С.М. Соловьев
С.М. Соловьев
О местничестве
О местничестве
(посвящается памяти Дмитрия Александровича Валуева)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О местничестве, Соловьев Сергей Михайлович, Год: 1847
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Валуев Д. А. Начала славянофильства
М.: Институт русской цивилизации, 2010.
Вопрос о местничестве имеет уже свою историю в нашей исторической литературе. Сначала местничество являлось каким-то бессвязным, отрешенным явлением в нашей истории, происхождение его приписывали произволу Иоанна III, учредившего разряды. Издание подлинных местнических дел, собранных г. Ивановым и напечатанных в ‘Сборнике Общества истории и древностей российских’, сделало эпоху в истории вопроса о местничестве, и тотчас же явилось новое мнение об этом предмете, высказанное г. Погодиным так:
‘…Где же было начало местничеству? А начаться из ничего оно не могло. Местничество было московским продолжением удельной системы, точно как во всей Европе из феодализма образовалась преимущественно придворная аристократия’. ‘Удельные князья, потеряв, уступив свои княжества, вступив во двор московского князя, принесли свои взаимные отношения и свои понятия о старшинстве, согласные, впрочем, или одинаковые, что касается до родства, с понятиями знатнейших родов как в Москве, так и во всей России’.
‘…Местничество есть удельная система, приложенная вместо городов к местам служебным, к службе, — удельная система, принявшая по необходимости эту новую, впрочем, готовую форму, службу, когда из удельных княжеств составилось единое государство’.
Очевидно, что такое мнение показывает шаг вперед в развитии вопроса о местничестве, здесь явно стремление связать явление местничества с другими явлениями, ввести его в общий организм древней русской жизни, указать ему в этом организме надлежащее место, слова ‘а начаться из ничего оно не могло’ обнаруживают вполне это стремление. Но важные вопросы в науке решаются не вдруг: сам г. Погодин в том же исследовании уже показал основу своего взгляда на местничество: ‘удельные князья,— говорит он, — уступив свои княжества, вступив во двор московского князя, принесли свои взаимные отношения и свои понятия о старшинстве, согласные, впрочем, или одинаковые, что касается до родства, с понятиями знатнейших родов как в Москве, так и во всей России’. Но если взаимные отношения удельных князей и понятия их о старшинстве были согласны с понятиями знатнейших родов во всей России, то на каком основании предполагать, что местничество есть продолжение удельной системы, что оно явилось только тогда, когда удельные князья вступили во двор московского князя, почему же знатнейшие роды во всей России, руководствуясь одинаковыми понятиями о старшинстве, не могли местничать гораздо прежде появления удельных князей при дворе московском? Наконец г. Погодин окончательно ниспроверг свое мнение, высказав по поводу вновь найденных дел по местничеству следующее: ‘Ясно, что местничество, основанное на службе и родовом старшинстве, велось между знатнейшими родами в продолжение удельного периода, точно как и между княжескими, между последними оно было источником удельных войн, как между первыми искони источником споров’ {Москвитянин. 1843. No 1.}.
Ясно, следовательно, что местничество не может быть продолжением удельной системы, не могло быть принесено удельными князьями ко двору московскому, если оно ‘искони велось между знатнейшими родами в продолжение удельного периода, точно как и между княжескими’. Итак, в то время, когда князья вели между собою свои родовые счеты, их дружинники, бояре, дворяне вели также свои родовые счеты, местничество существовало одновременно с удельной системой, это суть близнецы, порождение одного и того же родового быта, родовых понятий, господствовавших в Древней Руси.
Попытка г. Погодина связать местничество с другими явлениями древней русской жизни знаменует второй период в истории вопроса о местничестве. Но для безошибочного приговора об этом важном явлении надобно было совершить труд тяжелый и утомительный, рассмотреть отчетливо, добросовестно все известные случаи местничества, и тогда уже произнести приговор о природе этого явления. Такой труд, знаменующий третий период в истории вопроса о местничестве, не усомнился принять на себя благородный молодой человек, которого недавно потеряла наука и общество,— Д. А. Валуев.
В прошедшем 1845 году вышел в свет первый том ‘Синбирского сборника’. Здесь, в введении к Разрядной книге, Валуев поместил свое исследование о местничестве в виде комментария на разрядную. Со своей высокой добросовестностью, которая руководила его при всех ученых занятиях, Валуев понял, что в таком предмете, как местничество, где наука еще не имеет никаких предшествующих, уже выработанных ею данных, поверкою могут служить лишь факты, взятые в той случайности, в коей представляет их всякий современный памятник, а не в той намеренной расстановке, в какой передает их прямое систематическое изложение предмета. Вот почему он занялся прежде подробным экзегетическим комментарием на один из уцелевших памятников местничества, и уже после такого предварительного труда, который не позволяет обойти молчанием ни одной частности, ни одного по видимому мелкого и незначащего явления, не объяснив его и не указав ему места, Валуев намеревался приступить к объяснению общего значения местничества, изложению самой системы местнических отношений, его значения в государстве, его развития. Смерть помешала ему исполнить последнее, но главное совершено им: подробный комментарий на разрядную с предпосланным исчислением источников для местничества останутся навсегда настольной книгой для каждого, занимающегося русской историей. Этот комментарий лежит в основании предлагаемого исследования о местничестве, автор которого льстит себя надеждой, что восполнил хотя сколько-нибудь неоконченный труд незабвенного товарища.
Все европейские государства обязаны началом своим великому движению дружин, которое неправильно называют переселением народов. На западе дружины встретили колоссальную империю Рима с ее великими государственными учреждениями: из взаимного столкновения, из борьбы начал дружинных с началами, завещанными империей, из этой борьбы, при могущественном воздействии христианства, развилась история западных европейских народов. На востоке Европы также явилась дружина, но она нашла здесь не империю, но многочисленные племена, живущие под формой родового быта, следовательно, здесь начало дружинное пришло в столкновение, вступило в борьбу не с началом государственным, как на Западе, но с началом родовым. Одно из явлений, происшедших от этого столкновения дружинного начала с родовым, есть местничество. Вождь дружины, или князь, скоро подчинился влиянию родового быта племен, которые признали его своею главою: скоро вместо одного властителя мы видим в челе народа целый владетельный род, который считает всю землю, добытую дедовским оружием, своей нераздельной собственностью, между князьями господствуют чисто родовые отношения. Если вождь дружины подчинился родовому быту, то неужели храбрые товарищи его, дружинники, не заразились тоже родовыми понятиями? Для решения этого вопроса взглянем на первоначальный, чистый характер дружины, после чего нам уже легко будет увидеть те изменения, которые произошли в ее характере среди славянских племен. Дружина, которая появляется во всех краях Европы в начале Средних веков, представляет нам сбродную толпу пришлецов из разных стран и народов, не ищите в ней исключительной национальности: всякий храбрец, из какого бы народа ни был, принимался радушно, какое же место занимал всякий пришлец среди старых дружинников? Это место зависело от назначения вождя: gradus quin etiam et ipse comitatus habet, judicio ejus quem sectantur {А впрочем, внутри дружины различия в положении устанавливаются по усмотрению того, кому она подчиняется (лат.). — Прим. ред.}, {Taciti. Germ. P. 13, 14.}. В известной саге Ниала рассказывается, что когда Рут (один из героев саги) явился ко двору одного скандинавского князя и был принят в дружину, то спросил его: ‘Какое же место буду я занимать?’ На это князь, находившийся под влиянием матери, отвечал: ‘Назначение места дружинникам зависит от моей матери’ {Niais Saga, p. 10. Rutusqve mox in satellitium adoptatus, quamnam, inquit, sessionem obtinebo? Cui Rex: hoc penes matrem meam esto.}. Так было везде, так было и у нас,— не потому, чтобы дружина наших первых князей состояла из скандинавов, но потому, что была дружина, и начиная с первых времен до последних дружина, или двор, наших князей наполнялись пришлецами изо всех стран и народов с востока и запада, которым князья назначали место, давали кормление, смотря по их происхождению, по месту, которое они занимали в прежнем отечестве и по личным доблестям. Знаменитому пришлецу часто давали почетнейшее место, часто отстранял он старых, дедовских сподвижников и думцев князя. Но если от князя зависело назначение места для пришлецов, то ясно, что он мог по произволу назначать места военные и гражданские своим старым дружинникам и вступающим в дружину их сыновьям и родичам. Это-то право князя, которым он пользовался в дружине, встретило препятствие в родовом быте и понятиях того племени, которого он был главою. Легко склониться пред пришлецом, легко уступить на время место другому, зная, что воля князя может переменить отношения, зная, что если не сам, то сын или внук могут опять возвыситься и превзойти соперника. Но не так легко это сделать при господстве родовых понятий, ибо род составлял одно целое, и когда один член рода терял честное место, то с ним терял целый род, понижался перед родом того, которому было уступлено: отношение, допущенное раз одним членом рода к чужому роду, тяготело над всеми членами рода для настоящего времени и надо всеми потомками их для будущего. Это-то господствовавшее в Древней Руси понятие о нераздельности рода стало в противоположность с дружинным правом князя назначать места для своих дружинников и легло в основание местничеству. И князь, подчинившийся родовому быту, родовым понятиям, князь, который сам понимал только родовые счеты со старшими и младшими братьями, проводивший всю жизнь в этих счетах, не мог не признать господства родовых понятий, родовых счетов между дружинниками своими, не мог не признать местничества. Но, признав местничество, князь не мог, однако, отказаться от права наполнять свою дружину как можно большим числом храбрых мужей, потому что храбрая и многочисленная дружина давала ему значение и силу, она давала ему богатство, давала победу в родовых распрях, отворяла ворота к старшему столу. Отсюда необходимость для князя принимать людей известных своей доблестью, но эти люди соглашались вступить в службу князя только при условии места, соответствующего их достоинству, и потому они непременно должны были оттеснять старых дружинников, старых бояр от первых мест, заезжали их, по местническому выражению {См. Исслед. Валуева, стр. 106, Москвитянин. 