Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Литература и жизнь.

Матеріалы для біографіи Г. И. Успенскаго.— Памяти А. А. Давыдовой.— О томъ, какъ г. А. Острогорскій превратилъ разсказъ Костомарова въ разсказъ Л. Н. Толстого.

Въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ 1891 года я ‘по понятнымъ причинамъ’ почти обошелъ Гл. Ив. Успенскаго и лишь мимоходомъ упомянулъ о своемъ съ нимъ знакомств. А между тмъ, это самое дорогое, самое милое, хотя вмст съ тмъ одно изъ самыхъ трагическихъ моихъ воспоминаній. Писатели, съ которыми меня сводила судьба въ начал моей литературной дятельности, были въ большинств случаевъ значительно старше меня. При всемъ моемъ глубокомъ уваженіи къ Некрасову, Салтыкову, Елисееву и при всемъ ихъ добромъ расположеніи ко мн, между мною и ими не могло быть тхъ истинно дружескихъ отношеній, какія установились у меня съ Успенскимъ. Съ нимъ мы — ровесники и какъ-то сразу, съ перваго же свиданія въ 1868 г., пришлись другъ другу по душ, и потомъ много было въ продолженіе многихъ лтъ вмст передумано, пережито веселаго и мрачнаго… Я не разъ имлъ случай убдиться въ его добрыхъ ко мн чувствахъ и платилъ ему горячею любовью, осложненною, съ одной стороны, чувствомъ жалости, а съ другой — почтеніемъ къ его блестящему таланту и высокимъ нравственнымъ качествамъ. Людямъ прямолинейнымъ или мало наблюдавшимъ жизнь можетъ показаться неестественнымъ, невозможнымъ такое сочетаніе жалости, предполагающей отношеніе сильнаго къ слабому, здороваго къ больному, старшаго къ младшему, вообще отношеніе сверху внизъ, съ почтеніемъ, предполагающимъ, наоборотъ, отношеніе снизу вверхъ. Но жизнь многосложне тхъ рамокъ, въ которыя ее поневол втискиваетъ наша бдная терминологія, и я увренъ, что сочетаніе жалости и почтенія знакомо всмъ, кто имлъ счастіе сколько-нибудь близко знать Успенскаго. Это было счастіе, какъ всякое общеніе съ богатою натурою, и при томъ, рдкое счастіе, потому что всякая оригинальность — рдкость, а въ Успенскомъ каждый вершокъ оригиналенъ, какъ въ корол Лир каждый вершокъ — король. Оригиналенъ ходъ его мысли, оригиналенъ языкъ, письменный и словесный, оригинальна форма его писаній, оригинальны его отношенія къ людямъ и весь складъ его жизни. Но людей, которымъ выпало рдкое счастіе близко знать Успенскаго, становится все меньше и меньше, современники одинъ за другимъ удаляются туда, откуда никто не приходитъ, и мн хотлось бы какъ-нибудь закрпить для послдующихъ поколній этотъ блднющій образъ. Было бы слишкомъ обидно, если бы онъ померкъ, не оставивъ слда. Къ сожалнію, невозможно дать портретъ, передающій вс яркія краски этого удивительнаго лица. И не потому, что оригиналъ еще живъ. ‘Свтъ погасъ’, какъ выразилась, не помню какая, газета, сообщая о психической болзни Успенскаго. Теперь это выяснилось окончательно и безповоротно, и онъ не прочтетъ этихъ строкъ…

Авторъ только что вышедшей книги ‘Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ’, г. Волжскій, говоритъ въ предисловіи: ‘Обращаясь къ изученію Успенскаго, прежде всего поражаешься количественною скудостью литературы о немъ. До сихъ поръ мы не имемъ его біографіи’. Не имемъ и долго еще не будемъ имть,— прибавлю я. Меня всегда удивляла смлость покойнаго Павленкова, общавшаго дать въ состав своей ‘біографической библіотеки’, между прочимъ, и біографію Успенскаго. Съ вншней, грубо фактической стороны его біографія не представляетъ интереса: родился тамъ-то, учился тамъ-то, женился тогда-то, жилъ тамъ-то и тамъ-то, заболлъ тогда-то, въ походахъ не бывалъ, орденовъ и другихъ знаковъ отличія не имлъ, подъ судомъ и слдствіемъ не состоялъ. Интересъ не въ этомъ, а въ томъ, какъ эта нжная и чуткая душа, эти ‘обнаженные нервы’ откликались страданіемъ и радостью на такія явленія своей и чужой жизни, на которыя никакъ не реагируютъ заурядные люди. Въ этомъ интересъ, но тутъ же и затрудненіе, та бдная выдающимися событіями жизнь была сплошнымъ душевнымъ трепетомъ, во вс мотивы котораго неудобно входить ни сейчасъ, ни въ ближайшемъ будущемъ.

Однако, теперь, когда ‘свтъ погасъ’,— можно дать хоть нкоторые матеріалы для его біографіи. Я предложу ихъ читателю въ вид отрывковъ изъ его писемъ, сопровождая ихъ кое-гд своими воспоминаніями. Въ моемъ распоряженіи имются, кром нсколькихъ отдльныхъ писемъ къ разнымъ лицамъ, три довольно большія собранія ихъ: къ редактору-издателю ‘Русскихъ Вдомостей’ В. М. Соболевскому, къ одной дам, высоко цнимой Успенскимъ, и ко мн.

Прежде всего бросается въ глаза, если можно такъ выразиться, географическая пестрота этихъ коллекцій. Письма писаны изъ Петербурга, Кисловодска, Парижа, Калуги, Чудова, Софіи, Новороссійска, Перми, Козлова, Константинополя, Рязани, Ростова, Одессы, Москвы, Ялты, Казани, Воронежа, Нижняго-НовгорОда. И только случайно имющіяся у меня въ рукахъ письма ограничиваются этими мстами: могли быть еще изъ Самары и Лондона, изъ Томска и Блграда. (Я не нашелъ въ своемъ собраніи нсколькихъ писемъ, содержаніе и даже нкоторыя характерныя выраженія которыхъ хорошо помню). Мы сейчасъ увидимъ причины и значеніе этой пестроты. Надо замтить, что большинство писемъ не помчено ни мстомъ, ни временемъ отправленія, но о мст можно узнать изъ содержанія письма, а о времени часто приходится только догадываться по разнымъ стороннимъ соображеніямъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ не легко оріентироваться въ письмахъ. Затрудненіе это было бы еще сильне, если бы я думалъ писать біографію Успенскаго. Но я не берусь за эту задачу и даже, по обстоятельствамъ, и изъ писемъ-то не разсчитываю извлечь все важное для такой біографіи.

Описавъ въ своихъ воспоминаніяхъ 1891 года оригинально убогую квартиру Успенскаго, въ которой жъ нимъ познакомился, я прибавилъ, что ‘это не мшало хозяину блистать заразительнымъ весельемъ и неподражаемымъ мастерствомъ разсказовъ’. Да, такъ было тогда, въ 1868 г. Успенскому было лтъ 25, и какъ живой стоитъ онъ передо мной, осіянный не то что молодымъ, а почти дтскихъ весельемъ,* лучи котораго освщали и окружающихъ. Но недолго длилось это настроеніе, и въ имющихся у меня письмахъ, которыя вс относятся къ позднйшему времени, его нтъ почти и слда. Временами воскресалъ, правда, въ немъ этотъ веселый, жизнерадостный ребенокъ. Вотъ, напримръ, цликомъ одно изъ его писемъ В. М. Соболевскому, относящееся къ 1886 г.:

‘Милый мой В. М. Въ 4 часа ночи, по дорог въ Одессу, остановился пароходъ въ Ялт. Есть у меня тутъ два дня хорошихъ воспоминаній, и я похалъ на берегъ. Пробгалъ часа два въ сумасшедшемъ весельи, одинъ. Погода богатйшая, и все славно и хорошо. Купилъ цвтовъ, посылаю ихъ вамъ лоскутики (?), плохо я чувствовалъ себя на Кавказ,— теперь какъ будто лучше. Давно не имю писемъ и съ нетерпніемъ жду Одессы. Ахъ, дорогой, милый! Теперь ничего не пишу, кром того, что я радъ. Пошлите цвточковъ Михайловскому… Вашъ Г. У.’.

Въ этой записк характерный эта способность къ ‘сумасшедшему веселью’ наедин съ природой, и это желаніе сдлать и другихъ участниками своей радости. Однажды я тоже получилъ отъ него въ конверт нсколько ‘цвточковъ’ — съ Кавказа, причемъ изливались восторги отъ долины Ріона и рекомендовалось такому-то отдать одинъ изъ ‘цвточковъ’, а такому-то дать только ‘понюхать’. Но это жизнерадостное настроеніе посщало его вс рже и рже, и даже въ минуты веселья звенла въ немъ мрачная струна заботы и тревоги. Но неподражаемымъ мастеромъ разсказовъ и вообще обаятельнымъ собесдникомъ онъ оставался всегда. Трудно выразить словами, что именно обаятельнаго было въ его бесд. Назвать его человкомъ краснорчивымъ отнюдь нельзя, искрящагося остроумія у него тоже не было. Случалось, что, увлекаясь какой-нибудь мыслью, далеко за предлы логической возможности, онъ говорилъ вещи, съ которыми никоимъ образомъ нельзя было согласиться. И тмъ не дене слушать его было настоящимъ художественнымъ наслажденіемъ, не говоря о поучительности его бесды, благодаря его всегда оригинальной точк зрнія.

