Даль В. И.
Даль В. И.
О гомеопатии
О гомеопатии
(Письмо князю В. Ф. Одоевскому).
О гомеопатии, Даль Владимир Иванович, Год: 1838
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Вы хотели знать, любезный друг, каким образом я убедился в действительности гомеопатической медицины и признал, вопреки прежнему мнению моему, основательность этой школы — охотно расскажу Вам это во всей подробности, напечатайте, если хотите, письмо мое, я обязан отчетом этим и свету — по крайней мере тем, которые читали то, что писал я прежде против гомеопатии.
Все науки, все отрасли учености составляют какую-то смесь неточностей и правды, несомненных истин и догадок, тонких, глубокомысленных умозрений и грубых, иногда довольно забавных ошибок — обстоятельство, крайне неблагоприятное, но неизменяемое: где только человек действует умом, соображает и заключает, там ошибки и погрешности неизбежны, это понятно. Но каким образом явления, подлежащие проверке пяти чувств, могут быть опровергаемы одной школой, как безусловно ложные, между тем, как другая школа признает их видимой, неоспоримой истиной? Это, coгласитесь, более нежели странно и непонятно, это непростительно. Чему верить в науке, если и самый опыт не может служить руководителем нашим, если нет пробного оселка ни на что, между тем, как здравый смысл, рассудок нам говорит, что дело подлежит опыту, чувствам, только один опыт и чувства эти могут решить недоумение? Неужели мне слепо верить словам и не добиваться того, чтобы ощупать вещь и дело пальцами, глазами, ухом, если дело это подлежит проверке чувств моих? Неужели ссылаться всегда только на то, что, что говорили и испытали другие, а самому сидеть, сложа руки? Извините и не осудите: я знаю, что Вы вовсе не этого мнения, но само дело повело меня невольно на этот вопрос — дело, о котором ученые и неученые всей Европы спорят уже более четверти века, а воля Ваша, ларчик отпирается очень просто — стоит только приняться за дело и испытать его самому. Опыт, несомненный и неоспоримый опыт, решит спор, и непростительно, непонятно, непостижимо, как можно спорить и торговаться о явлении, которое подлежит нашим чувствам. В особенности это обязанность каждого добросовестного и благомыслящего врача. Тридцатилетнему практику, заслуженному ветерану, можно сказать, не уронив достоинства своего: ‘Я уже стар, век свой отжил, и меня на новую науку не станет, я держусь того, что знаю, чем успевал тридцать лет — пусть дети мои принимаются за указку, это их обязанность’. Но молодым собратьям моим, которые только что собираются пожить на свете и обрекли себя на пользу и на спасение страждущих, и, воля Ваша, непростительно коснеть в колее своей, довольствуясь общей отговоркой: ‘Это вздор и не стоит никакого внимания’. Нет, господа, прежде испытайте, добросовестно, основательно, и потом говорите — тогда вы гласны.
О гомеопатии говорено и писано очень много — по мнению некоторых слишком много, по мнению других слишком мало. Держитесь того или другого мнения, как вам угодно, но вы должны будете сознаться, что дело до сей поры еще не решено, следовательно, о нем потолковать можно, особенно, если сообразить важность предмета — быть гомеопатом или не быть. Больно и жалко видеть, как переливают из пустого в порожнее, спорят наобум, догадываются, предполагают и заключают, где обязанность каждого честного врача исследовать и убедиться опытом: ложь это или правда? Дело слишком важно, господа: его нельзя оставить без внимания, люди жаждут развязки от нас, и имеют полное право требовать ее. А мы дразним друг друга, ссоримся и миримся, принимаем или отвергаем то или другое учение, признаем и превозносим то, с которым сблизили нас случай и обстоятельства, презираем другое, отвечаем любопытным: это вздор, вымысел или обман, а между тем вопрошающий нисколько не удовлетворен, потому что он слышит от другой стороны почти то же, и слышит еще об опытах, подтвержденных и засвидетельствованных людьми, заслуживающим ничуть не меньшего доверия, как и самодовольные отразители, слышит и видит, что люди, которым мы до времени и до причины вовсе не вправе отказывать в доверенности, называют нас жалкими коновалами, а свое учение превозносят как небывалое, единственное в своем роде открытие! Помилуйте, господа, кому же верить? О, если вы не испытали этого сами, то вы не знаете, как тяжело и грустно избирать больному и приближенным его между этими двумя крайностями: два умных, искусных и обожаемых в своем кругу врачей не могут сойтись для обоюдного совещания у изголовья умирающего, потому что они друг друга не ценят, не понимают, а называют каждый один другого невеждой или обманщиком! Не грустно ли это? А чья вина тех? Тех, которые упорно и настойчиво уклоняется от опыта. Почти все гомеопаты были некогда аллопатами, учились, по крайней мере, гиппократовой медицине, но ни один аллопат не был гомеопатом.