1843. No 1.}. Еще хорошо, если пришлец был издалека, из чужого народа, угрин, чудин, немец, лях, тем, которых он заезжал, нельзя было выставить против него ни родовых счетов по лествице, ни служебных по разряду, оставалось поверить князю, что заезжий человек честный и уступить место или самим отъехать к другому князю. Вот почему дружина, а после двор князей наших так легко наполнялись пришлецами из чужих народов. Но если пришлец был из русского же княжества, если степень его в лествице и служебное место в дружине прежнего князя были известны, тогда уже нельзя было избежать местнических столкновений, как, например, в следующем деле {Москвитянин. 1843. No 1.}: Государю Князю Ивану Васильевичу Московскому бьет челом холоп твой Васюк Зюзин: сказали, Государь, быти у твоего государева дела перед тобою, Государем, в окольничих Федору Нагому, да мне, холопу твоему, милостивый Государь, покажи милость, пощади холопа твоего: ни дед, ни прадед мой в Твери меньши деда и прадеда Федорова николи не бывали, сыщи, Государь, милосердием твоим, как тебя, Государя, Бог известит, а во всем колене Бог, да ты, Государь, как велишь холопу твоему, надежда вся на Бога да на тебя, Государя. Милостивый Государь, покажи милость, смилуйся! Да тут же Василий подал родства своего список и в родстве его пишет: Приехал из Чернигова во Тверь Борис Федорович, прозвище ему было Половой, а был в Твери боярин, у Бориса сын Федор и тот в Твери боярин же был, у Федора сын Михаила Шетен, а в Твери был тысяцкой, у Михаила сын Константин Шетнев, а во Твери был тысяцкой же. А у Константина детей: Иван Шетнев, тот был во Твери тысяцкой же, а другой сын у Константина Михаиле Гнездовский. У Ивана у Шетнева детей: Ондрей Зуза, прадед мой, да Офонасей Шетнев. У Андрея у Зузы детей: дед мой Василей, да Григорей Страднин, да Олексей, да Карп, Василей меньшой, Андрей в Черипах был, Антоний у Чюда, у деда большой, мой отец Григорий да Иван.
Но кроме заездов частый случай к местническим столкновениям подавал беспрестанный переход князей из одной волости в другую, причем они приводили из старого княжества в новое своих собственных дружинников, к которым, разумеется, питали большую любовь и доверенность, вследствие чего давали им высшие места перед дружинниками, которых находили в новом княжестве и которые были им неизвестны. Отсюда ненависть старых дружинников к пришлецам, старание первых сбыть во что бы то ни стало последних, а для этого единственным средством было завести крамолу против князя и призвать на его место другого. Смуты и неудовольствия вследствие означенной причины появляются очень рано. Уже о Всеволоде I, отце Мономаха, говорится: Нача любити смысл уных, совет створя с ними, си же начата заводит и негодовати дружины своея первыя, и людем не доходити княж правды {Лавр., стр. 93.}. Здесь под именем уных разумеются не молодые люди, но люди новые для киевлян, пришлецы, которых Всеволод привел из прежних областей своих, Переяславля и Чернигова, ибо странно предположить, что Всеволод на старости лет покинул своих ровесников и прилепился к юношам. О Святополке Изяславиче летописец также с негодованием говорит, что он больше слушался тех, которых привел с собою, нежели старой киевской дружины: Святополк же, нездумав с большею дружиною отвею и стрыя своего, совет сотвори со пришедшими с ним {Кенигсб., стр. 135.}. Но всего резче обнаружилась нелюбовь старых дружинников к пришлецам во время борьбы Мономаховичей и Святославичей: киевляне, убеждая Изяслава Мстиславича сменить Ольговичей, говорили: Ты наш князь, пойди, Ольгович не хочет быти акы в задничи {Ипатьев., стр. 23.}.
Единственным средством для старых дружинников, заеханным пришлецами, оставалось отъезжать в другие княжества, вот почему право отъезда было самым драгоценным правом для бояр наших, вот почему они так горячо за него стояли и упорством своим в его сохранении вызвали такие страшные меры со стороны московских государей. Тот самый Зюзин, о котором мы уже упоминали, говорит нам, почему он отъехал от великого князя литовского к великому князю московскому: Да Василей же подал память, и в памяти пишет: Дед, Господине, мой Василей Ондреевич Зюзин з братьею поехал с своим Государем с Вел. князем Михаилом Борисовичем Тверским в Литву, а ко Твери, Господине, да и в Литве был дед мой у своего Государя боярин, а дядя, Господине, мой Федор Зюзин, меньшой брат батьку, в Литве был на Щитово место справца гетманства дворного, а с ним был в меньших товарищах князь Ондрей Озерецкой, а яз, Господине, был в Литве да Остафий Волович у одного дела со мною, и меня Остафьем учали отводити, и яз, не хотя Остафья меньши быть, того для и к Государю отъехал, о том ведает Бог да Государь {Москвитянин. 1843. No 1.}.
Эти отъезды вследствие местничества играют иногда важную роль в событиях. Так по смерти великого князя Андрея Городецкого, умершего бездетным, бояре его, из которых главным был некто Акинф, перешли на службу к московским князьям, Юрию и Ивану Калите Даниловичам, но в Москву пришел в то же время на службу знаменитый киевский боярин Родион Несторович с сыном и привел собственный двор, состоявший из 1700 человек. Ясно, как должны были обрадоваться московские князья такому служебнику: они дали ему первое место между московскими боярами, и после Калита, ставши Велик, князем, ввел его в свою половину Волока {Другая половина принадлежала Новгороду.}. Этим оскорбился городецкий боярин Акинф и отъехал к сопернику московских князей, Михаилу Тверскому, но он не довольствовался отъездом и хотел мести. Когда Юрий ушел в Орду, поручив свое княжество Ивану, тверичи, наученные Акинфом, захватили одну из переяславских волостей, и когда Калита, опасаясь за самый Переяславль, засел в этом городе, Акинф с многочисленной ратью явился сам под стенами его и три дня держал князя в осаде, но на четвертый явился на выручку Родион, зашел тверичам в тыл, Калита сделал вылазку из города: Акинф, потерпевший поражение, был убит собственноручно Родионом, который, воткнув голову его на копье, представил Калите с следующими словами: ‘Се, Господин, твоего изменника, а моего местника глава!’ Еще пример: Александр Михайлович Тверской, лишенный Твери и живя долго во Пскове, набрал себе новых дружинников {Карамз., т. IV, прим. 324.}, когда Александр, помирившись с ханом, приехал в Тверь, то мы видим, что тверские бояре отъезжают в Москву, причем Карамзин {Там же, прим. 304.} справедливо догадался, что они не хотели уступить новым любимцам. Когда Дмитрий Донской по смерти тысяцкого Василия Вельяминова уничтожил этот сан в своем княжестве, то сын последнего тысяцкого, Иван, которому уже с другими боярами у одного дела быть не приходилось, отъехал в Тверь {Что Иван Вельяминов мог иметь притязание на отцовское достоинство, доказательством служит дело того же Зюзина, из которого видно, что сан тысяцкого в Твери сохранялся в одном роде и переходил от отца к сыну.}. Наконец, во время борьбы великого князя Василия Васильевича с дядей Юрием, когда знаменитый московский боярин Иван Дмитриевич отъехал к Юрию и победа осталась на стороне последнего, то другой боярин Юрия, Морозов, вопреки Ивану Дмитриевичу и сыновьям Юрия вступился за пленного Василия Васильевича и выхлопотал ему у дяди выгодные условия, явно в ущерб своему князю. Этого явления нельзя иначе объяснить, как местничеством, именно тем, что Иван Дмитриевич заехал Морозова, который и начал стараться восстановить Василия, дабы после иметь возможность отъехать к нему. По когда московские князья, собрав Северо-восточную Русь в одно государство, положили конец отъездам из одного княжества в другое, а отъезды к великому князю литовско-русскому получили значение измены вследствие преобладания государственных понятий и различия вероисповеданий,— тогда-то местнические споры должны были усилиться при московском дворе до чрезвычайности. Московские великие князья и потом цари, которых главною задачею было уничтожение родовых отношений между князьями и замена их государственными, ставши, следовательно, в разладе со старой Русью, которой местничество было порождением, по этому одному должны были враждебно смотреть на него, не говоря уже о страшном вреде, проистекавшем от местничества для службы {См. Исслед. Валуева, стр. 33: ‘Под 1570 годом на страницах 66 и 67 снова ряд челобитий одного воеводы на другого во время похода, и писано было от царя, чтобы списки взяли и были по росписи, но воеводы опять замшились и к Кеси не пошли, и Царь, кручинясь, прислал к ним с Москвы посольского дьяка Андрея Щелкалова, а из слободы послал дворянина Салтыкова и велел им иттить к Кеси промышлять своим делом мимо воевод. Но окончательным следствием всего этого замешательства было, что войско было разбито, наряд взят, а иные воеводы тогда с дела побежали, а товарищей своих бояр и воевод выдали,— разумеется, что вследствие того же, что быть им вместе на службе не приходилось’.}.
