О пользе брома
О пользе брома
По поводу г-жи Елены Ц. [*]
К. Чуковский
О пользе брома, Чуковский Корней Иванович, Год: 1906
Время на прочтение: 10 минут(ы)
[*] — Гражданская жена и фанатичная поклонница Бальмонта — Елена Константиновна Цветковская (1883-1944).
Если у г-жи Елены Ц. есть брат, или муж, или отец, я отведу их в отдельную комнату и скажу им следующее:
Что бы ни выкликала г-жа Елена Ц., а Уитман все же умер не в бедности. Конечно, зачем волновать г-жу Елену Ц. Но в этом году в Бостоне вышла новая книга: Horace Traubel. With Walt Whitman in Camden. Boston: Small, Maynard and Company, 1906, и в этой книге имеется fac-simile документа, который называется: ‘Last Will and Testament of Walt Whitman in his own handwriting properly witnessed’, June 28, 1888, т.е. ‘Последняя воля и духовное завещание Уота Уитмана, написанное его собственной рукой и законно засвидетельствованное’. В этом документе с первой же строчки говорится: ‘Завещаю тысячу долларов сестре моей миссис Мэри Элизабет Ван Нострэнд, в Гринпорте’, а потом снова: ‘Завещаю тысячу долларов сестре моей миссис Анне Луизе Гейд, в Берлингтоне’, а потом еще: ‘Мой дом и мою землю на Микль-Стрит, в Кэмдене, Нью-Джерси, и всю мою мебель, и все мои деньги в банке и все мое недвижимое имущество и состояние завещаю брату моему Эдуарду Л. Уитману’.
Документ этот имеет длину больше аршина, но не показывайте его нашей рассудительной, образованной и добросовестной г-же Елене Ц., ибо ей тогда будет стыдно.
А ведь Конвея читал и я, и г. Дионео. Г. Дионео даже привел будто бы ‘от себя’ замечание Конвея об Эмерсоне (‘критик, признававший из современных английских и американских писателей лишь одного Карлейля’). Даже процитировал ‘по Конвею’ отзыв Thoreau об Уитмане. Даже сослался на слова Конвея, ошибочно обозвав его ‘критиком-старовером, враждебно относящимся к Уитману’: ‘поэт не задумается притащить к вам в гостиную лохань для доказательства, что и в ней есть своеобразная жизнь’. (Ср. Дионео, ‘Очерки современной Англии’, стр. 417 и Forthnightly Review, 1866, p.539). Даже стихотворение ‘O, captain!’ привел по Конвеевой версии:
But O heart! Heart! Heart!
Leave you not the little spot
Where on the deck the captain lies
Fallen cold and dead…
Exult O shore, and ring O bells!
But I wish silent tread,
Walk the spot my captain lies
Fallen cold and dead.
(В авторизированном издании вторая строчка цитаты читается: ‘O the bleeding drops of red’, шестая: ‘But I with mournful tread’, седьмая: ‘Walk the deck my captain lies’.) Не следует ли из этого, что мы с г.Дионео слишком даже внимательно читали Конвея, и что истерическое восклицание г-жи Елены Ц.: ‘Конвея не читал ни тот, ни другой!’ — есть только истерическое восклицание!
Если бы, даже г-жа Елена Ц. действительно ‘больше читала’ и ‘меньше выводила слов на бумаге’, она знала бы, что в Лондонской ‘Academy’ за 1892 г. (April) сказано об Уитмане: ‘Нужно заметить, что лазаретная работа вовсе не была вначале его целью. На войну он отправился просто за тем, чтобы ухаживать за своим раненым братом, и потом его узаживание, естественно, было обращено и на других, кто был в таком же положении. Он ничего не получал за свою службу, но потом ему дали незначительную правительственную должность’… (p. 325)
А в книге авторитетного уитманианца — Isaac Hull Platt’a написано: ‘Брат Уитмана — Джордж… был ранен в первой же битве при Фредериксбурге, и, когда слух об этом дошел до Уитмана, он тотчас же поспешил в армию, чтобы помочь ему’. (The Beacon Biographies of Eminent Americans, ed. By M.A. De Howe. 1904.)
