Лудовик Ариосто. Неистовый Роланд. Введение, Уваров Сергей Семенович, Год: 1855

Критика
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛУДОВИКЪ АРІОСТО.

НЕИСТОВЫЙ РОЛАНДЪ.

Переводъ съ италіанскаго
СЕРГІЯ УВАРОВА.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Вогельманъ, Невскій, д. 148.
1891.

ВВЕДЕНІЕ.

Предки Лудовика Аріосто были уроженцы Болоньи. Въ Болонской коммун Піаноро находятся помстье и поселокъ Аріосто, давшіе фамильное имя роду нашего поэта. Маркизъ Феррары Обиццо IV-й влюбился въ Липну (Олилопію) изъ Болоньи, дочь Джакопа Аріосго. увезъ ее въ Феррару въ первыхъ годахъ XIV столтія, и имлъ отъ нея тринадцать сыновей, изъ коихъ трое были маркизами Феррары, на смертномъ одр онъ узаконилъ бракомъ связь съ нею. Братья Липпы послдовой за нею. и отъ нихъ ведется феррарская отрасль рода Аріостовъ, родоначальникомъ и главою котораго считается Бонифаччо (Bonifaccio). Линія эта, а съ нею и потомство нашего поэта пресклись въ 1756-мъ году.
(Citadella (Luigi Napoleone) Memorie stoviche della nobile famiglia Ariosti, и его-же: Appunti iutorno agli Ariosti di Ferrara, coll’albero genealogico della nobil famiglia Ariosti, ramo di Ferrara. Ferr. 1874 см. еще Pompejo Lita: Ariosti di Bologna).
Въ 1469-мъ году Императоръ Фридрихъ III-й, въ бытность свою въ Феррар, даровалъ тремъ братьямъ Аріосто, Франческо, Лудовику. и Николо, и ихъ нисходящимъ титулъ графовъ священнаго Латеранскаго дворца (Sacri Palatii Lateranensis) и святйшей Римской Имперіи, съ правомъ поверхъ герба ихъ фамиліи (три серебрянныя полосы въ синемъ пол) носить въ золотомъ пол чернаго орла съ внцомъ.
Въ 1473-мъ году, герцогъ Феррары Эрколэ І-й назначилъ Николо Аріоста комендантомъ въ Реджо (Capitaneus civitatellae Regiae). Въ томъ же году Николо Аріосто ясени лея на Даріи, дочери нобиле того же города Габріеля Малагуцци, врача и хорошаго поэта, и Таддеи (Taddea) Валери, изъ древняго благороднаго дома въ Парм.. Нашъ поэтъ говорилъ, что получилъ даръ поэзіи отъ чрева матери. Онъ родился въ этомъ же город въ дом Малагуцци, 8-го сентября 1474 года, старшимъ изъ 4-хъ братьевъ и 5 сестеръ, крещенъ въ церкви Іоанна Крестителя и внесенъ тамъ же въ церковные списки. (Ludovicus lohaimes filius D. Nicolai de Ariostis). Къ Реджо, своему гнзду родному, Аріосто всегда хранилъ горячую любовь, которую выразилъ во многихъ своихъ псняхъ. (См. напр. Неист. Рол. III, 39). Мы имемъ много біографій творца Неистоваго Роланда. Вотъ нкоторыя изъ нихъ:
Во-первыхъ три, такъ называемыя классическія.
Giambatista Pigna, Ferrarese (1529—1575). I romanzi divisi in tre parti ne’quali della poesia e della vita dell’Ariosto con nuovo modo si parla, вновь издана въ Милан, 1879. Пиньа былъ въ тсной дружб съ сыномъ поэта Виргиніемъ (Virginio), который самъ оставилъ записки, какъ матеріалы для жизнеописанія отца. Этой дружб мы, быть можетъ, обязаны нкоторыми характеристическими чертами въ этой біографіи. Въ ней же находится знаменитый анекдотъ, свидтельствующій о рдкой наблюдательности поэта, и о ранней наклонности его къ драм, какъ однажды Аріосто, еще мальчикъ, на незаслуженные упреки отца хранилъ упорное молчаніе, а когда затмъ братъ его Габріель спросилъ его, почему, не будучи виноватъ, онъ не оправдывался, въ отвтъ брату признался, что, обдумывая роль раздраженнаго старика, онъ вслушивался въ слова отца, слдилъ за ходомъ возрастающаго негодованія, и какъ много лтъ спустя все тогда выслушанное Аріосто переложилъ на стихи и вложилъ въ уста сердитаго Эрифила въ комедіи своей La Cassaria (ларчикъ).
Simone Fornari: Vita di Lodovico Ariosto, Venez. 1568. Много говорить о любовныхъ похожденіяхъ Аріосто, за что его упрекаетъ въ нескромности одинъ изъ новйшихъ біографовъ — Angelo Fabroni.
Girolamo Garofolo, сынъ знаменитаго живописца Бенвенуто Тизи: Vita di Lodovico Ariosto, помщена въ Венеціанскомъ изданіи Неистоваго Роланда 1584 г.
Эти три біографіи появились еще въ столтіи нашего поэта, и авторы ихъ могли пользоваться словесными передачами отъ родственниковъ и друзей.
Изъ позднйшихъ можно еще привесть:
Girolamo Baruffaldi: Vita di Lodovico Ariosto, Ferr, 1807, богатая розысканіями и тщательно собранными документами, имъ впервые открытыми и изданными.
Antonio Panizzi, the Life of Ariosto, въ его изданіи Неистоваго Роланда, Лонд. 1834 г.
М. А. Mazuy, La vie de l’Arioste, передъ его переводомъ Неист. Роланда, Парижъ, 1839 г.
Francesco Barbi Cinti, Vita di Lod. Ariosto desunta da’suoi pin accreditati biograf antichi e modrai, corredata di note e documenti inediti, Ferr. 1874.
Отецъ нашего поэта часто мнялъ служебные посты, такъ, въ 1481-мъ году онъ переведенъ былъ комендантомъ же въ Ровиго, въ 1489 въ томъ же чин въ Модену, одно время онъ былъ намстникомъ герцога въ Романіи, но, хотя состоялъ въ родств съ герцогскимъ домомъ, и пользовался милостями своего государя, человкъ нрава тяжелаго и крутаго, онъ до того былъ неуживчивъ, что принужденъ былъ, наконецъ, отказаться отъ службы, и поселился въ дом тестя, дом, существующемъ еще и въ настоящее время. Строгость недовольнаго отца тяготла надъ его семействомъ и могла бы отравить молодые годы будущаго великаго поэта, если бы природа не надлила его удломъ истиннаго любимца музъ, неистощимою веселостью. Въ этомъ же город молодой Аріосто посщалъ, прямо противъ ддовскаго дома, школу знаменитаго въ то время Luca della Ripa, прозваннаго ‘magister syllabarum’ {На стнахъ школы было 12 надписей, изъ коихъ сохранились 9, слд.: I. А Diie proemia, dum vubis bona tribunal. II. Loqui cum hominibus, tamquam Dii nudiant. III. Fallum conscient], nunquam fnllum. IV. Quod non pro te, nee tu pru nliis. V. Quod tibi nolis, nec tu aliis. VI. Eruditio inter prospra, pax ornnmentum, inter adverse refugium. VII. boots mens — nullius praetii est. VIII, Quae in aliis reprehendimus — ipai ne faciamus. IX. Loquendum cum dits — tanquam una homines audiant.}, у котораго обучался элементамъ грамматики. Товарищемъ его въ этой школ былъ извстный впослдствіи латинскій поэтъ Эрколэ Строцци, съ которымъ онъ остался друженъ во всю жизнь.— Въ 1487-мъ году молодой Аріосто началъ изучать метрику у того же учителя. Объ успхахъ своихъ въ латыни онъ говоритъ самъ въ 6-й сатир (посвященной кардиналу Пьеру Бембо), что на двадцатомъ году жизни онъ съ трудомъ понималъ латинскій переводъ Эзоповыхъ басенъ. Такое признаніе слдуетъ впрочемъ признать не боле какъ за шутку, которая не выноситъ критики. Такъ, при открытіи ученія въ его школ, Аріосто, еще мальчикъ, произнесъ латинскую рчц удивившую всхъ ученыхъ слушателей, которые тогда уже предсказали будущую славу молодаго оратора. Рчь была на тему — ‘что долженъ длать человкъ, и какъ жить, чтобъ стать мудрымъ и великимъ мужемъ’. Наконецъ его латинскія поэзіи опровергаютъ вышеприведенную выходку нашего поэта: равнйшія изъ нихъ принадлежатъ послднимъ годамъ XV-го ст., когда еще нашему поэту далеко не было двадцати лтъ.— Поэтическое вдохновеніе постило его въ раннихъ лтахъ, и проявилось въ драматическихъ попыткахъ, какъ это часто бываетъ съ геніальными дтьми. Въ отсутствіи родителей юный поэтъ любилъ одвать братьевъ и сестеръ въ разное тряпье, какое только попадалось подъ руку, и розыгрывать съ ними имъ сочиненныя сцены. Такъ, въ Моден, гд отецъ его былъ комендантомъ, когда поэту было не боле 14-ти лтъ, онъ розыгралъ съ братьями и сестрами имъ же драматизированный эпизодъ Пирама и Тизбы. Этотъ разъ молодые актеры выступили предъ зрителями, въ числ ихъ и предъ строгимъ отцомъ. Вс зрители были поражены звучностью стиховъ, необыкновенными мыслями и картинами этого дтскаго произведенія, перваго опыта на томъ поприщ, на которомъ, при иныхъ обстоятельствахъ, Италія могла бы имть въ Аріосто своего Шекспира, первой пробы глубокаго и живаго драматизма, проявляющагося въ столькихъ мстахъ его безсмертной поэмы.
Однако, какъ ни радовался отецъ успхамъ сына, онъ не думалъ длать изъ него поэта, а избралъ для него карьеру, какъ ему казалось, боле прибыльную, именно: адвокатуру, занятіе какъ нарочно самое ненавистное для свтлыхъ умовъ того вка въ Италіи. Какъ ни умолялъ отца бдный начинающій поэтъ, старый Аріосто поставилъ на своемъ и принудилъ сына поступить въ Феррарскій университетъ для изученія законовъ подъ руководствомъ Джованни Садолета, славнаго въ то время юриста. Это было въ 1489-мъ году, когда нашему поэту едва минуло 16 лтъ. Онъ конечно повиновался, но въ стихахъ и латинскихъ и итальянскихъ выражалъ, какъ неохотно переходилъ отъ классиковъ къ чтенію скучныхъ текстовъ и глоссъ, какое онъ ощущалъ отвращеніе отъ варварской латыни входу у тогдашнихъ юристовъ,— ничто не помогло: Аріосто поступилъ въ университетъ, и въ своей духовной, въ 1492-мъ году, неумолимый отецъ записалъ его студентомъ правъ (begum scholarem). Въ шестой своей сатир, адресованной кардиналу Бембо {Сатиръ этихъ сохранилось всего 7, напечатаны по смерти автора, писаны въ Гораціевскомъ дух, и на сколько можно судить, передаютъ съ удивительною врностію и на изящномъ язык чувства и думы поэта въ минуты, какъ онъ ихъ писалъ. Однихъ этихъ не многихъ сатиръ, говоритъ Каркано, было бы достаточно прославить имя Аріосто.}, нашъ поэтъ жалуется, что отецъ цлыхъ пять лтъ продержалъ его надъ противными титлами и глоссами, къ которымъ пригналъ его шпорами, коломъ и копьемъ (con isproni, spiedie, lancie). Наконецъ, посл долгихъ мучительныхъ лтъ, наступилъ часъ освобожденія, въ 1494-мъ году отецъ уступилъ посредничеству племянника своего Пандольфа и снялъ съ угнетеннаго поэта тяжелое ярмо тогдашняго правовднія. За такое благодяніе, Аріосто, въ 7-й сатир, называетъ, столь удачно вступившагося за него Пандольфа, не родственникомъ только, не только братомъ и другомъ, но душою, всей душою своей (anima mia, non mozza, no, ma intiera). Теперь онъ могъ свободно предаться своимъ любимымъ занятіямъ. Впрочемъ и въ тяжкую юридическую годину, музы и веселость не покидали своего любимца, сидя за corpus juris, Аріосто усердно писалъ стихи, и усплъ написать дв комедіи: La cassaria (ларчикъ) стихами, и прозою (впослдствіи переложенную на стихи), и J suppositi (подложные). Съ счастливаго этого года (1494), Аріосто, на 20-мъ году жизни, всецло предался изученію классиковъ, подъ руководствомъ знаменитаго гуманиста Сполетинца Григорія Элліо, или Элладіо (Elladio da Spoleto), къ которому онъ навсегда сохранилъ благодарную память. Пять лтъ продолжалось ученіе, но въ 1499-мъ году Элладіо былъ вызванъ въ Милана., въ качеств наставника сына герцога Лудовика Моро Франческо, чтобы въ томъ же году послдовать за сверженнымъ герцогомъ во Францію. Утрата любимаго и искуснаго учителя, какъ ни была грустна, не остановила успховъ нашего поэта, онъ остался вренъ приданному направленію, и, какъ истый сынъ вка возрожденія, жилъ и дышалъ поэзіею древнихъ. Такъ прошли нсколько счастливыхъ лтъ, которые онъ провелъ частью въ дом отца, частью, по сосдству любимаго своего Реджо, въ Мауриціано, прекрасной вилл, принадлежавшей Малагуцци, родственникамъ его матери.
Въ 1500 году умеръ отецъ поэта. Какъ ни былъ суровъ старый Аріосто, нашъ поэтъ былъ глубоко огорченъ его смертью и памяти отца, любимаго, сколь ни былъ строгъ онъ, посвятилъ много латинскихъ стиховъ, сохранившихся и до-нын. За смертью отца послдовала вскор и смерть того Пандольфа, которому нашъ поэтъ былъ обязанъ возможностью посвятить себя любимымъ занятіямъ. Поэтъ остался одинъ главой дома, двадцатипятилтнему молодому человку предстояли заботы и хлопоты, о которыхъ онъ никогда не думалъ, и не могъ думать: выдавать замужъ пятерыхъ сестеръ, давать приличное воспитаніе четыремъ братьямъ, и все это при очень скудныхъ средствахъ и едва ли не съ грустной перспективой разстаться надолго съ любимыми занятіями. Но и здсь ясная веселость не измнила ему, и вынесла его, хотя онъ по временамъ до того упадалъ духомъ, что взывалъ къ паркамъ прекратить нить его дней (che la сocca al suo fil fesse la Parca). Въ тотъ же роковой для поэта годъ, смерть похитила и учителя его Элладіо. Все накопившееся горе онъ вылилъ въ стихахъ на обоихъ языкахъ, въ стихахъ, которые по сладкой звучности сравниваютъ съ мелодіями Моцарта. Не одну только печаль въ стихахъ этихъ выражалъ Аріосто, и любовь занимаетъ видное мсто въ его лирик, въ такъ наз. opere minori, вышедшихъ въ свтъ въ 1546-году, много лтъ посл смерти поэта. Слава его Роланда помшала, даже въ Италіи, его значенію, какъ лирическаго поэта, хотя его канцоны, элегіи, мадригалы, сонеты даютъ ему и на этомъ поприщ выдающееся мсто. Впрочемъ, именно его лирика обратила на него вниманіе двора. Въ 1502-мъ году онъ написалъ эпиталомъ на бракосочетаніе герцога Феррары Альфонса І-го Эсте съ Лукреціею Ворджія (Carme catulliano per le nozze di Lucrezia Borgia e Alfonso primo d’Este), и вскор посл, въ томъ же году, онъ былъ назначенъ комендантомъ Каноссы (Capitano della Rocca di Canossa). Весь этотъ годъ онъ прожилъ въ любимомъ Реджо, или въ окрестностяхъ, и все пережитое описалъ въ 5-й сатир.
Въ 1503-мъ году Аріосто поступилъ на службу къ брату герцога Альфонса, къ кардиналу Ипполиту. У Полидори можно прочесть характеристику обоихъ братьевъ, нравы ихъ, особенно Ипполитовы, далеко не образцовые. Здсь впрочемъ не мсто распространяться объ этомъ, лучше постараемся вникнуть въ положеніе Аріоста при двор Ипполита, въ отношенія поэта-кліента къ меценату, князю церкви. Если меценатъ имлъ къ чему нибудь ршительный вкусъ, и къ чему либо ощущалъ особое призваніе, это было къ занятію артиллеріею, которую онъ довелъ до нкотораго совершенства. Надо сказать еще, что въ перечн свойствъ кардинала, свойствъ часто весьма мало соотвтствующихъ его духовному сану, слишкомъ забываютъ его воинскую дятельность и даже подвиги его. Одно врно: онъ не любилъ поэзію, хотя считался, и въ сладкой наивности и самъ считалъ себя знаменитымъ покровителемъ поэтовъ и ученыхъ. Да иначе и быть не могло. Въ вкъ Возрожденія, когда даже полуграмотный предводитель наемныхъ войскъ (condottiere) Францъ Сфорца считалъ себя обязаннымъ призрвать гуманистовъ и поэтовъ, могъ-ли князь церкви отказать имъ въ высокомъ покровительств? Трудно опредлить въ точности, въ какомъ именно званіи состоялъ Аріосто при двор кардинала. Скажемъ — въ качеств камергера. Нтъ также врныхъ данныхъ о жалованіи поэту-камергеру отъ мецената кардинала. Самъ Ипполитъ пишетъ въ одномъ письм, что Аріосто получаетъ отъ него 240 ливровъ (около 1200 франковъ) въ годъ, а поэтъ во второй сатир говоритъ о 25 скуди въ треть (около 400 фр.), и что эти 25 скуди выдаются ему неохотно и не безъ вычетовъ и разныхъ препирательствъ: наконецъ, что за тяжелую службу онъ изъ милостей кардинала не получалъ еще столько, чтобы сдлать себ плащъ. И за такія милости Аріосто прослужилъ кардиналу цлыя 15 лтъ! Разъ только — это было въ 1514-мъ году — онъ отказался хать за нимъ въ Римъ, извиняясь невозможностью на получаемое имъ жалованье прилично содержать себя при Папскомъ двор, да и жалованье это не выдавали ему за два или за три года. Служба тяжелая и скудно вознаграждаемая отрывала его отъ любимыхъ занятій, отъ вковаго труда, начатаго съ цлью прославить тупаго мецената. Кардиналъ словно продолжалъ въ своихъ отношеніяхъ къ поэту роль его отца, суровой памяти Николо? и строго придерживалъ его за занятіями, поэту въ глубин души противными. Какъ меценатъ, онъ, конечно, хвалился своимъ поэтомъ въ бесдахъ съ вельможами и потентатами, но дома онъ говаривалъ не рдко, что ему было бы пріятне, еслибъ Мессере Лудовико прилежне занимался дломъ, чмъ писаньемъ книгъ, хотя онъ не могъ не сознавать, какой блескъ это самое писаніе книгъ придавало его двору. Такъ, при этомъ двор, въ самыхъ покояхъ кардинала, были представлены комедіи Аріоста: la Cassario на карнавалъ 1504 года, и ‘J supositti’ въ 1509. Но потх часъ, длу время,— думалъ кардиналъ, и безжалостно отрывалъ поэта отъ его занятій и разсылалъ туда и сюда, съ порученіями, иногда пустыми,— напр. въ Манту у поздравить сестру свою Изабеллу, маркизу Гонзаго, съ рожденіемъ сына,— иногда съ другими далеко не легкими, и даже не безопасными. Такъ, въ 1509 году, Аріосто былъ посланъ въ Римъ къ пап Юлію ІІ-му просить субсидій и вспомогательнаго войска противъ Венеціанцевъ, грозно подступавшихъ подъ самую Феррару. Хотя папа, какъ членъ Камбрейской лиги, направленной противъ Венеціи, не могъ отказать въ помощи Феррарскому герцогу, союзнику Франціи, участниц въ той же самой лиг, тмъ не мене Феррарскаго посла принялъ очень неохотно, и въ особенности просьбу, съ которою онъ являлся: однако-жъ поэту удалось силою доводовъ и краснорчія одолть упрямаго владыку, но блестящая побда, одержанная кардиналомъ Ипполитомъ надъ Венеціанскимъ флотомъ при Полезелл, на устьяхъ По (подвигъ, восптый въ Неист. Рол. п. III, 57, XV, 2: XL, 4), сдлала помощь папы ненужною, и лишила Аріоста плодовъ его дипломатическихъ успховъ съ святйшимъ отцомъ. Вторичное посщеніе Рима въ 1510-мъ году едва не приняло роковой исходъ для нашего поэта. Кардинала Ипполита обвинили предъ папою въ принужденіи оружіемъ капитула Нонантолы избрать себя въ аббата. Не мене чмъ на кардинала папа былъ раздраженъ и на брата его, Феррарскаго герцога, остававшимся врнымъ союзу съ Франціей), отъ котораго папа уже отступилъ, и такъ папа екскомуницировалъ обоихъ. Ни одинъ изъ прочихъ приближенныхъ герцога не ршался хать умилостивлять раздраженнаго Юлія ІІ-го, questa bestia di Papa, какъ называлъ его Бенвенуто Челлини, отважился на подвигъ Аріосто. ‘Но’, пишетъ объ этомъ посольств къ пріятелю кардиналу самъ кардиналъ Ипполитъ, ‘мой камергеръ (Аріосто) не только не усплъ испросить прощенія или добыть что нибудь ршительное отъ его святости, а напротивъ ему было повелло удалиться немедленно подъ страхомъ быть брошену въ рку, съ угрозой, что непремнно брошенъ будетъ въ воду всякій изъ моихъ, кто бы дерзнулъ еще явиться предъ нимъ’.
Въ седьмой своей сатир Аріосто жалуется, что съ перваго же года понтификата Юлія ІІ-го, и много лтъ посл, кардиналъ Ипполитъ за скудное и не къ сроку выдаваемое вознагражденіе заваливалъ его разнообразнйшими порученіями, безпрестанно разсылалъ какъ какого нибудь гонца, никогда не оставлялъ его на-долго на одномъ мст. Объ успх въ выполненіи порученій не вс біографы Аріоста одного мннія: Форнари напр. пишетъ, что умнье не всегда соотвтствовало усердію и врности, усердіе же и врность вс признаютъ единогласно. Впрочемъ, каковы бы ни были его служебныя и дловыя способности, Аріосто былъ принужденъ подчиняться требованіямъ небольшаго двора, при которомъ по сану, связямъ и значительной политической дятельности главы, длъ было много, а раздленіе труда, по малочисленности состоящихъ при немъ дятелей, было не мыслимо. Дворъ мецената, щедраго до расточительности только для одного себя, походилъ на маленькій провинціальный театръ съ претензіями на обширный репертуаръ, такъ что на долю каждаго актера выпадаетъ, кром главной роли, еще дв три побочныя, и если въ составъ такой роли, положимъ, посла для поздравленій и тому подобнаго, входили справки, кухонные счеты и такого рода иное, едва-ли было справедливо ставить кому въ особенно тяжкій упрекъ, если онъ не всегда имлъ желаемый успхъ во всхъ такихъ порученіяхъ.
Однако, какъ ни вренъ былъ Аріосто своему патрону, какъ ни старался на его служб, она’ искала’ и не могъ не искать какого либо пути, чтобъ выпутаться изъ стсненнаго положенія, тяжелаго какъ какой либо заколдованный кругъ. Такъ, въ 1511-мъ году, онъ обращался къ кардиналъ-легату Болоньи, Іоанну Медичи (впослдствіи Папа Левъ Х-й) за разршеніемъ отъ 3 обтовъ и освобожденіемъ отъ принятія рукоположенія (ad tria incompatibilia et de non promovendo ad ordines sacros), съ цлью получить пользованіе церковными доходами (benefcium) Св. Агаты (Sancta Agatha), которые тогдашній настоятель (Arciprete), родственникъ его, хотлъ ему уступить. Попытка не имла успха, а заколдованный кругъ становился все тсне. Кардиналъ, мало что въ такихъ широкихъ размрахъ пользовался и даже злоупотреблялъ его услугами, еще возлагалъ на него услуги брату, герцогу Альфонсу. Въ 1512-мъ году, Аріосто долженъ былъ провожать герцога въ Римъ и раздлять вс опасности и бдствія, чрезъ которыя онъ долженъ былъ пройти, не смотря на данный ему самимъ папою свободный пропускъ. Смерть не разъ грозила и герцогу и его спутнику. Вмст съ своимъ высокимъ принципаломъ нашъ поэтъ долженъ былъ спасаться бгствомъ, три дня скрываться въ принадлежавшемъ семейству Колонна крпкомъ замк Сан-Марино, часто мнять одежду, прятаться въ разныхъ лачугахъ и все время ожидать, а подчасъ и слышать за собою погоню. Вс эти ужасы передалъ самъ Аріосто въ письм къ другу изъ Флоренціи.
Въ 1513 году, меценатъ послалъ его въ Римъ поздравить съ восшествіемъ на каедру св. Петра, подъ именемъ Льва Х-го, давнишняго покровителя его, Іоанна Медичи. Но кардиналъ-меценатъ забылъ дать приличную одежду своему послу, и поэтъ пишетъ, что онъ долженъ былъ цловать туфлю первосвященника въ плать эстафета, крадучись подойти и также скрыться, такъ что папа, сидвшій безъ очковъ, и не разглядлъ того, чье имя онъ охотно слышалъ.
