Матеріалы для литературнаго портрета М. Е. Салтыкова.
Матеріалы для литературнаго портрета М. Е. Салтыкова.
Ник. Михайловскій.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1890
Материалы для литературного портрета М. Е. Салтыкова, Михайловский Николай Константинович, Год: 1890
Время на прочтение: 21 минут(ы)
28 апрля минетъ годъ со смерти Салтыкова. Къ годовщин печальнаго событія посплъ девятый, послдній томъ сочиненій покойнаго, изданіе которыхъ было начато еще имъ самимъ, хотя, впрочемъ, при жизни его вышелъ только одинъ первый томъ. Изъ приложенной къ девятому тому статьи г. Арсеньева Матеріалы для біографіи М. Е. Салтыкова видно, что все изданіе, въ количеств 6,500 экземпляровъ, уже разошлось. Безъ сомннія, будетъ немедленно же приступлено къ новому изданію, надо надяться, боле дешевому и боле полному. Болзненная мнительность, одолвавшая Салтыкова въ послдніе годы его жизни, побудила его ограничить изданіе цифрой 6,500 экземпляровъ, а это должно было отозваться на цн ‘сочиненій’, относительно невысокой, но, все-таки, для очень и очень многихъ почитателей сатирика обременительной. Что касается плана изданія, то онъ былъ составленъ самимъ Салтыковымъ, но будущимъ издателямъ нтъ никакой надобности руководствоваться именно этимъ планомъ: многое, исключенное слишкомъ строгимъ къ себ авторомъ, можетъ занять свое мсто въ будущемъ изданіи, — кое-что цликомъ, а кое-что, по крайней мр, въ извлеченіи. Можно также разсчитывать, что сухіе ‘матеріалы для біографіи’ замнятся настоящею біографіей, достойною памяти великаго покойника.
Г. Арсеньевъ отнесся къ своей задач вполн добросовстно, но не особенно ретиво. Изъ печатнаго матеріала, появившагося посл смерти Салтыкова, онъ воспользовался только, и то очень умренно, статьей г. Скабичевскаго въ Новостяхъ, статьей г. Михайлова Щедринъ, какъ чиновникъ, въ Одесскомъ Листк и воспоминаніями г-жи Головачевой въ Историческомъ Встник. Родственники покойнаго предоставили въ распоряженіе г. Арсеньева нкоторые любопытные рукописные матеріалы, частью найденные въ кабинет. Салтыкова, частью хранившіеся въ семь. Но затмъ въ стать г. Арсеньева нтъ никакихъ слдовъ работы въ смысл активнаго собиранія матеріаловъ. Поневол вспоминается живое и любовное отношеніе редакціи сборника Памяти Гаршина къ біографической сторон взятой ею на себя задачи. Г. Арсеньевъ говоритъ: ‘Неизданныхъ или мало извстныхъ матеріаловъ, которые относились бы къ послднимъ двадцати пяти годамъ жизни Салтыкова, въ нашихъ рукахъ нтъ почти вовсе. Намъ доставлено лишь нсколько писемъ Салтыкова къ его дтямъ и одно письмо, отъ 2 января 1881 г., къ писателю, только что передъ тмъ напечатавшему разборъ одного изъ произведеній Салтыкова’. ‘Намъ доставлено лишь’… Если бы г. Арсеньевъ или лица, завдывавшія изданіемъ, хотя бы только подобно редакціи сборника Памяти Гаршина, напечатали въ газетахъ обращеніе ко всмъ, имющимъ какіе-нибудь матеріалы, въ вид ли личныхъ воспоминаній, или переписки, то именно послднія двадцать пять лтъ жизни Салтыкова, наврное, получили бы особенно яркое освщеніе. Въ живыхъ еще много людей, имвшихъ съ нимъ такъ или иначе общеніе за это время. Уже по отвтамъ Тургенева, напечатаннымъ въ собраніи его писемъ, изданнымъ комитетомъ литературнаго фонда въ 1884 г., можно бы было заключить, какъ интересны и характерны были письма Салтыкова. Притомъ же, матеріалъ, который получалъ бы такимъ образомъ въ свое распоряженіе біографъ, освщалъ бы Салтыкова именно съ той стороны, которая всегда останется наиболе цнною и значительною въ глазахъ русскаго читающаго общества. Я не то хочу сказать, что матеріалы, такъ сказать, сами собой пришедшіе къ г. Арсеньеву, а не собранные имъ, не интересны. Напротивъ, они очень интересны и должны занять свое мсто въ біографіи, но въ нихъ очень мало Щедрина.
Въ бумагахъ Салтыкова уцлла копія съ донесенія Салтыкова (тогда совтника губернскаго правленія), представленнаго имъ въ 1852 г. вятскому губернатору по длу о безпорядкахъ, возникшихъ между государственными крестьянами двухъ сельскихъ обществъ въ Слободскомъ узд. Г. Арсеньевъ подробно разсказываетъ содержаніе этого рапорта, изъ котораго видно, какъ серьезно относился Салтыковъ къ своимъ служебнымъ обязанностямъ. Это очень любопытная страница изъ жизни Салтыкова, но Щедрина здсь нтъ. Нтъ его и въ сохранившихся въ его бумагахъ черновыхъ замткахъ Объ иде права. Въ 1855 и 1854 году Салтыковъ получилъ позволеніе създить изъ Вятки въ свою тверскую деревню. Оттуда онъ посылалъ своимъ вятскимъ знакомымъ, сестрамъ Е. А. и А. А. Болтинымъ (Е. А. стала потомъ женой сатирика), составленную имъ Краткую исторію Россіи. Объ этой рукописи г. Арсеньевъ говоритъ: ‘Характеристичнаго въ ней немного, сходнаго съ будущею Исторіей одного города — ровно ничего. Это объясняется, конечно, самымъ назначеніемъ рукописи — служить какъ бы учебникомъ для молодыхъ двушекъ, почти двочекъ. Въ самомъ способ изложенія ничто не напоминаетъ позднйшую манеру автора. Приведемъ нсколько выписокъ только для того, чтобы показать, какъ мало салтыковскаго въ этомъ юношескомъ произведеніи Салтыкова’. Затмъ слдуютъ выписки, въ которыхъ дйствительно’ нтъ ничего салтыковскаго ни въ отношеніи содержанія, ни въ отношеніе формы. Весь эпизодъ съ Краткою исторіей Россіи характеренъ только какъ еще одно свидтельство присущихъ Салтыкову серьезности и трудолюбія, которыя онъ вносилъ во все, что онъ длалъ. По поводу вышеупомянутаго рапорта вятскому губернатору г. Арсеньевъ справедливо замчаетъ, что ‘заурядный чиновникъ тогдашняго — да и не только тогдашняго — времени’ отнесся бы къ длу совсмъ не такъ, какъ Салтыковъ. Точно также едва ли найдется много молодыхъ чиновниковъ, да и вообще молодыхъ людей, которые посвящали бы свои деревенскіе досуги нелегкому длу составленія хотя бы и шаблоннаго историческаго учебника для двухъ молодыхъ двушекъ.