Боюсь, что, говоря о мастерств его разсказовъ, я навожу читателей на параллель съ покойнымъ Горбуновымъ. Ничего подобнаго. И мало того: есть и не профессіональные разсказчики, славящіеся разговорнымъ мастерствомъ, способные десятки разъ буква въ букву, интонація въ интонацію повторить одинъ и тотъ же разсказъ, сказать одну и ту же рчь, выразить одну и ту же мысль, Успенскій былъ на это ршительно неспособенъ, онъ просто не могъ повторяться. Разница еще въ томъ, что подобные мастера устной бесды любятъ красоваться своимъ искусствомъ и говорить въ большомъ обществ, Успенскій же развертывался только самъ-другъ или въ сред своихъ, близкихъ людей, а въ большомъ и незнакомомъ обществ обыкновенно увядалъ. Для него было истиннымъ мученіемъ обращать на себя вниманіе, даже выходить на эстраду на литературныхъ вечерахъ. Я помню уморительную сцену на литературномъ вечер въ Москв, въ дом В. А. Морозовой. Залъ вмщалъ всего какихъ-нибудь 200— 300 человкъ, и все это были горячіе поклонники Глба Ивановича (вечеръ имлъ частный характеръ). Его встртили градомъ аплодисментовъ, а онъ, претерпвъ ихъ, раскрылъ книгу, постоялъ нсколько секундъ молча, потомъ закрылъ книгу и, молча же, сошелъ съ эстрады. Или, напримръ, вотъ какъ онъ описывалъ мн въ письм изъ Парижа одинъ литературный вечеръ, въ которомъ онъ долженъ былъ, но первоначальному плану, принимать участіе:

‘Тутъ былъ литературно-музыкальный вечеръ въ ‘салонахъ’ m-me Вьярдо. Кроткій Николай Степановичъ (Курочкинъ) вдругъ превратился въ льва, когда читалъ свои стихотворенія. Вотъ человкъ, который мене всего можетъ изобразить на лиц своемъ гнвъ. А надо было изобразить. Я взглянулъ на него изъ-за двери, когда онъ читалъ,— и ужаснулся. H. С. ощетинился на общество и кричалъ что-то очень сердито. Тургеневъ прочелъ мой разсказъ ‘Ходокъ’ и прочелъ превосходно. Я не присутствовалъ на чтеніи, но присутствовалъ на приготовленіи въ чтенію: Тургеневъ прорепетировалъ этотъ разсказъ разъ 7—8, изучилъ, гд какимъ голосомъ, какъ и что сказать до мельчайшихъ подробностей. Я изъ силъ выбился слушать его, но за то вышло отлично. Охъ, и фокусники же эти сороковые годы! У m-me Вьярдо голосу нтъ, но умнье пть, дйствительно, поражаетъ. Публика была блестящая, и посланникъ Орловъ улыбался Николаю Степановичу благосклонно, когда тотъ проклиналъ въ своихъ стихотвореніяхъ человчество.

‘— Гд вы были?— въ необыкновенной тревог (все это совершалось съ ужасно озабоченнымъ видомъ и съ дйствительной тревогой) обратился во мн Иванъ Сергевичъ,— вы имли успхъ! васъ зоветъ публика! Гд вы пропали? Я васъ хотлъ вывести! Вдь васъ звала публика! въ д.

‘— Вычеркните это! А то княгиня Т. будетъ недовольна’.— А мерена можно оставить?— О, это оставьте.— Вообще оставляли всякое свинство, а вычеркивали ‘непріятное’.

Надо замтить, что большое общество, толпу, Глбъ Ивановичъ любилъ, но подъ условіемъ быть самому въ ней незамтнымъ, не обращать на себя вниманія. Г-ж N. онъ писалъ изъ Перми въ 1884 г., между прочимъ: До чего трудно жить на свт, имя ‘извстность’,— просто ужасно: слова не добьешься человческаго, вс говорятъ какъ съ литераторомъ. Чаю нельзя напиться какъ хочется, ссть, положивши ноги на столъ, сказать вздоръ — невозможно. Все надо умное, отчего и выходитъ одна глупость’. А съ дороги въ Пермь онъ писалъ той же дам: ‘Не можете-ли вы прислать мн въ Пермь до востребованія телеграмму такого содержанія: ‘Съ П. можете видться’ — если это возможно… Между Екатеринбургомъ и Тюменью есть одно село въ 7 верстъ, и если мимо этого села идетъ строющаяся желзная дорога, то я у П. попросилъ бы только записку къ кому-нибудь изъ служащихъ самаго низшаго разряда, чтобы мн пожить въ этомъ сел день, два, три. А то вс будутъ пялить глаза’.

Глбъ Ивановичъ ошибался, думая, что на него ‘пялятъ глаза’ и ищутъ съ нимъ общенія только потому, что онъ писатель. Было и это, конечно, особенно въ виду его популярности,— мимоходомъ сказать, онъ и этой популярностью временами тяготился, вслдствіе чего подписывался одно время подъ своими очерками ‘Г. Ивановъ’. Онъ привлекалъ къ себ вниманіе и людей, не знавшихъ — кто онъ. Какъ то мы хали съ нимъ изъ Москвы,— онъ до своего Чудова, я до Петербурга. Въ томъ же вагон сидлъ какой-то пожилой офицеръ. Онъ долго прислушивался къ нашему разговору, пересаживался все ближе и ближе, улыбался и, наконецъ, не выдержалъ: ршительно переслъ радонъ, вмшавшись въ разговоръ какимъ-то замчаніемъ. Мы уже подъзжали къ Чудову, и незнакомецъ, узнавъ, что Успенскій сойдетъ на этой станціи, спросилъ, гд же онъ тутъ живетъ. Успенскій указалъ въ окно на чуть видную церковь деревни Сябринцы, гд онъ жилъ, а изъ дальнйшаго разговора оказалось, что семья его теперь въ Петербург, и онъ будетъ жить нкоторое время одинъ. Это поразило незнакомца, онъ задумался, и когда мы, простившись съ Глбомъ Ивановичемъ, похали дальше, въ Петербургъ, сказалъ мн: ‘я все думаю: какъ этакій человкъ живетъ одинъ… все представляю себ занесенный снгомъ домишка, и въ немъ этакій человкъ!’ Остальную дорогу мы вяло перекидывались незначительными фразами, и только прощаясь со мной въ петербургскомъ вокзал, незнакомецъ спросилъ, кто былъ такъ поразившій его случайный сосдъ по вагону. При этомъ оказалось, что имя Успенскаго ему незнакомо… И не одинъ такой случай знаю я, конечно, не всегда съ такимъ концомъ. Случалось, что дорожные спутники (а онъ постоянно былъ въ разъздахъ), какъ нибудь узнавъ, съ кмъ они имютъ дло, тмъ восторженне и любовне относились къ нему…

‘Онъ постоянно былъ въ разъздахъ…’ Это центральный пунктъ его біографіи, и именно потому, что къ этому центру можно подойти съ разныхъ сторонъ, я затрудняюсь — съ чего начать объясненіе этой непосдливости, этого вчнаго стремленія куда-то все въ новыя и новыя мста. Попробую установить самый фактъ Агасферова житія Успенскаго.

Онъ писалъ мн изъ Парижа: ‘Господи, что за ахинея идетъ въ моей жизни, что за чепуха! Я, пять лтъ стремился поздить по Дону и пробраться въ Соловецкій, а мн надо сидть въ Париж! Нечего сказать, по моимъ вкусамъ устроилось все!’ Письмо изъ котораго я беру эти строки, относится еще къ середин 70-хъ годовъ, а чмъ дальше, тмъ сильне его тянуло съ мста на мсто. Но почему ‘надо’ жить въ Париж, когда хочется поздить по Дону и побывать въ Соловецкомъ?

В. М. Соболевскому онъ писалъ откуда-то изъ-подъ Одессы: ‘Какъ бы хорошо тутъ около Одессы,— словомъ, въ этихъ мстахъ пожить мсяцъ! Сколько ужасно интереснаго: менониты, колонисты нмцы, штундисты, казаки! Все это до чрезвычайности ново, любопытно. Я чуть-чуть видлъ и говорилъ, а поврите-ли, не разстался бы съ здшними мстами: такъ много въ каждомъ уголк своего — връ, порядковъ, взглядовъ, общественныхъ отношеній, типовъ и т. д. Но надо хать въ Ростовъ, потомъ во Владикавказъ и тамъ утвердиться на 1 мсяцъ, а затмъ домой… Я не печалюсь, хорошо себя чувствую, покойно, и много для меня чрезвычайно новаго. Ахъ, сколько новаго на Руси! Не тужите, не скучайте, не думайте о себ печально,— интереснй думать о томъ, какъ живутъ люди. Я всегда исцляюсь этимъ’.

Опять надо хать въ Ростовъ, когда хочется пожить около Одессы. Почему надо?