Обращаюсь ко всем почтенным собратьям своим: неужели чувство собственного достоинства не восстанет в каждом из нас против этого недостойного поругания науки и искусства и самого священного знания? Решите дело, изобличите обманщиков, или признайте истину их учения, один человек не в состоянии это сделать, но общие силы, союз ученых, благомыслящих и заслуживающих общего доверия людей — например, Санкт-Петербургское Общество русских врачей — могли бы сделать это и соорудили бы себе этим в бытоописании врачебной науки и в заслугах человечеству несокрушаемый и вечный памятник.
Разберем дело и определим, что именно требуется на первый случай решить. В чем именно состоит главнейший, основной вопрос?
Гомеопатическое учение отличается от аллопатического двумя основными положениями своими, составляющими краеугольный камень целого здания:
1) употреблением средств подобно действующих, производящих в здоровом теле болезнь, сходную с исцеляемой, и
2) употреблением средств этих в бесконечно-малых приемах, изготовляемых посредством перетирания или перебалтывания.
Оставим теперь все побочные и окольные обстоятельства, обратимся к этому двоякому началу учения и постараемся исследовать его поближе.
Действительно ли гомеопаты употребляют средства сообразно с естественными их целебными силами? Это вопрос сложный, обширный, на который могут отвечать грядущие только поколения, основываясь на долговременных опытах. Но заключают ли в себе бесконечно растертые и разжиженные снадобья эту какую-либо силу, могут ли они быть причиной какого-либо влияния и изменения в человеческом теле — вот сущность того, в чем заключается основной вопрос о годности или негодности гомеопатии, вопрос, привлекающий на себя общее внимание врачей и неврачей, больных и здоровых, и вот вопрос, который нетрудно, казалось бы, разрешить, потому что десять, а много двадцать опытов, которые можно было бы произвести в двадцать дней, которые можно произвести в несколько дней, необходимо должны решить недоумение наше и вместе с тем определить истину или ложность, основательность или пустословие учения гомеопатов.
В этом одном основном, согласитесь, довольно простом вопросе — оказывают ли бесконечно мaлые приемы лекарственных средств, изготовленных по предписанию гомеопатов, оказывают ли они какое-либо действие и влияние на состав живого человеческого тела? В одном вопросе этом заключается весь спор, все недоумения наши, ибо если порошки гомеопатов никакого действия произвести не в состоянии, кроме действия простого сахарного или крахмального порошка, то учение разрушается само собой и не заслуживает никакого внимания, тогда уже нам нет никакой нужды до прочих начал его, потому что все учение играет мечтой, вымыслом. Если же в этих бесконечно малых частицах заключается лекарственная сила, то она может быть применена к исцелению, обращена в силу целебную — и самое исцеление недугов посредством ее возможно, сбыточно, и школа Ганемана основала учение свое на новом, доселе неизвестном явлении природы, которое и заслуживает в этом случае полное наше внимание. Следует ли тогда предпочесть учение Ганемана старому испытанному учению Гиппократа и последователей его — это вовсе иной и здесь, по крайней мере на первый случай, посторонний вопрос. Если гомеопат и аллопат сойдутся только до того, что будут взаимно доверять друг другу, если не станут называть себя взаимно обманщиками, невеждами, тогда пусть каждый из них следует тому учению, которое, по убеждению его, преимущественнее другого, так точно, как и ныне очень нередко врачи одной и той же аллопатической школы дают в одной и той же болезни различные средства, каждый в той уверенности, что достигнул своим путем одной и той же цели. Но тогда уже они, гомеопат и аллопат, не станут бесчестить звания своего, не будут называть друг друга пройдохами, гаерами, обманщиками, а подадут один другому руку братской помощи, и каждому воздастся свое. Итак, если решим положительно, заключается ли в гомеопатических приемах какая-либо лекарственная сила, или нет, то этим самым решим несомненно и судьбу этого учения, определим, быть ему или не быть. Если мне скажут на это, что гомеопатическое учение, принятое в строгом значении слова, то есть пользование помощью сходно действующих (с болезнью) снадобий может быть допущено и независимо от бесконечно малых приемов, то я буду отвечать, что это вовсе иное и некоторым образом постороннее дело, и самый строгий аллопат действует, может статься, в этом смысле гомеопатически, я говорю только о действительности средств, изготовленных принятым у гомеопатов способом, и говорю, что сущность спора относится только до этих бесконечно малых приемов.