Несмотря, однако, на стремление московских государей противоборствовать местничеству, это исчадие старого порядка вещей было еще так сильно, что государи должны были терпеть его, даже уступать ему. Когда князю нужно было принять в свою дружину знаменитого пришлеца {Здесь я не могу согласиться синением Валуева, который думал, что такие новопринятые бояре назывались введенными для означения, что такой-то и его род введен в общий родовой распорядок государства (‘Синбир. сбор.’, во введении кбумагам Кикиных и в исследовании о местничестве, стр. 106). Введенным боярином назывался боярин, которого князь вводил не в общий родовой распорядок (ибо тогда все бояре были бы введенные), но во владение известным городом, известной областью, так назывался он в отличие от бояр, остававшихся при князе без особой правительственной должности. Так, о Логине Михайловиче Кикине говорится (см. ‘Симб. сбор.’), что он был у В. кн. Дмитрия Ивановича боярин введенный и города-державец, держал города Волок и Торжок без отнимки. Ясно, что боярин введенный не мог идти в поход ст. воеводой князя, ибо должен был остаться в городе, ему вверенном, в управление которым он был введен, равно во время осады он не мог оставаться на том месте, где случайно жил, имея там собственность, но должен был спешить в свой город. Вот почему в договорах между велик, князьями и удельными встречается постоянно условие: А где яз В. Князь пошлю своего воеводу которого города, а которые люди тебе служат того города, и тем людем итти под твоим воеводой, а твоему воеводе идти с моим воеводой, опрочь бояр введенных. А городная осада, где кто живет, тому тут и сидеть, опрочь бояр введенных. Если бы Логин Кикин называл себя введенным в смысле принятого в общий родовой распорядок, то зачем же сыну его Тимофею величать себя также введенным боярином (см. ‘Синбир. сборн.’)? Если отец один раз введен в общий родовой распорядок, то, разумеется, вместе с ним введено и все его потомство, и сына незачем вводить вторично.} и дать ему высшее место пред старыми боярами, то для восстановления местнических отношений, нарушенных приездом нового дружинника, необходимо было сделать новый ряд, что означалось словом менить, т.е. переменять местнические отношения. До нас дошло известие об этой мене {Москвитянин, 1843. No 1.}, из которого видно, с какой торжественностью производилась она и какую, следовательно, важность полагали в ней: Как князь Юрий Патрикеевич приехал, а заехал, бояр Константина Шею, да Ивана Дмитриевича, Володимера Даниловича, Димитрия Васильевича, Федора Кошкина Голтяя, менил дед мой князь Великий Василей Дмитриевич своим отцем, с Киприаном митрополитом, своими бояры: Дмитрием Александровичем, Степаном Васильевичем, Иваном Федоровичем, Федором, другим Андреевичем, Данилом Феофановичем, Киприян Митрополит менил моим дедом с Великим Князем Василием Дмитриевичем, своими бояры, чернцом Андреем Ослобитем, Дмитрием Ефимовичем, Степаном Феофановичем, Демьяном Романовичем, Михаилом Раем.
Если иногда правительство для пользы службы нарушало обычное право местничества, то люди, оскорбленные этим нарушением, не думали исполнять воли правительства, и оно уступало наконец их требованиям. Так, например {Исслед. Валуева, стр. 84, 85.}, А. Голицын на службу не поехал для Б. Трубецкого, ибо перед тем ему не дано было счету на Трубецкого, и царь велел отвезти его на службу приставу, который его на службу и привез, но он списков не взял, и за то посажен в тюрьму нарошную, сидел в тюрьме две недели и списков все-таки не взял, наконец царь велел его из тюрьмы выпустить и со службы отпустить, и назначить на его место другого. На странице 103 снова искал А. Голицын на Т. Трубецком и, как видно, суд был на этот раз дан ему, ибо сказано, что судил их и пр. Так, мы видим, что правительство уступило наконец требованию Голицына, не смотря на свой первый отказ ему и учиненное наказание {Там же, стр. 71.}.
Как было сильно местничество в начале московского единодержавия, показывает невмешательство правительства касательно распределения мест в войске: ‘Места в войске вообще не подлежали распределению исполнительной власти, но что каждое место было уже наперед определено за известным лицом или лицами по известным обычным отношениям этих мест между собой и по наперед данным, переходящим из поколения в поколение местническим отношениям всех служилых лиц государства. Верховная власть, особливо же в начале единодержавия московского, когда все отношения жизни, а, следовательно и местничества, как главной пружины всей этой жизни, были еще проще и непосредственнее и не получали последующей сложности государственного механизма,— решала только мир или войну, назначала известный поход, или определяла войску собраться тогда-то и там-то, войско же само собой собиралось и становилось под знамена, не нуждаясь ни в наборщиках, ни в расписаниях — кому, где и как быть и пр. Каждый уже знал наперед свое место в нем, отдельные дружины располагались в полки, полки размещались в ополчения на 3 или на 5 полков, воеводы принимали начальство над полками, кому с кем вместно и т.д., и все это двигалось и слагалось по известному внутреннему обычному закону и отношениям жизни,— которая по тому самому и не нуждалась ни в каком внешнем двигателе, ею распоряжающем. Правительству же оставался один только высший, общий надзор за правильным сбором и размещением войска и мест в нем, и сам царь (или его разряд), не принимая на себя труда решать, кому с кем и где быть вместно, высказывал иногда в своих грамотах, что предоставляется самим воеводам знать или рассудить, где кому и с кем быть пригоже и что пригоже. Так, в арх. разр. No 5 (л. 2 под 1493 г.) после обыкновенного разряда воевод на 5 полков сказано: К Воротынским князем и Одоевским князю Михаилу Мезецкому велел на правой быти подле передовой полк Вел. Князя — кн. Велик стороне, и на левой, где похотят. А непохочет быти кн. Дмитрей з братом своим, со кн. Семеном вместе, и кн. Дмитрию быти своим полком подле большой полк, где пригоже, а кн. Семену и брату его, кн. Ивану Перемышльскому, быти подле передовой полк, направе, или нале ее, где похотят. А Одоевским князем и Белевским и Мезецкому, где будет пригоже, а князем быти в полку, и им ту то быти, или где похотят. В арх. разр. No 13-812 (стр. 367 под 1536 г.): кн. Великий послал кн. Александру Басил. Кашину, что не съезжаются с Мих. Тучковым, и наше бы дело у вас не терялося, съезжалися бы еста к Дм. Полуехтову то вам намесник, а не похотитя съезжатися к Дмитрею, и вам бы съезжатися где пригоже {Исслед. Валуева, стр. 45.}.
Иногда воеводы, прежде чем принимали на себя службу, как бы торговались с правительством и наперед вступали с ним в условия, на которых служить ему готовы, например, кн. А. Хилков, М. Кашин и М. Салтыкове били челом об указе, что если грамоты будут приходить к одному кн. Трубецкому, то мы на службу готовы, а если к Трубецкому и Хворостинину вместе (т.е. на имя обоих.— Д. В.), то им быть невместно {Там же, стр. 75.}.
Нередко местничество ‘прямо оспаривало письменные акты и царские грамоты потому только, что они противоречили ему, так, например, при Годунове подлинная невместная грамота, данная Грозным, была обвинена воровской, несмотря на скрепы и дьячью подпись, и дьяк Щелкалов, вызванный решить подлинность ее, отвечал справедливо или нет: что такой не довелось дати, а поднес который подьячий во многих делах и подписал де он за неведы {Там же, стр. 19.}. Мы у же упоминали о неповиновении воевод указам царским и о вреде, проистекавшем от этого неповиновения: но местнические счеты происходили не в одних полках, а также и при дворе, где, разумеется, упорство местников имело следствия больше смешные, чем вредные. Так Котошихин описывает упрямство местников: Царь велит посадити за стол сильно… и он под ним не сидит, а выбивается из за стола вон… и кричит: хотя де Царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть, и спустится под стол и пр. Всего замечательнее в этом отношении дело князя Козловского, который уже после уничтожения местничества, при царе Петре, не хотел сидеть под Нарышкиным и отговаривался болезнью от царского стола.