Въ числ рукописныхъ матеріаловъ г. Арсеньева есть еще письма Салтыкова къ дтямъ, — сыну тогда было около девяти лтъ, дочери около семи. Ее могу отказать себ въ удовольствіи выписать одно изъ этихъ прелестныхъ писемъ: ‘Доношу вамъ, что безъ васъ скучно и пусто. Когда вы были тутъ (семья Салтыкова жила въ это время за границей), то бгали и прятались въ моей комнат, а теперь такая тишина, что страшно. М еще доношу, что куклы ваши здоровы и въ цлости. Имъ тоже скучно, что никто ихъ не ломаетъ. А еще доношу, что сегодня Арапка (канарейка), когда я вошелъ въ игральную, слъ сначала мн на плечо, а потомъ забрался на голову, и не усплъ я оглянуться, какъ онъ уже сходилъ. Вотъ такъ сюрпризъ! Что же касается Крылатки, то она еще совсмъ голенькая, но мать начинаетъ уже летать отъ нея. Ни конфектъ, ни апельсиновъ посл вашего отъзда въ Петербург уже нтъ, вс ухали слдомъ за вами въ Баденъ. Я думаю, что вы ужь возобновили съ ними знакомство. Будьте умники и учитесь. Пишите ко мн, что вздумается, но непремнно пишите. Я буду прятать ваши письма, и когда вы будете большіе, мы станемъ вмст ихъ перечитывать. Цлую васъ обоихъ крпко-на-крпко. Какъ только можно будетъ, прилечу. Не забывайте папу’.
Недавно въ Русскомъ Обозрніи г. Фетъ помянулъ въ своихъ воспоминаніяхъ и Салтыкова. Г. Фетъ встртилъ Салтыкова у Тургенева. Салтыковъ будто бы расхваливалъ какіе-то возникшіе въ ту пору у насъ ‘фаланстеры’, гд практикуется полная свобода половыхъ отношеній. ‘Какая же участь ожидаетъ дтей?’ — спросилъ Тургеневъ.— ‘Дтей не полагается’,— отвтилъ будто бы Салтыковъ… О, г. Фетъ, г. Фетъ!… О, пвецъ соловья и розы!…
Читатель видитъ, что какъ ни интересны матеріалы г. Арсеньева, какъ ни характерны они для Салтыкова, какъ человка, чиновника, отца семейства, но Щедрина, литературнаго дятеля, они мало освщаютъ (литературный интересъ представляетъ только одно изъ доставленныхъ г. Арсеньеву писемъ). А, между тмъ, Салтыковъ-литераторъ будетъ всегда представлять для насъ преимущественный интересъ, и это совершенно понятно въ виду той исключительной роли, которую литературная дятельность играла въ его собственной жизни.
Мн думается даже, что не біографія Салтыкова нужна, а нуженъ литературный портретъ. Вншними событіями его жизнь и сама по себ небогата, а въ особенности по сравненію съ характерностью его литературной физіономіи. Центральнымъ пунктомъ его жизни, по его собственному и совершенно врному показанію, былъ литературный интересъ. Онъ же долженъ стать центральнымъ пунктомъ его біографіи. Только при подобной гармоніи между объектомъ задачи и пріемомъ ея выполненія получится нчто яркое, сильное, достойное Щедрина. И это будетъ не біографія въ строгомъ и, по отношенію къ Салтыкову, нсколько скучномъ смысл этого слова, а литературный портретъ. Салтыковъ, русскій дворянинъ, родившійся въ сел Спасъ-Уголъ, Калязинскаго узда, Тверской губерніи, учившійся въ лице, служившій въ канцеляріи вятскаго губернатора и проч., и проч., утопился при этомъ въ Щедрин, и это будетъ вполн справедливо: Салтыкова создали извстныя вншнія условія, а Щедринымъ онъ самъ сдлался, и дломъ его, главнымъ дломъ его жизни было слово.
Обращаясь къ вышеупомянутому собранію писемъ Тургенева, я нахожу тамъ, между прочимъ, слдующее: ‘Петръ Великій, говорятъ, когда встрчалъ умнаго человка, цловалъ его въ голову, я хотя и не Петръ и не Великій, а, прочитавъ ваше письмо, охотно облобызалъ бы васъ, любезнйшій Михаилъ Евграфовичъ,— до того все, что вы говорите о романахъ Гонкура и Зола, мтко и врно. Мн самому все это смутно мерещилось, словно подъ ложечкой сосало, но только теперь я произнесъ: а!— и ясно прозрлъ. И не то, чтобы у нихъ не было таланта, особенно у Зола, но идутъ они не по настоящей дорог и ужь очень сильно сочиняютъ’ и т. д. Письмо Салтыкова, на которое здсь отвчаетъ Тургеневъ, не представляетъ никакого интереса въ чисто-біографическомъ смысл, и, однако, оно можетъ быть крайне любопытно, какъ матеріалъ для литературнаго портрета. Подобныхъ писемъ, наврное, сохранилось не мало, Салтыковъ былъ, не лнивъ на переписку, напротивъ, переписывался очень охотно. Особенно были бы интересны его письма къ писателямъ, преимущественно беллетристамъ, начавшимъ свою литературную дятельность въ періодъ редактированія Салтыковымъ Отечественныхъ Записокъ. Въ нихъ должно сказаться горячее участіе ко всякому начинающему дарованію, а, кром того, въ этихъ письмахъ, въ форм совтовъ и указаній, отразилось бы многое, что не могло имть мста въ письмахъ къ сверстникамъ врод Тургенева. Опубликованіе переписки Салтыкова, хотя бы только въ выдержкахъ и даже только въ пересказ, имло, бы, кром того, огромный практическій, скажу — педагогическій интересъ: среди нашихъ распутныхъ литературныхъ нравовъ появилась бы во весь ростъ фигура благороднйшаго литературнаго дятеля — живымъ укоромъ для однихъ, поощреніемъ для другихъ, поученіемъ для третьихъ… Мы должны близко знать тхъ, кто составляетъ нашу славу и гордость, дабы свтъ во тьм свтился и служилъ намъ маякомъ,
Когда я писалъ о Салтыков въ Русскихъ Вдомостяхъ и когда потомъ издавалъ эти фельетоны отдльною книжкой, мн не пришло въ голову воспользоваться для характеристики покойнаго сатирика имющимися у меня его письмами. На эту мысль я былъ: натолкнутъ только теперь. Думаю что и мои матеріалы могутъ оказаться не безполезными.