Вотъ дв его записки ко мн: ‘Можете представить — пріхалъ въ Цетербургъ въ 10 часовъ ночи, переночевалъ, а на другой день въ 2 часа ухалъ опять домой, никого и ничего не видя! Вотъ въ какомъ я убійственномъ душевномъ состояніи. Не знаю, что и длать, ей Богу’. (Безъ даты). ‘Былъ на нсколько часовъ въ Петербург, и тамъ меня оснила такая ужасная тоска вдругъ, какъ обухомъ пришибла, что я не ршился зайти къ вамъ, просто боялся омрачить васъ и тотчасъ опять ухалъ въ Чудово за работу. Страшновато что-то мн по временамъ’. (Помчено 31 августа 1888).

Вотъ отрывки изъ писемъ къ В. М. Соболевскому: 1) ‘хать мн оказывается опять дломъ невозможнымъ — нтъ денегъ. Хотлъ я опять ссть за работу и написать послдній большой очеркъ ‘Концовъ’, но положительно зало меня глубокое горе. Вс дла только что кончились въ Петербург, только что я выбрался изъ этого кипучаго котла со свадьбами и шахами, и смрадомъ, и оказывается, что мн нтъ возможности никуда похать. Писать я положительно не въ состояніи. Вдь ныншній годъ истиранилъ меня, и истиранилъ на много л$тъ. Ухать надобно… Да надо и работать. Сидть въ этомъ смертельно надовшемъ Чудов или въ литературныхъ петербургскихъ кружкахъ…— положительно мн не въ моготу. Мн надобно вновь внимательно видть жизнь… Мих., на-дняхъ, будетъ въ Москв, Кр. ухалъ въ Сибирь, Яр. въ Париж,— я только обреченъ изсыхать въ обстановк, которая только меня пугаетъ, и самъ долженъ производить на всхъ тяжелое впечатлніе… Если бы можно было числа до 10 (и то ужасно долго) подучить 300 р., я бы немедленно ухалъ въ Череповецъ, гд меня ждутъ, чтобы разсказать всю исторію закрытія земства… Если бы это можно было сдлать… я прямо изъ Петербурга, не зазжая въ Чудово, прямо слъ бы на шлиссельбургскій пароходъ’. (Безъ даты).— 2) ‘Не знаю, куда мн хать: за границу или въ Сибирь къ переселенцамъ и съ переселенцами? А такъ ‘отдыхать’ зря — не могу, тоска смертная. Въ Сибирь любопытно, но мрачно, чортова яма, холодъ, и вообще я поусталъ отъ мужика, его бороды, лаптей и вообще всего этого голоднаго и холоднаго. Больно смотрть и голова отказывается мучиться объ этомъ, просто утомилась. А за границу то же не знаю, будетъ-ли толкъ’. (Помчено 17 мая 1888 г.).— 3) ‘Главное, что я необыкновенно утомленъ духомъ моимъ. Видите, какъ плетусь? Только въ Казани,, но это потому, что усталъ ужасно, въ Нижнемъ два дня не могъ встать съ постели. Можетъ быть и хорошо это. Теперь въ Казани я уже могъ ссть за работу, а завтра, 9-го, ду въ Пермь. Меня пока беретъ раздумье — хать-ли туда? Соблазнительнйшія вещи прочиталъ я сегодня въ газетахъ о Семеновскомъ узд, и меня туда тянетъ неумолимо. Эта поздка была бы мн по душ боле, чмъ въ чортову Сибирь. До чего нибудь ршительнаго я долженъ непремнно додуматься въ самомъ скоромъ времени и завтра долженъ ршить: куда я ду?’. (Безъ даты).

А вотъ отрывокъ изъ письма къ г-ж N, объясняющій, какъ и чмъ кончилась, можетъ быть, эта самая поздка (годъ на письм не показанъ): ‘Чудово. 10 іюля. Дорогая N! Вотъ гд я очутился вмсто Сибири-то! И вышло это такъ: въ Перми я занимался моими книгами и чувствовалъ нкоторую скуку, но одинъ эпизодъ заставилъ меня призадуматься, какъ говорится, крпко. Какъ-то утромъ слышу я какой-то отдаленный звукъ, будто бубенчики звенятъ или, какъ въ Ленкорани, караванъ идетъ съ колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше. Выглянулъ въ окно (окно у меня было въ 1-мъ этаж), гляжу,— изъ подъ горы идетъ срая, безконечная масса арестантовъ. Скоро вс они поравнялись съ моимъ окномъ, и я полчаса стоялъ и смотрлъ на эту закованную толпу: все знакомыя лица, и мужики, и господа, и воры, и политическіе, и бабы, и все, все наше, изъ нутра русской земли,— человкъ не мене 1500, все это валило въ Сибирь изъ этой Россіи. И меня такъ потянуло въ слдъ за ними, какъ никогда въ жизни не тянуло ни въ Парижъ, ни на Кавказъ, ни въ какія-бы то ни было мста, гд виды хороши, а нравы еще того превосходнй. Вдь эти люди — отборный продуктъ тхъ русскихъ условій жизни, той путаницы, тоски, мертвечины, трусости или отчаянной смлости, среди которыхъ живемъ мы, не сосланные, томимся, скучаемъ, мучаемся, пьемъ чай съ вареньемъ отъ скуки, времъ и лжемъ и опять мучаемся: вс эти, отъ воровъ до политическихъ, не выдержали этой жизни и ихъ тащутъ въ новыя мста. И мн охотой, а не на цпи захотлось необузданно идти на новыя мста, мн также не подходитъ ‘жить’ (а не бороться) съ людьми, съ которыми (и которымъ) приходится много лгать, безплодно, безцльно и изживать русскій теперешній вкъ — безцвтно, неинтересно, безвкусно и неумно… Въ Екатеринбург меня еще больше одолла жажда хать дальше на новыя мста. Отчего переселяются только мужики, а интеллигенцію тащатъ на цпи? И намъ надо бросать добровольно запутанныя, тяжкія, ненужныя отношенія, хотя бы они и были старыя, привычныя, и искать и мстъ, и людей, съ которыми можно чувствовать себя искреннй и сильнй. И тутъ то вотъ я и остановился: такъ много на меня пахнуло новаго и свтлаго, что я совершенно сталъ забывать мою работу, которую думалъ длать въ дорог, она мн стала казаться ненужной, а между тмъ, не работать было нельзя,— надо устраивать сына въ гимназіи, платить плотникамъ (они перестроили мн домъ отлично) и т. д. А писать мое старое тамъ тоже нельзя, и вотъ я ршилъ воротиться тотчасъ домой, устроить семью на всю зиму, покончить съ писаніемъ, изданіемъ и т. д. и въ август, посл 15, а можетъ и раньше, ухать въ Сибирь до весны’.

Какъ оріентироваться въ этой путаниц большихъ и малыхъ, не приводимыхъ въ исполненіе плановъ, перебиваемыхъ^ другими планами, изъ которыхъ опять-таки далеко не вс приводятся въ исполненіе? Дло въ томъ, что трудно найти человка, столь же безпомощнаго и безпорядочнаго въ практическомъ отношенія, какъ Успенскій. Но вмст съ тмъ это былъ большой искусникъ въ теоретическомъ построеніи плановъ,— всегда у него было все обдумано до мельчайшихъ подробностей. Онъ и другимъ, въ томъ ‘іисл и мн, случалось, давалъ истинно превосходные совты, какъ устроить свои дла въ томъ или другомъ отношеніи, но его собственныя дла были всегда и во всхъ отношеніяхъ плохи, и превосходно обдуманные планы разбивались при самомъ приступ въ ихъ выполненію. Надо сдлать то-то и такъ-то, а выходитъ ‘ахинея’ и ‘чепуха’. Редакціи журналовъ и гавотъ, въ которыхъ онъ участвовалъ, всегда высоко цнили его сотрудничество, а между тмъ онъ постоянно нуждался, хотя и постоянно работалъ. Его письма въ редактору-издателю ‘Русскихъ Вдомостей’ переполнены тонко и точно разработанными планами погашенія авансовъ (за эту тонкость и точность Салтыковъ называлъ его ‘министромъ финансовъ’), но изъ тхъ же писемъ видно, что едва ли хоть одинъ изъ нихъ былъ приведенъ въ исполненіе и не отмнялся черезъ короткое время другимъ, столь же обстоятельнымъ. Съ деньгами онъ вообще совершенно не умлъ обращаться. И это ставило его подчасъ въ истинно трагическія положенія, хотя въ то же время его блестящіе финансовые планы не могли не производить комическаго эффекта… Тмъ боле, что его безпорядочность проявлялась не только въ денежныхъ длахъ. Такъ, въ своихъ непрестанныхъ разъздахъ онъ то и дло терялъ или забывалъ нужныя ему вещи, которыя, впрочемъ, оказывались, пожалуй что, и совсмъ не нужными. Проживъ однажды съ мсяцъ вмст съ нимъ на Кавказ, я получилъ отъ него потомъ письмо, въ которомъ, между прочимъ, было слдующее: ‘Одяло осталось мое,— прошу М. П. взять его въ себ и когда подетъ, то пусть возьметъ или просто подаритъ старику (дворнику). А вотъ папиросникъ я забылъ, кажется, въ жестяной коробк. Его вы ужъ возьмите, пожалуйста, и пусть онъ будетъ у васъ’. Забывъ въ квартир В. М. Соболевскаго бумажникъ, онъ пишетъ: ‘Бумажникъ мой не бросайте на стол, тамъ есть разные секретцы,— не хорошо, если кто пропитаетъ’. Въ Нижнемъ Новгород съ его багажомъ приключилась разъ какая-то очень сложная исторія, изъ которой онъ выпутывался въ письм къ В. Г. Короленку такъ: ‘Сегодня послалъ я вамъ довренность на полученіе моего хоботья, но, кажется, перевралъ адресъ. Написалъ: Больничная, д. Ленской, а надобно, кажется, Папковой. Посылаю это письмо на удачу, безъ всякаго адреса, а просто въ Нижній вамъ. Хламье мое пусть лежитъ у васъ столько, сколько оно захочетъ’…