Велено было быть к Царскому столу кн. Козловскому и два раза посылан за ним дьяк, но он не поехал, а в третий раз послан дьяк и велено, взяв у него карету, привесть неволею. Но Козловский вновь отказался за болезнью и был в черном платье и на дворе у него кареты и лошадей не сыскано, и тогда велено было за непослушание привести его в простой телеге. И привезен он был к Красному крыльцу и говорено ему было, чтобы он шел вверх, но он не пошел и снова два раза посылан был за ним разрядный дьяк, он же на верх итти за болезнью вновь отказался и черного платья с себя не сложил. И тогда, по Государеву указу, из телеги был взят и отнесен в Патриаршу крестовую и лежал на полу многое время и у стола не сидел, и велено было его за стол посадить неволею, и он за столом о себе не сидел, а держали его разрядные подьячие {Исслед. Валуева, стр. 139.}.
Бывали примеры, что бояре, проигравшие свое дело по местничеству, хотели постричься, и царь принужден был давать им правую грамоту {Там же, стр. 36.}.
Как же могли противодействовать великие князья и цари такой могущественной форме отношений? Любопытно взглянуть на средства, употребляемые государями для нарушения местнического порядка в пользу лиц, которых они хотели возвысить. В дворцовых записках читаем следующий случай {Там же, стр. 108.}: При Василье Ив. Шуйском Иван Пушкин, меньшой в роде бил челом на Д. М. Пожарского, но суд не был вершен. Ц. Мих. Феод, велел, при своем венце Гавриле Пушкину, высшему родичу сказать боярство Д. М. Пожарскому, но Гаврила отвечал, что ему невместно, что их родители меньши Пожарских не бывали и что доселе еще суд невершон с меньшим его родичем, но Государь указал для своего Царского венца во всяких чинах быть без мест, и тогда Гаврило боярство сказывал. 15 лет спустя Борис Пушкин, племянник Гаврилы, бил снова челом на Д. М. Пожарского, но был за бесчестье послан в тюрьму, потому что при Царе Вас. Ив. Пушкин был меньше Д. Пожарского, да и дядя твой сказывал боярство Пожарскому, а были без мест для Царского венца, а не для его челобитья. Обыкновенно же царь, повышая своих любимцев, употреблял следующие средства: или не давал вершения суду, или отставлял противника, или объявлял службу невместной.
Валуев, рассмотрев каждое царствование отдельно, дал нам возможность видеть поведение каждого из московских государей относительно местничества. Прежде всего обращает на себя наше внимание царствование Иоанна IV. В 1550 году царь уничтожил местнические счеты князей, детей боярских и больших дворян с воеводами, объявлено, что служба их не будет порукою для их будущих счетов в отечестве, когда они сами будут в сане воевод и случится им быть вместе с теми же воеводами, под которыми прежде служили.
Царь и В. Князь Иван Васильевич всея Руси приговорил с отцем своим Макарием митрополитом и с братом своим с князем Юрьем Васильевичем, и со кн. Володимер. Андреевичем и своими бояры, да и в наряде служебной велел написати, где быти на Цареве и В. Князя службе боярам и воеводам по полкам…. А князем и дворяном болшим и детем боярским на Цареве и В. Князя службе с бояры и с воеводами, или с легкими воеводами Царева и В. Князя для дела быть без мест, и в наряд служебной Ц. и В. К. велел записать, что боярским детем и дворяном большим случитца на Ц. и В. К. службе быть с воеводами не по их отечеству, и в том их отечестве порухи ни которые нет. А которые дворяне большие ныне будут с меньшими воеводами (здесь большой и меньшой принимаются в местническом смысле. — С. С.), где на Ц и В. К. службе не по своему отечеству, а вперед из них случитца кому из тех дворян больших самим быть в воеводах с теми ж воеводами вместе, с которыми они били, или им лучитца где быть на какове посылки и с теми ж воеводами, с которыми оне бывали, тогды счет дать и быть им тогды в воеводах по своему отечеству, а наперед того, хотя и бывали с которыми воеводами с меньшими на службе, и тем дворяном с теми воеводами в счете в своем отечества порухи нет, по Государеву и В. К. приговору (с. г. г. и д. т. II, No 38, Никон, лет., т. VII, стр. 258.).
Ища выхода из ненавистного ему порядка вещей, Грозный учредил опричнину, которая была не иное что, как древняя дружина, знавшая только своего вождя, покорная только его велению, долженствовавшая забыть предания прошедшего, забыть настоящие отношения к родной стране, к родным людям. Из такого значения опричнины ясно, что в ней местнические счеты не могли иметь места, что воля вождя решала здесь все, и точно, мы видим, что опричнина спутала местнические счеты, и в последующих случаях на нее указывают, как на случайное нарушение обычного права местничества, которого не должно принимать в расчет: то деялось в опричнине,— говорят челобитчики,— а хотя и будет таков разряд и был, а та была Государева воля в опричнине, а в том Государь волен {Исслед. Валуева, стр. 16 и 17.}. Но и здесь, в этой опричнине, в этой Александровской слободе, притоне страшной дружины, царя смущали местнические челобитные: быть без мест! — было на них ответом {Там же, стр. 16.}. Когда полкам опричным нужно было соединяться с земскими, тогда воеводы земские бывали в одном полку с опричными и местами не считались {Там же: А где случится воеводе кн. И. П. Шуйскому с товарищи сойтися под людьми сопричнинными воеводами, и сшедшися быти по полком, большому полку в бол. п., передовому полку в пер. п., сторожевому полку в стор. п., а люди с ними по их спискам. А как сойдутся с вяземскими и со ржевскими воеводами холмские бояре и воеводы, и тогда быти бояром и воеводам, кн. И. Ф. Мстиславскому с товарищи, по росписи по полком с бояр, с кн. И. Д. Вельским. Большому полку в бол. п., правой руке в прав, р., передовому п. в перед., сторожевому п. в сторож, левой руке в лев., и быти у Государева дела бояром и воеводам без мест.}.
Вообще царствование Грозного не богато местническими случаями: целые годы, как кажется, проходила без споров, споры эти происходили преимущественно между военными чинами, царь решал их скоро, благоразумно и милостиво, всего чаще встречается следующее решение — служить и как служба минет, тогда и счет будет дан. Почти половина всех споров решалась такой невместностью службы, что было самым прямым и верным исходом из тех препятствий и невыгод, которые местничество могло представлять для государственной службы. Для решения споров назначаемы были один или два боярина и при них дьяк, да записывал подьячий. Но иногда сам Грозный, охотник до исторических розысканий и критики вообще, брал на себя труд разбирать челобитчиков и сам выводил их поколенные росписи, вычислял службы их предков и давние, многосторонние отношения этой службы к другим родам и лицам, судил и рядил, но всегда более или менее соображаясь с обычным правом и ссылаясь на его положения, иногда отставлял от дела случаи, представленные челобитчиками, и сам придумывал новое замысловатое отношение по службе, по которому и приказывал решать. Замечательно, что с 1572 года, т.е. со времени уничтожения опричнины, число местнических случаев удвояется и возрастает с каждым годом почти в геометрической пропорции, это легко объясняется тем, что опричнина необходимо должна была спутать все отношения {Исслед. Валуева, стр. 14, 15, 43.}. Любопытно также проследить, как постепенно возвышались Годуновы, покровительствуемые грозным царем. Ни на кого не встречается столько челобитий, сколько на Годуновых, но они, однако, везде были оправлены {Там же, стр. 34.}.
Грозный, видя, что местничество еще сильно, что открыто действовать против него невозможно, употреблял самое лучшее средство для обхода его вредных следствий, именно объявление службы невместною, и с неправыми челобитчиками поступал вообще очень милостиво. Объявляя походы без мест, отстраняя споры невместными грамотами, правительство незаметно отучало таким образом воевод от местничества, что и случилось при Романовых, когда все почти походы бывали без мест. Но этой благоразумной мере Грозного и его кротости в отношении к местничеству не подражали в царствование сына его Феодора, т.е. в правление Годунова. Годунов, при всем его уме и талантах, был не в уровень своему положению по тому самому, что постоянно ставил интерес личный и интерес своей семьи выше интереса государственного: так поступил он и в отношении к местничеству. Годунову нужно было возвысить свой род перед другими, а невместность службы не могла содействовать этому возвышению, ибо оставляла все отношения по-прежнему, тогда как Годунову нужно было не временное, но постоянное возвышение его рода перед другими родами боярскими, чего он мог достигнуть только решительным определением отношений вследствие приговора царского, если, например, Сицкий бил челом на Годунова и ему дана невместная грамота, это значит, что отношения между ними остались прежние, что Сицкий вправе считать себя выше Годунова и вперед бить на него челом: Годунову нужно было, чтобы дело было решено окончательно, чтобы окончательно, навсегда Годуновы были поставлены выше Сицких. Итак, несправедливы слова Валуева {Исслед. Валуева, стр. 44, 45.}: ‘Государственный ум Годунова не мог не понять, что родовой распорядок уже не отвечал более на новые, постоянно возрастающие требования государственной жизни, он предвидел его близкую кончину и победу государства и не мог не желать ее’.
