Н. К. Михайловский
<,О Ф. М. Решетникове>,
ПРИМЕЧАНИЯ
<,О Ф. М. РЕШЕТНИКОВЕ>,
(О Ф. М. Решетникове), Михайловский Николай Константинович, Год: 1880
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Н. К. Михайловский. Литературная критика и воспоминания.
Серия ‘История эстетики в памятниках и документах’
М., ‘Искусство’, 1995
Scan ImWerden
OCR Бычков М. Н.
Решетникову в нашей литературе выпала довольно странная судьба. Критики самых противоположных направлений занимались им часто и охотно, но масса публики с начала и до конца его деятельности относилась к нему, сравнительно говоря, равнодушно. Причина этого внимания критики и этого равнодушия публики заключается в сущности самого таланта Решетникова. Это талант тщательного и точного наблюдателя, а не талант художника. У Решетникова нет того уменья группировать факты, которое составляет первый признак художественности, уменья связывать эти факты путем органического соподчинения, а не механического сопоставления только. Его повести — своего рода литературные панорамы. Это ряд картин одинакового содержания, но друг от друга независимых, не объясняющих и не дополняющих, а только повторяющих друг друга. Каждая из этих картин представляет собою благодарный материал для исследования, для размышления, но к каким бы выводам вы ни пришли, сам автор тут ни при чем: он не влиял на вас ни в каком смысле и не несет никакой ответственности. Решетников в идейном отношении обыкновенно не поднимается выше каких-нибудь совершенно элементарных общих положений, вроде того, например, что ‘подлиповцев нельзя винить ни в чем’ (8). Для критики это не представляет неудобств: критика на то и критика, чтобы рассуждать о фактах самостоятельно, не ожидая и не требуя от автора помощи. Требования читателя, а русского читателя по преимуществу, совсем иные. Он ищет вывода, ждет поучения. В отношении знания предмета компетентность автора для читателя очевидна, в отношении понимания — читатель не согласится признать его авторитет, на который, впрочем, автор нисколько и не претендует. Несмотря на всю простоту и несложность обычных тем Решетникова, мало вообще писателей, которые бы более его нуждались в критических комментариях и разъяснениях.
Все это, однако же, отнюдь не значит, что Решетников относится к предмету своего изучения с бесстрастием и безучастностью натуралиста. Правда, он нигде не говорит о своей любви к народу, не впадает ни в лиризм, ни в пафос, не сочиняет никаких ‘жалких слов’, но ведь истинное и сильное чувство всегда почти выражается в простых и даже грубоватых формах. Решетников любит народ просто потому, что любит его, любит стихийно, органически, почти бессознательно. Его любовь — та самая ‘странная любовь’, которую воспел Лермонтов и которую действительно ‘не победит рассудок’1. В этом отношении Решетников в ряду других народных бытописателей наших занимает совершенно самостоятельное место. Они эти бытописатели, в огромном большинстве, любят народ лишь постольку, поскольку находят в нем отражение своих идеалов, и любят лишь до тех пор, пока находят между этими идеалами и народною жизнью известную степень соответствия. Они любят в народе не его самого, а свою собственную идею, выработанную среди культурных условий, под их влиянием и с их помощью. Это не сердечная, а, если можно так выразиться, принципиальная, головная любовь, для которой народ не сам по себе цель, а только средство. Не то мы видим у Решетникова. По всей вероятности и даже несомненно, пиша своих ‘Подлиповцев’, он не имел за душою ровно никаких положительных теоретических идеалов. Ряд пожеланий отрицательного свойства — это, вероятно, все, что мог бы представить Решетников на вопросы читателя: как же быть с ‘подлиповцами’? чем им помочь? и каковы должны быть те формы жизни, при которых бы ‘поколения людей’ не прозябали ‘бессмысленней зверей’? Кабы не били подлиповцев, не разоряли, не притесняли — ‘баско’2 было бы, дальше этого Решетников