Странное чувство испытывалъ я, разыскивая письма Салтыкова въ огромномъ ворох всякаго рода писемъ по литературнымъ дламъ, сохранившихся за много лтъ. Точно будто вновь переживались эти много лтъ, хотя и въ полномъ безпорядк, потому что письма были свалены кое-какъ, и изъ кучи ихъ попадалось то письмо еще живаго ‘презрительнаго Терсита’, то письмо ‘могучаго Патрокла’, котораго уже нтъ, отголосокъ времени надеждъ чередовался съ свидтельствомъ мрачнаго отчаянія, слдъ живаго общенія съ читателемъ попадался рядомъ съ порожденіемъ мелкихъ литературныхъ дрязгъ, автографъ измнника, когда-то лзшаго въ душу, а нын… а чортъ его знаетъ, что онъ такое нын! Длая коллекція писемъ писателя, добивавшагося чести попасть въ Отечественныя Записка и потомъ печатно ихъ обругавшаго, письма восторженныхъ юношей, ‘читателей-друзей’, письма милыхъ сердцу и по нын и письма постылыхъ,, письма о большихъ и о смшныхъ длахъ, письма разумныхъ и письма безумныхъ, всякія, всякія… Да, много пережито за все то время, отъ котораго сохранился этотъ ворохъ писемъ. И немудрено, что, разыскивая письма Салтыкова, я то и дло останавливался на другихъ, въ ту минуту мн вовсе ненужныхъ письмахъ, и воскрешалъ въ памяти своей тотъ или другой вызвавшій ихъ эпизодъ. Впрочемъ, такъ какъ огромное большинство писемъ такъ или иначе связано съ Отечественными Записками, то многое, все-таки, по крайней мр, напоминаетъ Салтыкова, а кое-что и прямо къ нему относится. Вотъ, напримръ, стихотворная ругань, въ которой нкто называетъ Салтыкова ‘Журнальнымъ генераломъ’ и, очевидно, полагаетъ себя остроумнымъ и ядовитымъ. Должно быть, это оскорбленный непринятіемъ статьи бездарный писака, письмо его, вроятно, адресованное просто въ редакцію, попало ко мн, и я, конечно, скрылъ его отъ тогда уже больнаго и слабаго Салтыкова (письмо помчено 1882 г.). Вотъ другія письма о Салтыков, участливыя, восторженныя… Но вотъ, наконецъ, письма самого Салтыков извлечены, расположены въ хронологическомъ порядк. Ихъ около сотни.
Надо, прежде всего, замтить, что многихъ писемъ я не уберегъ,— пропали при перездахъ и другихъ передрягахъ. Самое раннее относится къ 1876 г. и посл него опять порядочный проблъ. Дале, большинство писемъ относится къ лту 1880 г. и къ лту 1881 г., когда Салтыковъ жилъ за границей, а я въ Петербург, и къ 1883—86 годамъ, когда, наоборотъ, онъ жилъ въ Петербург, а я вн онаго. Однако, благодаря страстному отношенію Салтыкова къ литературному длу, есть не мало писемъ и записокъ и за т времена, когда мы оба были въ Петербург: не дожидаясь свиданія, обязательнаго каждый понедльникъ въ редакціи или, въ случа его болзни, у него на квартир посл редакціонныхъ пріемныхъ часовъ, онъ торопился сообщить или получить то или другое свдніе, то или другое впечатлніе. Затмъ надо имть въ виду, что письма Салтыкова никогда не могли бы быть опубликованы такъ, какъ это было сдлано, напримръ, съ перепиской Тургенева. Многое въ нихъ неудобно для печати, какъ по самой тем, такъ и по выраженіямъ, въ которыхъ онъ, въ письмахъ къ близкимъ людямъ, не стснялся.
Я, впрочемъ, не могу себя считать вполн близкимъ къ нему человкомъ. И, для уразумнія нижеслдующаго, надо сказать нсколько словъ о нашихъ съ нимъ отношеніяхъ, очень оригинальныхъ. Знаю, что многіе изъ пишущихъ воспоминанія о знаменитыхъ покойникахъ, можетъ быть, даже безсознательно и невольно, пріурочиваютъ эти воспоминанія такъ или иначе къ своей собственной личности. Но думаю, что мн тмъ легче будетъ избжать этого комическаго положенія, что я собственно не воспоминанія собираюсь писать, а хочу только извлечь изъ писемъ Салтыкова кое-какія характерныя черты.