Годунов постоянно забывал государственную мудрость, когда дело шло о его личных выгодах, если бы он предвидел близкую кончину местничества, то ему не нужно было бы употреблять крутых мер против него, а продолжать только отрицательные меры Грозного, обходя вредные следствия местничества и давая ему спокойно вымирать. Но вот что совершенно справедливо говорит Валуев: ‘Он (Годунов. — С. С.) не мог не чувствовать себя из пришлых перед той высотой, на которой стоял в государстве, и не чувствовать незаконность им занимаемого места в распорядке родовой чести… С вступлением на престал Феодора Иоанновича никто не смел более бить челом на шурина царского и бесспорного правителя государством и даже на его сродников. Напротив того, мы видим, что Феодор Иоан. вершает и, разумеется, в пользу Годуновых, споры, не вершенные самим Иоанном… Сверх того, хотя прямых челобитий на Годуновых и не было больше и, вероятно, не смели даже утягивать Годуновыми в других спорах, но всякое дело, в котором счет доходил до родов, равных с ними или их высших, должно было напоминать всему служебному распорядку и самому Годунову о незаконной им занимаемой высоте,— так что Годунов для поддержания и утверждения своей собственной чести должен был стараться заглушать всякие такие дела и споры по местничеству’.
Вот почему вместо кротости иоанновой мы видим при Феодоре необыкновенную строгость, и вместо объявлений службы невместною даже произвол правительства в делах по местничеству, когда обычное право было раз нарушено для Годунова, то он хотел освятить это нарушение и для других родов, всего ненавистнее ему было оставление прежних отношений, и потому объявление службы безместной при нем вышло из употребления, во все царствование Феодора, при учетверившемся числе споров и челобитий мы находим собственно не более пяти невместных грамот или решений, что служба невместна, но зато заключений в тюрьму и других наказаний за челобитья по местничеству мы находим в эти 15 лет до 15 {Исслед. Валуева, стр. 45.}.
Как же скоро Годунов достиг своей цели, стал царем, выделился, следовательно, из прежней среды и возвысился над всеми прежними отношениями, так тотчас же переменил свое поведение касательно местничества: теперь уже местничество не могло быть для него опасно, не могло его затронуть, и потому Борис в отношении к нему является необыкновенно кротким {Там же, стр. 149.}, ибо суровые меры там, где дело не шло о личных выгодах, не входили в планы Бориса, желавшего, наоборот, милостями привлечь к себе все сословия. Ставши царем, Борис хотел показать, что он не оставил за собою никаких из прежних отношений и потому явился совершенно беспристрастным к своим родичам, Годуновым, оставил их при прежних отношениях в местническом распорядке, как оставались обыкновенно царские родственники по жене. Но, оставаясь равнодушным к повышению своих родичей, Борис постепенно повышал своего любимца и будущего изменника Петра Басманова, точно так как царь Иоанн Грозный повышал самого Годунова: как при Грозном имел место целый ряд челобитий на Годунова, так в царствование последнего мы находим беспрестанные челобитья на Басманова, от которых отстаивал его царь Борис. Но любопытно взглянуть на поведение правительства относительно местничества в период времени от смерти царя Феодора Иоанновича до избрания Бориса. Временное правительство обнаружило особенную строгость в местнических случаях, и даже не допускало челобитчиков до судебного разбирательства, потому что в такое страшное время, когда престол сиротствовал, оно не могло позволить себе заниматься местническим разбирательством и требовало, чтобы для чрезвычайного случая бояре и воеводы были без мест. Для нас важна здесь роль, которую играет Патриарх: когда получалась челобитная, то, по указу царицы Ирины бояре сказывали Патриарху, и тот писал от себя к ослушному воеводе, а не учнет делати и Патр. Иов со всем собором и со всеми бояры приговорили его Трубецкому послать головою {Исслед. Валуева, стр. 117.}.
При новой династии Романовых местничество обнаруживает явные признаки вымирания. Так мы встречаем теперь примеры, что соперники ссылаются на царские уставы и приговоры, противоречившие местническим понятиям и обычаю, тогда как прежде мы находим ссылки на эти уставы и приговоры в одних ответах царя или разряда,— знак, что местничество стало уже терять всю свою прежнюю крепость обычая {Там же, стр. 63.}. Правительство следует благоразумной мере Грозного: почти все походы были уже без мест, что и привело постепенно и естественно к мысли об уничтожении местничества, совершенном при царе Феодоре Алексеевиче: здесь вечное быть без мест заменило только повторение этого выражения при каждом походе. По-видимому, в XVII веке местничество достигло своего окончательного результата, а именно: сделало известные степени в государственных должностях принадлежностью немногих родов, так встречаем у Котошихина следующее разделение родов: Первые роды, которые бывают в боярех, а в окольничих не бывают, вторые роды меньше тех, которые бывают в окольничих и в боярех… а быв в спальниках, бывают пожалованы больших бояр дети в бояре, а иных меньших родов дети в окольничие. Роды ж, которые бывают в думных дворянех, окольничих из честных родов и из средних, и из дворян, и те роды болши тое чести не доходят. Но, с другой стороны, в XVII веке мы видим в местничестве уже чуждые ему понятия, которые свидетельствуют о сильном ударе, ему нанесенном, а именно мы встречаем новое понятие о высоте своей степенью, так кн. Вяземский говорит: Да и по степени мы больше Вельяминовых, от Мономахова большова сына Мстиславу пошли, а Вельяминовых степень прежде из орды к В. К. Калите, а не от Великих и не Удельных Князей пошли, а потому мы и больше Вельяминовых {Исслед. Валуева, стр. 166.}. Но в древнейшую эпоху, когда еще были живы все предания удельной России и владетельного княжества, когда в Москве местничалось второе или третье поколение бывших владетельных князей, в это время мы не находим ни разу, чтоб потомок великого или удельного князя указывал на свое княжеское происхождение и на нем думал опереть права своей чести. Как же объяснить такую новость? Валуев думал {Там же, стр. 156.}, что здесь видны аристократические замашки, вероятно, пришлые из Польши и обнаруживающие более или менее польское влияние. Но зачем нам польское влияние, когда дело можно объяснить гораздо легче, естественнее. Мы видели, что первые государи наши, противодействуя местничеству, вводили в свою дружину пришлецов из разных стран и народов, так что ‘За исключением из общего счета 164 княжеских родов Рюриковичей (тоже пришельцев) и 96 родов, неизвестно откуда пришедших, оказывается, что на 36 родов непришлых приходится 551 въехавших в Россию со всех концов света: в том числе из Франции, Италии, Англии, Цесарии, Венгрии и пр. — 65, из Пруссии — 65, из Польши и Литвы, считая и Гедеминовичей,— 215, из немцев и варяг — 56, из греков, сербов и пр. — 17, из разных татарских орд, сарацин, Кафы, Персии, Грузии — 143. Следовательно, отношение как 1 к 15’ {Исслед. Валуева, стр. 30.}. Все эти пришлые роды были знатные, честные или, по крайней мере, так называли себя: уличить их в обмане было невозможно. Князь верил для собственной выгоды, бояре верили по невозможности не верить и потому послушно раздвигали ряды свои для принятия пришлеца: аристократическое чувство их не могло быть оскорблено. Но в позднейшее время приезд новых дружинников, новых слуг царских из чуждых земель прекращается, или, по крайней мере, становится очень редким, а вместо того пробиваются до первых степеней в государстве люди известного низкого происхождения. Иоанн Грозный первый нанес сильный удар аристократическому чувству, подарив своей доверенностью людей низкого происхождения, по крайней мере относительно низкого, поставив ближе всех к себе Адашева, учредив сан думных дворян, сильно возвысив влияние дьяков на дела, в которых отцы,— пишет Тетерин к Морозову,— вашим отцам в холопство не пригожались, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют {Курб. Изд. Устрял., стр. 374.}. Правда, дьяки оставались дьяками, не шли вперед, но их сила, их влияние на дела не могли не оскорбить аристократического чувства родов, не могли не возбудить этого чувства, прежде не высказавшегося, ибо нетронутого, не оскорбленного, Грозный первый задел аристократическое чувство, и при Грозном впервые оно высказалось, именно в Курбском {Там же, стр. 49.}. После это чувство не переставало быть оскорбляемо: во время междуцарствия Болотников стал воеводой, Андронов спорил с Салтыковым о доверенности Сигизмунда, о влиянии на дела Москвы, наконец, при новой династии Языковы, Милославские, Матвеевы, Хитровы могли достигнуть первых степеней в государстве. Следовательно, понятие о высоте своей степенью не было занесено из Польши, но обнаруживает естественную, необходимую аристократическую реакцию, вызванную втеснением худородных людей на высшие ступени, ближайшие к трону. На каких основаниях древние знатные роды могли местничаться с Языковыми и Матвеевыми? Их нельзя было утянуть ни лествицей, ни разрядом, против них можно было выставить только свое знатное происхождение, но как скоро понятие о высокости происхождения раз было возбуждено естественным образом чрез противоположение, то уже и древние знатные роды начали считаться друг с другом высотою своей степени, и Вяземский выставляет свое происхождение от Мстислава В. пред татарским происхождением Вельяминовых точно так, как Салтыков выставляет свое знатное происхождение пред Сулешевым, который был иноземец и на Москве новый {Исслед. Валуева, стр. 129.}.