Хотя самъ поэтъ увряетъ и въ письмахъ, и сатирахъ, что нашелъ-бы боле признательности у патрона за всякія другія услуги, какъ поваръ, какъ, наконецъ, лакей, чмъ за службу перомъ, за стихи и поэзію, тмъ не мене его качество поэта было все-же главнымъ и даже непремннымъ условіемъ его пребыванія при кардиналовомъ двор. Придворный поэтъ былъ въ тотъ вкъ неизбжною принадлежностью каждаго двора, большаго или малаго, поэтъ былъ необходимъ наравн съ придворнымъ шутомъ или астрологомъ, и стихи (припомнимъ его эпиталомъ) открыли Аріосту доступъ къ его государю. Но отъ придворнаго поэта требовалось восхваленіе главы двора, и кардиналъ ожидалъ отъ Аріоста прославленія дома Эсте вообще, и самого себя въ особенности. Этому условію, повидимому убійственному для вдохновенія, мы однако обязаны поэмой, которой достоинство давно признано, любимой книгой трехъ слишкомъ вковъ, и всхъ народовъ, способныхъ любить и цнить истинную поэзію. Не вдругъ напалъ Аріосто на врный слдъ, но задача прославлять своего патрона занимала его можетъ быть съ самаго перваго-же года поступленія его на службу къ кардиналу. Его Роланду предшествовали попытки съ этою-же цлью. Одна изъ нихъ дошла до насъ — отрывокъ, который можно найти въ нкоторыхъ изданіяхъ Неистоваго Роланда. Отрывокъ этотъ писанъ терцинами, героемъ выступаетъ въ немъ одинъ изъ предковъ кардинала, Обиццо да-Эсте: какъ союзникъ короля Франціи, Филиппа Прекраснаго, Обиццо вызвалъ на поединокъ Аремона Нероболандскаго (di Nerobolanda), рыцаря Эдуарда III. Этотъ Аремонъ выставляется Перуномъ на ратномъ пол. Чмъ кончилось дло, осталось для насъ неизвстнымъ. Аріосто оставилъ тему, а размръ, которымъ написанъ отрывокъ, терцины (которыми впрочемъ написаны его сатиры и элегіи) промнялъ на октаву, боле пригодную къ широкому взмаху и къ говорливости эпопеи, которую онъ уже задумалъ и для которой пріискалъ подходящій сюжетъ. Можно, означить приблизительно, когда онъ приступилъ къ поэм, долженствовавшей прославить его имя. Въ прошломъ столтіи, въ библіотек графа Баруффальди находился рукописный экземпляръ Фрецціевагр (Frezzi) Quadrireggio, экземпляръ, принадлежавшій Аріосту, а.по смерти поэта перешедшій къ его племяннику Ораціо. Рукопись эта во многимъ мстахъ отмчена рукою Аріоста, къ седьмой глав второй книги, тамъ, гд Фрецци описываетъ уродовъ о семи головахъ на одномъ туловищ, нашъ поэтъ приписалъ: ‘questi mostri potraniio servil’ per lo palazzo d’Alcina, nella battaglia di Ruggiero allo mio sesto’. (Эти чудовища пригодятся въ замк Альчины при битв Рогера, въ моей шестой псн) {Неист. Рол., VI, 64, слд.} Феррацци относитъ эту приписку къ 1507 году, стало быть уже тогда поэтъ не только обдумывалъ планъ своей поэмы, но даже написалъ часть ея. Сюжетомъ ея онъ былъ обязанъ предшественнику на томъ-же поприщ эпической поэзіи. Влюбленный Роландъ, графа Бойардо былъ въ рукахъ у всхъ, для всхъ былъ любимымъ чтеніемъ. Смерть помшала автору довести столь всмъ нравившійся вымыслъ до конца, поэма Бойардо прерывается на самомъ затйливомъ мст. Желаніе имть окончаніе, развязку столькихъ заложенныхъ авторомъ нитей и завязокъ было всеобщее. Нашлись и охотники удовлетворить ему, довесть любимую повсть до конца. Въ 1507 г. венеціанецъ Николо дельи Агостини издалъ продолженіе Влюбленнаго Роланда въ трехъ книгахъ, и продолженіе это, не совсмъ лишенное поэтическаго достоинства, имло большой успхъ. Паницци приводитъ еще одного, продолжавшаго трудъ Бойардо, нкоего, нын уже вовсе забытаго, Вальчеко (Valicieco), и еще одного продолжателя, анонима, изъ котораго, благодаря быть можетъ опечатк, сдлали какого-то небывалаго графа Скандіо. Успхъ такихъ попытокъ подалъ мысль и Аріосту приняться за матерію, изъ которой Бойардо заимствовалъ героя и героевъ своей повсти, вести дале судьбы Роланда, воспользоваться уже готовой, довольно извстной, хорошо расположенной фабулой, эта-же фабула могла служить къ выполненію возложенной на придворнаго поэта обязанности славить домъ своего патрона. Эсте считали своймъ предкомъ того Рогера, который и у Бойардо играетъ значительную роль, героя впрочемъ совершенно баснословнаго, миъ, сложившійся въ народныхъ сказаніяхъ изъ тусклыхъ воспоминаній объ отважныхъ норманнахъ этого имени, господствовавшихъ въ Сициліи и Неапол въ XI и XII стол. Этой цли прославленія Аріосто удовлетворилъ и даже слишкомъ, но разъ обртенная тема завлекла его далеко за предлъ перваго повода приступить къ ней. Какъ самый этотъ поводъ былъ для него только точкой отправленія, такъ и поэма Бойардо была для него не боле, какъ почва, на которой онъ возвелъ созданія своего генія, какъ сцена, на которую онъ вывелъ своихъ актеровъ. Аріосто не могъ работать, какъ какой-нибудь Агостини, додлать оставленное недодланнымъ дло другого,— это было задачею слишкомъ скромною для великаго поэта. Аріосто принимаетъ или нтъ, по своему усмотрнію, то, что находитъ у своего предшественника, свяжетъ свой разсказъ съ повстью его, подниметъ нить заложенную въ Влюбленномъ Роланд, но всегда оставляя за собою право порвать ее, какъ найдетъ лучшимъ. Неистовый Роландъ поэма сама для себя, а не часть другой поэмы. Что бы об поэмы, и Бойардова и Аріостова, были половинами одного цлаго, ничего нтъ ложне этого мннія, которое первый пустилъ въ ходъ Бернардъ Тассо {‘Si dee considerate l’Orlando lunamorato e il Furioso non corne due, libri dis tinti, ma corne un poema solo, comminciato dall’uno, e con lo medesime fila, bench&egrave, meglio annodate e meglio colorite, dail altro Pueta cundotto al fine, e in questa maniera riguurdandolo, sar intiero poema, а cui nulla manchi per intelligenza delle suefavole’. B. Tasso, Poema Eroco, I, III.}, и которое слишкомъ долго пользовалось неоспоримымъ авторитетомъ. Попробуйте наложить поэму Аріоста на Бойардову, непремнно замтите несоотвтственность обихъ между собой, всегда окажется или недостатокъ, или излишекъ, окажется невозможнымъ свести на нтъ такъ называемыя об половины. Такъ, въ самомъ начал:— Неистовый Роландъ открывается пораженіемъ при Бордо, а у Бойардо это пораженіе много раньше конца: онъ ведетъ мавровъ, побдителей подъ самый Парижъ, на приступъ къ его стнамъ, а Аріосто откладываетъ осаду Парижа до слдующей весны, посл битвы при Бордо. На многое подобное будетъ случай указать въ примчаніяхъ къ моему переводу. Не думая спаивать свою повсть съ Бойардовой, Аріосто начинаетъ тамъ, гд это для имъ задуманнаго плана удобне, не заботясь о томъ мст, на которомъ прерывается разсказъ его предшественника. Связь между обими поэмами существуетъ конечно, но надо уяснить себ сущность этой связи. Аріосто строитъ дале на фундамент, заложенномъ предшественникомъ, котораго однако нигд не называетъ, обстоятельство, ради котораго Сперони (одинъ изъ впрочемъ немногихъ критиковъ, относившихся враждебно къ поэту) обвиняетъ его въ неблагодарности, даже въ много худшемъ. Между тмъ, нашъ поэтъ только имени не приводитъ, чего тогдашнія воззрнія не требовали, также, какъ онъ не называетъ ни Данте, ни Петрарку, когда беретъ у нихъ стихи цликомъ. Но если онъ не называетъ Бойардо, имя, которое всмъ было слишкомъ извстно, онъ открыто ссылается на его поэму, предполагая, что она знакома всмъ, у всхъ въ рукахъ, намекаетъ на цлые эпизоды Влюбленнаго Роланда, отсылаетъ къ нему съ оговоркой, къ чему пересказывать вновь, что вс знаютъ наизусть. Гд-же тутъ завзятое умалчиваніе, и чего ради было быть ему?
И такъ предметъ поэмы былъ найденъ. Оставалось ршить,— какъ ни странно это можетъ казаться намъ — на какомъ язык будетъ писана поэма. Не смотря на Данте, на Петрарку, на столько иныхъ поэтовъ, все еще существовали въ Италіи того вка, и были даже въ сил, предубжденія противъ роднаго языка, народнаго говора (sermo vulgaris), какъ его презрительно называли гуманисты. Конечно, Данте стояла’ еще близко къ первому появленію литературнаго итальянскаго языка, и могъ, и даже долженъ была’ бороться нкоторое время съ мыслью писать свою ‘Божественную Комедію’ латинскими стихами, только пишущихъ латинскіе стихи считала’ и Данте, какъ считали и вс, поэтами, а поэтовъ на родномъ язык (въ числ ихъ едва-ли не самого себя) римачами (rimatori). Съ. тхъ пора, многое, конечно, измнилось къ лучшему — изъ говора итальянскій языкъ произвели въ ново-латинскій (Neolatino). Однако Аріосто любилъ языкъ Виргилія, дорожилъ имъ, чувствовалъ на немъ, какъ истый сынъ вка Возрожденія. Мы видли, какъ онъ съ ранней молодости высказывалъ на немъ свои завтныя думы, выливалъ изъ сердца печали, жаловался на невзгоды. Для него это была’ языкъ не мертвый. Кардуччи {Giosu&egrave, Carducсъ Delle posie Intintdit ed indite di Ludovico Ariosto, studi e ricerche, Bologna, 1876.} называетъ латинскія элегіи Аріоста ‘fiori della giovent del grande poeta’. говоритъ, что юность его ‘fututta. Latina’. ‘Аріосто, продолжаетъ онъ, владетъ ямбическимъ сенаромъ, фалеками Катулла, алкаической строфой и асклепіадами Горація, кахъ не владла’ ими никто другой въ Феррар и не думала’ владть, и какъ владть дано было въ его время не многимъ въ остальной Италіи’. И независимо отъ совершенства формы, изящная отвага, лирическая быстрота въ его латинскихъ поэзіяхъ, счастливый выбора’ выраженій, врность пріемовъ, здравая сдержанность везд какъ-бы обличаютъ кровъ и сокъ Горація и Катулла. тотъ самый Бембо, который въ ‘Неистовомъ Роланд’ (XXXVII, 8, XLVI, 15) выставляется образователемъ и усовершенствователемъ народнаго языка, самый тотъ Бембо настаивала’ у Аріоста, чтобы онъ сдлалъ Роланда героемъ эпопеи въ латинскихъ гекзаметрахъ. Искушеніе сильное, стать новымъ Виргиліемъ, быть прославленнымъ первыми гуманистами вка {Мысль кардинала Вембо не совсмъ пропала даромъ. Существуютъ два Неистовыхъ Роланда въ латинскихъ гекзаметрахъ. Одинъ составилъ: Visіtо Maurizi, da Montefiore. Osimo 1570, другой: Marchese Torquato Barbolnni de’Conti di Moutauto (кавалеріи полковникъ на служб германскаго императора). Arezzo 1756.}. Но добрый геній поэта охранилъ его отъ искушенія. Своего Роланда онъ началъ писать по итальянски, и мало-по-малу такъ полюбилъ родной, современный языкъ, что латинская муза посщала его уже рже, и около 1513 года почти совершенно замолкла. На итальянскомъ язык писалъ ‘Неистоваго Роланда’ Аріосто, и терцины (см. в. стр. XII) замнилъ октавами. Итальянскій языкъ его до того чистъ, что поискъ за идіотизмами, ломбардскими или спеціально феррарскими, которыми кишитъ Бойардовъ Роландъ, доставила’ очень скудную добычу. При всей поэтичности изложенія, не смотря на порывы иногда какъ-бы необузданной фантазіи, нигд въ поэм Аріоста нтъ ничего недосказаннаго, ничего темнаго. Ясность отличительное свойство его дикціи, и Галилей, по собственному признанію, ясностью своего слога былъ обязанъ прилежному чтенію ‘Неистоваго Роланда’.— Октавы въ немъ считаются перлами итальянской поэзіи, въ звучности он не уступаютъ Тассовымъ, и превосходятъ ихъ выразительностью, гибкостью, легкостью, съ какою принимаютъ вс тоны, вс настроенія духа, отражаютъ явленія природы и отзываются на голоса ея, и при всемъ томъ нигд нтъ напыщенности, он льются, какъ изъ чистаго источника, всегда естественны, не замтно исканія, усилія. Между тмъ положительно извстно, какъ Аріосто старался усвоить себ механизмъ стиха, какъ трудился надъ своими октавами. По примру Виргилія, онъ любилъ утромъ набросать нсколько октавъ, а потомъ долго и часто передлывалъ и переправлялъ ихъ, пока не достигалъ той степени ясности, благозвучія, прозрачности, что ни самъ онъ, ни друзья, которымъ онъ имлъ обыкновеніе читать свои псни по мр того, какъ онъ писалъ, ничего не находили въ стихахъ непонятнаго, недосказаннаго, жосткаго. Въ семейств поэта долго сохранялся листъ бумаги, на которомъ его рукой нсколько разъ переписаны 142 и 143 окт. XVIII п., все съ новыми поправками, послдняя изъ нихъ явилась въ печати. Джиральди пишетъ, что уже съ готовою рукописью Роланда, какимъ онъ въ изданіи 1532 года, Аріосто, не довольствуясь одобреніемъ ученыхъ друзей, быть можетъ не вполн имъ довряя, повторилъ опытъ Апеллеса, и выставилъ рукопись на обсужденіе всхъ приходящихъ въ одной зал своего дома, съ блой книгой возл, для желающихъ записать свое мнніе. Поэма эта брала теперь все время Аріоста, все свободное отъ скучныхъ занятій, разъздовъ, я невольныхъ отлучекъ.
Вообще Аріосто былъ домосдъ и ненавидлъ отлучки, какія-бы он не были — однако на его долю выпала одна, совсмъ иная. 24 іюня, 1513 года, онъ постилъ Флоренцію на празднованіе св. Іоанна Крестителя, патрона города. Здсь, среди церковныхъ торжествъ и шумныхъ свтскихъ увеселеній, нашъ поэтъ встртилъ ту, которой было суждено на всегда привязать къ себ его сердце. А сердце это было не изъ самыхъ постоянныхъ. Онъ признается самъ, что присвоилъ себ право ‘d’eleger sempre о questa cosa о quello’ {Избирать то эту вещь, то другую.
Этому же присвоенному праву посвятилъ онъ латинское двустишіе:
Est mea nunc Glycere, mea nunc est cura Lycorie,
Lyda modo mens est, est modo Phyllis amor.}. Но, хоть втренъ былъ онъ, онъ умлъ хранить тайну, не даромъ на его письменномъ стол красовался бронзовый амуръ съ пальцемъ на устахъ въ знакъ безмолвія. Этому безмолвію про любовь, какъ кажется часто удачную, поэтъ былъ вренъ до того, что біографамъ, даже самымъ кропотливымъ, не удалось найти что-нибудь положительно о героиняхъ и предметахъ его чисто Катулловскихъ эллегій, въ которыхъ страсть, блаженство счастливой любви описаны съ такимъ жаромъ, съ такой живостью и искренностью ощущеній, что предъ читателемъ непремнно дйствительность, а не мечта, не грезы пылкаго воображенія, не наборъ звучныхъ стиховъ. Въ своихъ возлюбленныхъ боле чмъ красоты, чмъ даже ума, онъ искалъ сердечную доброту. Везд и изо всего видно, что онъ любилъ и жаллъ женщинъ, возмущался несправедливостью къ нимъ, питалъ къ нимъ уваженіе, рдкое въ томъ вк {См. напр., Неист. Рол. IV, 63, XX, 1, рчь старика посл эпизода Жоконда въ XXVIII псн., исторію Ансельма въ XLIII.}. Связи его не остались безплодными. Мать любимаго сына его Виргинія, родившагося въ 1509 году, была изъ знатнаго рода Орсолина Сассо Марино, имя ея однако не отыскано. Виргинія онъ узаконилъ не задолго до смерти. Другаго сына Джанбаттиста, впослдствіи капитана въ гвардіи герцога, онъ имлъ отъ оставшейся неизвстною. Эти двое были единственныя его дти. И такъ, въ Флоренціи нашелъ онъ ту, которой съ тхъ поръ всегда оставался неизмнно врнымъ. Здсь, въ Флоренціи, онъ впервые увидалъ вдову знатнаго Феррареза Тито ди-Леонардо Строцци, прекрасную Александру, рожденную Бенуччи Цампелла (Benucci Zampella), изъ знатной Флорентинской фамиліи. Встртился онъ съ нею по однимъ — въ дом Делапи (De Lapi), по другимъ — у Веспуччи (De Vespucci). Встрча эта, какъ самъ поэтъ говоритъ въ одной своей канцон, раздула въ пламя давнюю искру, и это пламя уже боле не угасало, въ элегіяхъ, канцонахъ и прочихъ стихотвореніяхъ, онъ описалъ эту свою послднюю и самую искреннюю и сердечную любовь. Его избранная всегда въ ум у него и на сердц, но имя ея онъ таитъ:
‘Vo ch&egrave, sempre uel cuor chiuso miresti’.
Многіе думаютъ, что она изображена въ Женевр (‘Неист. Рол.’, п. IV и V), ея имя онъ далъ сострадательной дочери грозной царицы Амазонокъ (Тамъ-же, XX, 39), и намекаетъ на нее-же въ другихъ мстахъ поэмы. Счастливая встрча повела къ счастливйшему браку. Годъ свадьбы остался неизвстнымъ, и самый бракъ Аріосто содержалъ въ тайн, чтобъ не лишиться возможности доискиваться пользованія пребенды св. Агаты, о которой уже была рчь (см. стр. XVII), одно время супруги жили даже въ разныхъ домахъ.
Три года посл веселой встрчи во Флоренціи, поэма, увковчившая имя ея творца, была окончена и 21 апрля 1516 года напечатана въ Феррар, въ 40 псняхъ {Это первое изданіе было возобновлено на юбилей Аріоста, 1875 г. Аріосто постепенно распространялъ и добавлялъ своего ‘Неистоваго Роланда’, и наконецъ увеличилъ на цлыхъ 6 псней, въ изданіи 1532 г. Въ примчаніяхъ къ моему переводу будутъ указаны мста, прибавленныя къ этому первому изданію 1516 года.}. О громадномъ успх ‘Неистоваго Роланда’ сохранилось много свидтельствъ. Такъ, между прочимъ, Бернардо Тассо въ письм къ Варки увряетъ, что книга эта въ рукахъ у всхъ и взрослыхъ и малыхъ, что никто не довольствуется прочесть ее разъ, что ее читаютъ, перечитываютъ, вытверживаютъ наизусть, что стансы Аріоста распваютъ по улицамъ, дорогамъ, полямъ, ‘не думаю’, пишетъ дале Тассо, ‘что съ того вререни, какъ этотъ ученый ‘gentiluomo’ издалъ свою поэму, печаталось и продавалось столько Гомеровъ и Виргиліевъ, сколько Неистовыхъ (Furiosi)’.
Поэма посвящена тому-же кардиналу Ипполиту и завершила ряд восхваленій, въ которыхъ поэтъ доходитъ до того, что называетъ борцемъ духовнымъ (mystica arma gerit) его, который мечталъ только о пушкахъ, что воспваетъ его цломудріе (Casto quis castior Hippolyto). Конечно, сквозь густое облако иміама, проглядываетъ по временамъ нчто вовсе не хвалебное, даже въ самомъ Роланд (см. напр. XXXIV, 77, 79), самый парадъ предковъ кардинала и его брата (въ III пс.), парадъ, разыгрываемый чертями, будто отдаетъ сатирой. Самъ поэтъ не рдко показываетъ, какъ холодно его меценатъ относился къ поэзіи, и какъ смотрлъ на поэтовъ {Non vuol, ch&egrave, laude sia da me composta,
Per opra degna di merc&egrave, si ponn,
De merc&egrave, degno &egrave, l’ir correndo in posta.
Se io l’ho con laude ne’mici wersi messo,
Dice ch’io l’ho fatto а pince re e in ozio,
Pi grato fora essergli stato appresso.
Sat. II, 97 seg.}. Впрочемъ, было-бы несправедливо упрекать поэта въ пресмыкательств и двуличіи: его патронъ небылъ совершенно лишенъ всякаго достоинства (см. стр. VIII), и поэтъ могъ по совсти оцнить хорошія стороны его характера, и наконецъ восхваленія, какъ ни негодовали за нихъ на Аріоста Бернардо Тассо и другіе современники, изобртены не творцемъ ‘Неистоваго Роланда, датируютъ со временъ Виргилія и до того вошли въ нравы, что стали какъ-бы канцелярскимъ слогомъ поэтовъ того (и еще много позднйшаго) времени, формою, которой и восхваляемый меценатъ и хвалящій поэтъ едва-ли придавали много боле значенія, чмъ придаемъ мы разнымъ увреніямъ въ преданности и прочимъ формуламъ, которыми заканчиваемъ письма.
‘Мессере Лодовико, откуда взяли вы вс эти вздоры’ {‘Dove avets pme, Messers Lodovico, quests corbellerie’. Послднимъ словомъ итальянская печать, какъ извстно, замняетъ другое, боле пластичное.}. Съ этими словами принялъ высокій покровитель поднесенную и ему посвященную поэму своего кліента. Такова была признательность за трудъ, въ который, какъ пишетъ авторъ, онъ вложилъ почти все, что зналъ, за которымъ, стараясь угодить Ипполиту, онъ просидлъ столько дней и ночей! ‘За этой книгой’, продолжаетъ поэтъ, ‘я затратилъ лучшее время по пустому’. Дйствительно, со дня поднесенія, отношенія между меценатомъ и его поэтомъ замтно охладли, и въ слдующемъ году рзко порвались и на-всегда. Въ 1517 году кардиналъ отправлялся въ Венгрію на архіепископскую каедру въ Гран, и хотлъ взять съ собою Аріоста, но поэтъ извинился нездоровьемъ (онъ уже страдалъ катарромъ, который нажилъ отъ курьерской службы) и за невозможностью покинуть семью и домъ на произволъ судьбы. Но кардиналъ ничего не хотлъ слушать, осыпалъ поэта упреками въ неблагодарности, въ неспособности цнить его милости и т. д., и кончилъ заявленіемъ, что ненавидитъ и презираетъ его. Аріосто посл этой сцены не являлся больше на глаза бывшему патрону, но въ догоню ему послалъ къ кузену и другу своему Аннбалу, находившемуся въ свит кардинала, сатиру (вторую), о которой уже была рчь (стр. VIII). Не смотря на все это, Аріосто все еще считался состоящимъ при двор кардинала до самой его смерти въ 1520 г., можетъ быть пользовался скудною пенсіей, хотя лишился доходовъ съ двухъ духовныхъ бенефицій. ‘Кардиналъ выщипалъ у меня лучшія перья’, говорилъ нашъ поэтъ, и уврялъ, что былъ готовъ возвратить все, что когда-либо получалъ отъ гордаго и скупого патрона, и всмъ жертвовать, чтобъ получить свободу и возможность безпрепятственно предаваться влеченію своего генія. Въ память этого грустнаго эпизода Аріосто избралъ эмблему: рой пчелъ, выгнанный изъ улья дымомъ отъ огня, который селянинъ (villano) разложилъ подъ ульемъ: надъ эмблемою надпись: ‘pro bono malum’. На пережитое при двор кардинала и на ссору съ нимъ намекаетъ и эмблема, выбранная имъ для изданія ‘Неистоваго Роланда’ 1532 года (стр. XVIII пр.): дв зміи, спутавшіяся хвостами, порывающіяся жалить, сверху рука, вооруженная ножницами, которыми уже отрзала жало одной зміи, и грозитъ другой: внизу надпись: ‘Dilexisti malitiam super benegnitatem’. Въ зміяхъ нкоторые признавали шайку при двор кардинала, шайку наушниковъ, старавшихся возбудить его противъ поэта. Такими намеками все и кончилось. Похвалы Ипполиту въ ‘Неистовомъ Роланд’, и самое посвященіе ему поэмы, незлобивый поэтъ не думалъ ихъ измнять, и по смерти бывшаго патрона все еще чтилъ или по меньшей мр щадилъ память его.
Въ томъ-же 1517 году Аріосто здилъ въ Римъ, какъ онъ самъ пишетъ въ одной своей сатир (второй), на послдніе гроши (bajoechi), и то далеко не многіе, которые бралъ изъ Милана. Этотъ раза’ Левъ X, давнишній его покровитель, узналъ его. ‘Онъ нагнулся ко мн, пишетъ поэтъ, съ блаженнаго сдалища, взялъ меня за руку, потомъ за об щеки и на об даровалъ мн святое лобзаніе’ {Picgjsi а me dalla bsa ta sede,
La mano e poi le goto ambe ml prse,
E il sunto boccio in entendus mi diede.
(Сатира 4).}. Извстно, какъ Левъ X любилъ поэтовъ и какъ щедро награждалъ ихъ. О немъ говорили, что онъ возобновилъ золотой вкъ Августа. Но для Аріоста главный поводъ постить Римъ была надежда получить наконецъ тотъ бенефиціумъ св. Агаты, которымъ его такъ долго манили. Папа говорилъ не разъ, что онъ такъ-же любитъ его, какъ любилъ роднаго брата, извстнаго покровителя поэзіи и искусствъ, на смерть котораго нашъ поэтъ написалъ великолпную канцону. Упоенный надеждами Аріосто не малое время прожилъ въ Рим. Но, не смотря на благоволеніе самого папы, надежды эти опять разлетлись. Все, что онъ получилъ отъ первосвященника, который высоко цнилъ его поэму, ограничилось привиллегіею на печатаніе ея. Привиллегія эта выдана 21 іюня, содержитъ въ себ много лестнаго для поэта и, главное, запрещеніе всмъ и каждому печатать его поэму (на народномъ язык — sermo vulgaris — и въ шутливыхъ стихахъ — versibus jocosis — говорится въ привиллегіи) безъ его на то согласія, грозя ослушникамъ отлученіемъ отъ церкви (excommunicatio). Привиллегія эта, кажется, имла особенную важность для Аріоста. Подобную-же выхлопоталъ онъ два года раньше отъ дожа Венеціи также съ огражденіемъ правъ на печать и продажу во всхъ земляхъ подвластныхъ республик. На чей счетъ печатался ‘Неистовый Роландъ’? Кампори (Notizie per la vita di Lodovico Ariosto da document inediti, Modeno. 1871) думаетъ — на счетъ кардинала, и въ доказательство приводить письмо его отъ 15 сентября 1515 г. къ герцогу Мантуи съ просьбою отпустить ему изъ бумажной фабрики въ Сало (Sal) 1000 стопъ бумаги безъ взиманія пошлины. Кажется также, что кардиналъ предоставилъ Аріосту полное владніе всми экземплярами его поэмы и продажу ихъ въ его (автора) пользу. Главное подспорье состояло все-таки въ исключительномъ прав печати и продажи на все время жизни автора, о наслдникахъ его не говорится.
Аріосто оставилъ наконецъ Римъ и вернулся къ своимъ пенатамъ съ полной пазухой надеждъ, но измученный и пробитый на сквозь дождемъ {…Col sono е con la falda plena
Di speme, ma di piogga molle e brutto.
Sat. IV.}. Привиллегія, вотъ все, что онъ вывезъ изъ вчнаго города, мечтать о свобод, о независимости было невозможне, чмъ когда-либо, и радъ долженъ былъ быть нашъ поэтъ, когда 23 апрля 1518 года герцогъ Альфонзъ записалъ его въ свиту какъ близкаго человка (famigliare) и камергера. Три первые года на новомъ пост Аріосто провелъ сравнительно спокойно. Досуговъ было довольно, Аріосто могъ окончить дв комедіи: J suppositi (подложные), представленная въ Ватикан въ 1519 году, и Negromante (чародй), комедію, писанную по желанію Льва X, и ему-же посланную въ Римъ. Въ 1521 году вышло въ Феррар второе изданіе ‘Неистоваго Роланда’ у Джонъ Баттиста де-ла-Пинья (dalla Pigna), изданіе, ставшее большою библіографическою рдкостью. Въ этомъ изданіи все еще только сорокъ псней, какъ въ ‘Неистовомъ Роланд’ 1516 г., съ котораго перепечатано безъ измненій, вызвано оно было требованіемъ новыхъ экземпляровъ, прежнее изданіе вышло все. Къ особенностямъ этого изданія 1521 года принадлежитъ отсутствіе знаковъ препинаній, только запятыя замняются двумя горизонтальными точками, а заглавная буква стиха напечатана минускулой. И такъ, служба при новомъ патрон не очень обременяла поэта, герцогъ рдко отлучался изъ Феррары, что было особенно отрадно для Аріоста, не любившаго путешествій, разв только на карт. Многое заставляло также забывать личность и обращеніе герцога, государя образованнаго и привтливаго. Но и Альфонзъ не особенно заботился о житейскихъ нуждахъ своего поэта и друга. Жалованья Аріосто получалъ ежемсячно 7 дукатовъ золотомъ, на ныншнія деньги по 52 лиры, или, считая тогдашнюю цнность монеты вдвое противъ ныншней — 1,500 фр. въ годъ, и содержаніе на трехъ человкъ и двухъ лошадей. Жалованье незначительное: да кром того оно не выдавалось прямо изъ казначейства герцога, но состояло большею частью въ переводахъ на таможенныя пошлины и въ доляхъ въ выручк съ нихъ, и на канцелярію въ Милан и другіе, часто ненадежные источники, подверженные разнымъ шансамъ, а порой и изсякавшіе, напр., въ войнахъ бывшихъ въ Ломбардіи, или вслдствіе административныхъ мръ, когда нкоторыя пошлины отмнялись. А въ самое это время нашъ поэтъ находился въ очень стсненныхъ обстоятельствахъ. Изъ наслдства посл отца, самого по себ незначительнаго, на долю поэта пала очень небольшая часть, а тутъ еще канцелярія самого герцога лишила его значительнаго имущественнаго приращенія. 7 іюля 1519 года умеръ, не оставивъ духовнаго завщанія (ab intestate), дядя его Ринальдо Аріосто. Наслдство его должно было перейти къ братьямъ Аріоста, сыновьямъ Николо: они были даже введены во владніе богатаго помстья Баньола (villa di Bagnola), называвшагося tenuta (леномъ) delle Arioste, дарованнаго отцу покойнаго Ринальда. Франческо Аріосто, герцогомъ Эрколе І-мъ, на правахъ эмфитевзы съ обязательнымъ взносомъ (канономъ). Тмъ не мене, спустя нсколько дней, законныхъ и уже введенныхъ во владніе наслдниковъ, выпроводилъ изъ наслдства агентъ и главный фискалъ герцога Альфонзъ (или Альфонзинъ) Тротти, который, не принимая къ свднію отвтовъ изгнанныхъ изъ наслдія, объявилъ все оставшееся посл Ринальда Аріоста упраздненнымъ феодомъ, имющимъ возвратиться въ непосредственное распоряженіе герцога. Все, чего не пускали въ ходъ обиженные, пропало даромъ, напрасно даже самъ папа Левъ Х принималъ участіе въ дл и поддерживалъ поэта и его братьевъ, — прекрасный ленъ Баньола былъ потерянъ для нихъ навсегда и поступилъ на приданое одной принцессы изъ дома Эсте, а отъ нея и ея мужа достался іезуитамъ. Поэтъ отмстилъ фискалу двумя дкими сонетами: а впрочемъ упоминаетъ о немъ въ своемъ Роланд (XL, 4), какъ будто ничего между ними не было.