Психологическая подкладка его постоянныхъ разъздовъ, я думаю, уже нсколько выяснилась изъ приведенныхъ писемъ. Мы видли: ‘не тужите, не скучайте, не думайте о себ печально,— интереснй думать о томъ, какъ живутъ люди, я всегда исцляюсь этимъ’. И вотъ почему его манитъ на Донъ, въ Соловецкій, къ новороссійскимъ менонитамъ, колонистамъ и проч., въ Череповецъ, гд онъ разсчитываетъ лично узнать обстоятельства, при которыхъ произошло закрытіе земства, въ Семеновскій уздъ, о которомъ онъ по дорог узналъ ‘соблазнительнйшія вещи’, въ переселенцамъ, вообще на ‘новыя мста’,— и въ Парижъ, и въ Сибирь, и въ Болгарію, и въ Лондонъ, и въ Сербію. И вотъ почему, онъ часто, уже двинувшись идъ своего Чудова, не зналъ — куда хать? Глава разбгались…

Но въ этомъ безбрежномъ житейскомъ мор была маленькая горсточка людей, которая требовала особеннаго его вниманія, передъ которою онъ до болзненности чувствовалъ свою отвтственность: семья. Его категорическій императивъ — ‘надо’, такъ часто, къ его великому горю, разршавшійся ‘ахинеей’ и ‘чепухой’, но никогда въ немъ не замолкавшій, въ значительной степени обусловливался его отношеніемъ къ жен и дтямъ. Случаи, когда категорическій императивъ, вытекая изъ другихъ источниковъ, враждебно сталкивался съ тмъ, что надо ради семьи, доставляли ему величайшія мученія. Необыкновенно трогательны его письма изъ Парижа о сын — первенц. ‘Я думаю,— писалъ онъ мн,— написать разсказъ ‘Царь въ дому’ — ребенокъ. Это народное выраженіе о первомъ ребенк, и дйствительно, только эту власть я и согласенъ признавать за законную’. Его письма этого времени переполнены подробностями о томъ, какъ Саша начинаетъ ходить, говорить и т. п. И никогда не забуду той дтски-счастливой улыбки, съ которой онъ, по возвращеніи изъ Парижа, показывая мн фотографическую карточку мальчика, самъ любовался на нее. Въ одну изъ своихъ поздовъ онъ просилъ меня: ‘Пожалуйста, зазжайте на святой недл въ Чудово. Прзжайте туда со всми вашими гостями, не повидайте ихъ, и ребятъ привозите. Нельзя же ихъ погадать. Я буду знать, что у насъ дома все-таки праздникъ, и мн будетъ легче на душ’…

Но, по другимъ соображеніямъ или мотивамъ, все-таки, надо хать, хать и опять хать, иной разъ даже не зная куда. Надо ‘исцляться’ интересомъ къ тому, ‘какъ живутъ люди’. Отъ чего ‘исцляться’?

Здсь я долженъ коснуться одного непріятнаго и щекотливаго пункта. Мн не разъ случалось слышать мнніе, что психическая болзнь Глба Ивановича была результатомъ злоупотребленія алкоголемъ. Я никогда не могъ съ этимъ согласиться. Отнюдь не говорю, что Успенскій былъ въ этомъ отношеніи безгршенъ. Но, не говоря о моральной сторон дла,— ибо не знаю, много ли найдется въ томъ кругу, въ которомъ онъ вращался, людей, имющихъ право суда въ этомъ отношеніи,— я думаю, во-первыхъ, что слухи о его грх сильно преувеличены (въ покаянномъ настроеніи онъ самъ способствовалъ этому преувеличенію), а во-вторыхъ, грхъ этотъ былъ во всякомъ случа не столько причиною, сколько слдствіемъ того нервнаго разстройства, которое окончилось психическою болзнью. Вотъ что писалъ однажды Успенскій г-ж N: ‘Не могу забыть, какъ я безобразно велъ себя у васъ,— напился! Могло ли это быть прежде, чтобы именно у васъ, у васъ-то я бы позволилъ себ это?.. а теперь вотъ позволилъ, стало быть, что-то во мн пропало и, стало быть, я сталъ пропадать’. Выраженія безобразно ‘велъ себя’ и ‘напился’ — несомннно сильно преувеличены, но здсь интересно указаніе на то, что Успенскій ‘позволилъ себ’ быть въ ‘безобразномъ’ вид у глубоко почитаемой имъ женщины, когда въ немъ уже ‘что-то пропало’. Я склоненъ придавать этому эпизоду символическое значеніе. Мн кажется, что Глбъ Ивановичъ былъ отъ рожденія богатою и блестящею, но неуравновшенною натурой, которую могли спасти отъ печальнаго конца только исключительно благопріятныя условія жизни, какія вообще рдки и какихъ не выпало на его долю. Болзнь подкралась къ нему съ чрезвычайною постепенностью. Можно, конечно, съ точностью указать время, когда его пришлось помстить въ больницу, но едва-ли можно даже съ приблизительно такою же точностью сказать, когда болзнь началась. Быть можетъ, она вила давно уже себ въ немъ гнздо, когда мы, близкіе къ нему люди, видли въ немъ только очень нервнаго чудака-оригинала.

Вотъ его письмо ко мн отъ 18 февраля 1891 года: ‘Съ великимъ бы удовольствіемъ полъ я блиновъ, если бы не одно чрезвычайно важное обстоятельство: вчера ко мн пріхалъ въ 1 часъ дня д-ръ Шершевскій (кажется, по желанію Манасеина узнать мою болзнь), выстукалъ, выслушалъ меня и, словомъ, докопался до самой сути болзни (мозгъ!) и началъ правильное лченіе. До слдующаго воскресенья никакихъ блиновъ не полагается, а въ слдующее воскресенье онъ опять прідетъ и обслдуетъ меня… (не разборчиво)… но буду повиноваться, потому что дло мое стало совсмъ скверное. Прочитайте прилагаемое письмо и порадуйтесь. Я радъ, что читатель поступилъ со мной строго, и это на меня подйствовало благодтельно. Остаюсь лишенный блиновъ, печальный Г. У.’ (Въ письм, о которомъ здсь пишетъ Успенскій, какой-то читатель упрекаетъ его за то, что онъ напечаталъ свой разсказъ въ ‘Недл’, гд въ то время ‘осмивалъ лучшіе идеалы лучшихъ людей’ и т. д. нкто, подписавшійся ‘Единица’). Какъ видите, письмо самое обыкновенное, а между тмъ врачъ уже опредлилъ болзнь мозга. Неуравновшенность свою онъ получилъ, вроятно, по наслдству, а тяжелыя условія жизни создали почву для ея расцвта… Въ этой неуравновшенности и заключалось то, ему самому неясное, нчто, отъ чего онъ искалъ ‘исцленія’ въ интерес къ тому, ‘какъ люди живутъ’ и въ постоянныхъ разъздахъ. Онъ очень дорожилъ этимъ цлительнымъ средствомъ и очень боялся, чтобы оно не утратило для него своихъ цлебныхъ свойствъ. ‘Я, кажется, уже при усиліи теперь не могу возстановить въ себ потребности быть внимательнымъ къ людямъ, а это была потребность’,— писалъ онъ мн однажды. Но это были напрасныя опасенія. ‘Потребность быть внимательнымъ къ людямъ’ никогда въ немъ не угасала, и въ томъ же письм есть слдующія характерныя строки: ‘Очень, очень плохо у меня на душ съ самаго перваго дня вызда изъ Чудова, и вотъ отчего мн нечего вамъ написать. С—у, впрочемъ, я пишу, что мн хорошо, но это единственно, чтобы ободрить его, что есть кому-то хорошо на свт, такъ какъ ему-то уже что-то очень тошно и скучно. И А. В. я пишу иногда въ томъ же род’.

Характерны здсь эти высшія степени вниманія къ людямъ — бережное къ нимъ отношеніе, желаніе устранить поводы для горькихъ мыслей. Чужое горе, чужую бду Глбъ Ивановичъ всегда принималъ близко къ сердцу.