Изложив происхождение и судьбу местничества в различные эпохи русской истории, мы приступим теперь к обзору его основных начал, как они добыты наукою в последнее время.
Мы видели, что местничество явилось у нас вследствие столкновения начала дружинного с началом родовым. В каком же смысле принимался род при местнических счетах? Родовой круг в местничестве является чрезвычайно обширным: так, встречаем примеры, что бьет челом за родича в осьмом колене {Там же, стр. 77.}, и всякий член рода, когда он являлся истцом или челобитчиком на чужой род, одинаково был представителем всего рода, во сколько всем прочим родичам доставало до отношений, им вызванных к судебному разбирательству, являлся исполнителем общей, лежавшей на каждом из родичей обязанности защищать и оберегать не только свою честь, но, в свою меру, и честь всего рода {Там же, стр. 80.}. Притом местнические счеты касались не только всех живых членов рода во всей его обширности, но часто даже и умерших, ибо для местничества и его соотношений выбывший или действительный член рода имели совершенно одинаковое значение {Исслед. Валуева, стр. 83, 85.}. При всех равных обстоятельствах всякая потеря одного члена рода должна была в соответствии понижать и всех остальных родичей. Я сказал: при всех равных обстоятельствах, ибо вследствие милости царской, личных достоинств и т.п. случайных обстоятельств могло произойти, что при потере высших родичей несколькими местами против чужих родов отдаленнейшие меньшие оставались при прежней чести и таким образом могли сравняться со своими большими и даже опередить их: ясно, что в таком случае уже нарушалось общее взаимное соответствие всех родовых отношений между собою. Впрочем остальные родичи могли всегда оградить себя от потери одного из своих братии немедленным челобитьем, протестующим против этой потери, так, например, встречается челобитье Ноготкова во всех Оболенских князей место, протестующее против потери Репнина, и решено было, что Репнин виноват один, а прочему роду порухи чести никакой нет {Там же, стр. 103.}. Очевидно, что и наоборот: все повышения по службе тех или других родичей являлись новой благоприобретенной собственностью всего рода, которой всякий член его мог в свою меру пользоваться на случай своего вступления в разряды государевы. При этом надобно обратить внимание на отношения высших и низших родичей в случае повышения родовой чести последними, эти отношения выведены Валуевым {Там же, стр. 124-126 и след.} a priori, однако вполне подтверждаются значением царской опалы в местническом распорядке. Старшие в роде при господстве родового быта везде пользовались высшей родовою честью и всем достоянием, которое купили роду труд и подвиги их младшей братии. Если во время войны и было их обязанностью предводить своим родом, то когда болезнь, старость, или заведывание домашними делами заставляло их оставаться дома, они пользовались, однако, той же родовой честью и плодами победы, и даже наибольшим участком в добыче. И потому, заключая от первобытных родовых отношений к местническим, имеем право положить, что низший родич, ставши высоко на службе в разряде, не в меру его высшему, являлся только представителем его родовых отношений в обществе, если, однако, старший не был сам на службе, в противном случае, если старший сам находился в разряде, то низший, ставши высоко пред высшим, необходимо являлся нарушителем его прав, точно так как в первоначальной родовой жизни старший родич мог вовсе не участвовать в походе, или общем совещании, но если он раз участвовал в нем, то необходимо должен был находиться в соответствующей его старшинству чести и на соответствующем ей месте,— например, в первых рядах и т.п. В противном случае прочие родичи являлись невольными нарушителями его прав и чести. Это отношение, выведенное a priori, оправдывается, как мы сказали, значением царской опалы в местничестве, которая была однозначительна временному отсутствию одного или нескольких поколений рода из общего разрядного распорядка и давала положительное право считаться своими меньшими, которые, продолжая бывать в разрядах и подвигаться на поприще служебной чести, необходимо опережали своих родовых высших, по опале не участвовавших в разрядах, ибо опала хотя и принуждала быть в разрядах, однако вместе с тем исключала из разрядного распорядка и его законного движения, приковывая опального к тому месту, на которое он был сослан {Исслед. Валуева, стр. 126, 127, 128.}.
Род необходимо слагается из старших и младших членов. Я уже в другом месте {В статье о родовых отношениях между князьями Древней Руси в ‘Московском сборнике’, т. I.} старался показать различные представления о старшинстве между членами рода, из которых одно основывалось на старшинстве физическом, причем все дядья считались старше племянников. Другое исходило из отношения старшего брата к младшим, который был к ним в отца место, причем сыновья старшего брата считались братьями дядьям своим, и после даже братьями старшими. Но отношения во всех родах долженствовали быть одинаковые, следовательно, оба означенные представления о старшинстве имели место не в одном княжеском роде, но и в родах дружинников княжеских, или дворян, во всех родах оба эти представления должны были вступить в борьбу между собою: которое же одержало верх? Мы видели, что в роде княжеском сначала берет верх представление о старшинстве всех дядей без исключения над всеми племянниками, потом пересиливает представление о старшинстве сына от старшего брата над дядьми, причем, однако, до самого пресечения Рюрикова рода на престоле московском дядья самые младшие не хотят уступить старшинства сыну от старшего брата, так что оба представления остаются при своих крайностях, не уступают друг другу, не допускают ничего среднего. Например, когда Василий Дмитриевич требует от братьев, чтоб они признали старшинство его сына Василия, пятый и самый младший из братьев, Константин, вооружается против этого требования, Владимир Андреевич Старицкий домогается престола мимо племянника Димитрия Иоанновича. Но в других родах, кроме княжеского, мы видим, что оба представления мирятся, а именно первый племянник уравнивается в старшинстве с дядьми, но только с младшими, начиная с четвертого. От чего же произошло такое различие? Во-первых, от того, что в борьбу различных представлений о старшинстве в роде княжеском скоро вмешалось понятие об отдельной собственности, явившееся на северо-востоке вследствие господства городов новых. Преобладание отдельной собственности, разрушив родовую связь, заставило старшего брата воспользоваться своим положением для усиления собственной семьи на счет младших братьев, это приобретенное могущество, силу материальную, он передавал своему старшему сыну, который, в свою очередь, пользовался наследственным могуществом для того, чтобы стать старше дядей, подчинить их себе, и таким образом естественно и незаметно, чрез посредство понятия об отдельной собственности родовые отношения переходили в государственные. Во-вторых, в роде княжеском подчинение младших братьев старшему гораздо сильнее, нежели в других родах по той самой причине, что для них нет более высшей власти в обществе, старший брат для них вместе отец и государь, значение старшего в роде княжеском, следовательно, гораздо выше значения старшего в других родах, и естественно, необходимо усиливает значение собственной семьи великого князя, особенно его старшего сына: младший брат, чтя в великом князе отца и государя, необходимо переносит это уважение и на сына его, на своего племянника, тогда как в других родах значение старшего брата по смерти отца ограничивается, ослабляется присутствием высшей власти, правительства, государя, к которому и старшие и младшие находятся в одинаковых подданнических отношениях, следовательно, здесь разница между старшими и младшими братьями вовсе незначительна, они почти равны друг с другом, а это равенство и помогло старшим дядьям выиграть в борьбе означенных представлений и остаться старше племянников от первого брата. Теперь остается вопрос: какое основание тому, что именно четвертый брат теряет старшинство перед племянником от первого брата? Валуев думал, что ‘точкой отправления для всего местнического распорядка и всех его счетов было понятие о семье как единице и трех, т.е. отце и трех сыновьях,— восходящее, может быть, до языческих представлений народа, и которое своим естественным ходом слагало общество как местнический распорядок с определенным счетом всех его членов между собой. На этот счет крестьянин доселе во многих местах основывает раскладку податей между собой, дележ земли и пр. Каждый лишний четвертый сын присчитывается к другой семье, так и в местничестве четвертый брат равен своему первому племяннику’ {Исслед. Валуева, стр. 158, 153.}. Но посмотрим, нельзя ли найти объяснение такому счету в самом языческом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в многочисленной семье только три старших брата сохраняют некоторое равенство между собой касательно возраста, разница же между первым и остальными младшими, начиная с четвертого, так обыкновенно велика, что последние находятся еще в детском возрасте, когда первый уже совершенно возмужал, притом обыкновенно случалось и случается, что при жизни отца только трое первых сыновей достигают зрелого возраста, тогда как младшие остаются по смерти отца еще детьми и, как несовершеннолетние, вступают под надзор старшего брата, который действительно заступает для них место отца, мало того, в первоначальном обществе, когда браки заключались очень рано, обыкновенно случалось, что первый сын уже был женат, имел детей, тогда как младшие еще не родились, или были в пеленках, следовательно, старшим сын от первого брата приходился физически старший, или, по крайней мере, равным младшим дядьям своим. Подкрепим сказанное примерами из история. У Святополка Изяславича было четверо сыновей: Мстислав, Ярослав, Изяслав и Брячислав, последний по смерти отца остался малолетним, именно десяти лет и не мог, следовательно, быть самостоятельным, не мог получить волости и должен был находиться под надзором старшего брата (Ярослава, ибо Мстислав уже умер), который заступил для него место отца. У Мономаха было восемь сыновей, из них Вячеслав, третий, если не считать умерших Изяслава и Святослава, и пятый, если считать их, говорит Юрию (четвертому или шестому): Я был уже бородат, когда ты родился, но если он был бородат, то мог быть (в то время) и женат, следовательно, его дети могли быть ровесниками Юрию, но сам Вячеслав был пятый брат, следовательно, какова разница между старшим братом Мстиславом и Юрием! Но у Мономаха был младший сын Андрей, родившийся в 1102 году, а через пять лет, в 1107 году, Юрий уже был женат, теперь какова должна быть разница между самым младшим Мономаховичем, Андреем, и самым старшим, Мстиславом! Ясно, что старшие сыновья последнего должны быть старше дяди своего Андрея. У Мстислава было четверо сыновей: четвертый, Владимир, родился за год до отцовской смерти {Ипатьев., стр. 12.} и должен был, следовательно, остаться младенцем на руках старшего брата отца. У Димитрия Донского было шесть сыновей: младший Константин родился в год отцовой кончины, следовательно, остался на руках старшего брата Василия. Итак, равенство четвертого брата с первым племянником основывается на старшинстве физическом, потому что обыкновенно четвертый брат уже слишком разнится возрастом от старшего брата и подходит к нему в сыновние отношения и, следовательно, становится братом своему племяннику. То же основание руководствует и расчетом крестьянина: предполагается, судя по опыту, что только три сына при жизни отца достигают зрелого возраста, могут нести тягость работ, потому, если есть четвертый совершеннолетний, то он, чтобы не нарушить порядка, отсчитывается к другой семье.