Странно и непостижимо, каким образом вовсе ложное учение, основанное на обмане, могло распространиться в такой степени, как распространилось ныне учение Ганемана! Непостижимо, как тысячи, миллионы всех людей, всех званий и сословий, а в этом числе и люди образованные, ученые, не одна чернь, могли бы утверждать положительно и с совершенной уверенностью, что испытали на себе силу и влияние этого средства, если бы сила эта была мнимая, вовсе не существующая! Согласитесь, что это было бы явление крайне странное и вовсе не утешительное. Чему верить, к кому и к чему иметь доверие, если ложь и обман, в соединении с ошибками и заблуждением, являются перед нами с этим медным лбом, со всеми признаками и приметами правды, со всеми законными доказательствами на неопровержимую истину? Мне скажут: ‘Да мало ли суеверий разлилось в народе, и народ верует в них слепо, упорно, разве это доказательство их истины?’. На это я отвечу, что здесь уже речь идет вовсе не о толпе, не о черни, образованные, умные, здравомыслящие люди сотнями, тысячами признают основательность учения Ганемана, причем все-таки прошу заметить, что учение это не раскол, в котором фанатики легко могут блуждать, и не толк философический, нет, это дело осязаемое, познаваемое пятью чувствами. Если же мы, не исследовав дела, не доказав ничего, назовем этих людей поголовно шутами и чудаками, обманщиками и обманутыми, то согласитесь, они имеют полное право отвечать нам так же, и дело опять кончится одной перебранкой и вперед не продвинется ни на шаг, ни на шеляг. Сверх того, позвольте мне заметить еще мимоходом, и то: почти все народные поверья имеют некоторым основанием истину. Иногда, правда, довольно трудно доискаться корня и начала, так поверья эти искажены и переиначены, но искра истины таится в них почти всегда. Так, например, я не призадумаюсь высказать перед Вами и перед целым светом, что всеобщее суеверие о сглажении, о порче от сглаза, не сказка, не басня, а быль — явление, основанное на естественных законах природы. Не распространяясь об этом, скажу только во избежание недоумений, что поверье это ныне по безусловной всеобщности своей обратилось в смешную сказку, но не подлежит сомнению, что есть люди, коих магнетическая сила глаз сильно влияет на человека слабейшего, и в особенности на ребенка. Поэтому, возвратившись к гомеопатии нашей, скажем положительно, что здесь позволено благоразумному, добросовестному, благомыслящему человеку только сомневаться, дело по себе весьма невероятно, а изнасиловать убеждение свое, верить вопреки убеждению — невозможно. Итак, сомневаться, доколе неоспоримое убеждение доказательство нас не убедит, а неоспоримое доказательство это и есть собственный опыт под руководством хорошего гомеопатического врача.
Позвольте же мне начать здесь с себя, не потому, что я в споре этом указал более другого, но потому, что я сам себе ближе, могу говорить о себе подробнее, отчетливее, утвердительнее, нежели о каком бы то ни было постороннем лице, потому что здесь нам дорог только собственный опыт.
Я обучался в Дерптском университете. Там в мое время говорили о гомеопатии, как говорят обыкновенно о проказах Картуша. Мне и в голову не приходило спорить или даже сомневаться, я слепо верил бесконечно уважаемым мной и поныне наставникам, и мне казалось горько и больно, что такой дерзкий обман мог найти столько последователей и поборников. Но мне случилось однажды увидеть своими глазами, что жаба (angina tonsillarum) была излечена совершенно, в течение нескольких часов, одним гомеопатическим приемом. Наблюдение это крайне меня поразило. Но утро вечера мудренее. Переспав ночь, я устыдился легковерия своего и старался сам себя убедить, что это или обман, или ошибка в наблюдении с моей стороны, или случайность. Но каково было мое изумление, когда один из самых основательных, положительных и осторожных ученых наших, а именно г. профессор Замен, заметил однажды в клинике мимоходом, что несмотря на все недостатки гомеопатического лечения, действенность бесконечно утонченных снадобий не подлежит в иных случаях никакому сомнению, и присовокупил еще, со свойственной ему убедительной сухостью, не терпящей никакой лжи, что он сам испытал неоднократно действие этих средств. Это было сказано человеком, к которому я питал бесконечное доверие. Я не спал почти всю ночь: так работало во мне сомнение, недоумение и жажда познать истину. Но вскоре здравый рассудок взял верх: я привел себе на память все доказательства ничтожности бесконечно растертых и разжиженных снадобий, я старался не думать более об этом диве дивном, чуде чудном, от которого у мыслящего человека должна вскружиться голова и ум может зайти за разум. Короче, удобнее и сообразнее со здравым смыслом было не верить, и я не верил.
