Литература и жизнь.
Литература и жизнь.
О г. Мережковскомъ.— О жестокости, сладострастіи и проч.
Ник. Михайловскій.
‘Русское Богатство’, No 9, 1902
Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1902
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Книга г. Мережковскаго ‘Религія Л. Толстого и Достоевскаго’ составляетъ второй томъ сочиненія ‘Христосъ и Антихристъ въ русской литератур. Л. Толстой и Достоевскій’. Въ первомъ том Толстой и Достоевскій занимали г. Мережковскаго, какъ люди и художники, во второмъ идетъ рчь о нихъ, какъ ‘религіозныхъ мыслителяхъ’. Давая въ библіографическомъ отдл ‘Русскаго Богатства’ отчетъ о первомъ том, мы отказались отъ обсужденія точки зрнія автора въ виду ея крайней неясности и въ надежд, что она выяснится во второмъ том. Вмст съ тмъ мы указали на извстную цнность нкоторыхъ изъ узоровъ, вышитыхъ г. Мережковскимъ на этомъ туманномъ фон, хотя рядомъ съ ними были и совершенно другого сорта узоры. То, что было названо у насъ узорами, представляетъ собою отдльныя критическія замчанія о Толстомъ и Достоевскомъ, иногда очень тонкія и врныя, иногда грубыя и произвольныя, но въ большей своей части они были или казались результатомъ очень тщательнаго и даже какъ бы слишкомъ тщательнаго изученія. Нкоторые читатели находили, что г. Мережковскій переходитъ за предлы благопристойности, безцеремонно роясь въ душ Толстого. Этотъ упрекъ не совсмъ справедливъ. Для своихъ выводовъ г. Мережковскій пользовался біографическими матеріалами, уже опубликованными самимъ Толстымъ, его родственниками и почитателями, и собственно отъ себя ни одного новаго факта не привелъ, и не его вина, если Толстой давно живетъ точно подъ стекляннымъ колпакомъ. Порицанія заслуживаетъ не это повтореніе давно обнародованныхъ фактовъ въ лично г. Мережковскому принадлежащемъ освщеніи, а какой то до странности злобный характеръ, который по временамъ принимаетъ это освщеніе. Г. Мережковскій писалъ въ первомъ том: ‘я сознаю, что по первой глав моего изслдованія читатель можетъ заподозрить меня въ предубжденіи противъ Л. Толстого въ пользу Достоевскаго. Но если я былъ одностороннимъ, даже какъ будто несправедливымъ, то это — преднамренно и предварительно, я не остановлюсь на этой ступени изслдованія’. И онъ, дйствительно, не останавливается. Но и воздавая должное Толстому, онъ прорывается, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ том, злобными противъ него выходками, образчикъ которыхъ мы видли въ прошлый разъ. Мы эгимъ образчикомъ и удовольствуемся, минуя вс этого рода узоры г. Мережковскаго.
При чтеніи второго тома мы нсколько усомнились въ томъ, что въ основаніи иногда удачныхъ отдльныхъ критическихъ замчаній лежитъ тщательность или даже чрезмрная тщательность изслдованія. Дло въ томъ, что г. Мережковскій склоненъ, подобно г. Розанову, къ каламбурному мышленію, то есть къ мышленію по пути не логической и фактической связи между мыслями или фактами, а звукового сходства между словами.
Достоевскій замтилъ какъ то, что главныя дйствующія лица въ романахъ и повстяхъ Толстого по происхожденію принадлежатъ къ ‘средне-высшему’ кругу общества. Это выраженіе очень поправилось г. Мережковскому, и онъ, забывая, что въ произведеніяхъ Толстого фигурируютъ, съ одной стороны, и представители такъ называемаго высшаго свта вплоть до императоровъ Александра, Наполеона и Франца, а съ другой всякіе Полинушки и Брошки,— утверждаетъ уже, что вс герои Толстого, какъ и самъ онъ,— ‘средне-высшаго’ крута. Затмъ начинаются каламбуры: средне-высшій, срединный, посредственный, ‘смшанный’ и, наконецъ, ‘смшной’. И такую важность иметъ этотъ плохой каламбуръ въ глазахъ г. Мережковскаго, что читатель найдетъ его на стр. 347, 348, 349, 350, 351, 352, 353, 356, 361, 367, 373, 387, 389, 445, 456, и, вроятно, я нсколько страницъ еще пропустилъ. Любопытно, что сочетаніе средне-высшаго, серединнаго и посредственнаго встрчается и раньше, напримръ, на стр. 80 и др., и лишь на 347 стр. г. Мережковскій наталкивается мыслью на нкоторое звуковое сходство словъ — ‘смшанный’ и ‘смшной’, а разъ натолкнувшись на него, уже безъ устали здитъ на этомъ коньк, готовый видть въ немъ даже что-то ‘нуменальное’. Тяготя вмст съ г. Розановымъ къ ‘потустороннему знанію’, къ ‘нуменамъ’, къ сокровенной сущности вещей, онъ на дл удовлетворяется звуковымъ составомъ словъ, которыя, будучи переведены на какой-нибудь другой языкъ, утратятъ и свое звуковое сходство. И многое изъ того, что казалось намъ у г. Мережковскаго результатомъ внимательнаго изученія, есть въ дйствительности случайная игра словъ. Иногда случай наталкиваетъ его на дйствительно любопытныя, хотя и не первостепенной важности совпаденія.
Небезынтересно, напримръ, его указаніе на то, какъ часто фигурируетъ въ произведеніяхъ Достоевскаго безобразное и злое животное врод паука, тарантула, фаланги, скорпіона. Такъ Ипполитъ въ ‘Идіот’ видитъ во сн животное ‘врод скорпіона, но не скорпіона, а гаже и гораздо ужасне’, въ ‘Бсахъ’ Лиза говоритъ Ставрогину: ‘мн всегда казалось, что вы заведете меня въ какое-нибудь мсто, гд живетъ огромный злой паукъ въ человческій ростъ, и мы тамъ всю жизнь будемъ на него глядть и бояться его’, въ ‘Преступленіи и наказаніи’ Свидригайловъ представляетъ себ вчность въ вид ‘одной комнатки, этакъ врод деревенской бани, закоптлой, а по всмъ угламъ пауки’, ‘Подростокъ’ въ злую минуту чувствуетъ въ себ ‘душу раука’, Дмитрій Карамазовъ разсказываетъ: ‘Разъ меня фаланга укусила, я дв недли отъ нея въ жару пролежал, ну такъ вотъ и теперь вдругъ за сердце, слышу, фаланга укусила, злое то наскомое’, онъ же декламируетъ стихи: ‘наскомымъ сладострастье, ангелъ Богу предстоитъ’, въ извстной пушкинской рчи, по поводу ‘Египетскихъ ночей’, Достоевскій уже отъ себя говоритъ о ‘сладострастіи пауковой самки, съдающей своего самца’. Кириловъ въ ‘Бсахъ’ говоритъ: ‘Я всему молюсь. Видите, паукъ ползетъ по стн, я смотрю и благодаренъ ему за то, что онъ ползетъ’. ‘И здсь — паукъ’, съ торжествомъ замчаетъ г. Мережковскій. Положимъ, что въ этомъ послднемъ случа паукъ вызываетъ не страхъ и отвращеніе, а, напротивъ, благодарность, положимъ, дале, что паукъ — не наскомое, но это не важно. Достоевскій часто ставилъ дйствующихъ лицъ своихъ романовъ въ сходныя и почти тождественныя положенія и влагалъ имъ въ уста сходныя и даже прямо одни и т же слова. Эти пункты, которыми онъ, значитъ, особенно дорожилъ, представляютъ для изслдователя особенный интересъ. Можетъ быть, къ числу ихъ принадлежитъ и фактъ, прослженный г. Мережковскимъ. Но слово ‘паукъ’ вызываетъ въ памяти критика драку пауковъ, которою забавлялся Спиноза, затмъ сама философія Спинозы представляется ему въ вид ‘висящей въ воздух, тонкой и прозрачной паутины геометрическихъ линій — теоремъ, постулатовъ, схолій, а въ центр паутины самъ паукъ Спиноза’ или его ‘Субстанція’, припоминается въ оторванномъ отъ сосднихъ фразъ вид выраженіе Ничше: ‘Gott wurde Spinne’, и у автора является удивительный вопросъ: не есть ли этотъ такъ часто повторяющійся у Достоевскаго паукъ — предсказанный Апокалипсисомъ ‘Зврь, выходящій изъ бездны передъ кончиною міра’? И во всякомъ случа, набравъ въ разныхъ мстахъ столько пауковъ и паутины, г. Мережковскій считаетъ себя вправ объявить, что паукъ Достоевскаго есть ‘нуменальный образъ’. Что это значитъ — ‘нуменальный образъ’ — онъ не объясняетъ, хотя оно и не мшало бы.
Въ ‘Бсахъ’ юродивая Марья Лебядкина передаетъ свой разговоръ съ одной старицей. ‘Богородица что есть, какъ мнишь?— спросила старица.— Великая мать, отвчаю, упованіе рода человческаго.— Такъ, говоритъ, Богородица великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человка радость заключается’- Это опредленіе полоумной старицы поднимаетъ въ мозгу г. Мережковскаго цлый запутанный переплетъ изъ словъ ‘мать’ и ‘земля’. Тутъ и языческая Magna Mater и ‘подземныя таинства’, и слова Заратустры: ‘bleibt mir treu der Erde’, и слова старца Зосимы: ‘землю цлуй’ и проч. При этомъ смыслъ словъ ‘мать’, и ‘земля’ или игнорируется, или искажается. Г. Мережковскій цитируетъ, между прочимъ, слдующій отрывокъ изъ бесды Ивана Карамазова съ братомъ Алешей: ‘Не хочу я, чтобы мать (—) обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына! Не сметъ она прощать ему! Если хочетъ, пусть проститъ за себя, пусть проститъ мучителю материнское безмрное страданіе свое, но страданіе своего растерзаннаго ребенка она не иметъ права простить мучителю, хотя бы самъ ребенокъ простилъ ихъ ему’. Тамъ, гд у меня стоитъ знакъ (—), г. Мережковскій вставляетъ отъ себя такой комментарій: ‘здсь, конечно, разуметъ онъ (то есть Иванъ Карамазовъ или самъ Достоевскій) ‘Великую Матерь’, ‘упованіе рода человческаго’. Г. Мережковскому хочется и сюда, хоть какъ-нибудь бокомъ, пристегнуть философію полоумной старицы и юродивой Лебядкиной. Въ дйствительности Иванъ Карамазовъ говоритъ, какъ вроятно помнитъ читатель, совсмъ не о какой-то полуязыческой, полухристіанской Великой Матери, а просто о крестьянк, на глазахъ которой помщикъ затравилъ собаками ея восьмилтняго сына.
Таковы узоры. Попутно мы встртимся съ ними, вроятно, и ниже, а теперь перейдемъ къ фону книги г. Мережковскаго. Къ сожалнію, онъ во второмъ том этого огромнаго труда не только не выясняется, какъ мы разсчитывали, говоря о первомъ, но, если это возможно, еще боле затуманивается. Какая то сложная и, очевидно, очень дорогая автору идея безсильно бьется въ каждой строк книги, ища и не находя себ выхода. Онъ безъ счета повторяетъ одни и т же выраженія,— собственныя и чужія,— которыя кажутся ему исчерпывающими и ршающими, мечетъ громы гнва, льетъ слезы умиленія и восторга, спускаетъ съ туго натянутой тетивы стрлы ироніи,— и изо всего этого все-таки ничего не выходитъ. И хотя онъ не разъ говоритъ отъ имени какой-то сильной, если не количествомъ, то качествомъ группы единомышленниковъ, онъ приходитъ въ конц концовъ къ тому грустному заключенію, что ‘все равно сейчасъ никто или почти никто не услышитъ’, то есть не пойметъ его. Я думаю, что и это много. Я думаю, что и самъ себя г. Мережковскій не совсмъ понимаетъ, что, впрочемъ, не мшаетъ существованію его единомышленниковъ, ибо много нын людей, которыхъ непонятное притягиваетъ именно какъ непонятное.
Г. Мережковскій — человкъ необыкновенно впечатлительный и стремительный. Не разъ уже мнялъ онъ свой духовный обликъ, и всякій разъ это было подъ впечатлніемъ какого-нибудь рзкаго толчка, полученнаго со стороны. Получивъ откуда-нибудь этотъ толчокъ, онъ * съ такою быстротой несется въ данномъ направленіи, что не успваетъ хорошенько оглянуться, вдуматься въ свои мысли, и въ такомъ недодуманномъ вид торопливо излагаетъ ихъ въ печати. Въ послднее время онъ получилъ съ разныхъ сторонъ два такихъ толчка и потому съ головокружительною быстротой, такъ что въ глазахъ рябитъ, вертится, какъ волчокъ, на одномъ мст. Одинъ изъ этихъ толчковъ данъ Ничше, другой — можетъ-быть, Достоевскимъ, а можетъ быть, только г. Розановымъ. Съ послднимъ у него во всякомъ случа много общаго. Онъ называетъ ‘вопросъ пола’ ‘по преимуществу нашимъ (то есть г. Мережковскаго и К) новымъ вопросомъ, отъ котораго зависитъ все будущее христіанства’, и тмъ самымъ примыкаетъ къ ‘новой концепціи христіанства’ г. Розанова. Не касаясь христіанства, какъ мы это и относительно г. Розанова сдлали, и выдляя затмъ основное житейское положеніе г. Мережковскаго изъ окружающаго его мистическаго тумана, мы получимъ очень простую и здравую мысль: требованія плоти сами по себ не только не постыдны, но такъ же естественны, законны, такъ же, если угодно, ‘святы’ (‘святая плоть’ — одно изъ излюбленныхъ выраженій г. Мережковскаго), какъ и требованія духа. Люди, для которыхъ природа человка представляетъ собою нчто единое, ‘цлокупное’, а не раздленное какою-то непереходимою трещиною на духъ и тло, не найдутъ въ этомъ положеніи ничего новаго или трудно постигаемаго. Трудности начинаются за предлами этого общаго положенія, въ частностяхъ, когда вслдствіе сложности жизни приходится жертвовать однимъ требованіемъ природы ради другого, признаваемаго высшимъ или же только неотложнымъ. Можно бы было вполн сочувствовать нкоторымъ разсужденіямъ г. Мережковскаго о ‘Крейцеровой сонат’ или ‘Анн Карениной’, какъ и нкоторымъ соображеніямъ г. Розанова о правахъ плоти, если бы эти разсужденія и соображенія не были облечены въ совершенно ненужную мистическую одежду. А для обоихъ этихъ почтенныхъ писателей это даже не одежда, а именно самая суть дла. Но въ этой сути они не совсмъ сходятся. Г. Розановъ вводитъ въ свою ‘новую концепцію’ неудобопонятную ‘религію пола’, текстами св. писанія (кром собственныхъ открытій въ области біологіи) стараясь доказать, что аскетическая мораль есть результатъ ошибочнаго и именно односторонняго пониманія христіанства. Г. Мережковскій же видитъ ‘новую концепцію’ въ сліяніи, въ высшемъ ‘синтез’ этой признаваемой и имъ односторонности съ односторонностью языческою или ‘анти-христіанскою’.
Сообразно этому центръ вниманія г. Розанова составляетъ семья, ради которой дозволительно, какъ мы видли, ‘продать’ отечество, г.-же Мережковскій провидитъ ‘всемірное единеніе’, ради котораго ‘все позволено’ и неудачные образцы котораго даны въ римской имперіи, въ папств, въ имперіи Наполеона, а окончательно создастся оно на русской почв.
Въ 1896 г. былъ напечатанъ романъ г. Мережковскаго ‘Отверженный’ или ‘Смерть боговъ’. Въ предисловіи авторъ объяснилъ, что романъ этотъ есть первая часть трилогіи ‘Христосъ и Антихристъ’, въ которой будутъ изображены три момента изъ исторіи борьбы христіанства и язычества. Съ тхъ поръ появилась и вторая часть трилогіи — ‘Воскресшіе боги’. Третья часть — ‘Петръ и Алексй’ — не вышла до сихъ поръ, вроятно, потому, что, готовя ее, авторъ увлекся новой грандіозной задачей, которую и ршаетъ въ двухтомномъ сочиненіи ‘Христосъ и Антихристъ въ русской литератур’. Повидимому, это увлеченіе было результатомъ нкоторой перемны взглядовъ г. Мережковскаго. Намчая въ предисловіи къ ‘Отверженному’ содержаніе третьей части трилогіи, г. Мережковскій говорилъ, между прочимъ, о ‘новыхъ галилеянахъ, народныхъ герояхъ Льва Толстого и Достоевскаго, нердко темныхъ, слабыхъ и немудрыхъ, но открываюющихъ божественную тайну міра въ страданіяхъ и любви’. Теперь для г. Мережковскаго иначе освщаются какъ ‘народные герои’ Льва Толстого и Достоевскаго, такъ и вообще вся ихъ литературная дятельность. И онъ съ обычною своею стремительностью предъявляетъ намъ это новое освщеніе, откладывая окончаніе трилогіи на неопредленное время, тмъ боле, что во второй части онъ настолько запутался въ историческихъ подробностяхъ и мелочахъ, что изъ-за нихъ еле усмотрть можно идею романа, а въ своемъ новомъ труд онъ возвращается къ тому же сопоставленію или противопоставленію Христа и Антихриста.
Уже въ план трилогіи заставляло призадуматься слдующее обстоятельство. Г. Мережковскій иметъ въ виду ‘вчную борьбу двухъ началъ, двухъ истинъ, двухъ міровъ’, вчную и всемірную или даже ‘премірную’ — странный терминъ, принадлежащій ему вмст съ г. Розановымъ. Но, не говоря о томъ, что борьб этой, какъ увидимъ, предстоитъ конецъ, и чуть ли не очень близкій, въ ‘высшемъ синтез’ враждующихъ началъ, она ведется на пространств лишь такъ называемаго цивилизованнаго міра и лишь между греко-римскимъ язычествомъ и христіанствомъ. Вс другіе виды язычества, равно какъ юдаизмъ, буддизмъ, магометанство, которыя въ совокупности исповдываются въ настоящее время 70-го процентами населенія земного шара, остаются вн кругозора г. Мережковскаго, какова ихъ роль во всемірной и премірной борьб,— неизвстно. И любопытно, что, цпляясь везд, гд только можно, за слово ‘антихристъ’, {Везд, гд можно и даже гд нельзя. Часть неоконченной книги Ничше ‘Der Wille zur Macht’ озаглавлена ‘Der Antichrist’. Г. Мережковскій переводить это заглавіе словомъ ‘Антихристъ’, какъ если бы у Ничше рчь объ опредленной личности, имющей явиться передъ концомъ міра. Въ дйствительности Antichrist у Ничше буквально значитъ ‘анти-христіанинъ’, а переводить это слово слдуетъ: ‘анти-христіанство’ или: ‘противъ христіанства’. Съ другой стороны, упоминая о Петр Великомъ и Наполеон, въ которыхъ простой русскій народъ и раскольничьи начетчики видли антихристовъ, г. Мережковскій ни слова не говорить о Нерон и Магомет, которыхъ признавали антихристами многіе авторитеты.} г. Мережковскій обходилъ молчаніемъ Вл. Соловьева, для котораго грядущее пришествіе антихриста какъ-то связывалось съ пробужденіемъ Китая и Японіи и новымъ нашествіемъ монголовъ, чуждыхъ какъ христіанскому, такъ и греко-римскому міру. Задача г. Мережковскаго безспорно очень грандіозна, но ‘вчность’ и ‘всемірность’ или ‘премірность’ тутъ все-таки не при чемъ. Размышляя о судьбахъ всего ‘міра’, онъ оперируетъ надъ весьма въ сущности малою частью исторіи человчества, да и ту съуживаетъ, наконецъ, до того, что разршенія ‘вчнаго’ противорчія между язычествомъ и христіанствомъ, Христомъ и антихристомъ, ждетъ, чуть ли не отъ завтрашняго дня, и произойдетъ оно, по его мннію, гд-то совсмъ близко около него, въ Россіи. Во всякомъ случа онъ то уже предчувствуетъ его, различаетъ очертанія того ‘символа’, въ которомъ оно выразится…
Въ задатк онъ, этотъ символъ, по мннію г. Мережковскаго, уже имется у насъ въ поэзіи Пушкина. Но Пушкинъ намекнулъ только на великую тайну и унесъ ее съ собой въ могилу. Изъ него вышли Толстой и Достоевскій, ‘близкіе и противоположные другъ другу, какъ дв главныя, самыя могучія втви одного дерева, расходящіяся въ противоположныя стороны своими вершинами, сросшіяся въ одномъ ствол своими основаніями’. Они какъ бы подлили между собою великое наслдство Пушкина, усвоивъ себ одинъ — Толстой, ‘тайновидцъ плоти’ — языческую радость плотского бытія и доврія къ жизни, другой — Достоевскій, ‘тайновидцъ духа’ — христіанское углубленіе въ радости и скорби духа. При ближайшемъ разсмотрніи оказывается, однако, что, не смотря на все величіе ихъ вклада въ литературу не только русскую, но и всемірную, оба они не только односторонни, а и въ своей односторонности непослдовательны. Толстой двойственъ. Онъ великъ въ своей безсознательной языческой стихіи, напоминая собою одно изъ своихъ собственныхъ лучшихъ созданій — дядю Ерошку въ ‘Казакахъ’. Старикъ Ерошка — здоровый, сильный, жизнерадостный, умный, есть осколокъ языческой младенчески-животной жизни, въ которой добро и зло еще не раздлились. Онъ живетъ и мыслитъ ‘по ту сторону добра и зла’. Вспоминая одного пріятеля, онъ говоритъ: ‘молодецъ былъ, пьяница, воръ, охотникъ,— ужъ какой охотникъ, я его всему научилъ’. Онъ и себя аттестуетъ также: ‘я настоящій джигитъ былъ: пьяница, воръ, табуны въ горахъ отбивалъ, псенникъ, на вс руки былъ’, ‘я человкъ веселый’. Онъ общаетъ ‘достать красавицу’ Оленину и на замчаніе послдняго, что вдь это грхъ, возражаетъ: ‘Грхъ? Гд грхъ? На хорошую двку поглядть грхъ? Погулять съ ней грхъ? Али любить ее грхъ? Это у васъ такъ? Нтъ, отецъ мой, это не грхъ, а спасенье. Богъ тебя сдлалъ, Богъ и двку сдлалъ. Такъ на хорошую двку смотрть не грхъ. На то она и сдлана, чтобы ее любить, да на нее радоваться’. ‘Все Богъ сдлалъ на радость человку. Ни въ чемъ грха нтъ. Хоть со звря примръ возьми. Онъ и въ татарскомъ камыш живетъ, и въ нашемъ. Куда придетъ, тамъ и домъ. Что Богъ далъ, то и лопаетъ. А наши говорятъ, что за это будемъ сковороды лизать. Я такъ думаю, все одна фальшь, что уставщики говорятъ’. ‘Ты свинью убить хочешь, а она по лсу гулять хочетъ. У тебя такой законъ, а у нея такой законъ. Она свинья, а все она не хуже тебя, такая же тварь Божія’.
Такъ вотъ этотъ дядя Брошка кажется г. Мережковскому воплощеніемъ лучшей, ‘языческой’ стороны Толстого, въ ней онъ живетъ одною жизнью съ природой, ею великъ въ непосредственныхъ созданіяхъ своего творчества. Но это его безсознательная стихія, съ которою чмъ дальше, тмъ сильне и упорне борется его христіанское или яко-бы христіанское сознаніе. Оно яко-бы христіанское, потому что, по мннію г. Мережковскаго, Толстой неправильно толкуетъ ученіе Христа, во-первыхъ, упраздняя его божественный характеръ, и во-вторыхъ, сводя его исключительно на аскетическую мораль отреченія отъ благъ жизни. И въ этомъ отношеніи г. Мережковскій не находитъ достаточно словъ для характеристики фальшивости, грубости, цинизма, узости и проч. пониманія Толстого. Относительно Достоевскаго онъ не позволяетъ себ ничего подобнаго. Онъ замчаетъ, однако, что и этотъ ‘тайновидцъ духа’, проникнувшій въ сокровеннйшія глубины человческой души и вмст съ тмъ приподнявшій завсу, скрывавшую отъ насъ грядущія судьбы человчества,— непослдователенъ. Въ чемъ тутъ дло, мы увидимъ ниже. Во всякомъ случа наступитъ время,— и оно близко,— когда оправдается хорошенькое символическое стихотвореніе г-жи Гиппіусъ ‘Электричество’, разъ пятнадцать цитируемое г. Мережковскимъ:
Дв нити вмст свиты,
Концы обнажены.
То ‘да’ и ‘нтъ’ не слиты,
Не слиты — сплетены.
Ихъ темное сплетенье
И тсно и мертво,
Но ждетъ ихъ воскресенье,
И ждутъ он его:
Концы соприкоснутся,
Проснутся ‘да’ и ‘нтъ’,
И ‘да’ и ‘нтъ’ проснутся
И смерть ихъ будетъ Свтъ.
Противоположныя односторонности Толстого и Достоевскаго, христіанство и язычество, ‘святой Духъ’ и ‘святая Плоть’, Христосъ и Антихристъ сольются и наступитъ… Свтъ? Не знаю, можетъ быть, и Мракъ, мракъ небытія. Не знаю также, какую роль сыграетъ при этомъ русская литература, въ лиц Достоевскаго и Толстого достигшая всемірнаго значенія.
Въ самомъ начал перваго тома книги г. Мережковскаго (стр. 5) читаемъ:
Если пророчество Достоевскаго: ‘Россія скажетъ величайшее слово всему міру, которое тотъ когда-либо слышалъ’ — оказалось преждевременнымъ, то лишь потому, что самъ онъ не договорилъ этого слова до конца, не довелъ своего сознанія до послдней степени возможной ясности, испугался послдняго вывода изъ собственныхъ мыслей, сломилъ ихъ остріе, притупилъ ихъ жало,— дойдя до самаго края бездны, отвернулся отъ нея, и чтобы не упасть, снова ухватился за неподвижныя, окаменлыя историческія формы славянофильства, т самыя, для разрушенія которыхъ онъ, можетъ быть, сдлалъ больше, чмъ кто-либо. Нужна, въ самомъ дл, великая ясность и трезвость ума, чтобы безъ головокруженія, безъ опьяннія народнымъ тщеславіемъ, признать всемірность идеи, открывающейся въ русской литератур. Можетъ быть, для нашего слабаго и болзненнаго поколнія въ этомъ признаніи больше страшнаго, чмъ соблазнительнаго,— разумю страшную, почти невыносимую тяжесть отвтственности.
Итакъ, пророчество Достоевскаго было только преждевременно, но оно исполнится, русской литератур предстоитъ великая задача продолженія и объединенія дла Толстого и Достоевскаго. И, возвращаясь къ этой мысли въ конц перваго тома (стр. 366), г. Мережковскій увщеваетъ ‘русскихъ людей новаго религіознаго сознанія’ торопиться, потому что иначе будетъ уже поздно. ‘Русскимъ людямъ новаго религіознаго сознанія слдуетъ помнить, что отъ какого-то неуловимаго движенія воли въ каждомъ изъ нихъ,— отъ движенія атомовъ, можетъ быть, зависятъ судьбы европейскаго міра’.
Но въ конц второго тома (стр. 526 и дале) оказывается, что ‘Анна Каренина’ и ‘Братья Карамазовы’ — ‘дв крайнія, высшія точки, до которыхъ достигла русская литература’.
За этими двумя вершинами начинается перевалъ черезъ какой-то великій горный кряжъ, то постепенный, то стремительный спускъ, начинается не поправимое одичаніе, запустніе, какъ бы внезапное изсякновеніе всхъ живыхъ родниковъ русскаго слова… Самое важное изъ происходящаго нын въ Россіи происходитъ вн литературы, помимо нея, даже вопреки ей, великое русло жизни уклонилось въ сторону, глубокія воды отхлынули и литература осталась на мели. То, о чемъ теперь мы говоримъ и думаемъ, важне того, о чемъ мы пишемъ. Самаго важнаго и нужнаго не принимаетъ, не выноситъ современная литература: это — жидкость такой плотности, что предметы съ удльнымъ всомъ пробки и щепокъ всплываютъ на ея поверхность, а все боле твердое, вское идетъ ко дну. Двадцать лтъ со дня смерти Достоевскаго и отреченія Л. Толстого отъ художественнаго творчества намъ нужно было, чтобы понять, что это такъ, что въ настоящее время мы переживаемъ не случайное ‘вырожденіе’, не временный ‘упадокъ’, не навянное будто бы съ Запада ‘декадентство’, а давно подготовлявшійся, естественный и необходимый конецъ русской литературы (курсивъ г. Мережковскаго). Намъ страшно въ этомъ признаться, но, можетъ быть, конецъ русской литературы то есть великаго русскаго созерцанія, есть начало великаго русскаго дйствія.
Итакъ, г. Мережковскій читаетъ отходную той самой русской литератур, которой только что рекомендовалъ взять на себя, и при томъ немедленно, великую задачу. Русская литература кончилась или кончается, такъ что и труду г. Мережковскаго предстоитъ либо въ вид пробки плавать на поверхности, либо утонуть на дн. Печально!.. ‘Писалъ — не гулялъ!’ какъ говорятъ въ ‘Войн и Мир’ мужики о составителяхъ толстыхъ лексиконовъ. И вдругъ — либо пробка, либо какъ ключъ ко дну!.. Правда, въ конц цитаты г. Мережковскій подставляетъ вмсто русской литературы ‘великое русское созерцаніе’ и утшаетъ насъ грядущей замной его ‘великимъ русскимъ дйствіемъ’. Этимъ въ принцип утшиться, конечно, можно,— въ принцип, потому что позволительно сомнваться, чтобы то, что г. Мережковскій называетъ великимъ дйствіемъ, было и въ самомъ дл велико. Однако, неужто въ этомъ дйствіи такъ-таки и нтъ мста слову, литератур? Но за то почти врно, что ‘то, о чемъ мы теперь говоримъ и думаемъ, важне и нужне того, о чемъ мы пишемъ’,— почти врно, потому что есть счастливыя исключенія. Взять хоть бы самого г. Мережковскаго: вдь онъ написалъ свои безъ малаго 1000 печатныхъ страницъ именно о томъ, что онъ считаетъ наиболе важнымъ и нужнымъ. Мы, не составляющіе исключенія изъ указаннаго имъ правила, можемъ завидовать ему, какъ и другимъ счастливцамъ, но если правило указано имъ врно, то истолковано оно совсмъ не врно, лучше сказать, совсмъ не истолковано. Почему, въ самомъ дл, мы можемъ говорить и думать о томъ, что считаемъ важнымъ, а пишемъ… ну хоть о внутреннихъ ввернутостяхъ и вншнихъ вывернутостяхъ г. Розанова? Руки у насъ отвалились или письменно излагать свои собственныя мысли мы разучились? Вдь о ввернутостяхъ и вывернутостяхъ не разучились же, почему же о важномъ то, что сами считаемъ важнымъ и нужнымъ, о чемъ и говоримъ и думаемъ,— писать не можемъ? Мудрый Эдипъ, разрши! А и не хитрая, казалось бы, задача.