Объясните же г-же Елене Ц. (о, не сейчас! Когда-нибудь потом!), что я имел право, не спрашиваясь у нее, указать на родственные чувства Уитмана, как на повод его лазаретной деятельности. Касательно же того, что он ‘помог многим умирающим’ то откуда, скажите, такие строки: ‘Три года провел он на войне и за это время, — по словам его биографов, — облегчил страдания ста тысячам человек, больных и раненых. Здесь он заболел малярией, и никогда уже не мог оправиться от этого недуга’. Это мои слова из моей же статьи об Уитмане (‘Маяк’, 1, 1906), но не говорите этого г-же Елене Ц., — ибо ей станет стыдно. Не говорите ей также, что в московском своем реферате2 я даже приводил восторженные мнения раненых об Уитмане.
Потом новый выкрик: Уитман ‘действительно знал гонения и одиночество’. Право, если бы не истерика, я подумал бы, что г-жа Елена Ц. нарочно передергивает: у меня ведь говорится о предсмертных годах Уитмана, когда вокруг него твердо стояли John Burroughs, O`Connor, Dr. Bucke, Horace Traubel — и мало ли кто! — ‘loyal, staunch, loving, open-handed’.
Однако откуда этот ворох лживых, легкомысленных и капризных восклицаний? Почему же г-же Елене Ц. понадобилось, на смех сведущим людям, выбежать вдруг на улицу, наброситься на прохожего и выкрикивать истерические слова? Исключительно из-за того, что ‘Бальмонт — папирус’, ‘Бальмонт — тайновидец’, ‘Бальмонт — математик’, ‘Бальмонт — поэт-воссоздатель’, ‘Бальмонт — Высокий’, Бальмонта ценят ‘специалисты… языкознания в Англии, Испании, Франции’.
Г-же Елене Ц. кажется, что вся вселенная в заговоре против Бальмонта. Ей кажется, что я, упомянув в числе прочих статеек об Уитмане и статейку Бальмонта, — имел тайную цель ‘отстранить и вовсе устранить’ этого поэта. Ей кажется, что я, написав эти десять строк, обнаружил, что у меня в жизни ‘нет ничего заветного’. Ей кажется, что этими десятью строками я хотел ‘задушить’ нашего писателя. Что журнал ‘Весы’ исключительно существует для такого смертоубийственного дела.
Но она спокойна. Она читала Гете, Блаватскую и Герцена, она знает биологию, она знает ботанику, она знает теорию вероятностей, — и она спокойна: Бальмонт задушил меня, а не я его!
Слушаем доказательства г-жи Елены Ц.
Бальмонт ‘первый дал яркую характеристику Уитмана и ряд переводов из него’, — говорит она. Но ведь это же явная ложь! Впервые по-русски об Уитмане говорится в лекции John Swinton`a в Коршевском ‘Заграничном Вестнике’ (июнь 1882 г.) Характеристика ‘Уолта Гуитмана’, в общем вполне приличная и добросовестная помещена в мартовской книжке того же журнала, 23 года тому назад (1883 г.) Наконец, за 6 лет до бальмонтовской статьи, в ‘Русском Богатстве’ была напечатана статья г. Дионео ‘Оскар Уайльд и Уот Уитмэн’, где, хоть и ‘по Конвею’, а все же дана более яркая и четкая характеристика, чем сплетенная Бальмонтом из эффектных слов и ничего не говорящих периодов. В этой же статье г.Дионео дает целый ряд своих непритязательных переводов, и, право, они лучше, чем переводы патентованного заграничными ‘специалистами’ переводчика.
Бальмонт как переводчик… Я преклоняюсь перед Бальмонтом-поэтом. Со всем слабым и отталкивающим, что есть в нем, он для меня — ‘создатель нового мира, нового неба и новой земли. Для меня — для каждого из нас — Бальмонт — это частица нас самих, это мы сами. Он — наши глаза, наши уши, наши руки. Но, г-жа Елена Ц., ‘аще око твое соблажняет тя, изи е и верзи от себе’.