Вслед за тем, вступив на поприще службы, слышал, видел и читал я одни только жалобы на обман и наглую ложь гомеопатов. Военная жизнь и походы удалили меня от способов познать и испытать дело это основательно. Я не имел случая coйтись ни с одним порядочным, знающим, совестным гомеопатом, я сходился с одним или с двумя такими, какие есть и аллопаты, и которые, если не грешу, позволяли себе шарлатанить. Они в числе выздоровевших от холеры показывали таких, которые в другой были болезни. Это вовсе отбило и веру, и yважение мое к этой школе: негодование мое возрастало и усиливалось, и я ocтрил над гомеопатами, где и как случалось, полагая, что подобная галиматья и небывальщина достойны одного только посмеяния. Наконец, сошелся я, после долгой разлуки, с человеком мне очень близким и несказанно многоуважаемым: достоинства его оценены уже ныне всей столицей. Признаюсь, мне льстило, что мы сошлись с ним во мнениях о гомеопатии и в выводе из мнимых опытов наших. Я не призадумавшись принял предложение его осмеять школу эту по достоинству ее в глазах всех благомыслящих людей, выставить ее во всей наготе ничтожества, предостеречь легковерных и опозорить обманщиков. Следствием этого была составленная нами выдержка из книжки Симона, статья, напечатанная в 1833 году в ‘Сыне Отечества’. Статья эта доказывает, что я без предубеждения приступил впоследствии к опытам в пользу гомеопатии. Написав и напечатав подобную статью, право, нелегко решиться даже на новые опыты, и еще труднее убедиться в несправедливости своей и покаяться, признать всенародно вину свою… Eй-eй, никому не придет на ум клеветать подобным образом на свою голову, и легче, в десять раз легче и благоразумнее, но, конечно не честнее, было бы остаться упорно при своем, или, по крайней мере молчать, сказав: спорь и pеши, кому охота, я свое сделал и теперь в стороне!
В таком положении было дело это, когда, наконец, судьба свела меня с человеком [Это был покойный сочинитель ‘Монастырки’, коего ум и сердце требовали веры и глубокого убеждения. (Речь идет об Алексее Перовском, 1787—1836, русском писателе, писавшем под псевдонимом Антоний Погорельский. — А.К.)], который держался учения гомеопатов с такой твердой, непоколебимой уверенностью, что после долгих прений (которые всегда оканчивались с моей стороны тем, что я клялся не верить, потому что не могу, покуда не убедят меня собственные мои чувства), я просил и требовал опыта над самим собой, и опыт был сделан, и не один, а столько, сколько нужно было для совершенного убеждения, для устранения всякого сомнения о случайности постороннего влияния. Подробности опытов этих рассказал я уже в другом месте [‘Северная пчела’, 1834 и 1835 гг.], и не стану их Вам повторять.
Теперь я осмелюсь спросить, что мне оставалось делать, верить ли, или не верить, когда я многократно испытал, на себе самом и на других действие дециллионных долей, держаться ли теории умозрения, которое говорило мне тогда и говорит теперь, что все это вздор и быть не может, или верить опыту, тому ощущению, которое напоминало мне ежеминутно о перемене, произошедшей в состоянии здоровья моего? Прикажете ли, несмотря на все личные для меня невыгоды, признаться откровенно, что верю, неохотно, принужденно, но верю поневоле, или нагло запираться и подымать по-прежнему дело на смех, вопреки совести и собственного убеждения? Я знаю по опыту, что нелегко отступиться от слова, за которое по крайнему разумению и убеждению стоял горой, нелегко принять и отстаивать другое, которое там называл доселе исчадием сумасбродства или обмана. Насмешки, толки и пересуды — все это может устранить и застращать даже и честного, благомыслящего человека. На тебя будут указывать, как на какого-то переметчика, немногие тебя поймут, немногие из немногих поверят чистоте твоих действительных намерений, станут искать скрытых причин и пружин, побудивших тебя отщетиться, отложиться — словом, я сам вижу, что гораздо выгоднее, спокойнее и безопаснее было бы остаться при старом мнении своем, предоставить спор ретивым охотникам, притаиться в тени и отдать дело на власть судьбы.