Какъ ни дорожилъ наконецъ добытымъ относительнымъ спокойствіемъ и досугомъ Аріосто, однако крайность принудила его обратиться къ герцогу съ просьбою ршительно улучшить его содержаніе при двор, или уволить его отъ службы. Альфонзъ принялъ милостиво прошеніе поэта и назначилъ его на три года своимъ намстникомъ (comissario) въ Гарфапьано. Это была небольшая область, затерянная въ горахъ между Моденой. Луккой и Массой, принадлежавшая нкогда дому Эсте, потомъ подпавшая владычеству Пап.. По смерти Льва Х-го область эта возстала противъ папскаго намстника и возвратилась къ прежнимъ суверенамъ дома Эсте. Передъ отъздомъ на новый постъ поэтъ написалъ духовную, и не даромъ. Дикая мстность кишала разбойниками и терзалась ожесточенными политическими партіями. Всякіе споры ршались оружіемъ. Въ б-й сатир новый намстникъ мрачными красками описываетъ Кастельново, свою резиденцію, какъ правителя угрюмой и суровой области. ‘Новость мстъ такъ поразила меня’, пишетъ онъ, ‘что я чувствую себя какъ птица, которая перемнила мтку и затмъ много дней не поетъ’ {La norite del loco &egrave, stata tanta,
Ch’ho fatto conie angel che muta gabbia,
Che inolti giorui resta ch&egrave, nou canta.
Сат. 5.}. Сатиры, элегіи и письма даютъ возможность прослдить дятельность его въ Гарфаньан почти день за день. Изъ всхъ, можно сказать, документовъ проглядываетъ сердечная доброта Аріоста, вс они свидтельствуютъ о его любви къ правосудію, о безпристрастіи, сметливости и политическихъ способностяхъ намстника въ должности, переполненной трудностями, благодаря ужасному состоянію провинціи. Каждое мстечко, каждое захолустье въ ней хотло жить по своему, 83 помстья состояли въ безпрестанной войн отъ дятельнаго участія въ свирпствовавшихъ партіяхъ.— ‘Убійцы’, пишетъ поэтъ {Qui vanno gli assassini in si gran schiera,
Ch’un altra che per penderli &egrave, posta,
Non osa trar del sacco la bandiera.
Saggio chi dal castel poco si scosta.
Сат. 5.}, ‘бродятъ здсь такими сильными отрядами и шайками, что другой отрядъ, высланный вшать разбойниковъ, не сметъ вынуть знамя изъ чехла. Уменъ, кто не далеко отлучится отъ замка’. Пастыремъ такого стада былъ поставленъ незлобливый поэтъ! Какъ было жить ему съ такими людьми, которыхъ, казалось, пасла Цирцея (‘Circe gli avesse pasture’). ‘Не тотъ я человкъ’, писалъ онъ, ‘чтобы править другими людьми, я слишкомъ жалостливъ, и мн слишкомъ трудно отказывать, когда кто проситъ меня о чемъ бы то ни было’. Подвластные и подчиненные скоро замтили, что правитель былъ слишкомъ добръ, тмъ не мене правосудіе и справедливость были единственною задачею его управленія. Но герцогъ мало поддерживалъ его въ выполненіи этой задачи, и часто даже прощалъ осужденныхъ своимъ намстникомъ, и позволялъ себ многое иное, что все усложняло еще и безъ того трудную дятельность добросовстнаго намстника. На многіе поступки герцога Аріосто жаловался съ откровенностью, рдкою у придворныхъ и чиновниковъ какого то ни было вка. ‘Покуда я останусь на этой должности’, писалъ онъ между прочимъ своему государю, ‘не буду имть другаго друга, кром правосудія’, не многія слова, замчаетъ Кампори, но они приносятъ Аріосту не меньше славы, чмъ самыя блестящія октавы его безсмертной поэмы. ‘Вс толкуютъ худо обо мн’, пишетъ онъ герцогу, ‘но еще хуже о Вашей Свтлости’. Строгій правитель былъ однако-же популяренъ, даже снискалъ любовь своихъ подчиненныхъ. Это были бандиты, но какъ замтилъ кто-то, бандиты итальянскіе. Аріосто, пишетъ Гарофоло, возвращаясь съ свитою изъ пяти всадниковъ въ свой Кастельново, нахалъ, при мстечк Родеа, на вооруженную шайку. Намстникъ прохалъ не безъ опасенія очень понятнаго, такъ какъ вся мстность была наполнена разбойниками, готовыми на все за своихъ вожаковъ, предводителей двухъ на смерть враждебныхъ партій, Доменика Маротто, главы одной, и другой Филиппа Пакіоне (Расінопе). Едва Аріосто усплъ отъхать на полетъ стрлы, какъ атаманъ шайки, остановивъ оставшаго слугу, спросилъ, кто его господинъ, и когда слуга назвалъ Л. Аріосто, атаманъ бгомъ пустился за нимъ, какъ былъ въ латахъ и при сабл. Поэтъ ожидалъ чего нибудь не добраго, но Пакіоне, это былъ атаманъ шайки, привтствовалъ его въ самыхъ вжливыхъ выраженіяхъ, расточался въ увреніяхъ преданности, благоговнія предъ его геніемъ, усплъ продекламировать нсколько стиховъ изъ его поэмы, назвался ему, умолялъ простить его, что не ране оказалъ ему должное уваженіе, и, насмотрвшись вдоволь на творца Неистоваго Роланда, котораго зналъ наизусть, смиренно просилъ нашего поэта осчастливить его посщеніемъ.
Нашлись сострадательныя сердца, которыя хлопотали высвободить поэта изъ тяжкаго положенія, освободить отъ длъ столь несовмстимыхъ съ его характеромъ {О siami in rocca, о voglia al l’aria uscire,
Accuse e liti sempre e gvidi ascolto,
Furti, omicidi, odi, vendette ed ire,
Si che or con chiaro ov con tuvbato volto,
Couvien che alcuno prieghi, alcun minacci,
Altri condanni, altri ne mandi assolto
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Si che i ladzon, ch’ho d’oqn intorno scacсi.
Сат. 5.}, вывесть какъ бы изъ мста ссылки, мста, меньше всякаго инаго приспособленнаго къ священнымъ трудамъ поэта, мста, лишеннаго всякой уютности, переполненнаго всевозможными ужасами {Dove altro albergo его di questo meno
Conveniente ai sacri studi, voto
D’ogui giocondiitl, p’ogni error pieno.
Сат. 5-я.}. Альфонзъ предложилъ ему постъ резидента при двор новаго папы, также Медичи, Климента VII. Добрыя отношенія Аріоста къ дому Медичи вообще, и къ новому пап въ особенности, казалось, ручались за успхъ его въ Рим, тмъ не мене, какъ ни жаждалъ онъ свободы, Аріосто остался при своей тяжелой должности до истеченія трехъ лтъ, и покинулъ его, чтобы увидть вновь дорогія ему Ардженту и Бондино (Неист. Рол. XLIII, 54), не раньше, какъ исполнивъ принятую на себя обязанность умиротворить область едва не потерянную, врный не разъ высказанной имъ готовности: ‘слдовать за своимъ герцогомъ въ огонь и въ полымя, идти на служб его не только въ Римъ, но во Францію, въ Испанію, наконецъ въ об Индіи’.
Аріосто возвратился въ Феррару, по сдачи намстничества, въ іюн 1525-го года. Три тяжело прожитые годы были послднимъ испытаніемъ въ жизни поэта. Остальные дни онъ проводилъ въ положеніи для его души, чуждой честолюбія и многаго иного, важнаго въ глазахъ людей другаго пошиба, спокойномъ, беззаботномъ и счастливомъ. Съ герцогомъ онъ всегда стоялъ хорошо, вкусъ герцога Альфонза къ театру еще больше сблизилъ ихъ. На дворцовой сцен давались латинскія комедіи. При отц Альфонза, герцог Эрколе, на этой же сцен была представлена первая, по времени постановки, итальянская драма: Бойардовъ Тимонъ Аинскій. Эта сцена поступила теперь въ вдомство Аріоста. Бывшій намстникъ является режиссеромъ и директоромъ театра, который онъ расширилъ и украсилъ. Геній Аріоста, уже ознаменовавшійся въ лирик и сатир, ярко сіяетъ на двухъ зонтахъ поэтическаго неба Италіи, въ драм и эпос, Аріосто завершилъ рыцарскую эпопею въ Италіи, съ его именемъ связано возникновеніе италіянскаго театра, на драму и на эпосъ падаетъ свтъ возрожденной классической древности, — на эпосъ, какъ лучъ заходящаго солнца, на драму румяной утренней зарею. Конечно, кром Бойардо, Аріосто имлъ еще другихъ предшественниковъ драматурговъ и въ той-же Феррар: здсь Николо да Корреджо поставилъ свою ‘Аврору’ (см. пр. къ XLII, 98), Пандольфъ Каленнуччо (Calenuccio) въ 1487 свой переводъ Плавтова Амфитріона (въ терцинахъ), Аріосто дебютировалъ здсь также переводами изъ Плавта и Теренція, а затмъ поставилъ 5 своихъ комедій {Lu Cassaria, Jsuppositi, La Lena, Il Negromante, La Scolastica. Эту же Sulaetica Аріосто передланную въ иномъ боле легкомъ жанр, оставилъ въ рукописи, доведенной до 4 акта. Ныншній законченный видъ придалъ этой комедіи, по свидтельству Маццуккели, братъ поэта Габріелъ. Вс 5 комедій писаны стихами (такъ наз. Sdruccioli).}. Комедіи эти давали съ необыкновеннымъ блескомъ. Второй сынъ герцога, принцъ Франческо, самъ произнесъ на сцен прологъ, написанный ad Мое поэтомъ, передъ первымъ представленіемъ La Lena въ 1628 году. Въ комедіяхъ Аріоста врная характеристика, необыкновенный даръ описанія мстностей, нкоторыя (въ особенности Неграмонтъ) отличаются искусно заложенной интригой, во всемъ господствуетъ неподдльная веселость. Остается жалть, что на этомъ поприщ Плавтъ и Теренцій оказали вліяніе, столь подавляющая, что даже высоко даровитый поэтъ не могъ успшно бороться съ нимъ — Аристофанъ былъ едва ли знакомъ.
Наконецъ Аріосто обзавелся собственнымъ пепелищемъ, онъ выстроилъ домъ скромныхъ размровъ на участкахъ, скупленныхъ имъ въ разные сроки въ теченіи двухъ лтъ (1526 и 1527) на улиц Mirasole. Надъ входомъ красовалось имъ сочиненное двустишіе:
Parva, sed apla mihi, sed nulli obnoxia, sed non
Sordida, parta ineo sed tarnen cere domus 1).
1) Малъ этотъ домъ, во удобенъ онъ мн, никому не заложенъ Также не плохъ, на мои средства выстроенъ онъ.
Къ двустишію Вирджиніо впослдствіи приписалъ еще:
Sic domus haec Areosten propitios habest deos, olini ufc Pindarica 1).
1) Да почіетъ благословеніе боговъ на этомъ Аріостовомъ дом, какъ древле на Пиндаровомъ Приписка сохранилась и до-нын: двустишіе исчезло.
При дом былъ садъ, отрада хозяина. Сюда онъ входилъ никмъ не замчаемый, безъ всякихъ помхъ, прямо изъ кабинета, въ завтную, густо обсаженную бесдку. Здсь, скрытый отъ городскаго шума, онъ находилъ то уединеніе, которое такъ любилъ: здсь онъ просиживалъ долгіе, счастливые часы, прислушивался къ шелесту деревъ, какъ бы внималъ ихъ рчамъ, какъ-бы понималъ и перелагалъ ихъ на звучные, полные неподдльнаго чувства стихи, и стихи опять латинскіе, муза юныхъ лтъ вновь постила безсмертнаго, хоть и старющаго поэта. Виржиніо, любимый сынъ Аріоста, пишетъ, что и въ дом и въ саду онъ также хозяйничалъ, какъ съ своими стихами, вчно все измнялъ, передлывалъ, ничего долго не оставлялъ на мст, часто даже посадитъ косточки персиковъ или посетъ цвты, и черезъ немного дней опять откопаетъ, чтобъ видть, хорошій ли дали ростъ. Садъ, конечно, хранилъ слды такого нетерпнія, но поэтъ не признавалъ себя виноватымъ, и на вопросъ, отъ чего онъ съ меньшимъ успхомъ разводитъ сады, чмъ описываетъ ихъ въ своихъ стихахъ,— онъ отвчалъ, что на поэтическіе сады не нужны деньги. Домъ и садъ Аріосто во второмъ духовномъ завщаніи отказала, тому же Вирджиніо, который во всю жизнь хранилъ трогательное благоговніе ко всему, что осталось посл отца, въ завщаніи стояло еще запрещеніе отчуждать эту недвижимость. И домомъ и садомъ Вирджиніо занимался тщательно, садъ украсилъ пирамидами и статуями изъ караррскаго мрамора, а въ глубин его устроилъ часовню подъ призываніемъ великомученика Лаврентія. Однако, не смотря на духовную, ни домъ, ни садъ не остались въ потомств поэта. Они прошли чрезъ руки многихъ покупателей и эмфитевтовъ, изъ коихъ одинъ раззорилъ и часовню и самую бесдку, въ которой Аріосто любилъ трудиться надъ своей поэмой. Наконецъ 8 марта, 1815-го года, и домъ и садъ были куплены городомъ у нкоего Джузеппе Читалелла, но уже и въ самомъ дом исчезло многое, между прочимъ и двустишіе, о которомъ было говорено (см. XLV) въ эти послдніе годы Аріосту наконецъ дано было найти спокойствіе, и наслаждаться досугами, которые онъ столько лтъ искала напрасно. Отлучки изъ Феррары по порученіямъ герцога случались все рже и рже. Такъ, въ 1631 году онъ былъ посланъ герцогомъ въ Маншуу, привтствовать главнокомандующаго императорскихъ войскъ Альфонза Д’Аволо, Маркиза дель Васто. Маркизъ принялъ посланника-поэта въ Корреджо, въ дом знаменитой поэтесы Вероники Гамбара, и отказалъ ему сердечный пріемъ. При разставаніи, онъ подарилъ ему на память великолпное распятіе, осыпанное драгоцнными камнями, на золотой цпи для ношенія на шеи, подарокъ, которому много радовались и поэтъ, и его приближенные. Кром того маркизъ, цнитель талантовъ и самъ поэтъ, назначилъ нашему поэту и его наслдникамъ сто дукатовъ ежегодной пенсіи. Впрочемъ, свиданіе это было, надо полагать, не первымъ, судя по похваламъ, расточаемымъ маркизу въ Неистовомъ Роланд еще 1516 года. Похвалы эти кажется невозможно приписывать заискиванью, или другимъ корыстнымъ мотивамъ, въ нихъ слышится задушевный тонъ, Д’Авало былъ кажется любимецъ поэта, честь которую заслуживалъ герой, прославленный столькими подвигами, между прочимъ побдою при Павіи, одержанной надъ Францомъ I королемъ Франціи, виновниками побды были Д’Аволо и родственникъ его Пескара.— Въ числ не многихъ, впрочемъ, благодтелей Аріосто выдавался еще сынъ и наслдникъ герцога Альфонза, принцъ Эрколе, пламенный поклонникъ музъ и латинской и итальянской, любившій Аріоста и ставившій его выше всхъ даровитыхъ ученыхъ и писателей того вка, а ихъ было не мало. О немъ, въ своихъ памятныхъ запискахъ объ отц, Вирджиніо говоритъ, что онъ всегда поддерживалъ и ободрялъ его, умолялъ продолжать свой трудъ и даже приступить къ новому. Думаютъ, что вслдствіе такого лестнаго настоянія Аріосто набросалъ такъ называемые ‘Cinque canti’ (5 псней), которыя Вирджиніо издалъ въ 1545-мъ году. Въ этихъ наброскахъ еще Рушелли, одинъ изъ прежнихъ комментаторовъ нашей поэмы, за нимъ Canello, Ginguen и другіе находили продолженіе Неистоваго Роланда вплоть до катастрофы при Ронцесвал, продолженіе будто общанное въ 74 окт. XXXIX п.— Гаспари пріурочиваетъ ихъ даже къ 45 окт. XL н. изданія 1516 года (63-й XLVI нашего распространеннаго), и думаетъ, что они были замнены препятствіями къ браку Брадамонты и Рогера. Все предположенія шаткія и мало удовлетворительныя. Лучше кажется пристать къ мннію Райна, считать эти наброски началомъ совершенно новой поэмы, даже въ новомъ, боле строгомъ тон, но скоро прерванной и оставленной поэтомъ вчерн, чмъ, между прочимъ, объясняется небрежность слога въ этихъ наброскахъ, когда, напротивъ, даже юношескія поэзіи отличаются тщательной отдлкой стиха.
Годъ спустя послдовала вторая отлучка изъ Феррары. 7-го ноября 1532 года Аріосто былъ представленъ императору Карлу V, остановившемуся въ Манту, и поднесъ ему свою поэму въ новою’ (третьемъ), только что вышедшемъ въ свтъ изданіи, въ томъ вид, какъ мы имемъ ее теперь. Много спорили, и много ходило слуховъ и толковъ о томъ, какъ императоръ принялъ подношеніе и какъ отнесся къ поэту. Marco Guazzo, современный писатель, говоритъ, что императоръ, столько прославленный славнымъ поэтомъ, собственноручно возложилъ лавровый внокъ (corona poetico) на его чело, а неутомимый въ изслдованіяхъ Apostolo Zeno утверждаетъ, что существуетъ даже ‘привиллегія императора на этотъ предметъ’. Напротивъ, Вирджиніо пишетъ, что вс эти толки о лавровомъ внк не больше, какъ сказки и присказки. Достоврно одно: что императоръ думалъ, посл коронованія въ Рим, возобновить для Аріоста торжество, двсти лтъ передъ тмъ выпавшее на долю Петрарки: но коронованіе, какъ извстно, не состоялось и дло ограничилось выдачею изъ императорской канцеляріи диплома на званіе poeta laureatus. Не лишено, быть можетъ, интереса привесть именно здсь анекдотъ, который сообщаетъ намъ Чезаре Ломброзо, извстный поборникъ замысловатой, хотя далеко не новой, мысли: приводить къ одному знаменателю геній, безуміе и преступленіе. Въ своей книг: ‘Геній и сумасшествіе’ Ломброзо, въ подтвержденіе излюбленной тезы, пишетъ, будто нашъ поэтъ, удостоенный императоромъ лавроваго внка, три дня сряду бгалъ какъ неистовый, съ этимъ внкомъ на голов, по улицамъ города (имя котораго осторожный авторъ впрочемъ не упомитаетъ). Ломброзо ссылается и на какую-то книгу, изъ которой онъ якобы вычиталъ этотъ анекдотъ о небываломъ внк и о выходк (на которую ни тни нтъ хотя-бы намека въ аккредитованныхъ біографіяхъ Аріоста), идущей въ разрзъ со всмъ, что намъ достоврно извстно о скромности, о совершенномъ отсутствіи пустаго честолюбія, существенныхъ чертахъ въ характер нашего поэту. Не даромъ въ наше время относятся съ особою осмотрительностію къ анекдотамъ о великихъ людяхъ, и даже какъ-бы чуждаются ихъ.
Мсяцемъ раньше представленія императору, 7-го октября того-же 1532 года, напечатано третье {Изъ печатавшихся на глазахъ автора въ Феррар, одновременно выходило два въ Милан и пять или шесть въ Венеціи.} изданіе Неистоваго Роланда, первое въ 46 псней (см. стр. XVIII, выноска). Концепты ихъ и копіи съ нихъ на-бло подъ печать, все рукой самого автора, хранятся въ феррарской общественной библіотек (bibl. del Comune,) на послднемъ лист: Vittorio Alfieri vide e vener (видлъ и благоговлъ) 18 Giugno 1783.
Всхъ изданій Неистоваго Роланда Гвиди (Guidi) насчитываетъ съ 1516 до 1853 года — 431, но Феррацци думаетъ, что ихъ вышло больше. Да едва-ли есть возможность перечислить вс до настоящаго времени, въ ближайшее къ намъ, ежегодно выходятъ новые Роланды всхъ форматовъ и всхъ цнъ, обыкновенно къ концу года, какъ охотно принимаемые подарки къ Рождеству или къ новому году. Приведемъ нкоторыя чмъ-нибудь выдающіяся.
1556: Aldina, издалъ Джироламо Рушелли, изданіе едва не сдлавшееся роковымъ для поэмы, по дерзости, съ которою Рушелли посягаетъ на самый текстъ, подъ предлогомъ исправлять его. Покушенія эти онъ выдавалъ за лучшія чтенія, которыя будто-бы видлъ вписанныя рукою самого Аріосто въ экземпляръ изд. 1532 года, и видлъ будто этотъ экземпляръ у брата Аріостова Галассо. Многія изъ этихъ поправокъ упорно держались, покуда, наконецъ, графъ Гаетано Мельфи не возвратился къ непереправленному тексту 1532 г., ставшимъ уже очень рдкимъ, и не издалъ его, очищеннымъ отъ самозванныхъ поправокъ, въ 1800 году.
Приведемъ еще венеціанское изданіе 1584 года, съ многими комментаріями и съ гравюрами Джироламо Порро, изданіе рдкое и дорогое, особенно дороги т немногіе экземпляры, въ которыхъ уцлла 34-я гравюра {По требованію инквизиціи (sanctum officium) повелно было эту гравюру замнить повтореніемъ 33. На 31-й изображенъ на первомъ план Астольфъ, вылетающій изъ ада на иппогриф, на 2-мъ—евангелистъ Іоаннъ въ раю: выше онъ-же съ Астольфомъ паритъ на луну въ огненной колесниц, это все sanctum officium нашелъ вреднымъ. Отсюда понятна дороговизна немногихъ, укрывшихъ запрещенную гравюру отъ распоряженій правительства, экземпляровъ.}. Воспроизвести эти гравюры, хотя-бы только въ очеркахъ безъ шрафировокъ было-бы, думаю, библіографическою заслугою. Экземпляръ этого прекраснаго изданія я видлъ въ бывшей Голицынской библіотек въ Москв.
Венеціанское изданіе Неистоваго Роланда и всхъ прочихъ сочиненій Аріоста на обоихъ языкахъ, 1733 года.
Укажемъ еще на венеціанское изданіе Неистоваго Роланда 1772 г. съ портретомъ автора, изображеніями его дома, кресла, бронзоваго купидона на его чернильниц (см. стр. XXVIII) и могилы.
Изданіе Морали 1818 года, съ текстомъ изд. 1532 года, очищеннымъ отъ чтеній и поправокъ Рушелли, которыя вс приведены и опровержены. Нкоторыя изъ нихъ, впрочемъ, т, которыя оказались въ текст 1516 года, Антоніо Паницци вновь принялъ въ текстъ своего знаменитаго изданія 1834 г. Лонд.
Назовемъ еще два роскошныя изданія: пармезанское (Бодони) и миланское (Мусси).
Существуютъ изданія, приспособленныя къ чтеніямъ юнаго возраста и къ церковной проповди, можетъ быть вслдствіе папской привилегіи (см. ниже), таковы, напримръ: Il Furioso transportato in argumente spirituale da Goto da Collalto, Fir. 1589, и Scaniacca P. Ortensio, Gesuita, Orlando Furioso morale, Palermo, 1644.
Не много лтъ посл смерти поэта стали появляться комментаріи къ его поэм. Такъ, еще въ 1540 году Fausto da Longiano издалъ свою: ‘Citatione de luochi, onde tolsero le materie il Conte Matteo Maria (Бойардо) e М. Ludovico’. Между старыми комментаторами особенно замчателенъ Alberto Lavezuola, въ своихъ ‘Osservazioni sopra il Furioso di М. Lodovico Ariosto и проч. 1584 г., онъ проложилъ новый путь толкованій, обратившись, на сколько усплъ открыть ихъ, къ источникамъ, и указавъ, откуда черпалъ поэтъ и какъ пользовался заимствованнымъ. На эти заимствованія напираетъ съ явной враждебностію въ начал XVII столтія Benedetto Fioretti Udeno Nisiely въ одномъ изъ своихъ: Proginnasmi poetici {‘Diversi scrittori’, пишетъ онъ между прочимъ, ‘aperti usurpatori delle cose altrui е dello proprie loro: epecialiuenie l’Ariustu e Virgilio’. Перечень якобы похищенныхъ мстъ сбивчивъ, сухъ и невренъ. О другомъ хулител Аріоста, Сперони, см. стр. выше.}.— Изъ новйшихъ особенно замчательны: профессоръ лондонскаго университета Antonio Panizzi. Въ примчаніяхъ къ изданному имъ (1834 г. Лонд.) Неистовому Роланду онъ первый обратилъ вниманіе на средневковые рыцарскіе романы, которыми пользовался Аріосто. И примчаніе, и самое изданіе (Orlando Furioso di L. Ariosto, with memoirs and notes by Antonio Panizzi, London, William Pickering 1834) составляютъ эпоху въ исторіи Аріостовой литературы. Книга эта, напечатанная на золото англійскихъ лордовъ, покровителей Паницци, продается также, можно сказать, на всъ золота. Примчанія подобныя-же, съ обширными выписками изъ средневковыхъ французскихъ романовъ, преимущественно такъ называемаго круглаго стола, приложилъ Mazuy къ своему переводу Неистоваго Роланда: Roland Furieux, nouvelle traduction en prose, avec la vie de l’Arioste, et des notes sur les romans de Chevalerie, les traditions orientales, les chroniques, les chants des trouv&egrave,res et des troubadours, compars au po&egrave,me de l’Arioste par М. А. Mazuy. Paris, Knabe, 1839 et 1840. Переводъ считается удачнымъ и врнымъ. Тмъ не мене въ слишкомъ извстномъ изданіи 1879 года съ иллюстраціями Дорэ, для текста взять новый переводъ Du-Pays.— J. В. Bolza, Manuale Ariostesco, Venezia 1866, съ генеалогическими таблицами и географической картой. Наконецъ новйшее и едва-ли не самое важное сочиненіе на этомъ поприщ, назначавшееся, но опоздавшее къ юбилею Аріоста, книга профессора ново-латинскихъ литературъ при миланскомъ университет Ріо Rajna: Le Fonti dell’Orlando Furioso. Firense 1876.