Вскор посл закрытія ‘Отечественныхъ Записокъ’ онъ гнвно и вмст трогательно писалъ мн по поводу одного литературнаго эпизода, которому я вовсе и не думалъ придавать значеніе: ‘Я прочиталъ фельетонъ… Начинается нчто глубоко подлое. Если принять къ сердцу, то надо бить… по щек. Но избави Господи, если вы примете къ сердцу эти хитрые замыслы вовлечь васъ въ бду, какая-то шайка образовалась разбойничья. Совершенно прекратить съ ней всякіе разговоры,— самое лучшее и единственное. Я не хотлъ васъ огорчать и не писалъ вамъ объ этомъ фельетон, но если вы его не прочитаете и будете отвчать хотя бы… какъ все-таки человку… то будетъ просто Богъ знаетъ что, и васъ разстроитъ до невозможности. Необходимо просто уйти, плюнувъ имъ всмъ въ рыло особой статьей въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ и разъ навсегда… Это вольные казаки, разбойники, шайка — однимъ словомъ. Никакой тутъ литературы нтъ. Такъ именно и надо сказать, что это не писатели. Прочитать надо, но не надо огорчаться, начинается чортово, омутовое дло, шабашъ вдьмъ,— не ходите туда, надо дунуть и плюнуть и пусть они безобразничаютъ какъ угодно. Не огорчайтесь-же, дорогой Н. K.’

Въ октябр 1886 г., когда я, участвуя въ редакціи ‘Свернаго Встника’, ждалъ отъ него изъ Чудова общанной рукописи, я получилъ вмсто нея письмо Изъ Рязани: ‘Нежданно-Негаданно пришлось бросить работу и ухать по одному длу. Ужъ стало-быть что-нибудь есть, больше я не знаю что сказать, и до моего возвращенія ни о моемъ отъзд не говорите никому и никого (буквально) не спрашивайте. Я глубоко огорченъ, что надулъ ‘Св. Встникъ’, но я искуплю въ ноябр и декабр. Не было возможности даже зайти къ вамъ. Пишу въ вокзал въ Москв, черезъ часъ ду дальше. Итакъ, знайте, пожалуйста, что еслибы не серьезное дло, я бы не бросилъ работы и всхъ своимъ длъ.’ Потомъ я узналъ секретъ этой неожиданной поздки: Глбъ Ивановичъ здилъ за тысячу верстъ для улаженія недоразумній, возникшихъ въ семь одного нын уже умершаго, горячо любимаго имъ пріятеля.

Около этого же времени, нсколько раньше, онъ писалъ мн изъ Новороссійска:

‘Я хочу сказать о N. Бываетъ-ли она… И допустите-ли вы, чтобы она познакомилась съ… Я бы не допустилъ этого и, пожалуйста, не допустите этого. Я вамъ пришлю кой-какія письма Z, и вы увидите, что это самая канальская и пустопорожняя душа. NN я не знаю, но думаю, что и въ ней кой-что есть такое, что иметъ не безпорочное зачатіе. Такъ вотъ, какъ эта капелла прицпится къ N., да втянетъ ее въ свой бабій танецъ, то это будетъ худо. Я право не знаю, но какъ только… такъ мн стало страшно за N. Я писалъ ей, чтобы она боялась ласковыхъ словъ… Работать работай и не повидай насъ, но что касаемое ежели барыни задумаютъ впутать ее въ лянтрикъ (l’intrigue), такъ чтобы лупила ихъ на отмашь’.

И, дйствительно, онъ писалъ по этому поводу г-ж N.: ‘Боюсь я этихъ проклятыхъ бабъ: очень он ехидны, плутоваты, очень бабы и безконечно опытны только въ одномъ ехидств, плутоватости, подвохахъ, пронырствахъ и всякихъ ядовитыхъ каракуляхъ, вращающихся около амура, и только амура, въ которомъ къ тому же никто изъ нихъ ничего не смыслитъ и вн котораго, однако, для нихъ нтъ ровно ничего святого и даже любопытнаго. Чортъ ихъ знаетъ, что это за порода! Когда я былъ у васъ и прорицалъ въ пьяномъ вид о литератур и о дамахъ, которыхъ надо удержать въ предлахъ серьезнаго интереса,— я не могъ думать, чтобы он были такія ехидныя… И вотъ я прошу васъ: будьте мудры, яко змія! Пожалуйста! Вы, пожалуйста, работайте, пишите, но какъ только которая-нибудь изъ этихъ кривулекъ пикнетъ что нибудь насчетъ некасающаго или насчетъ того, что сулитъ въ будущемъ очертанія интриги,— прямо бейте ихъ по рылу, такъ, чтобы юбки зазвенли и засверкали въ небесахъ…’

Милый Глбъ Ивановичъ! Какъ хорошо звучали въ его устахъ подобныя не вполн свтскія выраженія, даже когда онъ обращался съ ними къ дамамъ. Правда, онъ хорошо зналъ, кому можно и кому нельзя такъ писать, кто способенъ и кто не способенъ оцнить искренность чувства, облеченнаго въ такую оригинальную форму. Какъ ни странно можетъ это показаться, но подобныя выраженія были, по своему значенію, драгоцннымъ бисеромъ, который онъ сыпалъ только передъ особенно близкими и дорогими ему людьми… ⁴

Надо замтить, что если я вовсе не придалъ значенія тому литературному эпизоду, по поводу котораго Успенскій такъ взволновано убждалъ меня не огорчаться, то и дамы, отъ которыхъ, онъ предостерегалъ г-жу N, отнюдь не были для нея опасны. Но преувеличеніе опасностей было одною изъ особенностей Глба Ивановича, и если стереть въ только что приведенныхъ письмахъ слды этой его личной особенности, то что же удивительнаго въ томъ, что человкъ волнуется изъ-за другихъ людей? Это элементарно. Да, но Успенскому были близки не только семья и пріятели. Ему поистин ничто человческое не было чуждо.

Вотъ, напримръ, нсколько строкъ изъ письма его ко мн: ‘Какое ужасное положеніе!.. Я прошу Павленкова оставить вамъ мои 250 рублей. Не знаю, кто и когда будетъ въ Петербург) но кто бы ни былъ эти дни,— изъ этихъ моихъ денегъ наврно устроится сколько-нибудь.’

Или вотъ рядъ его писемъ къ В. М. Соболевскому:

‘В. М.! Очень мелкимъ шрифтомъ печатаете о переселенцахъ и пожертвованіяхъ. Надобно привлекать къ этому длу публику. Посмотрите-ка, какъ поступаютъ К. и С. Поповы, чтобы публика видла слово чай, а когда дойдетъ до переселенцевъ, то печатается такими бактеріями-буквами, что совсмъ не увидишь (получено 1 р. А. З., отъ К. В. 50 коп.). Поповъ такими буквами не напечатаетъ своего объявленія, а то и онъ пойдетъ въ переселенцы. Ужъ на что несчастны кухарки и ‘человкъ ищетъ мста’, а и то публика можетъ сказать, взглянувъ на объявленія: ‘Эко кухарокъ то!’ А переселенцы и незамтны совсмъ. Я вотъ знаю тысячу докторовъ отъ сифилиса, а мн вовсе ихъ знать не надо. Знаю Кнопа, Бутенопа, Эрдмансдорфера, мыло тридасъ, Брокаръ, знаю, что скончалась Мазуркина, Болванкина и Лоханкина,— а переселенцы? поступило въ Р. В. 1 р. 50 коп.’

‘Удивляюсь, что о такихъ вещахъ, какимъ посвящена передовая статья 20 октября, такъ мало удляется мста! Просто поразительно! Сдлайте милость для общества всего русскаго,— поручите кому-нибудь составить компиляцію для фельетона о послднихъ англійскихъ выборахъ… Если ужъ объ этакихъ явленіяхъ можно говорить разъ въ годъ въ 20 строкахъ, тогда что же есть интереснаго на бломъ свт? Если вы не сдлаете этого и не составите подробной компиляціи фельетона на 3, то Богъ съ вами! Не буду я васъ тогда любить!’

‘Что это вы не сдлаете извлеченія изъ письма Карла Маркса, напечатаннаго въ ‘Юридическомъ Встник’ въ октябр. Это письмо къ Михайловскому {Письмо это, часто называемое у насъ письмомъ къ Михайловскому, адресовано совсмъ не ко мн, это видно уже изъ того, что Марксъ говоритъ въ немъ обо мн въ третьемъ лиц. Вроятно, онъ предполагалъ напечатать его въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ въ вид письма въ редакцію.}. Марксъ выражаетъ обиду, что Михайловскій позволилъ себ (курсивъ, какъ и ниже, Успенскаго) заподозрить его въ томъ, что онъ, Марксъ, считаетъ ‘желзные законы развитія капитализма’ неизбжными для націй, не имющихъ ничего похожаго въ исторіи съ европейскими. Вотъ что онъ пишетъ про себя: ‘ Чтобы судить со знаніемъ дла объ экономическомъ развитіи современной Россіи, я выучился по-русски и затмъ, въ теченіе долгихъ лтъ, изучалъ оффиціальныя и другія изданія, имющія отношеніе къ этому предмету. Я пришелъ къ такому выводу: если Россія будетъ продолжать идти по тому же пути, по которому она хила съ 1861 г., то она лишится самаго прекраснаго случая, какой когда-либо предоставляла народу исторія, чтобы избжать всхъ перипетій капиталистическаго строя’. Вдь это смертный приговоръ! Положительно необходимо вамъ перепечатать это въ сокращеніи. Вотъ тутъ-то и было наше дло — да сплыло. Теперь одни — самохвалы изъ статистическихъ данныхъ извлекаютъ одни прелести жизни народной, великое будущее, выбрасывая всю мерзость запустнія, а другіе — Марксы карлики, выбрасываютъ изъ этихъ же данныхъ все, что еще живо оригинальностью, конечно, случайно,— и повелваютъ покориться всмъ ‘перипетіямъ’. А такихъ словъ, великихъ и простыхъ, какія говоритъ Марксъ и какія требуютъ огромнаго дла, мы не говоримъ и поэтому дла не длаемъ никакого. Какъ это письмо меня тронуло!’