Показав отношения между старшими и младшими членами рода, как утвердились они в местничестве, мы должны обратиться теперь к самым счетам и спорам местническим. Эти споры и счеты могли происходить между ближними родичами, например, между дядьями и племянниками, такие споры, случавшиеся очень редко, решались, по всем вероятностям, полюбовно, семейным, домашним разбирательством: так, мы видим в одном деле, что государь велит решить спор между дядей и племянником их старым родителям {Исслед. Валуева, стр. 25.}. Если же местнические споры бывали между однородцами, т.е. между такими, которые происходили от одного родоначальника, но уже не были в кровном родстве между собою, тогда счет между ними был по отношениям родовым, т.е. лествицей, или по отношениям служебным, т.е. разрядами, или тем и другим вместе. Если подобный спор возник вследствие одних неясных и спорных родовых отношений, тогда мог иметь место один только счет лествицей, если же спор произошел вследствие нарушения родовых отношений отношениями служебными, тогда счет необходимо был и лествицей, и разрядом.
Всего чаще и почти исключительно представляются одни споры и дела между чужеродцами. Здесь, разумеется, могли иметь место только счеты разрядами, или службой, но при означенном единстве родов родовые отношения играют здесь посредствующую роль для определения служебных отношений между чужеродцами, а именно: каждый противник старался найти в своем роде члена, высокого по разряду, которым мог возвысить самого себя, или в роде противника отыскивал высшего, или, по крайней мере, равного последнему члену по лествице, например, дядю противника, которого мог унизить пред собой разрядом и таким образом унизить и непосредственного своего противника, Это называлось на местническом языке утягивать кого-нибудь кем-нибудь. Я сказал, что старались отыскать в роде противника высшего или, по крайней мере, равного родича, ибо низшим, разумеется, нечего было утягивать,— вот почему встречаем в ответах противников, что утягивание несправедливо, ибо родич, которым утягивают, у нас мал к чужому роду, например, племянник, которого утягивают дядей, старается доказать, что этот дядя, по означенным выше понятиям о старшинстве известных племянников пред дядьми меньше его по лествице. Часто даже челобитчик, считая того, с кем местничается, бесспорно ниже себя многими местами, бьет челом прямо на высшего родича своего противника, например, в 1577 году Государь велел стоять у своего стола с кравчим Б. Ф. Годуновым Ив. Вас. Сицкому, и кн. Иван сказал, что ему невместно и бил челом на большого брата Борисова, а Б. Ф. Годунов бил челом на отца Иванова. Иногда же случалось наоборот: ответчик, считая низким для себя бить челом самому, посылал вместо себя бить челом или отвечать за себя младшего родича, например: Бил челом Федор Ласкарев на Ст. Годунова, но в Степаново место бил челом шестой брат его меньшой и Ласкарев был обвинен пятью месты перед Андреем {Исслед. Валуева, стр. 33, 34.}.
Теперь обратимся к случаям, в которых местничество допускалось. Мы сказали, что дружинное право князя назначать места дружинникам нашло себе препятствие в родовом быте племен, средь которых дружина поселилась, но с понятием дружины мы необходимо соединяем понятие о войске, следовательно, прежде всего местничество должно было обнаруживаться при назначении мест военных. Тацит говорит, что в дружине место тем было честнее, чем ближе к вождю, а место вождя было напереди всех. В нашей русской дружине мы видим то же самое: старший вождь или старший князь предводительствовал в буквальном смысле этого слова, ибо должен был ездити напереди полком своим,— так дружина Даниила Галицкого говорила однажды этому князю: Ты еси король, голова всим полком, аще нас послеши наперед кого, не послушно есть, веси бо ты воинский чин, на ратех обычай ти есть, и всякий ся тебе усрамит и убоится, изъиди сам наперед {Ипатьев., стр. 192.}. Но до самого образования Московского государства мы не имеем свидетельств о местах воевод в войске, потому что по смерти Ярослава I при господстве родовых княжеских отношений места воевод на войне занимали сами князья, причем старшие занимали места передние или более честные, а младшие — отдаленнейшие, менее честные. Так, право рядить полки принадлежало старшему между братьями, например: Идущим же им биться, Андрей поча рядити полк отца своего, зане бе старый тогда в братьи {Там же, стр. 63.}. В летописях встречаем также известие, что за место напереди, как самое честное, происходили споры между князьями: так, когда Мономах пришел со своим полком на помощь к великому князю Святополку, сказано: И взяста межи собою распря и которы и уладившася {Лавр., стр. 93.}. Другие примеры: Володимер же Глебович приеха к ним из Переяславля с дружиною своею, испросися у Святослава и во Рюрика ездити напереди с черным клобуком. Святославу же не любо бяшет пустити Володимера наперед перед сыны своими: но Рюрик и инии улюбиша, зане бе муж, бодр и дерзок и крепок на рати {Там же, стр. 134.}. Или: Володимер же Глебович посла ко Игореви, прося у него ездити напереди полком своим, князи бо русции дале (удали) бяхуть напереде ездити в Русской земле, Игорь же не да ему того, Володимер же разгневася и возвратися {Лавр., стр., 137.}. Находим также следы разделения войска, сходного с последующим делением на большой полк, правую и левую руку с одинаковыми степенями честности мест, например, при описании Липецкой битвы читаем: Володимер же Смоленской постави полки своя с края, а от него стал Мстислав и Всеволод с новогородцы, и Володимер Плесковский с плесковичи, а от него ста князь Костянтин с ростовци. Ярослав же ста своими полкы с муромскими, с городчаны и с бродники противу Воло-димеру и смолняном, а Юрий ста противу Мстиславу и новгородцем со всей землею Суздалской, а меншая братия его противу князя Костянтина {Соф. врем., т. I, стр. 224.}. Здесь мы видим, что средину, место большого полка, занимают старшие князья: с одной стороны Мстислав Торопецкий, с другой — Юрий Суздальский, правую руку — следующие по старшинству: с одной стороны Константин Ростовский, с другой — Ярослав Переяславский, наконец, левую руку — младшие князья.
Но ясно, что в таких войсках, где вождями были одни князья, нельзя искать той подчиненности младших вождей старшим, какую мы привыкли себе представлять, особенно когда князья были отдаленные родичи и равны по своим родовым счетам, как, например, в битве при Калке трое Мстиславов, которых летописец всех равно называет старейшими в Русской земле, притом, так как каждый князь приводил с собою свой полк, свою дружину, то это самое всегда давало ему независимость и вид союзника, а не вождя подчиненного, хотя бы он по своим родовым отношениям и по лигам занимал не почетное место в войске. Вот почему после уже, в Московском государстве, потомки князей, указывая на свои прежние войсковые отношения, не считают положения князя, пришедшего со своим полком из удела, подчиненным главному воеводе, хотя бы этот князь и занимал в войске низшее место, так, например, читаем: И против тех случаев кн. Федор Лыков сказал… а в 63 году дед мой кн. Юрьи в том разряде был, а ни с кем не был, был со своим полком из уделу. А в 85 году в разряде дядя мой кн. Федор был в сторожевом полку, да не с Федором с Шереметевым, был со своим полком из уделу ж, а с Фед. с Шереметевым не бывал {Исслед. Валуева, 69.}. Но после, когда государство стало требовать строгой подчиненности младших воевод старшим, споры за места в полках составляют главное содержание местнических дел, и воеводы, имея в виду одни родовые отношения, не хотят слушать увещаний государя, который напоминает им, что они служат не друг другу, но государству: Юрьи Захарьич писал к великому князю, что ему в сторожевом полку быти не мочно, то мне стеречи князя Данила, и князь великий ему приказал, гораздоль так чинишь, говоришь в сторожевом полку быти тебе не пригож, стеречь княж данилова полку, ино тебе стеречь не князя Данила, стеречи тебе меня и моего дела.