Наслаждаясь, наконецъ, спокойствіемъ и дорогой ему свободой посвящать досуги любимымъ занятіямъ, Аріосто доживалъ свой вкъ на родин, въ своемъ дом съ любимой женой, двумя сестрами, отказавшимися отъ брака, чтобы не разставаться съ братомъ и съ сыномъ Вирджиніо, какъ и отецъ поэтомъ, всемъ сердцемъ привязаннымъ къ нему и способнымъ понимать и цнить его. Герцогъ Альфонзъ съ каждымъ днемъ боле привязывался къ нему, часто призывалъ его ко двору, но приглашалъ какъ друга дома, освободивъ отъ всякихъ церемоній тягостнаго этикета. Аріосто былъ въ дружескихъ сношеніяхъ и состоялъ въ переписк со всми знаменитостями его времени. Многіе издалека спшили въ Феррару, на поклонъ феррарскому Гомеру, какъ его впервые прозвалъ Б. Тассо {Въ письм къ Ораціо Аріосто: ‘Non neghero ch&egrave, le corone semper florentis Homed (parlo del vostro Omero Ferrarese’).}. Академіи наперерывъ избирали его въ почетные члены, со временные поэты расточали ему похвалы, что даже утомляло поэта, всегда чуждаго тщеславія. Нкоторые, въ числ ихъ Dolce, принимали на себя, въ сущности безполезный, трудъ защищать нашего поэта отъ нападокъ недовольныхъ тмъ, что ихъ, какъ они думали, онъ недостаточно хвалилъ въ своей поэм, отъ придирокъ завистниковъ и педантовъ. Къ такимъ порицателямъ скромный поэтъ относился вовсе не непріязненно, внималъ имъ какъ римскій тріумфаторъ выслушивалъ сатирическія выходки, изрдка прерывавшія въ торжественномъ шествіи на капитолій, торжественные возгласы, которыми привтствовали своего побдоноснаго вождя его воины. Слава Аріоста гремла по всей Италіи, перешла вскор и за предлы ея. Неистовый Роландъ сталъ появляться на другихъ языкахъ еще при жизни его автора и переложенъ на вс нарчія Италіи, переведенъ на вс литературные языки Европы {На генуезское, падуанское, венеціанское еще при жизни поэта. Въ половин XVI столтія явился первый французскій переводъ, еще ране испанскій. Въ 1592 г. Jone Harrington издалъ свой’. Orlando Furioso, in English Heroc verse, и посвятилъ свой трудъ двственной королев (Vergin queen) Елисавет. Въ этомъ перевод (эпизодъ живевры) Шекспиръ почерпнулъ интригу своего ‘Много шуму изъ ничего’ (Much ado about nothins). Гаррингтонъ предпослалъ переводу біографію Аріоста, которую завершаетъ признаніемъ, что желалъ-бы жить и умереть какъ онъ: ‘Sic me continugat vivere, sicque inori’. Къ раннимъ переводамъ принадлежитъ и: Orand Siaony Pietra Kochanowakiega (брата извстнаго драматурга), переводъ этотъ явился едва-ли еще не при жизни Аріоста. О толкахъ про Арабскій переводъ Неистоваго Роланда будетъ упомянуто въ примчаніяхъ къ 27-й и 28-й пснямъ моего перевода.}.
Вскор посл выхода въ свтъ его поэмы, въ этомъ послднемъ, исправленномъ и дополненномъ вид, Аріосто сталъ ощущать необыкновенный упадокъ силъ, что побудило его написать вторую духовную. ‘Sanus mente et intellectu’, какъ стоитъ въ этомъ документ, ‘sed corpore languens’ онъ возлагаетъ на жену свою Александру обязанность, непосредственно посл смерти завщателя, вс книги, озаглавленныя ‘Orlando Furioso’, находящіяся у нея, возвратить или доставить сыну его Вирджиніо. Забота о судьбахъ своего труда превышала, кажется, заботу о состояніи здоровья завщателя, которое, впрочемъ, никогда не было цвтущимъ. Но привычная ему болзнь, катарръ, теперь усилился и усложнился припадками изнурительной лихорадки. 25-го декабря надо было обратиться къ врачамъ. Его лчили друзья его и искусные врачи Лодовико Боначчоло, Джовани Манкардо и Антонъ Маріа Канани. И они, и двое изъ извстнйшихъ врачей въ Феррар, съ которыми они совтовались, Валентино и Гвидо Сильвестро Постумо, хорошо знали комплекцію больнаго, знали, что онъ съ сороковаго года жизни страдалъ катарромъ и слабостью желудка, недуги, которые онъ приписывалъ частой зд на почтовыхъ, знали, что ему нужно, предписывали ему діэту, описанную имъ во 2-й сатир (ему запрещали жаркія бани, крпкое вино и пряныя кушанья), но болзнь не поддавалась, и смерть была ему уже намчена. До 6-го іюня 1533 г. трудились надъ нимъ врачи, впадая изъ одной ошибки въ другую. 6-го іюня 1533 г. въ 5 часовъ пополудни поэтъ, приготовленный къ роковому переходу духовникомъ своимъ и другомъ Альбертомъ Честеллари, на 59-мъ году жизни [онъ прожилъ 58 лтъ, 8 мсяцевъ и 28 дней] испустилъ духъ на рукахъ своей врной жены и любимаго сына своего Вирджиніо. Пиньа входить въ многія подробности и о ход его болзни, въ особенности объ ошибкахъ врачей, и о многомъ иномъ. Такъ, онъ между прочимъ пишетъ, что въ предпослднюю ночь 1532 года, когда состояніе его значительно ухудшилось и врачи начали отчаяваться въ его выздоровленіи, загорлись какія-то лавки вблизи герцогскаго дворца, огонь ворвался и въ самый дворецъ и истребилъ въ немъ театральную залу и сцену, на которой давались его пьесы.
Тло поэта было вынесено ночью, совершенно тихо въ церковь монастыря Св. Бенедикта и скромно опушено въ могилу (вырытую въ огороженной кельи, служившей входомъ на кладбище, противъ новой церкви Св. Бенедикта, мсто, нын окруженное садомъ), съ избжаніемъ всякихъ лишнихъ церемоній, такъ какъ онъ это всегда желалъ. Въ своей духовной онъ проситъ не стоить никакого памятника на его могил. 40 лтъ покоились его кости, какъ бы забытыя, и ни одинъ изъ Эстензовъ не подумалъ водрузить хотя бы памятный камень надъ могилой поэта, столько прославившаго ихъ домъ. Въ 1573-мъ году одинъ любящій ученикъ и ревностный поклонникъ почившаго поэта, Агостино Мости, сдлалъ то, на что, уважая послднюю волю славнаго покойника, не дерзнули ни сынъ его Вирджиніо, ни братъ Габріэль, и что забыли сдлать герцогъ Феррары и его преемникъ. Мости раскрылъ могилу, вложилъ тло въ саркофагъ работы Пирро Лигоріо (по другимъ — славнаго Ломбарди), украсилъ его надписями и изваяніями и помстилъ въ большей церкви того же монастыря. Такъ совершилось первое перенесеніе костей поэта однихъ костей, разрозненныхъ и плававшихъ въ глубокой вод. Кости были чрезвычайной близны и въ совершенной сохранности, въ голов сохранились вс зубы, и самъ Мости узналъ ее но высокому челу,
Въ 1612-мъ году правнукъ Феррарскаго Гомера, носившій то же имъ прославленное имя Лудовика Аріосто, вновь перенесъ эти кости въ другую часовню той же церкви, часовню, посвященную Св. Франциску ли Паола, и воздвигъ надъ прежнимъ саркофагомъ роскошный, разноцвтныхъ мраморовъ мавзолей работы Алессандро Нани изъ Мантуи, со статуетками по об стороны, одной — славы, другой — поэзіи. Другой художникъ, Джузеппе Санти изъ Болоньи убралъ мавзолей группами фигуръ, выражающихъ романтическій, сатирическій и драматическій геній Аріосто.— Этотъ памятникъ посщали, въ продолженіе почти двухъ столтій, поклонники отовсюду, всхъ націй и призваній, также и внценосцы.— Въ 1769 г. постилъ его императоръ Іосифъ И, въ 1783 г.— нашъ императоръ Павелъ и въ томъ же году папа Пій VI.— Но превратности войны повели въ 1796 году къ закрытію церкви и монастыря, обращеннаго сперва въ арсеналъ, затмъ въ лазаретъ. 1801 г. 7 Іюня (по республиканскому, навязанному Сверной Италіи, тогдашней Цизальпинской республики, календарю 17 Pratile (Prrial), ann. IX), по декрету генерала Miollis, который уже предъ тмъ въ Манту почтилъ память Вергилія бронзовою статуею, останки поэта изъ упраздненной и поруганной церкви торжественно перенесены въ библіотеку Феррарскаго университета. Празднованіе длилось два дня, вс зданія украсились надписями, образовалась въ ознаменованіе событія академія имени поэта, вычеканено много медалей, привтствія праху славнаго поэта въ проз и стихахъ (итальянскихъ, латинскихъ, греческихъ, даже на еврейскомъ язык) напечатаны и составили цлую книгу. Къ патріотическому восторгу и благоговнію къ генію поэта, примшивалось и нчто иное. Генералъ коммиссаръ, правившій Феррарою отъ имени Франціи, совтовала, и даже просилъ, въ память дня принесть въ даръ великодушному покровителю города и республиканской независимости ея гражданъ, Бонапарту, два изъ драгоцннйшихъ сокровищъ общественной библіотеки: Аріостову рукопись Неистоваго Роланда и Pastor Fido съ примчаніями Сальвіати. Муниципальный совтъ не поддался однако просьбамъ, не безъ примси угрозъ, и драгоцнные кодексы были спасены.
Габріель, братъ поэта, поэтъ и самъ, посвятила’ его памяти великолпный латинскій epicedium (надгробный плачъ) in obitu Ludovic! Areosti. Въ немъ онъ передалъ намъ нравственный портретъ его, и современники засвидтельствовали врность портрета. Вс они упоминаютъ доблестный характеръ поэта и его привтливость. По единогласному отзыву всхъ, Лудовикъ Аріосто былъ любезенъ, чистосердеченъ, правдивъ и справедливъ, полонъ внимательности ко всякому, всмъ легко доступенъ, услужливъ, скроменъ, чуждъ тщеславія, врагъ почестей, которыя пришлось бы добывать раболпствомъ или хотя бы заискиваніемъ, дорожилъ только честно пріобртенною достаточностію, былъ трезва’ и воздерженъ, избгала’ шумныхъ и роскошныхъ пировъ и банкетовъ: не терплъ праздности, чванства, придворной лести, любилъ родину, врно служилъ своему государю, былъ врнымъ и надежнымъ другомъ для своихъ друзей, онъ любилъ уединеніе, гд безпрепятственно уходила’ въ свои думы, былъ даже наклоненъ къ грусти, однако блестящее остроуміе, которымъ онъ. былъ щедро одаренъ, длали его любимымъ собесдникомъ, а разъ въ обществ, онъ оживлялъ его самыми веселыми выходками, но при всей живости, при всей бглости мыслей, онъ всегда былъ остороженъ, чтобъ какъ нибудь кого не опечалить необдуманной рзкостью, и въ самомъ разгар самыхъ повидимому развязныхъ шутокъ никогда не ронялъ достоинство поэта, онъ былъ человкъ немногихъ, но вскихъ словъ, и говорила’ какъ писалъ. Герцогу особенно нравился серьезный тонъ, подъ которымъ онъ маскировалъ свои шутливые вымыслы и бралъ его часто въ разъздахъ по окрестностями’ Феррары. Аріосто былъ особенно милъ и любезенъ на небольшихъ дружескиха’ вечерахъ.
Онъ былъ высокаго роста, съ лицомъ выразительнымъ, тощимъ и смуглымъ, высокимъ челомъ, съ вьющимися черными волосами. Черные, глубоко сидящіе глаза, подъ высокими бровями, сверкали добродушіемъ и живостью, большой, орлиный носъ, тонкія губы, зубы безукоризненной близны, рдкая борода придавали его лицу неотразимую привлекательность. Стройная шея, широкая грудь, хорошо очерченныя плечи, щегольскія руки и ноги, придавали особенную грацію всей фигур, одной изъ тхъ, которыя нравятся женщинамъ. О немъ говорили, что онъ былъ создана’ для счастливой любви.
Въ запискахъ Вирджиніо находятся многія черты, перешедшія во вс біографіи поэта. Но словамъ сына, онъ былъ сильнаго тлосложенія и вообще здоровъ, исключая наклонности къ катарру, вставала’ рано, и любила’ раннія прогулки, хотя бы въ саду, и гуляя мечталъ о своихъ стихахъ. Часто, погруженный въ думы, онъ выходилъ изъ дома, раза’ въ утреннемъ туалет пробрался онъ изъ Карни, гд гостилъ у Альберта Піо, друга и товарища еще со времени ученія у Грегоріо да Сполето, до самой Феррары, гд наконецъ очнулся отъ несознательной прогулки. Его поэма и предметъ ея, рыцарскій міръ, были причиною его разсянности. Съ жадностью, для насъ едва понятною, онъ пожиралъ рыцарскіе романы, особенно за обдомъ, а обдалъ всего охотне одинъ, за столомъ онъ читалъ романы и французскіе и испанскіе, и иногда тутъ же переводилъ ихъ на родной языкъ. При такихъ занятіяхъ, пища ускользала отъ его вниманія, онъ или забывалъ про нее, или глоталъ, не жуя, что ни поставятъ на столъ. Эта застольная привычка приводила его подъ часъ въ странное положеніе. Такъ, разъ, въ жару разговора съ пріятелемъ, пріхавшимъ изъ-далека, когда въ дом Аріосто уже отобдали, онъ въ разсянности сълъ все, что подали для опоздавшаго гостя, и продолжалъ говорить съ такой увлекательной веселостію, что промаха не замтилъ ни гость, ни самъ онъ, докол не явились новыя кушанья на стол.— Стихи были его любимымъ занятіемъ и главной заботой, но стихами своими онъ никогда не былъ доволенъ, и хотя въ шутку и жаловался, что дома ему трудне строить, чмъ стансы, но самые эти стансы онъ, по свидтельству Вирджиніо, перестраивала, безпрестанно, переправляя сотни разъ. Текстомъ послдняго изданія своей поэмы онъ все еще не былъ доволенъ окончательно и только смерть на допустила его до новыхъ переправокъ. Не смотря на такое упорное занятіе своими стихами, Аріосто никогда не помнилъ ихъ, и не могъ сказать наизусть ни одну изъ своихъ стансъ, а внезапная импровизація, если ему не удавалось записать ее, забывалась и исчезала безслдно. ‘Изъ такихъ потерь’, пишетъ Вирджиніо, ‘всего боле жаллъ она, объ одной эпиграмм, которую сочинилъ для мраморной колонны, которая разбилась, когда ее везли на, Феррару. Эта колонна была одна изъ двухъ’… тутъ записка Вирджиніо прервана, по Кардуччи досказалъ исторію коллоны, которая, связанная съ памятью поэта, интересна и по рази-образности судебъ, которыми ей, или точне сказать уцлвшей товарк ея по назначенію, опредлено было пройти. Об должны были поддерживать конную статую герцога Эрколе І-го, но одна, та, для которой Аріосто сочинилъ эпиграмму, при перевоз разбилась и ушла въ По, другая, благополучно доставленная, лежала безъ употребленія на ныншней Аріостовой площади (piazza Ariostea) до 1569-го года, когда ее поставили въ пьедесталъ статуи папы Александра VII-го. Въ 1796-мъ, республиканцы Циспаданы сняли статую папы, и въ присутствіи генерала Наполеона Бонапарта, поставили на колонн гипсовую статую Свободы. Въ 1799 году, Австрійцы сняли гипсовую Свободу, и ничмъ не замнили ее. Но въ 1810-мъ году бывшіе республиканцы Циспаданы водрузили на ней статую Императора Наполеона, но и императоръ не долго устоялъ на роковомъ постамент, статую его сняли въ 1814-мъ году. Наконецъ, все на той же колонн воздвигнута въ 1833 году статуя Лудовика Аріосто, работы Франческо Видони, ‘твоя статуя’, восклицаетъ въ заключеніе Кардуччи, ‘божественный поэтъ, написавшій Роланда, ты, который радовался росту бузины, принимая ее за каперцовое дерево {Вскор посл молнія пала на статую и коснулась изображенія лавроваго внка, на смущеніе нкоторыхъ, а для другихъ (Byron, Child Harold IV, 41), какъ знакъ, что небо освятило своего избранника.}.
Слишкомъ много мста занялъ-бы перечень всего, что до настоящаго времени было сочинено, пто, писано, изваяно, вычеканено въ честь Аріоста, имя котораго дано было академіямъ, университетамъ, лицеямъ, улицамъ, площадямъ. Черты поэта переданы намъ во многихъ камеяхъ, медаляхъ, бюстахъ, статуяхъ и нсколькихъ портретахъ. На памятник 1573 года красовался когда-то изъ каррарскаго мрамора его бюстъ работы Проспера Спани, прозваннаго Il Clemente {Barbl-Cinti думаетъ, что его изваялъ Lombardi.}. Бюстъ этотъ былъ будто-бы моделированъ съ Аріоста еще при жизни его. Этотъ самый бюстъ былъ найденъ въ старинномъ дом Помнили’ Аріости, прямо противъ церкви св. Мартина, онъ былъ замурованъ въ ниш, по правую сторону лстницы. D. Maurelio Scutellari купилъ его у Biagio Pompili Ariosti, единственнаго и послдняго потомка поэта. Если бюстъ былъ дйствительно снятъ съ живого оригинала, онъ былъ-бы неоцнимъ, но обстоятельство это подвержено многимъ сомнніямъ.
Тиціанъ написалъ его портретъ въ бытность свою въ Феррар, какъ говоритъ Баруффальди въ своей vita di Ariosto, къ которой приложена и гравюра съ этого портрета. Онъ хранится теперь въ National Gallery въ Лондон. Подлинность его засвидтельствована современниками и кажется не подлежитъ сомннію, несмотря на нкоторыя опроверженія (между прочимъ въ книг Cvon и Cavalcaselli).
Были и еще портреты, между прочимъ снятый другомъ его Досси.
Въ 1874 г., сентября 7-го, наступилъ 4-й столтній юбилей со дня рожденія Аріосто. Празднованіе было впрочемъ отложено до 23 мая слдующаго года и состоялось въ той вилл Mauriziano, близь Реджо, въ которой поэтъ провелъ нсколько счастливыхъ дней (стр. VII). Торжество и почести юбилея онъ долженъ былъ однако длить съ открытіемъ мстной земледльческой выставки (Concorso agrario regionale), а почему такъ, никто не потрудился объяснить. Въ тотъ-же самый день, 23 мая 1875 года, послдовало открытіе статуи Саванароло, тоже уроженца Феррары, который, какъ замчаетъ Шухартъ (Schuchard: Romanisches und Keltisches) потому только, вмст съ книгами Петрарки и Боккаччіо, не сжегъ и Аріостовы, что при немъ он еще не явились въ свтъ. День ознаменовался, какъ водится, стихами, надписями, медалями. Къ этому-же дню явилось новое изданіе Неистоваго Роланда 1516 года въ сорока псняхъ, къ нему назначалась и книга Піо Райны (см. выше).
Вообще говоря, итальянцы не скупы на хвалебные эпитеты, однако божественными (divino, или даже divinissimo) они провозгласили только двухъ — Данте и Аріосто. ‘Ни одному поэту не уступаетъ Аріосто’, говоритъ Vincenzo Gioberti (Dante, Ariosto e Tasso), ‘кром творцу божественной комедіи, но отстоитъ отъ Данте очень не далеко’. Кто-то сказалъ, что эти двое подлили между собою все: небо и загробную жизнь взялъ Данте себ, а Аріосто земную съ ея печалями и радостями. Трудно себ представить антитезу боле рзкую: съ одной стороны — Данте столь богатый мыслями, съ другой — Аріосто, мастеръ формы, однако, оба какъ-бы уживаются, принадлежатъ одной сфер. Оба возникли на одной почв,— но одинъ высится и паритъ надъ нею, другой остался вренъ родин. Данте, пишетъ Шухартъ, поэтъ міровой, едва-ли итальянцы лучше его понимаютъ, чмъ нмцы: въ ту же альпійскую высь ведутъ тропы и отсюда и оттуда. Аріостова поэма нчто совершенно иное. Галилей (G. Galilei: Considerationi al Tasso) видитъ въ ней роскошныя царскія палаты, наполненныя статуями и картинами величайшихъ художниковъ. украшенныя драгоцнными вазами, хранящія множество рдкихъ вещей… ‘Поэма Аріосто’, говорить Шухартъ, ‘это гора, на которую легко взойти, склоны ея поросли роскошнымъ лсомъ, слышится сладкій ропотъ ручьевъ, на тысячи ладовъ раздается пніе скрытыхъ въ душистой чаще птицъ, тропинки бгутъ туда и сюда, сходятся, расходятся, перекрещиваются, сквозь прогалины взглядъ падаетъ на смющіяся равнины, или-же виднются кровли дворцовъ, всюду привтливая, отрадная тнь, дышится свжимъ, живительнымъ воздухомъ, но и воздухъ и небо все итальянское. Аріосто, по преимуществу, итальянскій поэтъ, думается, что онъ могъ явиться только въ Италіи, излюбленномъ кра красоты и изящнаго, гд даже острая боль, нестерпимыя страданія вырываются наружу не въ хриплыхъ, нестройныхъ вопляхъ и завываніяхъ, какъ у насъ на свер, а льются изъ души звучною волною’.
Неистовый Роландъ Аріосто является послднимъ звеномъ въ цпи эволюцій, пройденныхъ фабулой, за 300 лтъ и боле, предъ тмъ занесенной въ Италію изъ Франціи, гд слды ея восходятъ до XI столтія и еще выше. Rodert Wace (Roman de Roux), описывая битву при Гастингс (1066 г.), говоритъ, что впереди строя норманновъ
Teill&egrave,fer qui moult bien chantoit
Sur un cheval qui tost alloit
Devant eus alloit chantant
De l’AIlemaigne et de Reliant
Eit d’Olivet ei de Vassaux
Que moururent Rainchevaux.
Здсь не мсто распространяться о томъ, какъ посл многихъ поисковъ, въ сороковыхъ годахъ нашелся, наконецъ, (и при томъ въ разныхъ мстахъ, и въ разныхъ редакціяхъ) самый текстъ того, что распвалъ храбрый jongleur, какъ найдена пресловутая Chanson de Rollant et de Roncevaux. Эта chanson — прототипъ всхъ поэмъ, гд выступаетъ Карлъ Великій съ своими паладинами въ борьб съ врагами креста, или противъ мятежныхъ бароновъ, вассаловъ того же мудраго и верховнаго вождя, римскаго императора Карла. Карлъ — центръ, солнце этого поэтическаго міра, а паладины — лучи его… Карлъ — главный распорядитель, все движется, куда онъ укажетъ, по его мановенію подвизаются его паладины, а самъ онъ, какъ-бы въ неприступномъ величіи, отступаетъ на задній планъ. Турольдъ или Сгіне, или какъ-бы не назывался авторъ (trouv&egrave,re) chanson de Rollant былъ поэтъ на самомъ дл: его chanson истый эпосъ, въ которомъ главный, если, не единственный недостатокъ, это невыработанность языка и версификаціи. Въ немъ выступаютъ вс особенности этихъ поэмъ (chansons de geste), благодаря которымъ можно подвести ихъ подъ общее наименованіе Каролингскаго круга. Все въ нихъ движется и дйствуетъ на реальной почв: рки, горы, города носятъ имена по большей части сохранившіяся до нашего времени. Какъ ни доблестны паладины, не въ ихъ рыцарскихъ подвигахъ главный интересъ разсказа. Рыцари какъ-бы теряются въ масс войскъ. Цлыя арміи выводятъ на поле битвы паладины, войны ведутся по всмъ правиламъ тогдашней стратегіи. Согласно съ такой трезвою дйствительностью, чудесное, сверхъестественное встрчается здсь рдко, и не иначе (какъ это и прилично искренней религіозности, которою проникнуты поэмы этого круга), какъ въ качеств проявленій Промысла, бодрствующаго надъ сподвижниками креста. Ангелы являются Карлу во сн, и т. п. Сарацины описаны самыми мрачными красками, такими, какими они являлись крестоносцамъ, или еще ране, когда Исламъ началъ воевать народъ Христовъ. Такъ заняты паладины священною обязанностью защищать достояніе Христово противъ враговъ креста, что имъ какъ-бы некогда думать о турнирахъ, о выздахъ на приключенія, этихъ любимыхъ длахъ рыцарей позднйшаго времени. Замчательно также, какъ мало мста отводится любви, какъ ничтожна въ этихъ поэмахъ роль женщинъ. Въ Chanson de Rollant славится Альда, какъ возлюбленная Роланда, царь. Сарагоссы Марсиль красотою дочери и общаніемъ ея руки старается склонить къ измн посла Карлова Ганелона, виновника погрома при Ронцесвалл — вотъ и все.