Задумывая, очевидно, въ это же время новый рядъ очерковъ, Успенскій сообщаетъ В. М. Соболевскому, что ихъ будетъ три. Первый займется вопросомъ ‘что будетъ?’ (‘не ‘что длать?’ не ‘какъ жить на свт?’ — этому ужъ не время’,— прибавляетъ Успенскій въ скобкахъ). ‘Второй будетъ называться ‘что будетъ съ фабрикой?’ Третій — ‘что будетъ съ бабой?’ Во второмъ ‘будутъ собраны вс общанія ‘марксистовъ’ о тхъ превосходнйшихъ временахъ, до которыхъ должна дожить фабрика’. Въ третьемъ будутъ представлены доказательства, что баба есть человкъ, который ‘никоимъ образомъ не пропадетъ безъ мужика и все сдлаетъ и просуществуетъ на бломъ свт одна и съ дтьми. Какъ и почему капитализмъ долженъ ее (пока!) въ порошокъ растерть?’

‘Я право усталъ. Но не въ этой устали дло (курсивъ везд Успенскаго): дло въ томъ, что я теперь поглощенъ хорошею мыслью, которая во мн хорошо сложилась, подобрала и вобрала въ себя множество явленій, которыя сразу выяснились, улеглись въ порядк. Подобно Власти земли, то есть условій трудовой народной жизни, ея зла и благообразія, мн теперь хочется до страсти писать рядъ очерковъ ‘Власть капитала’. Два фельетона, которые вы напечатали, это только образчикъ того, что меня теперь занимаетъ. Такъ вотъ мн и не хочется теперь мучить свою голову, отрываясь отъ этой любимой мысли для нелюбимыхъ, для работы изъ-за нужды… Если ‘Власть капитала’ — названіе неподходящее, то я назову Очерки вліяній капитала. Вліянія эти опредленны, неотразимы, ощущаются въ жизни неминуемыми явленіями. Теперь эти явленія изображаютъ цифрами,— у меня же будутъ цифры и дроби превращены въ людей… Увренъ, что ужасность ихъ (этихъ явленій) будетъ понята читателями, когда статистическія дроби придутъ къ нимъ въ вид людей,— изуродованныхъ и искалченныхъ’.

Планъ этотъ остался невыполненнымъ, Успенскій только приступилъ къ нему (‘Живыя цифры’). Это съ нимъ не разъ случалось, не только въ послднее время, когда усталость все больше и больше одолвала его, а и гораздо раньше, въ молодую пору пробужденія, а затмъ и расцвта его таланта. Въ предисловіяхъ къ первому и второму томамъ его сочиненій перваго изданія и къ первому тому Павленковскаго изданія онъ самъ отчасти разсказалъ, какъ и почему это случалось. Всегда, такъ или иначе, дло было въ разлад между категорическимъ императивомъ надо и либо его собственною неуравновшенностью, либо разными вншними обстоятельствами, обрывавшимися ‘ахинеей’ и ‘чепухой’. Между прочимъ, его въ половин семидесятыхъ годовъ очень занимала мысль о роман или повсти, которую онъ уже вринялся было писать, которой и заглавіе было придумано (‘Удалой добрый молодецъ’), но которой онъ такъ и не написалъ…

То ‘исцленіе’, котораго онъ всю свою жизнь искалъ, состояло не просто въ томъ, чтобы ‘думать о томъ, какъ люди живутъ’. Въ этихъ думахъ и въ наблюденіяхъ, ради которыхъ онъ колесилъ по сверу и югу, востоку и западу, онъ слишкомъ часто находилъ не исцленіе, а вящшую боль и скорбь. Онъ искалъ того равновсія, той гармоніи отношеній и пропорцій, гармоніи цлей и средствъ, мысли и дла, разума и совсти, которой не находилъ въ себ и въ непосредственно окружающей его жизни. Онъ находилъ ее въ подлинной мужицкой жизни (‘Власть земли’), въ художественныхъ произведеніяхъ — въ Венер Милосской, въ картин Ярошенка ‘Курсистка’ (‘По поводу одной картинки’), наконецъ, въ живыхъ людяхъ, врод двушки ‘строгаго, почти монашескаго типа’ (‘Выпрямила’), передъ которою онъ почти молитвенно преклонялся. Въ нкоторыхъ своихъ очеркахъ онъ самъ разсказалъ, какъ ‘выпрямляли’, счастливили его такія явленія жизни. Къ числу ихъ принадлежалъ и оригиналъ героя романа или повсти ‘Удалой добрый молодецъ’. Онъ писалъ мн:

‘Повсть, которую пишу — автобіографія, не моя личная, а нчто врод Л. Чего только онъ не видалъ на своемъ вку. Его метало изъ губернаторскихъ чиновниковъ въ острогъ* на Кавказъ, съ Кавказа въ Италію, прямо въ битв подъ Ментаной, къ Герцену, потомъ въ Сибирь на три года, потомъ на Ангару, по которой онъ плылъ тысячу верстъ, потомъ въ Шенкурскъ, въ Лондонъ, въ Цюрихъ, въ Парижъ. Онъ видлъ все и вся. Это цлая поэма. Онъ знаетъ въ совершенств три языка, уметъ говорить съ членомъ парламента, съ частнымъ приставомъ, съ мужикомъ, уметъ самъ притвориться и частнымъ приставомъ, и мужикомъ, и неучемъ, и въ то же время можетъ войти сейчасъ на каедру и начать о чемъ угодно вполн интересную лекцію. Это изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголокъ я постараюсь взять въ свою власть’…

Но мутныя волны повседневной жизни скоро смывали подобныя ‘выпрямляющія’, живительныя впечатлнія, которыхъ такъ жаждала душа Успенскаго. А, кром того, случалось ему, конечно, и ошибаться, ожидая найти чистое золото тамъ, гд на дл оказывалась грязь. Вотъ, напримръ, что онъ писалъ В. М. Соболевскому посл поздки въ Болгарію:

‘Только нсколько дней, когда я чувствую себя немного по-человчески. Болгарская поздка измучила меня нравственно до ужасной степени. Никогда въ жизни не былъ я въ такомъ глубокомъ отчаяніи, положительно не зналъ,— что тутъ длать, т, е. что думать! Всякая русская грязь, подлость… вся ложь полуславянофильства, такая, какъ теперь въ мод,— все это здсь возстало передо мною въ подлинномъ вид, ошеломило меня, все мн припомнило, всю жизнь, вс жертвы, все лганье, которое постепенно вкрадывалось въ душу страха ради іудейскаго, вс уступки совсти, вплоть до послдняго слова непротивленія злу. Словомъ, положительно я задохнулся и изнемогъ отъ этого всего, что здсь на меня нахлынуло вдругъ сразу. Не знаю и не увренъ, чтобы вы нашли возможнымъ печатать такія письма, какъ прилагаемое. Но изъ него вы можете имть понятіе о красот и пріятности здшнихъ впечатлній. Писать дипломатическія письма, изъ которыхъ ничего неизвстно, я не могу… Много, много, въ насъ, русскихъ, лжи вълось и вообще ничего радующаго! Нехорошо, нескладно, непріятно творится здсь дло невдомое буквально и ничего не общающее въ будущемъ. Хорошія слова — свобода, равенство нечмъ наполнить ни намъ, ни имъ. Все это здсь мыльные пузыри, которые, когда лопаются, то пахнутъ гадко. Я стараюсь быть елико возможно безпристрастнымъ, о Болгарія будетъ на основаніи болгарской прессы радикальнаго лагеря, и вы увидите, какъ много уже въ ней шарлатанства. Все это не второй, а сто второй сортъ. Другое дло — народъ. Онъ то, его житье-бытье и обличитель всей этой скверности. Словомъ, не знаю, не знаю- Я буду писать, но кром глубочайшей скорби ничего на душ нтъ отъ этой работы’…