Я испытал на себе два средства: древесный уголь и поваренную соль, то и другое в гомеопатических приемах. Я испытывал средства эти несколько раз, получал порошки за печатью и запечатанную же записку, в коей под номером показано было, что заключалось в порошке. Я записывал припадки впоследствие приема, и потом уже распечатывал записку, и ни разу чувства мои меня не обманули: ни одного разу пустой сахарный порошок не оказывал на меня действия, если я не принимал его непосредственно за лекарственным порошком, ни разу припадки от различных средств не были одинаковы или от одного и того же средства различны. То же нашел я, делая опыты над другими. Само собой разумеется, что опыты эти должны быть сделаны со всей строгостью, отчетливостью и добросовестностью под руководством гомеопатического врача, и что нельзя удовольствоваться одним или двумя опытами, но исследовать дело с терпением и постоянством.
Неверующие скажут мне на это как обыкновенно: ты ошибался, тебя обманывали, или ты обманывал сам себя. Это, конечно, ответ самый коpoткий и самый естественный. Если мне кто-нибудь рассказывает вещь или дело, которое считаю бессмысленным, и говорит при этом: ‘Я сам видел, сам испытал’, тогда мне остается только отвечать ему: или ты лжешь, или ты плутуешь и ошибаешься.
Друг и собрат мой, не признавая опытов моих довольно убедительными, приступил сам к опытам и напечатал и письмо мое к нему, и отчет опытов своих. Но последний, по моему мнению, также не совсем удовлетворителен, небеспристрастен. Подробный разбор всего этого был бы утомителен для Вас, и кроме того не повел бы ни к чему, словопрения в этом деле только отводят от меты, а не приближают к ней.
Положим, что действия гомеопатически пpиемов на здорового человека столь слабы и незначительны, что могут подвергнуться сомнению, положим, что этим путем трудно доказать то или другое, что предубеждение с обеих сторон видит в одном случае действие, где его, может статься, нет вовсе, а в другом не видит его там, где оно есть. Но неужели опыты над больными, где обстоятельства допускают опыты эти, и искусный гомеопат ручается за успех, которому больной верит и охотно предается воле гомеопата — неужели опыты эти, сколько-нибудь продолжительные, могут еще оставить неверующего в недоумении? Нет, этому я не верю. Опровергают только те, которые не наблюдали вблизи действия гомеопатов и лечение их, а кто видит и испытывает сам, тот верит. Я приступил к опытам над больными.
С лишком четыре года прошло уже с тех пор, как переменил я вовсе род службы и самое звание свое, оставил, как говорится, врачебную практику и вовсе не занимаюсь лечением. Для меня, относительно выгод житейских, решительно все равно, та ли, другая ли школа первенствует, а это, позвольте заметить, обстоятельство немаловажное. Нехотя, и даже может быть иногда без самосознания, люди упорно держались той или другой стороны, потому что oнa доставляла им не только способы существования, но довольство и избыток.
Спрашиваю вас по совести: если бы я, как аллопат, жил в большом городе, в столице, звание и искусство мое были бы признаны всенародно и я проживал бы в честном избытке, пользовался бы достатком, любовью и уважением — не нужен ли для этого необыкновенный дух, самостоятельность и правдивость, чтобы вдруг начать учиться снова, объявить, что я блуждал 10, 15 лет, сознаться в этом и сделаться гомеопатом? Будущность для меня неизвестна. Не говоря о тревоге, которую произвел бы переворот этот по целому городу, о несносном внимании зевак и любопытных, которые будут мучить и терзать меня, доколе не обживусь я снова и новость не обратиться в старину, не говоря об этом, я не знаю, добьюсь ли опять, с новой школой, своей прежней славы, уважения, дохода? Все это пугает и стращает меня прежде, нежели я успею обдумать дело или, лучше сказать, я не хочу даже и думать о нем, а остаюсь при своем, и раздраженный почасту похвалами, похвальбой и нападками гомеопатов, начинаю козырять и сам, дело надоедает мне, опостылело, опротивело и, согласитесь, я не могу уже быть судьей в своем собственном деле. Здесь лицеприятие неизбежно.
Итак, я снова принялся, на короткое время, за практику, с тем, чтобы испытать гомеопатические средства в болезнях. Здесь я убедился еще более и положительнее, что средства эти действуют, действуют иногда удивительно скоро, сильно и спасительно.
Arnica, будучи принята внутрь гомеопатически, обратила на себя полное внимание мое, как удивительно целебное средство при разных ушибах. У меня записано более двадцати таких наблюдений, из коих я совершенно убедился, что Arnica действует тут лучше и скорее пиявок, примочек и натираний.
В летучей ломоте (не в костоломе) Bryonia приносит скорую временную помощь, так что действие средства неоспоримо.
Я встретил однажды в Новоселках (в деревне г. Балашина) мальчика, который уже более года был одержим laringitide chronica. Он потерял голос вовсе, так что даже и шепотом не мог уже говорить внятно. Один прием Spongiae tostae возвратил ему голос через ночь. Свидетелем этого был, между прочим, и сам г. Балашин. Но на что я привожу свидетелей? Если захотят подозревать меня в подлоге, то свидетели могут подвергнуться тому же подозрению, если же скажут: я ошибался, видел дело не так, как оно было, то вместе со мной могли ошибаться и свидетели.
У одной женщины показалось затвердение в правой груди. Один прием Carbonis animalis разрешил вполне затвердение это, и в то же время произвел замечательное действие — pruritum in partibus genitalibus на несколько дней. Женщина не знала, что приняла, не знала, чего ожидать, а между тем описанное явление должно было следовать приему.
Spongia tosta оказывает весьма заметное действие нa зоб. Это испытал я несколько раз.
Silicеa в волосе, ногтоеда (panaritium) испытана мною раз восемь, и каждый раз с явным и поразительным успехом. Больной палец только обмывался, раз или два в день, летней водой, пластырь, припарки и примочки были удалены. Боль, краснота и опухоль всей руки, иногда выше локтя, проходили обыкновенно в сутки, здесь не только чувство больного, но и наблюдение постороннего человека убеждало в действенности средства.
Говоря наперед о хронических болезнях, не могу не упомянуть об одном чрезвычайно значительном случае. Оренбургского войска г. войсковой старшина Харитонов обратился ко мне летом 1836 года, жалуясь на постепенную утрату зрения. Все предметы являлись как в дыму, и очки не помогали. Осмелюсь заметить, что глазные болезни, и, в особенности, операции, всегда были любимой и избранной частью моей в области врачебного искусства. Я сделал уже более 30 операций катаракты, посещал глазные больницы в o6еих столицах и вообще видел и обращался с глазными болезнями немало. Смею присовокупить это для того, чтобы по крайней мере не слишком поспешно встретить возражение: это были не катаракты, ты ошибся. Расспросы и осмотр больного удостоверили меня совершенно, что у него в обоих глазах хрусталики, особенно в середине, начали затемняться, они были уже дымчатого цвета, больной не мог уже читать, и видел, без всякой боли, при солнечном свете гораздо хуже. К операции приступить было еще рано. Чтобы успокоить сколько-нибудь больного, дал я ему несколько гомеопатических порошков Pulsatillaе, не ожидая, впрочем, сам, от этого хваленого средства значительной помощи. Но каково было мое изумление, когда зрение вскоре начало поправляться, недель через 8 или 9 восстановилось в весьма значительной степени, и в хрусталиках не осталось никакого видимого следа туска! Сказка, господа, не правда ли? Я опять уже ошибся, не доглядел, оступился или промолвился? Я нисколько не удивляюсь Вашему неверию, дело должно казаться нелепым, и я, опять зря, должен согласиться с теми, которые находят, что было бы гораздо благоразумнее и осторожнее не разглашать таких вещей по белому свету, чтобы не быть осмеянным, а молчать и предоставить другим неблагодарный труд ратоборствовать на этом сомнительном поприще! Однако же я имел случай испытать то же средство еще раза четыре при начале образующейся катаракты (саtaracta incipiens) и когда глаза были уже в таком положении, что трудом только, присматриваясь вблизи и отворачиваясь от окна, могли распознавать знакомое лицо. Во все четыре раза гомеопатическое средство оказало свое пoсo6ие. Один из этих четырех человек был мальчик помещика Хоменки. Наведавшись ко мне, чтобы сказать спасибо за помощь, удивил он меня немало следующими словами: ‘Когда я принял первый порошок, то я, сударь, было испугался: совсем потемнело в глазах, и я стал видеть хуже прежнего, потом, однако же, благодаря Богу, со дня на день становилось лучше, и, месяца через два, глаза очистились, только самая малость тумана осталась’.
Доселе говорил я о болезнях хронических, в острых действие гомеопатических средств несравненно явственнее, разительнее — и изумляло меня каждый раз снова, когда случалось мне быть свидетелем этого действия.
Жаба, Аngina tonsillarum, болезнь довольно обыкновенная, ход и течение ее известны в подробности, но средства аллопатические редко оказывают значительную или по крайней мере cкорую помощь. Испытайте в этой болезни гомеопатическое лечение, и если Вы, положив руку на сердце, от чистой совести скажете мне: не помогает, то нам останется только разве принять в ocнование гомеопатии еще новое чудо, а именно, что средства гомеопатические оказывают действие свое только в руках гомеопатов, иначе я не сумею растолковать этого, потому что Belladonna, в гомеопатическом приеме уничтожает жабу в несколько часов, а много в сутки — и больной здоров. Это испытал я по крайней мере двадцать раз. Надобно, однако же, заметить, что опыт этот лучше делать, посоветовавшись с гомеопатическим врачом, есть случаи, где Belladonna останется недействительной, и надобно прибегнуть к другому средству.