Не съ одними сарацинами иметъ дло Карлъ, не противъ однихъ ихъ высылаетъ онъ паладиновъ во глав многочисленныхъ войска’, чтобы вытснить ихъ изъ Франціи, или въ отмщеніе ихъ набговъ, вторгаться въ ихъ предлы (pays de paganie). Въ самой Франціи не всегда все спокойно. Гордые и могущественные бароны не всегда слпо повинуются верховному вождю, императору и защитнику церкви, являются ослушники, нкоторые явно возстаютъ. Причины возстаній различны, но какъ въ войнахъ противъ сарацинъ первую роль играетъ Роландъ, такъ въ этой отрасли chansons de geste Ринальдъ (Renoud) и прочіе сыновья глубоки оскорбленнаго Карломъ Дордонскаго графа Эмона занимаютъ выдающееся мсто. Побда остается конечно за Карломъ, во побда только въ матеріальномъ порядк вещей, симпатіи разсказчика и безъ сомннія и слушателей на сторон подавленныхъ перевсомъ силъ посл геройской обороны. Карлъ торжествуетъ, но нравственно падаетъ и пристыженъ. Ринальдъ остался любимцемъ народа и заставилъ забыть соперничествовавшихъ съ нимъ одно время Ghrard Fratta, Grard de Roussilion, Olivier le Danois и не-всть сколько другихъ. Въ этихъ gestes уже выдляются отдльныя личности изъ сонма паладиновъ, общій всепоглощающій интересъ, какъ это было въ chanson de Rollant, уступаетъ частнымъ, Карлъ много теряетъ своего величія, часто представляется несправедливымъ, вздорнымъ, поддающимся наушникамъ и льстецамъ, наконецъ слабымъ и даже смшнымъ — во всемъ, въ чемъ нкоторые (Vitet, pope Carlovinqienne) находятъ отраженіе судебъ Франціи при второй династіи: постепенное усиленіе большихъ вассаловъ на счетъ слабости и безпомощности позднйшихъ преемниковъ Карла Великаго. Есть еще третій отдлъ, есть gestes, въ которыхъ и герой и поэтъ какъ-бы совершенно покидаютъ прежнюю почву, гд дйствіе переносится въ дальніе предлы, гд встрчи съ великанами и чудовищами, чудесное и волшебное и тому подобное образуютъ переходъ къ другому сонму сказаній, которыя также можно подвесть подъ одно, благодаря выдающимся въ нихъ общимъ чертамъ, къ такъ называемому Бретонскому кругу. Если Каролингскій возникъ во Франціи, то самое названіе небольшихъ римованныхъ повстей объ Артюр и рыцаряхъ круглаго стола — lay, слово кельтическое, обязываетъ искать вн Франціи родину этой новой матеріи, въ Бретани или въ Англіи. Но уже въ XII ст. эта матерія совершенно усвоилась Франціею, такъ что вопросъ о дол бритовъ, островитянъ или Арморики, и того что на этомъ первоначальномъ слог настроено во Франціи одинъ изъ труднйшихъ, породилъ много споровъ, и все еще ждетъ мало-мальски удовлетворительнаго отвта. Здсь достаточно намекнуть на ихъ происхожденіе и остановиться на факт, что оригинальное въ нихъ уже въ XII ст. совершенно ушло въ формы langue d’ol (нарчіе сверно-западной Франціи), и подъ пріемами поэтовъ этого языка труверовъ измнилось до неузнаваемости. Первобытный Кельтъ преобразовался въ Норманна или Пикарда, а герои его лэ (lay) являются полноправными рыцарями щегольскаго французскаго и англо-норманскаго общества конца XII и начала XIII ст. Это общество находило въ этихъ lays, или въ томъ, что изъ нихъ сдлали труверы, выраженіе своего быта, своихъ обычаевъ, отвтъ на свои воззрнія, осуществленіе своихъ мечтаній и стремленій,— идеалы, стоявшіе въ рзкой противоположности съ тмъ, что составляетъ господствующія черты псней (gestes) про Карла и его паладиновъ. Въ этихъ gestes чудится, будто вступаешь подъ сводъ древняго готическаго храма: сквозь таинственный полумракъ рзкій лучъ падаетъ съ высоты на Распятіе и озаряетъ лики святыхъ на иконахъ стариннаго, суроваго письма, помостъ церкви усянъ изображеніями героевъ и богатырей, грубо высченными на каменныхъ плитахъ, подъ которыми покоятся поборники креста, кажется, они чаютъ трубнаго гласа, чтобы пробудиться отъ долгаго сна, воспряпуть въ прежнемъ величіи, взяться за обычное оружіе. Одно чувство, чувство благоговнія, овладваетъ сердцемъ, священный трепетъ Пробгаетъ по тлу и душ. Здсь все дышетъ религіей, все взываетъ къ борьб за церковь. Совершенно иное видимъ на новомъ поприщ. Бретонская матерія также врно отражаетъ общество, которому она полюбилась, стремленія и думы его, какъ зеркало, отражаетъ черты одинокой въ своей свтлиц смотрящейся въ немъ мечтательной двушки, воображающей себя, то любящей, то принцессой, то похищенной великаномъ, то жертвою измны и коварства, то тмъ, то другимъ, смотря по тому, что взбрело въ любующуюся собою головку. Отсюда пестрое разнообразіе, господствующее въ этой матеріи, которая однако также иметъ свой постоянный и непремнный центръ:— король Артюръ и рыцари имъ установленнаго Круглаго Стола (Table Ronde). Но суть дла не въ Артюр, и не въ уставахъ ордена Круглаго Стола. Право на существованіе, гарантія успха въ обществ, вообще, праздномъ, было обусловливалось безпрестаннымъ возбужденіемъ любопытства въ читателяхъ или скорй, по требованію того времени, слушателей. Средствомъ къ достиженію этой цли служили приключенія. Не даромъ въ Италіи повстямъ этого круга, романамъ Круглаго Стола, дали названіе: Romanzi d’avventura. Стимуломъ вызжать на поискъ за приключеніями (questo d’aventure) — любовь, любовь въ глав каждаго предпріятія, любовь — цль и завершеніе его. Такимъ образомъ, чувство, которое въ другомъ круг уходитъ далеко на задній планъ, въ Бретонскомъ играетъ первую, главную роль. Въ романахъ этого круга господствующая нота — любовь, любовь во всхъ ея проявленіяхъ, отъ самой чистой и идеальной до самой грубой и плотской, и въ этихъ романахъ любовь впервыя облеклась въ сомнительную сантиментальность, она не то духовная, не то исключительно чувственная, заимствующая и отъ неба и отъ ада. Любовь — излюбленная тема этихъ романовъ, и всегда права, даже преступная любовь Тристана и Изольды, Ланцилотта къ Жиневр не только находитъ извиненіе, но оправдывается, связь выставляется неизбжной. Церковный элементъ, преобладающій въ chansons de gestes, въ романахъ этого круга много утратилъ своей силы. Въ романахъ Круглаго Стола, церкви служатъ не больше, какъ декораціями сцены, анахореты являются въ вид статистовъ аббатства существуютъ будто единственно для того, чтобы принимать и угощать странствующихъ рыцарей и ихъ дамъ. Столь ршительная въ области другого круга, антитеза христіанъ и сарациновъ, въ романахъ Бретонскаго сгладилась до простыхъ эпитетовъ, трудно уяснить, въ чемъ собственно разнится напр. Паламидёсъ, который никогда не хотлъ принять крещеніе, отъ Ланцилотта, Гальвайна, Гирона, которые каждое утро бывали за мессой, также какъ и паладины Карла, только замтно, что такое присутствіе въ церкви для рыцарей Круглаго Стола не боле, какъ привычка, какъ соблюденіе вншней обрядности. Ревность къ церкви, это преобладающее чувство у паладиновъ, у рыцарей Круглаго Стола уступаетъ любви, какъ ее понимаютъ эти рыцари. Любовь, это ихъ верховный нравственный законъ, а рыцарство собственно — ихъ религія. Эти рыцари не признаютъ другихъ обязанностей, какъ покровительствовать слабымъ, вдовамъ и сирымъ, презирать опасность, быть врнымъ своему владык (seigneur), гнушаться лжи и измны (flonie). Вотъ, напр., какъ-бы кардинальныя добродтели рыцаря: любовь, доблесть (gentilesse), мужество, вжливость (courtoisie). Главный стимулъ къ дятельности и предпріимчивости — любовь и преданность избранной дам. Элементъ чудеснаго встрчается въ этихъ романахъ чаще, чмъ въ chansons de geste, и проявляется иначе. Реальная почва въ нихъ покинута, естественное теченіе вещей прерывается, но не повелнію небесъ, и не для вящшаго торжества церкви — здсь это дло волшебства и чаровъ. Что въ каролингскомъ круг ангелы и святые, то для этого феи и колдуны, ихъ мановенія и операціи на благо или на гибель рыцарей. Въ самыхъ предпріятіяхъ и подвигахъ между рыцарями того и другого круга лежитъ цлая пропасть. Въ chansons de geste выступаютъ цлыя арміи, войны ведутся съ опредленною цлью. Такихъ генеральныхъ сраженій, такихъ воинскихъ плановъ, такихъ война, въ романахъ Круглаго Стола почти вовсе нтъ. Лртюровы рыцари любятъ вызжать на поиски за приключеніями безъ свиты, часто даже безъ оруженосца, всего чаще въ одиночку такъ, какъ это длаетъ Морфиза въ Неистовомъ Роланд (XX, 103), дутъ про себя, всегда готовые ставить жизнь на конъ, сразиться съ чудовищами и великанами, вызвать встрчнаго рыцаря такъ, изъ любви къ искусству, помриться силою и ловкостью, а каково-же, если предстанетъ случай спасти красавицу отъ гнета лукаваго рыцаря (chevalier filou), или снять какую-нибудь причудливую заставу съ пути (pas prilleux), разрушить замыслы колдуна и т. п. Нтъ подходящаго повода,— товарищъ вызоветъ товарища, другъ — друга. Звякъ оружія, парады, вольты, раны, самая смерть въ честномъ бою — все это насущная потребность, и этой потребности служатъ турниры (о которыхъ въ другомъ круг нтъ и помину), и на нихъ рыцари этого круга могли на глазахъ у своихъ дамъ досыта ристать, сражаться, сбивать, убивать одинъ другого.
Бросимъ теперь взглядъ на судьбы романовъ обоихъ круговъ въ Италіи и прослдимъ за ихъ торжественнымъ шествіемъ до центровъ культуры Италіи XVI съ по обоимъ склонамъ Апениновъ до По и Арно. Въ конц XII-го ст. они уже перешагнули черезъ Альпы, и проникли въ сверо-западный уголъ Италіи, въ ту часть долины верхняго По, которая въ то время носила названіе Тревизанской украины (Marca Trevigiana). Здсь тогда уже обособилась политическая единица, и наступила та пора общественной жизни, когда уже пробуждается умственная дятельность, ощущается стремленіе къ блеску и изяществу, уже высказываются требованія роскоши, щегольства, празднествъ. Расцвтъ этотъ длился не доле какихъ нибудь восьмидесяти лтъ (отъ конца XII-го вка до средины XIII-го), но еще Данте помнитъ это блестящее время {In sill paese ch’Adice e Puriga
Solea valor e cortesia trovarsi.
Purg. XVI, 115, слд.} утонченной вжливости придворной жизни, служенія дамамъ, баловъ, праздниковъ, турнировъ, всего, чмъ занимались вельможи и рыцари, и чему радовался народъ, ибо въ Италіи уже и въ т отдаленныя времена не существовали завистливыя, непроходимыя преграды между знатью и стоящими ниже ея. Это былъ, какъ гласило и прозвище его, веселый край (Marca amorosa, giojosa). Непремнно должна была возникнуть и литература, разумется свтская, подходящая ко вкусу высшаго общества, литература, которая, для членовъ этого общества, была бы, что кровь пробгающая по венамъ живаго тла. Литература и явилась, и явилась, не смотря на отсутствіе важнаго, казалось бы необходимаго элемента (и залога процвтанія ея), на отсутствіе языка. Въ Тревизанской марк существовали нарчія, но на степени нескладнаго говора, едва способнаго выработаться до языка, годного для письменности, не говоря уже для служенія искусству. Но, какое дло? Франція, колыбель рыцарской эпопеи, подала средство выйти изъ затрудненія, и за это средство схватились съ жадностію. Французы опередили многіе народы въ поэтическомъ перерожденіи и въ приспособленіи мстныхъ нарчій къ требованіямъ литературы. Продукты этой литературы стали рано проникать за границу, всего раньше въ Тревизанскую марку, связанную съ фракціею узами общаго происхожденія и крови. Сюда проникли изъ Франціи разомъ дв литературы, и каждая на своемъ собственномъ язык: провансальскій (Langue d’Oc) съ его лирикою, и собственно французскій (Langue d’Ol) съ его повствовательной поэзіею и прозою. И литературы эти и языки ихъ сдлались достояніемъ высшаго слоя общества, но крохи перепадали и народу. Пвцы его (cantores), предки знаменитыхъ Флорентинскихъ и Феррарскихъ уличныхъ запвалъ (ciarlatani), то, чмъ тшились вельможи, передавали народу на смси французскаго съ итальянскимъ, на франко-итальянскомъ діалект {Вотъ образчикъ. Дло о крик великана Браверіо, столь же ужасномъ, какъ звукъ Астольфовъ рога (Неист. Рол. XV’, 14).
Ello braise tan forte et leremant,
А le brair si spaventa la eut,
Q’elo li fa rinti e recreant.}, можетъ быть еще и теперь сохранившемся тамъ и сямъ въ Сверно-Западной Италіи (напр. въ Савой). На томъ же нарчіи поучали народъ и нищенствующіе монахи (fraticelli), и, какъ бы слдуя прецепту Горація — ‘omne tulit punctum, qui miscuit utili dulce’ — приправляли свои увщанія примрами изъ жизни и подвиговъ Карла и его паладиновъ, какъ лицъ и именъ милыхъ и хорошо знакомыхъ слушателямъ. И здсь народъ, обыкновенно долго врный преданіямъ и постоянный во вкусахъ, довольный насущнымъ, хотя бы чернымъ, хлбомъ, твердо держался Карла, хранилъ любовь къ рыцарскимъ романамъ о немъ и его паладинахъ (romanzi di Cavalleria, какъ ихъ здсь было общее названіе, или roba di Francia, какъ матерія, прибывшая изъ Франціи) и передалъ ее позднйшимъ поколніямъ. Такъ приготовилась почва, на которой возникли Роландъ Бойардо и Роландъ Аріоста. Древнйшіе экземпляры или даже слды такихъ romanzi di Cavalleria указываютъ не только край, откуда они взялись, но приблизительно и самое время ихъ появленія въ Италіи. Это Роландъ, въ томъ вид, каковъ онъ въ Chanson de Rolant, прибыли и другія Chansons de geste, и отрывки ихъ — но во всхъ, походъ въ Испанію и Ронцесвалль образуетъ главное ядро: ибридовъ, въ которые уже втснились бы въ прежнюю матерію чуждые ей элементы авантюры и чудеснаго (стр. XXII), не находимъ вовсе, Италія того вка невдала ni Huon’а, ni Renouard an Tinel, ni Ogier, итальянскіе romanzi di cavalleria проникли изъ за Альпъ, раньше возникновенія во Франціи тхъ, переходныхъ въ другую сферу.— Однако въ Италіи и того времени не довольствовались простымъ полученіемъ изъ Франціи, получаемое передлывалось, къ нему прибавляли и новое. Новое это въ рдкихъ случаяхъ удачно. Цлымъ рядомъ эволюцій выработался особенный родъ повствованій, типъ которыхъ не былъ бсзъизвстенъ во Франціи, но который тамъ еще не усплъ прістся и наскучить.— Въ Италіи общая схема такихъ повстей приблизительно такова: Баронъ двора Карлова, или по собственной охот, но тогда въ тайн, или же принужденный къ тому изгнаніемъ, покидаетъ Францію и странствуетъ инкогнито въ земл язычниковъ (Pagania). Здсь онъ совершаетъ чудеса рыцарской доблести: убиваетъ чудовища, одерживаетъ побду на всхъ турнирахъ, ршаетъ у часть войнъ. Не мшаетъ и мало толико эротической приправы. Сарацинскія принцессы влюбляются въ зазжаго удальца, и признанія въ нжной страсти не заставляютъ долго ждать себя. Любовь открывается какъ разъ въ критическій моментъ, и въ нужное время: Ганъ, закоснлый измнникъ, уже усплъ, чрезъ гонцовъ и письма, открыть кому слдуетъ, кто тотъ витязь, и такимъ путемъ навлекъ на несчастнаго невзгоды тюрьмы, и опасность смерти. Между тмъ во Франціи другіе бароны вызжаютъ на поиски за исчезнувшимъ товарищемъ. Новыя приключенія, новыя опасности. Впрочемъ, новые выходцы прибываютъ какъ разъ еще во время, чтобы освободить попавшаго въ бду: и вотъ вмст съ спасеннымъ, честная компанія возвращается на Западъ, окрестивъ влюбившихся сарацинокъ, и цлые города и края. Обыкновенно возвращеніе сопровождается величайшимъ благомъ для всего христіанства, оно служитъ къ разсянію и истребленію цлыхъ полчищъ, которыхъ какой нибудь гордый сарацинъ въ отсутствіе витязей привелъ подъ самый Парижъ.
Романы круглаго стола (roba di Bretagne, romanzi di aventura) составляли любимое чтеніе высшихъ сферъ. Ихъ читали въ подлинникахъ, и поэтическіе (т. e. nota bene римованные), и писанные прозою. Французская проза, которая въ исход XII-го столтія не имла равной себ по достоинству нигд въ Европ, которая и намъ можетъ еще нравиться, вскор вытснила римованные романы, наводящіе тоску и уныніе вчнымъ повтореніемъ одного и того же окончанія строкъ въ 10 слоговъ (monorimes). Съ какою жадностію читали эти романы, видно изъ множества рукописей, экземпляры которыхъ составляли преобладающій элементъ въ вельможныхъ библіотекахъ того вка. Нчто переходило и въ народъ. Народъ зналъ то и другое изъ рыцарскихъ разсказовъ, могъ понять намекъ на подвиги рыцарей круглаго стола, былъ въ состояніи переселиться мыслью въ сферу ихъ похожденій. Martino da Canale разсказываетъ какъ очевидецъ, какъ въ 1267-мъ году, когда праздновалась въ Венеціи избраніе Дожа Лоренца Тіеполо, въ ряду процессій разныхъ корпорацій, передъ цехомъ цирюльниковъ выступали два всадника, въ облаченіи странствующихъ рыцарей, они вели двицу и, ставъ передъ Дожемъ, объявили, что эта damigello взята ими съ боя, и что они готовы отстаивать эту добычу противъ всхъ и каждаго.
При всемъ томъ и въ простомъ народ, и между знатными главенствующими фигурами на поприщ поэзіи и вымысла остались Императоръ Карлъ, Роландъ, Оливьэ и прочіе паладины. Благоговніе къ этимъ героямъ христіанства, надежды, которыя возбуждала память о ихъ подвигахъ, надежда, никогда не угасавшая, на возрожденіе, на наступленіе поры, что Римъ, а за нимъ и вся Италія, вновь станутъ тмъ, чмъ были нкогда,— все это жило, и жило съ такою силою, что многіе знатные роды сверной Италіи возводили свою генеалогію до паладиновъ Франціи. Такъ, Эсте приурочивали, и съ полною врою, свое генеалогическое дерево къ Рогеру, паладину (совершенно, впрочемъ, миологическому) Карла Великаго. Зародыши, занесенные изъ чужбины, нашли здсь благопріятную почву и разрослись въ своеобразныя и могучія растенія.
Второй этапъ въ вковомъ ход рыцарской эпопеи, это переходъ обихъ матерій (roba di Francia и roba di Bretagna), съ береговъ Но въ долину Арно въ Тоскан. Здсь уже сравнительно рано пробудилась литературная дятельность, выработался языкъ, на которомъ могли писать Петрарка и Боккаччіо. Кладъ, принесенный изъ за Альпъ, здсь принятъ былъ съ радостію и здсь окончательно закрпленъ за Италіею. Благодаря странствующимъ пвцамъ (giullari), народъ и здсь уже былъ знакомъ съ Карломъ и его паладинами, съ Артюромъ и рыцарями круглаго стола. Но полное присвоеніе совершилось еще инымъ путемъ: жаргонъ прежнихъ распвателей оказался несостоятельнымъ, даже непонятнымъ, въ Флоренціи. Тосканская проза XIV ст. не уступала Французской, а стихи несравненно превосходили убійственныя тирады изъ строкъ на одну риму. И присвоеніе и распространеніе прибывшаго литературнаго добра сдлались здсь дломъ пера. Рукописи разростались здсь быстро и числомъ превосходили даже рукописи Сверной Италіи. Между тмъ какъ въ рукописяхъ долины По поэтическіе тексты сравнительно рдки, здсь, въ Тоскан, почти каждый романъ, рядомъ съ прозаическою редакціею, иметъ и поэтическую. Перо сослужило здсь еще новую службу. Изъ записыванья иногда только слышаннаго, часто вычитаннаго, изъ передлокъ и сличеній, образовались мало по малу сборники, изъ которыхъ, оставшіяся большею частію неизвстными, писатели, и уже относительно въ раннее время, составили цлыя объемистыя компиляціи, а эти компиляціи сдлались какъ бы запасными магазинами, какъ бы сокровищницами и пріисками поэтической руды, которыми обильно пользовались поэты, не замедлившіе появиться на открывшемся новомъ поприщ. Между этими компиляціями первое мсто занимаютъ 8 книгъ Reali (дти королевскаго дома) di Francia.— На нихъ, какъ хорошо извстную всмъ и каждому (псевдо)-историческую почву Франко-Италійской саги о Карл, его предковъ и сподвижниковъ, ссылались и пвцы-рапсоды, и поэты до Бойардо, а чрезъ него до Аріоста, чтобы съ знакомыми уже слушателямъ лицами поступать по своему произволу. Содержаніе ихъ — героическая фабула и генеалогія рода Константина Великаго, сынъ котораго, Фловъ, овладваетъ короной Франціи, до Пипина и Карла Великаго, побоища при Ронцеевалл, и оканчивается покореніемъ Испаніи и обращеніемъ ея къ христіанству. Дивный конволутъ преданій, легендъ, вымысловъ, искаженныхъ фактовъ, но все приведено въ стройное цлое. Предметъ, по мннію Л. Ранке — фантастическое изложеніе распространенія христіанства чрезъ доблесть его поборниковъ. Авторъ этой баснословной исторіи неизвстенъ. Текстъ итальянской: но надо предполагать, что текстъ этотъ переведенъ съ французскаго, въ немъ сохранились непереведенными французскія слова (см. пр. къ II, 58 mchanee, къ XV, 8, Tu es damn) — а французскій взятъ можетъ быть съ латинскаго, и reali искаженное Regales, средне-латинское измненіе слово reguli, дти короля. Но итальянскій текстъ единственно существующій. Уже Виллани (ум. 1348) упоминаетъ объ этихъ Reali, а Salviati видлъ рукопись ихъ, принадлежащую 1350-мъ году. Долгое время имлось только 6 первыхъ книгъ, и хотя въ конц 6-ой прямо общается продолженіе, продолженіе это считали утраченнымъ, но въ 30-хъ годахъ Леопольдъ Ранке открылъ это продолженіе въ библіотек Альбани въ Рим, въ рукописи, содержащей въ себ седьмую и восьмую книги, Aspramonte и Spagna, которыя образуютъ субстратъ, на которомъ зиждется Влюбленный Роландъ Бойардо, такъ что безъ нихъ трудно понять и вчитаться въ его поэму. Впрочемъ, эти дв послднія книги, столь важныя для нашего предмета, еще ненапечатаны и извстны, почти исключительно, по краткому изложенію ихъ содержанія въ книг Ранке: Zur Geschichte der Italienischen Poesie, Berlin, 1837.
Для возникающаго новаго романическаго эпоса нашелся здсь же въ Тоскан и стихъ и размръ, соотвтствующій содержанію поэмы, гибкій и легко поддающійся намреніямъ поэта и художественной отдлк.— Октава замнила здсь скучныя десяти или двнадцати-сложныя строки chansons de geste. Появленіе октавы, первоначально какъ лирической строфы, можно прослдить до весьма раннихъ временъ, много раньше Тезеиды Бокаччіо (1341), писанной этимъ размромъ, котораго онъ долгое время слылъ изобртателемъ, а въ конц XIII ст. октава уже примняется къ повствованію поэзіи, и именно къ рыцарскому эпосу, за которымъ, посл нкоторыхъ колебаній {Такъ, еще современникъ Бойардо, Дуранте да Гвальдо написалъ свою Леандра (romanzo di Cavalleria) сестинами.}, и установилась окончательно. Нашелся стихъ, нашлись и поэты. Явились рыцарскіе романы (romanzi) и опять преимущественно изъ того-же дорогого народу круга сказаній о Карл и его паладинахъ (roba di Francia). Таковы напр. La Spagna (походъ Карла въ Испанію и катастрофа при Ронцесвалл) нкоего Состеньо Заноби (Sostegno Zanobi), Buovo d’Antona (одинъ изъ предковъ Роланда, и можетъ быть нашего Бовы королевича), La Regina d’Ancroja, воинственная Сарацинская царица, въ войн съ Карломъ I, подступавшая подъ самый Парижъ, и павшая въ поединк съ Роландомъ, Dama Rovenza del Martello, исполинша, похитившая Огьера Датчанина (Uggiere il Danese), тщетно искавшая склонить его къ любви, и многіе другіе. Нкоторые изъ этихъ романовъ довольно древни: Отъ Spagna, настольной книги Аріосто, существуетъ рукопись первой половины XIV ст.— И въ Тоскан, какъ въ Сверной Италіи, были народные пвцы (Cantatori, Cerretani), они распвали эти и подобныя поэмы по улицамъ и площадямъ городовъ, можетъ быть передлывали, если не сочиняли сами, какъ ныншніе Improvisatori. Отсюда псни (cantare), на которыя длятся рыцарскіе поэтическіе романы, которыя, еще у Бойардо, имютъ среднюю длину въ 60 октавъ, т. е. столько, сколько можно пропть въ опредленное, сравнительно короткое время. Само названіе такихъ отдловъ — пснь (canto, замлившее впослдствіи древнее cantare) указываетъ на тсную связь такой формы поэзіи съ ея народнымъ прототипомъ, и перешло ко всмъ позднйшимъ поэтамъ, перешло и въ поэзію другихъ народовъ. Аріосто также пронялъ дленіе на псни, но о дйствительномъ пніи думалъ, конечно, ни онъ самъ, ни его читатели (слушателей онъ едва-ли еще имлъ), такъ что на, протяженіи не связанъ никакими соображеніями дйствительнаго распванія. Иногда (напр., въ послднихъ двухъ стихахъ VIII псни) онъ забываетъ какъ-бы присяжный терминъ пою.— Дленіе на псни влекло за собою вступленія къ каждой (esordii) и заключенія: въ первыхъ рапсодъ объявляетъ, о комъ и о чемъ будетъ повсть, въ послднихъ прерываетъ ее до свиданія. Экзордіи древнйшихъ поэма, носятъ религіозный характеръ: пвецъ испрашиваетъ благословеніе Божіе, взываетъ къ святымъ и т. п., затмъ идутъ обращенія къ слушателямъ, увщанія стоять смирно и слушать внимательно. Все это перенялъ первый классическій поэта’ на этомъ поприщ Нульчи (Pulci) въ своемъ Великан Моргант (Morgan te Maggiore), сюжетъ котораго также принадлежитъ къ кругу рыцарскихъ романовъ о Карл {Недавно явился въ Romania и прототипъ Морганта: La Rottu di Ronde val le неизвстнаго поэта.}. Лудовикъ (Luigi) Пульчи писалъ по желанію патрона своего Лорецо Медичи (Il Magnifico), большаго охотника до этихъ народныхъ спектаклей, и самъ распвалъ свои псни за столомъ Лоренцо и особенной покровительницы своей, матери Лоренцовой. Лукреціи Торнабуони.— У Бойардо религіозный характеръ экзордій исчезъ, и никакихъ взываній къ святымъ боле нтъ. Несчастная попытка нкоторыхъ {Между прочимъ, автора Мамбріана (поэмы въ 45 псн.), Франческо Белло, прозваннаго Равенскимъ слпцомъ (Il cieco di Ravenna, современника Бойардо. Его также причисляютъ къ такъ называемымъ поэтамъ-художникамъ (poeti dell’arte), хотя онъ поэтъ далеко не высокаго полета.} замнить взыванія къ святымъ обращеніемъ къ Аполлону и музамъ осталась безъ подражанія. Бойардо даже не къ каждой псни длаетъ такія вступленія, и он окончательно закрплены за рыцарскою эпопеей, благодаря экзордіямъ въ Неистовомъ Роланд (ко всмъ пснямъ, кром ХXXII), этимъ блестящимъ экзордіямъ, въ которыхъ Вольтеръ видитъ красоту, неизвстную древнимъ, которыя онъ называетъ vestibules des palais euchontes (т. e. самыхъ псней) и проч., съ истой французской наивностію онъ приписываетъ Аріосту и изобртеніе ихъ. Самый приступъ къ поэм долженъ, само собой понимается, носить характеръ отъ прочихъ экзордій особенный, въ этомъ приступ ожидается краткая программа того, что слушатель въ прав ожидать. Это какъ-бы фронтисписъ зданія. Аріосто первый, въ ряду поэтовъ на этомъ поприщ, посвящаетъ свой трудъ въ начальной экзордіи патрону своему Ипполиту. Въ послдующихъ вступленіяхъ поэтъ или поднимаетъ нить прерваннаго разсказа, или вводитъ новый эпизодъ. Отсюда (впервые въ Rinaldo da Montalbono, роман, написанномъ за сто и боле лтъ до Аріосто) поэтъ, припоминая сказанное или объявляя о новомъ, беретъ иногда поводъ вдаваться въ размышленія, вызванныя самимъ предметомъ. Такія размышленія встрчаются и въ поэм Бойардо, большею частію краткія, какъ-бы прелюдіи къ самой тем. Аріосто съ любовью взялся за этотъ мотивъ, подходящій къ его наблюдательности и къ философическому настроенію его ума, и въ Неистовомъ Роланд мысль нравственно-философическаго порядка, искусно приложенная къ уже сказанному, или къ тому, что будетъ содержаніемъ покой псни, служитъ неизмнно темой каждой экзордій. Заключенія (chiusi) псней носятъ въ древнихъ романахъ тотъ-же религіозный характеръ, какъ и экзордій: пвецъ отсылаетъ слушателей съ напутственной молитвой и съ общаніемъ продолжать начатое, или чего-нибудь новаго и неслыханнаго. Все это Пульчи воспроизводитъ вновь, строго соблюдая формы народныхъ пріемовъ. Однако, такія окончанія иногда опускаются. Бойардо любитъ также обращаться съ слушателями (т. е. читателями высшаго круга въ Феррар), какъ обращались уличные пвцы съ своими слушателями, самаго смшаннаго сорта, придерживается также этихъ заключеній (chiusi) и даже тона ихъ, но, конечно, шутя и далеко не строго, религіозный элементъ обходитъ и въ нихъ. Аріосто, наконецъ, въ этихъ заключительныхъ обращеніяхъ къ читателямъ (слушателей онъ собственно уже боле даже не предполагаетъ) варіируетъ съ удивительнымъ талантомъ на столько ладовъ, сколько псней въ поэм, только дв темы: ‘довольно на сегодня’ и ‘на завтра остальное’.