не идет, как не идут дальше этих желаний и сами подлиповцы. Отсутствие теоретического развития или, вернее сказать, отсутствие тех умственных привычек, которые неизбежны в каждом культурном человеке, составляет слабость Решетникова как художника, как литератора и вместе с тем его силу как народного бытописателя. Он смотрит на народ не с высоты своих идеалов и не под углом той или другой доктрины — так можно смотреть на предмет, отделивши себя от него, отойдя на известное расстояние. А Решетников не с фиктивным, как Левин графа Толстого, а с действительным правом может сказать о себе: ‘Я сам народ’. ‘Подлиповцы’ (при нашей характеристике мы имеем в виду главным образом это первое по времени и первое по достоинствам произведение Решетникова) — это простодушный рассказ самих подлиповцев о своем житье-бытье, это, так сказать, автобиография Подлиповки. Решетников, как мы где-то читали, сообщал Некрасову, что он плакал, когда писал свою повесть. Эти слезы были слезами страдания, а не сострадания только. Пила и Сысойко, лежа на грязном полу полицейской кутузки, связанные и в кровь избитые, плакали точно такими же слезами. Любовь к народу ‘культурного’ человека, хотя бы то и самого искреннего и гуманного,— совсем иная. Очищенная от всяких наслоений и рассудочных придатков, она в своем основном психологическом элементе является тем не высокого калибра чувством, благодаря которому учреждаются и какие-нибудь ‘общества покровительства животных’. Общественное и литературное значение ‘трезвой правды’ (выражение г. Тургенева3) Решетникова было бы, конечно, очень невелико, если бы оно исчерпывалось отрывочными фактическими указаниями. Эта правда дает благодарный материал для некоторых общих и довольно широких заключений. Решетников дает читателю возможность довольно удобно ориентироваться среди противоположных тенденций современных писателей о народе. Сущность этих тенденций, конечно, не безызвестна читателю. Наша интеллигенция, без различия направления и поколений, всегда верила в народ, в его силы и в его будущее. Но ведь вера — не более как уверенность в невидимом, как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Для прочных идеалов, для точных расчетов — слепая вера слишком ненадежный фундамент. А что, если поэт был прав, если в самом деле народ ‘создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил?’4 Вовсе не надо быть каким-нибудь Потугиным5, чтобы задаться этим вопросом. Напротив, чем живее любовь, тем мучительнее сомнения, чем шире идеал, тем естественнее опасения. Литература — надо отдать ей справедливость — обнаружила настолько мужества, чтобы поставить воистину этот ‘роковой вопрос’ твердо, отчетливо, что называется, ребром. В массе разнообразных исследований народной жизни, вызванных такою постановкою, обнаружилось вскоре два главных, основных направления, которые мы для краткости назовем пессимистическим и оптимистическим, хотя сущность этих направлений далеко не исчерпывается этими терминами. Посмотрите, говорят одни, на мужика, оцените его неразумие, его непонимание своих собственных интересов, его бессилие перед эксплуатацией, его пассивную покорность всякой силе, будет ли то сила Дерунова или сила Грацианова6, его неумение отличать друзей от врагов, его умственную косность и пр. и пр. Посмотрите, говорят нам с другой стороны, какой привлекательный нравственный образ представляет собою русский крестьянин, сколько в нем глубокой и вместе с тем простой серьезности, сколько самородной силы и красоты. Какая цельность характера, какая непосредственность и естественность чувства, какой богатый запас бессознательной гуманности, какая способность и готовность к жертвам ради духовных, высших интересов. И пессимисты, и оптимисты подтверждают свои заверения фактами, картинами, образами, типами, наконец, цифровыми данными, и те, и другие не уступают друг другу в силе любви к народу, в искренности и горячности своих забот о его судьбе.