Въ одномъ изъ позднйшихъ писемъ, выражая, по нкоторому особенному случаю, свои добрыя чувства ко мн, которыя, дескать, всегда питалъ, онъ прибавляетъ: ‘хотя разность лтъ и моя болзнь препятствовали мн ближе сойтись съ вами’. Я имлъ много свидтельствъ добраго расположенія покойнаго сатирика, но интимно близокъ съ нимъ никогда не былъ. Этому препятствовали не только его болзнь и разность лтъ, но и разница во всемъ склад жизни. Что называется, ‘домами’ мы никогда не были знакомы и ‘въ гостяхъ’ другъ у друга не бывали. Посщенія были чисто-дловыя, а съ прекращеніемъ Отечественныхъ Записокъ я только навщалъ больнаго. Интимно-дружеской близости не было, а суррогатъ ея — свтскія отношенія были бы между нами просто смшны. Ни онъ, ни я не чувствовали склонности вообще къ такого рода отношеніямъ, хотя ему, благодаря всей его жизненной обстановк, приходилось, все-таки, имть и поддерживать таковыя. Воображаю, а отчасти и знаю, какъ онъ ихъ поддерживалъ! Я не могъ не улыбнуться, перечитывая слдующія строки въ одной его записк ко мн, помченной 5-мъ декабря (не знаю, котораго года): ‘Такъ какъ завтра множество Николаевъ, то полагаю, что вы одинъ изъ оныхъ’.И затмъ подпись. Это значило, что онъ поздравляетъ съ именинами…
Тмъ цнне представляется мн наше литературное единеніе. Оно было свободно отъ всякихъ постороннихъ подмсей. ‘Наша совмстная служба на радость и пользу пошехонцамъ’, какъ онъ выражается въ одномъ письм, вытекала исключительно изъ общности взглядовъ. Безъ сомннія, не всегда и не во всемъ мы вполн сходились, случались и разногласія, но они никогда не достигали размровъ принципіальнаго разлада. Естественно, что и въ письмахъ нтъ того, поводовъ къ чему не было въ самой жизни, то-есть пререканій или даже только разсужденій о принципахъ. Единственный слдъ чего-нибудь отдаленно подобнаго я нашелъ въ письм его изъ деревни отъ 1876 г., по разнымъ причинамъ неудобномъ для печати и кончающемся такъ:’До свиданія, жму вашу руку, ту самую, которая выдвинула впередъ вопросъ о качественности цивилизаціи… а N. подслушалъ сіе и окрилился’… Разногласія, какія были, кончались всегда скоро и благополучно. Несмотря на ворчливость и раздражительность покойника, мн, по крайней мр, было легко имть съ нимъ дло, потому что при общности взглядовъ и взаимномъ довріи взаимныя уступки не заключали въ себ ни тни чего-нибудь унизительнаго. Были, правда, попытки нарушить эту въ своемъ род почти даже идиллію, но он ничего не достигали. Въ январ 1884 г. по нкоторому, мн теперь уже не совсмъ ясному, поводу Салтыковъ писалъ мн: ‘Есть многіе… которые мн длаютъ это привтствіе: ‘здравствуй, дуракъ!’ Никогда у насъ съ вами серьезныхъ разногласій не было, и публика читающая это знаетъ отлично, точно такъ же, какъ знаетъ, что я не наемный редакторъ, а кровный’. Какъ у насъ вообще длалось дло, можно видть изъ слдующихъ двухъ отрывковъ изъ писемъ Салтыкова (выбираю два, лишь въ видахъ краткости). Въ сентябр 1881 г., посылая изъ Парижа третье Письмо къ тетеньк, онъ писалъ: ‘Думаю, что статья и неудовлетворительна, и не весьма цензурна. Поэтому предоставляю вамъ длать съ нею, что хотите: исправлять, печатать, не печатать и т. д. Спорить и прекословить не стану, а буду, напротивъ, очень благодаренъ’. А вотъ отрывокъ изъ письма, не датированнаго, но, если не ошибаюсь, 1880 г.: ‘Я утромъ ждалъ васъ, но не дождался. Впрочемъ, корректуры съ моими помтками у васъ… Будьте такъ добры, сдлайте мн эти уступки… Я зачеркнулъ, между прочимъ, и упоминаніе объ Анненков. Если хотите, возстановите его, но онъ мой пріятель, и я какъ-то еще не возвысился до того, чтобы оставить отца и матерь и прилпиться къ журналу’.
На этомъ я кончаю выписки, характеризующія наши отношенія, хотя, признаюсь, очень соблазнительно остановиться на нихъ подольше. Они принадлежатъ къ числу лучшихъ воспоминаній всей моей жизни, и даже такой изъянъ, какъ отсутствіе личной дружбы, еносилъ въ нихъ своеобразную прелесть и чистоту.
Несмотря на вышеприведенную оговорку по поводу Анненкова, я не зналъ человка, о которомъ съ большимъ правомъ, чмъ о Салтыков, можно сказать, что онъ оставилъ отца и матерь и прилпился къ журналу. Въ этомъ отношеніи особенно характерны его заграничныя письма. О заграничныхъ впечатлніяхъ, встрчахъ, о своемъ времяпровожденіи — нсколько словъ. Напримръ: ‘Здсь (въ Париж) ужасъ какая скука’. Иногда, впрочемъ, нсколько больше: ‘Здсь (опять-таки въ Париж) ужасные холода и льетъ дождь ежеминутно. Поэтому я сижу дома и пишу совершенно такъ, какъ бы находился въ 3-мъ Парголов. Знакомыхъ совсмъ почти нтъ, сегодня прізжалъ С., да разв это резонъ веселиться? А, все-таки, пробуду указное время въ Париж, т.-е. еще дв недли: хоть въ театры схожу. За сквернымъ временемъ не вижу главнаго — уличной жизни, и это большое лишеніе’. И затмъ сообщенія о литературныхъ планахъ и о ход работы, или же самыя детальныя заботы о состав книжки Отечественныхъ Записокъ и о сотрудникахъ. Вотъ, напримръ, одно изъ писемъ почти цликомъ: ‘Предполагаю печатать Н. и З…. П. и М. еще при мн доставили стихи… а, между тмъ, въ августовской книжк стиховъ совсмъ нтъ. Есть еще стихи Я., спросите, пожалуйста, у П. Ежели М., З. н Я. (будетъ еще мое письмо, въ листъ) недостаточно, то можно въ середку запихать Б… Статью Б. оставьте до меня, С. тоже лучше въ ноябр помстить. Да что же У.?— неужели такъ ничего и не будетъ писать? По-моему, это самый для насъ необходимый писатель, хотя послдняя его статья скучновата… Я попросилъ бы васъ спросить у Н., сколько ему нужно денегъ, и дать записку… Онъ, вроятно, нуждается. Что же касается до К., то до смерти его жалко… негодная вещь, я съ вами совершенно согласенъ, ибо читалъ. Говорятъ, что А. хорошо пишетъ. Я ничего не читалъ, но хвалятъ. Нельзя ли его привлечь къ Отеч. Запискамъ… По-моему, X. талантливъ. Н его не мшало бы привлечь… Не слыхали ли, не написалъ ли чего Островскій?’