Къ особенностямъ романтической эпопеи принадлежатъ частыя прерыванія разсказа, прерыванія, обусловленныя множествомъ дйствующихъ лицъ, множествомъ разнообразнйшихъ, во всхъ концахъ свта разыгрываемыхъ приключеній, было нчто соотвтствующее тревожному образу жизни странствующихъ рыцарей, не имвшихъ покоя, тяготвшихся имъ. Эти перерывы служили также средствомъ подстрекать любопытство слушателей, заручиться возвращеніемъ ихъ, чтобъ дослушать до конца. И этими перерывами Аріосто воспользовался до блестящихъ успховъ, иногда онъ прерываетъ нить разсказа, чтобъ обратиться къ чему либо забытому имъ, забытому по причин множества нитей, нужныхъ ему для его пестрой ткани {Ср. Неист. Рол. II, 30, VII, 66, VIII, 29, XXXII, 1.}, прерываетъ всегда на самомъ задорномъ мст, переходитъ неожиданно къ новому, иногда, по видимому, принадлежащему совершенно иной пор, иногда размышленіямъ и т. д.— все съ художественною рзкостью, напоминающею яркія модуляціи въ музык Романскихъ племенъ.
Наконецъ и свойствомъ матеріи, и вкусами тхъ-же слушателей рыцарскихъ романовъ объясняется обильная примсь комизма {Комизмъ впрочемъ проникаетъ иногда даже въ строгій до чопорности латинскій эпосъ, ср. напр. Энеид. X, 299, слд., Стат. Theb. VII. 645. Стоитъ слишкомъ натянуть струны и перемнится ладъ. У Грековъ комическій элемента, встрчается еще чаще: напр., обмнъ доспховъ между Діомедомъ и Главкома, въ Иліад, кулачный бой Одиссея съ Иромъ въ Одиссеи — и не въ эпос только, невозможно не замтить, напр., юмора рчей сторожа въ Антигон Софокла.},— которымъ широко пользуется Бойардо, котораго не чуждается и Аріосто.
И такъ, все было готово для появленія на этомъ поприщ художественнаго произведенія: и почва и содержаніе, и подходящіе пріемы и стансы, было и еще одно существенное для успха эпопеи условіе, слушатели и читатели понимающіе, сочувствующіе. Дло стало въ поэтахъ, способныхъ, владть новымъ инструментомъ, успшно хозяйничать съ матеріею, и пользоваться выработавшимися формами. Много было выступившихъ на новую арену, пытавшихся на подвигъ. Труды ихъ пали жертвою забвенія. Уцлли и удостоились безсмертія только три рыцарскія эпопеи: Morgante Maggiore Пульчи, Orlando Inuamorato Бойардо, и Orlando Furioso Аріоста.
О поэм Пульчи можно сказать, что она прямо изъ народа, даже прямо съ улицы перешла въ дворцы, но и въ палатахъ Лоренцо Пульчіевъ Моргантъ, при всей геніальности автора, былъ немного боле, какъ точный, до рабскаго подражанія точный снимокъ съ того, чмъ тшилась уличная публика, и что шло въ разрзъ съ образомъ мыслей, со вкусомъ и культурой высоко-образованныхъ слушателей Пульчи. Не въ Тоскан должно было воспослдовать новое на этомъ поприщ, не здсь рыцарская эпопея могла получить, приличный ей, художественный видъ. На берегахъ Арно рыцарскіе романы нравились, конечно толп, принимались ею даже au srieux,— но ни радость толпы, ни ея врованія не находили отголоска въ образованныхъ классахъ, они искали только посмяться надъ идеями простаго, темнаго люда.
Совершенно другое, и въ то-же время, какъ Пульчи писалъ и декламировалъ своего Морганта, готовилось по ту сторону Апенинновъ. Здсь долженъ былъ произойти ршительный поворотъ въ судьбахъ рыцарскаго эпоса. Въ долин По знатные и незнатные, образованные и чуждые умственной культуры продолжали по прежнему любить рыцарскую литературу, и какъ-бы подлили области ея: простой народъ остался вренъ романамъ о Карл, блестящіе круги рыцарей и дамъ все также любили Артюра и витязей круглаго стола. Сохраненію въ чести и доброй памяти Ланцилотта и Тристана въ особенности содйствовали владтельные дворы. Между ними выдавался дворъ Феррары, настоящее гнздо рыцарства и изящной свтской культуры. Непрерывное и безпрепятственное сближеніе обоихъ половъ, утонченныя бесды, блестящія празднества, балы, турниры, на которыхъ царили дамы, а рыцари наперерывъ старались имъ угождать, все это обусловливало расположеніе, необходимое для того, чтобы переноситься воображеніемъ въ сферу идеальнаго рыцарства, чтобы принимать живое, страстное участіе въ судьбахъ Жиневры и Ланцилотта, Изольды и Тристана. Замтимъ еще, что при дворахъ Сверной Италіи, даже въ XV столтіи, литература все еще была боле французская, чмъ итальянская. Каталоги библіотеки Эстензовъ въ Феррар, или Висконтіевъ въ Милан убждаютъ въ этомъ. И вотъ нашелся при Феррарскомъ двор рыцарь, самъ древняго, знаменитаго рода, одаренный благами фортуны, и поэтому независимый отъ чьихъ-бы то ни было прихотей, проникнутый до мозга костей воззрніями и чувствами, господствовавшими въ блестящихъ кругахъ, гд онъ самъ занималъ видное мсто, ко всему этому, человкъ, получившій солидное классическое образованіе, способный — въ тотъ вкъ рдкое преимущество — читать грековъ въ подлинник и, что всего выше, способный любить ихъ и себ усвоить. Человкъ этотъ былъ Маттео Маріа Бойардо, графъ Скандіано (Conti da Scandiano) (1434 до 1494) авторъ Влюбленнаго Роланда, призванный реформатора’ народной рыцарской эпопеи Италіи. Какъ современникъ его Пульчи, и Бойардо обратился къ такъ называемой Французской матеріи (roba di Francia), но, руководствуясь врнымъ чутьемъ, героемъ своей поэмы сдлалъ Роланда, героя, усыновленнаго Италіей, и въ тхъ-же излюбленныхъ восьмистрочныхъ стансахъ, ведетъ повсть о Роланд, избранномъ поборник церкви, о Ринальд и прочихъ паладинахъ, сподвижникахъ Карла, возстановившаго древнюю имперію, возвратившему и Риму и всей Италіи прежній блескъ, которому такъ вздыхали итальянцы вка Возрожденія. Предъ читателями (ихъ поэтъ все еще считаетъ слушателями) носятся, смняются пестрой чередою картины грозныхъ столкновеній, битвъ, опасностей, бдъ, вотъ и замыслы неврныхъ въ ихъ отдаленныхъ краяхъ (Pagania — техническое названіе ихъ бъ рыцарскихъ романахъ), вотъ и осада Парижа и проч., все всмъ извстное отъ дтства, все близкое и дорогое сердцу. Разсказъ идетъ легко, какъ-бы шелъ безъ веселъ и втрила внизъ по теченію могучаго потока. Эта-же французская матерія подавала и дйствительную, реальную почву: Парижъ, Бизсрта (эта Троя неврныхъ) и вс города, мстности, рки, горы были для слушателей знакомыя, выражающія опредленныя понятія, имена, служили къ опознанію въ преслдованіи судебъ также хорошо знакомыхъ дйствующихъ лицъ, служили необходимой и благодарною сценическою обстановкой. И самому поэту давался здсь твердый и надежный грунтъ, на которомъ онъ будетъ возводить свои фантастическія постройки. И самая фантазія поэта нуждается въ точкахъ опоры и отдохновенія, какъ птица самая быстрая въ втк, на которую опуститься отъ заоблачнаго полета.— Не будь такого роздыха, поэтъ унесется въ безпредльную даль.
И такъ, главныя очертанія явились какъ-бы сами собой, остовъ былъ добытъ. Наступаетъ новая, и почти единственная задача, но такая, которую ршитъ только истинный поэтъ, задача: одть остовъ плотями, снабдить венами, по которымъ пробгала-бы жизнь и кровь, найти, чмъ и какъ обратить скелетъ въ движущееся и дышащее существо. Бойардо, самъ рыцарь по происхожденію и нраву, имлъ ввиду читателей, для которыхъ рыцарство было идеаломъ жизни. Но какое это было рыцарство? Высокообразованному поэту, человку утонченнаго вкуса, рыцарю въ душ, но рыцарю XV столтія, вка Возрожденія, не могли не казаться фигурами странными и отжившими свой вкъ, вс эти Роланды и Ринальды, любимцы доброй старины и отдаленныхъ предковъ, что на ярый крикъ фанатическаго патера бросали все и спшили въ даль, въ Палестину, отвоевать заграбленныя неврными святыни, избить какъ можно больше поганыхъ Сарациновъ, для отраженія дьявола и козней ада, для спасенія души. Теперь, съ наступленіемъ вка Возрожденія, водворились иные правы и воззрнія, рыцарство понимали иначе. При блестящихъ княжескихъ дворахъ рыцарь, не влюбленный, безъ дамы думъ и сердца, чуждый пріемамъ изысканной придворной вжливости (cortesia), не участвующій въ ристалищахъ и турнирахъ, былъ чмъ-то невообразимымъ. невозможнымъ. Ланцилотты, Тристаны — вотъ истые типы рыцарей временъ Бойардо, такъ что если паладины Карла хотли удержать за собою вковое значеніе, просто заручиться правомъ дальнйшаго существованія, они должны были измнить и обычаи и чувствованія, вызжать на поискъ за приключеніями по образцу странствующихъ рыцарей и непремнно избрать даму. Отсюда тсное сочетаніе, какъ-бы сплавленіе обихъ матерій (roba), Французской и Бретонской. Дв рки, бжавшія одно время параллельно, теперь сливаются въ одно русло. За образовавшеюся новою ркою останется честь носить имя Карла, но большую часть водъ дадутъ владнія Артюра и рыцарей Круглаго Стола.
Впрочемъ, заимствованія изъ другаго круга были уже и прежде, были и попытки сліянія обоихъ. Бойардо удалось соединить ихъ въ одно гармоническое цлое, и въ этомъ Райна видитъ главное дло поэта, какъ-бы созданнаго для ршенія этой задачи. Природа одарила его, а преуспянію дара много способствовали времена, необыкновенною способностію комбинировать, прилаживать, вызывать новое и стройное изъ хаоса бродящихъ элементовъ.— ‘Son genie fut pour cette niasse encore inerte le souffle crateur, ou le flambeau de Promethe’, говоритъ Ginguen.— Бойардо не ограничивался одними романами, онъ бралъ матеріалы отовсюду. Миологія и древніе классики принесли значительный вкладъ. Здсь графъ Скандіано черпалъ свободно, онъ самъ писалъ латинскія эклоги во вкус Виргилія, и греки, какъ мы видли, не были для него закрыты. Черпалъ, но не думалъ снимать копіи, или рабски подражать, съ искусствомъ, которое Райна называетъ средневковымъ (можно-бы сказать, думаю, и древне-греческимъ: легко-ли распознать, напримръ, въ работахъ Геркулеса подвиги финикійскаго Мелькарта?) Бойардо уметъ заимствованное передлать, приспособить къ своимъ цлямъ, до неузнаваемости подвести вставку подъ лицо воздвигаемому зданію {См., напримръ, Влюбленный Роландъ, I кн., п. XII, 30 слд. Если-бы не проговорился самъ поэтъ, кто-бы узналъ въ феи богатства старую знакомую нашу Медузу.}. Такъ пользоваться чужимъ не есть дло второстепеннаго таланта, и, хотя-бы не вс раздляли явное пристрастіе профессора Райна, никто не можетъ не признать за Бойардо изъ ряду выступающую силу фантазіи. Для такой фантазіи одного набора и прилаживанія было мало, къ тому-же, такое сочетаніе элементовъ самыхъ разнородныхъ, само собою, вызывало къ жизни цлый рядъ зародышей, почекъ, отростковъ, а живое воображеніе поэта подавало вс условія роста и процвтанія. Каждый новый вымыслъ влекъ за собою не-всть сколько другихъ, одна пружина приводила въ движеніе цлую цпь явленій, и такъ шло созданіе, которому Райна отводитъ мсто непосредственно за твореніемъ Данте.
Въ этомъ мір, созданномъ авторомъ Влюбленнаго Роланда, главная движущая сила — какъ то было и въ романахъ Круглаго Стола — любовь. Любовь въ поэм графа Скандіано, что вселенская душа у позднйшихъ платониковъ, любовь, которая однако цлою бездною, отдалена отъ той, что изрдка проглядываетъ въ старинныхъ романахъ Карлова круга. Она стоитъ ближе къ страсти, господствующей въ сред рыцарей Круглаго Стола, сохраняетъ однако полную самостоятельность. Разница въ томъ, что графъ-поэтъ пишетъ какъ человкъ жизни и опыта, какъ, говоря языкомъ того времени, одинъ изъ присяжныхъ этой страсти (fedeli d’Amor), и пишетъ то, что ощущалъ, то, черезъ что прошелъ самъ. Поэтому любовь не иметъ секретовъ для него, онъ пишетъ ее во всхъ видахъ и позахъ, и пишетъ размашистою, мастерскою кистью. Частые-ли успхи виною въ томъ, или графъ платилъ дань воззрніямъ своего времени, по женскіе типы страдаютъ отъ такой его проницательности и опытности, отъ самого его мастерства. Его женщины также призваны властвовать надъ сердцами, какъ Жиневры и Изольды, но сіяніе ихъ, за которое прежде профаны не дерзали заглядывать, какъ-бы тускнетъ при свт дйствительности, и изъ богинь он у Бойардо становятся существами все еще деспотическими, но земными. Поэтъ иногда будто вымещаетъ на своихъ женскихъ типахъ обиды любовника {Онъ самъ высказываетъ это одной изъ своихъ возлюбленныхъ:
Gi me mostrasti, et or pur me ne avvedo.
Hose de verno e nevo al caldo sole,
L’aima tradito pi creder non vuole,
N&egrave, io credo n pena pi quel che ben vedo.
(Sonetto 94).}. Изъ такого сочетанія художественности съ дйствительностію вышла Ангелика, la Capricciosa, типъ столь врный съ дйствительностію и въ то-же время столь идеальный.
Amor vincit omnia былъ девизъ графа — и можетъ служить девизомъ его поэм. Этому девизу онъ подчинитъ сподвижниковъ Карла. Не рыцарь тотъ, кто не любитъ, и чмъ позже принята цпь отъ дамы думъ и сердца, тмъ неумолиме шаловливый божокъ, котораго власть оставалась такъ долго непризнанною. И вотъ, и самъ защитникъ церкви, самъ ронцесвальскій мученикъ, самъ Роландъ, гроза неврныхъ, обреченъ въ жертву невдомой имъ дотол страсти. Мы увидимъ Роланда, котораго мы знали за храбраго изъ храбрыхъ, за героя непреклоннаго и суроваго — доблесть, конечно, останется за нимъ, — но мы должны видть его влюбленнымъ и всмотрться въ самую суть комбинаціи обихъ матерій: Роландъ влюбленный, отсюда вытекаетъ вся поэма. Не слдуетъ думать, что разъ Роландъ заразился сердечнымъ недугомъ Тристановъ и Ланцилотовъ, онъ сталъ другимъ, отъ прежняго Роланда сохранилъ не больше, какъ одно имя. Нисколько. Роландъ все тотъ-же, но поэтъ выставилъ его въ положеніи совершенно новомъ для прежняго доблестнаго, но угрюмаго сподвижника Карла. Вообразите себ косого паладина, не особенно одареннаго даромъ слова, въ роли любовника. Выйдетъ влюбленный робкій, доврчивый, неуклюжій, наконецъ смшной. Открывается богатая вена юмора и комизма, и не таковъ былъ Бойардо, чтобъ не вскрыть ее. Впрочемъ, не надъ однимъ Роландомъ потшается онъ, весь этотъ міръ вчно дерущихся паладиновъ, совершающихъ подвиги, предъ которыми дла Гомеровскихъ героевъ дтскія игры, вся эта страшная рзня, эти громадные мечи и копья не могли не казаться смшными итальянцу вка Возрожденія. Смшными должны были казаться ему монологи и созерцанія про любовь, въ которыя по цлымъ днямъ уходятъ до самозабвенія Тристаны и Ланцилотты и прочіе герои другого круга, смшны до-нельзя вс такія натянутости и преувеличенія рыцарскихъ романовъ. И Бойардо смется, предается смху даже среди серьезнаго иного разсказа и не разъ выводитъ сцены, какъ ихъ создавала сатирическая вена Сервантеса для осмянія рыцарства. Не надо однако-же забывать, что тотъ-же Сервантесъ, посл своего Донъ-Кихота, написалъ рыцарскій романъ (Sigisinonda), преисполненный тхъ-же странностей, надъ которыми онъ издвается въ своемъ классическомъ роман. И Бойардо смется также только надъ смшнымъ въ концептахъ и въ изложеніи рыцарскихъ романовъ. Къ самому рыцарству онъ имлъ искреннюю симпатію, и какъ ли веселы его комическія выходки, сатиры на рыцарство въ его поэм нтъ ни тни. Но опять-таки это Бойардово рыцарство, есть рыцарство, какъ его понимали въ XV столтіи. Жосткости chanson di Roland нтъ слда. Вражды къ исламу, ненависти между христіанами и неврными не замтно, религіозный элементъ улетучивается, какъ уже это было въ романахъ Бретонскаго круга. Правда, Агриканъ узнаетъ Роланда по ревности, съ которою онъ вызываетъ его на богословское преніе (Вл. Рол. I кн. п. XVIII), но тотъ же Роландъ (тамъ-же, II к. XXX п.), передъ началомъ битвы при Бордо, молитъ Бога даровать побду сарацинамъ, чтобы Карлъ, въ крайнемъ стсненіи отъ враговъ, принужденъ былъ прибгнуть къ нему, Роланду, и даровать ему красавицу (язычницу!) Ангелику. Ринальдъ, чье одно имя страшило мавровъ, клянется Магометомъ (Вл. Рол. I кн. п. XI, 59), и многое подобное. То-же и на другой сторон. Сарацинскіе цари не грозятъ боле, какъ они это длали въ старинныхъ романахъ, въхать на кон въ базилику св. Петра, и коню задать овесъ на самомъ алтар. Хотя Аграмантъ (Вл. Рол. II кн., I п., 35 — 37) и объявляетъ, что переступаетъ море ‘per aggrandir la legge di Macone’ (чтобъ распространить законъ Магомета), но это не боле, какъ оффиціальная фраза, настоящее побужденіе, это желаніе сравняться въ слав завоеваній съ предкомъ своимъ Александромъ Македонскимъ. Вообще христіане и мусульмане мало чмъ разнятся въ поэм Бойардо. Для тхъ и другихъ общій главный законъ, законъ рыцарства, и въ доблести сарацины не уступаютъ сподвижникамъ креста.
Вотъ мы на послднемъ этап въ вковомъ ход все той-же фабулы о Роланд и его товарищахъ, паладинахъ Карла Великаго. Сколько метаморфозъ пережила она отъ Chanson de Roland неизвстнаго поэта до Аріостова Orlando Furioso. Невольно переносишься мыслію въ отдаленный край, подъ другія небеса, въ глубокую древность, думается о пути, вроятно подобномъ-же и о ряд превращеній, которымъ прошли, которыя переносили сказанія о разрушеніи Трои, и о возвращеніяхъ домой () царей Греціи, и которыя мимоходомъ, вчными памятниками шествія, оставили намъ Иліаду и Одиссею. ‘Сколько разъ’, говоритъ Шухартъ, въ приведенной уже стать, ‘то-же вино переливалось изъ одного сосуда въ другой, сколько къ нему примшано ингредіенцій и снадобій. Это уже не прежній простой, могучій напитокъ, что сподвижники Карла тянули изъ тяжелыхъ турьихъ роговъ, чтобъ подкрпить себя, выступая на брань съ врагами церкви. Аріосто предлагаетъ намъ въ кубк изящной работы, въ свтломъ, прозрачномъ хрустал сладкое, одушевляющее питье, волшебную, искрометную влагу, способную вызвать на глаза бродившимъ дотол по печальнымъ пустынямъ и голымъ скаламъ, дивное марево (fata morgana). Къ заржавленнымъ тамъ и сямъ разбросаннымъ доспхамъ скользятъ плутоватые амуры, облекаются, сражаются въ нихъ, затвается бой, все вновь кипитъ жизнію, озаряется новымъ, чуднымъ свтомъ. Сверкаютъ Дуриндана и Балисарда, частымъ градомъ падаютъ удары, кони спотыкаются, падаютъ съ своими всадниками… а мы улыбаемся’.— Дйствительно, Аріосто всегда выше своего творенія, и даже тамъ, гд онъ описываетъ потрясающія сцены, геній его паритъ въ свтлой, радостной сфер истинной поэзіи и уноситъ туда-же за собой и читателя. Какъ много легче поэту мутить и терзать духъ читателя, страшить сердце его вопросами, на которые въ поэзіи нтъ отвта, утомлять умъ неразршимыми загадками, чмъ усмирить расходившіяся волны, и отпустить читателя, вызвавъ въ душ его чувство совершенной гармоніи, преисполнивъ ее свтлою радостію. Это обаяніе поэзіи Аріоста чувствовалъ Вольтера., столь щепетильный и разборчивый въ своиха. чтеніяхъ, при всей сухости и холодности его генія: ‘Si on lit Hom&egrave,re’, говорилъ онъ, ‘par une esp&egrave,ce de devoir (!), on lit et on relit l’Arioste pour son plaisir’.— Дйствительно, одинъ изъ секретарей фернейскаго философа разсказываетъ, что Вольтеръ, когда чувствовалъ себя не хорошо, или былъ въ мрачномъ расположеніи духа, обыкновенно говорилъ ему: ‘возьмите Роланда и прочтите мн одну пснь’.— Секретарь разумется повиновался и читалъ первую пснь.— Еще одну, говорилъ Вольтеръ.— Секретарь читалъ еще одну, затмъ другую, третью, и такъ дале, до послдняго стиха послдней, сорокъ шестой псни. Дочитавъ все, секретарь вставалъ и отправлялся въ библіотеку, положить книгу на мсто.— Что-же вы не продолжаете читать? спрашивалъ Вольтеръ.— Да я всего его прочелъ.— Въ самомъ дл всего, — всего до послдней строки.— Ужели? тогда, прошу, начните снова.
Прелесть и грацію Аріостовой поэзіи хорошо понялъ и другой французскій философъ, современникъ нашего поэта.
‘Cettuy су’, пишетъ Montaigne, ‘on le voit voller et saulteler de conte en conte, comme de branche en branche, ne se fiant ses ailes que pour une bien courte traverse, et prendre pied chasque bout de champ, de peur que l’haleine et la force lui faille: Excursusque breves tentt! (Ess. II, ch. 10).
Delille дополнилъ образъ и досказалъ, на что на своемъ наивномъ язык намекалъ Монтэнь:
L’Arioste naquit…
Un prisme pour hochet, sous mille aspects divers
Et sous mille couleurs, lui montre l’univers
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Aiusi d’un vol agile essayant la souplesse,
Cent fois l’oiseau volage interrompt sou ssor.
S’l&egrave,ve, redescend, et se rel&egrave,ve &egrave,mor,
S’abat sur une fleur, se pose sur un chne…
Рдкая книга подвергалась столькимъ различнымъ, діаметрально противоположнымъ оцнкамъ, какъ поэма Аріосто. Одинъ дивится въ ней не цлому, а частямъ, не самой матеріи, а изложенію ея. Другой утверждаетъ — Аріосто ничего не выдумалъ своего (!), взялъ все у Бойардо или не-всть у кого еще. Одни думаютъ, что Аріосто глумится надъ рыцарствомъ, другіе совершенно наоборотъ: ‘Аріосто’, пишетъ Zendrini (Commemorazione di Lodovico Ariosto, Ferr. 1866), ‘думаетъ и чувствуетъ, какъ его герои, разсказываетъ событія, освященныя народнымъ преданіемъ, съ чистосердечіемъ лтописца, чер пающаго изъ достоврныхъ источниковъ’.— Нашлись и въ наше время критики, каковы были Сперопи и собратія во время былое (стр. XXIII), которые придираются къ Аріосто, часто безъ иного повода, какъ только за то, что не находятъ въ его поэм то, что въ ней искали, и искали безъ всякой уважительной причины. Шерръ, напримръ, упрекаетъ Аріосто въ томъ, что онъ не иметъ ничего, напоминающаго встрчу Гектора съ Андромахой и ласки его малютк Астіанаксу! Канту, посл немногихъ, мало значущихъ, какъ-бы комплиментовъ поэтическому чутью (instinto) Аріоста, видитъ въ его поэм только рядъ несообразностей, въ его дворцахъ столпотвореніе, въ картинахъ по нскольку послдовательныхъ сценъ на каждой, въ поздк на луну (Неист. Рол. п. XXXIV и XXXV), этомъ дивномъ, единственномъ эпизод, вызвавшемъ столько удачныхъ и неудачныхъ подражаній, Канту замчаетъ только погршности противъ космографіи {Но забылъ прибавить космографіи намъ современной, что писали и учили во время поэта физики и космографы спеціалисты, можно, напримръ, видть въ примчаніи Лавецуола къ 70-й октав 34 псни.}, и многое тому подобное. Канту укоряетъ наконецъ Аріосто въ незнаніи современной ему Италіи, ея художествъ, нравовъ, законовъ (!!), тогда какъ именно въ этомъ отношеніи, по мннію лучшихъ знатоковъ (напр., Fornari Vito: Il Furioso dell’Ariosto, въ его: dell’arte del dire, Nap. 1872), Аріосто въ врности описаній не уступаетъ Гомеру, а Renier (l’Ariosto, il realismo nella Letteratura Italiana, въ Rivista Europea, 16 marzo 1878), называетъ его поэму переполненною, какъ полна вселенная и врнымъ зеркаломъ того, что думалось и творилось въ вка’ поэта! Одни въ неистовств Роланда находятъ ключъ къ уразумнію всей поэмы, въ неистовств этомъ, какъ въ неистовств Шскспирова Гамлета, отражается-де безуміе и превратность вка, въ которомъ жилъ поэтъ, и среды, въ которой онъ вращался. Другіе, напротивъ (въ томъ числ и Шухардъ), даже въ этомъ трагическомъ и потрясающемъ эпизод не находятъ никакого намренія возбудить жалость и ужасъ. Форнари отстаиваетъ за Аріостомъ строгій планъ, обдуманный предметъ, сознанную цль. Шухардъ отказываетъ ему во всемъ этомъ и цнитъ, и даже видитъ только одно — мастерское художество выводить блестящіе узоры на чемъ бы то ни было, будь то сукно, бархатъ, парча, и т. д., и т. д.— часто гонка за мыслію или наборъ словъ. Самъ Шухардъ, впрочемъ, требуетъ, для прямого уразумнія Аріостовой поэмы, прежде всего, натуры сочувственной, и отсылаетъ съ полнымъ правомъ къ Гете: немногіе стихи объ Аріосто, которые, въ своемъ Тасс, Гете влагаетъ въ уста Антоніо, имютъ-де боле смысла и вса, чмъ многое множество оцнокъ, отвлеченностей, вопросовъ. Вообще, къ чему ставить такіе вопросы, къ чему изъ книги, писанной ясными, прозрачными стихами, длать какого-то сфинкса, предлагающаго головоломныя загадки? А если уже нельзя обойтись безъ всякихъ вопросовъ, не проще-ли искать отвта на нихъ въ самой поэм, чрезъ внимательное чтеніе и изученіе ея.