Если бы Решетников с тем своим теоретическим запасом, который в пору ‘Подлиповцев’ весь сводился у него к положению — ‘ни в чем не виноваты’, вмешался в наши дебаты о ‘деревне’, он, конечно, явился бы ‘как потерянный’, и у него, наверное бы, ‘ударилась в пятки душа’. И за всем тем, у того же Решетникова был в руках ответ, который нужно было только формулировать, ответ, заключавшийся в данных его бесхитростной и беспретенциозной повести. Вот Пила и Сысойко. Эти люди стоят едва ли не на самой низшей ступени духовного развития, это люди одичалые в полном смысле слова, обезличенные и подавленные, кажется, до потери образа и подобия божия. И вот в этих-то, по-видимому, зверях Решетников открывает искру божию, показывает нам, что эти существа — братья наши, которым не чуждо ничто человеческое. Заботы о хлебе насущном, о самозащите перед лицом ‘равнодушной’ природы и не менее равнодушного общества не заглушили в них, по свидетельству Решетникова, всех тех высших альтруистических инстинктов, которые именно и составляют драгоценнейшее нравственное достояние человека: этот Пила, например, лечит ‘травками’ своих однодеревенцев, сам навещая больных, указывает как и что работать, дает посильные советы, хотя все эги медицинские и юридические консультации лично не приносят ему никакой выгоды. Далее — тяжкая ноша неустанного и непосильного труда, едва-едва обеспечивающего полуголодное прозябание, не задавила в них энергии, не привела к апатии, как привела бы даже сильнейшего из нас: они неутомимо ищут ‘богачества’, ‘где лучше’, идут в своих поисках напролом, без знаний, без знакомства с людьми и обстоятельствами и умирают на своем ‘посту’ — за бурлацкой лямкой (эпизод смерти героев Решетникова, к слову сказать, лучший, трогательнейший эпизод во всей повести). Терпеливо и любовно очищая образы своих героев от всевозможной наносной грязи, Решетников, таким образом, с ясностью и убедительностью, для всех очевидною, обретает в животном человека. Что из всего этого следует? Следует, что, несмотря ни на что, народ сохранил свою ‘душу живу’, не почил духовно, не обезличен и не деморализован историей, следует, наконец, что те, которых мы назвали ‘оптимистами’, вполне правы и их надежды на народ не на песке построены.
Но (все это не мы говорим, а говорит Решетников своею повестью) это одна сторона дела. Мало быть ‘человеком’, необходимо быть, кроме того, гражданином. Относительно этой стороны все свидетельства Решетникова безусловно отрицательны. ‘Хлебушка нет, кору едим… Вон Сысойковы ребята померли, корову за них увели… лошадь украли… Апроська померла… Всего избили… смерть тожно скоро…’ (55). Так формулирует Пила свои несчастья. Формула очень характерная. В глазах Пилы, очевидно, побои квартального и смерть Апроськи, увод попом коровы и кража лошади — одинаково роковые, стихийные, неотразимые несчастия. Это тот фатализм, который неизбежен при полном отсутствии в человеке даже тени критической мысли, мысли, не дающейся человеку даром, а приобретаемой только путем умственного развития. Показания Решетникова на этот счет, повторяем, единодушны, и смысл их, можно сказать, ужасен. Подлиповка — это какое-то заколдованное царство бессознательности и непроглядной темноты, это мир фетишей и призраков, это что-то такое младенчески-беспомощное в умственном отношении, в деле понимания и сознания. Борьбы нет, а есть только пассивное терпение или какая-то азартная игра с судьбой — благо терять нечего и хуже быть не может. Еще бы эти взрослые, бородатые дети понимали свои интересы! Еще бы от них требовать умения различать своих друзей от своих врагов! Правы, значит, и наши ‘пессимисты’. Пусть подлиповцы представляют собою только minimum развития. Они тем не менее типичны. Смягчите тени, и вы тем самым значительно расширите пределы Подлиповки, причем сущность дела остается неприкосновенною.
Ставши, таким образом, на почву фактов, представляемых Решетниковым, не трудно разобраться в тех взглядах на народ, которые предлагаются журналистикою. Противоречие между этими взглядами — противоречие кажущееся. Каждый из этих взглядов справедлив по отношению к одной стороне предмета и одинаково несправедлив по отношению ко всему предмету. С точки зрения общественных идеалов, на почве гражданских требований, обязанностей и доблестей наши заключения о народе в его современном состоянии будут по необходимости неутешительны. С точки зрения этических идеалов, на почве нравственных требований наши заключения о народе будут по такой же необходимости благоприятны и утешительны. В дальнейшем своем развитии вопрос уже совершенно выходит из пределов компетенции Решетникова. Возможно ли пробудить народное сознание и если возможно, то какими способами? На этот вопрос Решетников не дает и не в силах дать не только ответа, но даже пригодного матерьяла для него. Он лишь прочным образом установляет широкий и типичный факт. Нет пока гражданина, но есть человек в мужике — вот краткая формула его ‘трезвой правды’, и в этой правде, несомненность которой подтверждается теперь все более и более, а важность очевидна сама собою, заключаются права Решетникова на долгую и почетную память в нашей литературе и в истории нашего развития.
март 1880 г.
Семнадцать статей из девятнадцати, включенных в настоящее издание, печатаются в советское время впервые.
Наиболее известные статьи Михайловского — ‘Десница и шуйца Льва Толстого’ (1875), ‘Жестокий талант’ (1882, о Достоевском), ‘О Тургеневе’ (1883), ‘О Всеволоде Гаршине’ (1885), ‘Г. И. Успенский как писатель и человек’ (1888, 1902) — не включены в сборник, так как они дважды печатались в советских изданиях Н. К. Михайловского Литературно-критические статьи. М., 1957, Статьи о русской литературе. Л., 1989.
Все статьи печатаются по последнему прижизненному изданию, в случае необходимости проведена сверка текстов по другим источникам.
Написание собственных имен дано в современной транскрипции (Золя, Ницше).
Ссылки на собрания сочинений Н. К. Михайловского даны по принципу, указанному в сноске 10 к вступительной статье (с. 11).
Тексты и примечания к ним подготовлены М. Г. Петровой (‘О народной литературе и Н. Н. Златовратском’, ‘О Ф. М. Решетникове’, ‘Из полемики с Достоевским’, ‘Гамлетизированные поросята’, ‘Литературные воспоминания’, ‘Русское отражение французского символизма’, ‘Памяти Тургенева’, ‘И еще о Ницше’, ‘Памяти Ярошенко’, ‘Рассказы’ Леонида Андреева’, ‘О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова’, ‘О Достоевском и г. Мережковском’), В. Г. Хоросом с участием В. В. Хороса (‘О ‘Бесах’ Достоевского’, ‘Из литературных и журнальных заметок 1874 года’, ‘О Шиллере и о многом другом’, ‘Новь’, ‘Н. В. Шелгунов’, ‘О Л. Н. Толстом и художественных выставках’, ‘Еще об искусстве и гр. Толстом’).
Печатается по тексту первой публикации — ‘Отеч. зап.’, 1880, No 3, отд. II, с. 94—98. Вошло в т. X Полн. собр. соч. Н. К. Михайловского.
Рецензия без подписи и заглавия на книги Ф. М. Решетникова: Подлиповцы. Спб., 1800, Глумовы. Спб., 1880.
1 Имеются в виду строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Родина’ (1841): ‘Люблю отчизну я, но странною любовью! / Не победит ее рассудок мой’.
2 Красиво, хорошо (обл.).
3 Оборот ‘трезвая правда Решетникова’ употреблен Тургеневым в ‘Воспоминаниях о Белинском’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т., т. 14. М.—Л., 1967, с. 57).
4 Из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Размышления у парадного подъезда’ (1858).
5 Герой романа И. С. Тургенева ‘Дым’ (1867), критик славянофильских идей.
6 Персонажи Щедрина — ‘столпы’ благонамеренности. Дерунов — классический тип ‘чумазого’ рыцаря первоначального накопления (‘Благонамеренные речи’. 1872—1876). Грацианов — становой пристав ‘просвещенной’ формации, выдающий себя за ‘демократа по убеждениям’, но занятый искоренением ‘злоумышлений’ и защитой ‘чумазых’ (‘Убежище Монрепо’. 1878—1879).