Бальмонт как переводчик — это оскорбление для всех, кого он переводит: для По, для Шелли, для Уайльда. Г-жа Елена Ц. поучает меня, что перевод должен быть художественно-воссоздающим, а не ‘ученически-дословным’. А разве Бальмонт ‘воссоздает’? Ведь у Бальмонта и Кальдерон, и Шелли, и По, и Блэк — все они на одно лицо. Все они — Бальмонты. Читатель, знакомый с ними по Бальмонту, не отличит их друг от дружки. Все они с каким-то ухарским завитком, все они гладкие, круглые, юнкерски удалые. Ну, хорошо, лги в отдельных словах, но систему слов, но колорит слов каждому оставь их собственные, а у Бальмонта: Краски-ласки-пляски-сказки.
Это и Теннисон, и Блэк, и По!
У Бальмонта Шелли говорит: ‘в восторгах цепенея’ (Шелли, т. 1., изд. ‘Знания’, стр. 19), ‘счастья сладкий час’ (стр. 17), ‘царица моего сердца’ (стр. 14). В переводах Бальмонта из Шелли broad moonlight передано ‘широкая луна’ (стр. 137), the green (лужайка) переведено ‘зеленая краска’, при чем эта ‘зеленая краска’ фатально повела к рифме ‘сказка’, и точный образ Шелли превратился в звонкую бессмыслицу (стр.133). У Бальмонта сонеты Шелли порой превращаются в пятнадцать и шестнадцать стихов (стр. 11 и 12), а Стансы из 24 строк в 48 стихов — и каких стихов! У Бальмонта, в стихотворении ‘Холодное небо’, Шелли говорит:
Блестели глаза твои грустно и странно
При свете неверном далекой луны.
Г-жа Ц. велит не требовать ученической точности. Хорошо, пусть Бальмонт выдумал заглавие этого стихотворения (у Шелли нет такого заглавия), пусть Бальмонт навязал Шелли некрасовский размер (у Шелли размер совсем другой), пусть даже он выдумал эти подчеркнутые слова, ибо у Шелли сказано просто: Thine eyes glowed in the glare — Of the moon`s dying light, — почему же он все это выдумал не в духе Шелли, а в духе Ратгауза!
Нет, г-жа Елена Ц., все, кто любят Шелли, и все кто любят Бальмонта, должны стыдливо опускать глаза, когда кто заговорит о переводах Бальмонта из Шелли. (О Бальмонте как о переводчике я надеюсь поговорить подробнее, а пока беру первые попавшиеся примеры).
С Уитманом Бальмонт сделал нечто невозможное. Бедная г-жа Ц. вылила мне на голову целый словарь Александрова, и привела тысячу отрывков из Уитмана, не идущих к делу, но заметили ли вы, что ни разу не привела она тех его строк, с которых сделаны инкриминирующие переводы? А в них ведь все дело. Стоит привести эти сроки, и вся ученая истерика г-жи Елены Ц. окажется обыкновенной женской истерикой.
Начну со слова worthy. Г-жа Ц. заливается: ‘Уверяю вас, г. обвинитель., что worthy именно означает достойный, а дорогой передается по-английски словами valuable, precious, costly или dear и beloved, когда речь идет о влечении сердца к сердцу’.
Остановите г-жу Ц., а я приведу покуда подлинник:
Not physiognomy alone nor brain alone is worthy for the Muse.
Видите, в подлиннике: для Музы. Но ‘достойный для Музы’ по-русски — безграмотно. По-русски ‘достойный’ обыкновено требует родительного падежа (достойный чего), и только наши дьяконы любят говорить ‘достойный человек’ (вместо: человек с достоинствами). Бальмонт и взял этот дьяконский оттенок слова, а слова ‘для Музы’ — он выбросил прочь, хотя в них весь смысл стихотворения. Я и предложил ему: дорогой, драгоценный для Музы, — единственно возможный правильный перевод выражения Уитмана (кстати: ‘достойный Музы’ было бы по-английски worthy of the Muse, a не for the Muse’).
Укрыв от читателя подлинник, г-жа Елена Ц. охотно подсовывает ему все, что не имеет к делу никакого отношения. Например, она упражняется в том, что приводит все места, где Уитман словом body означал тело. Этим она только иллюстрирует мои слова, что предпочтение тела духу было любимой мыслью Уитмана. Но почему шулерство и картах наказуется строже, чем шулерство в литературе? Ведь если бы г-жа Елена Ц. не укрыла подлинник, все увидели бы там:
Not physiognomy alone nor brain alone is worthy for the Muse,
I say the Form complete is worthier far.
Г-жа Елена Ц. требует, чтобы ‘form’ я переводил ‘форма’. Бальмонт перевел именно так, и вышла нелепость: форма много достойнее, чем лицо и мозг. Г-жа Елена Ц. дополняет эту нелепость своею собственной: ‘female form’ — она, словно издеваясь надо собой, переводит:
Женская форма!!
Бедный Бальмонт! Неужто он нуждается в таких защитниках?
То самое стихотворение, которое приводит г-жа Елена Ц., обращается против нее. Извольте перевести как-нибудь так, чтобы это звучало по-русски столь же естественно и просто, как по-английски:
This is the female form,
A divine nimbus exhales from it…
‘Женская форма’ — это по-русски немыслимо! Г-жа Елена Ц. сама согласна, что это ‘странно звучит в нашем русском стихе’. Нужно как-нибудь иначе. Как? ‘Поэт-воссоздатель’ взял словарь Александрова, да так и перевел по словарю: ‘форма’. А я, чтобы ‘отстранить, устранить, задушить’ его, предложил единственно правильную версию: ‘тело’.
Сделал я это еще вот почему: в том подлиннике, который утаила г-жа Елена Ц., эта самая ‘форма’ противопоставляется ‘мозгу и лицу’. А разве лицо не ‘форма’? Разве форму можно противопоставлять мозгу? И еще: стихотворение это поставлено Уитманом во главе его книги, оно — его profession de foi, оно, по мысли Уитмана, должно конденсировать всю его книгу. В этом первом стихотворении он не станет заниматься какими-то побочными и не типичными рассуждениями, — здесь он хочет познамить с первых же слов читателя со своей Музой: для нее так же драгоценно тело, как мозг и лицо. Упоминание о форме для Уитмана не типично: г-жу Елену Ц. обманули, когда сказали ей, что Уитман — ‘ваятель’, ‘художник’ и т.д. Уитман не воспевал ‘форм’ тела, потому что он воспевал и кишки, и желудок, и жилы, и кровь. Он не мог любить ‘форм’, как ‘ваятель’ или ‘художник’, потому что он любил всякие ‘формы’, — красивые и безобразные. О внешности он не заботился, и, например, старые женщины нравились ему больше молодых (‘Leaves of Grass’, London: G.P. Putman`s Sons, 1903, 217, ‘Beautiful Women’)3.
По той же нелюбви к формам, Уитман пренебрегал формой стиха. В своей статье об Уитмане я цитирую его стихи: ‘Никаких украшений, никаких запутанных любовных фабул, никаких чрезвычайных героев, — ни легенд, ни стихов, ни романсов, ни благозвучий, ни рифм’. Таким образом, когда г-жа Елена Ц. поучает меня о том, что Уитман не любил рифм, она немного опаздывает. Да. Уитман не любил рифм, но потому-то каждую рифму, каждое сверкнувшее у него созвучие, нужно лелеять с особенным вниманием. Г-же Елене Ц. кажется, что бальмонтово ‘кричащее и’ передает то, что у Уитмана. Мне кажется — нет.
У Уитмана вот что:
Through the windows — through doors — burst like a ruthless force.
Я заметил рифму (или, как хочется г-же Елене Ц., созвучие) force и doors. Г-жа Елена Ц. говорит doors долгое не рифмуется с кратким force. Верно ли это?
Беру Россетти:
Rose Mary gazed from the open door
As on idle things she cared not for.
И заключаю, г-жа Елена Ц. говорит вздор.
Пусть даже не знающий английского языка взглянет на очертание подлинника и перевода, — и он увидит, что перевод сделан неверно:
Beat! Beat! Drums! — blow! Bugles! Blow!
Through the windows — through doors — burst like a ruthless force.
Бьющие, смятенные слова. А у Бальмонта скучающе, утомленно и неинтересно:
Громче ударь, барабан! — Трубы, трубите, трубите!
В окна и в двери ворвитесь — с неумолимой силой.
Ну, хорошо. Оставим в стороне созвучия, оставим темп, оставим окраску стиха: верен ли этот перевод? Нет. Г-жу Елену Ц. опять обманули, когда ей сказали, что ‘с неумолимой силой’ все равно, что ‘подобно безжалостной силе’. В подлиннике сказано like — подобно. Уитман недаром привел это сравнение. Звуки врываются в дома, как, подобно, словно сила. Сравнение это будет бессмысленно, если мы не вспомним, что сила — и по-русски, и по-английски, и, вероятно, на всех языках означает полчище, орда, войско. Открываю словарь Вебстера (Webster), пользующийся всеобщим авторитетом в Англии, и читаю под словом force, восьмое значение — troops, army, navy, т.е. войско, армия, флот! Уитман говорит: ворвитесь в окна, подобно орде. Пропустить это сравнение: это значит — сгладить, опошлить, обессилить Уитмана.
Читатель видит, что нападки г-жи Елены Ц. не стоят внимательного ответа. Далее буду кратче. Г-жа Елена Ц., утаив еще раз от читателя подлинник, и еще раз вместо подлинника подсунув ему не идущего к делу Клэрка, заявляет: для Уитмана молитва есть простая невозможность, Уитман не прикасается к понятию о личном Божестве.
А я разве говорил, что он ‘прикасается’? задолго до г-жи Елены Ц. я напечатал в газете ‘Мысль’ (20.4.1906) эти строки Уитмана:
Я говорю человеку: что тебе думать о Боге,
Ведь я любопытнее всех, а и то не забочусь о Боге.
А вот, если бы г-жа Елена Ц. не утаивала подлинника, читатель увидел бы, что в этом подлиннике говорится об ‘unrestricted faith’, что в этом подлиннике есть слова:
Each is not for its own sake,
I say the whole earth and all the stars in the sky are for religion`s sake.
Что заключительные строки этого подлинника таковы:
Nor character nor life worthy the name without religion
Nor land nor man or woman without religion.
И он понял бы тогда, что стихотворение это — религиозное, молитвенное, что слова ‘благоговейный’, ‘обожающий’ — здесь чужие слова, что здесь, в этом религиозном, молитвенном стихотворении devout значит набожный, а adore — поклоняться, молиться.
Что же до словаря Александрова, то ‘поэт-воссоздатель’ не должен ли быть к нему вполне равнодушен? И почему же г-жа Елена Ц., чуть где Бальмонт исказит смысл подлинника, кричит, что ‘Бальмонт — воссоздатель, и ученическая точность ему не указ’. А где Бальмонт придержится ученической точности и тем наипаче исказит подлинник, — г-жа Елена Ц. сует нам в лицо школьный вокабулярий. Подлинников же она не приводит.
Каковы же вообще приемы ‘доказательности’ г-жи Елены Ц.?
Она передергивает. Поучает меня тому, что всем известно и написано в моих же статьях. С новой литературой об Уитмане не знакома, и потому безаппеляционно выкрикивает то, что давно уже опровергнуто позднейшими исследователями. Учит меня произношению английских слов, а сама даже не умеет произнести имени того, из-за кого весь сыр-бор загорелся: ни англичане, говорящие по-английски в Англии, ни американцы, говорящие по-английски в Америке, не произносят имени Уитмана Уольт — так произносят французы, говорящие во Франции по-французски.
Простит ли Бальмонт свою непрошенную ‘услужливую’ защитницу за такую блестящую иллюстрацию к некоей басне Крылова? Не знаю. Я простил бы: г-жа Елена Ц. писала с намерениями добрыми.
1906
Первая публикация: Весы’, 1906, No 2. с.52—60.