Я испытал также, однажды, гомеопатическое средство в довольно значительном воспалении лпгких: вместо кровопускания, на чпм настоял бы всякий благоразумный аллопатический врач, больной получил в течение нескольких часов три или четыре приема Aconiti: первый прием доставил, через полчаса, значительное облегчение, а через двое суток не оставалось и следу болезни, больной башкир сидел уже на коне и пел песни.
Наконец, и в заключение, должен я упомянуть еще об одном случае, врезавшемся в память мою, и память ума и сердца, глубокими, неизгладимыми чертами.
Единственное мое дитя, сын, одного года, заболел крупом. Я был в это время в отсутствии, и, когда воротили меня через нарочного, то я застал ребенка уже здоровым. Корпусный доктор наш, г. статский советник Бидерман, пользовал его гомеопатически. Признаюсь теперь откровенно, несмотря на беспредельную признательность мою к нашему избавителю, мне в то время невольно приходило в голову, что это был, может статься, не круп, хотя подробные расспросы мои у жены не оставляли мне никакого сомнения. Прошло около года. Я опять был в недальней отлучке, и опять уже роковой казак встретил меня с запиской, где было сказано, что ребенок занемог снова той же самой болезнью, как тогда. Прибыв со всевозможной поспешностью домой, застал я у себя старшего лекаря, г. доктора Колышко, который по дружбе к нашему дому навестил ребенка уже раз пять или шесть в продолжении нескольких часов, но, ожидая меня с минуты на минуту, не решился приступить ни к чему, ибо гомеопатическим лечением не занимался, а в пользе аллопатического, при очевидной опасности, также не был уверен. Г. корпусный доктор был в это время в отсутствии. Выждав первый припадок или приступ, нашел я, что сын мой действительно занемог крупом (что признал доктор Колышко еще до моего прибытия). Не стану описывать припадки этой болезни. Если же опять спросят меня, потряхивая головой: да, полно, круп ли это был?, то кроме свидетельства аллопатического медика, должен я заметить раз навсегда, что ошибаться можно в распознавании болезни раз, и два, и три, но не каждый раз, нельзя же, чтобы все гомеопаты всегда ошибались в этом, между тем, как рассказам аллопата верит всякий, доколе не изобличат их в ошибке. Если же захотят подозревать при этом добросовестность мою, то на это у меня ответа нет и не будет, для таких людей я не пишу и им не следовало бы и читать рассказа моего, потому что он не может принести им никакой пользы. Доктор Колышко, принимавший такое родное участие в семейном горе моем, перевел дух и оттер пот с чела, когда я прибыл, и сказал: ‘Делайте теперь, что хотите, решайте сами. Но, Бога ради, не теряйте времени и не полагайтесь на сомнительное’. Быть вместе и отцом, и врачом — это обязанность крайне тяжелая и, тем более еще, если отцу-врачу достанется решать подобную задачу. Тяжело залегло у меня на сердце. Я хотел было отдать ребенка в полное распоряжение заботливого и знающего врача-аллопата, но решился наперед просить его, чтобы он, бывший с самого начала свидетелем болезни и судящий о ней, вероятно, хладнокровнее моего, сказал мне, чего он надеется от обыкновенного способа лечения? Он отвечал мне со вздохом: ‘Вы сами знаете, что болезнь эта крайне опасна, и что довольно трудно с ней совладать…’. Это меня решило. Я объявил положительно, что буду сам пользовать своего сына гомеопатическими средствами, которые спасли его год назад, и припустил только, по убеждению г. Колышко, две пиявки к горлу дитяти. Прием Aconiti ( аконита или борца), потом Spongiae tostae ( губки сушённой) и наконец Heparatis sulph. ( серн. печени ( H2SO4 прим. ред.), исцелили его совершенно. Уже после приема первых двух средств не было сильного приступа, и ребенок оставался веселым и спокойным, только хрипота особенного рода, изменение голоса и по временам свист продолжались несколько дней.