Измученный подобными впечатлніями и всякаго рода житейской ‘ахинеей’ и ‘чепухой’, Глбъ Ивановичъ подумывалъ иногда уссться на мст, поступить на службу — на желзную дорогу, въ земство и т. п. и, имя постоянный заработокъ, работать въ литератур спокойно, не разрывая свои произведенія на клочки. Но это или совсмъ не удавалось ему, или удавалось, очень не надолго. Дольше всего, кажется, онъ служилъ завдующимъ сельской ссудо-сберегательной кассой въ Самарской губерніи. Повидимому, онъ этой службой былъ доволенъ,— по крайней мр, съ точки зрнія собраннаго имъ тамъ матеріала для литературной обработки. Иначе вышло съ другой его пробой служебной дятельности. 11 сентября (все равно какого года) онъ даже съ нкоторымъ торжествомъ извщалъ меня: ‘Сижу въ должности’, а письмо отъ 1 февраля слдующаго года начинается словами: ‘Мста у меня больше нтъ’. И вотъ мотивы, изложенные въ письм отъ 14 марта: ‘Мсто… я долженъ былъ бросить и какъ ни скверно это въ матеріальномъ отношеніи, но ршительно не раскаиваюсь: подлые концессіонеры глотаютъ милліоны во имя разныхъ шарлатанскихъ проектовъ,— а во сколько же разъ подле интеллигенція, которая не за милліоны, а за два двугривенныхъ осуществляетъ эти разбойничьи проекты на дл, тамъ, въ глубин страны? Громадныя челюсти концессіонеровъ ничего бы не сдлали, ничего бы не проглотили, если бы имъ, не помогали эти острые двухъ-двугривенные зубы, которые тамъ, въ глубин-то Россіи, въ глуши, пережевываютъ неповиннаго ни въ чемъ обывателя. Я не могу быть въ числ этихъ зубовъ, если бы мн было хоть мало-мальски покойно, я бы, можетъ быть, и не такъ былъ чувствителенъ ко всему этому и, понимая, считалъ бы себя скотиной, но жалованье получалъ бы аккуратно. Но при томъ раздраженіи, которое временами (какъ въ послдній пріздъ въ Петербургъ) достигаетъ по истин глубочайшей невыносимости, я не могу не принимать этихъ скверныхъ впечатлній съ особенною чувствительностью. Мсто надо было бросать: вс, тамъ служащіе, знаютъ, что они длаютъ разбойничье дло (будьте въ этомъ уврены), но вс знаютъ, чмъ оправдать свое положеніе… а вотъ зачмъ литераторъ-то (каждый думаетъ изъ нихъ) тоже мокаетъ свое рыло въ эти лужи награбленныхъ денегъ — это ужъ не хорошо. ‘Пишетъ одно, а длаетъ другое’. Вотъ почему нужно было бросить ихъ въ ту самую минуту, какъ только стала понятна вся подлецкая механика ихъ дла’…

Къ сожалнію, на этомъ я долженъ кончить выдержки изъ писемъ Успенскаго. Однако, и то, что я счелъ возможнымъ и удобнымъ взять изъ нихъ, надюсь, хоть нсколько дополняетъ я поясняетъ фигуру этого оригинальнйшаго и симпатичнйшаго человка, какую мы знаемъ по его писаніямъ. Но знаемъ ли мы и писанія-то его, какъ они того заслуживаютъ? Г. Волжскій въ упомянутой въ начал настоящихъ замтокъ книг ‘Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ’ говоритъ: ‘Идейное наслдство Успенскаго не только не исчерпано, но и не оцнено еще. Правда, его крупное дарованіе пользуется въ нашей литератур всеобщимъ уваженіемъ, оно общепризнано, но при всемъ этомъ Успенскаго поразительно мало читаютъ и еще мене серьезно изучаютъ. Прямо можно сказать, что его гораздо больше уважаютъ, чмъ читаютъ и изучаютъ’. Неблагодарная, легкомысленная, какъ трость колеблемая втромъ, русская читающая публика и не подозрваетъ, какого высокаго наслажденія лишаетъ она себя, обходя сокровищницу сочиненій Глба Успенскаго. Я приводилъ уже однажды и приведу здсь еще разъ надпись старика Елисеева на сочиненіяхъ Успенскаго, подаренныхъ имъ одной родственниц при отъзд ея изъ Петербурга: ‘Не. падай духомъ въ постигшемъ тебя несчастій, будь покойна и не переставай трудиться надъ своимъ самообразованіемъ для будущей дятельности, но такой дятельности, которая бы основывалась не на мечтахъ и иллюзіяхъ, а которая была бы приспособлена и пригодна для русской дйствительности. Для этого совтую теб какъ можно чаще читать и даже изучать сочиненія Г. И. Успенскаго, единственнаго у насъ писателя, мысль котораго въ отношеніи Россіи отличается всегда искренностью, свжестью, правдивостью, богатствомъ содержанія и глубиною. Да, даже и глубиною, при всей видимой легкости его писаній. Но глубина можетъ даваться только тому, кто будетъ читать его не бгло, а пристально вдумываться въ читаемое, усердно ворочая при этомъ своими собственными мозгами’.

Этотъ не предназначавшійся для печати отзывъ тмъ любопытне, что трудно найти людей, мене сходныхъ по основнымъ свойствамъ ума и характера, чмъ спокойный Елисеевъ и вчно мятущійся Успенскій…

——

25 февраля скончалась издательница ‘Міра Божія’ Александра Аркадьевна Давыдова. Это большая потеря для журнала, въ кодеромъ ея роль далеко не ограничивалась простымъ издательствомъ. Женщина рдкаго ума и энергіи, она создала этотъ журналъ съ его своеобразной программой, была его душой, и успхомъ своимъ ‘Міръ Божій’ въ очень и очень значительной степени обязанъ ей, хотя она ничего не писала. На журнальное поприще ее толкнула простая случайность. Въ 1885 г. она познакомилась съ г-жей Евреиновой, затявшей тогда ‘Сверный Встникъ’. Самое это знакомство завязалось, если не ошибаюсь, совершенно случайно,— он жили на одной лстниц. Г-жа Евреинова предложила Александр Аркадьевн мсто секретаря редакціи, и та приняла его, какъ я думаю, безъ серьезнаго отношенія къ длу. Вначал это было чисто дилетантское занятіе умной свтской дамы, у которой было много свободнаго времени и которой надоли пріемы, вызды, визиты. Я помню ее въ это время блистающею красотой, остроуміемъ, весельемъ… Но постепенно она такъ втянулась въ дло, что уже положительно не могла безъ него существовать, основала ‘Міръ Божій’ и вся ушла въ него. Повторяю, она ничего не писала, но въ редакціонномъ дл — въ чтеніи рукописей, выбор статей, въ сношеніяхъ съ сотрудниками — принимала живйшее и, если можно такъ выразиться, центральное участіе, не отказываясь и отъ черной работы въ род чтенія корректуръ. Во всемъ этомъ ей. помогала старшая дочь, Лидія Карловна, по мужу Туганъ-Барановская, которую она цнила необычайно высоко и въ которой видла свою преемницу по журналу. Журналъ шелъ все лучше и лучше, и Александра Аркадьевна могла смло смотрть на будущее. Но въ прошломъ году Лидія Карловна умерла, и эта преждевременная смерть страстно любимой дочери сразу подкосила издательницу ‘Міра Божія’. Съ небольшимъ черезъ годъ она послдовала за дочерью. На похоронахъ одинъ нашъ общій знакомый замтилъ: ‘вотъ когда можно безъ преувеличенія сказать: умерла отъ горя’. Я не знаю хорошенько, какая болзнь прикончила Александру Аркадьевну,— это было что-то очень сложное, но несомннно во всякомъ случа, что горе расшатало ея сильный организмъ и подготовило почву для воспріятія болзни. Первое время посл смерти ‘Лидушечки’, какъ она называла дочь, она просто мста себ не находила и говорила мн даже, что хочетъ продать журналъ. Но острое горе постепенно расплывалось въ томительную, щемящую хроническую тоску, съ которой боролась природная энергія. Вотъ чрезвычайно характерное для ея тогдашняго состоянія письмо, полученное мною 6 декабря прошлаго года изъ Царскаго Села, гд она временно поселилась, изрдка прізжая въ Петербургъ:

‘…Не хочется мн, родной, видть народъ теперь, не хочется слышать разговоры, смхъ, хочется именно того, что въ данную минуту имю: тишину, одиночество. Мн, въ моей ‘меблированной комнат’, гораздо лучше живется, чмъ я думала, перезжая въ нее. Я бжала изъ Петербурга потому, что мн становилось невыносимо жить моею обычною жизнью. Какъ будетъ, когда я уду, буду одна, главное буду одна — я ршительно не знала. Знала только, что хуже на душ не будетъ, потому что мн казалось, что хуже быть не можетъ… а кругомъ вс говорили, что черезъ три дня я сбгу изъ своей меблированной комнаты. И вотъ скоро мсяцъ, что я здсь, и вчера заявила своей хозяйк, что оставляю комнату за собой до весны. Вернуться и зажить прежней жизнью — не могу, а тутъ жить могу. И хорошо у меня, голубчикъ. Есть время и на дло, и для себя! На дло — гораздо больше времени. День такой большой, и если кто зайдетъ, такъ рада, и опять сдлалась привтливой, не то что въ петербургскомъ омут — когда кто придетъ не во время, такъ въ душ досаду чувствуешь! А что ‘не во время’ чуть ли не всегда! Миленькое существованіе! А главное, дорогой, есть возможность немножко подумать вообще… Есть возможность почитать. Есть возможность не въ удрученномъ состояніи подумать о Лидушечк. И знаете — я не чувствую даже, что одна, мн кажется, что здсь, когда я одна — она точно со мной! Ахъ, какъ я хорошо сдлала, что ухала! Вы не поврите, до чего мн лучше именно одной жить. Какой хочу быть — такой и могу! Никому собой глаза не мозолю. Плачу — и никто на меня съ сожалніемъ не смотритъ, никому не отравляю собой жизнь… Встаю въ 7 часовъ. Пью кофе и читаю, для себя, для души. Въ 10 часовъ иду гулять — одна, конечно. Паркъ зимой — это красота. Вы вдь небось не бывали зимой въ лсу? Не знаете, что это за красота, за поэзія? Я никогда не была въ природ зимой, и не знаю, когда она прекрасне, величественне, таинственне, когда въ полномъ цвту, или теперь, вся покрытая снгомъ. Не знаю, не могу ршить. Въ парк теперь такъ ч^дно, такъ удивительно красиво! Сажусь на скамеечку, и — наслаждаюсь. Кругомъ тишина — но не мертвая тишина, нтъ… Это такія хорошія минуты, что, кажется, будь во мн то, что называется талантомъ, то, что вотъ въ васъ, напримръ, есть — такъ, Боже, что бы кажется не написала. Думаю иногда — сидите вы въ Спасской и пишете о религіи… посиди вы вотъ тутъ часокъ, другой, такъ и о религіи не то бы написали! Право! Нтъ, я отсюда не уду. Въ Петербург жить не стану. Хоть послдніе-то годы жизни душу свою транжирить не стану! А сколько плановъ то у меня здсь рождается! Вы думаете, что я только красотой наслаждаюсь, да о Лидушечк думаю? О Лидушечк думаю, постоянно думаю, съ нею живу, она со мною, всегда, постоянно. Но — думаю и о многомъ другомъ! И о хорошемъ думаю, и, если все будетъ какъ теперь, такъ устрою чудную вещь! Небывалую у насъ! Да!.. Почитала то, другое, а потомъ и сама выдумала! И если удастся — такъ вотъ и еще дло, да какое дло-то, всю душу возьметъ. И никто не знаетъ что, и не скажу никому, пока не наладится, пока не буду уврена, что могу это устроить. И живя не въ Петербург, на все время хватитъ! Читаю я тутъ — Библію, Джаншіева, ‘Народное образованіе въ Англіи и Америк’, иностранные журналы, рукописи, корректуры, вышиваю коверъ, вырзаю картинки… Дла много! И — есть на все время. Въ январ вы разочекъ прізжайте ко мн. Теперь — я и не зову. Этотъ мсяцъ хочется побыть одной’.