Имйте въ виду, что это пишетъ человкъ больной, слабый, ухавшій лечиться и отдыхать и въ дйствительности отдыхавшій только отъ чтенія рукописей и корректуръ, потому что надъ своими собственными вещами онъ не переставалъ работать. Тмъ не мене, онъ былъ, очевидно, весь тутъ, въ нашей редакціи, въ этихъ двухъ комнатахъ, гд бывало подчасъ такъ ужасно невесело и гд, однако, всякая мелочь была ему дорога и близка. Но и отъ черной редакторской работы Салтыковъ не вполн, все-таки, отдыхалъ за границей. 7 іюля 1881 г. онъ мн писалъ: ‘Пожалуйста, помстите въ августовской книжк N — скую статью… Посл будетъ ужь поздно. Онъ ужасно обезкураженъ. Принесъ мн статью беллетристическаго содержанія, довольно-таки плохую, и, все-таки, надо будетъ помстить. На одномъ редактированіи придется мн потратить дня три усидчиваго труда’.
Источникомъ заграничныхъ волненій Салтыкова были, однако, преимущественно цензурныя условія. Вотъ выдержки изъ нсколькихъ тогдашнихъ писемъ.
7 іюля 1881 года: ‘Прочитали ли вы мое письмо къ тетеньк? Я предположилъ написать штукъ 7 или 8… Но опасаюсь, что уже на первомъ письм, пожалуй, произойдетъ осчка… Вроятно, въ минуту полученія вами этого письма іюльскій No будетъ уже въ цензур. Пожалуйста, послдите за перипетіями этого пребыванія во чрев кита, буде что случится, обратитесь къ Краевскому’.
15 августа: ‘Вы пишете отъ 11 числа и, къ сожалнію, ни однимъ словомъ не упоминаете, когда предполагаете отправить No въ цензуру. Мн кажется, что мы много себ мученія прибавляемъ этою медленностью. Думаю, однакожъ, что хоть вчера-то отправили въ виду двухъ праздничныхъ дней. Поврите ли, такъ щемитъ сердце. Здсь все какіе-то безобразнйшіе слухи, которые принимаютъ тмъ боле уродливые размры, что нельзя проврки никакой сдлать. Все думается, что ждетъ нчто необыкновенно непріятное’.
10 сентября: ‘Я очень просилъ бы васъ, нельзя ли отослать 9 No въ цензуру 12 числа? Тутъ два дня праздниковъ’.
14 сентября: ‘Вроятно, въ эту минуту Отечественныя Записки уже приготовляются къ отъзду въ цензуру. Отъ души желаю, чтобы путешествіе было благополучное, хотя, признаться, не совсмъ-то спокойно на сердц’.
16 сентября: ‘Благодарю за письмо, хотя весьма огорченъ, что отсылка 9 No отложена до вчерашняго числа. Дло въ томъ, что я вызжаю отсюда въ пятницу, а срокъ цензурный кончится въ субботу. По особенностямъ моего организма, я все время буду хать съ стсненнымъ сердцемъ, тогда какъ если бы срокъ кончился сегодня, то Г. (конторщикъ) могъ бы телеграфировать мн о результат. Всякое мученье нужно сокращать — вотъ мое правило’.
Въ конц 1882 г. я долженъ былъ ухать изъ Петербурга, и хотя продолжалъ издали принимать участіе въ редактированіи Отечественныхъ Записокъ, по понятно, что, при самомъ горячемъ желаніи, не могъ намного облегчать работу Салтыкова, а онъ все слаблъ физически и омрачался духомъ. Затмъ произошла еще убыль въ состав сотрудниковъ. Временами Салтыковъ бодрился, утшалъ и меня и отдавался юмору. Но въ общемъ письма его за это время наполнены жалобами на судьбу, особенно посл того, какъ Отечественныя Записки получили въ 1883 г. второе предостереженіе. Дйствительно, положеніе его было необыкновенно трудно, и немудрено, что ему приходило въ голову даже бросить журналъ. Замчательно, однако, что и тутъ у него находилось доброе, утшающее слово для другихъ.
20 января 1883 г. онъ писалъ: ‘Что касается до меня, то со мною длается нчто странное. Кашель меньше, а слабость ужасная. Шатаетъ. Вообще, доживаю свой вкъ. Вчера былъ Боткинъ. Молоко приказалъ пить, а я терпть его не могу. И еще говоритъ: меньше курите, а я люблю курить. Какъ умный человкъ, онъ, однакожъ, не прибавилъ: меньше волнуйтесь. Впрочемъ, я уже не волнуюсь, а просто до крайности все опостылло. Работать охоты нтъ. Боюсь, что къ февральской книжк не поспю. Плохое мое дло’.
30 іюня 1883 г.: ‘Мн кажется, что вы слишкомъ неспокойно смотрите на ваше положеніе, это мшаетъ вамъ устроиться и работать. Что вы отсутствуете изъ Петербурга, съ этимъ журналъ еще можетъ кое-какъ устроиться, а вотъ что вы не] работаете для журнала, это отзывается чувствительно. Впрочемъ, прошу васъ не принимать моихъ словъ за упрекъ, а просто за желаніе, чтобы журналъ былъ сколько-нибудь интересне. Я былъ надняхъ у Краевскаго и говорилъ съ нимъ о журнал: окончательное ршеніе отложили до возвращенія моего изъ-за границы. Но вроятне всего, что я съ будущаго года откажусь отъ редакторства. Во-первыхъ, съ двумя предостереженіями журналъ издавать совсмъ немыслимо, а, во-вторыхъ, я совсмъ измученъ и физически, и нравственно. Въ первомъ смысл, я почти потерялъ зрніе, во второмъ — вижу себя до того одинокимъ, что страшно длается. Помышляю о томъ, не перехать ли въ Москву,— тамъ не будетъ ли полюдне. Не имете ли вы какую-нибудь комбинацію въ виду насчетъ Отечественныхъ Записокъ, которую могъ бы Краевскій принять?… Ежели вс три редактора будутъ отсутствовать, то журналъ несомннно упадетъ, а быть редакторомъ падающаго журнала тоже не особенно лестно’.
12 декабря 1883 г.: ‘Имю къ вамъ слдующую просьбу: не задерживайте выхода 1-й книжки. Я надюсь выпустить ее совсмъ невинную, и самъ затялъ разсказъ, въ которой идетъ рчь объ обстановк дворянскаго дома и воспитаніи дворянскаго сына въ былые годы (Пошехонская: старина). Болнъ я самымъ непріятнымъ образомъ… Это письмо пишу въ 7 часовъ утра, потому что разбудилъ страшный припадокъ кашля.. Вотъ такъ работникъ! До свиданія, будьте здоровы. А мн — матъ’.
Такимъ образомъ, первая мысль о Пошехонской старин относится еще къ 1883 г. Но текущія дла, злобы дня въ ту пору еще слишкомъ занимали Салтыкова и въ 1884 г. онъ выступилъ со Сказками и фельетонами Между дломъ (Недоконченныя бесды). Сказки потерпли крушеніе. Сообщая мн объ этомъ 14 февраля, Салтыковъ продолжаетъ: ‘Скажу вамъ откровенно, мн становится невыносимо скучно. И старъ я, и болнъ, а тутъ еще въ цензурный комитетъ требуютъ и работу уничтожаютъ. Крпко подумываю я объ отставк, хотя полуголодная старость вовсе для меня непривлекательна… На всякій случай, не хотите ли вы такую комбинацію: дождавшись выхода мартовской или, пожалуй, апрльской книжки, предложить редакцію Карновичу? Вы бы могли оставаться въ томъ же положеніи,— объ этомъ можно бы съ Карновичемъ условиться, и прочіе сотрудники тоже. Я же продолжалъ бы участвовать въ журнал въ качеств сотрудника. Пишу вамъ все сіе откровенно и жду вашего откровеннаго отвта’.
Я, разумется, никакимъ образомъ не могъ согласиться на эту комбинацію. Карновичъ былъ хорошій человкъ, но ни въ какихъ смыслахъ не соотвтствовалъ положенію редактора Отечественныхъ Записокъ. Все зданіе, долгими усиліями воздвигнутое, рухнуло бы,— такъ мн представлялось, по крайней мр,— самопроизвольно, и я предпочиталъ, чтобы оно лучше ужь прямо шло на встрчу своей судьб, хотя понималъ, что трудно Салтыкову, какъ онъ писалъ, ‘воевать на старости въ одиночку’. И, кром того, у меня были, все-таки, надежды. Салтыковъ, однако, и потомъ, посл прекращенія Отечественныхъ Записокъ, писалъ: ‘Мн невольно припоминается при этомъ, какъ было бы хорошо, еслибъ дло устроилось съ Карновичемъ!’ Впрочемъ, тутъ онъ разумлъ только то, что, отказавшись отъ редакторства, онъ не былъ бы обремененъ непріятными хлопотами по ликвидаціи журнала. А съ Карновичемъ дло все равно невыгорло бы. Салтыковъ предполагалъ вручить ему бразды правленія посл мартовской или даже апрльской книжки, а апрльская уже не вышла.
Мн хочется еще подчеркнуть здсь удивительную энергію творчества, тіе покидавшую Салтыкова даже въ это трудное время. 8 февраля онъ писалъ: ‘Ужасно обидно: задумалъ я сказку подъ названіемъ Пестрые люди (объ этомъ есть уже намекъ въ сказк Вяленая вобла), какъ вдругъ вижу, что Успенскій объ томъ же предмет трактуетъ! Ну, да я свое возьму, не нынче, такъ завтра’. 14 февраля: ‘Увы! мои сказки похерены, и что еще больше досадно, я на мартъ передалъ въ типографію еще 4 сказки и думалъ, что отработался, а выходитъ, что только всуе труждался зиждущій и долженъ былъ сегодня же взять сказки эти обратно’. Письмо безъ даты: ‘Меня лукавый поддлъ писать Между дломъ… Я пишу пошехонскій разсказъ, но такъ какъ я разсчитывалъ на новыя сказки, которыя были уже совсмъ готовы и сданы въ типографію, то понятно, что, взявъ ихъ назадъ, я не могу поспть скоро. Къ тому же, я до того болнъ, что даже въ редакціи не могъ сегодня быть’.
Душевное состояніе Салтыкова посл прекращенія Отечественныхъ Записокъ было необыкновенно тягостно. Какъ ни туго ему приходилось передъ концомъ журнала, какъ ни ворчалъ онъ на-бремя, становившееся, дйствительно, неудобоносимымъ, какъ ни хотлъ онъ его сбросить и уйти,— но, когда пришлось это сдлать поневол, онъ загоревалъ еще пуще. Погибло дорогое, любимое дтище, въ которое онъ всю душу свою клалъ. Поднимались сложные, трудные даже не для шестидесятилтняго больнаго человка вопросы: что же теперь длать? куда идти? Оборвалась руководящая нить жизни… Я все еще жилъ тогда вн Петербурга и потому писемъ, относящихся къ этому времени, было у меня довольно много. Къ огромному моему сожалнію, они далеко не вс сохранились. Недостаетъ даже перваго, извщающаго о событіи.
Натура чрезвычайно дятельная, Салтыковъ получилъ нкоторое отвлеченіе отъ своего горя въ форм разнообразной возни по ликвидаціи Отечественныхъ Записокъ. Правда, онъ опять-таки очень ворчалъ на эту возню,— да и мудрено бы было продлывать ее съ кротостью,— но это, все-таки, былъ своего рода горчичникъ. Разсчеты съ издателемъ, конторой, подписчиками, журналами, принявшими на себя удовлетвореніе подписчиковъ, множество отнюдь не всегда пріятныхъ свиданій и разговоровъ,— все это было, конечно, и скучно, и хлопотно, и подавало поводъ къ разнымъ раздраженіямъ, но, вмст съ тмъ, не давало мысли исключительно сосредоточиваться на постигшей журналъ бд. Разсчеты были особенно сложны, какъ въ виду неожиданности событія, такъ и въ виду организаціи журнала: собственникомъ Отечественныхъ Записокъ былъ Краевскій, а мы были только арендаторами. Переписка наша по этому поводу не представляетъ для читателей никакого интереса, и я приведу только одну характерную для Салтыкова выдержку: ‘Вчера я имлъ съ Краевскимъ цлую стычку по поводу выдачи единовременно и безвозвратно нкоторой суммы денегъ, которая дала бы возможность осмотрться сотрудникамъ нашимъ, потерявшимъ работу. Насилу уломалъ дать, до разсчета съ подписчиками, 2,500 руб., ибо онъ требовалъ, чтобы ждать разсчета. Деньги эти распредлены такъ… Я знаю, что этого мало, но ничего подлать не могу’. Потомъ Салтыкову удалось нсколько увеличить эту сумму.
Но хлопоты по ликвидаціи Отечественныхъ Записокъ были, все-таки, только отвлеченіемъ и не могли заглушить горе совсмъ. Въ письм отъ. 11 мая 1884 г. Салтыковъ писалъ, между прочимъ: ‘Искренно благодаренъ вамъ, что откликнулись и вспомнили добромъ нашу совмстную службу на радость и пользу пошехонцамъ. Съ своей стороны отвчаю вамъ тмъ же. Думаю, что моя псня уже спта и что ни лта мои, ни здоровье не позволяютъ въ этомъ отношеніи никакого сомннія. Желаю мирной кончины живота моего, а что она будетъ непостыдна,— это уже отъ меня зависитъ… Желаю, чтобы жизнь когда-нибудь улыбнулась вамъ’.
Въ другомъ письм (безъ числа, что, мимоходомъ сказать, случалось съ Салтыковымъ очень рдко: онъ былъ такъ же обстоятеленъ въ переписк, какъ и въ работ): ‘Ничего не пишу и врядъ ли буду. Слишкомъ великъ переполохъ и я слишкомъ старъ. Надо новую дорогу прокладывать, а это и трудно, да и противно… Я человкъ оконченный. Меня и теперь уже на половину забыли. Задумалъ я одну вещь давно ‘на всякій случай’ (вроятно, дло идетъ о Пошехонской старин), но теперь вижу, какъ мн трудно изъ колеи выдти. Извините небрежность письма. Хотлъ бы и больше, и складне поговорить, да лучше не ворошить. Болнъ я и… огорченъ!!!’
Въ письм отъ 29 іюня: ‘Я очень радъ, что вы собираетесь работать, хотя, конечно, это для васъ будетъ трудно. Сужу по себ: съ тхъ поръ, какъ у меня душу запечатали, нтъ ни охоты, ни повода работать. Вся суть заключалась въ непрерывномъ общеніи съ читателемъ. Для русскаго литературнаго дятеля это, покамстъ, единственная подстрекающая сила. А — чъ недюжинный человкъ, а стушевался, будучи лишенъ этого общенія. А надеждъ на возстановленіе общенія очень мало. Такъ мало, что я и недумаю о немъ. Если найдется возможность, буду кое-что кропать, а не то такъ и ухну въ Лету безъ разговоровъ. Ужасно какъ нелестно быть свидтелемъ своей собственной смерти’.
23 іюля: ‘Я положительно потерялъ всякую охоту къ писанію и вотъ уже три мсяца, какъ ничего не длаю. Я болнъ, а больше всего привыкъ работать въ общемъ тон и въ своемъ мст (подчеркнуто въ подлинник). Куда я теперь пойду — просто ума не приложу. Провидніе послало мн ужасную старость. Я на свт любилъ только одну особу — читателя, и его теперь у меня отняли’.
11 августа, все того же 1884 г., сообщая, что въ одной петербургской газет меня не совсмъ, при данныхъ условіяхъ, деликатно назвали, ‘критикомъ,. сошедшимъ со сцены’, и характеризуя эту неделикатность словами, не вполн удобными для печати, Салтыковъ прибавляетъ: ‘Можетъ быть, и обо мн будутъ такъ же выражаться, и съ полнымъ основаніемъ, потому что чмъ больше я думаю о предстоящей литературной дятельности, тмъ боле сомнваюсь въ ея возможности. Собственно говоря, вдь, писать не объ чемъ. Легко сказать: пишите бытовыя вещи,— но трудно переломить свою природу. Прежде всего, это возьметъ пропасть времени, а мн, между прочимъ, и деньги добывать нужно. И куда идти?— это тоже вопросъ… Я живу жизнью почти отчужденною и болнъ необыкновенно, чему отчасти, впрочемъ, и радъ, потому что это даетъ мн надежду на скорую развязку… Меня дрожь пробираетъ въ виду предстоящаго безплодія моей жизни, и вся надежда на то, что скоро предстоитъ провести черту. О читател скажу вамъ, что хотя я страстно его люблю, но это не мшаетъ мн понимать, что онъ великій подлецъ’.
17 ноября: ‘Я ршился печататься въ Встник Европы и въ Русскихъ Вдомостяхъ — больше идти некуда. Но, конечно, и въ томъ, и въ другомъ мст я буду не боле, какъ случайный сотрудникъ. Скучно мн до зарзу, и совсмъ не пишется’.
14 февраля 1885 г.: ‘Нтъ ничего ужасне, какъ чувствовать себя иностранцемъ въ журнал, въ которомъ участвуешь. А я именно нахожусь въ этомъ положеніи’…
Здсь умстно будетъ привести отрывокъ изъ письма, свидтельствующій о томъ, какъ понималъ Салтыковъ журнальную дисциплину: ‘N. написалъ фельетонъ, но совершенно невозможный. Вырвалъ изъ (такого-то изданія) три строки ‘примчанія’ и привязался. Я не помстилъ фельетона, во-первыхъ, потому, что не вижу надобности пока вступать въ полемику съ (такимъ-то изданіемъ), во-вторыхъ, ежели и понадобится полемика, то не по поводу случайныхъ трехъ строкъ, да и не N. Же увлекать насъ на сей новый путь, а, въ-третьихъ, я полагаю, что подобные шаги должны быть ршаемы обдуманно и сообща, чтобы можно было и впослдствіи поддержать полемику, а не отступать’.
Вотъ и все, что я нашелъ [возможнымъ [извлечь изъ писемъ Салтыкова. Не то, чтобы въ нихъ не было больше ничего интереснаго. Напротивъ, тамъ есть много любопытныхъ и оригинально выраженныхъ сужденій о людяхъ, событіяхъ, литературныхъ произведеніяхъ, но они не подлежатъ, по крайней мр, теперь, оглашенію. Однако, и то немногое, что приведено выше, хорошо характеризуетъ Салтыкова въ нкоторыхъ отношеніяхъ.