После первого приема Spongiae был ночью один только приступ или припадок, чем болезнь и прекратилась, а постепенного уменьшения и облегчения припадков, как это бывает при обыкновенном лечении крупа, здесь не было вовсе. Болезнь пресеклась, остановилась, не достигнув высшей стадии и не исполнив обычного течения своего. Кому угодно, или кто по совести может, пусть приписывают все это пиявкам, или, пожалуй, случаю, случайности, природе. Я изложил дело в таком виде, как оно было, и более с той целью, чтобы показать Вам личное мое убеждение и веру в гомеопатию, чтобы устранить возгласы, подобные тому, который был недавно сделан одним остряком в ‘Северной пчеле’. Он восклицает: ‘Укажите мне гомеопата, который бы пользовал детей своих в опасных болезнях гомеопатически, и я поверю!’. Я могу ошибаться как человек, но то, что я говорю и утверждаю, говорю добросовестно, по крайнему разумению и убеждению. Мне еще остается повторить здесь, что раз, и два, и три можно ошибиться, можно и должно усомниться в действии средства, можно и должно подозревать, что скромная природа, совершив чудо это, желала предоставить нам только хвалу, и честь, и славу, я даже уверен и убежден, что это нередко случается, но, господа, если успех каждого удачного гомеопатического лечения приписывать без разбора и без дальнейших околичностей матери-природе, то кому или чему приписать успехи лечения аллопатического, и каким образом объяснить чудо это, что есть болезни, которые исцеляются природой всегда верно, скоро и немедленно, если этому исцелению предшествовал известный ничтожный прием, в противном же случае болезнь всегда берет иной ход, по крайней мере, не прерывается вдруг, без послабления и постепенного упадка? Чем это объяснить? Я, опять-таки, попрошу Вас обратить внимание свое на замечательное и верное гомеопатическое исцеление жабы, как на явление очевидное и чрезвычайно замечательное, и, осмелюсь спросить: если болезнь эта, обычно довольно скучная, упорная и продолжительная, если она прекращается каждый раз в течение немногих часов от одного ничтожного приема, то неужели тот, кто исцеляет это десять, двадцать раз кряду, будет глядеть вам прямо в глаза, не смигнет и скажет: ‘ Это случай, болезнь и 20 раз может пройти сама собой’? И неужели такой человек заслуживает в глазах ваших больше доверия, нежели тот, кто при явлении этом усомнится, призадумается и, наконец, рассудит, что природа не может же обманывать нас таким образом каждый раз, при каждом новом опыте? Иначе не было бы никакой нужды лечиться. К чему же пиявки и мушки и летучие мази и несносные для больного полосканья, при коих болезнь тянется нередко две, три недели и наконец все-таки частенько переходит к нагноению? К чему это все, если природа исцеляет и сама собою каждый раз в течение нескольких часов, при одном недействительном гомеопатическом приеме? Если так, то не лучше ли потешать эту упрямую природу, как тешат любимого баловня в семье, дать, рассмеявшись на странные причуды ее, прием вздорного, но совестно изготовленного средства и избавить больного от тягостной, несносной болезни, которая не дает ни говорить, ни глотать по целым дням и неделям?
Но довольно. Я и так, может быть, употребил во зло терпение Ваше. Я говорил о предмете, который привлекает на себя и в полной мере, заслуживает внимание целого мира, а, следовательно, и внимание русских, и русских врачей в особенности. Что, если бы общество, основавшееся у вас в столице для распространения и поверки наблюдений и открытий, посвятило несколько месяцев на добросовестное исследование важнейшего из всех современных врачебных вопросов: что такое гомеопатия? И если бы почтенное и ученое общество это объявило во всеуслышание выводы своих наблюдений? Гомеопатия ныне до того распространилась всюду, что если бы она даже была и в самом деле обманом и суеверием, то стоило бы, убедившись в том собственным опытом, противодействовать такому вредному лжеучению. Кажется, это было бы дело, вполне достойное Общества русских врачей. А что, если это не обман и не вымысел, если это истина? Что тогда скажут внуки и правнуки наши о XIX веке, гордящимся просвещением своим?
Взгляните на Германию, на Францию, Англию, Швейцарию, Италию, Данию, Северную Америку, просмотрите списки гомеопатов, остановитесь на каждом имени, известном в ученом мире, и спросите себя: ‘И этот лжет или блуждает?’, и вы устанете, господа, а может статься и покраснеете невольно и призадумаетесь. Взгляните на каталоги бездны гомеопатических книг, журналов, газет, дайте сами себе отчет: возможное ли, сбыточное дело, чтобы все это было соткано из обмана, плутовства и заблуждений? Не забудьте, что у гомеопатов теории еще нет, а есть одна только практика, опыт, что много, и с году на год более, врачей переходит от старого учения к новому, но не слыхать что-то о переходах обратных: кто испытал однажды и убедился, того сбить с пути и воротить трудно!
1838 г.
Источник текста: ‘Современник’, т. 12, 1838 г.