И еще разъ обращается г. Мережковскій къ концу русской литературы, но на этотъ разъ не всей литературы, а только декадентской, хотя приходитъ къ выводу, еще боле широкому. ‘Мы — ‘декаденты’, ‘упадочники’,— съ скромною гордостью или съ горделивою скромностью говоритъ онъ,— хотя, можетъ быть, и ‘декадентство’ наше есть нчто родное, народное, русское, не извн, а изнутри идущее, не изъ Западной Европы, а изъ глубины, изъ самыхъ кровныхъ материнскихъ ндръ русской земли, можетъ быть, и наше ‘декадентство’ есть также нчто исторически-естественное, необходимое, ибо что же мы такое, какъ не естественный и необходимый конецъ русской, которая сама есть конецъ чего то еще большаго?’
Если вся литература наполнится ‘фіолетовыми руками на эмалевой стн’, ‘тнью несозданныхъ созданій’, ‘на льду олеандрами’, ‘мертвецами, освщенными газомъ’, незакрытыми, ‘блдными ногами’ и прочими и прочими продуктами декадентскаго творчества, съ придачей внутреннихъ ввернутостей и вншнихъ вывернутостей, то, цесомннно, это будетъ концомъ русской литературы. Но я думаю, что не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюетъ г. Мережковскій. И когда эти пузыри, выскочившіе на теперешней стоячей вод, благополучно лопнутъ, русская литература, думаю, не пострадаетъ. Но какой ‘конецъ еще чего-то большаго’ знаменуютъ или предуказываютъ собою эти пузыри?— ‘конецъ міра, конецъ всемірной исторіи’, совершенно серьезно отвчаетъ г. Мережковскій. Народится, а, можетъ быть, уже и народился Антихристъ и — ‘конецъ всему’… Да, если всему конецъ, то, надо полагать, будетъ конецъ и г. Бальмонту, и г-ж Гиппіусъ, и г. Емельянову-Коханскому, и г. Мережковскому, и г. Розанову. Они сами это знаютъ. Г. Мережковскій съ пророческимъ паосомъ говоритъ отъ ихъ лица: ‘Мы вримъ въ конецъ, видимъ конецъ, хотимъ конца, ибо мы сами — конецъ или, по крайней мр, начало конца. Въ глазахъ нашихъ выраженіе, котораго никогда еще не было въ глазахъ человческихъ: въ сердцахъ нашихъ — чувство, котораго никто изъ людей не испытывалъ вотъ уже девятнадцать вковъ’.
Нельзя не поврить людямъ съ такимъ выраженіемъ глазъ, но если такъ близокъ ‘конецъ всемірной исторіи’, ‘конецъ всего’, то въ чемъ же должно состоять ‘великое русское дйствіе’, которое замнитъ собою ‘великое русское созерцаніе’? Конецъ, неизбжный, непредотвратимый, казалось бы, можно именно только созерцать, пока не закроются вс выразительные и невыразительные глаза…
О пришествіи Антихриста у насъ еще будетъ рчь. Къ нему надо подготовиться.
Когда то я назвалъ Достоевскаго ‘жестокимъ талантомъ’. Слово это вообще, кажется, привилось, но время отъ времени раздавались противъ него негодующіе голоса. Мн ни разу, однако, не попадались какія нибудь возраженія, опроверженія, что-нибудь доказательное и мотивированное. Видно, что слово не нравится, но никто даже не пытается объяснить, почему оно не нравится, и тмъ мене доказать, что оно неврно. Вотъ и г. Мережковскій и въ первомъ, и во второмъ том своей книги не разъ возвращается къ этому слову, видимо имъ недовольный, но не представляетъ ни одного возраженія, а лишь иронизируетъ, прибавляя для пущей ироніи въ эпитету ‘жестокій’ слово ‘только жестокій’. Позволю себ замтить почтенному автору, что я никогда не называлъ Достоевскаго только жестокимъ талантомъ. Напротивъ, съ ясностью, не оставляющею мста никакимъ сомнніямъ и перетолкованіямъ, я ставилъ это только совсмъ въ другомъ мст. Именно, оговорившись, что я не берусь исчерпать всего Достоевскаго, я предложилъ читателю ‘посмотрть только на т черты… которыя оправдываютъ заглавіе статьи, жестокій талантъ’ (Сочиненія, V, 5). А вотъ образчики ироніи г. Мережковскаго: ‘Существуютъ простодушные читатели съ размягченною дряблою современною чувствительностью, которымъ Достоевскій всегда будетъ казаться ‘жестокимъ’, только ‘жестокимъ талантомъ’. И въ самомъ дл, въ какія невыносимо безвыходныя, неимоврныя положенія ставитъ онъ своихъ героевъ. Чего онъ только надъ ними не продлываетъ. Черезъ какія бездны нравственнаго паденія, духовныя пытки, не мене ужасныя, чмъ тлесная пытка Ивана Ильича, доводитъ онъ ихъ до преступленія, самоубійства, слабоумія, блой горячки, сумасшествія… Да, во истину это — палачъ, сладострастникъ мучительства, Великій Инквизиторъ душъ человческихъ,— ‘жестокій талантъ’ (I, 286). Пустивъ дале стрлу въ читателей, ‘одаренныхъ такъ называемою ‘душевною теплотою’, которую иногда хотлось бы назвать ‘душевною оттепелью’, г. Мережковскій прибавляетъ: ‘можетъ быть, они и правы, можетъ быть, дйствительно Достоевскій жестокъ, даже боле жестокъ, хотя ужъ, конечно, и боле милосердъ, чмъ они могутъ себ представить’.
Мимоходомъ сказать, я не знаю, почему г. Мережковскій такъ напираетъ на ‘современную чувствительность’ и ‘размягченность’. Пусть онъ припомнитъ хоть англо-бурскую войну во всхъ ея подробностяхъ или недавнія китайскія событія, досел не завершенныя и грозящія новыми вспышками, кажется, не чувствительности и размягченности, пусть вообще оглянется вокругъ себя и — утшится. Но какъ характерно для г. Мережковскаго, да и для всхъ господъ, проникающихъ въ міръ ‘нуменовъ’, это порханіе черезъ феномены, черезъ явленія, казалось бы, достаточно яркія и громкія: кругомъ призывы къ оружію, пальба, окровавленные трупы, а они, съ своего, какъ выражается одинъ субъектъ у Успенскаго, ‘птичьяго дуазо’, ничего не видятъ и не слышатъ,— какая, дескать, дряблость, размягченность, чувствительность… Теперь, впрочемъ, дло не въ этомъ, а въ томъ, что Достоевскій-то вдь все-таки оказывается жестокъ, даже ‘боле жестокъ’, только онъ, кром того, еще милосердъ. Это во всякомъ случа не опроверженіе. А если тутъ припуталась сбивающая съ толку иронія, то вотъ что пишетъ г. Мережковскій уже безъ малйшей тни ироніи: ‘Описаніе самоубійства Кирилова — это одно изъ тхъ созданій Достоевскаго (курсивъ, какъ и дальше въ этой цитат,— мой), гд онъ переступаетъ за предлы искусства, это то, о чемъ нельзя писать, почти говорить нельзя: это цинично, жестоко, можетъ быть преступно, не только художественно, но и нравственно преступно. Это своего рода вивисекція, анатомическое разсченіе живой души: заглядывая въ эту зіяющую рану, окровавленныя внутренности человческой души, мы съ отвращеніемъ и съ любопытствомъ ужаса слдимъ за ихъ послдними содроганіями’ (И, 446). Неужели же и г. Мережковскій ‘простодушенъ’?! Неужели и этотъ желзный, непреклонный, въ непроницаемую броню одтый человкъ заразился презрнною ‘современною чувствительностью’?! Никогда не поврю!.. А впрочемъ, какъ не поврить, когда фактъ на лицо? Но почему же г. Мережковскій не говоритъ о жестокости Достоевскаго прямо и просто, безъ гримасъ? Почему это странно двойственное, не прямое отношеніе къ предмету, его сильно занимающему, мало того,— къ одному изъ центральныхъ пунктовъ всей его работы?
Въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ есть странный разговоръ почти еще подростка Алеши Карамазова съ такимъ же еще почти подросткомъ Лизой Хохлаковой. Г. Мережковскій приводитъ слдующіе два отрывка изъ него.
— Есть минуты, когда люди любятъ преступленіе,— задумчиво проговорилъ Алеша.
— Да, да, вы мою мысль сказали, любятъ, вс любятъ, и всегда любятъ, а не то что ‘минуты’. Знаете, въ этомъ вс какъ будто когда то условились лгать, и вс съ тхъ поръ лгутъ. Вс говорятъ, что ненавидятъ дурное, а про себя вс его любятъ. Послушайте, теперь вашего брата судятъ за то, что онъ отца убилъ, и вс любятъ, что онъ отца убилъ.
— Любятъ, что отца убилъ?
— Любятъ, вс любятъ. Вс говорятъ, что это ужасно, но про себя ужасно любятъ. Я первая люблю.
— Въ вашихъ словахъ про всхъ есть нсколько правды,— проговорилъ тихо Алеша.
— Ахъ, какія у васъ мысли!— взвизгнула въ восторг Лиза.— Это у монаха-то!
Разговоръ продолжается въ томъ же тон, и, наконецъ, Лиза спрашиваетъ:
— Алеша, правда ли, что жиды на Пасху дтей крадутъ и ржутъ?
— Не знаю.
— Вотъ у меня одна книга, я читала про какой то гд то судъ, и что жидъ четырехлтнему мальчику сначала вс пальчики обрзалъ на обихъ ручкахъ, а потомъ распялъ на стн, прибилъ гвоздями и потомъ сказалъ на суд, что мальчикъ умеръ скоро, черезъ четыре часа. Эка скоро! Говоритъ стоналъ, все стоналъ, а тотъ стоялъ и на него любовался. Это хорошо.
— Хорошо?
— Хорошо. Я иногда думаю, что я сама распяла. Онъ виситъ и стонетъ, а я сяду противъ него и буду ананасный компотъ сть. Я очень люблю анананасный компотъ. Вы любите?
Алеша молчалъ.
Г. Мережковскій приводитъ только два эти клочка изъ разговора Алеши съ Лизой, а остальное пропускаетъ. Между тмъ, и въ остальномъ есть любопытныя черточки. Такъ, Лиза выражаетъ желаніе: ‘Хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзалъ, женился на мн, а потомъ истерзалъ, обманулъ, ушелъ и ухалъ’. Или: ‘Я все хочу зажечь домъ. Я воображаю: какъ это я подойду и зажгу потихоньку, непремнно, чтобы потихоньку. Они то тушатъ, а онъ то горитъ. А я знаю да молчу’. Про нкоего Колганова Лиза говоритъ: ‘онъ какъ кубарь, завертть его и спустить, и стегать, стегать, стегать кнутикомъ. Выйду за него замужъ, всю жизнь буду спускать’. ‘Я хочу длать злое’,— говоритъ она дале. Въ конц разговора Лиза дала Алеш письмо для передачи брату его, Ивану. А сама, тотчасъ по уход Алеши, пріотворила капельку дверь, вложила въ щель свой палецъ и, захлопнувъ дверь, изо всей силы придавила его. ‘Секундъ черезъ десять, высвободивъ руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, сла, вся выпрямившись, и стала пристально смотрть на свой почернвшій пальчикъ и на выдавившуюся изъ подъ ногтя кровь. Губы ея дрожали и она быстро-быстро шептала про себя: Подлая, подлая, подлая!’ Алеша исполнилъ ея порученіе. Иванъ тотчасъ узналъ ея почеркъ. ‘А, это отъ того бсенка!— разсмялся онъ злобно и, не распечатавъ конверта, вдругъ разорвалъ его на нсколько кусковъ и бросилъ на втеръ. Клочья разлетлись.— Шестнадцати лтъ еще нтъ, кажется, и уже предлагается!— презрительно проговорилъ Иванъ.— ‘Какъ предлагается’?— воскликнулъ Алеша.— Извстно, какъ развратныя женщины предлагаются’. Алеша пораженъ, но Иванъ круто обрываетъ разговоръ, отказываясь дать какія-нибудь объясненія. Позже, уже посл бесды своей съ чортомъ, Иванъ возвращается къ этому предмету. ‘Что ты давеча мн говорилъ про Лизу?— началъ онъ.— Мн нравится Лиза.. Я сказалъ теб про нее что-то скверное. Я солгалъ, мн она нравится’. Но опять разговоръ оборвался и перешелъ на другое, и дале, до самаго конца романа, ни взаимныя отношенія Ивана и Лизы, ни сама она уже не поминаются, если не считать, что она прислала цвтовъ на гробъ Ильюшечки. Весь эпизодъ съ письмомъ такъ, неразъясненный, и утонулъ безслдно въ послднихъ событіяхъ романа.
Лиза — больная двочка. Во-первыхъ, она паралитичка,— у нея ноги парализованы, во-вторыхъ, въ ней сидитъ зачатокъ какой-то психической болзни, это ей и Алеша говорилъ. Дло, можетъ быть, въ переживаемомъ ею критическомъ возраст (ей четырнадцать лтъ) и мы имемъ одинъ изъ тхъ случаевъ, когда, по справедливому замчанію г. Розанова, ‘психіатръ обычно ищетъ помощи и указаній, разъясненій у акушера’, у гинеколога. Но г. Мережковскій не любитъ простыхъ объясненій. ‘Веревка — вервіе простое’, а надо подыскать что-нибудь ‘нуменальное’, ‘премірное’. По его мннію, поведеніе Лизы отнюдь нельзя объяснить ‘одною случайною (?) болзнью’, какъ не объясняется оно и ‘случайнымъ пошлымъ развратомъ’ или ‘случайными порочными вліяніями’. Признавая въ Лиз ‘нчто похожее на садизмъ, сладостратно-жестокое, паучье’, онъ ршительно утверждаетъ, что ‘это въ ней — самое первоначальное, первозданное, премірное, предшествующее какой-бы то ни было нравственности, вол, сознанію, идущее, можетъ быть, изъ тхъ же мистическихъ глубинъ, изъ которыхъ вышло и ея цломудріе’. Какъ смотрлъ на дло самъ Достоевскій,— мы не знаемъ, потому что образъ Лизы остался не законченнымъ и выяснился бы только въ ненаписанной, но уже намченной части ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, гд — можно догадываться — Лиз предстояло играть одну изъ первыхъ ролей, рядомъ съ Алешей. Во всякомъ случа въ Лиз, даже незаконченной, имются вс элементы, особенно занимавшіе Достоевскаго, въ зачаточномъ вид, конечно, потому что все-таки двочка, почти ребенокъ.
Въ стать ‘Жестокій талантъ’ я по особымъ соображеніямъ не касался послднихъ и наиболе сильныхъ произведеній Достоевскаго, лишь оговориваясь, что и въ нихъ, и даже въ большей степени, онъ блещетъ все тмъ же жестокимъ талантомъ. Возвращаясь попутно къ Достоевскому теперь, черезъ двадцать лтъ, я не беру назадъ ничего изъ того, что писалъ тогда, но имю нчто прибавить,— уже не о талант его, который продолжаю дерзать называть жестокимъ, а объ одной черт въ содержаніи именно позднйшихъ, сильнйшихъ его произведеній.
‘Дикая, безпредльная власть, хоть надъ мухой,— своего рода наслажденіе’, ‘человкъ деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ’, ‘человкъ иногда до страсти любитъ страданіе’,— таковы афоризмы, предвосхищенные героями ‘Игрока’ и ‘Записокъ изъ подполья’ у Ничше и приложимые къ большинству героевъ Достоевскаго. Приложимы они и къ Лиз Хохлаковой. Желаніе выйти замужъ, чтобы сдлать изъ мужа кубарь и ‘стегать, стегать, стегать его кнутикомъ’, аппетитъ, съ которымъ она въ мечт стъ ананасный компотъ предъ лицомъ распятаго ею, стонущаго мальчика и пр.оч.,— что это, какъ не подтвержденіе афоризмовъ: ‘дикая, безпредльная власть, хоть надъ мухой — своего рода наслажденіе’ и ‘человкъ деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ’. А физическая боль, намренно и добровольно причиненная себ Лизой прищемленіемъ пальца, и духовная казнь руганью ‘подлая, подлая, подлая’ — не свидтельствуетъ ли о томъ, что ‘человкъ иногда до страсти любитъ страданіе’? Такого рода примровъ фажды власти и мучительства, какъ и самомучительства, приведено въ стать ‘Жестокій талантъ’ достаточно. Но въ Лив Хохлаковой есть черты, которыхъ мы тамъ не коснулись. Въ ней, какъ и г. Мережковскій признаетъ, сидитъ зародышъ маркиза де-Сада, который, посл цлаго ряда гнусностей въ подовой сфер, былъ казненъ за ужасающія зврства, совершенныя имъ надъ жертвами его сладострастія. Это разъ. Затмъ, опять таки въ зародыш, въ задатк, въ Лиз есть склонность къ религіознымъ эксцентричностямъ. Ей иногда снится такой сонъ: ее обступаютъ со всхъ сторонъ черти, хотятъ схватить, уже хватаютъ, а она вдругъ перекрестится, и черти отступаютъ, но не уходятъ совсмъ, а стоятъ въ дверяхъ и по угламъ, потомъ ей вдругъ вздумается вслухъ бранить Бога, и черти опять подступаютъ, хватаютъ, а она опять перекрестится. Любопытно, что сонъ этотъ, который Лиза разсказываетъ Алеш Карамазову, бываетъ и у него. Въ немъ и на яву происходитъ рядъ колебаній между Богомъ и чортомъ, ему же Достоевскій, устами другихъ дйствующихъ лицъ романа, предсказываетъ, что и въ немъ проснется карамазовское сладострастно-жестокое ‘наскомое’.
Это сочетаніе властнаго мучительства, самомучительства, сладострастія и религіозныхъ волненій- проходитъ черезъ вс позднйшія произведенія Достоевскаго. Иногда одного какого-нибудь изъ этихъ элементовъ не достаетъ, иногда вс они на лицо. О Карамазовыхъ, имя которыхъ обратилось въ нарицательное для обозначенія сочетанія ‘идеала Мадонны съ идеаломъ Содомскимъ’ и въ которыхъ, по ихъ собственному сознанію, сидитъ ‘жестокое и сладострастное наскомое’, краткости ради, говорить не буду. Приведу только одно замчаніе Ивана Карамазова:
Я положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многихъ въ человчеств — это любовь къ истязанію дтей, но однихъ дтей. Ко всмъ другимъ субъектамъ человческаго рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, какъ образованные и гуманные европейскіе люди, но очень любятъ мучить дтей, любятъ даже самихъ дтей въ этомъ смысл. Тутъ именно незащищенность то этихъ созданій и соблазняетъ мучителей, ангельская доврчивость дитяти, которому некуда дться и не къ кому идти.— вотъ это то и распаляетъ гадкую кровь истязателя. Во всякомъ человк, конечно, таится зврь — зврь гнвливости, зврь сладострастной распаляемости отъ криковъ истязуемой жертвы, зврь безъ удержу спущеннаго съ цпи, зврь нажитыхъ въ разврат болзней, подагръ, больныхъ печенокъ и проч.
Такіе зври несомннно существуютъ. Таковъ былъ, напримръ, знаменитый современникъ оанны Даркъ, маршалъ Диль де Лаваль де Ре, гнусно изнасиловавшій и до смерти замучившій въ теченіе восьми лтъ восемьсотъ мальчиковъ и двочекъ. Трупы замученныхъ сжигались, но нкоторыя особенно красивыя головки сохранялись на память. Онъ былъ поклонникомъ красоты, этотъ сверхъ-зврь — потому что просто зврь на такую сложную гнусность неспособенъ — и въ оправданіе свое ссылался на искушенія дьявола, какъ бы подтверждая изреченіе Дмитрія Карамазова: ‘Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердца людей’. Если, однако, подобные изверги и сквернятъ время отъ времени лтопись человческихъ длъ, то едва ли нужно доказывать произвольность обобщенія Ивана Карамазова: ‘свойство многихъ въ человчеств’, ‘во всякомъ человк’. Тмъ не мене это убжденіе раздляютъ и нкоторыя другія дйствующія лица романовъ и разсказовъ Достоевскаго, съ тою разницею, что они еще раздвигаютъ предлы обобщенія: не ‘однихъ дтей’, а всякую тварь любитъ мучить человкъ, въ томъ числ и самого себя. Самъ Достоевскій, съ особеннымъ вниманіемъ вглядываясь въ людскую жестокость, почти всегда осложняетъ ее сладострастіемъ, самомучительствомъ и религіозными эксцентричностями.
Свидригайловъ, холодно-жестокій циникъ, бьетъ и, повидимому, убиваетъ свою жену, и не ее одну, пытается изнасиловать Дуню Раскольникову, растлваетъ двочку (сцена этого растлнія, въ виду ея жестокаго реализма, не появилась въ печати), его циничный разсказъ о невст вызываетъ замчаніе Раскольникова: ‘чудовищная разница лтъ и развитій возбуждаетъ въ васъ сладострастіе’. Вмст съ тмъ, Свидригайловъ самъ называетъ себя ‘отчасти мистикомъ’ и говоритъ о ‘прикосновеніи къ мірамъ инымъ’.
Ставрогина, властнаго и ‘злобнаго’, Шатовъ уличаетъ въ томъ, что онъ ‘принадлежалъ въ Петербург къ скотскому сладострастному обществу’, что маркизъ де-Садъ ‘могъ бы у него поучиться’, что онъ ‘заманивалъ и развращалъ дтей’. Вмст съ тмъ онъ есть, или былъ носителемъ нкоторой оригинальной религіозной идеи, о которой мы узнаемъ изъ отрывочныхъ сообщеній его учениковъ. Способный на всякую жестокость, онъ и на себя можетъ наложить мучительную эпитемью. Вытерпвъ пощечину отъ поклоняющагося ему Шатова, онъ, по словамъ Достоевскаго, былъ въ положеніи ‘человка, который схватилъ бы, напримръ, раскаленную до-красна желзную полосу и зажалъ въ рук съ цлью измрить свою твердость и затмъ, въ продолженіи десяти секундъ, побждалъ бы нестерпимую боль’. (Вспомните прищемленный палецъ Лизы Хохлаковой). Г. Мережковскій комментируетъ этотъ эпизодъ такъ: ‘Многолтнее самоумерщвленіе, медленный искусъ отшельниковъ сосредоточилъ Ставрогинъ въ эти статныя десять секундъ, прошелъ его весь до конца’.
Отецъ ‘Подростка’, Версиловъ, носилъ вериги и ‘мучилъ себя дисциплиной, вотъ той самой, которую употребляютъ монахи’, онъ постоянно колеблется между горячей врой въ Бога, и невріемъ, доходя до кощунства, онъ знаетъ ‘паучью’ любовь — ненависть и ‘по двочкамъ, по неоперившимся двочкамъ’ бгалъ. Самъ Подростокъ мечтаетъ о богатств, огромномъ Ротшильдовскомъ, но единственно ради власти надъ людьми, даже ради одного сознанія своего могущества. ‘Съ самыхъ первыхъ мечтаній моихъ,— говоритъ онъ,— т. е. чуть ли не съ самаго дтства, я иначе не могъ вообразить себя, какъ на первомъ мст, всегда и во всхъ оборотахъ жизни’ (Вспомните Раскольникова, о которомъ потомъ). ‘Я не знаю,— разсуждаетъ Подростокъ посл первой встрчи съ женщиной, насчетъ которой у него есть особые планы,— я не знаю, можетъ ли паукъ ненавидть ту муху, которую намтилъ и ловитъ! Миленькая мушка! Мн кажется, жертву любятъ, по крайней мр, можно любить. Я же вотъ люблю моего врага, мн, напримръ, ужасно нравится, что она такъ прекрасна. Мн ужасно нравится, сударыня, что вы такъ надменны и величественны… вы моя жертва… Какъ обаятельна эта мысль’! ‘Мн мерещилась женщина, гордое существо высшаго свта, съ которою я встрчусь лицомъ къ лицу, она будетъ презирать меня, смяться надо мной, какъ надъ мышью, даже не подозрвая, что я властелинъ судьбы ея… Эта мысль пьянила меня… Я ненавидлъ эту женщину, но уже любилъ ее, какъ мою жертву’.
Въ ‘Подростк’ есть одно побочное, вводное лицо — Ламбертъ. Это товарищъ Подростка по пансіону, часто билъ его, но былъ какъ-то привязанъ къ нему. Когда онъ здилъ на конфирмацію, то къ нему пріхалъ его духовникъ, аббатъ Риго, поздравить съ первымъ причастіемъ, и они обнимались и оба плакали отъ умиленія, но потомъ Ламбертъ объявилъ, что все, что аббатъ говорилъ о причастіи,— вздоръ. Однажды онъ, укравъ у матери пятьсотъ рублей, повезъ съ собой Подростка кутить. Началось съ того, что Ламбертъ купилъ канарейку, привязалъ ее ниткой къ дереву и въ упоръ выстрлилъ въ нее изъ ружья. Потомъ похали въ гостиницу, взяли номеръ, пили шампанское и пригласили извстнаго сорта даму. Ламбертъ раздлъ ее до гола и сталъ дразнить и ругать, а потомъ хлестать по голымъ плечамъ хлыстомъ. Въ конц романа Ламбертъ является главою шайки отъявленныхъ негодяевъ, занимающихся, между прочимъ, и такими гнусностями, на которыя авторъ ршается только намекнуть, хотя одинъ изъ этихъ негодяевъ очень трогательно говоритъ о Бог и о божественномъ. Любовница Ламберта съ ужасомъ разсказываетъ о его свирпости, но остается его покорной рабой.
Такъ занимало Достоевскаго сочетаніе въ разныхъ пропорціяхъ жажды власти, жестокости, самомучительства, сладострастія и религіознаго, точне, мистическаго элемента. Психіатрія свидтельствуетъ, что такое сочетаніе, дйствительно, существуетъ, иногда въ формахъ еще боле ужасныхъ, чмъ т, какія далъ Достоевскій, хотя она, психіатрія, и не согласится на обобщеніе: многіе изъ человчества, каждый человкъ, она, напротивъ, признаетъ подобныя явленія болзненными исключеніями. Исторія, съ своей стороны, укажетъ намъ рядъ не только одинокихъ изверговъ во вкус Ставрогина или Ламберта, но и массовыхъ явленій этого рода, принимавшихъ въ древности, а отчасти и въ средніе вка, и въ новое время характеръ опредленнаго религіознаго культа.
Г. Мережковскій неправильно ставитъ аскетизмъ исключительно на счетъ христіанства. Онъ былъ хорошо знакомъ и язычникамъ, съ тою разницею, что въ языческихъ культахъ посты, бднія, самобичеванія, вообще всякаго рода умерщвленіе плоти сочетались съ ея разнузданностью, выражавшеюся въ для насъ непонятно безстыдныхъ символахъ, жестахъ, поступкахъ. Такъ, во двор Храма Сирійской богини (Dea Syra) стояли два высокихъ столба, воздвигнутые по преданію Вакхомъ посл его возвращенія изъ Индіи. На этихъ столбахъ два раза въ годъ помщались люди и въ теченіе недли оставались тамъ безъ сна,— по необходимости, потому что, уснувъ, они должны были свалиться съ высоты и разбиться. Чмъ не христіанскіе столпники первыхъ вковъ? Но дло въ томъ, что столбы, на которыхъ происходили эти благочестивыя упражненія были — фаллусы. Празднества въ честь Великой Матери, которую г. Мережковскій, во славу словесности, ставитъ рядомъ съ Божіей Матерью, ‘упованіемъ рода человческаго’ и ‘матерью сырой землей’, сопровождались невроятно-отвратительными ужасами: полуголые жрецы, возбужденные пніемъ, музыкой и плясками, бичевали себя, наносили себ раны ножами и пили текущую изъ ранъ кровь и затмъ одни оскопляли себя, а другіе предавались распутству. О римскихъ вакханаліяхъ, обнаруженныхъ властями около 180 до P. X., имется подробный разсказъ Тита-Ливія. Въ этомъ тайномъ обществ происходили всякія гнусности: женщины и мужчины обезчещивались, а сопротивляющихся убивали, вообще ‘ничто не считалось непристойнымъ’. И все это совершалось подъ покровомъ божества.
Кое-какіе факты этого же рода я приводилъ въ стать ‘О буддизм’ (‘Сочиненія’ VI). Спрашивается, какъ объяснить это сочетаніе, по выраженію Крафта-Эбинга, ‘преувеличеннаго религіознаго рвенія’, жестокости, самомучительства и сладострастія,— комбинацію, хорошо извстную историкамъ, психіатрамъ, художникамъ врод Достоевскаго, но нкоторыя подробности которой кажутся на первый взглядъ до невозможности, до немыслимости противоестественными.
Найти это объясненіе у г. Мережковскаго — нельзя надяться. Объяснить что-нибудь значитъ свести непонятное и неизвстное къ чему-нибудь извстному и понятному, съ соблюденіемъ, разумется, извстныхъ предосторожностей, дабы не утратился самый смыслъ того, что подлежитъ объясненію. Г-нъ же Мережковскій такъ тяготетъ къ непонятному и неизвстному, что, сказавъ: ‘это мистично’, или: ‘это нуменально, премірно, первозданно’ и т. п., полагаетъ свою задачу разршенною. Такъ что и обращаться къ нему за помощью намъ не зачмъ, да онъ и отказалъ бы намъ въ ней, потому что слишкомъ презираетъ все понятное и слишкомъ цнитъ все непонятное.
Обратимся къ Достоевскому. Это — беллетристъ и лишь въ ‘Дневник писателя’ говоритъ лично отъ себя, да и тамъ часто вкладываетъ собственныя излюбленныя мысли своимъ художественнымъ созданіямъ. Но въ данномъ случа это для насъ не важно: отъ кого бы мы ни получили нужное объясненіе, лишь бы получить.
Въ ‘Подростк’ нкій молодой человкъ Васинъ сообщаетъ герою романа свои мысли объ его отц, Версилов: ‘Онъ — очень гордый человкъ, а многіе изъ очень гордыхъ людей любятъ врить въ Бога, особенно нсколько презирающіе людей. У многихъ сильныхъ людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, предъ чмъ преклониться. Сильному человку иногда очень трудно переносить свою силу… Тутъ причина ясная: они выбираютъ Бога, чтобъ не преклоняться передъ людьми, разумется, сами не вдая, какъ это въ нихъ длается, преклоняться передъ Богомъ не такъ обидно. Изъ нихъ выходятъ чрезвычайно горячо врующіе,— врне сказать, горячо желающіе врить, но желанія они принимаютъ за самую вру. Изъ этакихъ особенно часто бываютъ подъ конецъ разочаровывающіеся’.
Нкоторый намекъ на эту же мысль есть въ рчахъ другого дйствующаго лица ‘Подростка’, не имющаго ничего общаго съ Васинымъ,— Макара Ивановича. Но съ насъ довольно и приведеннаго. Прежде всего, что такое у героевъ Достоевскаго ‘сильный человкъ’? Одинъ изъ бывшихъ учениковъ и почитателей Ставрогина, Шатовъ, говоритъ о его ‘безпредльной сил’, и самъ Ставрогинъ заявляетъ, что онъ ‘пробовалъ везд свою силу, она оказывалась безпредльною’. Другому почитателю, Кирилову, Ставрогинъ самъ же говоритъ: ‘я знаю, что я ничтожный характеръ, но я не лзу въ сильные’, и Кириловъ подтверждаетъ: ‘и не лзьте, вы не сильный человкъ’. Версиловъ говоритъ о себ, что онъ ‘безконечно силенъ’. Но онъ силенъ способностью пассивнаго сопротивленія, которую мы не безъ основанія привыкли называть слабостью. ‘Я,— говоритъ онъ,— силенъ непосредственною силою уживчивости съ чмъ бы то ни было’, ‘я могу чувствовать преудобнйшимъ образомъ два противоположныхъ чувства въ одно и то же время’. Г. Мережковскій этому очень радъ, какъ и всякой трещин, которая цнна именно тмъ, что ея края съ теченіемъ времени стянутся ‘высшимъ синтезомъ’,— ‘дв нити вмст свиты, не свиты — сплетены’ и т. д. Но намъ то все-таки нужно знать, что разуметъ Васинъ подъ словомъ ‘сильный человкъ’. Мы знаемъ, что физически сильный человкъ можетъ быть слабъ духомъ, что сильный чувствомъ бываетъ слабъ умомъ, что бываетъ врна характеристика поэта: ‘страсти могучи, воля слаба’, словомъ, возможны очень разнообразныя и рзво между собою различающіяся приложенія эпитета ‘сильный’. О какой же сил идетъ рчь въ данномъ случа? Отвта надо искать уже не у Васина, потому что онъ не углубляется въ эту тему, а у другихъ дйствующихъ лицъ Достоевскаго. И я думаю, что отвтъ этотъ данъ уже приведенными афоризмами: ‘дикая, безпредльная власть хотя бы надъ мухой есть своего рода наслажденіе’, ‘человкъ — деспотъ отъ природы и любитъ быть мучителемъ’, ‘человкъ до страсти любитъ страданіе’. Возможностью властвовать, мучить другихъ и себя веригами и эпитемьями мучить мряется та сила, о которой говоритъ Васинъ. Возможность же эта дается иногда даже просто физическими условіями, какъ въ случа мучительства дтей, о которомъ съ такимъ негодованіемъ говоритъ Иванъ Карамазовъ, или Ротшильдовскимъ богатствомъ, о которомъ мечтаетъ Подростокъ, или общественнымъ положеніемъ, или обаяніемъ женской красоты, или особенными качествами духа, какъ это было съ самимъ Достоевскимъ и его жестокимъ талантомъ. Не смотря на вс свои ироническія гримасы, г. Мережковскій признаетъ, что Достоевскій бывалъ не просто жестокъ, а даже ‘преступно’ жестокъ въ своихъ мучительныхъ картинахъ и образахъ, и, конечно, не могъ и самъ не испытывать мученій, вынашивая и мысленно переживая эти ужасы, и точно также несомннно, что, властвуя надъ читателемъ своимъ алантомъ, онъ испытывалъ особое наслажденіе,— припомните ‘Униженныхъ и оскорбленныхъ’ и разсказъ Ивана Петровича о слезахъ Наташи. Наконецъ, на самомъ Достоевскомъ оправдываются и слова Васина о ‘горячей вр, врне, горячемъ желаніи врить въ Бога’ и о ‘разочарованіи’ такихъ ‘сильныхъ’ людей. Достоевскій съ сердитою ироніей писалъ какъ-то о дуракахъ и пошлякахъ, которые ‘попрекали его ретроградною врою въ Бога’, тогда какъ, дескать, онъ дошелъ до своей вры сквозь тьму такихъ глубокихъ сомнній, какихъ не переживалъ ни одинъ атеистъ. Я не знаю, кто попрекалъ его ‘ретроградною врою’, да по условіямъ нашей печати попреки въ такихъ выраженіяхъ и невозможны. Я съ своей стороны думаю, что Достоевскій въ теченіе всей жизни, до конца дней своихъ именно страстно желалъ врить и постоянно колебался между врою и невріемъ, раздавая то и другое во временное пользованіе своимъ дйствующимъ лицамъ. Во всякомъ случа мысль его была постоянно устремлена въ эту сторону.
Итакъ, вотъ найденное нами у Достоевскаго или, врне, выведенное изъ него объясненіе сочетанія религіозной эксцентричности, жестокости и самомучительства. Но мы не коснулись еще одного элемента занимающей насъ комбинаціи — сладострастія. Разумю не то сладострастіе, которое составляетъ естественно-законную сторону половой любви и тонетъ въ ней, а сладострастіе братьевъ Карамазовыхъ, маленькой Ливы Хохлаковой, Ставрогина, Свидригайлова, Версилова, Подростка, Ламберта, героя ‘Записокъ изъ подполья’, ‘Игрока’, сладострастіе, сопряженное со злобой, ненавистью, жестокостью, мучительствомъ.
Попробуемъ все-таки заглянуть въ г. Мережковскаго — это одна изъ излюбленнйшихъ его темъ, онъ, да вотъ еще г. Розановъ — спеціалисты по ‘вопросу пола’, отъ котораго зависитъ ‘все будущее христіанства’.
На стр. 473—474 идетъ рчь о ‘святомъ сладострастіи’. ‘Зачмъ лицемрить’?— говоритъ г. Мережковскій: безъ него ‘въ условіяхъ человческой природы невозможно то окончательное безвозвратное, до разрыва самыхъ кровныхъ узъ, отеческихъ и материнскихъ (‘покинетъ человкъ отца и мать’) прилпленіе моловъ, о которомъ говоритъ Господь: ‘они уже не два, а одна плоть’, не одна душа, а одна пл, сначала одна плоть, а потомъ уже и одна душа. Таинство брака есть, преимущественно и прежде всего, таинство плоти, тутъ не отъ духа въ плоти, а, наоборотъ, отъ плоти къ духу устремляется святость. Соединеніе душъ возможно и вн брака, но совершенно святое единеніе плоти съ плотью не можетъ быть вн таинства брака. Господь не только не отвергъ, не проклялъ, но принялъ, какъ незыблемое основаніе бытія, благословилъ и озарилъ до конца своимъ божескимъ сознаніемъ тайну пола — то первозданное, огненное, стихійное, что, безъ этого свта божескаго сознанія, всегда казалось и будетъ казаться злымъ, страшнымъ, оргійно-разрушительнымъ, зврскимъ’.
Такимъ образомъ, ‘святое сладострастіе’ возможно только въ брак и при томъ въ христіанскомъ брак. На него не могутъ разсчитывать ни вн-брачныя сожительства христіанъ, ни браки не-христіанъ. Но обратите вниманіе на маленькую двусмысленность, похожую, пожалуй, на лазейку, въ послднихъ словахъ цитаты: сожительство вн христіанскаго брака не всегда было и будетъ ‘злымъ, страшнымъ’ и т. д., а только ‘всегда казалось и будетъ казаться’. То, что намъ ‘кажется’, вдь это только феномены, явленія, а въ мір нуменовъ дло обстоитъ, можетъ быть, и иначе. Мы уже знаемъ, что, кром ‘святого’, есть еще ‘паучье’ сладострастіе, и оно представляетъ собою нчто премірное, нуыенальное, предшествующее всякой нравственности, даже сознанію и вр. Разв можно наложить руку на нуменъ, на сущность вещей? Указаніе на эту невозможность можно найти, напримръ, въ слдующихъ словахъ г. Мережковскаго: ‘Въ сладострастіи (слово это я, конечно, понимаю здсь въ самомъ глубокомъ мистическомъ смысл) есть нчто ‘чуждое’, по замчанію Китти, нечеловческое, какъ будто ‘зврское’ (470). Но,— продолжаетъ авторъ,— это только съ толстовской аскетической точки зрнія ‘зврское’ значитъ ‘скотское’, постыдное, скверное, и не даромъ дядя Брошка, это воплощеніе лучшей стороны Толстого, говоритъ, что зврь такая же Божья тварь, какъ и человкъ. Въ чемъ именно состоитъ ‘самый глубокій мистическій смыслъ’ слова ‘сладострастіе’,— г. Мережковскій такъ и не сообщаетъ своимъ читателямъ. А между тмъ, есть и еще какое то ‘новое, почти никому еще невдомое сладострастіе’-въ безплотной и, слдовательно, казалось бы, лишенной сладострастія любви князя Мышкина къ Агла (456—457)…
Нтъ, напрасно мы тревожили г. Мережковскаго. Вернемся опять къ Достоевскому.