И такъ, обратимся къ самому поэту и разсмотримъ, въ какомъ настроеніи и какъ подготовленъ приступилъ онъ къ избранному предмету, какъ смотрлъ и какъ взялся за него. Была уже рчь о его пристрастіи къ древнимъ, о его латинскихъ поэзіяхъ, о томъ, что онъ усвоилъ себ этотъ языкъ до того, что для него это не былъ языкъ мертвый. Но свидтельству сына его Вирджиніо, онъ читалъ не многихъ авторовъ, по изучилъ въ совершенств своихъ любимыхъ: Гомера, Виргилія. Тибулла, Катулла, Горація, Овидія, и аргонавтовъ Аполлонія и Валерія Флакка, читалъ и перечитывалъ, и зналъ ихъ наизусть. Законченность, пластическая выпуклость его латинскихъ стиховъ таковы, что замчательные филологи въ нкоторыхъ его элегіяхъ подозрвали вліяніе не одной только латинской музы, но и старшей сестры ея греческой. Греческій колоритъ нкоторыхъ Аристовыхъ эпиграмма’ (de Venere Laedcemonia, Oliva et Julia, de populo et vite) до того ярокъ, что Гросси, Кардуччи, Клементино Ванетти приходята, къ заключенію, что, какъ пишетъ Гросси, языкъ грековъ не имлъ тайнъ, сокрытыхъ отъ автора Неистоваго Роланда. Однако, согласиться съ этимъ заключеніемъ едва-ли возможно. Самъ Аріосто принужденъ былъ искать учителя этого языка для своего любимца Вирджиніо, такъ какъ, по собственному признанію, не былъ въ состояніи руководить имъ въ этомъ ученіи. Аріосто совершенно свыкся съ представленіями древнихъ, совершенно усвоилъ идеи, воззрнія, миологію Грековъ, жилъ съ героями Гомера. Въ Неистовомъ Роланд везд проглядываетъ эта тсная, сердечная связь, и сравненія, заимствованныя изъ древнихъ, воспоминанія изъ нихъ литературы какъ бы сами собою являются подъ его перомъ, нигд не искомыя, безъ тни усилія и натяжки {По этому я счелъ долгомъ привесть въ прим. къ переводу параллельныя мста изъ древнихъ, преимущественно латинскихъ писателей, въ томъ числ изъ нкоторыхъ, о которыхъ, въ приведенной записк, не упоминаетъ Вирджиніо. Быть можетъ эти выписки окажутся не лишенными интереса для нкоторыхъ, смиренно ожидаю проврки ихъ, быть можетъ и пополненія.}. Его рыцари {См. L. Ranke. Zur Geschichte der Italinenischer Litteratur. Pasquale Villari, Nicolo Maccbiavclli e suoi tempi. Fer. 1877.} храбры какъ Ахиллесъ, находчивы какъ Одиссей, одарены мудростью Нестора, красиве Нирея. Красавицы — ихъ станъ будто созданъ рзцомъ Фидія, он плнительны какъ Афродита, въ нихъ воплощенъ идеалъ красоты, он бодры какъ Діана, граціозны какъ Хариты. Старухи — старе Гекубы, пережили вкъ Кумійской Сивиллы. Ужасный вкъ, восклицаетъ онъ переполненный Танталами и Тіестами, и т. п. Аріосто читалъ Виргилія и Овидія, но чрезъ нихъ какимъ то дивнымъ прозрніемъ генія, могучимъ порывомъ сердца проникаетъ, говоритъ Ранке, до самаго Гомера, такъ все у него самобытно, такъ все изящно въ простот Иліады и Одиссеи.— Въ этомъ геніальномъ сближеніи романтической эпопеи съ древними образцами Райна видитъ главное дло поэта Успхомъ онъ конечно былъ обязанъ обильному приливу латинской крови въ поэзію Италіи вка Возрожденія, и приливъ этотъ даровалъ его стиху неувядаемую прелесть. Аріостовъ Роландъ, говоритъ Canello (L’Orlando Furioso del Ciclo Carolingio e gli altri poenii въ его Storia della Letteratura Italiana del secolo XVI, Milon, 1880). родился отъ отца итальянца и отъ латинской матери. Классики поощряли художественнные инстинкты нашего поэта и давали имъ пищу. Аріосто былъ истый сынъ своего вка, вка Возрожденія, для котораго высшее (верховное божество, говорятъ итальянцы) было искуство. Куда только простиралось вяніе этого единственнаго вка, на все. что ни вносили въ обнимающую среду, воздйствіемъ этой среды ложилась изящная, художественная оболочка. Особенно рзко выступаетъ эта черта, если сравнить описанія даннаго предмета у Аріоста, съ тмъ же предметомъ, какъ онъ въ романахъ, изъ которыхъ онъ бралъ и мотивы и ихъ сценическую обстановку. Возьмемъ напр. камни и родники Мерлина, эту непремнную принадлежность романовъ Круглаго Стола. Но что же они такое въ этихъ романахъ?— Камень, изъ котораго бьетъ вода, кругомъ роща, все иное предоставляется воображенію читателя дополнить. Сравнительно съ этой скудостію, мраморъ, барельефъ и проч. того-же Мерлинова родника или фонтана у нашего поэта (Неист. Рол. XXVI. 30).— У этого фонтана въ Бретани рыцари для отдыха растянулись-бы запросто на трав, у Аріоста они отдыхаютъ на великолпныхъ персидскихъ коврахъ.— Т-же романы Бретонскаго круга любятъ отрадные, волшебные острова, таинственныя мстности, гд живется иначе, чмъ у насъ, и отъ насъ скрыться за дальней далью. Таковы l’isle d’Avalou, куда феи похитили Огьера, Insuba pomorum, куда удалился Мерлинъ, или terra repromissionis sanctorum въ лагенд св. Брандана, или la vale de faulx solas и многія другія. Какъ далеко не заносятъ эти блаженные предлы авторы романовъ, но и въ нихъ находятъ все одно и то же, собственно весьма не многое, довольные не многимъ, чуждые культуры и ея прихотей уроженцы странъ, лежащихъ ближе къ сверу — деревья, луга, иногда цвты, изрдка пнье птицъ — уже изряду вонъ выступаетъ, что въ долин des faulx solas: sembloit que May fust venuz en celui lieu — а сравните описаніе острова Альчины въ VI п., какая роскошь, и роскошь дйствительная, не обманъ чаровъ, какъ въ рыцарскихъ романахъ.— То же скажемъ о дворцахъ, паркахъ, садахъ у Аріоста. Везд у него ощущается вяніе и вліяніе классицизма, но классицизма того счастливаго времени, когда живо чувствовали красоты Виргилія, но когда эти красоты служили стимуломъ соревнованія достигнуть до его совершенства, но не его пріемами, но не поступаясь самостоятельностью и свжею оригинальностью мысли, не въ формахъ, наложенныхъ на образецъ врованіями и условіями тогдашней жизни. Въ вкъ Аріоста классицизмъ не породилъ еще псевдоклассицизма, не усплъ еще вызвать подражанія боле или мене удачныя, или даже рабскіе снимки, и на свободный порывъ фантазіи и чувства наложить деспотическій гнетъ правилъ, будто-бы предписанныхъ Аристотелемъ и Гораціемъ. Въ томъ вк изученіе классиковъ поощряло самодятельность даровитаго поэта, учило его свжесть, непосредственность вымысловъ сочетать съ отчетливостью изложенія, править ими съ точнымъ сознаніемъ цлей и средствъ, что все мы находимъ въ древнихъ. Потому то они и служатъ образцами для художника, чтобы, изучая ихъ, своими произведеніями дйствовать, какъ дйствуютъ классики — плнять, радовать, чтобъ было радостно на сердц, свтло на душ, даровать то изящное и высокое наслажденіе, которое Аристотель понималъ подъ своимъ примиряющемъ просвтленіемъ (xfrapai) — Природа и изученіе древнихъ, вотъ два руководителя поэтовъ и художниковъ временъ Аріоста. Для него искусство само для себя конечная цль. И не для него одного. Если формула: ‘искусство для искусства’ высказана не давно, то, что она высказываетъ, существовало давно, и вкъ который прозвали вкомъ Льва Х-го, служитъ тому блестящимъ доказательствомъ. Но при всей любви къ древнимъ и какъ близко ни стоялъ къ нимъ нашъ поэтъ, уже въ качеств гуманиста, трезвая осмотрительность не покидала его и здсь, и спасала его отъ крайностей въ этомъ направленіи, когда, напр., во время наводненія, въ выступившій изъ береговъ Тибръ (это было въ понтификатъ Льва X) бросили телеца, какъ умилостивительную жертву Нептуну, когда поэты, даже благочестивые (напр. Санназаръ) придавали Богу и святымъ атрибуты боговъ языческихъ {Многое подобное можно видть у Leo Geiger: Geschichte der Renaissance in Italien (въ Онковомъ ист. сборник).}. Въ одномъ только мст (Неист. Рол. XXIX, 24) Всевышній клянется роковой волною — но поэтъ остановился во время, и не назвалъ Стикса, которымъ клялись языческіе боги. Этому же самообладанію, съ которымъ онъ устоялъ противъ сильнаго искушенія писать свою поэму латинскими гекзаметрами онъ обязанъ тмъ, что выбралъ предметъ не изъ древняго міра. Онъ обратился на, сторону совершенно иную, къ міру рыцарскому, какъ его воображали, какимъ онъ представленъ въ книгахъ, ставшихъ народнымъ чтеніемъ. Здсь, съ полной свободой, могли выказаться и сатирическая наблюдательность его генія, и его драматизмъ. Здсь открывался поэту широкій просторъ его страсти къ художественности. Всякій иной родъ поэзіи приносилъ съ собой и стсняющія условія, и предлы, и преграды. Здсь — вольная воля. Эта почва, міръ рыцарства, по самому существу своему міръ фантастическій, представляла поэту множество мотивовъ, множество сюжетовъ, предоставляла полную возможность прибавлять все новые и новые. Здсь, на этомъ вольномъ поприщ, онъ могъ, сколько душ хотлось, и плакать, и смяться, и воевать, и влюбляться, разсуждать толково и пускаться въ слда, самыхъ необузданныхъ порывовъ фантазіи, и все это. не опасаясь никакихъ преградъ, никакого veto ни отъ кого и ни откуда. Единственные предлы вольному творчеству поэта, предлы міра реальнаго и міра фантазіи.
Что онъ изъ столькихъ рыцарей избралъ всмъ извстнаго и дорогаго Роланда свидтельствуетъ вновь о врномъ такт его, — что онъ ршился начать тамъ, гд прервала, свою повсть Бойардо, не мене того, Аріосто постигъ, что эпосъ нуждается въ большомъ запас вещей и лицъ, извстныхъ возможно большому кругу читателей, если бы можно, всмъ. Эпосъ вынимаетъ изъ цлой цпи тсно связанныхъ между собою событій, не боле какъ одинъ отрывокъ, и эпическій поэтъ принужденъ выдлить себ относительно ограниченное и даже тсное поприще въ пространств, самомъ по себ безграничномъ. Чмъ, стало быть, обильне масса того, что поэта, можетъ считать достаточно извстнымъ, и что по этому онъ безопасно можетъ выпустить изъ своего разсказа, чмъ знакоме читателямъ лица, которыя онъ хочетъ вывесть на сцену, тмъ мене дорогаго времени потратитъ онъ на объясненія, описанія, припоминанія, тмъ врне можетъ ожидать возбудить участіе къ собственной своей повсти, къ новому, что онъ предлагаетъ. Только при этомъ условіи поэтъ можетъ слдовать прецепту Горація, спшить въ самую суть дла и за собою, ускореннымъ бгомъ, увлекать слушателя {Semper ad eventum lestinat et in medias res
Non secus ac notas auditorcm rapit (ad Peson. 148, sq.).}. Слушателей мало интересуютъ извстные уже имъ случаи съ старыми ихъ знакомцами, но если дйствующія лица намъ хорошо извстны, а происшествія, гд они выступаютъ, новы, то любопытство слушателей возбуждено съ первыхъ словъ, и во вниманіи ихъ до конца повсти поэтъ можетъ быть увренъ. У Гомера весь этотъ необходимый фонъ даютъ народныя преданія и врованія, Бойардо могъ также опираться на сказанія, ходившія въ народ, или же черпалъ изъ сборниковъ (какъ Reali di Francia, см. выше) и изъ общеизвстныхъ романовъ {Таковы: Guiron le lourtois du bois verdoyant, громадное сборище (Райна называетъ его мастодонтомъ). Его написалъ, по желанію короля Англіи Генриха (II или III, Райна не ршается сказать котораго изъ двухъ), Hlie de Borrou. Рустичано, сотрудникъ Марко Поло, сдлалъ изъ него извлеченіе (1270 г.). Тотъ же Hlie написалъ Bret, романъ Тристана. Приключенія Tristan de Lonais встрчаются въ Lays, и въ другихъ поэтическихъ редакціяхъ, и раньше Hlie, собралъ и описалъ ихъ Luces de Gail, владтель замка въ окрестностяхъ Салисбюри — Изъ этихъ громадныхъ сборниковъ стали выдляться, и очень рано, отдльные романы о разныхъ рыцаряхъ. Нкоторые печатались — изъ равнйшихъ Meliudus (1528/. Знаменитйшій изъ романовъ Круглаго стола: Lancelot du Lac, продуктъ двухъ авторовъ: Ga.ultier Мар (или Moab) и Hubert de Rorron, племянника Hle. Райна отсылаетъ охотниковъ до дальнйшихъ свдній по этому предмету къ Tavola Rotonda изд. Полидори (1864) и къ: Les Humans de la Table Runde mis n nouveau langage par Paulin. Paris. (1868).} — для Аріоста Влюбленный Роландъ, книга столь распространенная, занимаетъ мсто этихъ преданій, и онъ воспользовался имъ съ большимъ успхомъ. Неоцнимую выгоду принесъ нашему поэту трудъ его предшественника тмъ, что авторъ Неистоваго Роланда могъ выводить на сцену своихъ героевъ, не говоря ни кто они, ни какъ и откуда взяты, онъ зналъ, гд ихъ оставилъ Бойардо, и зналъ, что они терпливо ждали на своемъ пост.
Но самые эти герои выступаютъ иначе въ Неистовомъ Роланд, чмъ въ Влюбленномъ, дйствуютъ въ иномъ дух. Все въ поэм Аріоста движется по строго обдуманному плану, плану, соотвтствующему и значенію героевъ, и идеямъ, которыхъ они, уже въ самыхъ источникахъ обихъ поэмъ, являются поборниками, и наконецъ, такъ какъ этого требуетъ эпопея въ настоящемъ значеніи, какъ ее намъ завщалъ Гомеръ, поэтъ по преимуществу фантастическій, Аріосто былъ вмст съ тмъ въ высшей степени поэтъ прозорливый и разсудительный. Онъ многимъ обязанъ графу Скандіано, но принятымъ отъ него онъ пользуется какъ наслдникъ, не какъ душеприказчикъ, и полученнымъ наслдствомъ распоряжается по своему усмотренію. Какъ Бойардо велъ свою поэму, едва ли бы вышло изъ его труда нчто цлостное и законченное, съ разумнымъ и удовлетворительнымъ разршеніемъ столькихъ заложенныхъ и завязанныхъ нитей. Гд найти у Бойардо спасительную, путеводную нить, которая связывала бы между собою это пестрое множество эпизодовъ, вымысловъ блестящихъ, но до того разбросанныхъ и перепутанныхъ, что не дадутъ вздохнуть читателю и собьютъ съ пути самое терпливое вниманіе? Гд и какіе разумные поводы къ этимъ встрчамъ, битвамъ, войнамъ? Поэма открывается походомъ Ірадасса противъ Карла. Изъ дальней Индіи ведетъ онъ несмтное войско, и для чего? Чтобъ завладть шпагой Дуринданою, и конемъ Баярдомъ, разбиваетъ союзника Карлова, царя Испаніи Марсиля, переходитъ Пиренеи, осаждаетъ Парижъ, беретъ въ плнъ самого Карла и его паладиновъ, и — все это ставитъ на исходъ дуэли, въ которой онъ побжденъ противникомъ, положимъ также паладиномъ Франціи, но впрочемъ только что не шутомъ ставитъ его веселый графъ и даже не приписываетъ ему особенной храбрости. Или, то же, въ начал поэмы, появленіе во Франціи едва ли не главнаго дйствующаго лица въ поэм, прекрасной Ангелики, ее опять изъ Индіи, вмст съ ея братомъ, посылаетъ отецъ, царь Катая, съ порученіемъ обаяніемъ красоты и силою чаровъ привесть къ нему Карла и его паладиновъ, опутанныхъ цпями. Что все это, какъ не сказка, конечно блестящая остроуміемъ и поэзіей, но все же сказка? Къ чему ведетъ или вела вся эта путаница? Самъ собою возникаетъ вопросъ: какъ думалъ графъ закончить свою поэму? и въ особенности, довелъ ли бы онъ безумную (а у него еще къ тому смшную) любовь Роланда до изступленія, и исцлилъ ли бы его, и какъ? Райна думаетъ, едва ли, и особенно сомнвается, чтобъ Бойардо исцлилъ больнаго непосредственнымъ дйствіемъ Промысла.— Не будь этой катастрофы, столь впрочемъ близкой и неизбжной, не найди ее Аріосто, и нашему поэту пришлось бы нанизывать новые эпизоды на старые, навязывать героямъ все новыя и новыя приключенія и предпріятія безъ всякой надежды обрсть гд нибудь, и когда нибудь, надежный пунктъ отдохновенія. Аріосто понялъ, что для успшнаго веденія дале матеріи Влюбленнаго Роланда, требовалась трезво и строго взглянуть на этотъ міръ рыцарства, какъ его сплотилъ Бойардо изъ хаоса несвязныхъ и нескладныхъ отрывковъ. Но и у Бойардо этотъ міръ еще очень сумасброденъ, и у него еще все какъ бы носится и тревожится въ пустомъ пространств. Надо было остепенить, протрезвить этихъ бродящихъ рыцарей,— капризы, произволъ, эти въ поэм графа господствующіе моторы, замнить иными побужденіями, боле разумными. Счастливымъ выборомъ точки отправленія (въ которомъ уже Пиньа видитъ приближеніе къ Иліад, которая также начинается отнятіемъ Бризеиды у Ахиллеса) Ангелика, уже виновница столькихъ бдъ въ поэм Бойардо, разомъ ставится на свое мсто: она далеко уже не capricciosa Бойардо, ей начертанъ срокъ, когда сойти со сцены. Отдлавъ свое дло, сведя съ ума Роланда (XXIII п.) она плыветъ назадъ въ Индію съ своимъ возлюбленнымъ, и имя ее встрчается еще только разъ и въ послдній въ XXX п., и то въ вид воспоминанія. Съ нею уносится вмст въ даль вся причудливость ея появленія во Францію, намекается иногда на это появленіе, но вскользь, Аріосто не нуждался боле въ этихъ пружинахъ, и будто избгаетъ отвтственности въ примненіи ихъ. И Градахъ, съ своими продлками, въ Влюбленномъ Роланд, отходитъ на задній планъ. Вновь вступаетъ онъ въ предлы Франціи собственно въ XXVII-й псн, когда, подъ водительствомъ самого Сатаны (дятеля, сказать мимоходомъ, не встрчающагося въ поэм Бойардо) спшитъ съ Сакрипантомъ на помощь бдствующему Исламу. Самый походъ противъ Карла царь Мавровъ Аграмантъ, фанатикъ магометанинъ, предпринимаетъ не изъ ревности къ слав Александра (какъ то было у Бойардо, см. выше), а чтобы мстить императору за смерть отца. Очевидно, что Аріосто вноситъ новый порядокъ, новый строй въ этотъ міръ, который Бойардо вызвалъ изъ хаоса. Какъ реалистъ, Аріосто взгляды и преданія этой фантастической сферы рыцарства сближаетъ, на сколько это возможно, съ дйствительностію, съ непреложными условіями жизни, и длаетъ это, ничего не упуская изъ рыцарской постановки, не измняя колориту, сохраняя даже многіе пріемы и обороты рчи такъ, какъ они въ рыцарскихъ романахъ, что видно и въ общемъ ход его поэмы и въ мелкихъ чертахъ. Такъ, напр., романы Круглаго стола переполнены двицами посланницами (donzelle messagieri) — у Аріоста встрчается только одна (посланная Брадамантою Иппалка), и та дочь Брадамантиной кормилицы, лица вовсе неизвстнаго рыцарскимъ романомъ, но въ большомъ почет у греческихъ трагиковъ. Эта Иппалка, молочная сестра, не просто посланница, она наперсница Брадаманты, ей героиня сообщаетъ свои думы, и повряетъ тайны сердца. Это собственно постъ кормилицы у грековъ, но въ самомъ перевод его на dor, Райна видитъ, и кажется справедливо, черту реальности. Имена и посланницы и матери ея (Каллитрефа) прямо указываютъ на происхожденіе и именъ, и носящихъ ихъ.— Не одн только посланницы (damoiselles en queste), и дамы въ рыцарскихъ романахъ разъзжаютъ также часто, также одиноки — Аріосто приводитъ раціональное объясненіе, почему это явленіе было въ т времена возможно (Неист. Рол. XXX, 61), но странствующая дама у него опять только одна — Флёрдели. И тамъ, гд въ романахъ являются т damoiselles (иногда сомнительнаго свойства), которыхъ рыцари Круглаго стола всюду развозятъ съ собою, Аріосто и ихъ представляетъ въ другомъ свт, длаетъ ихъ для насъ боле понятными. Такая damoiselle прототипъ Габрины (Неист. Рол. п. XXI), но у Аріоста это чудовище, не наложница Аргея, а жена его.
Замчательно также, какъ Аріосто поступаетъ съ другимъ требованіемъ своего предмета, съ элементомъ чудеснаго, съ тми чудовищами, великанами, колдунами, феями, которыми кишатъ рыцарскіе романы. Онъ лжетъ (приведу подлинныя слова Гомера и Горація {Одиссей
Одиссея XIX, 203.
На mentitiir, sic veirs falsa remiscet
Hur. ar. pot. 151.}, но лжетъ, какъ лгалъ Одиссей, и тамъ, гд выступаетъ изъ предловъ дйствительнаго міра, и вдается въ сферу чудеснаго и фантастическаго, врный прецепту Горація {Ficta voluptatis causa sint proxima veris, Nei quodcunque volet poscat sibi fabula credi.
Her. ut. supr. 338, sq.}, онъ небывалому, невозможному съумлъ придать нкоторое подобіе подлинности, и не нарушать иллюзію читателя, такъ что невозможное становится правдоподобнымъ Аристотелевой поэтики {Cap. 28, (26) cd. susemihl.}. Гнвъ Протея, странное нашествіе на Эбуду рыбъ, тюленей, разныхъ морскихъ чудовищъ, за достоврность всего такого Аріосто не ручается, а ссылается на преданія сдой древности, слагаетъ отвтственность на старинныя хроники (Неист. Рол. п. VIII) — наводитъ на весь эпизодъ какой-то заманчивый сказочный колоритъ, такъ что невольно припоминается подобные эпизоды въ Одиссеи.— Иногда поэтъ прибгаетъ къ объясненіямъ. Такъ, напр., все, что творитъ волшебникъ Атлантъ, паря на Иппогриф — не боле какъ обманъ, марево — не марево, одинъ лишь летучій конь, родившійся отъ Грифа и кобылицы:
Въ Рифеяхъ, гд снговы тучи бродятъ,
За моремъ ледовымъ, такихъ находятъ.
(Неист. Рол. IV, 13).
Кольцо Ангелики — что это иное, какъ трезвый взглядъ на вещи, зрлаго кольцо разсудка (VIII, 2),— красота Альчины призракъ, личина, но Альчина большая искусница, и знала средство, забытое въ наше время, казаться вчно юной и пригожей (IV п. 70 до 72). Порой приведетъ сравненіе, напр., описывая странное свойство Оррила (XV, 70). Тамъ и сямъ (напр. VIII 1 и 2—VII-е о палатахъ Альчины) онъ мелькомъ проговаривается о собственномъ взгляд на вещи, что, однако, ничуть не мшаетъ ему преподавать какъ бы физіологію волшебницъ (псн. X, 56, XLIII).
Чудеснымъ, преимущественно волшебнымъ, преисполнены, какъ уже замчено, романы Бретонскаго Круга, и это составляетъ интегральную не выдлимую часть матеріи избранной Аріостомъ. Какъ элементъ чудеснаго, также завщали Аріосту эти романы и другую обязательную ингредіенцію — аллегорію. Въ этихъ романахъ часто, слишкомъ часто для терпнія читателя, дйствующія лица являются и подвигаются въ качеств отвлеченныхъ понятій, и самое понятіе, которое они разыгриваютъ, носятъ въ имени: Dame Luxure, Fe Raison и т. п. Что нтъ жанра боле скучнаго, чмъ аллегорія, въ этомъ, думаю, вс согласны: тмъ не мене аллегорія царствовала въ средне-вковой литератур, процвтала во времена Аріоста, и еще много позже.— Амадисъ Бернардо Тассо есть рядъ аллегорій, старинные комментаторы Неистоваго Роланда везд ищутъ аллегоріи, и находятъ ихъ тамъ, гд и не снилось самому поэту.— Однако, въ Неистовомъ Роланд аллегоріи дйствительно есть, и ихъ не мало, именно на аллегоріяхъ, на этомъ неблагодарномъ поприщ, талантъ и художественность поэта проявляются съ особенною силой. Аллегоріи Аріоста не праздныя фигуры, бродящія на ходуляхъ, наввающія холодъ и скуку продукты расчета, что то въ род алгебраической задачи, данными которыхъ извстныя условныя понятія. Нтъ, аллегорія у Аріоста такъ искусно вткана въ самую ткань повсти, появленіе ея такъ незамтно, что читатель по большей части не вдругъ опознается, на какой условной почв повсть идетъ дале. Кто, съ первой встрчи, узнаетъ въ Логистилл (Неист. Рол. X п.) старинную для многихъ изъ насъ, еще по дтскимъ книгамъ, знакомую Fe Raison, а въ злой сестр ея, волшебниц Альчин — Dame Luxure? А (въ XLII п.) нападеніе чудовища на Ринальда, и исцленіе паладина отъ безумной любви? Какъ удачно пользуется поэтъ свободой въ картин, живыми красками изобразить то, что невидимо и неслышно кроется въ душ, и гложетъ сердце, изобразить неистовыя терзанія ревности въ образ ужасной твари, всю въ глазахъ и въ ушахъ, твари, способной устрашить, довесть до малодушнаго плача, до дтски-безпомощныхъ жалобъ доблестнаго витязя, дотол не вдавшаго страха. Какъ хорошо выбрана и самая сцена — этотъ сказочный Арденскій лсъ, съ его темными, недобрыми дебрями, гд, какъ ни въ немъ, явиться этой кикимор, вырвавшейся изъ ада?
И на самыхъ рыцарей Аріосто смотритъ иначе, чмъ Бойардо, и по-временамъ какъ бы проговаривается о высокой идеи, лежащей въ основаніи этого учрежденія (см. Неист. Рол. XV, 46). Бойардо представляетъ своихъ рыцарей такими, какими они являются въ романахъ Круглаго стола, какими они казались знатнымъ и образованнымъ сферамъ, въ которыхъ вращался графъ поэтъ. Для Аріоста были недостаточны для достиженія его цлей, для рыцарей, въ какихъ онъ нуждался, пресловутыхъ четырехъ кардинальныхъ добродтелей (см. выше). Въ своихъ рыцарей онъ вдохнулъ новый духъ, или врне сказать, пробудилъ тотъ древній, забытый, что нкогда въ Chansons de geste побуждалъ паладиновъ на подвиги за крестъ противъ неврныхъ. Ревностью къ своимъ ложнымъ богамъ, дышатъ у него и Сарацины. Отсюда открывается видъ на обширное поле борьбы жестокой, упорной, но осмысленной, могущей, долженствующей имть исходъ, который можетъ завершить поэму. Отъ такого взгляда на дло, веселость, которою брежжетъ поэма Бойардо, теряетъ нчто изъ широкой области, которая отводится ей въ Влюбленномъ Роланд. Впрочемъ, Аріосто далекъ отъ того, чтобъ окончательно отречься отъ нея, чтобы не позволить себ юморъ и комизмъ, гд можно, но за то больше открывается простора для патетическаго и потрясающаго — напр. судьбы Изабеллы (п. п. XII и XXIX), взрывъ Роландова неистовства (п. XXIII), гд съ такой силой проявляется драматическая вена поэта.