Вы видите, что этотъ человкъ, комически неспособный совершить такой элементарный актъ вншней вжливости, какъ поздравленіе съ именинами,— человкъ, о которомъ составилось мнніе, какъ о суровомъ, грубомъ и надменномъ ‘литературномъ генерал’, былъ, въ сущности, необыкновенно мягокъ и добродушенъ. Я не стану, конечно, утверждать, чтобы онъ былъ идеаломъ любезности. Но много ли найдется такихъ редакторовъ, которые, пребывая ради огней пользы или удовольствія за границей, слдили бы оттуда и за такимъ-то, котораго ‘до смерти жалко’, потому что онъ написалъ ‘негодную вещь’, и за такимъ-то, который, ‘вроятно, нуждается’. А свидтельствъ такой внимательности къ чужимъ дламъ въ письмахъ много,— я только избгалъ повтореній. Въ томъ же ворох разныхъ документовъ, изъ котораго я извлекъ письма Салтыкова, я нашелъ и кое-какія жалобы на него, и просьбы уладить т или другія, иногда очень острыя недоразумнія, возникавшія между кмъ-либо изъ сотрудниковъ и Салтыковымъ. Многое въ этихъ случаяхъ объясняется дйствительно его раздражительностью, особенно за послднее время, когда онъ почти постоянно хворалъ. Но многое прямо зависитъ отъ неумнія разобраться въ этой оригинальной смси вншней, скажемъ, нелюбезности съ внутреннею мягкостью. Что до меня касается, я съ чувствомъ глубокой благодарности перечитывалъ т его письма, въ которыхъ онъ пытается утшить, успокоить въ постигавшихъ меня бдахъ. Это выходило тмъ трогательне, что ласковыхъ словъ въ его распоряженіи было отъ природы очень мало и что личной близости, какъ я уже говорилъ, между нами никогда не было.
Но съ особенною ясностью возникаетъ изъ приведенныхъ отрывковъ образъ настоящаго, кровнаго литератора, не диллетантски относящагося къ своему длу, а отдавшагося ему цликомъ и безповоротно. Если читатель соблаговолитъ пересмотрть теперь т выписки изъ сочиненій Салтыкова, которыя сгруппированы въ первой глав моей книжки Щедринъ, и сопоставитъ ихъ съ вышеприведенными отрывками изъ писемъ, онъ увидитъ, до какой степени слово и дло сливались у покойнаго сатирика. Не для краснаго словца писалъ онъ въ За рубежомъ: ‘Легко сказать: позабудь, что въ Петербург существуетъ цензурное вдомство, и затмъ возьми одръ твой и иди, но выполнить этотъ совтъ на практик, право, не легко’. Ему дйствительно было нелегко, и мы видли выше, какъ въ самомъ дл трепетало за границей его сердце за судьбу каждой книжки Отечественныхъ Записокъ. Недаромъ въ письмахъ встрчаются почти буквально т же выраженія, которыя вошли потомъ, напримръ, въ Приключеніе съ Крамолниковымъ: ‘Крамольниковъ былъ коренной пошехонскій литераторъ, у котораго не было никакой иной привязанности, кром читателя, никакой иной радости, кром общенія съ читателемъ’. Правда, въ письм прибавлено: ‘но это не мшаетъ мн понимать, что читатель великій подлецъ’. Ну, да, вдь, въ частномъ письм мало ли что можно себ позволять, особенно посл того, какъ оказался вопіющимъ въ пустын гласъ оратора на похоронахъ литературнаго труженика Пимена Коршунова: ‘читатель! русскій читатель! защити!’
Въ страстной любви къ литератур, которою боллъ, именно боллъ, Салтыковъ, были спеціальныя особенности. Онъ не былъ любителемъ словесности, который можетъ спокойно, медленно и въ одиночку ‘творить’ вн общественной жизни и житейской борьбы или гд-то надъ ними. Ему, какъ видно изъ писемъ (а сколько-нибудь проницательные люди могли бы увидть это и изъ сочиненій), нужно было, во-первыхъ, ‘непрерываемое общеніе съ читателемъ’, безъ котораго онъ мучительно тосковалъ, и, во-вторыхъ, ‘работа въ общемъ тон и въ своемъ мст‘, безъ чего онъ, опять-таки, былъ самъ не свой. Лишенный читателя и ‘своего мста’, онъ мрачно доживалъ свои дни съ ‘запечатанною душой’,— выраженіе необыкновенно мткое и врное: душа жила и требовала себ работы и не находила ея въ удовлетворяющемъ размр, потому что была запечатана. Распечатать ее могло бы только возрожденіе непрерывнаго общенія съ читателемъ и работы ‘въ общемъ тон и своемъ мст’. Судьба не побаловала душу Салтыкова… Я не могу, къ сожалнію, привести другія, имющіяся въ письмахъ свидтельства отчаянной тоски по читател и въ особенности по ‘общему тону и своему мсту’. Но, полагаю, и приведеннаго достаточно, чтобы видть, до какой степени ошибочны нкоторые изъ повторяемыхъ въ печати взглядовъ на Салтыкова.
Выражаются, напримръ, сожалнія, иногда лицемрныя, а иногда, можетъ быть, искренно недоумнныя, о томъ, что Салтыковъ не помстилъ свой высокій талантъ цликомъ у подножія алтаря ‘вчнаго’ искусства, а разорвался, дескать, на клочки въ угоду разнымъ злобамъ дня. Высказывается увренность, что онъ сдлалъ это изъ какихъ-то стороннихъ побужденій, что онъ насиловалъ свое дарованіе, соблазняясь доктринами, враждебными чистому художеству. Изъ приведеннаго видно, что, напротивъ, для всякой другой дятельности, кром той, которую выбралъ Салтыковъ, онъ долженъ бы былъ ‘переломить свою природу’, и что это ему было ‘трудно’. Другіе утверждали, что Салтыковъ никогда никакими доктринами не соблазнялся, никогда таковыхъ не имлъ, ни къ какой опредленной партіи не принадлежалъ, а потому вс не прямо мракобсные элементы нашей литературы были ему ‘свои’. Отсюда сожалнія, что онъ иногда билъ ‘своихъ’… Стоны, настоящіе стоны Салтыкова о ‘работ въ общемъ тон и въ своемъ мст’ достаточно ясно говорятъ сами за себя.
Мн очень и очень жаль, что мысль утилизировать письма Салтыкова не пришла мн въ голову ни тогда, когда я писалъ о нихъ въ Русскихъ Вдомостяхъ, ни тогда, когда печаталъ свою книжку. Приведенные отрывки могли бы многое подчеркнуть и подтвердить. Но что-нибудь измнить въ книжк, какъ самъ читатель можетъ судить, они не могли бы.