В первые времена, при младенчестве, или даже, можно сказать, при отсутствии государственных отношений, для дружинника собственно службой считалась одна военная, здесь он старался не потерять прав своего рода на почетные места перед другими родами. Но когда на севере возникли понятия государственные, когда князь из вождя дружины стал правителем государства, представителем этого государства, то дружинники, военные товарищи стали уже слугами его, и военное понятие дружины заменилось государственным понятием двора, явилась, следовательно, придворная служба, куда необходимо должно было перейти и местничество. Даже женщины местничались при дворе, но за них, разумеется, били челом мужья или другие родичи, так читаем: Бил челом Государю и В. К. Борису Федоровичу всея Руси князь Дмитрий, княж, Михайлов сын Пожарский. По Государеву Цареву и В. К. Бориса Федоровича всея Руси указу велено быти у Государыни Царицы и В. К. Марьи Григорьевны всея Руси княж, Михайлове княгине Лыковой, княгине Марье, а у Государыни Царевны и В. Княжны Ксении Борисовны всея Руси матери его княгине Марье, и матери его княгине Марье быть меньше княж, Михайловы кн. Лыкова невместно, а мочно матери его кн. Марье больше быть княж Михайловы кн. Лыкова кн. Марьи многими месты, и Госуд. бы Царь и В. кн. Вс. Рус. его князя Димитрия пожаловал, велел ему со княж: Борисовым отцем Лыкова со кн. Михаилом Лыковым в отечестве дати суд и счет {Дела по местничеству, собр. Ивановым и напечат. в ‘Русск. историч. сборн.’, т. II, стр. 971.}.
Очень редко встречаем местнические счеты в гражданской службе {Исслед. Валуева, стр. 36.}. Грозный, посылая воевод или наместников в какой-нибудь город, выговаривал им в наказе, чтоб быть без мест с товарищами {Дополн. к ‘Акт. ист.’ (т. I, No 127): И с воеводой со князь Григорьем Булгаковым с товарищи да и с дьяком с Михаилом Битяговским был еси (Собуров в Казани), по прежнему нашему наказу без мест, а розни бы у вас в наших делах однолично не было ни в чем, чтоб нашему и земскому делу в том порухи не было.}. Один только раз встречаем известие о местничестве между лицами, составлявшими свиту посольскую, так, Иоанн III в наказе послам своим, отправленным в Литву, пишет: Да что посланы с вами дети боярские Орлов с товарищи, ино бы в лавке от Губы садился Орлов, а против его в скамье Рахманин Тилилин, а иным бы есте детем боярским молвили, чтоб промеж: их мест не было, садили бы ся и к руце ходили и к чаше все переменяяся: о том бы меж: их предков не было, а который не послушает, и вы того всчюньте, про то его и ударьте {Акты относящиеся к истории запада России. Т. I, No 192.}. Я сказал, что каждый старался о том, чтобы не потерять прав своего рода на почетные места, и точно, при господстве родовых отношений это было единственное стремление каждого, старались не возвышаться постепенно на лествице государственных должностей: здесь каждый благоговейно и беспрекословно преклонялся пред волей монарха и шел туда, куда тот приказывал. Никогда боярин или вообще служивый человек не говорил: не хочу принять этого места, потому что прежде я имел более честное, он старался только о том, чтобы местнические отношения его к другим родам позволяли быть ему на этом месте, принимал место низшее, если товарищи его были такие, с которыми он мог быть вместе, и не соглашался принять место высшее, но где он должен был находиться вместе с такими, с которыми быть ему не приходилось, так, например, встречаем, что один человек был сначала воеводой в большом полку, через 2 года вторым в том же полку, и еще через 8 лет третьим. Значило ли это, что он все понижался на своей службе? Нисколько: это значило только то, что в первый раз по местническим отношениям его к другим воеводам ему было вместно быть первым, в другой раз вторым и т.д. {Исслед. Валуева, стр. 88.}
Но как скоро разряд назначал быть вместе двум лицам, которым по их родовым отношениям быть вместе не приходилось, что на местническом языке носило название стычки, то немедленно являлось челобитье со стороны того, который считал себя униженным, ибо в противном случае, если он замедлил челобитьем, то этим самым отказывался от своих прав, уступал чужому роду права своего рода, становился изменником в глазах последнего. Но если должно было спешить челобитьем тотчас после стычки, то, с другой стороны, челобитья, поданные безо всякого повода, безо всякой стычки, не имели никакого значения {Так Лыков обвиняет Пожарского, что он бил на него челом не по стычке. Исслед. Валуева, стр. 137.}. Челобитные рассматривались или самим царем, или боярами, если находили, что назначенным прежде лицам точно быть вместе не приходилось, то их учиняли местниками, т.е. объявляли, что они имеют право считаться между собою и не быть вместе, следовательно, если боярин Родион говорит Калите: Вот голова твоего изменника, а моего местника, то это значит ‘вот голова Акинфа, который думал, что имеет право считаться со мной, имеет право не быть со мною вместе при дворе твоем’. После учинения местниками следовала отставка или развод лицам, не могшим быть вместе, или, если польза службы требовала, чтоб они были вместе, то им давались грамоты невместные, по которым их служба вместе не считалась нарушением их прав, их равенства, и по окончании ее они являлись также местниками относительно к будущим назначениям по службе. Местниками оставались известные лица еще в том случае, когда дело по челобитью еще не вершено {Исслед. Валуева, стр. 40. Суд был третьего сына М. Пушкина с третьим сыном О. Плещеева, и суд не вершен, и потому О. Плещеев М. П-ну местник стал.}. Иногда правительство, зная наперед местнические отношения известных лиц, по которым вместе им быть не приходилось, предписывало заранее не назначать их вместе или не стыкать {Там же, стр. 137. Чтобы Бутурлина с Плещеевым не стыкали, чтобы им в том ссоры не было.}. Если вследствие стычки одно лицо било челом в отечестве, доказывая, что по родовым и служебным счетам ему с назначенным товарищем вместе быть нельзя, то часто последний, не признавая справедливости иска противника, тем самым уже признавал себя обесчещенным и просил о бесчестьи и обороне, бил челом в бесчестьи и тем начинал в ответ иску первого истца в отечестве о счете совершенно различный от первого иск в бесчестьи. Первый иск в отечестве и счете один только и был местническим иском в его настоящем, строгом значении, иск же в бесчестьи был всегда только побочным иском, не касался сам по себе разбора и определения местнических отношений, почему мы и находим, что иск в отечестве о счете происходил всегда между теми, которым доставало друг до друга, а иск в бесчестьи был всегда обращаем на прямого противника, так иногда в иске на один и тот же род одно и то же лицо бьет челом в отечестве о счете на высших, до которых ему доставало, а о бесчестьи на том или другом низшем, вероятно прямом противнике {Там же, стр. 100. Своево бесчестья на кн. Василье Ростовском, а отечества своево искал Иван на кн. Дмитрее Александр. Ростовском, да на деде княж Васильеве, а отвечал за деда своего за кн. Дмитрия Алек., кн. Вас. Ростовской. Или: Бутурлин бил челом на Курлятева и Туренина в отечестве, а на Тюфякина в бесчестьи.}. Так же различны были оба иска в своих юридических последствиях. Иск в отечестве, кроме немногих случаев прямого и упорного неповиновения царской воле, оканчивался одним судебным определением отношений одного рода к другому, и иногда только такое определение высоты одного лица перед другом выражаемо было в символическом действии выдачи головой, и по тому самому в выдаче головой хотя и представляется нам как бы род наказания, но то было лишь самым крепким утверждением меньшинства одного лица перед другим. Иск же в бесчестьи имел всегда своим последствием, если только справедливость его признавалась, прямое наказание, например, битье батогами, тюрьму, также имело место денежное вознаграждение роду, обесчещенному челобитьем {Исслед. Валуева, стр. 100. Ц. и В. К. Романа Бутурлина пожаловал, велел В. Кузмина бити батоги за Романова безчестья в Волхове перед розрядной избой. А за отечество велел ево выдати головою Роману Бутурлину.}.
Здесь мы оканчиваема наш краткий обзор истории и основных положений местничества, добытых в настоящее время наукой, которая ждет новых открытий для окончательного приговора над этим важным явлением древней русской жизни.
Соловьев Сергей Михайлович (1820-1879), известный историк.
Впервые опубликовано: Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. — М.: Типография А. Семена, 1847. С. 265-316.
Печатается по тексту первой публикации.