Измненный взглядъ на своихъ героевъ повліялъ необходимо и на характеристику ихъ. Роландъ Аріостовъ уже не косой, застнчивый заика, не дальняго къ тому ума заика, каковъ онъ у Бойардо. У Аріоста онъ величавъ во всхъ своихъ движеніяхъ, далекъ отъ легкомысленной доврчивости своего тезки въ поэм графа Скандіано, человкъ не многихъ, но вскихъ словъ, слову предпочитаетъ дло, ненавидитъ обманъ и насиліе, полонъ достоинства въ обращеніи съ женщинами: сколь страшенъ онъ для враговъ, столько онъ милостивъ къ побжденнымъ. Его любовь уже далеко не смшна, съ самаго перваго проявленія она носитъ трагическій оттнокъ, съ самаго начала поэтъ даетъ предчувствовать страшную развязку этой роковой страсти. Такъ протрезвляетъ, облагораживаетъ Аріосто вс характеры, которые взялъ у предшественника. Самый Астольфъ, только что не шутъ у Бойардо, у Аріосто становится исполнителемъ предначертаній Промысла, рчи его полны такта, онъ глубоко постигаетъ назначеніе и обязанности рыцаря (Неист. Рол. XV, 46), проникнутъ чувствами истиннаго, убжденнаго христіанина (рчь его къ Сенапу XXXIII, 117), отъ прежней веселости Аріосто оставилъ ему столько, сколько нужно, чтобъ сдлать его интереснымъ и и милымъ.— Главныя дйствующія лица въ его поэм носятъ конечно печать идеала, тмъ не мене это не типы какіе, а живыя существа, индивидуи, ясно очерченные — только понять ихъ, представить ихъ себ поэтъ предоставляетъ читателю, предоставляетъ ему составить ихъ образъ и характеръ изъ рчей, поступковъ ихъ, по немногимъ искусно вставленнымъ чертамъ, по впечатлнію, которыя они производятъ на другихъ, а въ числ ихъ, конечно, подразумвается и самъ читатель {Таковы, напр., появленіе Роланда въ пещер, гд заключена Изабелла, XII, 92, 93. Неистовый Роландъ и Ангелика, XXIX, 57 слд. Брадамонта, снимающая шлемъ, ХXXII. 80, какъ героиня дтски послушна сварливой матери, и робетъ передъ нею, XLIV, 39, и т. п. Благодаря такимъ же немногимъ выдающимся штрихамъ и чертамъ, какъ живо выступаетъ личность Ринальда — Брюнелль описанъ съ подробностью, и видъ его и даже костюмъ (III, 72) — это совершенный портретъ, но портретъ этотъ набрасываетъ Мелисса для Брадамонты, чтобы героиня, никогда не видавшая его, по его примтамъ, могла узнать лихаго вора.}. — Новый свтъ падаетъ въ Неистовомъ Роланд и на Флёрдели. Любви ея къ Брандиморту, у Бойардо связи, которая и до брака, и посл освященія ея церковью ничмъ не выдается изъ общей рамки рыцарскихъ романовъ, какую сердечность придалъ Аріосто, какой потрясающій паосъ, когда палъ Брандимортъ (п. XLI), и бдняжка остается одинокая, чтобы изойти затворницей въ неутшномъ плач.— Сердечной любви поэта къ женщинамъ мы обязаны чудными созданіями Олимпіею и Изабеллой. Об несчастныя въ любви чистой и идеальной, любви готовой все для возлюбленнаго, но одна жертва черной измны, другая неумолимаго рока — существа боле идеальныя, но какъ рельефны и живы, какъ сходны въ красот, и въ сердц, но и различны, какъ два прелестные образа {Ср. Girolamo Cungedo, Isabella e Zerbino, cpisudio del l’Ariosto nel Furioso (въ его Saggi Letterarie, Lecce, 1874).
Michelangelo Leonardi, la donna secondo la mente dell’Ariosto (въ его: L’Orlando Furioso di L’Arioste, studj epensieri, 1874).}.
Вслдствіе новаго взгляда на предметъ, и возвращенія къ старин исчезла, и, такъ сказать, равноправность Бойардова христіанъ съ сарацинами. Аріосто и здсь беретъ тонъ, господствовавшій въ chansons de geste, но какъ сынъ своего вка, какъ истинный поэтъ. Жестокая ненависть къ противникамъ по вр не выступаетъ такъ рзко, одинъ только Родомонтъ любитъ проливать кровь христіанъ, не разбирая пола ни возраста. Прямымъ слдствіемъ ласки, расточаемой христіанамъ невыгодный свтъ падающій на мавровъ. Аріосто смотритъ на нихъ глазами древнихъ крестоносцевъ. Достается и богамъ приверженцевъ ислама, и ихъ лжепророку. Достаточно чтить ихъ, чтобъ стать подозрительнымъ. Безупречныхъ сарациновъ всего два: Собринъ и Рогеръ, по Рогеръ, сынъ паладина, родственникъ Карла, случайно забрелъ въ среду неврныхъ, какъ и сестра его Марфиза. Клориданъ и Медора., доблестная чета друзей — по это лица эпизодическія, подвигъ ихъ выросъ всецло на классической почв. Впрочемъ, жестокости ихъ надъ сонными христіанами рзко контрастируютъ съ чувствомъ, которое возбраняетъ Роланду обнажить Дуриндану на спящихъ враговъ (и. IX, 3 и 4). Аграмантъ нарушаетъ договоръ, который соблюдать клялся Магометомъ (п. XXXIX, 6). Феррау, этотъ образецъ рыцаря у Бойардо, является хвастуномъ (Vantador Spagnuolo), чуть-ли не лжецомъ (п. XII, 44). Сакрипантъ, въ поединк, нападаетъ на кон на пшаго Ринальда (п. II, 6) верхъ безчинства для рыцаря. Граданъ измняетъ данному слову, и только что не воровски присвоиваетъ себ Баярда (XXXIII, 93). Одинъ изъ любимцевъ автора Влюбленнаго Роланда, Родомонтъ, этотъ Маврскій Капаней, вызывающій боговъ и смертныхъ на брань, у Аріосто кровожадный изувръ (п. XIV, 117), дерзкій пахалъ, Бреусъ, жестокій (п. XXIX, 5 и 30 и прим.), и все это изъ за желанія, недостойнаго истаго витязя, желанія стать неуязвимымъ.
Такъ рзко очертилъ Аріосто два враждебные стана, и такъ доставилъ себ дйствующія лица, способныя выступить поборниками великихъ идей, стремиться къ цлямъ, достойнымъ эпопеи въ истомъ смысл этого слова. И именно въ этомъ нашлось то, что,— по множеству эпизодовъ въ его поэм, множеству лицъ и исторій, завщанныхъ или уже заложенныхъ его предшественникомъ, показалось бы другому, только не нашему, поэту, ненаходимымъ {Онъ самъ признается, впрочемъ, безъ особеннаго сокрушенія сердца, что пишетъ поэму непослушную правиламъ. Неист. Рол. И, 30, VIII, 29 и др.} — нашлось единство, хотя не то, котораго требовали современники поэта, вслдствіе неврнаго пониманія Аристотеля, но единство, котораго неотложно требуетъ истинно-художественное произведеніе, то въ немъ ядро, къ которому, какъ къ центру, тяготетъ, вокругъ котораго все вращается, сердцебіеніемъ котораго живетъ все тло. Въ эпопеи этотъ центръ — идея всемірной, вковой возможности, какъ мы это видимъ въ Энеид, какъ эта основная идея такъ ярко и вмст естественно проявляется у Гомера. Въ Неистовомъ Роланд эта, надъ всмъ главенствующая, все оживляющая, всмъ правящая идея — борьба за вру. Она скрылась въ самой матеріи обихъ поэмъ, и подавала, съ точки зрнія Аріоста, вс реквизиты величавой эпопеи. Она подаетъ надежду на блестящее будущее, и вру и одушевленіе къ достиженію его, осмысливаетъ вковую борьбу, исполненную усилій и тревогъ, томительной смны успховъ и, часто заслуженныхъ неудачъ, даетъ поэту обширный историческій задній планъ. Дятели оживлены живымъ сознаніемъ того, за что они выступаютъ на поле брани, призваніе ихъ запечатлваютъ чудеса, знакъ непосредственнаго участія въ ихъ подвигахъ небесъ, бодрствующихъ надъ ними, вожди чувствуютъ себя исполнителями предначертаній. Высшей силы, (fatum, древнихъ, Провидніе у христіанъ), которой вяніе, наитіе, водительство вс ощущаютъ, никто не можетъ не признавать. Самая исторія указываетъ на существованіе фактора, неподдающагося изслдованію, смющагося надъ всми расчетами и ухищреніями политики, дарующаго побду слабымъ надъ сильными. Но поэтъ дерзаетъ приподнять завсу, за которой ему угодно скрываться. Такъ, Гомеръ представляетъ намъ Олимпъ, длаетъ насъ участниками въ бесдахъ боговъ и ихъ совщаніяхъ. Задача для нашего вка трудная, но какъ удается Аріосту ршить ее, положа руку на сердце, скажемъ не мене, если не боле, чмъ самому Гомеру. Прочтите отряженіе Архангела Михаила за безмолвіемъ въ XIV псн. Не будь прелести языка, подумаешь, что читаешь древнюю, безъискусственную легенду, внимаешь какому нибудь паломнику, или труверу среднихъ вковъ, такъ при всей высокой поэзіи повсть дышетъ наивною врою.
Борьба креста съ луной, и торжество креста, конечная цль и собственное содержаніе поэмы. Все это можетъ быть передано въ немногихъ словахъ. Но, не забудемъ, какъ ни были подготовлены его читатели,— поэтъ не могъ обойтись безъ припоминаній, объясненій, перерывовъ, отступленій вправо и влво отъ прямаго пути. Все это неоткланяемыя требованія самаго жанра. Всмъ имъ отвчаютъ эпизоды, которые, у даровитаго поэта, бгутъ какъ притоки, въ общее русло эпоса. Въ драм, говоритъ Аристотель, эпизоды коротки и занимаютъ мало мста, въ эпопеи же они значительно увеличиваютъ объемъ ея {Поэтика г. 17. Самое названіе эпопеи онъ производитъ отъ этого увеличенья: . Для объясненія приводимъ Одиссею, планъ которой можно изложить въ немногихъ словахъ.}. Богата эпизодами и Аріостова поэма, и эпизодами такъ непринужденно вставленными, такъ гармонирующими съ общимъ тономъ повсти, такъ тсно связанными съ самымъ разсказомъ, что выдлить ихъ изъ поэмы невозможно. Собственно два эпизода можно было бы а la riqeur подвергнуть этой процедур: исторію Жиконда въ XXVIII псн, и исторію Ансельма въ XLIII: но у кого поднялась бы рука на такой вандализмъ. Къ тому же они выражаютъ взглядъ самого поэта, какъ онъ высказывался въ парабазахъ древней комедіи, и живостію своею какъ бы переходятъ въ область драмы и какъ-бы уносятъ читателя въ самую бесду, длаютъ изъ него слушателя разсказовъ и дворника и гребца.
Эти же эпизоды служатъ проводниками основной идеи всей поэмы. Герой ея, Роландъ, впадаетъ въ неистовство, тяжкую, но заслуженную, кару за преступное забвеніе, изъ любви къ язычниц, священнаго призванія быть борцемъ за церковь и опорой имперіи. Безъ Роланда не будетъ побдъ для христіанъ {Отсюда и имя его въ заглавіи, хотя Роландъ часто исчезаетъ со сцены и поэма не заканчивается исцленіемъ его.}, какъ греки не могли одолть Троянъ безъ Ахиллесса. Катастрофа эта занимаетъ какъ разъ середину поэмы (п. 23-ю и 24-ю). Въ ряд животрепещущихъ картинъ представляются неистовыя дла несчастнаго паладина, его тревожный бгъ, но подумаешь, что поэту удалось подстеречь пути Промысла — самый этотъ дикій бгъ ведетъ его къ исцелнію, къ пробужденію отъ безумной страсти, даетъ ему возможность приступить къ выполненію предопредленной ему задачи. На берегахъ Африки, куда занесла его причуда разстроеннаго ума, онъ находитъ Астольфа, который съ могущественнымъ царемъ Эіоповъ Севаномъ уже обдумывалъ осаду Бизерты, твердыни Мавровъ. И его, также безсознательно для него самого, привелъ Промыслъ все на благо христіанамъ къ Сенопу, тотъ же Астольфъ, подъ водительствомъ Евангелиста Іоанна, совершилъ поздку на луну, гд досталъ потерянный умъ Роланда — по физик и космографіи поэта все, что пропадаетъ на земл, храниться на ея бдной спутниц. Фоліею къ этимъ важнымъ событіямъ служитъ рядъ сопровождающихъ ихъ эпизодовъ, брезжущихъ остроуміемъ и самою неподдльною веселостію (напр. поимка Южнаго Втра, п. XXXVIII).
Наконецъ Роландъ уврачеванъ. Бизерта, эта Троя неврныхъ, завоевана и разрушена, пала’ и самъ Аграмантъ въ дуэли съ Роландомъ, на которую онъ самъ вызвалъ паладина для ршенія поединкомъ долгихъ споровъ, способъ ршенія чисто въ дух рыцарскихъ романовъ, идея не чуждая и современникамъ поэта, припомнимъ предложеніе Карла V-го Франциску І-му, покончить ихъ споры рыцарской встрчею на арен, или на мосту, верхомъ или пшкомъ. Совтъ небесъ совершился, какъ это общано въ Иліад { ‘ .}.— Но не здсь еще конецъ поэмы, и по плану и не можетъ еще быть. И патронъ поэта, и, что конечно несравненно важне, читатели Неистоваго Роланда вправ ожидать, что будетъ съ Рогеромъ, предкомъ Эстензовъ, съ этимъ героемъ, по книг Бойардо, всмъ знакомымъ и дорогимъ. Какъ Роландъ для христіанъ, такъ Рогеръ былъ залогомъ побды надъ Карломъ для Аграманта и его сподвижниковъ (см. пр. къ 32-й окт. II псни). Но онъ, сынъ Рогера Ризскаго, доблестнаго паладина Карлова, и врнаго сына церкви, случайно попалъ въ станъ мавровъ, обманомъ сталъ вассаломъ Аграманта, сына убійцы его матери. Надо читать Бойардо, надо перенестись воображеніемъ въ то время, когда и въ ту среду, для которой писалъ Аріосто, и невольно будешь ожидать съ нетерпніемъ, разршится ли, и какъ разршится, этотъ диссонансъ. Диссонансъ разршается и все слдуя тому же плану, той же путеводной мысли. Рогера, и все, что сулило его присутствіе, мавры утрачиваютъ по собственной вин. Клятвопреступленіе Аграманта подъ стнами Арля развязываетъ и Рогера отъ присяги на врность бывшему своему синьору. Рядъ эпизодовъ, чудесное спасеніе отъ бури, разбившей корабль, на которомъ все еще колеблящійся рыцарь спшилъ таки на помощь своему синьору (покинуть его въ бдствіи было послднимъ, и самымъ сильнымъ препятствіемъ возвратиться туда, куда звали воспоминанія, совсть, любовь), пріемъ и поученія дивнаго старца, отшельника на пустынномъ остров, куда его забросили волны, только что онъ, спасаясь вплавь, припомнилъ уже раньше данное общаніе Брадамонт, и принесъ обтъ креститься, довершили дло. Рогеръ принимаетъ крещеніе, какъ уже много раньше приняла и сестра его Мариза, возвращается въ Парижъ, гнетъ колно предъ Карломъ, приноситъ ему присягу въ врности. Эмокъ и Беотриса, родители Брадамонты, отказывать ему, бдному рыцарю, неимющему ничего, кром шпаги, въ рук дочери, небомъ нареченной ему невсты,— препятствія, отчаянье любовниковъ. Наконецъ рядомъ приключеній, опасностей, тягостнаго испытанія врности данному слову, Рогеръ добылъ корону, добылъ невсту. Празднуютъ бракъ его съ Брадамантою — послдняя и самая блестящая лесть кардиналу Ипполиту въ описаніи шатра, который приноситъ волшебница Мелисса, чтобъ служить спальней для новобрачныхъ. Это описаніе, въ послдней псн, не уступаетъ изобртательностію и счастливымъ примненіемъ миологіи исторіи Каллигорантовой цпи въ XV-й псн.— Счастливая чета сидитъ за брачнымъ столомъ, какъ вотъ является незванный и нежданный гость. Это Родомонтъ, послдній изъ уцлвшихъ, и самый странный изъ витязей Аграмонта. Не слзая съ коня, Родомонтъ въ дерзкихъ словахъ укоряетъ Рогера въ измн и вызываетъ на поединокъ. Рогеръ принимаетъ вызовъ — послдній бой, Рогеръ побждаетъ, убиваетъ противника, и тмъ доказываетъ по рыцарски ложь его упрековъ.— Такъ оканчивается, какъ въ Энеид, поэма, которую Аріосто началъ, какъ начинается Иліада.
Нтъ сомннія, что Аріосто, въ своей поэзіи, приблизилъ рыцарскую эпопею къ классическимъ образцамъ, и въ этомъ сближеніи Райна полагаетъ главное дло поэта. Скажемъ, что сближеніе такъ удалось, такъ непосредственно и естественно, что поэтъ воспроизвелъ то, что Гете представилъ въ брак Фауста съ Еленою. Но къ этой врной оцнк, онъ же, Райна, прибавляетъ многое иное, по моему мннію неврное и несправедливое: онъ, напр., везд называетъ поэму Аріоста ‘poema d’arte’, выраженіе, имющее какой-то не довольно чистый звукъ, слишкомъ часто повторяетъ: Аріосто хотлъ то-то, и то-то. Хотя Райна и не высказывается прямо, но изъ его книги нельзя не вывесть заключенія, что онъ превозноситъ Бойардо какъ бы въ ущербъ Аріосту, особенно со стороны изобртательности {Se uel Furioso Farte abbonda dovunque, in oqui scena, in oqui ottava, in oqui verso l’invenzione multe volte e scarza.}, и это такъ беззастнчиво ввиду столькихъ блестящихъ и оригинальныхъ вымысловъ, разсянныхъ по всей поэм. Укажу только на Иппогрифа, и на все, что Астольфъ видлъ на лун,— къ этимъ двумъ фантазіямъ едва ли кому либо и гд нибудь удается отыскать первообразы.— Подобное сужденіе (о скудости изобртательности) произнесъ и Шухардъ и, много раньше, едва ли не изъ первыхъ, Фридрихъ Шлегель (Geschichte der alten und neuen Litteratur): ‘со стороны изобртательности’, пишетъ онъ, ‘и богатства фантазіи Аріосто теряетъ много, если изслдовать его источники’. Источники эти думали открыть не въ однихъ древнихъ. Бойародова поэма, вскор посл появленія въ свтъ Неистоваго Роланда, пала въ забвеніе. Конечно, въ этомъ много участвовалъ успхъ Аріостовой поэмы, много и небрежность въ версификаціи, и въ самомъ язык Влюбленнаго Роланда (наступалъ уже пуризмъ), и многія другія причины, которыя здсь не мсто приводить. До изданій Вагнера и Паницци трудно было даже добить подлинный текстъ Бойардовой поэмы, продавали исключительно только передланный, врне сказать испорченный разными сокращеніями и прибавленіями извстнаго въ свое время юмориста Франческо Берни (умеръ 1536). Изданіями Вагнера и Паницци вновь возбужденное, посл трехсотлтняго забвенія, вниманіе къ поэм было чмъ то въ род открытія, имло обаяніе новизны, считали долгомъ воздать, чмъ только можно было, памяти несправедливо забытаго. Это чувство, думаю, оказалось не лишеннымъ вліянія на хвалы, расточаемыя вновь открытой книг, хвалы, конечно, заслуженныя, но иногда и преувеличенныя {Особенно, что касается оригинальности и творчества, самая мысль влюбить героя, являлась и прежде. Припомнимъ, упоминаемое еще Петраркой (Epist. famil I, 3) сказаніе о старческой любви Карла Великаго, и основаніе Аахена 1471 г. напечатана героическая поэма: Innamoramento di Carlo Magno Imperatore, неизвстною. Оставивъ это въ сторон, не говоря и о зависимости Бойардо отъ Reali и отъ рыцарской литературы, даже при бгломъ чтеніи, сколько встрчается воспоминаній изъ древней миологіи. Огръ (II к. III п.) есть сколокъ съ Полифема. Еще Нарцисъ (II кн. 17 и), Фольдеръ и Леодилла (I кн. 21 п.), что это, какъ не воспроизведенія исторіи Аталанты и Миланіона? Дальнйшія продлки Леодиллы надъ старымъ мужемъ взяты изъ Gesta Romanorum, и многое подобное.}. Но, кажется, слишкомъ упускается изъ виду, что на Аріоста самая избранная имъ матерія заявляла свои требованія: тотъ и тотъ эпизодъ, начатый у Бойардо, нельзя было не довести до конца, нельзя было не поднять ту и иную нить, заложенную въ Влюбленномъ Роланд, многіе мотивы навязывали и рыцарскіе романы, изъ которыхъ Аріосто сплотилъ остовъ своей поэмы. Но гд онъ бралъ, онъ бралъ не боле, какъ мотивъ, одну мысль. Безъ формы ни мотивъ, ни мысль не можетъ проявиться, и отъ формы зависитъ ясность проявленія. Изящная форма длаетъ занимательнымъ самый черствый и скудный мотивъ, и часто выказываетъ въ полномъ цвт зародышъ идеи, лежавшей въ основаніи разсказа, идеи, которой разсказчикъ не въ силахъ былъ выразить, которую, быть можетъ, и не сознавалъ. Если мотивами, впрочемъ далеко не всми, Аріосто обязанъ графу Скандіано и рыцарскимъ романамъ, то въ форм, которую онъ имъ далъ, онъ соперничаетъ и, въ этомъ долженъ сознаться самый исключительный поклонникъ древнихъ, удачно соперничаетъ съ древними. Аріосто не подражаетъ, говоритъ Виллари, онъ возсоздаетъ. Кто сказалъ бы иначе, вс т критики, признается самъ Райна, которые въ погон за оригинальностью и изобртательностью о всемъ прочемъ отзываются съ пренебреженіемъ, напоминаютъ извстную баснь про лисицу и виноградную кисть. Какъ онъ изучалъ свои образцы, какъ переводилъ ихъ на созданія своего генія? Есть что то дерзкое въ такомъ вопрос, что то дерзновенное, бросать нескромный взглядъ въ мастерскую генія, слдить за кругообращеніемъ впечатлній и формъ въ могучемъ мозг. Однако, сравненія доступны, и изъ тысячи примровъ возьмемъ одинъ, мотивъ, которые три великіе поэты черезъ столтія передавали одинъ другому — состязаніе особаго и рдкаго рода.
Еней (Aen. III, 28 sgg), готовясь принесть жертву, хочетъ, чтобы убрать ими алтарь, обрзать втки съ мирта цвтущаго на холм возл. Едва желзо коснулось ствола, какъ изъ него капаетъ кровь, онъ издаетъ жалобный голосъ. Въ этомъ мирт скрытъ юный Полидоръ, послдній сынъ Пріама, несчастная жертва жадности зятя своего Полимнестора, къ которому родители отослали его съ сокровищами, чтобы спасти отъ грозящаго разгрома Трои. Heu! fuge crudeles terras, fuge litus avarum.
Идея, кажется, оригинальная, я не помню греческаго первообраза. Выполненіе — золотой, Виргиліевъ стихъ на каррарскомъ мрамор.
Другая среда, другая сцена, иной свтъ падаетъ на тотъ же предметъ. И у Данте чувствующее, говорящее дерево (Jnf. XIII) Самоубійца, врный, по оклеветанный наушниками, канцлеръ Фридриха II Pierre de Vigne томится, заключенный подъ корой проклятаго древа, гарпіи гнздятся въ верхушк, непрестанно колеблемое дуновеніемъ ада, древо терзаетъ самое себя колючею листвою. По повеленію Вергилія, Данте срываетъ втку: perch mi schianti (зачмъ терзаешь меня), взываетъ стволъ, заливаясь кровью.— Картина поражающая, какъ бы мы имли передъ глазами физіологическій процессъ, полный правды и ужаса.— Дерево, и даже миртъ, опять у Аріосто. Въ благовонный, вчно зеленый миртовый кустъ загнала собственная вина его легкомысленнаго паладина Астольфа. (Неист. Рол. VI п.). Тотъ же мотивъ, но въ другомъ, романтическомъ свт, въ рамк смющагося острова волшебницы Альчины: повторяется и процессъ пробивающагося сквозь кору голоса, и объясняется врнымъ и мткимъ сравненіемъ.— Но въ голос не слышно отчаянья, нтъ и крови на ствол, иппогрифъ только помялъ говорящій кустъ, оборвалъ только не много листьевъ и цвтовъ.
Врно сказалъ кто то, не въ вымысл, не въ нахожденіи идеи послднее слово искусства, а въ оживленіи идеи, а оживляется она образами, безъ которыхъ, какъ говорилъ намъ критикъ, нтъ поэзіи. Въ нахожденіи и изящности ихъ, въ мткихъ сравненіяхъ, въ блестящихъ, полныхъ жизни и смысла картинахъ Аріосто едва ли иметъ себ равнаго изъ новыхъ поэтовъ. Читатель Гомера и у Аріосто непремнно замтить пріемъ творца Иліады и Одиссеи, иногда какъ бы увлекаться отношеніемъ вызванной имъ для сравненія картины, и приводить изъ нея черты для предмета сравненія собственно лишнія. Наконецъ, возможно ли себ представить талантъ даже геніальнаго художника безъ чего нибудь, на чемъ испробовать свои силы? Если всмотрться ближе, увидимъ, что величайшіе поэты всегда пользовались заслугами и трудами другихъ, стяжавшихъ меньше славы. Силъ одного человка недостаточно, чтобы создать нчто безсмертное. На такомъ предмет, какъ эта самая фабула о Роланд, на немъ трудились незамтно, неслышно въ теченіи вковъ цлыя поколнія, пока не присплъ часъ, что явился избранный и придалъ окончательную форму елаборату, такъ долго подготовлявшемуся. Если, говоря вдовами самого Райны, если даже удачныя копіи {Припомнимъ знаменитые дупликаты мадоннъ Рафаэля и Кранаха, и споры, что оригиналъ, что копія.} производятъ эффектъ самыхъ оригиналовъ, какъ не цнить заслугу художника, который, у картины хорошо задуманной, но плохо исполненной, возьметъ и усвоитъ себ сюжетъ, даже расположеніе фигуръ, можетъ быть то и другое изъ аксессуаровъ, но отъ себя дастъ врность рисунка, правду, освщеніе, свжесть и силу колорита? Безъ сомннія, новая картина заставитъ забыть старую. Это сравненіе впрочемъ не вполн и не всегда примнимо къ Аріосто,— онъ нигд до послдней точности не передаетъ одну модель, — чаще поступаетъ такъ, какъ поступалъ приводимый имъ въ своемъ Роланд (IV, 71) Зевксисъ. Иногда образецъ или образцы, которые онъ имлъ на ум, такъ удалены, что трудно даже отыскать слды ихъ на написанномъ. А впрочемъ, творчества, въ абсолютномъ смысл этого слова, нтъ, не бывало и не можетъ быть. Продукты фантазіи не ускользаютъ отъ общихъ законовъ природы. И въ мір фантазіи то, что кажется новымъ, если всмотрться, окажется метаморфозой стараго: всякая форма предполагаетъ цлый рядъ однородныхъ ей формъ. Метаморфозы, т. е. отпаденія и приращенія, проявляются боле или мене скоро, но по большей части, если не всегда, постепенно.
‘Le po&egrave,me de l’Arioste’, писалъ Вольтеръ, ‘c’est l’Iliade et l’Odysse la fois’. Отзывъ, можетъ быть, чрезмрный, но скажемъ, что эпопея Аріосто,— принимая, конечно, въ соображеніе и предметъ, и время,— подходитъ къ единственнымъ въ ихъ род пснямъ безсмертнаго слпца, и что и Неистовому Роланду дарована вчная, неувядаемая юность.

‘Пантеонъ Литературы’, 1891

Уваров Сергей Семенович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Антверпен, Гент, Брюгге, Муратов Павел Павлович, Год: 1928
  2. Религия рояли, Шоу Бернард, Год: 1911
  3. Рим и Венеция в 1843 году, Уваров Сергей Семенович, Год: 1845
  4. Осьмое января 1851 года, Уваров Сергей Семенович, Год: 1851
  5. Высокий викинг, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1924
  6. Предисловие к книге Ж. Барбе д’Оревильи ‘Дендизм и Джордж Бреммель’, Кузмин Михаил Алексеевич, Год: 1912
  7. Эдмондо де-Амичис, Герценштейн Татьяна Николаевна, Год: 1909
  8. Две жены (Толстая и Достоевская), Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1925
Электронная библиотека