Здсь вся Александра Аркадьевна послдняго времени — съ ея неутолимою тоскою по умершей дочери и съ ея энергіей, побуждающей къ созданію новыхъ и новыхъ плановъ. Go смерти дочери эти дв враждебныя силы боролись въ ней, но на подмогу къ тоск пришла болзнь физическая…

Пожелаемъ ‘Міру Божію’ въ лиц наслдниковъ Александры Аркадьевны и редактора журнала, В. П. Острогорскаго, возможно счастливо пережить тяжкую потерю…

——

В. П. Острогорскаго не слдуетъ смшивать съ редакторомъ журнала ‘Образованіе’, А. Я. Острогорскимъ, о которомъ мн хочется сказать нсколько словъ.

Въ начал ныншняго или даже въ конц прошлаго года появилось въ газетахъ объявленіе, что въ февральской книжк ‘Образованія’ будетъ напечатанъ разсказъ или повсть Л. Н. Толстого ‘Сорокъ лтъ’, и, дйствительно, февральская книжка ‘Образованія’ вышла съ разсказомъ Л. Н. Толстого, въ сопровожденіи примчанія отъ редакціи, о которомъ сейчасъ скажу. По этому поводу г. Ясинскій напечаталъ въ ‘Биржевыхъ Вдомостяхъ’, слдующую замтку:

Лтомъ 1877 года въ Москв, гд въ то время я помогалъ, посл отъзда П. А. Кулиша, редактировать А. И. Гатцуку его ‘Газету’, познакомился я съ Н. И. Костомаровымъ, жившимъ въ Лоскутной гостиниц, и вмст съ художникомъ Л. Л. Блянкинымъ часто бывалъ у историка по вечерамъ. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Н. И. Костомаровъ предложилъ для ‘Газеты’ повсть ‘Сорокъ лтъ’, которая была, разумется, охотно принята и съ согласія издателя оплачена, если не ошибаюсь, по расчету 125 р. съ листа. Вскор затмъ она была напечатана.

Левъ Толстой-отецъ приписалъ къ напечатанной повсти главу, кое-что измнивъ въ повсти, и въ такомъ вид передлка великаго писателя, или, врне, придлка,— появилась въ пензенскомъ сборник ‘Памяти В. Г. Блинскаго’ въ 1899 году, т. е. три года тому назадъ.

Сводя вмст повсть Костомарова (хорошо памятную мн), появившуюся 25 лтъ тому назадъ, съ этой приписанной къ ней главой Льва Толстого-отца, появившуюся три года назадъ, почтенная редакція ‘Образованія’, тихимъ манеромъ, ни слова не говоря о Костомаров и о томъ, что приписанная къ повсти историка глаза уже далеко тоже не новинка, стала объявлять о появленіи въ февральской книжк новаго разсказа Льва Толстогоотца и этимъ, разумется, ввела многихъ въ заблужденіе, въ томъ числ и нашу газету, такъ какъ, повривъ почтенной редакціи, мы въ нашу лтопись важнйшихъ событій въ жизни Россіи занесли и этотъ литературный фактъ, съ указаніемъ на счастливый журналъ, въ который Левъ Толстойтепъ отдалъ свое послднее произведеніе.

Заблужденіе невольное, быстро разсявшееся при выход въ свтъ общанной книжки. Спшимъ предупредить поэтому нашихъ читателей, что ‘Сорокъ лтъ’ не есть разсказъ Льва Толсто то-отца, а Костомарова, къ разсказу котораго маститый романистъ написалъ только небольшую главу, уже напечатанную три года назадъ въ пензенскомъ сборник.

Г. Острогорскій возражалъ на это въ газетахъ такъ:

О принадлежности легенды ‘Сорокъ лтъ’ Н. И. Костомарову и отношеніи къ ней гр. Л. Н. Толстого нами подробно объяснено на 1-й же страниц февральскаго нумера ‘Образованія’. Но, кром того, надо имть въ виду еще одно весьма существенное обстоятельство, а именно, что легенда ‘Сорокъ лтъ’ напечатана нами съ рукописи, полученной вмст съ еобствепоручнымъ письмомъ гр. Л. Н. Толстого. Въ томъ вид, въ какомъ помщена въ ‘Образованіи’ легенда ‘Сорокъ лтъ’, она появляется впервые, и въ этомъ весь смыслъ помщенія ея въ ‘Образованіи’, такъ какъ послдняя глаза, написанная гр. Толстымъ (напечатанная отдльно три года тому назадъ въ ‘Пензенскомъ сборник’, чего мы, къ сожалнію, не знали), получаетъ все значеніе только въ связи со всмъ разсказомъ Костомарова (сокращеннымъ Толстымъ, кстати сказать, почти на ²/₃), за послдніе двадцать пять лтъ нигд не появлявшимся.

Дйствительно, въ редакціонномъ примчаніи къ разсказу ‘Сорокъ лтъ’ объяснено, что онъ написанъ собственно Костомаровымъ, и редакція даже любезно предупреждаетъ, что приписку Толстого другія изданія перепечатывать могутъ, въ силу разъ навсегда даннаго Львомъ Николаевичемъ разршенія, а большую часть разсказа перепечатывать не имютъ права безъ особаго соглашенія со вдовой Костомарова. Такимъ образомъ, пока что, разсказъ ‘Сорокъ лтъ’ можно прочитать только въ ‘Образованіи’. Можно думать, что ради сохраненія этой монополіи редакція и открыла, наконецъ, въ февральской книжк свой секретъ, ибо*до тхъ поръ во всхъ объявленіяхъ секретъ оставался секретомъ. Остается невыясненнымъ, что заключало въ себ то ‘собственноручное письмо’ гр. Л. Н. Толстого, при которомъ редакція ‘Образованія’ получила рукопись. Это тмъ интересне, что въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ появилось письмо С. Л. Толстого, въ которомъ онъ, отъ имени отца, сообщаетъ, что авторъ разсказа есть Костомаровъ, а Л. Н. только приписалъ къ нему главу. Однако, и посл этого редакція ‘Образованія’ печатала объявленія, въ которыхъ ‘тихимъ манеромъ, ни слова не говоря о Костомаров’, доводила до свднія читающей публики, что февральская книжка съ разсказомъ Л. Н. Толстого продается тамъ-то по 1 рублю. Такими пріемами можно, вроятно, собрать довольно много рублей, но едва-ли можно пріобрсти чье-нибудь уваженіе.

Называть старый, напечатанный уже разсказъ Костомарова, къ которому гр. Толстой приписалъ одну главу (одну изъ 14 — и, 4 страницы изъ 43-хъ), также уже напечатанную, разсказомъ Толстого,— это такая недостойная спекуляція именемъ маститаго писателя, на которую, конечно, ‘собственноручное письмо’ послдняго не уполномочивало г. Острогорскаго.

Что же касается самого разсказа, то неудивительно, что гр. Толстой увлекся фабулой Костомарова: ее можно бы было резюмировать поговоркой, стоящей въ заглавіи одного изъ учительныхъ разсказовъ Толстого: ‘Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ’. Но, приписывая свои четыре странички къ сорока костомаровскимъ, Толстой естественно долженъ былъ вести изложеніе въ тон и стил Костомарова, то-есть спуститься до манеры второстепеннаго беллетриста, какимъ былъ покойный историкъ. Разсказъ сухъ и художественными красотами не блещетъ.

Ник. Михайловскій.

‘Русское Богатство’, No 3, 1906

Литература и жизнь.

Читайте также: