Ничьи деньги, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Ничьи деньги.

Рчка Липовка, совершенно незначительная, почти ручей, казалась настоящей ркой хоть куда, когда запруживалась мельничная плотина въ с. Боровомъ, да то ниже мельницы ее могли переходить вбродъ куры. Это не мшало однако же Липовк играть важную роль въ географіи узда, пропечатываться ежегодно и многократно въ докладахъ земской управы и въ журналахъ земскихъ собраній, съ ея названьемъ неразлучны были воспоминанья о о самыхъ бурныхъ засданіяхъ этихъ собраній, о паденіи министерства, т. е. управы, о забаллотированьи въ гласные одного генерала, о конфуз, причиненномъ другому переоцнкой кто мельницы, о Липовк говорилось даже въ губерніи. Ея значенье основывалось, главнымъ образомъ, на томъ, что она отдляла черноземную часть узда отъ песчаной, двигала пять нарядныхъ мельницъ, весной бушевала, какъ Подкумокъ, и, къ великому отчаянью управы и подрядчиковъ, ежегодно срывала земскіе мосты. Потому-то каждую весну, передъ ея бурливостью, дрожали мельники и мостовщики, каждую осень — при ея имени — трепетала управа, ломали головы коммиссіи и гремли мстные витіи — и прославилась рчка Липовка, не смотря на то, что ее куры вбродъ переходятъ, прославилась и знать себ ничего не хочетъ, натворитъ бдъ въ Апрл, а въ Ма тихохонько, едва замтно течетъ въ красивыхъ, лсистыхъ берегахъ, послушно ворочаетъ мельничныя колеса,— въ Сентябр ея имя волнуетъ торжественныя собранія, а она скромненько перебираетъ толчеи, околачивая мужнчью коноплю.

Въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа, р. Липовка еще не имла громкой извстности, установившейся за нею теперь, она еще не пропечатывалась, въ земств о ней не говорилось, само земство только что начинало свое существованье и еще не знало, что длать: строить ли новые мосты, или ломать старые. Былъ Май, рчка продлала вс свои проказы и угомонилась, плотины запружены, верховыя мельницы успли набрать воды вдоволь и спшно, кое-какъ, пока безъ конкуренціи, перемалывали рожь крестьянамъ, наголодавшимся за время весенней распутицы и перерыва въ помолахъ. Первая по теченію мельница села Бароваго уже работала во вс снасти,— воды было съ избыткомъ, прудъ налился вровень съ берегами, выше рка извивалась блестящей лентой между выгономъ и только что зазеленвшимъ яровымъ полемъ, огибала старинный, барскій садъ, мелькала между перелсками и полями и рзкимъ, крутымъ поворотомъ скрывалась за обрывомъ, поросшимъ темнымъ, вчно-зеленымъ боромъ. По усмирвшей глади еще мутной воды быстро скользилъ на веслахъ вверхъ противъ теченія щегольской яликъ, издліе мастерскихъ яхтъ-клуба. На передней скамейк, низко наклонивши голову и усердно работая веслами, сидлъ здоровый, широкоплечій господинъ въ сромъ весеннемъ костюм, далеко не новомъ, не модномъ, срый выцвтшій и, измятый фётръ валялся на дн лодки. Косые лучи близкаго къ закату солнца огнемъ горли на ярко-рыжихъ волосахъ гребца, на его рыжей, коротко остриженной бород, въ упоръ били въ крупное лицо, загорлое краснымъ загаромъ блондиновъ, и не безпокоили его, точно ласкали давняго знакомца, стараго пріятеля. У руля сидла молодая двушка по лицу, по туалету, по всей ея фигур, въ этомъ нельзя было ошибиться, нельзя было принять ее за замужнюю. На свжемъ, скоре миломъ, чмъ красивомъ лиц еще не совсмъ исчезъ пушокъ дтства, виднлась дтская минка и смлая, и конфузливая въ одно и тоже время, простеньвое ситцевое платье ловко обхватывало стройную, гибкую талію, обрисовывало ея не вполн развившіяся формы, темно-каріе глаза смотрли мягко, прямо и доврчиво,— жизнь не успла коснуться ихъ, недлинные, почти черные волосы падали на плечи и вились на концахъ крупными волнами, широкополая, соломенная шляпа была сдвинута на бокъ и закрывала лицо отъ солнца, зонтикъ лежалъ рядомъ съ измятымъ фетромъ. Оба пассажира ялика молчали, въ тиши вечера раздавались только рзкіе и сильные удары веселъ, да рокотъ воды подъ килемъ. Еще два — три взмаха, и лодка вбжала въ тнь обрыва, поросшаго лсомъ.

— Антонъ Васильевичъ!— окликнула двушка гребца.

— А? отозвался онъ, встряхивая головой и поднимая глаза на свою спутницу.

— Довольно, домой пора. Неужели вы еще не устали?

— Нтъ, а что?

— Да посмотрите гд мы,— вдь боръ, это четыре версты. Кладите весла, я поверну.

Весла неровно громыхнули о желзныя уключины и легли поперекъ лодки, яликъ слегка накренился подъ давленіемъ руля, послушно описалъ небольшой полукругъ и стадъ кормой къ теченью. Антонъ Васильевичъ вынулъ платокъ, отеръ имъ лобъ и виски, тряхнулъ еще разъ рыжей головой и закурилъ папиросу.

— Въ самомъ дл, кажется, усталъ немного,— проговорилъ онъ, передергивая плечами и расправляя мускулистыя руки. ,

— И за пріятной бесдой не замтили ни времени, ни усталости,— звонко смясь, сказала двушка.

Во всю прогулку она не проронила ни слова.

— Хмъ!… Гребецъ еще разъ отерся платкомъ, покраснть онъ не могъ, уже некуда было, вмсто краски на лбу проступило нсколько капель пота.

— Хмъ! Вы вдь знаете, Евгенія Александровна, что я не мастеръ разговоры разговаривать, за что же человка въ конфузъ вводить? Я сконфуженъ.

— Простите, я не хотла васъ сконфузить,— отвчала двушка. Я, впрочемъ, сама не очень поощряла васъ къ разговорамъ. Сказать вамъ правду? Я и кататься васъ позвала, чтобы уединиться.

— Спасибо и на томъ.

Антонъ Васильевичъ хихикнулъ какъ-то носомъ.

— Не то совсмъ. Вотъ теперь вы меня сконфузили. Квитъ, стало быть. Я ухала съ вами, чтобы не быть тамъ съ maman, съ Natalie и m-me Laroche, чтобы уединиться съ вами однимъ, молчать, когда я хочу, и говорить, когда мн вздумается, говорить, что вздумается, и, наконецъ…

— Что же, наконецъ?

Онъ досталъ и закурилъ другую папиросу.

— Спросить васъ… она опять остановилась.

— О чемъ? Извольте спрашивать.

— Скажите мн, Антонъ Васильевичъ, всю правду… Какъ вамъ нравится Трипольцевъ? Какого вы о немъ мннія?

Двушка наклонилась и пальцами брызгала воду.

— Трипольцевъ? Антонъ Васильевичъ тоже нагнулся, поднялъ свой фетръ, внимательно осмотрлъ его, точно въ первый разъ видлъ какую диковину, расправилъ и опять положилъ на мсто.— Трипольцевъ… разв вы не знаете?

— Нтъ, тихо проговорила двушка.

— На что же это вамъ нужно?

— Я хочу знать… Она искоса посмотрла на Антона Васильевича, не поднимая головы. Непремнно хочу.

— Извольте, — онъ мн совсмъ не нравится.

— Почему?

— На это и отвчать не умю. Вы спросили,— нравится ли мн, я отвтилъ,— нтъ. Вы хотите знать, какого я о немъ мннія, отвчу никакого, я его очень мало знаю, о немъ ровно ничего не знаю, какъ и вс здсь. А почему онъ мн не нравится?.. потому, что у него глаза такіе… Э, да что тамъ, ну хоть бы потому, что вамъ очень нравится,— выпалилъ вдругъ Антонъ Васильевичъ и оскся, точно самъ испугался своего голоса, своей храбрости.

Двушка быстро выпрямилась и пристально посмотрла на своего спутника. Яликъ качнулся и повернулъ къ берегу, руль не управлялъ имъ. Антонъ Васильевичъ взялъ весла и справилъ ходъ. Оба смолкли. Багровый край солнца еще разъ мелькнулъ на горизонт и скрылся, надъ ркой и прибрежными озерцами курился тонкій паръ и низко расползался туманомъ по зеленому бархату луговъ и полей, изъ кочковатаго болота слышалось кряканье утокъ, набжавшій втерокъ изрябилъ зеркальную поверхность воды и шелохнулъ молодой листвой ветелъ, окаймляющихъ садъ, отъ мельницы доносились по зор стукъ колесъ, скрипъ мужичьихъ возовъ, гомонъ людскихъ голосовъ надъ селомъ тянулось облако пыли, и еще не смолкъ отдаленный топотъ возвращающагося табуна, безцльный лай деревенскихъ собакъ. Въ воздух становилось свжо и сыро.

— Кажется ясно, какъ бы про себя, тихо сказалъ Антонъ Васильевичъ, прерывая неловкое молчаніе.

Евгенія Александровна неувренно засмялась искусственнымъ смхомъ, она только начинала учиться такъ смяться, и сама чувствовала, что выходитъ плохо.

— Такъ стало быть для того, чтобы заслужить ваше нерасположеніе, стоитъ только мн понравиться?

— Да, стоитъ человку вамъ понравиться, и онъ заслужитъ или полнйшее мое расположеніе, или такое же полнйшее нерасположеніе. Это по человку глядя. То, что васъ тамъ прель… нравится въ господин Трипольцев, то мн просто противно… Евгенія Александровна, прежде чмъ…. чмъ онъ вамъ еще больше понравится, надо узнать его всего, узнать….

— Пудъ соли състь съ нимъ?

— Хотя и меньше, а вы съ нимъ одной солонки не съли. Вы даже не знаете, какого цвта его, вчно бгающіе, глаза. Онъ ими ни на кого прямо не смотритъ. Вдь не знаете?

— Вотъ пристань. Троньте лодку весломъ, проговорила двушка.

Дожидавшійся у пристани лакей подалъ ей тальму и доложилъ, что пріхали княгиня и господинъ Трипольцевъ.

II.

Анна Михайловна Дорохова, урожденная Самурова, владтельница с. Бороваго, овдовла за пятьнадцать лтъ до начала нашего разсказа и съ тхъ поръ безвыздно жила въ деревн. Замужъ она вышла уже немолодой, страстно влюбившись въ пожилаго, очень умнаго, образованнаго, почти ученаго, генерала Дорохова, небогатаго, некрасиваго и невзрачнаго мечтателя и мистика, бывшаго когда-то ревностнымъ массономъ, членомъ библейскаго общества. Ее, тоже мечтательную, съ сердцемъ открытымъ для добра, жаждущимъ свта и истины, плнили восторженно-туманныя рчи немолодаго человка, юношески увлеченнаго своими неясными идеями, врующаго въ добро и правду, чающаго обновленія, міра любовію къ Богу, любовію къ ближнему. Сердце сердцу всть подало, они сошлись, влюбились другъ въ друга, стали мужемъ и женой, жили въ столицахъ, за границей, въ деревн, и мечты ихъ жили съ ними полной жизнью, ихъ увлеченіе другъ другомъ и соединившими ихъ идеями пережило вс житейскія испытанія, вс искусы пятнадцатилтняго супружества, могильная плита разлучила ихъ, но не разъединила. Какъ за пятнадцать лтъ до смерти Дорохова, утромъ, на другой день свадьбы, Анна Михайловна склонилась на колна рядомъ съ мужемъ передъ рзнымъ распятіемъ въ его кабинет, такъ и теперь, черезъ пятнадцать лтъ посл его смерти, она каждое утро приходила къ тому же аналою и передъ тмъ же символомъ вчнаго спасенія возносила молитву своей вселюбящей души, изливала ее скорби и волненія, искала мира, утшенія, помощи свыше и указанія, благодарила, славословила, лила слезы умиленія и отходила бодрая, съ возстановленными силами, съ обновленной, не старющейся душой. Разъ въ жизни, разъ въ тридцать лтъ не подошла она къ этому источнику духовной силы и едва не сдлалась жертвой отчаянія. Это было въ день смерти мужа. Съ нимъ, показалось ей, все для нея кончилось на земл, съ его послднимъ вздохомъ точно отлетли отъ нея свтъ и счастіе. Непроглядная тьма охватила Анну Михайловну, порвались въ сердц струны, всегда такъ чуткія ко всему прекрасному, замолкли въ ум голоса, всегда призывавшіе ее на служеніе всему хорошему, безъисходное горе, мрачное отчаяніе сдавили все ея существо своими страшными тисками.

Обрядъ погребенія былъ конченъ. Анна Михайловна вернулась изъ церкви, безучастно взглянула на толпу гостей, на толпу заплаканныхъ слугъ, по свтской привычк нашла слова извиненія и ушла въ свою комнату, поручивши вс домашнія заботы кому-то изъ близкихъ сосдей, пріятелей покойнаго. Въ дом суетились, ли, пили, тризну правили, а она сидла одна безъ мыслей, безъ впечатлній, почти безъ чувства. Дверь отворилась, колыхнулась и зашелестила драпировка,— вошелъ кто-то. Анна Михайловна не подняла головы, не взглянула на вошедшаго.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь,— проговорилъ гость. Миръ и благодать Господа нашего Іисуса Христа да будетъ съ тобой!

То былъ старикъ монахъ, духовникъ супруговъ Дороховыхъ, опоздавшій къ похоронамъ.

— Батюшка, отецъ Анатолій! Она встала, чтобы принять его благословеніе, и опустилась на колни передъ старцемъ:

— Не передо мной гршнымъ и недостойнымъ должно падать ницъ. Не мн, худому, дать теб силу перенести утрату. Господь, посылающій испытанія, посылаетъ и утшеніе, и силу…. Ему же подобаетъ всякая слава и честь, и поклоненіе во вки вковъ. Къ нему прибгать, ему молиться должно, Анна! Пойдемъ!

Старикъ взялъ ее за руну, провелъ по опуствшимъ комнатамъ въ кабинетъ покойника, рядомъ съ ней опустился на колни передъ рзнымъ распятіемъ, надъ аналоемъ, и началъ внятно читать дивный псаломъ ‘Помилуй мя, Боже’. Молитва вры спасла болящую душу.

— Отецъ Анатолій, говорила на другой день Анна Михайловна своему духовнику,— знаете, я сегодня почти всю ночь молилась и думала. Я никому не нужна здсь, дтей у меня нтъ, ничто не привязываетъ меня къ міру. Я подумала идти въ монастырь. Мн кажется, я тамъ только найду полный покой и отраду.

— И ошибетесь, Анна Михайловна, отвтилъ старый монахъ, тамъ-то, именно, вы и не найдете того, чего ищете, что нужно вамъ. Я сорокъ лтъ монахомъ и по горькому опыту многое знаю. Я около десяти лтъ вашимъ духовникомъ и хорошо знаю васъ, и скажу вамъ — вы не для монастыря созданы, не для монастыря жили, не потому чтобы вы были ниже монашества, а быть можетъ наоборотъ. Въ міру спастись можно такъ-же, какъ и въ монастыр, везд можно молиться и творить волю Господню. Но въ монашеств нужно отршиться не только отъ зла мірскаго, но и отъ мірскаго добра, отъ мірской любви и связей. А вы не въ силахъ этого сдлать, для васъ не перестанетъ существовать образъ вашего покойнаго супруга, вы не отршитесь отъ привязанности къ вашимъ роднымъ, и скоро почувствуете, что не можете исполнить принятаго на себя. Это будетъ горше теперешняго. Для того, чтобы быть монахомъ нужно особое призваніе, нужно, чтобы человкъ шелъ въ монастырь въ силу невозможности противустоять этому призванію, а не отъ горя уходилъ бы изъ міра. Вы сказали, что никому не нужны, и тоже ошибаетесь. Въ міру вы нужнй, чмъ въ монастыр… никто не скрываетъ свтильника, а ставитъ его на высоту…. Вы говорите, что у васъ нтъ дтей, и опять-таки ошибаетесь,— полгода тому назадъ умерла сестра вашего мужа, у нея осталась крошка дочь,— сдлайтесь ея матерью. Отецъ этой малютки еще молодъ, на служб…. дитя попадетъ въ руки наемниковъ, быть можетъ, мачихи…. Вы сдлаете добро ребенку, сдлайте это для Бога и для себя. Въ міру богоугодное добро легко соединяется съ личнымъ дломъ, въ монастыр нтъ…

Долго еще бесдовали они на эту тему. Совты отца Анатолія сдлали свое дло. Черезъ недлю маленькая, двухъ-лтняя Жени была передана отцомъ на воспитаніе Анн Михайловн. Еще черезъ мсяцъ ея родной братъ привезъ къ ней свою дочь Наташу, почти ровесницу Жени. Анна Михайловна съ восторгомъ приняла двочекъ, какъ посланницъ свыше, какъ утшеніе, какъ обязанности, она стала матерью.

Двочки привязались къ своей maman, души въ ней не чаяли, боготворили ее. Выросли двочки, стали взрослыми двицами, и ихъ дтская любовь превратилась въ нжное уваженіе, въ безграничное довріе къ умной и милой воспитательниц. Это былъ, впрочемъ, единственный пунктъ, на которомъ сходились сестры, какъ он привыкли съ дтства звать другъ друга, во всемъ остальномъ он были совершенно непохожи одна на другую, ни наружностію, ни характерами. Жени, какъ уже выше сказано, не могла назваться хорошенькой, зато была мила необыкновенно, сама того не подозрвая. Наташа, въ 17 лтъ, была уже вполн развившейся, настоящей красавицей, отлично знала это, знала цну красот и въ глубочайшихъ тайникахъ своего юнаго сердца леляла довольно точно опредленную надежду въ свое время воспользоваться, съ возможно большей для себя выгодой, этимъ драгоцннымъ даромъ небесъ. Жени была тиха, немного застнчива, смутно мечтала о любви и мирномъ счастіи, съ наслажденіемъ слушала разсказы старой maman про ея покойнаго мужа, съ нею вмст перечитывала, Богъ знаетъ, въ который разъ, его письма, по указанію старухи, разыскивала его замтки на поляхъ книгь, читала вслухъ цлыя главы, отмченныя его краснымъ карандашемъ.

— Какая вы милая, maman, какая прекрасная! Вы настоящій ангелъ! — восторженно говорила иногда Жени посл такихъ бесдъ съ Анной Михайловной.

— Нтъ, Жены, не я, не я. Онъ ангелъ, онъ сдлалъ меня такой онъ зажогь во мн искру Божію, онъ далъ мн свтъ душевный.

— Какъ вы были счастливы, maman!

— Да, дитя мое, велика была ко мн милость Господня. Великое счастье стать близко къ такому человку…. Нтъ его съ нами,— но духъ его не покидаетъ насъ и не покинетъ. Он тамъ въ лучезарномъ свт молится за насъ.

— Maman, пойдемте и мы молиться съ нимъ, за него….

— Пойдемъ, дитя мое, Господь тебя не оставитъ.

И он рядомъ становились на колни передъ распятіемъ, ихъ слезы, какъ драгоцнные брилліанты падали и мшались въ прах, а души возносились и утопали въ блаженств горнихъ высотъ.

Наташа не чувствовала, не понимала ни ихъ восторговъ, ни ихъ слезъ, для нея разсказы Дороховой, чтеніе пожелтвшихъ отъ времени писемъ были повтореніемъ старыхъ, скучныхъ исторій, перебираньемъ ненужнаго хлама. Мечтала и Наташа, но иначе: въ ея юной, прелестной головк смутно проносился шумъ никогда невиданнаго ею бала, блескъ и роскошь большаго свта, ее окружали не люди, а шитые мундиры въ звздахъ и лентахъ, не идеалы, а жемчуга и брилліанты заставляли вздрагивать ея молодое сердечко. Въ тихомолку ей сочувствовала M-me Laroche и не прочь была пуститься порой вмст съ Наташей въ фантастическія экскурсіи мечтаній, не прочь была иногда слегка усмхнуться, когда молодая двушка шутя говорила: ‘Maman et enie pleurnichent dei nouveau sur leurs vieilles epistoles’. — Все это, однако, не мшало Наташ горячо любить Анну Михайловну и Жени. Она подтрунивала надъ ихъ pleurnicherie и жестоко огорчилась бы, если бы maman забыла позвать ее на утреннюю или вечернюю молитву, сообща въ завтный уголъ въ кабинет.

Ученье двушекъ шло своимъ чередомъ. Мадамъ Ларошъ, очень образованная особа, почти bas bleu, обучала ихъ весьма основательно французскому, нмецкому, англійскому языкамъ и музык, законъ Божій (по Филарету) и ариметику преподавалъ приходскій батюшка, отецъ Стефанъ, по старому, не мудрствуя лукаво, хромала немножко отечественная грамота, но Анна Михайловна махнула на нее рукой посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ брать въ домъ русскихъ учителей и учительницъ и начала сама читать съ двочками по указаніямъ, почерпаемымъ изъ классическаго труда А. Д. Галахова.

Въ 17 лтъ Жени и Наташа были двицами, образованными на славу, неизмримо выше и дльне большинства своихъ свтскихъ ровесницъ. Въ обществ недостатка не было, большое сосдство, когда-то богатыхъ помщиковъ, поубавивши великолпія, поурзало старо-барскія зати въ вид крпостныхъ оркестровъ и псаренъ, но жило попрежнему радушно и весело, не задавало пировъ и банкетовъ, а молодежь попросту и отъ души отплясывала подъ фортепьяно.

Самыми частыми гостями Анны Михайловны были ея старая пріятельница княгиня Вадловская и Антонъ Васильевичъ Ожерельевъ. Объ немъ-тo и нужно сказать, нсколько словъ. Лтъ пять до начала нашего разсказа, онъ кончилъ курсъ въ Московскомъ университет и ухалъ на два года за границу съ тмъ, чтобы вернувшись сдать надлежащіе экзамены и получить профессуру. Съ Германскими дипломами въ чемодан, онъ прохалъ прямо въ деревню къ больной старушк матери, не останавливаясь въ Москв.

— Ну, мамочка, я теперь совсмъ къ теб, довольно шляться,— весело говорилъ онъ, садясь на скамейку у ногъ старушки.

— Какъ, Антоша, совсмъ? а экзамены, профессорство?

— И, мамочка, что за профессорство! Ну, какой я профессоръ!

— Да какъ же это, другъ мой, учился, учился, и за границу здилъ, и вдругъ…. Что же ты здсь будешь длать?

— Съ тобой буду жить, мамочка. Пожалуй, ребятишекъ стану учить ‘въ грамоту’, потомъ земство…. служить….

— Ахъ, Антоша, неужели за тмъ только все это было, чтобъ учить крестьянскихъ ребятъ? Потомъ это земство…. еще Богъ знаетъ, что это за земство будетъ, и чмъ тамъ можно служить….

— Служить-то? Служить хочется мировымъ. Судьи будутъ выбираться осенью, вотъ я и стану баллотироваться, выберутъ — судьей буду,— не выберутъ — ребятъ стану учить и съ тобой жить, а отъ тебя не пойду. Тамъ все шарлатанство одно.

Вздохнула старушка о несбывшейся мечт и прижала къ груди голову сына, грустно было ей и хорошо было, что ея Антоша останется навсегда съ ней.

Осенью Антона Васильевича выбрали въ судьи.

III.

Въ гостиной княгиня Вадловская играла въ ералашъ съ тремя пожилыми сосдями, князь, ея мужъ, считавшій себя великимъ политикомъ, очень обстоятельно и многословно излагалъ Анн Михайловн запутанныя подробности Шлезвигъ-Голштинскаго вопроса, въ углу храпла моська M-me Ларошъ. Остальное общество собралось за чайнымъ столомъ на террас, превращенной, при помощи рамъ и трельяжей, въ лтнюю столовую, то было единственное мсто въ дом, гд дозволялось курить,— хозяйка не выносила табачнаго дыма.

— Ты просто мужиколюбецъ и больше ничего, потому и оправдываешь воровъ,— укорялъ Ожерельева сосдъ Знобиловъ, коннозаводчикъ и шумило, какъ его прозвали въ узд.

— A обвиняемый-то былъ кстати и не мужикъ, а мщанинъ,— усмхаясь перебилъ его Антонъ Васильевичъ,— слдовательно, я и мщано-любецъ.

— Это все едино. Оправдывай, оправдывай больше, давай повадку, нынче они за мосты принялись,— сходитъ. ‘Мы, молъ, это кашечку сварить’. Примутся за наши сараи, потомъ за скотные дворы, доберутся до домовъ, начнутъ на кашечку разбирать. Хорошъ судъ, чудесный судъ! Да я осенью теб первый налво положу. Съ такими судьями, того гляди, самимъ придется на мужичью кашичку ссть.

— Позвольте съ вами не согласиться, Иванъ Николаевичъ,— вступился Трипольцевъ.— Я вполн раздляю взглядъ Антона Васильевича, отъ души сочувствую и апплодирую его ршенью. Мальчишка изрубилъ….

— Хорошъ мальчишка девятнадцати лтъ,— перебилъ Знобишинъ.

— Да, девятнадцатилтняго мальчишку вы хотли бы засадить въ острогъ за то, что онъ изрубилъ на варку каши въ пол какую-то полусгнившую мостовину, стоющую 5 копекъ. Положимъ, онъ укралъ ее, но я увренъ, что ни у кого не поднимется руна отправить за это въ тюрьму неразвитаго, голоднаго малаго, цлый день проработавшаго, и, быть можетъ, ничего не вшаго, кром черствой корки хлба….

Жени, Наташа, хорошенькая пятнадцатилтняя княжна Зина Вадловсвая и m-me Ларошъ сочувственно слушали рчь Трипольцева.

— Такимъ путемъ мы дойдемъ до того, что таже корка дастъ ему право добраться и до моихъ барановъ,— вставилъ Знобиловъ.

— Да, Иванъ Николаевичъ, выйдя изъ острога онъ, очень вроятно, станетъ добираться и до барановъ. Тмъ и прекрасенъ новый судъ, что судья судитъ по совсти, а не по закону. Говорятъ, этотъ мальчишка самъ сознался въ краж, а Антонъ Васильевичъ оправдалъ его. Такъ это, Антонъ Васильевичъ? обратился Трипольцевъ къ Ожерельеву.

— Нтъ-съ, не такъ. Акимовъ, обвиняемый, сказалъ, что изрубилъ и сжогъ валявшуюся на дорог гнилушку. A оправдалъ я его не потому, чтобы считалъ себя выше закона, или предполагалъ за собой право миловать по тмъ соображеніямъ, какія вы высказали.

— Почему же вы оправдали?— удивленно спросила Жени.

— Потому что кражи не было….

— Какъ не было? Такъ, по-твоему, Савка не стянулъ перилъ?

— Я сказалъ,— не торопясь отвчалъ Ожерельевъ,— что онъ изрубилъ валявшуюся на дорог плаху, въ этомъ и сознался. Только онъ взялъ и изрубилъ ее не тайно, не крадучи, а въ присутствіи цлой толпы крестьянъ, варившихъ кашу вмст съ нимъ на той не гнилушк.

— Да, да, да,— заговорилъ Знобиловъ,— такъ, кража есть тайное похищенье…. понимаемъ. A онъ похитилъ, явно. Тайно унесъ, такъ значить укралъ, а явно тащить можно. Отлично.

— Смотря по тому, какъ стащить и что, а то, пожалуй, выйдетъ грабежъ. Акимова-то, по твоему, не за грабежъ ли судить?

— И, что съ тобой толковать,— мужиколюбецъ!…

— Человкъ,— тоненькимъ, рзкимъ голоскомъ позвалъ господинъ, до сихъ поръ молча сидвшій рядомъ съ Наташей и покуривавшій трубку на короткомъ черешневомъ чубук. Это-то господина звали Аристархъ Прокофьевичъ Ярминъ онъ только что пріхалъ въ уздъ за полученіемъ огромнаго, нежданнаго наслдства и былъ въ первый разъ въ дам Дороховой.

— Человкъ, одолжи мн, братецъ, тарелку, и гвоздь.

Все общество сразу примолкло, пораженное неожиданностью такого требяванія, недоумвая, что изъ этого должно произойти.

— Гвоздь-съ? — переспросилъ удивленный слуга,— какой прикажите?

— Двутесный,— невозмутимо пояснилъ Ярминъ.

Общее изумленіе дошло до границъ неловкости, вс молча смотрли на новаго гостя въ ожиданіи чего-то необыкновеннаго. Предсталъ слуга съ тарелкой, на ней лежалъ новый двутесный гвоздь. Ярминъ поднялъ свою трубочку, поковырялъ въ ней гвоздемъ и выбилъ пепелъ за тарелку. Княжна Зина фыркнула и закрылась платкомъ за ней не выдержали Жени и Наташа, сама m-me Ларошъ не осилила невольной улыбки.

— A мы думали, Аристархъ Прокофьевичъ, что вы намъ хотите показать какой-нибудь фокусъ,— оказалъ смясь Трипольцевъ.

— Нтъ-съ не мастеръ,— отвчалъ Ярминъ, спокойно набивая трубочку.— Докурилъ, посмотрлъ, чисто очень везд. Дома, знаете, просто въ уголъ, а тутъ неловко.

— Да вы бы въ садъ сошли, на дорожку.

— Не рука-съ съ огнемъ, сушь, не ровенъ грхъ, домъ тоже старый.

— Такъ не оставить-ли тарелку-то съ гвоздемъ? Можетъ понадобиться опять.

— Да-съ. Поставь, братецъ, къ сторонк! A для опаски….

Онъ вылилъ изъ стакана остатокъ чая на горячую золу.

— Владиміръ Андреевичъ,— обратилась Жени къ Трипольцеву,— если бы васъ выбирали въ судьи, вамъ Иванъ Николаевичъ, наврное, всегда бы клалъ свой шаръ налево.

— И не одинъ-съ,— подтвердилъ Знобиловъ.

— Зато, надюсь, нашлись бы и за меня голоса. Я, впрочемъ, не могу себ даже представить, какъ можно быть судей. По крайней мр, я никогда бы не ршился.

— Почему?— удивилась Жени.— Это такая прекрасная дятельность.

— Именно потому-то, что она слишкомъ прекрасна для меня. Я никогда не счелъ бы себя въ прав сажать въ тюрьму себ подобныхъ, по большей части, несчастныхъ, боле невжественныхъ и жалкихъ, чмъ преступныхъ людей. Да, и наконецъ, что такое преступленье?

— Это вы въ философію, кажется, пускаетесь? — остановилъ его Знобовъ.— А, попробуй-ка какой-нибудь жалкій, да несчастный у васъ бумажникъ стянутъ, что вы тогда скажете?

— Скажу, вроятно, то же, что и вы. Бумажника жаль и досадно, въ особенности, если въ немъ много денегъ.

— Такъ къ судь потащите?

— Я и ,не говорилъ противнаго. Только самъ-то я никогда не ршусь быть судьей. Потерпвшимъ лицомъ сдлаться не отъ меня зависитъ, а судьей вполн отъ меня.

— Это все философія, а на практик совсмъ другое выходитъ.

Чай кончился, общество разбилось. Вышедшій изъ гостиной князь поймалъ Знобилова и Ожерельева и прямо, безъ предисловій началъ:— ‘Герцогъ Альтенбургскій тутъ не причемъ, поймите, совсмъ не причемъ. Его живо и спровадили, попросту, съ жандармами. Этотъ вопросъ идетъ издалека, очень издалека. Еще когда Данія…— и пошла нескончаемая исторія оконченнаго Шлезвигъ-Голштинского вопроса.

Наташа съ Зиной заполучили Ярмина, кокетничали съ нимъ и потшались, не подозрвая, что неглупый чудакъ самъ подтруниваетъ надъ ними. M-me Ларошъ села за рояль. Жени осталась одна съ Трипольцевымъ на террас.

— Какая славная, свтлая личность этотъ Ожерельевъ, и какъ странна его дружба съ Знобиловымъ, какъ жаль вообще, что онъ попалъ въ такое положеніе,— говорилъ не громко Трипольцевъ, наклонясь надъ столомъ и заглядывая въ лицо двушки.

— Онъ отличный, подтвердила Жени.— О какомъ вы говорите положеніи?—‘Вотъ и разсмотрла, подумала она въ тоже время, глаза черные. Кажется, совсмъ черные и смотрятъ прямо.

— Разв вы не замтили? Онъ сдлалъ хорошее, честное дло, оправдавши похитителя гнилушки, и принужденъ самъ оправдываться какимъ-то юридическими тонкостями, а не то г. Знобилинъ и ему подобные забаллотируютъ его осенью. Я, кажется, сдлалъ порядочную неловкость, если не глупость.

— Чмъ это?

— Да, началъ тутъ выяснять мотивы этого оправданія. Это было безтактно и вынудило Антона Васильевича отказаться отъ нихъ, чтобы гусей не раздразнить.

— Вы его совсмъ не знаете, Владиміръ Андреевичъ,— вступилась Жени за общаго любимца.— Онъ не такой, чтобы…. какъ бы это сказать? Онъ всегда говоритъ правду.

— Я въ этомъ не сомнваюсь, Евгенія Александровна, увренъ, какъ вы и вс…. Но, знаете, можно не говорить лжи, говорить правду, только не^, договаривать ее всю. Что и случилось сейчасъ съ Ожерельевымъ. Я вполн врю что онъ оправдалъ воришку на основаніи законныхъ тонкостей, по правд сказать, очень тонкихъ и мн непонятныхъ, а сдлалъ это въ силу именно тхъ простыхъ побужденій, которыя я такъ наивно и не кстати высыпалъ передъ всми.

— Да, это можетъ быть. Онъ очень добрый, хорошій человкъ. Эту послднюю фразу она договорила какъ-то вяло, далеко уже не съ тмъ увлеченіемъ и жаромъ, съ какимъ были сказаны первыя снова въ защиту Антона Васильевича.

— Да, нельзя не пожалть, что въ нашемъ обществ даже лучшіе люди принуждены часто скрывать самыя честныя, святыя чувства для того, чтобы не возстановить всхъ противъ себя,— говорилъ Трипольцевъ, пристально вглядываясь въ Жени.

Она опустила глаза. ‘Нтъ, думалось ей между тмъ, Антонъ Васильевичъ ршительно не правъ, онъ смотритъ прямо. Какіе чудесные глаза, только не черные, я ошибалась, темно-срые…. прелесть какіе.’ Она слегка покраснла и поднялась съ мста. Трипольцевъ тоже всталъ и не сводилъ съ нея своего блестящаго взора. Жени еще разъ мелькомъ взглянула на молодаго человка, еще разъ быстро опустила глаза и отвернулась, краска все сильне охватывала ея лицо. Онъ стоялъ передъ ней стройный и ловкій, чуть замтно вьющіеся, черные волосы капризно падали на чистый, блый лобъ, черные усики оттняли красивый ротъ и расходились шильцами, но въ нихъ ничего не было дланнаго, точно ихъ сама природа создала такими. Его щёки тоже вспыхнули нжнымъ румянцемъ, небольшая, блая рука была крпко сжата и опиралась на столъ, другая тихо-тихо поднялась и концами длинныхъ тонкихъ пальцевъ дотронулась до руки молодой двушки. Жени вздрогнула и замерла, не смла шевельнуться, не смла отнять своей руки.

— Евгенія Александровна, едва слышно проговорилъ Трипольцевъ нетвердымъ голосомъ.

— Пойдемте, пойдемте….— шептала Жени, силясь овладть охватившимъ ее волненіемъ, и быстро направилась въ залу.

Если бы она теперь оглянулась, то увидала бы, что Ожерельевъ былъ правъ она увидала бы другіе глава, не т, что за минуту смотрли такъ прямо, такъ ясно, она, быть можетъ, замтила бы, какъ вздрагивали шильца его красивыхъ усовъ надъ торжествующей, самодовольной улыбкой. Но она не обернулась и ничего не видала. Видлъ все Ожерельевъ, вырвавшійся, наконецъ, отъ князя и встртившій ее въ дверяхъ.

— Давайте танцовать, кадриль устроимъ,— сказала она ему торопливымъ, слегка вздрагивающимъ голосомъ.

— Извините, не могу. Я шелъ проститься съ вами. Мн нельзя засиживаться,— стараясь казаться аокойнымъ, отвчалъ Ожерельевъ.

— Да вдь рано еще, одиннадцати нтъ.

— Еще разъ прошу извинить. У меня завтра разборъ и почта. Многое нужно съ вечера приготовить. Прощайте.

Трипольцевъ былъ уже въ зал и смялся съ Наташей и Зиной.

— Васъ maman не пуститъ безъ ужина, если уже я не могу удержать васъ.

— Я уйду, не прощаясь, черезъ балконъ, не держите меня.

Онъ подалъ руку Жени и сдлалъ было нсколько шаговъ по террас, а потомъ вдругъ обернулся и страннымъ, точно мы своимъ голосомъ проговорилъ:— Разсмотрли его глаза?

Жены ничего не отвчала, только во взгляд ея кроткихъ глазъ мелькнулъ укоръ. Ожерельевъ схватился рукой за голову, сбжалъ съ балкона и исчезъ въ темнот сада.

Втерокъ, чутъ замтно рябившй прудъ съ вечера, все крпчалъ и крпчалъ, и къ ночи разыгрался въ настоящую бурю. По небу пронеслись обрывки, Богъ всть, откуда взявшихся облаковъ, за ними быстро надвигалась черная туча, въ воздух стало душно, сильнй запахло, только что распустившимися смолистыми листьями, тонкой гнилью огромнаго стараго сада зашумли вковыя липы и сосны, заныли голые сучья дубовъ гд-то далеко сверкнула молнія, и загремлъ глухой раскатъ грома, за нимъ еще и еще, ближе и ближе. Крупныя капли дождя сначала рдкими шлепаками забарабанили по окнамъ и маркизамъ, потомъ полились сплошной гудящей массой волны воды, не помщаясь въ жолобахъ, срывались съ крыши и ручьями падали на кусты и дорожки.

— Въ такую погоду я никого не пущу домой,— объявила Анна Михайловна своимъ гостямъ, взявшимся было за шляпы посл ужина.

— Мсто всмъ найдется.

IV.

По-утру старая горничная Дороховой ране обыкновеннаго и какъ-то особенно торжественно и чопорно позвала Жени къ мамаш.

Сердечко молодой двушки екнуло и замерло, почуяло нчто сладкое, желанное и вмст страшное. Украдкой крестясь и шепча про себя молитву, вошла она въ кабинетъ Анны Михайловны.

— Жени, mon enfant,— начала старуха взволнованнымъ голосомъ, нжно цлуя племянницу и пристально вглядываясь въ ея лицо,— ты, конечно, догадываешься зачмъ я позвала тебя?

— Maman!… могла только проговорить Жены и припала головой къ плечу тетки.

— Что же ты скажешь, другъ мой?

— Maman, maman, говорите вы. Я не знаю, ничего не знаю.

— Говорилъ теб вчера что-нибудь Владиміръ Андреевичъ?

— Нтъ, maman ничего, ничего он не говорилъ мн.

— Какъ же это?— удивилась Анна Михайловна. Однако же ты догадываешься въ чемъ дло, знаешь?

— Maman, милая, я не знаю почему… не знаю, что со мной….

Лицо двушки горло яркимъ румянцемъ, сердце замирало и сильно билось, грудь высоко поднималась и опускалась подъ гладкимъ лифомъ наряднаго платья.

— Княгиня передала мн, что Владиміръ Андреевичъ проситъ твоей руки, и намекнула, что ты, вроятно, не отвергнешь его предложенія, я и подумала… Что же ты скажешь, дитя мое?

— Maman, я вся, вся ваша!… Вы скажите…

— Жени, другъ мой, это дло настолько серьёзное, тутъ ршается навсегда вопросъ всей жизни… Могу ли я, въ прав ли располагать твоей судьбой, сердцемъ быть можетъ…

Дорохова пріостановилась, Жени молча еще крпче прижалась къ ней.

— Я не знаю, какъ-бы ты приняла мое ршеніе, если бы я нашла нужнымъ отказать Трипольцеву…

Жени вздрогнула, ея рука, обхватывавшая талію тетки, упала на подушку, дивана, въ глазахъ пронесся какой-то туманъ.

— Ты любишь его, Жени? спросила Анна Михайловна, отслоняя голову двушки и, заглядывая ей въ лицо. На немъ она прочла отвтъ и тяжело вздохнула, опуская на грудь сдую голову. Дв крупныя слезы скатились съ ея рсницъ и повисли на худыхъ, морщинистыхъ щекахъ.

— Maman, скажите… скажите, ангелъ мой, чмъ онъ вамъ не нравится? Скажите, почему вы не хотите…

— Мы его такъ мало знаемъ,— вяло, какъ бы не хотя, проговорила старуха.

— Maman, онъ три мсяца здсь… вы знаете хорошо княгиню, она вдь тетка ему,— знали его мать…

— Да, конечно, конечно… Жени, во всякомъ случа совтую… надюсь,ты не будешь спшить свадьбой, ты такъ молода, еще… годъ, или… или…

— Что хотите, какъ хотите, maman, я на все, на все согласна.

Часъ спустя княгиня отворила дверь кабинета покойнаго генерала и позвала Жени. Тамъ ее ожидали Анна Михайловна и Трипольцевъ. Блдная, трепещущая, съ опущенными глазами, едва, находя силы передвигать ноги, вошла Евгенія Александровна въ комнату и остановилась передъ теткой.

— Жени… Владиміръ Андреевичъ… Богомъ такъ сужено, Богъ благословитъ васъ! Владиміръ Андреевичъ, во имя Всеогущаго Бога я отдаю вамъ мою голубку, вы передъ Нимъ отвчаете за нее!.

Она взяла холодную, какъ ледъ, руку двушки и вложила ее въ руку жениха. Трипольцевъ, низко склонившись, съ глубокимъ благоговніемъ передъ торжественностью минуты, взялъ руку Жени, промедлилъ такъ съ секунду, потомъ тихо повернулся въ сторону, подвелъ свою невсту къ аналою съ распятіемъ и рядомъ съ ней опустился на колни. Пронеслась минута молчанія, вс молились. За дверью послышался шелестъ платья, тамъ стояли Наташа, Зина и m-me Ларошъ. Трипольцевъ и Жени поднялись.

— Теперь вы благословите,— обратился онъ къ Дороховой.

— Богъ и онъ… не въ силахъ будучи сдержать рыданія, проговорила Анна Михайловна, подняла руки надъ склоненными головами молодыхъ людей,— потомъ опустила ихъ на плечи Жени и Трипольцева и соединила обоихъ въ однихъ объятіяхъ, въ одномъ материнскомъ лобзаніи. Въ этихъ объятіяхъ встртились глаза жениха и невсты, озаренные первыми лучами счастія, встртились ихъ уста въ первомъ поцлу любви.

‘Теперь, кажется, на-крпко’, мелькнуло въ голов Трипольцева.

— Я въ немъ, кажется, ошибалась, я виновата передъ нимъ,— думала Анна Михайловна.

Княгиня вытирала надушеннымъ платкомъ мокрые отъ слезъ глаза, m-me Ларошъ всхлипывала, морща носъ и подбородокъ, Зина радостно улыбалась, предвкушая свадебную сцену, конфекты и празднества.

— Quelle comedie atroce! Pauvre Genie! прошептала Наташа, отходя отъ двери и скрываясь на балкон.

Въ тотъ же день, вечеромъ, Знобиловъ мимоздомъ къ Дороховымъ, завернулъ къ Ожерельеву.

— Куда это ты удралъ такъ скоропостижно вчера вечеромъ? говорилъ онъ, здороваясь съ пріятелемъ. Да что съ тобой? Ты нездоровъ?

— Да, немножко. Вроятно простудился, меня дорогой до костей промочило. Всю ночь не спалъ.

На Ожерельев лица не было, красный загаръ уступалъ мсто какимъ-то темно-желтымъ пятнамъ, мутные глаза смотрли тускло, все лицо, вся фигура обличали усталость и слабость.

— Гмъ— Знобиловъ помолчалъ немного, точно собираясь съ духомъ.

— Вольно было пять верстъ тащиться, верхомъ, подъ такимъ ливнемъ. A я ночевалъ, сейчасъ только отъ нихъ… вс ночевали. Вотъ и нынче пробыли… онъ замялся.

— Ты, Мванъ Николаевичъ, чего мямлишь? Ну, что тамъ такое? Нетерпливо, нервно заговорилъ Ожерельевъ. Говори что-ли, и такъ знаю.

— Что знаешь?

— Ну, ожидаю, догадываюсь. Не тяни ты, ради Бога. Кончено?

— Да^, что кончено-то? Чего ты волнуешься?

— Что, что!.. Тьфу! Точно бабу меня подготовляетъ. Дала слово? да?

— Что же изъ этого? Ну, дала слово, сегодня поздравляли. Ты-то чего кипятишься?

— И не думаю. Я вчера зналъ, то-есть, предвидлъ.

Онъ провелъ рукой по лицу и по волосамъ.

— Ну, кончено, такъ кончено. Ожерельевъ открылъ окно, вдохнулъ струю влажнаго вечерняго воздуха и позвонилъ. Въ комнату вошелъ старый солдатъ, разсыльный.

— Кузьма Ивановичъ, одолжите воды, холодной, со льдомъ.

— И безо льду холодна будетъ, Антонъ Васильевичъ, сейчасъ изъ родника принесъ, страсть холодная.

— Впрочемъ и то надо сказать, Богъ все къ лучшему длаетъ, наставительно замтилъ Знобиловъ, когда старикъ вышелъ .

— Да, Панглосъ говорилъ то же.

— Кто это Панглосъ?

— Учитель Кандида. Слыхалъ?

— Нтъ, не знаю. Не здшніе?

— Это въ повсти Волтера, улыбаясь пояснилъ Ожерельевъ.

— A ну, чертъ ихъ возьми и съ Вольтеромъ, досадливо сказалъ Знобиловъ. Ты мн своихъ Волтеровъ не подпускай…. Постой-ка, ты какъ назвалъ? Кандидъ, ничего. У меня Задорная на дняхъ конька ожеребила, познышъ — каналья, пригульной, такъ пригульнымъ и хотлъ назвать, Кандидъ лучше. Пусть такъ и будетъ. Дай клочекъ бумаги записать, а то забуду. Кандидъ.

Знобилонъ записалъ, прочелъ раза два по записк, аккуратно сложилъ ее, и спряталъ въ жилетный карманъ.

— Знаешь, Иванъ Николаевичъ, я теб очень благодаренъ за то, что ты захалъ сказать. Лучше отъ тебя узнать, чмъ отъ кого-нибудь…. А уже наврное пожалуютъ посмотрть, какой, молъ изъ него видъ будетъ.

— Это врно. Я потому и захалъ одинъ, предупредить. Навязывался Ярминъ со мной, я его спровадилъ. A все-таки жаль, двка она славная, немножко кисейная, плакса, съ тетенькой привыкла вздыхать да нюнить, — а ничего добрая, съ тобой пожалуй бы выправилась. Впрочемъ, кто ее знаетъ. Теб она нравилась, а мн та, Наташа, больше по душ, и покрасиве, и пошустрй будетъ, съ огонькомъ. Съ Женичкой самъ, того гляди, прокиснешь.

— Такъ ты бы предпочелъ Наталью Петровну? Женился бы на ней?

— Я-то? Я, братъ, свою Агафью Самойловну ни на какую принцессу не промняю, что Ганьку, что Толпгу, давай мн цлый конный заводъ — не отдамъ. Что годъ — то конь, да какіе кони-то. Я говорилъ теб, на дняхъ прізжалъ ко мн графъ Крейнъ. Сделкинъ привозилъ, такъ онъ за трехъ-лтка, Бубенъ, знаешь, отъ Толпги и Тамбурина, Таборова сына, давалъ по первому слову три тысячи. Я говорю, вы, сіятельный, пожалуйт на лто на бгъ и изготовьте дв трешницы, тогда разговаривать будемъ. A сейчасъ конекъ у ней, такъ ужъ я теб скажу, отъ Тамбурина, же, не умретъ Таборъ! Если показать Блянину, такъ съ нимъ просто истерика сдлается.

Знобиловъ увлекся своимъ конькомъ, <своими и чужими конями и пустился въ пустился въ нескончаемые подробности о красотахъ и достоинствахъ Толпги, Задорной, Пріятной, Кролика, Лебедя и Табора, помянулъ, почти забытой памяти, Закраса, Визапура и Стебалу и засидлся до позднихъ сумерекъ.

— Эхъ, заболтался однако. Прощай, давно домой пора. Дв проздки пропустилъ. Прізжай завтра, Ярминъ будегь, еще одинъ артистъ общался пріхать, посмотримъ матокъ, къ десятой на бегъ готовлю.

Ожерельевъ общалъ пріхать, пріятели разстались.

Проводивши гостя, Антонъ Васильевичъ вышелъ на балконъ, вытащилъ изъ закрытой его части кожаный тюфякъ и легъ на него безъ подушки, закинувъ, подъ голову руку. Слва надъ горизонтомъ догоралъ молодой золотистый мсяцъ, тихо утопая къ тонкихъ струяхъ надземнаго пара, въ темнющей выси одна за другой зажигались звзды, на запад еще пылала заря, нехотя уступая, мсто безлунной весенней ночи, воздухъ свжлъ и легкой дрожью охватывалъ тло. Ни мсяца, ни звздъ, ни зари не видалъ молодой человкъ, не чувствовалъ свжести ночи, не замтилъ, что въ кабинет зажгли огонь, и полоса свта, изъ отворенной двери, легла къ его ногамъ, не слыхалъ какъ зашелестло женское платье. Онъ ни о чмъ не думалъ, ничего не сознавалъ, даже Жени была не при чмъ въ этомъ состояніи Ожерельева, онъ просто разхварывался. На балкон показалась женская фигура. Въ дом вс уже знали о помолвк Жени, кучеръ Знобилина объявилъ о ней въ кухн, съ быстротой телеграфа всть перенеслась въ двичью, въ комнату матери Антона Васильевича. Старушка Ожерельева тоже была нездорова и нсколько дней не вставала съ постели.

— Антонъ Васильевичъ, окликнула вошедшая, вы спите?

— А, это вы, Катя. Нтъ, не сплю.

— Что же эта вы безъ подушки….

Катя на минуту скрылась за дверью, вернулась съ подушкой, опустилась на колни у матраца, заботливо подняля на руку голову Антона Васильевича, подсунула подъ нее подушку и молча, наклонившись, заглянула ему въ лицо.

— Вамъ не хорошо тутъ, сыро. Принести одяло или пледъ? спросила она.

— Нтъ, мн не холодно. Спасибо, Катя!

— Да у васъ жаръ, вы больны, встревожилась она и поднялась.

— Я принесу пледъ.

Она скоро вернулась съ пледомъ, опять стала на колни и укутала Ожерельева.

— Вы еще ночью захворали, когда вернулись весь мокрый. Я слышала, что вы всю ночь не спали, ходили по кабинету.

— Спасибо, Катя, милая! Мам не говори, что я боленъ, скажи просто, что уснулъ, не раздваясь, и потому не зашелъ къ ней проститься.

— Антонъ Васильевичъ! Катя, не поднимаясь съ колнъблизко нагнулась къ Ожерельеву и засматривала въ его глаза. Антонъ Васильевичъ, стоитъ ли страданій женщина, которая васъ не любитъ, не можетъ любить, не можетъ понимать, которая васъ, васъ! промняла на малеваннаго, картиннаго гусарика?

— Оставь это, Катя! Ты сама ничего не понимаешь,— ты еще двчонка.

— Да, конечно, двчонка, грустно повторила она, откидываясь назадъ и невольнымъ движеніемъ садясь на край матраца.

— Я только годомъ старше ея…. та барышня, я двчонка…

— Катя, не обижайся, я это такъ сказалъ. Ты милая, хорошая двушка.

Ожерельевъ взялъ Катю за руку и притянулъ къ себ. При неясномъ свт зари, охваченный лихорадочнымъ жаромъ, близкій къ бреду, онъ, въ первый разъ, кажется, замтилъ, что около него сидитъ уже не двочка-сиротка, взятая когда-тo на воспитаніе его матерью посл смерти ея отца, вдоваго дьячка, опившагося на святой недл, а взрослая двушка, въ полномъ расцвт силы, красоты и молодости, въ первый разъ увидлъ онъ ея темно-голубые глаза, вспыхивающіе и искрящіеся опаснымъ блескомъ, всю ее онъ увидлъ не такой, какою она казалась ему до сихъ поръ замтилъ, что ея рука вздрагиваетъ въ его рук, что неровно поднимается и опускается ея грудь подъ тонкой русской рубашкой. Онъ выпустилъ ея руку и отодвинулся отъ Кати. Она молча отвернулась, закрыла лицо руками и припала имъ къ колнамъ. Послышался тяжелый вздохъ, похожій на стонъ.

— Катя, что съ тобой?

— Ничего, Антонъ Васильевичъ, тяжело, тошно!

Она встала и неровными шагами направилась съ двери, видно было, какъ вздрагивали ея плечи.

‘Неужели, неужели? промелькнуло въ голов молодаго человка. Воспитанница матери…. сиротка…. Ганьку ни на какихъ принцессъ не промняю…. Катя — Катька… тьфу! гадость, подло, подло!… Мн никогда въ голову не приходило… а какъ она хороша! она лучше ихъ всхъ, лучше ее! фу, подлость какая!’ Почти вслухъ произнесъ онъ.

Легкое въ начал недомоганье старушки Ожерельевой превратилось черезъ нсколько дней въ сильнйшее воспаленіе легкихъ и свело ее въ могилу. Въ зал, у гроба матери встртился Антонъ Васильевичъ съ Жени и ея женихомъ въ первый разъ посл ихъ помолвки. и, подавленный своимъ горемъ, не почувствовалъ ровно ничего, ему не до нихъ было, не до радостей и счастья. Онъ сильно любилъ свою милую старушку, ея утрата поглотила вс его душевныя силы, заслонила собой весь міръ. Такъ же дружески, какъ прежде, пожалъ Антонъ Васильевичъ руки Жени и Наташи, поцловалъ руку Анны Васильевны, вжливо и спокойно поздоровался съ Трипольцевым, повидимому, внимательно слушалъ слова сочувствія, боле или мене, казенныя утшенія, держалъ себя прилично, но почти ничего не слыхалъ, ничего мы видалъ. На похоронахъ, въ сороковой день опять принималъ ихъ всхъ, и ни разу ни одно воспоминаніе былаго не вспыхнуло въ его душ, ни на минуту не потревожило его скорби, точно ничего никогда и не было.

А въ дом Дороховыхъ кроили и шили приданое. Женихъ былъ милъ, любезенъ, обворожителенъ… Жени чуть, не молилась на своего Владиміра. Тни сомннія въ ея будущемъ счастіи, возникавшія въ ум Анны Михайловны, разсявались, когда она видла, какъ подергивались влагой его глаза при чтеніи подобныхъ проповди писемъ покойнаго генерала. M-me Ларошъ находила его chevalier accompli, прислуга, дворня, вс были въ восторг отъ красавца жениха. Одна Наташа держала себя съ вамъ сдержанно и холодно, не смотря на вс его заискиванія, одна она въ интимныхъ бесдахъ съ m-me Ларошъ рзко высказывала, что въ немъ все — фальшь и притворство, что если онъ chevalier, то chevalier d’industrie, изъ-за чего у нихъ нердко доходило до серьёзныхъ размолвокъ.

Разъ Наташа встртилась въ саду съ Ожерельевымъ, это было въ его второй визитъ Дороховымъ посл смерти матери.

— Антонъ Васильевичъ, заговорила она, поздоровавшись съ нимъ, — вы вдь никогда не лжете.

— Не могу похвалиться, отвчалъ онъ, улыбаясь,— стараюсь по возможности избгать лжи и, все-таки, лгу и очень часто.

— Нтъ, послушайте, я хотла говорить съ вами совсмъ coeur ouvert. Вы мн всю правду скажете?

— Не знаю, Наталья Нетрарна, предисловіе страшно. Вамъ бы напрямикъ начать, я, можетъ быть, проговорился бы, а теперь, пожалуй, поопасусь.

— Скажите мн всю правду, Антонъ Васильевичъ, прошу васъ, какого вы мннія о Трипольцев? Я измучилась.

Ожерельевъ смутился.

— Антонъ Васильевичъ, ради Бога скажите! Я хочу, очень хочу знать ваше мнніе о немъ. Я помогу вамъ. Слушайте! Я о немъ нехорошаго мннія, по моему, онъ дрянной человкъ, все притворяется: Жени не любитъ, играетъ съ ней комедію, съ mamam тоже и со всми…. и вс ему врятъ, вс восхищаются имъ, одна я… я знаю, что онъ меня ненавидитъ, а, между тмъ, такъ и разсыпается передо мной…. Онъ никого не любитъ и лжетъ, лжетъ. Maman на меня сердится, Жени дуется, а я не могу осилить себя. M-me Laroche, Богъ знаетъ, даже что сказала мн изъ-за него…. Скажите, Антонъ Васильевичъ, не права я, ошибаюсь?

— Мн очень трудно отвчать вамъ, Наталья Петровна, я его совсмъ не знаю, едва знакомъ съ нимъ.

— Не то совсмъ Вы не потому не хотите отвтить прямо. Вдь такъ, по другой причин?

— Можетъ быть, есть и другая причина, но я, все-таки, его совсмъ не знаю и на этомъ очень настаиваю.

— Вы просто не хотите говорить дурно о счастливомъ соперник. Это chevalerrsque, конечно. Да, я угадала? Слдовательно, я права, онъ и вамъ кажется гадкимъ? Приставала Наташа.

— Послушайте, я вамъ разскажу сцену ихъ помолвки, un morceau de drame ou de haute comedie plutt, и она передала ему извстную сцену въ кабинет.

Ожерельева покоробило. Наташа зорко слдившая за его лицомъ, замтила это.

— Вс были заняты своими собственными впечатлніями и чувствами, растрогались, хныкали, рюмили, я не легко поддалась чувствительности и зорко слдила за нимъ. Когда онъ поцловалъ Жени и поднялъ голову, я ясно видла его гадкую улыбочку,его фальшивые глаза. Въ нихъ такъ и свтилось: ‘теперь не уйдешь отъ меня!’ Хорошъ?

— Мерзавецъ! — сорвалось съ языка у Ожерельева.

— Да, да. Вы тоже думаете, что я. Антонъ Васильевичъ, надо спасти Жени. Нельзя отдавать ее такому человку. Давайте спасемъ ее,— вдь вы ее любите!

Ожерельевъ остановился передъ неожиданностью этого восклицанія. Быстрыя, какъ молнія, мысли проносились въ его голов, въ ней происходила проврка пережитаго за два послдніе мсяца. Какъ въ вихр, промелькнули катанье въ ялик при закат солнца, крытая терраса съ чайнымъ столомъ, живо изображенная Наташей картина помолвки, полу-сознаніе, полу-бредъ на балкон, восторженно-счастливое лицо Жени, имя Ганьки, Агафьи Самойловны, слова Знобилова: ‘съ ней самъ прокиснешь’. Между всмъ этимъ, надо всемъ темно-голубые глаза, роскошная русая коса съ черной лентой, падающая изъ-подъ чернаго платка… Влажные каріе глаза меркли и исчезали передъ блестящимъ взоромъ этихъ большихъ, какъ лтнее небо, манящихъ глазъ. Антонъ Васильевичъ снялъ шляпу и молча раза два провелъ рукой по своимъ короткимъ рыжимъ волосамъ.

— Поздно, Наталья Петровна! Поздно для нея и для меня, проговорилъ онъ задумчиво.

— Вы ее не любите! Вы уже разлюбили! Неужели вс вы такіе, даже лучшіе?

— Я не лучше другихъ,— вс равны, вс гадки. Не любите никогда, Наталья Петровна. Любовь…. я вамъ скажу, что такое любовь, когда вы будете замужемъ.

— Но, послушайте, ради того, что вы любили ее…. Онъ погубить Жени.

— Поздно, поздно, говорю вамъ. Она не любитъ его,— и этому не врю, не могу врить,— она влюблена въ него, и ничего нельзя сдлать, мало того, ничего не должно длать, не слдуетъ закидывать въ ея душу даже искры сомннія въ немъ. Пусть она возьметъ свою долю счастія, хотя бы въ иллюзіи, хотя бы купленнаго цною ошибки, а потомъ будь, что будетъ. Не намъ распоряжаться судьбой человка. Отнять счастіе, отравить его иногда въ нашихъ рукахъ, а дать его, замнить чмъ-либо равностоющимъ не въ нашей власти. Согласны вы со мной? Можете вы мн дать счастіе?

— Вамъ? — Наташа пристально взглянула ему въ лицо. — Нтъ! Я васъ слишкомъ люблю и уважаю для того, чтобы… обманывать. Вы меня не знаете, а я знаю себя. Я такъ возбуждена сейчасъ…. я собой не владю и рада, что вы тутъ, именно вы, не другой. Вамъ, Ожерельеву, одному въ мір, разъ въ жизни я скажу,— я хуже всхъ мущинъ, я замужъ пойду за богатство, за знатность, мужа, какой бы онъ не былъ, я любить не могу и не буду. Если бы я влюбилась, я разлюблю человка въ ту минуту, когда онъ сдлается моимъ женихомъ…. мн сдлается противна его глупая, мерзкая рожа, я возненавижу его! Поняли вы меня?

Наташа круто повернула въ сторону и скрылась за изгибомъ боковой дорожки.

Пока Наташа такъ волновалась въ саду участію Жени, въ дом шла рчь о ея собственной участи. Въ такъ называемой турецкой диванной, прохладной, полутемной комнат, убранной на восточный ладъ, ея родная мать, Лидія Аркадіевна Самурова, за день пріхавшая изъ Петербурга, лежала на низкой оттоманк, покуривая похитосу и прихлебывая полузамороженный морсъ. Ей было лтъ подъ пятьдесятъ, но на видъ едва-ли кто ршился бы дать ей боле тридцати. Въ черныхъ волосахъ, прикрытыхъ моложавымъ шиньономъ не серебрилось ни одного сдаго волоска изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей блестли темные глаза, полные огня и жизни, морщинъ почти не было замтно на румяномъ лиц, блыя, холеныя руки были молоды, стройная талія, прекрасный бюстъ облиты моднымъ, гладкимъ лифомъ. Вся она имла видъ молодой женщины, и трудно было сказать, какую роль играли косметики въ этой моложавости, такъ искусно, такъ умло пользовалась ими Лидія Аркадіевна.

— Ваше превосходительство,— чуть слышно проговорила горничная, осторожно раздвигая портьеру,— господинъ Ярминъ проситъ позволенія видть васъ.

— А, пожалуй.— Лидія Аркадіевна быстрымъ взглядомъ окинула свою юбку, поправила какую-то складку, подушку подъ локтемъ, приподнялась чуть-чуть и договорила: — Пусть войдетъ, проси!

Горничная пропустила впередъ Аристарха Прокофьевича и скрылась.

— M-r Ярминъ, садитесь. Очень рада, что вы зашли ко мн, я длаю послобденную siesta и, признаться, начинала дремать въ этой прохлад.

— Я помшалъ вамъ.

— И прекрасно сдлали, Мн послобденный совъ вреденъ. Хотите курить? Только, pardon, не вашу трубку. Вонъ на столик папиросы и огонь. Кстати, дайте и мн огня, моя пахитоса потухла.

Ярминъ подалъ огонь и самъ непривычной рукой взялъ папиросу, глубоко засадивши ее между пальцами и выворачивая ладонь, какъ французскіе солдаты отдаютъ честь. Въ три дня, которые Самурова пробыла въ дом Анны Михайловны, она каждый день видла Ярмина и успла присмотрться къ нему.

— Вы-съ меня извините, Лидія Аркадіевна, если я васъ обезпокоилъ, только мн нужно было переговорить съ вами наедин.

— Секретъ? спросила она, любезно улыбаясь,

— Да-съ, секретъ и даже большой. Ярминъ запнулся и завертлся на мст такъ, что подъ нимъ затрещалъ стулъ. Позвольте васъ спросить, вы здсь долго изволите прогостить?

— Ну это не большой секретъ, разсмялась Самурова, Пребуду еще дня три — четыре. Мн давъ короткій отпускъ.

— Вы на служб-съ?

— Конечно, на служб. Самурова окончательно расхохоталась.— На свтской служб, самой взыскательной, гд начальниковъ тысячи, а подчиненныхъ одинъ только мужъ.

Ярминъ понялъ, что сморозилъ и сконфузился.

— Вы меня извините-съ. Я человкъ простой, не свтскій. Извините-съ и позвольте еще спросить васъ, а Наталья Петровна?

— Наташа? То-есть что же вы хотите о ней спросить?

— Здсь останутся?

— Нтъ, я увожу ее съ собой. Двочка подрастаетъ, скоро пора и ей знакомиться съ свтомъ.

— Да-съ, это точно, пора, съ разстановкой выговорилъ Ярминъ.

— А что, Лидія Аркадіевна, такъ ли это необходимо?

— Что?

— Знакомиться съ этимъ свтомъ.

— Я полагаю. Не здсь же на вкъ похоронить мою двочку?

— Зачмъ же хоронить, въ свое время и свтъ…

— Когда же?

— Вотъ-съ замужъ… пискливый голосъ Ярмина дрогнулъ и оборвался.

Самурова начинала догадываться въ чемъ дло, и внутренно помирала со смху. Ярминъ тоже смекнулъ, что_:все уже ясно, и храбро пошелъ на приступъ.

— Лидія Аркадіевна, я, конечно, не свтскій человкъ, но вамъ извстно мое состояніе, съ нимъ можно въ какомъ угодно свт… Наталья Петровна, какъ мн кажется… можетъ быть, если вы ее спросите… однимъ словомъ… Ярминъ запутался и не зналъ, чмъ кончить.

‘Неужели Наташа могла подать поводъ этому,этому эскимосу, дикобразу’…

— Наташа такъ молода еще, что ей рано о замужств, m-r Ярминъ, слишкомъ рано, она почти ребенокъ.

— Помилуйте-съ, что за рано, что за ребенокъ Наталья Петровеа! наивно удивился Аристархъ Прокофьевичъ.

— Конечно, едва шестнадцать лтъ, пояснила Самурова.

— Ахъ, что это вы, какіе же шестнадцать. Наталья Петровна почти на годъ, старше Евгеніи Александровны.

— M-r Ярминъ, какъ бы тамъ ни было, я считаю Natalie слишкомъ молодой даже для того, чтобы намекать ей о возможности замужства. Пусть подростетъ, свтъ посмотрить, и тогда это уже будетъ ея дло. Надюсь, во всякомъ случа, что вы навстите насъ, когда будете въ Петербург, заключила Лидія Аркадіевна, давая знать, что кончена аудіенція, начинавшая ей наскучать.

Аристархъ Прокофьевичъ раскланялся и вышелъ, неудомвая, что это такое: чистый отказъ или отсрочка?

‘На отказъ смахиваетъ, очень смахиваетъ, думалось Ярмину, а, впрочемъ, кто ее знаетъ. Наташа, ничего, попросту, кажется, не прочь. У меня двадцать дв тысячи десятинъ, не маково зерно, деньгура есть. Рлжна имъ еще нужно! Сами-то въ свт своемъ этомъ какъ какіе бсы вертятся, въ долахъ, какъ въ репьяхъ, не знаютъ, будетъ ли завтра на что булку купить, а туда же! Попузырятся, попузырятся, обойдутся. Свтская гольтепа тоже до безприданницъ не очень лакома. Подождемъ, създимъ и въ Питеръ’…

‘Дикобразъ, настоящій дикобразъ! продолжала Самурова, когда драпировка опустилась за Ярминымъ. Однако, что онъ мололъ про Наташу’? Лидія Аркадіевна позвонила.

— Позови Natalie! приказала она вошедшей горничной.

— Поздравляю, ma chre, съ побдой. Я считала тебя деревенской двочкой — скромницей, а ты побды уже начала одерживать, весело смясь встртила Лидія Аркадіевна Наташу.

— И блестящія, maman? также спросила Наташа, граціозно усаживаясь около матери на оттоманку.

— Еще бы, очень! Ярминъ былъ сейчасъ здсь и… почти сдлалъ теб предложеніе.

— Что же вы отвтили, maman? Неторопливо выговорила Наташа.

— A ты какъ думаешь, что?

— Что я молода, о замужств мн думать рано. Такъ?

Самурова довольнымъ взглядомъ окинула красавицу дочь и, не измняя позы, ласково потрепала ее по рук.

— Одно скажу, Анна Михайловна геніальная женщина! Въ одно время воспитывала двухъ двочекъ, воспитала дв противуположности и сдлала именно такъ, какъ нужно. Но шутки въ сторону, вотъ въ чемъ дло, Natalie,— здсь шалить можно было, позволяю даже еще пять дней, границъ мн теб нечего указывать, знаешь сама. A затмъ конецъ, полнйшій конецъ! Я должна тебя предупредить, что у тебя уже есть женихъ, въ теченіе этого года ты выйдешь замужъ непремнно.

— Даже если онъ мн не понравится, или я ему?

— Этого даже быть не можетъ.

— Могу я узнать, maman, кто этотъ счастливецъ?

— Счастливецъ — князь, это я могу теб сказать и только. У васъ бываетъ тринадцать князей отъ 20 до 50 лтняго возраста.

— Чертова дюжина!

— Фи, Natalie, quelle expression!

— Pardon, maman, не буду. Скажи мн еще, моему князю 50?

— Нтъ моложе.

— Жаль, я бы предпочла… Впрочемъ не обо мн дло. Я шла къ теб, когда меня позвали. Мама, милая, нельзя ли чего-нибудь сдлать для бдняжки Жени?

— Для Жени? Да что же ей нужно? Что такое?

— Ахъ, maman, ее надо спасти отъ этого жениха. Онъ такой, такой нехорошій человкъ.

— Чмъ это, chre amie? Что ты за пустяки болтаешь!

— Maman, онъ гадкій, онъ не любитъ Жени, притворяется, обманываетъ всхъ, лжетъ ужасно!

— Aхъ, дитя! деревенская двочка! Я его отлично знаю et un peu youte sa famillie. То, что ты ему ставишь въ укоръ, я скажу теб, entre nous, составляетъ его единственное достоинство, единственное достояніе, — отними у него умнье всхъ обманывать и его наглость, онъ погибъ, ему останется тогда идти на улицу и таскать изъ кармановъ. Ты еще не понимаешь жизни и кипятишься изъ-за пустяковъ. Неужели ты мечтаешь тоже о брак по любви, съ романомъ?

— Я совсмъ другое дло, maman. А Жени, бдненькая! Неужели нельзя ничего сдлать? Нельзя помочь?

— Поздно, Natalie, и не должно.

— Боже мой, тоже и онъ сказалъ!

— Кто, онъ? чъ чуть замтной тревогой спросила мать.

Наташа покраснла,

— Ожерельевъ. Ты его не видала еще. Успокойся — неопасенъ.

— А, здшнихъ мстъ фениксъ, презрительно проговорила Лидія Аркадіевна. Слышала. Неопасенъ, и прекрасно.

— Неопасенъ, повторила Наташа и скрыла отъ матери легкій вздохъ, Богъ знаетъ, съ чего сдавившій ея молодую грудь.

VI.

Все общество сидло на балкон и на минуту примолкло, занявшись уничтоженіемъ огромнаго арбуза. Говорилъ одинъ Трипольцевъ, только что вернувшійся изъ города въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

— Сегодня мн очень удачный день. Во-первыхъ, въ вагон я совершенно нечаянно встртилъ стараго кавказскаго пріятеля. Вы его наврное знаете, Лидія Аркадіевна, Шурочку Крыльцова, помните, вслдствіе очень комической исторіи несчастной любви онъ долженъ былъ ухать на Кавказъ, лтъ семь тому назадъ. Вспоминаете? — Бабо, Кити, Адель,— пояснилъ онъ

Самурова вспомнила исторію насмшившую весь Петербургъ и улыбнулась.

— Онъ, смшенъ и не геній, конечно, но au fond милйшій человкъ. Я едва узналъ его. Представьте — полковникъ, изъ Ташкента детъ. Il fera son chemin, не тамъ, разумется, не въ Петербург, а на окраинахъ. Второе еще лучше, я получилъ письмо отъ maman,— всмъ ses respects et rvrences les plus profonds, mille baisers pour vous, Genie. Maman извщаетъ меня, что, наконецъ, нашъ процессъ поступаетъ въ государственный совтъ. Тутъ уже не можетъ быть сомннія въ успх, и мы вернемъ свое. Это было бы очень кстати къ нашей свадьб. Только, я вамъ скажу, ce que couttent messieurs les аблакатъ! C’est un tonneau de Danaides.

— Это-съ на счетъ австрійскаго помстья? вставилъ свое словцо Ярминъ, отламывая кусокъ арбуза и откусывая отъ него прямо изъ рукъ.

— Да-съ, австрійскаго, недружелюбно отвтилъ Трипольцевъ и, слегка прищурившись, посмотрлъ на Ярмина черезъ^: столъ.

— Я слыхалъ, продолжалъ онъ, взглядывая на Жени и Наташу, что арбузы и блины длаются вкусне, когда ихъ дятъ руками и не ржутъ, а рвутъ.

— А сами не пробовали? пискнулъ Ярминъ. Его маленькіе глазки сверкнули и съузились.— Попробуйте-съ! A вкусны ли арбузы въ вашемъ австрійскомъ помстьи, позвольте узнать, и и чмъ ихъ тамъ кушаютъ?

Уже нсколько дней, какъ между Ярминымъ и Трипольцевымъ, произошло что-то неладное, и молодой гусаръ подпускалъ Аристарху Прокофьевичу разныя шпильки. Тотъ долго отмалчивался, хотлъ было отдлаться шуточками, наконецъ, не выдержалъ, обозлился и на каждую шпильку Трипольцева отвчалъ какимъ-нибудь замчаніемъ объ австрійскомъ помстьи.

— Кажется, вамъ, г. Ярминъ, спать не даетъ мое помстье, окрещенное вами почему-то названіемъ австрійскаго, и я долженъ васъ предупредить….

— Владиміръ!… испуганно прошептала Жени.

— Владиміръ Андреевичъ, съ особенной, едва оттненной, интонаціей обратилась къ Трипольцеву Лидія Аркадіевна, скажите, ваша maman теперь, въ Петербург? Я, быть можетъ, еще застану ее тамъ. Очень рада была бы ее видть, il-y-a des sicles….

— A знаете, Аристархъ Прокофіевичъ, говорила Наташа, ломая куски арбуза и кладя ихъ руками въ ротъ,— вы правы, что кушаете арбузы руками они, дйствительно, кажутся вкусне. Отчего бы это? Антонъ Васильевич, вы наше inciclopedie, объясните отчего?

— Очень можетъ быть, что прикосновеніе стали къ нжной ткани арбуза иметъ вліяніе на его вкусъ, отвчалъ улыбаясь Ожерельевъ.

— Въ самомъ дл. Евграфъ, дайте серебряный ножъ, фруктовый, приказала Наташа слуг,— Мы будемъ опыты длать.

— Да-съ, Антонъ Васильевичъ указалъ настоящую причину, говорилъ Ярминъ.— Видите, стальной ножикъ темнетъ, стало быть, что-нибудь да длается съ нимъ…

— Окисляется, подсказала Наташа.

— Да-съ, окисляется. Слдовало бы ввести за правило рзать арбузы, вотъ какъ вы хотите, серебряными ножами….

Готовый разразиться скандалъ былъ предотвращенъ. Жени взяла подъ руку^: жениха и сошла съ нимъ въ садъ. Наташа, Ожерельевъ и Ярминъ возились съ опытами надъ арбузомъ. Лидія Аркадьевна заговорила съ Знобиловымъ о лошадяхъ и восхитила его своими познаніями въ дл, казавшемся ему недоступнымъ женскому уму. Ей оказались короткими знакомцами и Таборъ, и Кроликъ она слыхала про Толпгу, выразила желаніе посмотрть ее, Тамбурина и ихъ потомство, и общалась осенью непремнно пріхать къ Знобилову полюбоваться его заводомъ.

Все обошлось, какъ нельзя лучше. Одна Анна Михайловна жмурилась, крпко стиснувъ старческія губы, на ея лиц не исчезла морщинка тревоги и страданія, мрачныя сомннія не покидали ея нжно-любящей души. Долго крпилась старуха, наконецъ, не выдержала на этотъ разъ и ршилась поговорить съ Самуровой, съ ней подумать и посовтоваться, не потому, чтобы невстка пользовалась особеннымъ ея расположеніемъ, Анна Михайловна даже мало знала ее, но считала за очень умную, очень свтскую и ловкую женщину. Улучивши свободную минуту, она вызвала Лидію Аркадьевну въ свой кабинетъ.

— Chre Lydie, я къ вамъ съ просьбой, помогите мн!

— Ахъ, Анна Михайловна, какъ вы можете просить меня, я вся, всегда къ вашимъ услугамъ. Располагайте мной всегда, всегда!

— Милая моя, скажите мн, что вы думаете о Трипольцев?

— Mais…. c’est ші homme trs comme-il-faut, хорошей фамиліи, связи прекрасныя….

— Ахъ, не то, не то совсмъ!

— Состояніе, кажется, нсколько разстроено, да у кого же оно и не разстроено теперь. Но онъ молодъ, связи….

— Не то, chre Lydie, я хотла спросить васъ. Какого вы мннія о немъ, какъ о человк, о его нравственныхъ качествахъ, о его душ?

Самурова удивленно взглянула на свою собесдницу.

— Я его мало знаю, Анна Михайловна. Знаю его въ обществ, тамъ онъ, вамъ вс, ничего дурнаго о немъ ни отъ кого не слыхала, принятъ везд…. Вотъ и все, что я знаю.

— 4идщ Аркадьевна, Lydie, вы меня не понимаете! Видите, я живу въ глуши, давно-давно отстала отъ свта, отвыкла отъ людей, разучилась распознавать ихъ…. Я вамъ скажу, пока онъ не былъ женихомъ Жени, онъ мн казался прекраснйшимъ человкомъ, съ тхъ поръ, какъ сталъ женихомъ, я не знаю, что со мной сдлалось…. меня мучаетъ сомнніе. Я не знаю, хорошо ли я сдлала, допустивши ихъ сближеніе, допуская этотъ бракъ. Вся душа изныла, и нтъ ей покоя! Вы, Lydie, свтская женщина, вы опытне меня, наконецъ, вы посторонній, человкъ, скажите, какимъ вы его находите. Хорошій онъ, или нтъ?

— Вы мн задаете такой вопросъ, Анна Михайловна…. Право я не знаю, какъ отвтить на него.

— Прошу, умоляю васъ, всю правду скажите мн, чуть не плакала Дорохова.

— Милая моя, Анна Михайловна, я никогда не позволила бы себ сказать вамъ неправду, или скрыть отъ васъ мое мнніе, но…. я ничего не могу сказать, мн нечего отвчать вамъ, я сама ничего ре знаю. Мн онъ кажется….

Анна Михайловна замерла отъ ожиданія.

— Кажется…. mais un homme tout—fait comme-il-faut, договорила Самурова и сама невольно улыбнулась, во время, однакоже, спохватившись придать своей улыбк возможно грустнйшее выраженіе.

— Вотъ таковы мы, свтскіе люди, прибавила она печальнымъ голосомъ.

Анна Михайловна тяжело вздохнула и безпомощно опустила сдую голову, полную гнетущихъ думъ.

— Но все-таки, Lydie, вдь какое-нибудь впечатлніе производитъ же онъ на васъ. Поставимъ такъ вопросъ, чтобы вы сказали, если бы онъ сватался не къ Жени, а къ Наташ?

‘Живо подала бы ему карету!…’ Подумала, но не сказала Самурова.

— Право не знаю, отвчала она вслухъ. О замужств Natalie я еще не думала, при томъ, конечно, Трипольцевъ не настолько блестящая партія, чтобы за него отдать дочь les yeux ferms, въ особенности Natalie…. У Жени свое прекрасное состояніе, моя, вы знаете…. наши дла, Анна Михайловна.

— Однако же онъ надется выиграть процессъ объ очень большомъ имніи, гд-то на Волыни, на австрійской границ.

‘Et des chteaux en Espague par-dessus le march’, промелькнуло въ голов Самуровой.

— Да, конечно. Только этотъ процессъ, какъ я слышала, далеко…. не такъ близокъ къ юнцу, какъ думаютъ Трипольцевы.

Въ гостиной раздались голоса Наташи, M-me Ларошъ и пріхавшихъ князей Вадловскихъ.

— Lydie, еще одно слово, тихо проговорила старуха. — Вы думаете, Жени будетъ счастлива съ нимъ?

— Ахъ, Анна Михайловна, они любятъ другъ друга, и по совсти говорю вамъ, я не вижу, почему бы ей не быть счастливой. Онъ человкъ очень…. порядочный, закончила Самурова. Сказать ‘хорошій’, почему-то языкъ не повернулся.

Анна Михайловна отерла глаза и пошла въ гостинную.

‘Au bout du compte, je crois, qu’il est trop tard’, прошептала про себя Лидія Аркадьевна, провожая глазами Дорохову.

— Я зналъ, я сердцемъ чувствовалъ, что встртилъ въ васъ, Жени, моего ангела хранителя, горячо говорилъ Трипольцевъ, углубляясь въ чащу сада съ своей невстой.— Теперь я это чувствую всмъ существомъ своимъ, сознаю умомъ. Тогда это было безотчетно,— такъ дитя бжитъ къ тому, кто его приласкаетъ, защититъ,— теперь это убжденіе. Вы посланы мн провидніемъ, чтобы исправить меня, сдлать лучше, сдержать во мн дурные инстинкты, выработанные нашей жизнію. Вы это доказали, вы сейчасъ сдлали это.

— Владиміръ, что я сдлала? Могу ли я….

— Вы, вы все можете сдлать со мной, изъ меня. Одного вашего слова, моего имени, чуть слышно произнесеннаго вашими чистыми устами, довольно было, чтобы избавить меня и этого…. дикаго человка отъ…. Богъ знаетъ, отъ чего. Онъ дикъ и, по правд сказать, очень гадокъ. Ему мое имніе на Волыни дйствительно не даетъ покоя — вы, быть можетъ, сами замтили это. Я вамъ покажу изнанку всей этой исторіи, не красивой, но вдь намъ, невста моя, жизнь длить придется, все мое — ваше, мои тайны и секреты — ваши. Иначе я не понимаю жизни съ любимой женщиной. Какъ ни грязно, а я долженъ показать вамъ, что называется, le dessous des cartes этой игры. Ярминъ разбогатлъ тамъ, по сосдству, на Волыни, у него есть какой-то клочекъ, смтившй, что наше дло близится къ концу, онъ началъ приставать, чтобы я продалъ ему процессъ, мое право на имніе, конечно, за безцнокъ. Разумется, я отказался. Этотъ господинъ добылъ гд-то, перекупилъ вексель моей матери, началъ имъ пугать.

— Фи, какой онъ не хорошій! Я не ожидала…

— Жени, Жени, свтъ прекрасенъ, люди гадки! Я предложилъ ему перевести долгъ на меня, онъ не согласился, И вотъ съ той минуты на каждомъ шагу старается мн напомнить о долг матери разными намеками на мое имніе. Если бы не вы, мой добрый геній, ангелъ мой, я не знаю, чмъ бы это сегодня могло кончиться.

Трипольцевъ обхватилъ рукой талію двушки, привлекъ ее къ себ и хотлъ поцловать. Жени сдлала усиліе, чтобы вырваться изъ его объятій и низко нагнула голову, скрываясь отъ поцлуевъ.

— Не надо, Владиміръ, не надо этого…. пустите меня!

Она вырвалась отъ него взволнованная, красная до ушей, съ слезинками на глазахъ.

— Жени, почему не надо? Я люблю тебя, Жени моя! Вдь цлуешь же ты меня тамъ при людяхъ.

— Нтъ, нтъ, не надо, Владиміръ, не должно!… Тамъ при всхъ…. здсь не должно. Не требуй…. не требуйте этого отъ меня, Владиміръ. Я не могу…. иначе я не буду оставаться съ вами одна.

Послднія слова были сказаны такъ твердо, такимъ тономъ, что Трипольцевъ удивленно посмотрлъ на свою невсту. Онъ въ первый разъ слышалъ ея голосъ, звучащій такими полными нотами. A она стояла передъ нимъ, не поднимая глазъ, съ пылающимъ лицомъ, трепетная, боязливая.

‘Тетушкины жантильности’ проговорилъ онъ про себя.

— Я люблю тебя, моя Жени, и твое слово законъ, Ты говоришь не должно, слдовательно, это такъ. Я врю и покоряюсь.

Взглядъ, полный чистой нжности и безпредльной любви былъ ему отвтомъ.

——

— Скажите на милость, что такое происходитъ между вами и Трипольцевымъ? спрашивалъ Знобиловъ Ярмина, когда они вызжали вмст за ворота Дороховской усадьбы.

— Ничего-съ. Г. Трипольцеву деньги нужны, хотлъ у меня занять, а я-съ не ростовщивъ, въ займы не даю-съ. Пріятеля выручить могу,— понуждись вамъ, Антону Васильевичу, сдлайте милость, очень радъ буду служить. A незнакомымъ, или такимъ, какъ г. Трипольцевъ, не дамъ,— не ростовщикъ. Ну, онъ и осерчалъ, началъ меня допекать своимъ остроуміемъ.

— А вы его австрійскимъ наслдствомъ. Да что это за австрійское помстье? Вы знаете, жили тамъ, кажется.

— Какъ же не знать-съ. Нтъ ничего ровно.

— А какъ же процессъ-то, существуетъ же онъ? Неужели, онъ и процессъ выдумалъ?

— Нтъ-съ, процессъ есть, только все дло давнымъ — давно брошено, выденнаго яйца не стоитъ. Об стороны отступились. Это его отецъ затялъ съ однимъ паномъ, просто зря, капризъ одинъ былъ. Тотъ тоже, полякъ гоноровитый, не захотлъ уступить. Денегъ они просудили вволю. A съ тхъ поръ, какъ старики померли, и дло на поко. Плевокъ ему цна. Вретъ вдь все этотъ г. Трипольцевъ, очень силенъ врать.

VII.

Катя осталась круглой сиротой, безъ родныхъ, безъ друзей, почти безъ знакомыхъ живя съ дтства въ дом старухи Ожерельевой, она совершенно отстала отъ сослуживцевъ и знакомыхъ отца, сдлалась для нихъ чужой, барышней. Ея туалетъ, прическа, манеры, разговоръ и образъ жизни не подходили подъ обычаи и порядки сельскаго духовенства, длали ее нисколько не похожей на дочь дьячка и возбуждали завистливыя насмшки сверстницъ. При жизни своей воспитательницы Катя почти не замчала ихъ и не обращала вниманія на косые взгляды матушекъ и дочекъ. Со смертью старухи положеніе измнилось. Въ первое время, Катя тоже ничего особеннаго не замтила только на сороковой день при выход изъ церковной ограды ее смутилъ и взволновалъ разговоръ дьяконицы и просвирни. Он подошли съ ней, пособолзновали, попричитали, какъ приличествуетъ времени, похвалили покойницу, похвалили ея сынка и Катю, за тмъ дьяконица замтила:

— Да, Катерина Павловна, твое дло теперь уже и вовсе… Сирота ты, какъ есть, стала горькая, одинокая… ни родныхъ у тебя, ни кого… Кабы упокойница пожила, все бы при себ устроила, а теперь и — ихъ!..

— И куды теперь, и куды теперь! — вступилась просвирня.— Головушка бдная! И куды только терерь головушку приклонить… Ну сорокоустъ такъ, ну и порядокъ такой, ране сорокоуста тоже не водится…. Сейчасъ духъ вонъ, празбжались вс врозь,— не порядокъ. A и куды только теперь!

— Ихъ и бды наши, и бды наши,— причитала дьяконица.— Онъ, конечно, что говорить, уже человкъ на что лучше, вотъ четвертый годъ живетъ, хоть бы слово кто худое молвилъ: а все же оно того… холостой. И, Господи, бды только!

— И куды ты, Катюшенька, головку свою побдную приклонишь? — подхватывала просвирня.

Катя въ первый разъ поняла, что ставится вопросъ о томъ, можетъ ли она по-старому жить въ дом Ожерельева, и вспыхнула яркимъ румянцемъ. Дьяконица значительно переглянулась съ просвирней. Катя замтила это и зардлась еще сильне, изъ глазъ полились слезы она круто повернула назадъ на церковный погостъ и съ глухимъ рыданьемъ припала къ свжей могил. Тамъ нашла ее старая горничная покойницы и увезла домой.

Всю ночь Катя не сомкнула глазъ, тяжолая дума не давала покоя. Теперь ей ясно стало, что нельзя оставаться въ дом Антона Васильевича, что это было бы неприлично для нея ы для него.

‘Что заговорятъ, Господи, Господи! Что наплетутъ! — думала она въ тиши душной лтней ночи, сидя у отвореннаго окна своей комнаты.— Наплетутъ… уже плетутъ, можетъ быть. Добраго-то не скоро дождемся. Дьяконица съ просвирней при мн какъ переглядывалися, а за глаза он же первыя, Богъ знаетъ, что говорятъ и вс, вс… И правы, совершенно правы. Что я тутъ такое, при чемъ я? При холостомъ барин! Агафья Самойловна, Знобиловская Ганька! Господи, что же это такое… что длать мн? Куда голову приклонить? ‘Головушка твоя побдная,’ говорила просвирня. Побдная, побдная! Куда дну я эту головушку? Некуда идти мн… Работать, въ поле, въ поденщину… что я умю?— шью плохо, чулки вяжетъ просвирня, ей отдаютъ въ род милостыни. Въ горничныя идти… Господи! неужели въ услуженье, неужели ходить на барыней, раздвать, убирать комнату… Уходили, видла я ушла въ Покровсномъ у отца дьякона дочь куда-то учиться… что вышло! Учиться, чему? Чтобы учиться, надо что-нибудь знать, нужны средства,— даромъ нигд учить, кормить не станутъ. Жить своимъ трудомъ… хорошо тому, кто что-нибудь уметъ длать, знаетъ что-нибудь. Что я знаю, что я могу? Книжки читаю, много ихъ перечитала, да разв это знанье, разв такое знанье дастъ хлбъ… Вонъ Лукерья идетъ съ ведрами, она идетъ коровъ доить,— она уметъ, а я и этого не умю… Марья кушанье готовитъ… Анна скливаетъ куръ… уметъ за птицей ходить. A я, что я умю, что я могу?.. Я, я даже…— Катя вздрогнула всмъ тломъ, всмъ существомъ своимъ не отъ утренней свжести, а отъ послдней, оборвавшейся мысли.— Да я не знаю даже, въ силахъ ли я уйти отъ него!.. Я безумная, я гадкая, подлая!… Я себя обманываю… я все могу — и коровъ доить, и стряпать, и шить, и горничной быть не позорно, не стыдно… все могу… уйти не могу! Подлая, подлая, мерзкая! Ганька — Катька! Я…. я могу быть только Катькой! Боже мой, Боже мой! вскую мя оставилъ ecи!..’

Яркая заря охватила небо, горячимъ полымемъ румянила блые, неподвижные клубы облаковъ, искрилась и играла жемчужными перемежками въ капляхъ росы на листахъ и трав, все сильнй разгоралась на восток, выше и выше захватывала голубую лазурь лтняго неба, будила рабочій людъ. Погромыхивая косами, прошла бодрымъ, тяжелымъ шагомъ толпа мужиковъ и скрылась за гумномъ въ неподвижномъ мор склоненныхъ колосьевъ сплой ржи высоко закинутыя на плечи косы сверкнули раза два подъ лучами зари и тоже утонули въ этомъ мор, за ними въ разбродъ и артелями спшили на работу жницы, треща безтолковымъ говоромъ и бездльной перебранкой, у конюшни заржала осдланная лошадь, кучеръ повелъ ее на водопой, испуганная насдка сзывала свой выводокъ и бжала съ громкимъ кудахтаньемъ въ кусты крапивы, изъ скотнаго двора поднялся ястребъ, неспшно покачиваясь на неподвижныхъ крыльяхъ и высматривая добычу, съ поселка несся шумъ и топотъ стада, хлопанье пастушечьяго кнута, крики ребятъ, выгоняющихъ скотину, въ саду заливались пташки, привтствуя готовое появиться солнце, стая воронъ пролетла надъ дворомъ и исчезла въ лучахъ красной зари, за кухней увсисто тяпалъ топоръ. Вставалъ день, оживала природа и просыпалась мать-земля, кормилица, поднимался человкъ и съ нимъ его вчная забота, вчная борьба съ этой природой, непрестанный трудъ созиданья и разрушенья.

— Катя, вы уже встали? — раздался близко, у самаго окна голосъ Ожерельева.

Со смерти матери онъ пересталъ говорить ей ты и незамтно перешолъ на вы. Катя только теперь сообразила это и поняла.

— Я…. не ложилась.

— Всю ночь не спали. Что съ вами? Вы блдны, нездоровы Катя?— заботливо спрашивалъ онъ, облокачиваясь на подоконникъ.

— Нтъ, я здорова. Только…. Антонъ Васильевичъ, мн надо поговорить съ вами…..

У нея оборвался голосъ.

— Говорите, Катя, или зайти къ вамъ?

— Нтъ, нтъ. Вонъ вамъ ведутъ лошадь хать въ поле, берите ее и идите мимо сада, я догоню васъ.

Катя накинула на голову платокъ и выбжала изъ комнаты.

‘Да, это всего лучше, проще, честне…. все, все скажу ему…. Онъ не любитъ…. если не любитъ, не сдлаетъ нечестнаго дла…. а если…. нтъ, нтъ, я знаю врно, не любитъ! Но, Господи Боже мой! Если даже любитъ….— Катя схватилась за сердце, безъ удержу прыгавшее въ ея молодой груди.— Если любитъ, тогда что? Тогда еще хуже, тогда не миновать, не мивовать!…’

Такъ думала Катя, такъ проносились въ ея голов безсвязные обрывки мысли.

На границ ржанаго и яроваго полей ее ждалъ Ожерельевъ. Хлыстъ, срая шляпа и поводъ были зажаты въ лвой рук, правой онъ проводилъ по своимъ густымъ, рыжимъ волосамъ, какъ жаръ горвшимъ подъ первымъ лучомъ встающаго солнца. Онъ тоже думалъ о Кат, задавалъ себ вопросъ, о чемъ она хочетъ говорить съ нимъ, зачмъ не стала говорить тамъ, въ дом, а убжала въ поле. ‘Не спроста это,— думалъ онъ. Наврное станетъ говорить о себ, о своемъ положеньи въ моемъ дом. Да, положенье странное… Мн уже намекали и Знобиловъ, и Анна Михайловна, даже этотъ…. Трипольцевъ, даже этому франту до меня, до нея дло…. Всмъ дло, хорошимъ и дурнымъ, всмъ нужно звать что-то тамъ, гд и знать ровно нечего…. Жила тутъ Катя при матери, что же измнилось? Старушки моей хорошей нтъ, это — наше горе, наше несчастье, общее, мое и Катино. Мы вмст плакали надъ ней. Катя, какъ дитя, рыдала, припавши къ моей груди, обвиваясь вокругъ моей шеи руками, прижимаясь во мн, какъ сестра къ брату….— Мысль Ожерельева вдругъ метнулась куда-то въ сторону,— ей не понравилось это сравненье.— Какъ сестра…. почему непремнно сестра? A тамъ, тогда на балкон, что такое было? A посл, почему при воспоминаньи о Жени всегда неуклонно являлся на смну образъ Кати то веселый, то грустный, но всегда прелестный?… О чемъ она будетъ говорить? Что, если она скажетъ тоже, что вс, что ей нельзя жить здсь, что она должна уйти? Куда пойдетъ она? Возможно ли отпустить ее на вс четыре стороны, на произволъ всхъ жизненныхъ случайностей… свой хлбъ, свой трудъ! Легко сказать! Знаю я, что такое этотъ трудъ, знаю, какъ достается, чего стоитъ этотъ хлбъ. Интересна, поучительна была бы статистика этого труда, — какой процентъ уносится чахоткой, тифомъ, голоднымъ и подвальнымъ тифомъ, простудой, разными анеміями, самоубійствомъ и, наконецъ… наконецъ, паденьемъ,— физическимъ — голоднымъ паденьемъ, или роскошью и нравственной гибелью, и какой процентъ выходитъ побдителемъ? Побдителемъ ли еще? Побда ли превратиться изъ работницы въ хозяйку, изъ стригомыхъ въ стригущихъ? Горе побжденнымъ и побдителямъ горе!

Изъ-за горизонта вырвался лучъ восходящаго солнца, волшебный, дивный лучъ! За нимъ еще и еще, и полными волнами полились потоки ослепительнаго свта, разгоняя на земл послднія тни, остатки ночнаго мрака. Ожерельевъ взглянулъ навстрчу восходящему солнцу, и въ его голов зажогся лучъ животворнаго свта.. ‘Горе побдителямъ, одержавшимъ побду неправдой!… Но есть же свтъ и правда на земл, есть торжествующій свтъ, торжествующая правда!’ выговорилъ онъ вслухъ.

Вся облитая золотыми лучами, между темной листвой сирени встала вередъ нимъ на валу садовой канавы запыхавшаяся Котя.

— Перепрыгнешь, Катя?— невзначай проговорилъ Ожерельевъ, забывая говорить ей ‘вы’.

Она смло и легко перескочила черезъ канаву и обими руками схватила протянутую ей руку.

— Антонъ Васильевичъ! — Ея ясный доврчивый взглядъ близко сверкнулъ передъ молодымъ человкомъ.

— Антонъ Васильевичъ, что мн длать? Уходить?..

— Нтъ, Катя, оставайся…. Я не хочу, чтобы ты уходила, я не могу… я не отпущу тебя.

— Такъ правда? И вы…— Она крпко сжала на мгновенье его руку, потомъ быстро отвернулась, перебжала канаву и исчезла въ кустахъ сирени.

— Я люблю тебя, Катя!— крикнулъ ей вслдъ Ожерельевъ.

Выше и выше всплывалъ надъ землею шаръ, источникъ свта. День окончательно торжествовалъ побду надъ мракомъ, веселый день, счастливый, ясный день, день труда, день тяжолой деревенской страды. Звенитъ коса, подрзывая крупные стебли сплой ржи, гнется крюкъ и ровнымъ рядомъ кладетъ ихъ колосомъ вверхъ на гребешокъ подрядья, ея звуку вторитъ мрный вздохъ широкой груди. Капли росы исчезаютъ на жатв и уносятся въ пространство, подхваченныя лучами солнца, имъ на смну со лба косца, перевязаннаго внкомъ соломы, катится другая роса, роса великаго труда. За плотной стной хлба слышится лихорадочный хрустъ серповъ, высоко надъ колосьями взмахиваются горсти срзанной ржи, слышится частое дыханье согнутыхъ надъ жнивомъ женщинъ, ихъ спины тоже увлажнились, липнутъ къ тлу блыя рубахи, съ загорлыхъ лицъ также падаютъ капли пота и орошаютъ родную землю. На межник подъ треногой въ люльк кричить ребенокъ, мать слышитъ крикъ его, она знаетъ, чего проситъ дитя, ей сердце сказываетъ,— нтъ, не одно сердце, ея полная грудь говоритъ, громче сердца, привыкшаго къ отказу, взросшаго на лтшеніяхъ, ей некогда оторваться отъ недожатой полосы, до завтрака недолго осталось, потерпитъ мальчонка, потерпитъ ноющая грудь, надо хрестецъ дожать, сквозь распахнувшуюоя рубашку вмст съ потомъ бжитъ и пропадаетъ въ жнив святая влага матери. Спшно идетъ работа, не до усталости, не до себя, не до дтей,— день годъ кормитъ, ведро послалъ Господь, рожь спла и наливна, снопы не подъемные, того гляди, потечетъ она — матушка. Гнутся, трещатъ русскія спины, тупо, безъ мысли смотрятъ воспаленные глаза на примелькавшіеся золотистые стебли, мокнутъ и высыхаютъ на спин рубахи, а поле голетъ, снопы становятся безпорядочными толпами по жнивамъ, сложатся они въ копны, порадуютъ сердце хозяина, и изъ усталыхъ грудей загремитъ по вечерней зар родимая псня.

VIII.

Прошло пять лтъ. Было хмурое декабрьское утро. Въ роскошномъ кабинет передъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, сидлъ Трипольцевъ. На немъ былъ теперь не блестящій гусарскій мундиръ, а боле скромный, но онъ также ловко и красиво обхватывалъ его стройную фигуру. Владиміръ Андреевичъ измнился мало, по-прежнему его щеки дышали румянцемъ, по прежнему безукоризненно торчали шильца черныхъ усовъ, темные глаза быстро и зорко всматривались, бойко перебгали съ одного предмета на другой, искрились, прятались и опять сверкали, на лбу появились легкія черточки, зародыши будущихъ морщинъ, насмшливо-презрительная, улыбка сдлалась немного рзче, нагле, появлялась чаще, вся фигура дышала силой и энергіей. Трипольцевъ былъ все тмъ же красавцемъ, что пять лтъ тому назадъ. Передъ нимъ на стол лежало только что полученное и уже прочитанное письмо. Онъ нагнулся и перечиталъ фразу: ‘къ 20 декабря благоволите уплатить по закладной 4,000 руб., такъ какъ доле ждать для меня невозможно въ виду, вроятно, изветной вамъ публикацій о продаж съ торговъ имнья вашей супруги за долгъ банку. Обращаюсь къ вамъ, дабы не безпокоить и не тревожить напрасно Евгенію Александровну.

— Ишь ты, какая деликатность! — злобно выговорилъ Трипольцевъ.— Скотина! Прихватилъ, какъ ужа вилами, да еще деликатничаетъ. ‘Въ виду, вроятно, извстной вамъ публикаціи’… Чертъ бы ихъ взялъ! Очень извстной, кажется, всему міру извстной… Вс поднялись, проклятые! Даже каналья Знобиловъ и тотъ за своихъ клячъ требуетъ… денегъ-то много, какихъ-то 350 рублей,— держи карманъ! Тьфу, дьявольщина какая! Тамъ продажа еще въ апрл, а эти гады уже вс ползли… У, жизнь поганая!..

Трипольцевъ захватилъ лобъ холодными пальцами и задумался. Кто-то тихо постучался въ дверь.

— Кто тамъ? — нетерпливо спросилъ хозяинъ.

— Макаръ Ивановичъ,— отозвался голосъ.

— Войдите.

Трипольцевъ смялъ письмо и сунулъ его въ карманъ. Въ комнату вошелъ Макаръ Ивановичъ Крючниковъ, коммерсантъ, изъ власть имющихъ, худой, длинный человкъ съ ястребинымъ носомъ, тонкими, синеватыми губами, хищными свтлыми зрачками и чисто выбритымъ, желтоватымъ, морщинистымъ лиомъ.

— Здраствуйте, Владиміръ Андреевичъ,— заговорилъ онъ сладчайшимъ голосомъ съ наилюбезнйшей гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку.— Здоровьице ваше-съ? Евгенія Александровна, дтки-съ, все ли въ добромъ здоровь?

— Садитесь, Макаръ Ивановичъ, что хорошенькаго скажете? — спросилъ Трипольцевъ и ногой подвинулъ гостю кресло у стола.

— Что хорошенькаго-съ. Хорошенькаго маловато-съ, а нexoрошенькаго сколько хочешь.

— Старая Псня нельзя-ли повеселе спть?

— Покудова веселаго не предвидится, нешто вы разскажете, а у насъ не слыхать. Вотъ, ночью, отъ сына Ивана нарочный пріхалъ, пишетъ, въ субботу, либо въ воскресенье голова вернется… Чаяли его продержать до посл Крещенья, анъ вотъ онъ детъ… Сами изволите знать, теперича въ банкъ хоть не суйся, одинъ конфузъ будетъ. Посл новаго года все бы какъ-никакъ обдлали, а теперь и ходить нечего. A уже вамъ извстно,какой онъ аспидъ, только и ждетъ, только и ждетъ…

— Гмъ! Въ воскресенье,— проговорилъ Трипольцевъ сквозь стиснутые зубы.— Надо достать и вложить, это…. сколько ихъ тамъ?

— Да не Богъ всть сколько, 1,650 всего-то… а гд ихъ теперь возьмешь. Наше мсто какое.

— Гд, гд?.. Въ воскресенье… пять дней… — Трипольцевъ всталъ и заходилъ изъ угла въ уголъ по комнат.

— A можетъ, въ субботу,— договорилъ Крючниковъ.

— Да, въ субботу… — машинально повторилъ Владиміръ Андреевичъ, по голосу замтно было, что онъ не слыхалъ даже словъ гостя,— усиленная дума работала въ его голов. Макаръ Ивановичъ тоже задумался.

— Владиміръ Андреевичъ,— нершительно началъ онъ посл недолгой паузы.

— Ну-съ.

— Оно бы можно и довольно, то есть, просто…

— Это какъ-же?

Трипольцевъ остановился среди комнаты.

— Да по вашему положенью только слово скажите… наши вс не только чтобы пикнуть, а даже съ особеннымъ удовольствіемъ… Вамъ самимъ и надобности нтъ… Помилуйтесъ, что вы за господинъ такой! Былъ у насъ, изволите знать, Сергй Сергевичъ, такъ очень просто — только въ зал столикъ отодвинуть, а тамъ уже всякій свое дло знаетъ… Такъ состоянье хорошее нажилъ, да и пожилъ, можно сказать. У васъ, Владиміръ Андреевичъ, тоже семейство, супруга, двое дтокъ… надо подумать. A дла-то ваши, извините-съ, тонки, тонки,— тоньше волоса двичьяго…

— Такъ, по-вашему, мн трешницами собирать? Брать взятки.

— Помилуйте-съ, какія же это взятки? Усердіе-съ….

— Эхъ, вы!… Знаете Сквозника-Дмухановснаго, какъ онъ звалъ вашу братію?

— Это все равно-съ, какъ ни зови — только хлбомъ корми.

— И зуботычинами, только взятки бери?

— Нтъ-съ, зуботычины можно отложить по ныншнему времени, а на счетъ….

— Вотъ что, Макаръ Ивановичъ солотопня-то у васъ сгорла?— зорко глядя прямо въ глаза Крючникову, проговорилъ Трипольцевъ не то насмшливо, не то грозно.

— Салотопня…. что же салотопня…. и сгорла, Что ще, что…. коммерсантъ поперхнулся и закашлялся.

— То-то, я ничего. Къ слову пришлось.

— Къ какому же это такому слову-съ?— заговорилъ Макаръ Ивановичъ, быстро преодолвая волненье.— Никакихъ такихъ словъ говорено, кажется, не было.

— Все равно, можетъ быть, говорено. Вотъ теперь стоитъ мн сказать слово, и я думать забуду и о суббот, и о воскресеньи, а думать станете вы. Поняли вы меня?

Макара Ивановича бросило въ жаръ, потомъ въ холодъ, крупныя капли пота проступили на его морщинистомъ лиц.

— Владиміръ Андреевичъ, помилосердуйте!— жалобно завопилъ коммерсантъ.— Что-же это такое-съ! Я всегда, то-есть, все, все для васъ готовъ…. Вдь, она и застрахована-то была всего….

— Въ завтраму, слышишь, къ завтраму, а не къ суббот чтобы были,— грозно говорилъ Трипольцевъ наступая на гостя.

— Батюшка, Владиміръ Андреевичъ! Гд же я…. вамъ извстно все, и безъ того только слава, что человкъ…. чуть не плакалъ Крючниковъ.

Трипольцевъ расхохотался.

— То-то, Макаръ Ивановичъ, ты меня трешницами-то не угощай. Если бы я захотлъ объ васъ руки марать, я бы могъ брать не мелкой монетой. Ты вотъ сказалъ, что же дла плохи. Твои-то, Макаръ Ивановичъ, хороши, не нынче — завтра лавки запечатаютъ. Теперь уже не съ тебя брать, а тебя по пріятельски выручать надо. Хочешь выручу, разомъ все смахну и напередъ хватитъ. Что скажешь?

— Шутникъ вы, Владиміръ Андреевичъ, вотъ что! Душа у васъ веселая. Другой бы при вашихъ обстоятельствахъ голову повсилъ, а вы еще потшаетесь да посмиваетесь.

— Это потому, что вс вы очень забавны съ вашимъ нытьемъ. Однако время проводить нечего. Слушай, Макаръ Ивановичъ, чтобы было схоронено, какъ въ могил, а не то помни салотопню….

— Поврьте, Владиміръ Андреевичъ….

— Ладно, ладно. Къ семи часамъ вечера залучи къ себ, какъ бы невзначай,— понимаешь, чтобы догадаться никто не могъ,— во-первыхъ Степана Бодряшкина, подпой его до втораго завода…. всего лучше разыщи его сейчасъ, напой за завтракомъ, напой за обдомъ, а въ вечеру я подъду, и самъ его настрою, какъ нужно. Еще забери…. кого бы понадежне? — раздумывалъ Трипольцевъ.

— Да кого, Лышника едота. Малый ухачъ и точно что могила.

— Пожалуй, едота. Этотъ подходящій…. третій ты. Ничего, сойдетъ…. И жди меня въ семь или въ восемь Теперь прощай, за дло нужно приниматься.

— A какое же это дло-то будетъ, Владиміръ Андреевичъ?

— Изволь, скажу. Не струсишь? Хочу съ вами троими казначейство ограбить. Нравится кто теб?

— Охъ, шутникъ ты, баринъ, все бы теб смшки одни…. Тамъ солдатъ съ ружьемъ ходитъ, штыкамъ заколетъ.

— Ну, прощай, прощай, Макаръ Ивановичъ! На разбой и ты съ голыми руками не пойдешь.

Трипольцевъ выпроводилъ гостя, прошелся еще нсколько разъ по комнат, провелъ рукой по лбу, потомъ ршительно махнулъ рукой, подошелъ къ конторк, досталъ бланкъ и, захвативши голову обими рунами крпко, мучительно задумался.

— Э, да не все ли равно,— нервно и громко проговорилъ онъ.— Не все ли равно,что сума, что тюрьма. А мн теперь и сума и тюрьма вмст…. выхода нтъ, все равно. Удается — панъ, не удастся…. револьверъ, и все кончено.

Онъ встряхнулъ головой, твердой рукой взялъ перо и четкимъ, красивымъ почеркомъ написалъ на верху листа: ‘совершенно секретно’.

IX.

Въ маленькой столовой предъ самоваромъ сидла Евгенія Александровна. За пять лтъ замужества она очень измнилась. Лицо изъ полнаго и круглаго сдлалось худымъ, нсколько продооговатымъ, темные глаза смотрли также мягко, какъ прежде, но теперь они были задумчивы, грустны, также мила и кротка была ея улыбка, только рдка слышался звонкій смхъ, невесело глядла эта улыбка, голубоватыя жилки на вискахъ и на рукахъ, нжный румянецъ, особеннаго, болзненнаго колорита, указывали на ея некрпкое здоровье. Она стала выше ростомъ, худе, но была все также стройна и граціозна, также мила и симпатична и сдлалась лучше, почти красавицей той странной красотой, въ которой сила, здоровье и свжесть не играютъ никакой роли, а вся прелесть заключается съ нжности и прозрачности, въ тонкости и хрупкости, Она не была больна, не была даже болзненна, но и давно уже не была по-настоящему здорова. Сжигавшій ее недугъ былъ чисто психическій,— потеря вры,— потеря вры въ мужа и… въ себя. Съ первыхъ мсяцевъ замужества она начала разочаровываться въ своемъ Владимір и скоро поняла, что онъ далеко не то совершенство, какимъ она представляла его себ въ своемъ влюбленномъ воображеньи, его постоянная фалшь, похвальба собой, ею, несуществующимъ богатствомъ, беззастнчивая ложь всмъ и всегда, мучали, волновали ее, вызывали съ ея стороны нердко страстные протесты, никогда ни къ чему не приводившіе, поднимали все ея негодованье, презрнье къ мужу, отвращенье отъ этой въ конецъ испорченной личности, какъ ей это казалось въ минуты раздраженья. Но стоило только подойти къ ней Владиміру, красивому, стройному, беззаботно-веселому, съ блестящимъ взглядомъ, полнымъ ласки, стоило взять ее за руку и сказать нсколько словъ любви, и раздраженья какъ не бывало, она опять любила его, опять нжно припадала къ его груди, обвивалась вокругъ него руками…. Ей опять было хорошо и покойно, все забывалось, всему находилась причина и извиненье, лучше, краше и миле Владиміра никого не было. Уходилъ Владиміръ, и въ ея сердц поднималось новое чувство, жгучее, мучительное, безобразное и безотчетной чувство презрнья къ себ. Изнывала и болла ея чистая, правдивая душа, страдалъ ея умъ, воспитанный на идеалахъ нравственной красоты, смущался и отступалъ въ страх передъ анализомъ собственнаго чувства, путался въ наворотахъ самооправданья и доходилъ до самообмана, до внутренней лжи. Жени со стономъ хваталась за голову, бросалась, куда попало, за что полало, чтобы уйти отъ самой себя, чаще всего бжала къ дтямъ. Они сдлались ея спасеньемъ и надеждой. Въ нихъ думала она вдохнуть свои идеалы, въ ихъ дтскихъ душахъ зажечь святое пламя всеобъемлющей любви къ Богу и ближнему, воспитать чувства долга, чести и добра. Пять лтъ такой жизни, такихъ душевныхъ терзаній сдлали Жени хилой, измученной, безъ болзни больной.

За чайнымъ столомъ до об стороны Жени сидли два ея сына, старшій Андрюша четырехъ лтъ и меньшой Саша трехъ, они были похожи другъ на друга, какъ близнецы, и на отца, какъ фотографіи его дтства. Чай разливала ихъ бонна Эмма Карловна, молоденькая нмочка съ херувимскимъ личикомъ, съ вчно удивленнымъ взглядомъ свтло-голубыхъ глаз и нероскошнымъ запасомъ свтло-чухонскихъ волосъ. Вс пили чай молча, хозяйка была не въ дух ее разстроило только что полученное письмо отъ Наташи изъ Петербурга. Невеселое это было письмо. Сбылись вс мечты красавицы Наташи, сбылись, какъ въ сказк сказывается,— знатность, почести, богатство, роскошь, все о чемъ когда-то грезило полудтское воображенье, все имла она теперь въ замужеств за графомъ de la Tour-Tonnattte,— не имла только счастья. Ничего особеннаго въ письм не было, мужъ, какъ мужъ, не хуже и не лучш всей толпы графовъ и князей, не молодъ и не старъ считается всми за недюжиннаго, умнаго человка, занимаетъ видное мсто, бойко и врно длаетъ блестящую дипломатическую карьеру, безукоризненно приличенъ съ Наташей, всегда веселъ, безконечно остроуменъ, всегда доволенъ собой, своей прелестной, отлично дрессированной женой,— въ четыре года супружества ему рдко приходилось давать ей кое-какія указанія и то легкимъ, шутливымъ намекомъ,— дочь Лидіи Аркадіенны чутьемъ все угадывала, породистымъ инстинктомъ попадала въ настоящій тонъ и мру. Повидимому, все обстояло, какъ нельзя лучше, а между тмъ сквозь каждую строчку письма проглядывало такое отчаяніе, что Жени страшно становилось за любимую подругу дтства. Низко опустила она голову и задумалась. Въ комнату вошелъ Трипольцевъ. Дти бросились ему на встрчу. Однимъ ловкимъ движеніемъ онъ подхватилъ ихъ обоихъ подъ мышки и подошелъ къ жен. Мальчуганы взвизгнули и залились звонкимъ смхомъ, имъ вторила Эмма, давно скучавшая молчаніемъ.

— Что ты, Женичка, нездорова или не въ дух?— заботливо спросилъ Трипольцевъ, сваливая Сашу на колни матери и поднимая рукой голову жены для поцлуя.

— Скоре не въ дух, Володя. Я получила грустное письмо отъ Наташи. Вотъ на, прочти.

— Freulein Emma, ich bitte um ein Schnpschen и закусить. Давай письмо! Странные люди, — говорилъ Трипольцевъ, усаживаясь къ столу рядомъ съ женой.— Ея сіятельство тоже грустныя посланья пишетъ. Ей-то грустить! Я бы на ея мст иначе всю жизнь не ходилъ, какъ колесомъ,— деньжищъ депо, въ нашъ соляной магазинъ не покладешь, живетъ, какъ царица Савская, чего не достало? Что не посл этого намъ-то, горемыкамъ, остается? — повсить на шею жерцовъ осельный да и бултыхнуть.

— Въ деньгахъ ли счастье, Володя?

— Ее въ деньгахъ счастье, это извстно. На святки намъ эту истину хотятъ доказывать любители. Слышала? за Островскаго принимаются, умора будетъ.

Трипольцевъ пробгалъ глазами мелко исписанный листокъ.

— Ровно ничего тутъ нтъ ни ужаснаго, ни необыкновеннаго,— сказалъ онъ, возвращая недочитанное письмо.— Вы съ Анной Михайловной всегда видите что-то такое таинственное тамъ, гд въ сущности ничего нтъ, Наталья Петровна счастливйшая женщина. Конечно, ея графъ де ла Туртерель можетъ быть отличнымъ дипломатомъ, но…. для молодой женщины, въ особенности для такой, какъ Natalie, нужна не одна дипломатія, а кое-что, кое-что…. Впрочемъ….

Легкая краска и укоризненный взглядъ жены остановили Трипольцева.

— Впрочемъ, впрочемъ и такъ дале. Ты поняла. Бдъ я никакихъ не вижу и отъ этихъ ‘впрочемъ’ тоже не предвижу. Natalie очень умная женщина, и я убжденъ въ ненарушимости счастья ея Туртереля. Не въ томъ дло, Женичка! Хочешь сегодня похать въ Боровое?

— Въ Боровое, къ maman?… конечно,хочу. Разв что случилось?

— Ничего ровно. Я получилъ сегодня письмо отъ Знобилова, старуха хандритъ, скучаетъ и, по обыкновенію, воображаетъ, что больна…

— Володя, Бога ради, скажи правду,— умоляю тебя, — больна maman?

— Да нтъ же, честное слово! Онъ такъ и пишетъ — хандритъ. Ты разв ее не знаешь?

— Покажи мн письмо, Володя.

— Я изорвалъ его, разозлился. Онъ тамъ опять о своихъ клячахъ напоминаетъ. Клянусь теб, нтъ ничего особеннаго. Ну, разв я не сказалъ бы.

— Я поду, Володя, сейчасъ. Еще не опоздаю, только одиннадцать, поздъ отходитъ въ двнадцать.

— Увряю тебя, нтъ ничего. Если бы что было, я гораздо раньше сказалъ бы теб. Теперь наврное опоздаешь, поздъ уходитъ въ половин двнадцатаго. Позжай вечеромъ, въ часъ отходитъ, по утру будешь въ Боровомъ. A теперь създи къ Варвар Ивановн, она завтра имянинница, извинись, что не будешь, объясни,что должна хать къ maman. Сдлай это, Женичка.

— Ахъ, Володя, съ какой стати я поду къ пей извиняться?! Ты завтра будешь и объяснишь тамъ все.

— Жени, я прошу тебя, милая, създи. Чего теб стоитъ? Старуха будетъ въ восторг, завтра всмъ и каждому разскажетъ, что Евгенія Александровна прізжала, молъ, вчера и такъ дале, воспоетъ теб хвалебный гимнъ. Уважь старуху для меня, Женичка.

— На что мн нуженъ, ея гимнъ? На что все это?

— Милая моя, съ людьми жить — по волчьи выть. Я прошу тебя, мн нужно такъ, Женичка.

Онъ нжно заглянулъ ей въ глаза, погладилъ ея волосы и поцловалъ въ лобъ. Противъ этого Жени не могла устоять и черезъ часъ похала къ старух, не смотря на поднимавшуюся мятель.

Отъ Варвары Ивановны она захала къ доктору и предупредила его о болзни Анны Михайловны, прося немедленно по полученіи телеграммы хать, хотя бы съ товарнымъ поздомъ, домой вернулась только къ обду и не застала мужа: онъ по дламъ былъ въ город и приказалъ сказать, что не вернется до поздней ночи, быть можетъ до утра.

Пробило 11 часовъ. Трипольцевъ не возвращался. Чемоданъ и сакъ-вояжъ Жени давно были уложены, сама она то вставала и ходила, нетерпливо поглядывая на часы, то садилась и напряженно прислушивалась къ каждому шуму, въ каждому шороху, ожидая возвращенья мужа. Въ дом было пусто. Эмма и дти давно спали, прислуга ушла ужинать внизъ въ кухню. Все было тихо, только на улиц завывалъ втеръ и шуршалъ по окнамъ поднятой мятелью, Евгенія Александровна ршилась, наконецъ, хать, не дождавшись мужа и пошла въ двичью, чтобы дернуть звонокъ, проведенный въ кухню, на порог гостиной она вскрикнула отъ удивленья и неожиданности: передъ ней стоялъ Владиміръ въ фуражк и шинели.

— Тише, не кричи, — шепотомъ проговорилъ онъ и не раздваясь вошелъ въ ея комнату.

— Володя, что съ тобой? — встревоженно спрашивала Жени, увидавши блдное лицо мужа, его посинвшія губы, его странный взглядъ,— Володя, милый, что случилось? Ради Бога, говори скорй…

— Сакъ-вояжъ… скорй давай сакъ-вояжъ. — Онъ плотно притворилъ дверь.— Люди гд? Внизу ужинаютъ?.. Жени, да давай же скорй!

Онъ осмотрлъ комнату, увидалъ у стола кожаный еще не запертый сакъ, быстро подошелъ къ нему, прислъ на корточки и началъ безъ разбору все изъ него выкидывать, платки, кофточки, полотенца, коробочки и пр.

— Володя, Володя! да скажи мн, наконецъ, что съ тобой, милый мой? Господи, что же это такое!

— Ничего, ничего, Жени… Видишь ли, нужно такъ…. скорй…. чтобы никто не видалъ… не засталъ….

Онъ оглянулся еще разъ кругомъ, кром блдной, трепещущей отъ волненья и страха Жени никого не было въ дом не слышалось ни одного звука. Трипольцевъ вынулъ изъ-подъ шинели связанный узломъ платокъ и дрожащими руками развязалъ его. Передъ изумленной и еще боле испуганной женщиной упали на коверъ толстыя пачки ассигнацій, перевязанныя бичевками.

— Володя! Деньги!…

— Да, да, Женичка….— Онъ спшно началъ совать пачку за пачкой на но опорожненнаго сакъ-вояжа. — Да, деньги…. Ха-ха-ха, деньги и довольно таки… Теперь, теперь мы будемъ богаты, будемъ счастливы… Не въ деньгахъ счастье! Какъ-же! не въ деньгахъ!… Жени, помогай, помогай скорй! Каждая минута дорога.

Евгенія Александровна машинально опустилась на колни, взяла въ руки пачку грязноватыхъ ассигнацій и начала ее разсматривать, не видя ли мужа, ни денегъ, ни раскрытаго сака, не сознавая даже ясно, что такое передъ ней происходить. Между тмъ, вс пачки были уложены, Трипольцевъ взялъ послднюю изъ рукъ жены, сунулъ ее въ сакъ, потомъ безъ разбора, комкая кучей глаженное и гофрированное, заколачивая и уминая кулаками, уложилъ все выкинутое изъ мшка.

— Ключъ, Жени.

Она подала ключъ, замокъ щолкнулъ. Трипольцевъ поднялся и шумно вздохнулъ. Жени продолжала сидть на полу.

— Жени,— позвалъ онъ жену, понимая ее на руки.— Теперь взгляни, нтъ ли кого въ комнатахъ. Если тамъ кто-нибудь есть, вышли, пошли сказать, чтобы запрягали теб лошадь, а меня проводи черезъ парадный подъздъ, Нужно, чтобы ни одна душа въ мір не знала, что я зазжалъ домой. Понимаешь?

— Володя, чьи это деньги?

— Женичка, не время теперь. Посл, посл все разскажу…

— Но вдь это чужія…. Ты ихъ взялъ…. зачмъ?

— Жени, ты погубить насъ хочешь что-ли?— Дрожа отъ волненья шепталъ Трипольцевъ.— Неужели ты не понимаешь, что стоитъ только, чтобы меня здсь застали кто-нибудь, лакей, горничная…. и мн остается только одно, вотъ это.— Онъ выдвинулъ изъ кармана ручку револьвера.

Жени вздрогнула.

— Пойдемъ,— глухо сказала она и вышла изъ комнаты. Крадясь и прислушиваясь, опережая жену, почти выбжалъ

Трипольцевъ въ прихожую, безшумно отворилъ дверь, сбжалъ съ лстницы и отперъ подъздъ.

— Женичка, позжай сейчасъ въ Боровое, увози сакъ-вояжъ и помни, никто въ мір, ни Анна Михайловна…. никто не долженъ знать…. иначе я погибъ, вс мы погибли, и ты и дти….

— Ты укралъ! — отчетливо выговорила Жени.

— Отъ тебя зависитъ спасти, сдлать счастливыми или всхъ погубить….

Трипольцевъ сбжалъ съ подъзда, слъ въ ожидавшіе его сани и исчезъ въ снжномъ туман бушующей вьюги. Жени безъ чувствъ упала передъ раскрытой на улицу дверью.

Судорожной дробью прозвонилъ колоколъ, смолкъ, потомъ ударилъ разъ, два, опять смолкъ,— второй звонокъ. Задыхаясь, едва держась на ногахъ прошла Евгенія Александровна опуствшій воксалъ и вышла на платфюрму.

— Вамъ первый классъ? Пожалуйте,— встртилъ её знакомый оберъ-кондунторъ.

— Да, билетъ тамъ, я человку приказала, принесите пожалуйста. Есть купе?

— Пожалуйте, куп есть. Вы въ Боровое, Евгенія Александровна? Теперь извините, я приду сдвинуть вамъ кресла. Какая погода,— говорилъ оберъ-кондукторъ, помогая Трипольцевой взобраться на неуклюжія подножки вагона.— Позвольте вашъ сакъ-вояжъ, я внесу.

— Нтъ, нтъ, не надо!… Благодарю.

Жени вскарабкалась въ узкій коридорчикъ волоча непривычной, усталой рукой свою ношу, съ которой не смла разстаться.

— А, Евгенія Александровна,— раскланивался съ ней въ вагон военный врачъ.— Куда это вы — въ такую погоду? Въ Боровое? Я сегодня слышалъ въ город, что Анна Михайловна нездорова, что съ ней? Надюсь, нтъ ничего опаснаго?

— Не знаю, Иванъ Ивановичъ. Мн мужъ сказалъ, ему писали.

— Боже мой, да что съ вами? Вы сами больнй больнаго. Дайте пульсъ.— Докторъ, почти насильно, взялъ ея руку.— Ну, можно ли быть такой нервной! Вы едва дышите, едва на ногахъ стоите. Садитесь, я сейчасъ принесу вамъ лкарство.

Докторъ вышелъ. Жени безсильно опустилась въ кресло, круглый колпакъ свчи, золоченыя багеты, дверь, окно, блая обивка вагона, зеленый бархатъ креселъ проносились передъ ней въ какомъ-то дикомъ вихр, голова ея кружилась, ноги и руки отказывались повиноваться, обморокъ готовъ былъ повториться. На платформ слышался говоръ, суета, топотъ пробгающихъ людей, хлопанье дверей, завыванье втра. Прогремлъ багажный вагончикъ, прозвонилъ третій звонокъ, раздался свистокъ кондуктора, свистъ локомотива, заскрммли колеса, громыхнули буфера, поздъ тронулся.

— Евгенія Александровна, выпейте,— говорилъ докторъ.

Жени взяла рюмку и выпила ее до дна, не отдавая себ отчета въ томъ, что она длаетъ. Какой-то огонь пробжалъ по ея горлу, захватилъ на мгновенье дыханіе и разлился по всему тлу.

— Что кто? Чего вы мн дали? — приходя въ себя спросила Трипольцева.

— Портвейнъ. Что, хорошо? Все пройдетъ. Ложитссь, успокойтесь и спите. Въ Канев я васъ разбужу. Экая вы нервная! Если нужно будетъ постучите вотъ тутъ въ стнку, я услышу и приду.

Докторъ вышелъ, раздался еще свистокъ локомотива, и поздъ понесся по ровной степи въ вихр снжной мятели.

Залпомъ выпитая рюмка крпкаго вина подйствовала благотворно, Трипольцева совсмъ оправилась и начала соображать, что съ ней случилось въ этотъ вечеръ. Въ ея голов повторялась сцена съ мужемъ, промелькнуло его искаженное, чмъ-то обезображенное лицо,— она никогда не видала его такимъ.— ‘Деньги! много, много денегъ…. Откуда? Да, укралъ… Я сказала: ты укралъ. Онъ выбжалъ и скрылся. Наступилъ какой-то перерывъ, сдлалось мн дурно у двери подъзда. Тамъ нашли меня лакей и горничная….. Не проговорилась ли я?!’…

Жени быстро приподнялась при этой мысли, ей вдругъ стало невыразимо душно, тошно:— ‘Фу, какая духота въ этомъ вагон,— подумала она, откидывая шубку и платокъ съ головы.— Нтъ, не проговорилась, все, все помню. Сказала, что послышался звонокъ, подумала, не мужъ-ли вернулся, вышла, чтобы скорй отпереть, не заставлять его ждать, испугалась чего-то, и сдлалось дурно…. Все очень естественно, никто не усумнился… да и не могъ усумниться, она никогда не говорила неправды, даже въ шутку. A теперь! Лгала, лгала передъ лакеями! Нагло, самоувренно, не защищаясь, не красня…..Лгала! И опять буду лгать. должна лгать, всмъ, всегда, maman…. Вотъ он, эти деньги здсь, подъ ногами…. Каждый рубль въ этихъ толстыхъ пачкахъ, каждая копйка этого рубля должна быть цною лжи, придется столько разъ солгать, сколько здсь копекъ, лгать, покупая, передъ продавцомъ, давая дтямъ на лакомство, передъ дтьми,— передъ нищимъ, подавая милостыню,— подавая въ церковь за свчку….. передъ кмъ?— Передъ церковью, передъ Богомъ!..’ Жени вскочила, задыхаясь, и съ легкимъ стономъ опять упала на диванъ. Въ дверяхъ показался докторъ. Она встртила его испуганнымъ, блуждающимъ взглядомъ.

— Что съ вами, Евгенія Александровна? Вамъ въ серьёзъ нездоровится.

Онъ заглянулъ ей въ лицо и взялъ пульсъ.

— Нтъ, нтъ. Здсь душно, угарно, можетъ быть…. потомъ ваше вино…. Откройте окно, я задыхаюсь…

Докторъ попробовалъ опустить стекло, оно не поддавалось его усиліямъ, — примерзло. Онъ открылъ вентиляторъ, поздъ пошелъ тише.

— Сейчасъ станція, я выведу васъ на площадку вагона, вы освжитесь. Здсь, дйствительно, душно. Разстегните лифъ и надньте шубку. Пойдемте, поздъ стоитъ только дв минуты.

Онъ подалъ руку и вывелъ Жени изъ вагона. Тормоза завизжали, поздъ остановился,

— Закройте голову, посмотрите какая вьюга,— говорилъ докторъ, закутываясь въ мховую шинель и заслоняя собой Трипольцеву отъ втра.

— Телеграфируйте въ Конево, тамъ и обыщетъ жандарм,— послышался чей-то голосъ у самаго вагона.

— Конечно, не задерживать же здсь, поздъ и такъ опоздаетъ. A вы присматривайте! Не знаете, сколько она украла?

Жени не дослушала и бросилась въ вагонъ, отталкивая съ своей дороги недоумвающаго Ивана Ивановича.

Поздъ двинулся дальше. Трипольцева затворила дверь купе и припала пылающимъ лбомъ къ обледенвшему стеклу. Мимо ея глазъ мелькали вереницы искръ, вырывавшихся изъ трубы локомотива, и исчезали въ облакахъ розоватаго дыма, въ серебристой пыли быстро несущагося снга, мелькали и исчезали фонари сторожей изрдка раздавались короткіе свистки локомотива, предупреждавшіе рабочихъ, счищавшихъ снгъ съ линіи, начинались заносы, это чувствовалось по ходу позда то бодро гремвшаго по обмерзшимъ рельсамъ, то врзывавшагося въ сугробы и пробивавшаго ихъ мощнымъ усиліемъ желзной груди. Молодецъ машинистъ звалъ дло, зналъ дорогу и своего коня, не жаллъ дровъ и пара и смло велъ поздъ впередъ и впередъ подъ сумракомъ бурной, зимней ночи.

Холодъ стекла освжилъ Жени. Она откинулась на подушку и отерла платкомъ мокрое лицо. Лобъ ломило, разбаливалась голова, а мысли нестройнымъ роемъ проходили въ возбужденномъ мозгу, проходили и исчезали, какъ искры тамъ наруж, мучали, терзали сердце и не давали покоя. Вспоминалось ей счастье первыхъ дней, восторги первой любви и горечь первыхъ разочарованій. Первыхъ…. да, тяжелые они были, а теперь, теперь! ‘Это послднее’ — громко говорила мысль. — ‘Что же дальше, что же еще будетъ, что можетъ еще быть? Да, можетъ, можетъ… Телеграфировать въ Конево!… уже телеграфировали. Тамъ знаютъ и ждутъ, вс ждутъ, стоятъ на платформ. Первый узналъ телеграфистъ. Вотъ онъ бжитъ къ начальнику станціи. Въ телеграмм написано: арестуйте Трипольцеву, обыщите, она украла… Зовутъ жандарма. Поздъ останавливается… Вс лзутъ въ вагонъ, жандармъ, въ каск, съ шашкой, съ револьверомъ на красномъ снурк, за нимъ толпа, толпа… Вотъ ее ведутъ по платформ, вс^: смотрятъ.— Что такое?— Воровку поймали!…— Вырваться, убжать…. Она вырывается, бжитъ, за ней топотъ и гикъ: лови, лови, держи воровку!… Чьи-го руки хватаютъ ее за растрепавшіеся волосы, за шею, душатъ ее… Она упала…. хохотъ, крики…. ‘Кандалы давайте!’ — гремятъ цпи….’

Жени вскочила и вскрикнула, она ясно слышитъ звукъ цпей. Поздъ остановился, загремли скрпки вагоновъ. Передъ ней стоитъ докторъ.

— Что вамъ, что вамъ отъ меня нужно? Пустите меня!…

— Евгенія Александровна, постойте, что съ вами? Это я, докторъ, Иванъ Ивановичъ.

— Ахъ, да, Да, Иванъ Ивановичъ, докторъ… Ради Бога, дайте мн чего нибудь… воды глотокъ… мн дурно…

Докторъ вышелъ изъ вагона и черезъ минуту вернулся съ водой.

— Вы бредили, Евгенія Александровна. Съ вами жарокъ.

— Бредила!— испугалась Трипольцева.— Вы слышали? Что я бредила?

— Вамъ должно быть казалось, что васъ кто-то обокралъ, вы кричали, чтобы ловили воровку.

— Да, да, кажется. Я говорю иногда во сн, вроятно, я во сн увидала… Я ужасно боюсь… воровъ,— едва могла она выговорить. Ей опять сжало горло и она протянула руку къ недопитому стакану.

— Я бы вамъ посовтовалъ отложить поздку въ Боровое, дождаться въ Конев встрчнаго позда и вернуться въ городъ. Теперь, конечно, это все пустяки, немного покоя, пріемъ хинина, и все пройдетъ. А, вдь вамъ еще хать почти 20 верстъ на лошадяхъ въ такую погоду. Кквъ бы хуже не простудиться. Послушайтесь меня. Я бы остался съ вами, но меня вызываютъ телеграммой по служб, необходимо поспть къ утру.

— Да я можетъ останусь… по невол,— договаривала она про себя и вздрогнула всмъ тломъ.

— Непремнно останьтесь и примите хины, я вамъ дамъ на станціи. У васъ положительно лихорадочка, видите ознобъ, начинается.— Докторъ держалъ ее за руку.

— Вамъ и прождать придется не боле двухъ часовъ. Уляжетесь въ дамской комнат, хины примите и, быть можетъ, вернетесь домой здоровой. Кстати, я не спросилъ васъ, что Владиміръ Андреевичъ? Я захжалъ вечеромъ въ 9, его обыкновенный часъ, и не засталъ дома.

— Я не видала его цлый день, съ утра не видала… Онъ до моего отъзда не былъ дома… ни на минуту… совсмъ не былъ…

Жени опять бросило въ жаръ, а въ голов проносилось: ‘Ложь, ложь! Теперь это вчно, вчно!.. Я никогда не могу сказать ни слова правды!’

Поздъ еще разъ остановился.

— Что это? — спросила Жени.

— Станція… слдующая будетъ Конево. Потовина четвертаго. Мы демъ, почти не опаздываемъ, не смотря на заносы.

Докторъ вышелъ, Трипольуева затворила дверь. Когда на предыдущей станціи онъ слъ съ ней, она была очень довольна, её не такъ мучали думы, ей лучше было въ обществ, теперь она не знала, какъ спровадить доктора, ей необходимо было остаться одной, присутствіе посторонняго человка казалось ей невыносимымъ. И опять заработала больная фантазія.

‘Давича это былъ сонъ, не бредъ, какъ думаетъ докторъ. Почемъ знать, можетъ быть, и все это сонъ, тяжелый, ужасный совъ! Но вотъ я проснусь, не здсь въ вагон… нтъ никакого вагона… проснусь у себя дома. Володя со мной, дти… все по-старому. Онъ, конечно, не то, чмъ я его считала, но всетаки онъ хорошій человкъ, его вс любятъ, вс хороши съ нимъ. Я слишкомъ требовательна, и maman не разъ говорила. Вс, вдь, такіе же, какъ Володя… положимъ, есть въ немъ недостатки, да въ комъ же ихъ нтъ? Онъ не хуже всхъ… Вотъ онъ подходитъ ко мн, статный, красивый и ловкій, вотъ его нжная, сильная рука обхватываетъ мою талію, его глаза смотрятъ на меня…’ — Жени вдругъ закрыла глаза рукой, передъ ней сверкнулъ его послдній взглядъ, тусклый и блестящій въ тоже время, какой-то точно потерянный, безумный.— ‘Тише, тише, Жени. Сакъ-вояжъ… Какъ бы не увидалъ кто… Жени помогай… никто не долженъ знать… Мы богаты, счастье въ деньгахъ… тутъ счастье, въ этомъ сакъ-вояж…’ ‘Да, въ сакъ-вояж’,— прошептала Жени.— ‘Что такое? Нтъ не сонъ это, не бредъ,— она руками ощупываетъ свой мшокъ, ей кажется, что сквозь плотную кожу она чувствуетъ пачки положенныхъ въ него ассигнацій.— Все не сонъ. И тамъ говорили про воровку, — не сонъ… Все будетъ въ Конев. Сейчасъ Конево. A если… если взять этотъ сакъ и выкинуть его, бросить подъ колеса, чтобы его перехало поздомъ. Тогда все кончено, ничего не найдутъ, ничего не будетъ… Нтъ, на дорог найдутъ. Его видли у меня въ рукахъ, лакей скажетъ… Гд сакъ, чей сакъ, чьи деньги?.. Жандармъ, жандармъ, ищи, гд она… Окружный судъ… сидятъ за краснымъ сукномъ Добровольскій, Пороховъ… прокуроръ Алексй Николаевичъ… ‘Г-жа Трипольцева, признаетесь ли вы въ томъ, что украли?.. Вашъ сакъ?.. Чьи деньги?’ — ‘Да, виновна! — звучитъ чей то голосъ. Ведите ее въ тюрьму’… Солдаты съ ружьями, ршотка, удушливый воздухъ, знакомый,— она тамъ бывала, какъ директрисса,— срый халатъ… Этапъ ведутъ… вонъ и Володя… Дти, дти!’

— Вашъ сакъ-вояжъ прикажете вывести? — раздается надъ соннымъ ухомъ чей-то незнакомый голосъ,

— А, а! — вскрикиваетъ Жени и опрометью бросается въ дверь, ее остановилъ докторъ.

— Пойдемте, Евгенія Александровеа,— мягко говоритъ онъ, подавая ей руку.— Конево, вы пріхали. Войдемте, вашъ мшокъ вынесутъ.

— Мшокъ… не мой… нтъ… докторъ помогите, спасите меня, докторъ!— безсвязно бормочетъ Трипольцева.

— Пойдемте, пойдемте. Вотъ шубку накиньте, платокъ.

— Господи! ведите, длайте что хотите…

Иванъ Ивановичъ кое-какъ укуталъ Жени, провелъ ее въ дамскую комнату, спросилъ для нея чаю и побжалъ къ контору станціи разыскивать хину. Тамъ жандармъ составлялъ актъ о заарестованіи какой-то солдатки, вытащившей изъ кармана у пьянаго мещанина портъ-моне съ 5 рублями 56 копйками.

XI.

Жени пріхала въ Боровое рано утромъ, когда еще спала Анна Михайловна, не безпокоя ее, прошла въ свою комнату и не раздваясь, легла въ постель. Усталость физическая и нравственная, быть можетъ, повторенный, по совту доктора, пріемъ хинина сдлали свое дло: она моментально уснула, какъ убитая. Солнце прямо свтило въ окна и веселымъ свтомъ заливало всю комнату сквозь неспущенныя сторы и филейныя драпироки, было за полдень. Жени открыла глаза и тотчасъ же опять закрыла ихъ отъ яркаго свта, потянулась, расправила немного онмвшіе отъ неподвижности члены, полуприщуренными глазами окинула комнату, и улыбка счастья пробжала по усталому лицу. Все было на своемъ мст, точь-въ-точь тамъ, какъ было пять и шесть и боле лтъ назадъ, когда она жила въ этой комнат двушкой,— въ углу икона Казанской Божіей Матери, Спаса Нерукотвореннаго, подъ ними угольникъ, покрытый блой скатертью, у стны старинный комодъ съ рзьбой и бронзой, рядомъ съ нимъ шкафъ съ книгами у другой стны диванчикъ со столомъ, четыре кресла, на стол лампа съ зеленымъ абажуромъ, цвты на окнахъ, туалетный столикъ въ простнк, рядомъ комната m-me Ларошъ, за ней Наташина, въ нихъ тоже все по-старому, во всемъ дом тоже, съ тхъ поръ, какъ она себя помнитъ, ни одинъ стулъ, ни одно кресло не перемнили своего мста, смняются только цвты, выносятся отцвтающіе и на ихъ мсто ставятся зацвтающіе. Неизъяснимое чувство нги, покоя и довольства охватило Жени. Вставать не хотлось, лнь было, голова была свжа, безъ мысли, безъ воспоминаній, безъ волненій, — вкъ бы лежатъ такъ. Въ корридор послышались шаги. Жени прислушалася не maman ли идетъ къ ней, повернула голову и вскочила, какъ ужаленная,— она увидала свой сакъ-вояжъ. Покоя, довольства какъ не бывало, все вспомнилось съ поразительной ясностью.

‘Что длать? Куда двать этотъ мшокъ и то, что въ немъ?— спшно обдумывала она, хватаясь за голову.— Спрятать, скорй надо спрятать, чтобы не нашли. Отдать maman… A если обыскъ…. тогда и она будетъ виновата…. Сказать ей…. да разв это можно?! — ‘Maman, спрячьте краденыя деньги!’ Ха-ха-ха! Краденыя! Я украла… я съ мужемъ украла! Ха-ха-ха! Воровка, жена вора!… Ха-ха-ха!

Хохотъ душилъ Жени. Она хотла подойти въ комоду, на которомъ стоялъ графинъ съ водой, и не могла, хотла ссть на кресло и опустилась на полъ рядомъ съ сакъ-вояжемъ. Хохотъ разрастался, сдавливалъ ей горло, билъ ея грудь, гремлъ въ ушахъ и въ голов, хотя въ комнат не раздавалось ни единаго звука. Жени хохотала неудержимо и беззвучно. Рядомъ съ ней раздался чей-то хохотъ, потомъ другой, третій… Она выпрямилась и оглянулась.— Въ дверяхъ стоитъ и хохочетъ Анна Михайловна, ея покойный мужъ, генералъ Дороховъ, m-me Ларошь, Наташа, Ожерельевъ, батюшка, отецъ Степанъ, старикъ отецъ Анатолій, Знобиловъ, Ярминъ, Вадловскіе, вс, вс знакомые, вс когда либо виднныя лица, вс тутъ, вс хохочутъ, вс протягиваютъ къ ней руки, указываютъ на нее пальцами… Выдляются дв крошечныя фигурки — дти — Андрюша, Саша,— тихо, молча крадутся къ ней ихъ живые глазенки бгаютъ и горятъ, Андрюша чмъ то взламываетъ замокъ сакъ-вояжа, оба выхватываютъ изъ него пачки ассигнацій, одну за другой, прячутъ ихъ въ свои крошечные карманы. ‘Вс, вс тащи’ — шепчетъ голосъ сзади Жени, голосъ Владиміра.— Дти! что вы длаете! — вырывается изъ сердца стонъ Жени.— Вы крадете, вы воры! — тоже, что папа съ мамой! Ха-ха-ха!— Хохочутъ дти.— Счастье въ деньгахъ, счастье въ деньгахъ!’

Жени вскрикнула и опомнилась.

‘Господи! Что же это!’

Въ комнат было тихо, солнце ярко свтило и ласкало Жени своими короткими, зимними лучами.

— Господи, Господи! Неужели и дти… Владиміры мой! Что вы сдлали! Счастье, счастье! Мы спрятали наше счастье въ этотъ мшокъ и не вынемъ его… вмсто счастья вынемъ грязныя деньги!.. Да, деньги!… спрятать ихъ надо, даспрятать… Иначе погибли вс, Владиміръ… у него есть револьверъ, смерть… Когда? Когда поймаютъ… смерть вора, смерть труса, боящагося послдствій своего поступка! Дти вора живы останутся — нищими, ворами будутъ! Я… что мн длать? Да, прятать, прятать, концы хоронить… Съ мшкомъ нельзя, могутъ спросить — гд сакъ? Его вс знаютъ, вс видли… Если бы лто, зарыть въ саду…

Въ дверь постучались!

— Кто тамъ?— чуть слышно отозвалась оторопвшая Жени.

— Я, Жени. Пора, другъ мой, скоро два часа. У тебя голова разболится,— говорилъ ласковый голосъ Анны Михайловны.

— Сейчасъ, maman, сейчасъ.

— Отопри дверь, Женичка.

— Maman, я приду скоро… я не могу отпереть… я въ постели, раздта…

‘Вотъ оно, вотъ оно начинается!’ — шептвла Жени, ломая руки.

— Хорошо, мой другъ, я пришлю къ теб Маланью.

‘Да, прятать, прятать… Можно. такъ…’

Жени быстро оправилась, отодвинула пустой ящикъ комода, выкидала въ него свои вещи изъ сакъ-вояжа, подумала съ минуту, потомъ подошла къ книжному шкафу и открыла его, она знала, что на верхней полк сзади книгъ есть пустое пространство,— знала, что книгъ этихъ никто никогда не трогаетъ: то была коллекція старыхъ учебниковъ. Черезъ нсколько минутъ кожаный мшокъ опустлъ, грамматки и ариметиви закрыли собой роковыя пачки денегъ и стояли опять какъ ни въ чемъ не бывало. Шкафъ затворился, щелкнулъ замокъ.

— Барышня, отопритесь, я умываться вамъ принесла,— говорила Маланья, потрогивая дверную ручку.

— Сейчасъ, Маланьюшка!

Жени еще разъ осмотрла шкафъ, все въ порядк , ничего не замтно,— неслышно отставила стулъ и отперла дверь.

Мученія Жени только что начинались, она чувствовала и сознавала это, чувствовала постоянно, безпрерывно, напрягала вс силы ума и воли, чтобы забыть, хотя на короткое время, все случившееся, хотя на нсколько минутъ выгнать изъ головы гнетущую мысль, сама себя подбадривала, чуть не шепча губами:— ‘ну, что же длать, — несчастье, и все тутъ. Стало быть суждено такъ, стало быть Богу угодно было наказать меня, за что-нибудь, за гордость, за мое презрніе къ дурнымъ людямъ… Я теперь стала хуже всхъ, Владиміръ сталъ… тоже хуже.!. Я должна была не то сдлать. Но, Господи, что же должна была? Выдать его…. крикнуть: ‘вотъ онъ, смотрите, хватайте!..’ Его! мужа, отца дтей^: моихъ… У него въ рукахъ былъ револьверъ. Я выдала бы его… выстрлъ, и кончено… нтъ его… я бы убила его… Жени вздрагивала и^: холодла, ей слышался выстрлъ, она видла, переживала всю сцену. Въ присутствіи Анны Михайловны и ея компаньонки, при яркомъ свт дня, она чувствовала себя жертвой галлюцинацій, Не слыхала, что ей говорили, или слышала и не понимала, отвчала не впопадъ, длала надъ собой невроятныя усилія, а неотвязная мысль опять работала помимо воли, вопреки ей. — ‘Нтъ, не вернешь сдланнаго, не передлаешь случившагося. Что было, то было. Ко всему, говорятъ, привыкаютъ, все можно перенести, должно… наконецъ, вдь, нтъ выхода… Нтъ! A что если онъ есть, да я его не знаю? Да нтъ же, наконецъ, я это знаю:.. Онъ сдлалъ такое дло… воръ! Вора нельзя любить… я должна навсегда разстаться съ нимъ. A дти, дти! Дтей не отдастъ, или одного… котораго? Андрюша, Саша… Я не могу, оба, оба мои!.. Выбирать, да разв это можно, разв можно разорвать чувства, сердце… Разв я могу разлюбить, забыть, бросить моего Андрюшку, бросить моего Сашку ему… Разв я могу его бросить?! Онъ мой мужъ, мой Владиміръ! Я не могу разлюбить его. Я не знаю, что со мной!..’

Анна Михайловна видла, что съ племянницей творится что-то неладное, ее сильно тревожила непонятная разсянность Женя, ея блуждающій взглядъ, какой-то испуганный, потерянный, безпрерывно мняющійся цвтъ лица, то блдный до синевы, то пылающій до слезъ, обрывающіяся на полуслов рчи, ихъ странный иногда смыслъ.

— Ты, Жени, нездорова, другъ мой. Не послать ли за докторомъ?— заботливо спрашивала Дорохова.— Вроятно ты дорогой простудилась.

— Нтъ, maman, не надо, никого надо. Пройдетъ, вдь, все проходить. Не надо никого. Если-бы…. нтъ, не надо.

— Да что съ тобой, Женичка? Случилось что ли дома у васъ что-нибудь? Мн, своей старой maman, ты скажи, дитя мое….

— Нтъ, нтъ, ничего не случилось, увряю васъ ничего ровно…. Я, вы знаете, вамъ бы…. Ахъ, maman, умоляю васъ не спрашивайте…. я просто простудилась. Да, вьюга была, вагонъ этотъ…. ужасный вагонъ! ,

Жени закрыла глаза рукой и дрожала, какъ въ лихорадк. Анна Михайловна не настаивала, надясь что Жени сама выскажеть, а за докторомъ все-таки послала.

Къ обду подъхали обычные гости, Вадловскіе, Ярминъ и Знобиловъ. За обдомъ и за послобденнымъ кофе Жени почти не принимала участія въ общемъ разговор и, ссылаясь, на нездоровье, старалась уединиться.

— Это все равно, что въ лошадяхъ, что въ человк, — разслышала она слова Знобилова.— Отъ рысистыхъ никто не ждетъ верховыхъ, отъ водовозокъ не родится кровныхъ. И удивляться нечему, княгиня, что вашъ любимчикъ, Петька, оказался воришкой: у него отецъ и сейчасъ въ арестантскихъ ротахъ за кражу, да и мать-то раза два уже сидла въ острог. Вся порода воровская.

Жени схватилась за голову и не помня себя выбжала изъ комнаты.

На другой день пріхалъ докторъ, нашелъ у Евгеніи Александровны лмхорадочку, разстройство нервовъ, объяснилъ, что лихорадка, конечно, простудная, а нервы, кто ихъ знаетъ отчего они разстраиваются у барынь, иногда безъ всякой причины, просто отъ малокровія и мало-ли отчего, прописалъ капли ихъ хинина и бромистый кали, получилъ за визитъ и ухалъ. Но ни желтая бурда въ маленькомъ пузырьк, ни безцвтная гадость въ огромной синей скляниц не помогали больной. Лихорадка знать не хотла, что обязана пройдти отъ tinctura chinini composita, солоноватой водицей нельзя было успокоить несчастную женщину.

Между тмъ, Жени едва передвигала ноги отъ изнуренья,— она почти не могла спать и ничего не ла, кром насильно проглатываемой чашки бульона, по настоянію Анны Михайловны.

XII.

Восьмую ночь проводила Евгенія Александровна въ тревожномъ забыть, полномъ страшныхъ видній, едва-ли можно было назвать сномъ такое состояніе, оно не давало покоя,— мудрено было назвать сновидніями мучившіе ее кошмары. Одна доходила до той границы, за которой человкъ теряетъ способность отличать дйствительность отъ грезъ. Въ комнат чуть теплилась лампадка передъ образомъ, не разгоняя сумрака. Дверь отворилась, кто-то подошелъ къ постели. Женя открыла глаза: передъ ней стоялъ Трипольцевъ.

— Женичка, не спишь, милая?

Онъ прислъ на край кровати, обнялъ жену и крпко припалъ губами къ ея похудлой щек.

— Владиміръ? Это вправду ты? Я думала опять….— Она приподнялась, привычнымъ движеніемъ обняла его шею руками, готова была опять покрыть поцлуями его губы, глаза и волосы и вдругъ отшатнулась, отодвинулась въ уголъ кровати,— въ полупотемкахъ ей причудился его страшный взглядъ, взглядъ того вечера, когда онъ въ фуражк и шинели вбжалъ въ ея комнату.

— Женичка, чта съ тобой?— нжно говорилъ онъ, обхватывая ее руками и стараясь привлечь къ себ.

— Ты за деньгами?… Да? Он цлы,— шептала она, отслоняя его.— Я спрятала…. никто не видлъ… тамъ, вонъ въ шкафу. Запри дверь!

— Женичка, милая, да что не это съ тобой?

Трипольцевъ зажегъ свчу и испугался, разглядвши, что передъ нимъ не та Жени, какой онъ оставилъ ее восемь дней тому назадъ. На впалыхъ щекахъ пылалъ рзко-обрзанный румянецъ, ввалившіеся глаза были широко раскрыты и сверкали неестественнымъ блескомъ, яркія, пунцовыя губы кривились и вздрагивали.

— Ничего, ничего, Владиміръ… запри скорй дверь! Эти деньги…. возьми ихъ! Я не могу больше, я умру такъ, Владиміръ…. Да, говорю же теб, запри,— раздражительно повторила она.

Трипольцевъ повиновался.

— Вотъ ключъ, бери! Тамъ подъ туалетомъ мшокъ…. Боже мой, да что же ты ничего не длаешь?!

Жени быстро надла туфли и юбку, вытащила кожаный сакъ-вояжъ, открыла шкафъ, забраласъ на стулъ и начала выкидывать изъ-за книгъ пачки ассигнацій.

— Прячь, прячь скорй…. вотъ он, вс тутъ… вотъ наше счастье…. прячь его и уноси отсюда. Вс.

Она захлопнула шкафъ и соскочила со стула. Трипольцевъ уложилъ деньги и подошелъ къ жен:

— Женичка, радость моя, успокойся, ради Бога! Эти деньги совсмъ не такія, какъ ты думаешь. Они просто ничьи, и я ихъ взялъ себ, какъ взялъ бы всякій на моемъ мст. Понимаешь, имъ нтъ хозяина, слдовательно хозяинъ тотъ, кто иметъ ихъ въ рукахъ….

— Кто взялъ ихъ ночью, крадучи, боясь, чтобы не увидалъ лакей. Разв бываютъ деньги ничьи?… разв валяются безъ хозяина десятки, можетъ быть, сотни тысячъ ничьихъ?…

— Женичка, честью моей увряю тебя….

— Хорошо ручательство!

— Жени, это, наконецъ, ни на что не похоже! Честью клянусь теб, что если бы эти деньги не были взяты мною, то ихъ взяли бы другіе, и я былъ бы дуракомъ….

— Ты былъ бы честнымъ человкомъ. Зачмъ ты сдлалъ это?

— Да говорю же теб, я ровно ничего не сдлалъ. Какъ это дико и глупо, Жени. Пойми, радость моя,— онъ обнялъ ее и тихо усадилъ рядомъ съ собой на кровать, цлуя ея волосы и шею.— Пойми, прелесть моя, вдь мы были раззорены,— намъ исхода не было. И ты, и дти пошли бы по міру безъ куска хлба. Я не не помочь длу. Ты знаешь меня, знаешь положеніе, если бы я хотлъ, то могъ бы брать взятки,— не длалъ я этого. Другіе наживались, мы все прожили. Исхода не было, Жени. Неужели ты предпочла бы нищету и голодъ. Если я воспользовался случаемъ, не пропустилъ его, то вдь это для тебя же, для дтей…. Теперь мы богаты!… Можно ли такъ волноваться изъ-за пустяковъ, изъ-за слова? Посуди сама, иметъ ли еще это слово какой-нибудь человческій смыслъ? — Ты терзаешься изъ-за того, что это украдено. Хорошо, пусть будетъ по твоему. A Тараторниковъ, получая 10 тысячъ жалованья, крадетъ еще по 30—40 ежегодно, крадетъ завдомо у компаніи. Вс до единаго человка знаютъ это, знаютъ, что четыре года тому назадъ онъ явился чуть не нищимъ, а теперь иметъ нсколько тысячъ десятинъ,— и никто не говоритъ, что это наворовано. Да разв одинъ онъ? A Шибниковъ, Сладковъ, Чубринскій, мало-ли ихъ….. просто вс. Или будь нищимъ, или…. отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ. Нельзя же, Женичка, всю жизнь прожить на какихъ-то заоблачныхъ фантазіяхъ. Надо, хорошая моя, брать жизнь такою, какова она въ дйствительности и брать отъ жизни то, что можно взять. La proprit est un vol, — слыхала?— Идеально можно жить въ пустын иваидской, а не у насъ. Въ нашемъ обществ будь хоть разчестнйшій — безъ сапогъ находишься, съ голоду умрешь…. А какъ заполучишь кушъ, такъ и самъ живи панокъ, и дти….

— И дти красть будутъ! Господи — Боде! И дти будутъ ворами…. по пород! Ничьи деньги… да разв а поврю, что такія бываютъ, разв я теб въ чемъ-нибудь могу врить! Ты… ты….— Жени вырвалась изъ объятій мужа и стояла передъ нимъ блдная, какъ полотно, ее била лихорадка. Сжатые пальцы хрустли, грудь высоко поднималась и опускалась, горячее дыханье было прерывисто.

— Ты лгунъ! Ты все лжешь, ты укралъ! Уйди съ этанъ мшкомъ, уйди отъ меня…. Ты пять лтъ лгалъ всмъ, всегда, мн лгалъ въ каждомъ слов! Если ты не могъ не украсть, если для тебя пачки денегъ дороже чести, ты долженъ былъ теперь, именно теперь солгать, не говорить мн… А ты меня сдлалъ участницей….. Ты воръ! Ты меня сдлалъ воровкой!… Подлецъ!…

Судорожный кашель остановилъ ее.

— Ты, кажется, совсмъ съ ума сошла, Жени.

— Вонъ, вонъ!… Я ненавижу тебя!… Вонъ отсюда, воръ… или я позову, покажу!… Уйди, уйди!

— Ну, хорошо, хорошо, уйду.

Трипольцевъ струсилъ не на шутку и тихо вышелъ изъ комнаты, унося съ собой сакъ-вояжъ. Жени почти безъ чувствъ упала на подушку, хватаясь за груди на ея губахъ показалась алая пна, блая наволочка окрасилась кровянымъ пятномъ.

На утро Жени не встала съ постели, ночное свиданіе съ мужемъ, только что пріхавшимъ въ Боровое, окончательно подорвало остатокъ силъ,— посл энергическаго возбужденія настала апатія. Ее не могли побдить ни ухаживанья Анны Михайловны и Трипольцева, ни пріздъ дтей, ни разставанье съ мужемъ, спшившимъ возвратиться въ городъ. Присланные имъ врачи только руками разводили, да учеными головами покачивали,— такъ удивительно и непонятно казалось имъ состояніе больной. Наконецъ, военный врачъ, знакомый уже намъ, Иванъ Ивановичъ, откровенно объяснилъ Дороховой, что ровно ничего тутъ не понимаетъ и совтовалъ везти Жени въ Москву.

— Владиміру Андреевичу едва-ли возможно будетъ теперь хать,— говорилъ онъ Анн Михайловн.— У него тамъ затялось огромное дло. Вы, вроятно, знаете: изловили цлую фабрику фальшивыхъ ассигнацій и отлично организованную систему ихъ сбыта. Во глав всей шайки былъ нашъ тузъ, Ерзуновъ, скотопромышленникъ. Его захватили, что называется,^: съ поличнымъ и засадили за семь замковъ, кое-кого изъ помощниковъ уже перехватили. Такъ Ерзуновъ-то видитъ, что уже выскочить некуда и давай теперь путать Богъ знаетъ что, подалъ, говорятъ, заявленіе, что у него при обыск кром фальшивыхъ денегъ отобрали настоящія на огромную сумму и скрыли, попросту украли. Старается всячески запутать Владиміра Андреевича и старика Крючникова. Такъ въ настоящее время ему и неудобно ухать, надо довести дло до конца. А между тмъ Евгенію Александровну надо скорй везти въ Москву.

— Да что же съ ней можетъ быть, докторъ? — тоскливо спрашивала Дорохова.— Кровь ждетъ горломъ, кашляетъ…. Послушайте, неужели чахотка?

— Мы, Анна Михайловна, чахотки не знаемъ, у насъ такой болзни не полагается. Это народный терминъ,— чахнетъ человкъ, вотъ и чахотка. Наша больная, конечно, чахнетъ, но легкія у нея, кажется, здоровы, хотя очень слабы. Слыжится какой-то шумокъ въ верхней дол лваго легкаго, но ручаюсь чмъ хотите, что нтъ ни кавернъ, ни бугорковъ. Сердце, повидимому, не совсмъ въ порядк, и опять-таки могу заврить, что пока незамтно никакого порока. Повторяю, везите скорй въ Москву, обратитесь въ нашимъ знаменитостямъ.

— Я боюсь теперь халъ, морозы страшные, какъ бы не простудить хуже.

— Закутаться можно, въ возк. Тутъ всего два часа зды до станціи. Мой совтъ хать не откладывая. Иногда, знаете, перемна мста, обстановка, хорошо дйствуютъ на такихъ нервныхъ субъектовъ. Богъ дастъ, поправится. Я особенно страшнаго съ своей стороны не вижу.

На предложенье Анны Михайловны хать въ Москву, Жени отвтила просто:— Везите, maman, куда хотите, все равно гд не умирать.

Предчувствіе не обмануло Жени: она не дожила до весны.

Трипольцевъ отвертлся отъ суда и слдствія, но службу принужденъ былъ оставить, пустился въ аферы и…чужое добро не пошло въ прокъ,— теперь онъ изощряетъ вс силы своего изворотливаго ума на то, чтобы избжать личнаго задержанія. Многіе его знакомые, не безъ основанія, думаютъ, что скамьи подсудимыхъ онъ все-таки не избгнетъ рано или поздно.

Ожерельевъ еще разъ вернулся изъ-за границы, защитилъ диссертацію, получилъ степень магистра правъ и опять ухалъ въ деревню.

— Антоша, а какъ же профессура-то?

— И, Катюша, что за профессура. Ну посуди сама, какой я профессоръ. Подемъ-ка, жонка, домой. Опять баллотироваться въ судьи буду.

Прошлой осенью кончилось трехлтіе, и его опять выбрали.

Наташа… Ея мужъ добился желаннаго поста и вполн доволенъ своей отлично дрессированной женой.

Сынъ Толпги и Тамбурина взялъ первый призъ. Знобилова теперь рукой не достанешь.

М. Ремезовъ.

‘Русская Мысль’ 1880, No 1—2

Ничьи деньги.

Читайте также: