С. Елпатьевскій
XII. О. Платонъ и дьячокъ Вавила.
XII. О. Платонъ и дьячокъ Вавила.
——
О. Платон и дьячок Вавила, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Скучно возвращаться о. Платону въ свой неуютный и нехозяйственный домъ. О. Платонъ давно овдовлъ, и хозяйство — если можно назвать хозяйствомъ то, какъ онъ жилъ,— вели многочисленныя родственницы, непереводившіяся въ его дом. Это были какія-то вдовы, двоюродныя, троюродныя, въ темныхъ платочкахъ, съ тихой запуганной рчью, съ удрученными лицами, ютившіяся по темнымъ чуланчикамъ, заставленнымъ сундуками, заваленнымъ какимъ-то тряпьемъ, гд всегда пахло дтьми и клопами. Он поселялись въ дом о. Платона съ дтьми, здили по губерніи, разыскивая жениховъ и мста для дочерей, возили въ училище и семинаріи своихъ сыновей. Всхъ ихъ съ неизмнной благосклонностью кормилъ и одвалъ о. Платонъ, награждалъ приданымъ племянницъ, содержалъ въ семинаріи племянниковъ и съ той же благосклонностью принималъ новыхъ родственниковъ на мсто уходившихъ и свивавшихъ свои гнзда. Вс непорядки своего хозяйства о. Платонъ переносилъ съ философскимъ равнодушіемъ, и я не знаю, замчалъ ли онъ, что подаютъ ему сть? И здилъ онъ постоянно въ одноколк собственно потому, что въ суетахъ и хлопотахъ все некогда было починить дрожину въ его тарантас.
О. Платонъ книги читалъ и въ родн считался образованнымъ человкомъ. Онъ любилъ творенія св. отцовъ и проповди Родіона Путятина, которыя и произносилъ въ церкви къ великому огорченію своихъ прихожанъ, и безъ того жаловавшихся, что обдня у нихъ тянется вдвое дольше, чмъ въ Крутыхъ Горахъ, выписывалъ журналъ Странникъ и Домашнюю Бесду Аскоченскаго. Изъ барскаго дома попадали къ нему и новыя книги, и позже, когда я уже учился въ училищ, помню, онъ привезъ отцу подъ большимъ секретомъ книжку, прибавивши, что сочинитель человкъ опасный и что книжку нужно хорошенько спрятать. Конечно, мы прослдили отца, когда онъ пряталъ ее въ лукошко съ отрубями,— страшная книга оказалась ‘Отцы и дти’ Тургенева.
Душа о. Платона была тамъ, въ барскомъ дом. Родъ Солтухиныхъ, исторія ихъ предковъ, ихъ родня и знакомые и дла этихъ знакомыхъ, я увренъ, были ближе о. Платону, чмъ его собственныя дла, и боле извстны ему, чмъ теперешнимъ потомкамъ Солтухиныхъ.
Съ весны и до заморозковъ, все время, пока жили въ имніи господа, о. Платонъ въ нкоторомъ род плавалъ въ эмпиреяхъ. Его не часто звали въ барскій домъ, но уже присутствіе господъ, огромная дворня, назжавшіе гости, изрдка дававшіеся вечера съ музыкой,— все это приводило о. Платона въ возвышенное настроеніе духа. Побывать въ дом было счастіемъ для него. Лакеи въ блыхъ нитяныхъ перчаткахъ, французскія фразы и высокій тонъ разговоровъ и упоминавшіеся превосходительства и сіятельства,— все это покоряло душу о. Платона. Даже и зимой, когда Солтухины узжали, онъ мысленно слдилъ за ними и когда, бывало, прізжалъ къ намъ, то прежде всего сообщалъ, что барышню Лидію Валерьяновну увезли въ теплые края,— ‘здоровье-то у ней деликатное’, съ соболзнованіемъ прибавлялъ онъ при этомъ,— а что сынъ Солтухина получилъ камеръ-юнкера, и проч., и проч.
Ясно и тихо текла бы жизнь о. Платона, если бы ее не возмущалъ дикій и необузданный дьячокъ Вавила, про котораго разсказывала Домна и котораго, со времени затяннаго имъ въ имніи князя бунта, прозвали между духовенствомъ ‘отчаянный’.
Они были товарищами по семинаріи, и скромный, учившійся по второму разряду, о. Платонъ сохранилъ воспоминаніе о блестящихъ способностяхъ Вавилы, бывшаго первымъ ученикомъ и исключеннаго за дерзости, которыя онъ наговорилъ ректору. Жили они довольно мирно, но время отъ времени на Вавилу находили буйныя полосы, онъ начиналъ пить и тогда ругательски ругалъ о. Платона.
— О. Платонъ! — взываетъ черезъ прясло пьяный Вавила.
Ихъ дома стояли рядомъ.
О. Платонъ слышитъ воззваніе и отсиживается въ горниц въ надежд, что Вавила пооретъ, пооретъ да отстанетъ.
Но Вавила не отстаетъ и свирпетъ боле и боле.
— Ослица Вааламова, и возглаголь! Умудри сладчайшей своею мудростію! Выходи, Платошка! Окна разобью! — неистовствуетъ Вавила.
О. Платону ничего не остается, какъ надть подрясникъ и выйти.
— Платонъ Васильичу! — любезно раскланивается пьяный Вавила и начинаетъ язвить.— Какъ поживать изволите? Какъ здоровье ея превосходительства Вры Константиновны? Въ добромъ ли здравіи наперсникъ ея превосходительства, господинъ педагогъ? Не ощенилась ли превосходительная сучка?
И начинаетъ язвить всякими непочтительными вопросами насчетъ генеральши.
А о. Платонъ пугливо озирается: не слушаетъ ли кто изъ переулка.
— Потише ты, Христа-ради, Вавила Лаврентьичъ, дойдетъ до генеральши,— сейчасъ про тебя архіерею напишетъ.
— Плевать бы я хотлъ на твою генеральшу! — во все горло оретъ Вавила.— Всмъ морды раскрою! Ахъ, Платонъ, Платонъ!— укоризненно качаетъ онъ головой,— продалъ ты свою душу… Ты о чемъ проповдь-то въ воскресенье говорилъ? ‘Рабы повинуйтеся господамъ’, рабья твоя душа! Бить бы тебя, Платошка, да рукъ марать не хочется. Рабъ ты, рабъ! — кричитъ Вавила.
— Да взойди ты ко мн, Вавила Лаврентьичъ, дома поговоримъ,— пробуетъ остановить его о. Платонъ, но Вавилу нельзя остановить.
— Не хочу я къ теб, пакостнику, идти! — кричитъ онъ.
Отрезветъ Вавила, придетъ къ о. Платону и угрюмо извиняется:
— Что ужъ, Платонъ Васильевичъ, не взыщи съ меня пьянаго. Нагрубилъ я теб…
Сердце о. Платона проникается жалостью къ хмурой фигур Вавилы съ испитымъ лицомъ, вспоминаетъ онъ, какъ сидли они на одной бурсацкой скамейк, беретъ Вавилу за рукавъ и вводитъ къ себ въ кабинетикъ.
— Богъ проститъ,— говоритъ о. Платонъ.— Товарищи вдь мы съ тобой, что ужъ другъ съ дружкой-то считаться…
Понемногу о. Платонъ входитъ во вкусъ и произноситъ прекраснйшую рчь о томъ, что выпить во благовременіи — отчего не выпить, только мру знать надо, а ужъ если выйдетъ оказія, перепьешь маленько, хорониться куда-нибудь надо и самое расчудесное дло заснуть въ укрытомъ мст.
Вавила угрюмо молчитъ и соглашается. И выпьютъ они на мировую съ о. Платономъ, только легонько, аккуратно. И опять сдлаются пріятелями, пока не перепьетъ лишняго Вавила и не войдетъ строптивый бсъ въ его буйную голову.
— Истинно крестъ несете вы, о. Платонъ! — соболзнуетъ отецъ.— И какъ это барыня-то терпитъ? Ужли не доводятъ?
— Какъ не доводить! — о. Платонъ улыбается.— Принялъ я разъ грхъ на свою душу… Совсмъ ужъ письмо архіерею написала Вра Константиновна да и говоритъ мн,— въ годахъ женщина и по своему вдовству боязливая:
— Вдь этакъ онъ и зарзать можетъ, либо подпалитъ ночью!…
— Я, признаться, прибавилъ отъ себя: — Лучше, говорю, ваше превосходительство, не доводить до этого… Сами знаете, что спрашивать съ пьянаго человка! Испугалась, такъ и не послала письма,— о. Платонъ снова засмялся.
Ближе пришлось мн познакомиться съ Вавилой, когда я поступилъ въ духовное училище, и Вавила, сынъ котораго учился и жилъ вмст со мной, началъ возить насъ въ училище.
Отецъ не любилъ здить въ городъ: приходилось всякій разъ ‘совать’ учителямъ, а для меня поздки съ Вавилой доставляли огромное наслажденіе. Вмсто розвальней, въ которыхъ возили меня крестьяне, Вавила добывалъ большія сани со спинкой, въ корень запрягалъ нашего Сивко, а на гусю своего лихого Игрунчика, къ дуг привязывалъ колокольчикъ, что особенно восхищало меня,— съ колокольчиками здили тогда только помщики да разное начальство.
Насъ заворачиваютъ въ овчины, какъ тюки, и кладутъ въ задокъ, самъ Вавила примащивается на облучк, а отецъ только упрашиваетъ:
— Сдлай милость, Вавила Лаврентьичъ, не гони ты Сивка, сырая лошадь.
Село за нами, за нами боязливый отецъ, сырую лошадь подбадриваютъ кнутомъ, а Игрунчикъ и безъ кнута кольцомъ вьется, по ухабамъ ныряетъ. Хорошо! Вздрагиваетъ и перезваниваетъ колокольчикъ, щелкаетъ длинный кнутъ и веселые окрики носятся но полямъ. А мы съ волненіемъ и трепетомъ ждемъ встрчи. Вавила самъ сворачиваетъ въ сторону, когда завидитъ обозъ, но не уступать дорогу другому колокольчику — считаетъ вопросомъ чести для себя. При звук колокольчика онъ поправляется на сидньи и вытягиваетъ лошадей кнутомъ. Игрунчикъ не нуждается въ предупрежденіи и давно выработалъ систему,— онъ кусаетъ за шею встрчнаго гусеника, отчего тотъ бросается въ сторону и погружается въ снгъ, мы опрокидываемъ встрчныя сани, въ которыхъ сидитъ волчья или енотовая шуба, быстрый обмнъ трехъэтажныхъ словъ, и мы летимъ впередъ, а Вавила оглядывается назадъ и не безъ удовольствія смотритъ, какъ барахтается въ снгу волчья шуба. Мое сердце наполняется гордостью и чувствомъ удовлетворенія,— когда я зжу съ кмъ-нибудь изъ крестьянъ, то мы стоимъ въ снгу и, снявши шапки, ждемъ, пока продетъ эта самая волчья шуба.
Держись, Сивко! Расходившійся Вавила долго не можетъ успокоиться.
‘Вороти лвй,— злобно повторяетъ про себя Вавила.— Я теб сворочу, м-морда толстомясая! Я тебя уважу, подлеца’.
Громко щелкаетъ длинный кнутъ, Сивко принимаетъ гнвныя слова на свой счетъ и, прижавши уши, переваливаясь съ ноги на ногу, бжитъ крупной рысью, торжествующій Игрунчикъ туго натягиваетъ постромки и прибавляетъ ходу, и колокольчикъ особенно задорно заливается по снжнымъ полямъ.
Мы живо прозжаемъ т сорокъ верстъ, на которыя отецъ тратитъ цлый день, и подъзжаемъ къ старому покосившемуся домику мщанки Флегонтовой, торговавшей на базар яблоками, печеными яйцами, кислыми щами и всякой дрянью и пускавшей учениковъ духовнаго училища въ дв маленькія холодныя и грязныя комнаты своего дома.
Вавила часто прізжалъ въ городъ, гд у него постоянно были дла. Посл исторіи съ бунтомъ онъ долго писалъ прошенія въ различныя присутственныя мста до сената включительно, ‘насчетъ своихъ правъ’, какъ выражался отецъ. Правъ своихъ онъ не нашелъ, зато ознакомился съ юридической процедурой и сдлался чмъ-то въ род адвоката среди крестьянъ, и даже получилъ репутацію ‘доки’. Когда онъ являлся въ городъ, въ нашу квартиру приходили изъ суда другія ‘доки’, все бывшіе семинаристы и все пріятели Вавилы. Тутъ писались прошенія и обсуждались всякія юридическія тонкости, а мы бгали въ кабакъ за водкой и пивомъ, добывали селедки и капусту и слушали разсказы о героическихъ временахъ бурсы и о бурныхъ семинарскихъ похожденіяхъ Вавилы.
А потомъ Вавила напивался пьянымъ, и отчаянный человкъ начиналъ плакать и говорить несообразныя слова: ‘Зачмъ меня мать родила на свтъ’, и жаловаться намъ, что его обидли.
Тогда сынъ его, Митька, бралъ его за плечи и строго говорилъ:
— Погулялъ, батя, и ладно… Ложись спать, чего ужъ…
И Вавила покорно укладывался на полу и, обнявши Митьку, крпко засыпалъ.
— И какъ это у человка страха нтъ,— разсказывалъ отецъ матери про Вавилу.— Нутка се на базар въ Кудинов при всхъ оретъ: ‘погоди, робя, скоро ихъ всхъ по шапк’… Ужъ точно что отчаянный…
А Вавилу не трогали именно потому, что онъ имлъ репутацію отчаяннаго. Помщица боялась, что онъ спалитъ, духовное начальство говорило, что съ нимъ, кляузникомъ, лучше не связываться, такъ какъ онъ не побоится и до синода дойти. Такъ и жилъ онъ, этотъ озлобленный человкъ, наводившій страхъ отсутствіемъ страха, добивавшійся того, что такъ дико и нелпо звучало тогда — правъ, громко говорившій о вол, о чемъ только шопотомъ на ухо говорили тогда другъ другу.
Должно быть, временами тоска забиралась въ душу озлобленнаго человка,— тогда онъ пилъ и ругался съ о. Платономъ, вроятно, путевые дебоши доставляли ему нкоторое удовлетвореніе и, быть можетъ, онъ не забылъ, какъ пороли его на княжьей конюшн, и въ пьяныхъ слезахъ выливалось отчаяніе отчаяннаго человка.