Властныхъ и жестокихъ женщинъ у Достоевскаго не мало. Полина, Грушенька, Настасья Филиповна, жена Трусоцкаго (‘Вчный мужъ’), да и ‘мадонна’ Аглая и другія колеблются между любовью и ненавистью и на равные лады мучатъ и своихъ возлюбленныхъ, и своихъ соперницъ, и самихъ себя. Но въ нихъ не хватаетъ ‘преувеличеннаго религіознаго рвенія’, и полностью вся наша комбинація имется, кажется, только въ одной изъ героинь Достоевскаго, да и то въ неразвернувшихся еще чертахъ,— въ малолтней или несовершеннолтней Лиз Хохлаковой. А самое выразительное опредленіе смысла и характера половыхъ отношеній находимъ у мужчины, именно у героя ‘Записокъ изъ подполья’. Онъ знаетъ, что женщина ‘изъ любви нарочно человка можетъ мучить’, а о мужской любви, въ предлахъ своего личнаго опыта, говоритъ слдующее: ‘Любить у меня значило тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь даже себ представить не могъ иной любви и до того дошелъ, что иногда теперь думаю, что любовь то и состоитъ въ добровольно дарованномъ отъ любимаго предмета прав надъ нимъ тиранствовать’.
И здсь, значитъ, мы имемъ все ту же жажду первенства, власти, ту же ‘силу’, измряемую степенью и количествомъ причиняемыхъ ею страданій, а затмъ сюда приложимо и все вышеприведенное разсужденіе Васина. Еще одно маленькое замчаніе. ‘Сильные’ люди обуреваются религіозными эксцентричностями или ‘преувеличеннымъ религіознымъ рвеніемъ’, потому что не хотятъ поклониться людямъ, но женщины, по наблюденію одного изъ героевъ Достоевскаго, постоянно ищутъ человка, передъ которымъ он могли бы преклониться, ‘жертвою’ котораго он могли бы сдлаться. Можетъ быть, именно поэтому среди героинь Достоевскаго одна Лиза Хохлакова является носительницей религіозной эксцентричности.
Таково психологическое объясненіе,— если это можно назвать объясненіемъ,— которое не дано Достоевскимъ, но можетъ быть выведено изъ совокупности рчей его героевъ, для связи между жаждою власти, мучительствомъ, самомучительствомъ, сладострастіемъ и ‘преувеличеннымъ религіознымъ рвеніемъ’.
Къ нему близко подходитъ психологическое же объясненіе Ничше. И для Ничше стремленіе къ первенству, жажда власти (Wille zur Macht) есть коренное, говоря языкомъ г. Мережковскаго, первозданное, хотя и едва-ли ‘премірное’ свойство человческой природы, на основаніи котораго должна быть произведена ‘переоцнка всхъ нашихъ цнностей’. Эта жажда власти требуетъ жестокости, какъ свидтельства силы. ‘Видъ страданія доставляетъ наслажденіе, причиненіе страданія доставляетъ наслажденіе сугубое’. ‘Мы хотимъ, чтобы нашъ видъ причинялъ другому страданіе и возбуждалъ въ немъ зависть и чувство своего безсилія и упадка, мы хотимъ заставить его просмаковать горечь его судьбы’. Здсь же лежитъ источникъ и самомучительства, жестокой аскетической практики умерщвленія плоти. Подвергая свою плоть разнымъ лишеніямъ и терзаніямъ, умерщвляя ее, человкъ уподобляется хищному зврю, заключенному въ клтку, который яростно ломаетъ ршетки этой клтки. Онъ при этомъ наслаждается сознаніемъ власти надъ самимъ собой и превосходствомъ надъ другими, неспособными на такіе подвиги. Подъ всмъ этимъ, какъ видитъ читатель, могли бы подписаться многіе герои Достоевскаго, если не самъ онъ. Но сладострастію Ничше удляетъ гораздо меньше вниманія, чмъ нашъ романистъ, а кром того у него отсутствуетъ мистическій элементъ ‘сильныхъ’ людей. Поэтому его объясненіе,— если опять-таки это дйствительно объясненіе и если признать, что Wille zur Macht дйствительно есть коренное ‘первозданное’ и всеопредляющее свойство человческой природы,— обнимаетъ не вс элементы нашей комбинаціи.
Не вс они обнимаются и культурно-историческимъ объясненіемъ, въ силу котораго тсная связь жестокости и сладострастія есть пережитокъ того времени, когда люди-самцы вели кровавые бои изъ-за самокъ, да и самку добывали насиліемъ, съ бою. Установившаяся въ т отдаленныя времена связь между жестокостью и сладострастіемъ расшаталась послдующимъ ходомъ исторіи, но и нын время отъ времени вспыхиваетъ въ отдльныхъ случаяхъ съ былою яркостью.
Приведу еще одно курьезное объясненіе, даннное довольно извстнымъ Густавомъ Егеромъ, разоблаченіемъ открытій и изобртеній котораго занялся одно время покойный Манасеинъ, даже до судебнаго процесса
Въ книг ‘Entdeckung der Seele’, Егеръ развиваетъ слдующія мысли.
‘Душа’ есть одна изъ составныхъ частей протоплазмы, проявляется она запахомъ испареній и вкусомъ мяса того или другого животнаго, взаимныя отношенія которыхъ и опредляются ими. Для травояднаго непріятны, отвратительны вкусъ и запахъ хищника, вслдствіе чего оно бжитъ отъ него, тогда какъ хищникъ, наоборотъ, наслаждается вкусомъ и запахомъ травояднаго. Когда хищникъ пожираетъ травоядное, то протоплазма послдняго теряетъ свою ‘душу’, которая путемъ ассимиляціи преобразуется въ душу хищника. Различныя обстоятельства въ жизни животнаго видоизмняютъ характеръ вещества его ‘души’, то усиливая, то ослабляя пріятность или непріятность его вкуса и запаха для другого, приходящаго въ соприкосновеніе съ нимъ животнаго. Такъ, между прочимъ, въ животномъ, подъ вліяніемъ страха, образуется особое вещество, Angststoff, усиливающее его пріятность для пожирающаго его врага. Егеръ сообщаетъ такія соображенія нкоего д-ра Плячека. Кошка, прежде чмъ състь мышь, долго играетъ съ ней, причиняя ей большія мученія, дабы приправить добычу этимъ пріятнымъ на вкусъ и обоняніе Angststoff’омъ, веществомъ страха. Тигръ съ этою же цлью часто на далекое разстояніе уноситъ свою жертву живьемъ, вмсто того, чтобы на мст покончить съ нею ударомъ своей могучей лапы или зубовъ. Одинъ особенно кровожадный видъ медвдя пожираетъ добычу медленно, по частимъ, отрывая отъ живого тла кусокъ за кускомъ, наслаждаясь образующимся при этомъ Angststoff’омъ. Эти свирпые гастрономы, въ своемъ род не хуже человка, умютъ приправить свое кушанье пріятными для нихъ спеціями. Съ своей стороны Егеръ, вполн соглашаясь съ Плячекомъ, говоритъ, что онъ не имлъ случая заняться изслдованіемъ — не вызываетъ-ли въ жестокихъ людяхъ такой же ‘симпатіи’ запахъ страха (Angststoff) ихъ жертвъ,— будь это животныя или люди. Но,— прибавляетъ онъ,— я былъ бы очень удивленъ, если бы это оказалось неврнымъ относительно такихъ зврей, какъ Неронъ, Калигула и т. п. Половыя отношенія также опредляются пріятностью или непріятностью, симпатичностью или антипатичностью запаховъ самца и самки, мужчины и женщины. Вообще говоря, самецъ относится къ самк въ томъ же род, какъ хищникъ къ травоядному, но тутъ положеніе осложняется нкоторыми особенностями въ исторіи развитія обоихъ половъ, о чемъ мы распространяться не будемъ. Во всякомъ случа родственность сладострастія и жестокости, не подлежащая для Егера сомннію, иметъ, по его мннію, свое основаніе въ запах выдленій…
Позволю себ, наконецъ, напомнить, въ самыхъ общихъ и бглыхъ чертахъ, объясненіе, когда-то предложенное мною. Существуютъ извстныя нормы для удовлетворенія потребностей человческой природы. Переходя за предлы этихъ нормъ, человкъ испытываетъ чувство пресыщенія. Онъ, такъ сказать, обълся, ему ничто не мило въ той сфер, гд онъ съ такою жадностью искалъ наслажденій, и онъ не только отказывается отъ нихъ, но идетъ навстрчу лишеніямъ, ищетъ казни для той плоти, которая соблазнила его. Но тотъ же результатъ получается и въ противоположномъ случа хроническаго неудовлетворенія потребностей. Зовущія къ себ, но не дающіяся наслажденія кажутся человку грховными, онъ стремятся затушить требованія своей природы, для чего опять-таки отдается боле или мене жестокой аскетической практик. Но и въ томъ, и въ другомъ случа, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, возможны бурные, безпорядочные взрывы подавленной природы, вслдствіе чего крайности умерщвленія плоти и крайности ея разнузданности стоятъ такъ часто рядомъ. И такъ какъ он чередуются помимо сознанія и воли, то человкъ склоненъ относить ихъ къ нкоторой нечеловческой, фантастической высшей сил въ род Великой Матери Кибелы и т. п.
Я не имю теперь возможности развивать это ядро теоріи въ подробностяхъ (кое-что читатель найдетъ въ моихъ старыхъ статьяхъ),— мы и безъ того далеко отошли отъ г. Мережковскаго. Это, впрочемъ, вроятно, случится и въ слдующій разъ, ибо темы г. Мережковскаго гораздо интересне того, что онъ на эти темы пишетъ.