Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СТАРЫЯ БЫЛИ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1903.
НЕЖДАННОЕ БОГАТСТВО.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
Нежданное богатство, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1881
Время на прочтение: 43 минут(ы)
‘Одна голова не бдна, а и бдна — такъ одна’, но плохо той голов, за которой, при крайней бдности, стоитъ еще двадцать три головы! Эту печальную истину пришлось слишкомъ хорошо узнать Степану Егоровичу Кильдеву. Потомокъ стараго рода, ведшаго свое происхожденіе отъ одного изъ князей татарскихъ и когда-то владвшаго огромными помстьями по берегамъ Волги, Степанъ Егоровичъ получилъ въ наслдство посл родителей своихъ всего-на-всего маленькую деревушку въ Симбирской губерніи. Въ первой молодости, еще при императриц Елизавет, служилъ онъ въ гвардіи, но дальше сержантскаго чина не пошелъ, такъ какъ смерть родителей заставила его выйти въ отставку и заняться хозяйствомъ — безъ хозяйскаго глаза и постоянной работы маленькое имньице не приносило никакого дохода.
Очнулся Степанъ Егоровичъ, въ своемъ гвардейскомъ мундир и пышной прическ, среди родного Симбирскаго убожества и долго вздыхалъ по прекрасному ‘парадизу’, то есть Петербургу. Однако, заботы и нужда заставляли забывать о покинутыхъ радостяхъ, заставляли измнить вс привычки и начать новую жизнь. Оказалось, что старики Кильдевы, не желая отказывать сыну и надясь на его будущіе успхи въ столиц, продали часть имньица, да еще и сосду помщику задолжали. Молодому сержанту пришлось совсмъ круто, но онъ не сталъ унывать, принялся за работу — и года черезъ два отъ петербургскаго франта и слда не осталось. Степанъ Егоровичъ превратился въ дльнаго хозяина, часто отказывая себ въ необходимомъ, выплатилъ долгъ сосду и совсмъ позабылъ о ‘парадиз’.
Небольшая и довольно ветхая усадьба требовала починокъ: Степанъ Егоровичъ, съ помощью двухъ своихъ крестьянъ, самъ исправилъ усадьбу — оказался не только хозяиномъ, но и плотникомъ хорошимъ. Пришла зима, въ горницахъ уже не дуло, тепло и уютно стало въ старомъ родительскомъ домик, но особенно зимою, въ долгіе вечера, при затишьи хозяйской работы, тоска-скука начала нападать на Степана Егоровича, да и мысль одна не давала покою: больно жалко ему было старой, съ дтства памятной рощи, проданной родителями. Выкупить ее не было никакой возможности. Но у сосда помщика, купившаго Кильдевскую рощу, оказалась дочка, Анна Ивановна, двушка лтъ семнадцати, и собой даже не дурная. Задумалъ Степанъ Егоровичъ посватать Анну Ивановну, но только съ тмъ, чтобы въ приданое за нее получитъ рощу. Задумано — исполнено: не успла весна стать, какъ Степанъ Егоровичъ оказался обладателемъ и Анны Ивановны, и своей любимой рощи.
Имньице снова округлено, въ длинные зимніе вечера не предвидится больше одиночества и скуки. Хорошо было въ первое время женитьбы на душ у Степана Егоровича: молоденькая жена пришлась ему совсмъ по нраву — скромная и тихая, не блоручка, а такая-же работница, какъ и онъ. Съ ея появленіемъ въ Кильдевской усадьб все пошло по новому: какъ хорошо устроилъ свое мужское хозяйство Степанъ Егоровичъ, точно такъ-же хорошо устроила и Анна Ивановна женское хозяйство, которое было очень запущено посл смерти старухи Кильдевой. Въ маленькомъ домик все чисто и исправно, на скотномъ двор и коровы, и овцы, и птицы всякой домашней — тоже не мало. Степанъ Егоровичъ время отъ времени посылаетъ въ городъ на продажу и яйца, и масло, и битую птицу, гораздо въ большемъ количеств, чмъ прежде. Доходъ прибавляется,— радуется сердце хозяйское. А тутъ еще и другая радость: въ усадьб — жилица новая, какъ разъ черезъ девять мсяцевъ посл свадьбы даровалъ Господь Кильдевымъ дочку Аришеньку. Жизнь ключемъ бьетъ, совсмъ молодцомъ сталъ Степанъ Егоровичъ: даже со стороны смотрть весело, полное довольство въ лиц свтится, бодрости и силы на двоихъ хватитъ,— есть для кого работать, есть о комъ заботиться, все идетъ какъ по маслу…
Такъ счастливо и благополучно началась семейная жизнь Степана Егоровича, но скоро все стало измняться въ Кильдевской усадьб. Анна Ивановна, оставаясь примрной женой и хозяйкой, оказалась въ то-же время и замчательной матерью: уже на второмъ году супружества, и мене чмъ черезъ годъ посл рожденія Аришеньки, она снова родила,— и на этотъ разъ, ко всеобщему изумленію сосдей,— родила тройней: двухъ мальчиковъ и одну двочку. И вс трое не только остались живы, но оказались такъ-же крпкими и здоровыми, какъ и ихъ сестрица Аришенька. Родственники и сосди, присутствовавшіе на крестинахъ, поздравляли Кильдевыхъ съ такимъ особливымъ знакомъ Божьяго благословенія. Степанъ Егоровичъ, принимая поздравленія, улыбался, но въ то-же время ему было какъ-то неловко, какъ-будто даже нсколько совстно. Къ тому-же скоро стали оказываться для него нкоторыя домашнія неудобства: домикъ-то маленькій, дти пищатъ въ четыре голоса, молодая мать сама троихъ выкормить, какъ слдуетъ, не можетъ — изъ деревни мамку взяли, тсноты отъ этого въ домик прибавилось: нтъ уже прежняго отдыха посл работы, прежняго спокойствія.
Прошло полтора года — еще ребенокъ, да такъ и пошло… Не успли посдть волосы на голов Степана Егоровича, не успла потерять своей миловидности всегда здоровая и дятельная Анна Ивановна, какъ у нихъ оказалось двадцать два человка дтей — и вс дти были живы и здоровы, на удивленье цлой Симбирской губерніи. Имя Кильдева, человка незнатнаго и небогатаго, стало извстно всмъ и каждому на сотни верстъ въ окружности, единственно благодаря необыкновенной многочисленности его семейства.
‘Это другіе Кильдевы!’ говорили про тхъ, у кого дтей было много.
Когда Степанъ Егоровичъ прізжалъ по дламъ своимъ въ Симбирскъ, то вс высшіе начальствующіе люди зазывали его къ себ, обходились съ нимъ ласково и милостиво, и непремнно каждый разъ заставляли его разсказывать, когда и какой изъ дтей его родился и какъ ихъ всхъ зовутъ. Степанъ Егоровичъ иногда путался въ своихъ отвтахъ и это доставляло большое удовольствіе его собесдникамъ.
Интересно было теперь заглянуть въ Кильдевку. Усадьбу была неузнаваема: къ прежнему домику было сдлано нсколько пристроекъ по мр надобности. Онъ являлся теперь съ виду до крайности страннымъ зданіемъ, откуда вчно неслись разнородные голоса, гд происходила вчная возня.
Возвращаясь, бывало, съ ранней хозяйской прогулки, Степанъ Егоровичъ остановится, поглядитъ на свою усадьбу, улыбнется не то насмшливо, не то печально — и покачаетъ головой.
— Ну, зажужжалъ ужъ мой улей, повысыпали пчелы!
А пчелы бгутъ ему навстрчу — мальчики и двочки, большіе и маленькіе, обсыпаютъ его со всхъ сторонъ, здороваются, каждый спшитъ сообщить что-нибудь папеньк, ввести его въ мірокъ своихъ интересовъ. Иногда Степанъ Егоровичъ не въ дух, заботы разныя не даютъ покою, да взглянетъ на своихъ пчелокъ, радостно и доврчиво жужжащихъ,— и умилится духомъ, каждаго и каждую приласкаетъ, по головк погладитъ, старается никого не обидть.
‘Охъ, умучился я совсмъ’, думалось ему: ‘передъ каждымъ-то кланяйся, каждаго ублажай, бейся какъ рыба объ ледъ, о своемъ спокойствіи и не подумай — и все-то для нихъ, чтобы имъ было тепло и сытно!.. Да они-то чмъ виноваты? не просились, вдь, на свтъ Божій, на этакую-то горькую долю!.. такъ какъ же объ нихъ не позаботиться… Но вотъ коли всхъ нашихъ заботъ не попомнятъ, тогда другое дло, тогда грхъ имъ будетъ великій’…
И вдругъ жалко станетъ ему своихъ пчелокъ, подумается о томъ, какъ живутъ другія дти — богатыхъ родителей, и еще ласкове глядитъ онъ на нихъ, и еще внимательне выслушиваетъ ихъ росказни. Въ домъ войдетъ — тамъ жена съ старшими дочерьми по хозяйству возится, приготовленіями къ скудному обду распоряжается, на всякіе недостатки плачется. И съ каждымъ годомъ все боле и боле эти недостатки зоркому хозяйскому глазу представляются. Съ большими средствами, съ изряднымъ богатствомъ, такъ и то, вдь, не легко прокормить такое семейство, а Кильдевскіе доходы всмъ извстны, еще на удивленіе, что голодомъ не сидятъ. Ну, а ужъ о дворянскомъ воспитаніи гд думать — вонъ отецъ Матвй еле-еле согласился обучать дтишекъ грамот, пристроить старшихъ сыновей въ заведеніе казенное хотлось-бы, да какъ выбраться въ столицу? на поздку деньги большія нужны, времени тоже не мало потерять придется, а время — охъ, какъ дорого!
Нашлись, однако, въ Симбирск благодтели — пристроили двухъ старшихъ Кильдевскихъ мальчиковъ. Возблагодарили Господа Степанъ Егоровичъ и Анна Ивановна: ‘хоть эти, авось, въ люди выйдутъ! А ужъ о дочкахъ старшихъ лучше и не думать — гд ихъ пристроить съ такими достатками, безъ приданаго кто возьметъ невсту. Вдобавокъ же Аришенька, хоть и умница она и первая помощница матери, только собой вышла некрасивой и плечо одно выше другого — въ дтств не углядли, свалилась она какъ-то съ вышки, да съ тхъ поръ и не выпрямилась. Оленька, вторая дочка, собою хороша, да вотъ къ шестнадцати годамъ стала что-то прихварывать, блдная такая, худенькая. Третья — Машенька, и хороша и здорова, да на что, при такой бдности, пригодится красота ея? Дай только, Господи, чтобы не на погибель ей была красота эта… Остальныя дти еще подрастаютъ, что-то изъ нихъ будетъ? Охъ, что-то будетъ съ ними со всми?!.’
Этотъ вопросъ днемъ и ночью стоитъ передъ Степаномъ Егоровичемъ и Анной Ивановной, съ этимъ вопросомъ они нердко обращаются другъ къ другу, но отвта на него дать не могутъ. Лучше ужъ и не думать — и помимо этихъ думъ тяжелыхъ каждый день приноситъ свою заботу. Весь-то улей обшить, одть, обуть и накормить надо, и такъ вонъ дти въ лтнюю пору босикомъ бгаютъ, потому что рдко на всхъ обуви хватаетъ, платьишки тоже, какъ ни бейся, драныя. Поповскія дочери то и дло надъ Кильдевскими барышнями смются, такъ ‘босоногими барышнями’ ихъ и называютъ.
Среди такихъ бдъ и заботъ Кильдевыхъ застало новое великое бдствіе, охватившее вс приволжскія страны. Прикащикъ Степана Егоровича и самый довренный его человкъ, Наумъ, какъ-то здилъ въ городъ для продажи деревенскихъ продуктовъ и закупки всего нужнаго по хозяйству. Вернувшись и представивъ господину отчетъ въ возложенныхъ на него порученіяхъ, Наумъ не уходилъ, мялъ шапку въ рукахъ, очевидно собирался сообщить что-то важное.
Степанъ Егоровичъ замтилъ это.
— Что ты, Наумушка?— озабоченно спросилъ онъ:— али не ладное что случилось? такъ говори, не мнись, ради Бога!
Наумъ таинственно повелъ глазами на присутствовавшихъ въ комнатк трехъ дочерей и двухъ сыновей Кильдева и, наклонясь къ самому уху господина, прошепталъ:
— А прикажи-ка ты, батюшка Степанъ Егоровичъ, барчатамъ-то выйти, такое, вишь ты, дло, что негоже при нихъ разсказывать — испужаются…
Кильдевъ зналъ своего Наума за мужика разумнаго и степеннаго, коли такъ пугаетъ — видно и впрямь бда какая стряслась. Онъ веллъ дтямъ выйти и заперся самъ-другъ съ прикащикомъ.
— Да говори, не томи, язва, что ли какая, черная смерть у насъ показалась?
Наумъ перекрестился.
— Нту, батюшка, отъ этого горя Богъ миловалъ, а прослышалъ я въ город про другое: за Волгою неладное творится… Царь Петръ едоровичъ живъ объявился, съ большущимъ войскомъ идетъ, много тамъ крпостей да городовъ забралъ, царицыныхъ генераловъ на-голову разбилъ, и чудное про него баютъ: баръ, вишь ты, всхъ вшаетъ, да съ живыхъ кожу сдираетъ, а крестьянство не трогаетъ, мало того — вольную всмъ даетъ, землями надляетъ. Народъ къ нему валомъ валитъ, и опять тоже съ нимъ и нехристи: башкирцы, калмыки и мордва — видимо ихъ невидимо, баютъ…
Степанъ Егоровичъ слушалъ, широко раскрывъ глаза, и въ первую минуту даже никакъ-не могъ поврить такому длу.
— Да отъ кого ты слышалъ, кто это болтаетъ?! Какой нибудь разбойникъ вздорную сказку пустилъ, другой повторилъ, а ты и уши развсилъ!
— Нтъ, батюшка, нтъ, Степанъ Егоровичъ,— съ убжденнымъ и важнымъ видомъ проговорилъ Наумъ: — то не сказка, весь городъ знаетъ, да и войско царицыно, вишь ты, идетъ ужъ. Начальство толкуетъ — то не царь Петръ едорычъ, то, молъ, бглый казакъ Емелька Пугачевъ…
Степанъ Егоровичъ опустился на стулъ и совсмъ растерянно глядлъ на Наума. Онъ все еще никакъ не могъ взять въ толкъ невроятную и страшную новость.
— Да, вдь, государь Петръ едоровичъ померъ, кто-же того не знаетъ?!— проговорилъ онъ.
Наумъ какъ-то загадочно ухмыльнулся.
— Это точно,— сказалъ онъ:— да, вишь ты, тотъ, Емелька-то, самозванщикъ, вишь ты, онъ крестьянству волю сулитъ, да землю…
И замолчалъ. Степанъ Егоровичъ, наконецъ, все понялъ. Онъ чувствовалъ какъ блднетъ, какъ морозъ подираетъ его по кож. Наумъ заговорилъ опять:
— Меня-то не обманешь, мн воли да земли не надо, я за твоею милостью, батюшка ты нашъ, живу какъ у Господа за пазухой (при этихъ словахъ онъ почти земно поклонился Степану Егоровичу). Ну, а самъ тоже, вдь, знаешь, иные-то господа съ нашимъ братомъ что длаютъ. Вонъ, хошь Юрловскихъ взять для примра: все село волкомъ воетъ, разорились въ конецъ, чуть съ голода не помираютъ, а тутъ баринъ съ нагайкой да съ охотничками своими по избамъ рыщетъ, двки-то по амбарамъ, да по хлвамъ прячутся, да не спрячешься, гд ужъ тутъ… всхъ какъ есть на барскій дворъ гонятъ… всхъ перепортилъ… страсть! Такъ не токмо что Емелька, а самъ чортъ, прости Господи, приди къ нимъ, да скажи про волю, такъ они и чорта царемъ величать учнутъ…
Долго толковалъ Степанъ Егоровичъ со своимъ разумнымъ прикащикомъ и тяжело было у него на сердц. Однако, заботы да работы скоро ослабили впечатлніе страшной новости, забылись многозначительныя слова Наума, все стало представляться въ иномъ свт. Казаки взбунтовались за Волгой, бглый Емелька шайку набралъ! И прежде то-же бывало. Придетъ царицыно войско, переловятъ воровъ — бунтъ утихнетъ, да и далеко, вдь, это, за Волгой. Совсмъ было успокоился Степанъ Егоровичъ, только ненадолго: пріхалъ сосдъ-помщикъ, да и опять про Емельку такія страсти разсказываетъ, что не дай Богъ.
И пошло день это дня все хуже и хуже. На всхъ страхъ такой напалъ, вс съ вытянутыми лицами. Говорятъ уже не про одного Емельку: то тамъ, то здсь мужики бунтоваться начинаютъ. Въ город полная тревога: начальство не знаетъ, что длать, одни кабатчики торжествуютъ, народъ пьянствуетъ какъ никогда, по улицамъ безобразіе, крики, драки, и то тамъ, то здсь раздаются фразы: ‘вотъ постойте, подождите малость, надетъ батюшка Петръ едорычъ, пожалуетъ намъ волюшку, а съ господъ живьемъ кожу сдеретъ себ на барабаны!’
Ходитъ Степанъ Егоровичъ съ опущенной головою, тошно жить становится, въ дом, среди женскаго населенія, да между дтьми, только и разговору, что про Емельку. И откуда это только разныя новости являются, совсмъ непонятно, а каждый день что-нибудь новое приходится слышать. Дти жмутся другъ къ другу и толкуютъ о томъ, какъ Емелька поймалъ десять генераловъ, повсилъ ихъ всхъ на одной вислиц, потомъ содралъ съ нихъ кожу, кожу эту набилъ соломой, сдлалъ чучелы, одлъ въ мундиры и отправилъ прямо къ цариц.
Кильдевскіе крестьяне хоть и не бунтуютъ и не грозятся, но все уже не т, что были. Замчаетъ Степанъ Егоровичъ, что и работа идетъ вяло, и почтенья прежняго къ нему нтъ, слышитъ онъ разговоры о томъ, какъ царя батюшку Петра едорыча встрчаетъ людъ православный съ хлбомъ да солью.
— Ну что, Наумъ?— спрашиваетъ Кильдевъ прикащика и со страхомъ ждетъ его отвта.
Наумъ медленно качаетъ головой.
— А то, батюшка, что коли онъ теперечи черезъ Волгу перемахнетъ, такъ и пиши пропало, того только и ждутъ, окаянные… ждутъ — не дождутся!..
Стояло лто 1774 года. Пугачевъ, совсмъ было загнанный и раздавленный, посл погрома Казани, Михельсономъ, вдругъ переправился на западную сторону Волги. Народъ, давно его поджидавшій, взбунтовался и валилъ къ нему со всхъ сторонъ. Воеводы покидали свои мста и бжали, дворяне прятались, кто куда могъ, но Пугачевская сволочь ловила ихъ и умерщвляла зврскимъ образомъ. Путь самозванца обозначался вислицами, разграбленными и сожжеными деревнями и селами, города одинъ за другимъ падали, духовенство и купечество выходили навстрчу безобразной орд съ крестами и хоругвями, съ хлбомъ и солью. Сообщеніе между Нижнимъ и Казанью было прервано, Москва трепетала, въ Петербург принимались послднія мры. Наконецъ, одного Пугачева стало мало: собирались безчисленныя шайки и во глав каждой оказывался свой Пугачевъ, свой императоръ Петръ едорычъ.
Вокругъ Кильдевки пылали церкви и барскія усадьбы. Почти вс помщики бжали со своими семьями по направленію къ Москв, но рдко кому удавалось спастись: почти вс сдлались жертвами или собственныхъ крестьянъ, или всюду рыскавшихъ разбойничьихъ шаекъ. Одинъ Степанъ Егоровичъ не трогался съ мста и терпливо ожидалъ своей участи. Наумъ чуть не каждый часъ приносилъ ужасныя всти, и послдняя его всть была самая страшная: родной братъ Анны Ивановны Кильдевой, жившій верстахъ въ четырнадцати, былъ умерщвленъ крестьянами у себя въ дом. Онъ былъ вдовъ и жилъ съ взрослой дочерью. Убивъ отца и разграбивъ всю усадьбу, злоди схватили дочь, безбожно надругались надъ нею, а, такъ какъ она пробовала защищаться и выказала много смлости и силы, то они связали ее и удавили.
Кильдевскіе крестьяне еще не нападали на Степана Егоровича, но, конечно, вс работы уже давно были брошены и деревня почти вся опустла: мужики ушли къ Фирск, одному изъ Пугачевыхъ, или ‘пугачей’, какъ тогда называли этихъ второстепенныхъ самозванцевъ. Фирска въ то время уже набралъ себ большую шайку и усплъ ограбить и выжечь два узда…
Въ первыхъ числахъ іюля, въ послобденную пору, Анна Ивановна, страшно постарвшая и измнившаяся въ послднее время, съ помощью дрожащихъ, заплаканныхъ дочерей и оставшейся въ дом женской прислуги, собирала кой-какіе цнные пожитки въ узелки, младшія дти кричали и метались изъ угла въ уголъ какъ полоумныя. Степанъ Егоровичъ, съ потемнвшимъ, осунувшимся лицомъ, сидлъ, не сходя съ мста, на крылечк своего дома. Вдругъ, замтивъ жену, несшую какіе-то узелки, онъ закричалъ ей:
— Анна, чего ты?! сейчасъ все развяжи… Куда укладываешься?.. все, слышь ты, все поставь, гд стояло… ничего не прячь!..
Онъ вошелъ было въ домъ, но при вид перепуганныхъ, полураздтыхъ дтей, едва удержался отъ рыданій и выбжалъ снова на крыльцо, а оттуда черезъ огородъ къ церкви. Церковь была отперта. Степанъ Егоровичъ вошелъ въ нее, онъ увидлъ отца Матвя съ дьячкомъ: они вынимали въ алтар изъ шкафа праздничныя ризы.
— Батюшка, ты что-же длаешь?— спросилъ Кильдевъ, обращаясь къ священнику:— али церковное добро прятать хочешь отъ разбойниковъ, да гд спрячешь, всюду розыщутъ?!
Отецъ Матвй, очень сухо поклонившись Кильдеву, какъ-то странно и недоброжелательно взглянулъ на него.
— О какихъ разбойникахъ изволишь говорить, Степанъ Егоровичъ?— сказалъ онъ.— А вотъ не нынче-завтра я государя Петра едоровича ожидаю, такъ приготовляюсь достойно встртить его.
Кильдевъ хотлъ было говорить, но вдругъ замолчалъ и быстро вышелъ изъ церкви.
‘Петръ едоровичъ’, думалось ему: ‘это Фирска-то, можетъ, бглый холопъ какой, а то и того хуже — колодникъ, душегубецъ!.. это его-то онъ будетъ встрчать облекшись въ ризы, съ крестомъ… Ну, а мн какъ его встртить?’
Онъ вспомнилъ вс разсказы, одинъ другого страшне, одинъ другого безобразне, вспомнилъ, какъ изверги пытаютъ дворянъ, сдираютъ съ живыхъ кожу, безчестятъ дочерей на глазахъ у родителей. Ему ярко, ярко представилось, что вотъ, можетъ, черезъ нсколько часовъ, можетъ, сейчасъ и съ нимъ будетъ то-же самое. Онъ схватилъ себя за голову и побжалъ домой. На порог стояла его третья дочь, красивая Маша. Онъ взглянулъ на ея поблднвшее, заплаканное милое лицо, обнялъ ее крпко, будто ужъ ее у него вырывали, и зашепталъ прерывающимся хриплымъ голосомъ:
— Машуня, пойди, пойди съ сестрами въ кладовую… спрячьтесь… не выходите… молитесь!..
Она громко взвизгнула. Сбжались другія дти, поднялся вопль во всемъ дом. Степанъ Егоровичъ стоялъ совсмъ растерявшійся, вс мысли вдругъ пошли врознь, и онъ никакъ не могъ собрать ихъ.
А въ это время къ крыльцу со всхъ ногъ бжалъ Наумъ и издали махалъ руками. Степанъ Егоровичъ взглянулъ на него и сразу все понялъ.
— Подходятъ!— крикнулъ Наумъ: — и конные, и пшіе… и наши съ ними… ужъ въ рощ… самъ видлъ…
Анна Ивановна, взрослыя дочери и вс дти страшно заголосили, но вдругъ замолкли и, тснясь и толкаясь, бросились во внутренніе покои. Степанъ Егоровичъ опустился на ступеньки крылечка и сидлъ неподвижно, съ исказившимся лицомъ, съ трясущимися руками. Наумъ стоялъ подл своего господина спокойно и серьезно.
Ясный іюльскій закатъ заливалъ горячимъ свтомъ весь дворъ, огородъ и старую любимую Кильдевскую рощу, изъ которой доносились крики и дикіе раскаты нестройной псни.
Не прошло и десяти минутъ, какъ во дворъ нахлынула полупьяная толпа, состоявшая изъ самаго разнообразнаго люда, одтаго во всевозможные костюмы. Здсь были и крестьяне, и бглые дворовые, и городскіе приказные, и купцы, и какіе-то проходимцы, прежнее званіе которыхъ опредлить было очень трудно. Всякій былъ одтъ въ награбленное платье, на сиволапой мужицкой фигур виднлась богатая шапка, небритый пьяный лакей оказывался въ бархатномъ расшитомъ камзол. Вооруженье тоже было самое разнообразное: виднлись ружья, пистолеты, но все больше топоры да дубины. И вся эта разнородная толпа кричала и ругалась. По дорог она разбила два кабака и многіе были уже совсмъ пьяны. Какой-то приземистый, несовсмъ твердый на ногахъ старикашка, въ собольей шапк и длинномъ плащ, кричалъ и махалъ руками больше всхъ. Его называли полковникомъ. Онъ выдлился изъ толпы и подошелъ, то и дло пу таясь въ своемъ плащ, къ крылечку.
— Эй, кто тутъ хозяинъ?
Степанъ Егоровичъ поднялъ на него сухіе горящіе глаза и, не тронувшись съ мста, не шевельнувшись, глухимъ голосомъ проговорилъ:
— Я хозяинъ.
— Ну, такъ чего-же ты, господинъ честной, такой неласковый. Вставай, встрчай гостей, видишь, царское войско къ теб пожаловало, да и самъ государь Петръ едоровичъ сейчасъ будетъ.
Степанъ Егоровичъ хотлъ было встать, да и опять опустился на ступеньки. Наумъ, все попрежнему спокойный и серьезный, снялъ шапку и низко поклонился говорившему. Старикашка не обратилъ на него никакого вниманія и опять заговорилъ Кильдеву:
— Да, постой-ка, голубчикъ, сперва-на-перво скажи-ка ты мн: кому вруешь — Петру едоровичу или Екатерин Алексевн?
Вдругъ страшная злоба подступила къ сердцу Степана Егоровича, его руки невольно сжались въ кулаки, ему безумно захотлось на мст уложить этого плюгаваго старикашку, ему захотлось громко прокричать имя императрицы, а этого Петра едоровича обозвать его настоящимъ именемъ. Но мысль о томъ, что тамъ, сзади, въ комнатахъ, жена и огромное семейство, дти малъ-мала-меньше, эта мысль удержала его. Однако, увровать въ ‘Петра едоровича’ онъ все-же не могъ и продолжалъ упорно молчать, глядя на кривлявшагося передъ нимъ старикашку.
— Э! да ты, видно, упрямецъ!— ухмыляясь, произнесъ ‘полковникъ’.— Ну, тамъ государь самъ тебя разберетъ, передъ нимъ не отмолчишься. А теперь пока подавай-ка свою казну, да смотри, ничего не утаивать — хуже будетъ!
— Нтъ у меня казны,— тихо проговорилъ Степанъ Егоровичъ.— Вонъ мои крестьяне тутъ съ вами… такъ спросите ихъ, какая у меня казна…
И замолчалъ.
— Чего съ нимъ разговаривать,— крикнулъ старикашка:— эй, въ домъ, на осмотръ, а его вяжите!
Мигомъ нсколько человкъ кинулись на Степана Егоровича. Онъ не сопротивлялся. Ему связали руки назадъ веревкой. Онъ видлъ, какъ толпа разбойниковъ бросилась въ домъ, онъ чутко прислушивался почти съ остановившимся сердцемъ,— женскихъ и дтскихъ визговъ не было слышно, видно, вс успли выбраться изъ дома, попрятаться. Но, вдь, гд бы ни спрятались, всюду найдутъ разбойники, послдній часъ пришелъ.
Между тмъ, Наумъ, увидя, что Степана Егоровича вяжутъ, не бросился защищать его, а отошелъ тихонько, замшался въ толпу и переговаривался то съ тмъ, то съ другимъ мужикомъ.
— Встимо, обидъ отъ него не было,— говорили ему въ отвтъ:— да и взять съ него нечего, семья его одолла… ну, а все-жъ-таки баринъ онъ, да и не наша тутъ воля…
Въ это время гд-то вблизи раздался звонъ бубенчиковъ, и вотъ лихая тройка въхала во дворъ. Въ покойной и дорогой коляск, очевидно недавно еще принадлежавшей какому-нибудь богатому помщику, сидлъ развалясь высокій и плотный человкъ лтъ сорока пяти, въ треуголк на годов, въ бархатномъ камзол и длинныхъ ботфортахъ. Въ толп произошло движеніе, нкоторые сняли шапки.
— А вотъ и самъ государь!— прошамкалъ ‘полковникъ’, приближаясь къ коляск.
Сидвшій въ ней человкъ проворно выскочилъ безъ посторонней помощи и обратился къ ‘полковнику’.
— Гд-же хозяинъ?— спросилъ онъ.
— Здсь, государь-батюшка, да больно плохъ хозяинъ, дорогихъ гостей встрчать не уметъ.
Пріхавшій пристально вглядлся въ Степана Егоровича, какая-то неуловимая улыбка мелькнула на красномъ, когда-то видно красивомъ, но теперь уже обрюзгшемъ лиц его. И Степанъ Егоровичъ взглянулъ на него, но тотчасъ-же отвелъ глаза свои въ сторону.
‘Это Фирска, это тотъ самый злодй, который жжетъ, грабитъ и вшаетъ… значитъ, теперь уже скоро’…
Между тмъ старикашка ‘полковникъ’ наклонился къ Фирск и шепталъ ему:
— Тутъ невелика пожива, вдь, я говорилъ — бднякъ онъ какъ есть, дтей народилъ на удивленье всей губерніи, двадцать два человка. Разв что твоей милости, али изъ насъ кому, двчонки его приглянутся, ну, такъ можно будетъ забрать съ собой, а съ нимъ и толковать нечего, коли что, такъ вздернуть, и вся недолга.
Фирска повелъ на полковника своими большими, воспаленными глазами.
— Это тамъ видно будетъ,— сказалъ онъ:— я самъ съ нимъ потолкую, а нашимъ кому бы на деревню идти, кому тутъ остаться, да въ погребахъ пошарить, можетъ, что хмльное и найдется, только чуръ, безъ моего приказа и вдома никого не обижать и не трогать. Самъ учиню и судъ и расправу! Веди меня въ домъ, да и хозяина за мною.
Скоро въ маленькомъ покойчик Степана Егоровича, передъ столомъ, на которомъ уже красовалась закуска и водка, неизвстно откуда добытыя, сидлъ Фирска, а передъ нимъ стоялъ приведенный двумя мужиками Кильдевъ.
— Развяжите ему руки,— приказалъ Фирска:— да ступайте, я самъ съ него допросъ сниму.
Совсмъ почти безчувственное состояніе нашло на Степана Егоровича, онъ ясно видлъ все и всхъ, только какъ-то пересталъ соображать. Когда его развязали и оставили одного съ Фирской, онъ почти упалъ на стулъ, опустилъ голову и остался неподвижнымъ. Фирска приперъ дверь, подошелъ къ нему и грубымъ, нсколько охрипшимъ голосомъ повторилъ вопросъ старикашки:
— Кому вруешь, Петру едоровичу или Екатерин Алексевн?
Степанъ Егоровичъ задрожалъ всмъ тломъ, его снова охватило бшенство отчаянія. Онъ рванулся со стула и крпко схватилъ за плечи Фирску.
— Это ты-то Петръ едоровичъ?.. это теб-то вровать?— крикнулъ онъ:— разбойникъ проклятый!
Фирска отстранилъ его своими сильными руками.
— Тише, хозяинъ, тише, неравно услышатъ, тогда будетъ плохо, да и ничего еще не видя, и не слдъ ругаться. А ты лучше поуспокойся, да посмотри на меня попристальне, можетъ, и признаешь.?
Степанъ Егоровичъ никакъ не ожидалъ подобной рчи, въ голос разбойника прозвучала какая-то мягкая, ласковая нота. Съ изумленіемъ онъ взглянулъ на него, и вотъ красное и пьяное лицо этого Фирски, этого страшилища, наводившаго ужасъ на всю окрестность, ему дйствительно показалось знакомымъ. Онъ глядлъ, глядлъ, припоминалъ что-то…
— Али не признаешь, Степанъ Егоровичъ, али ужъ такъ я измнился? Да и не мудрено, лтъ боле двадцати не видались. Я самъ бы тебя не призналъ, кабы невдомо мн было, къ кому въ гости ду..
И говоря это, онъ улыбался. На его лицо изъ окошка падали послдніе отблески заката. Степанъ Егоровичъ вздрогнулъ, отшатнулся и вдругъ крикнулъ:
— Фирсъ Иванычъ, ты ли?! можно-ли быть тому?!.
— Ну, вотъ и призналъ, старый пріятель… такъ-то лучше, теперь и потолкуемъ.
Степану Егоровичу казалось, что онъ спитъ и грезитъ, но ему некогда было изумляться, одна мысль, одно чувство наполняли его всего. Онъ кинулся къ разбойнику, слезы выступили на глазахъ его:
— Фирсъ Иванычъ!— захлебываясь, говорилъ онъ:— тамъ у меня жена, дти, дочери спрятались… ихъ сейчасъ сыщутъ твои люди… погубятъ… защити… помилуй!..
Это страшилище, этотъ извергъ, упивавшійся кровью, былъ для Степана Егоровича теперь уже не страшилищемъ и не извергомъ, на него была одна надежда, онъ являлся единственнымъ заступникомъ и спасителемъ.
— Будь спокоенъ, пріятель, никто твоихъ не тронетъ — я ужъ распорядился. А теперь пойдемъ, покажи мн, гд он спрятались — познакомь съ женой, съ дочками, пускай сюда вернутся въ домъ… нечего имъ прятаться, я караулъ у дверей поставлю и, пока я твой гость, никто и пальцемъ тебя и твоихъ не тронетъ.
Фирсъ отворилъ дверь и вышелъ, обнявъ и увлекая за собою шатающагося, будто совсмъ пьянаго хозяина.
Двадцать пять лтъ передъ тмъ, конечно, никому изъ товарищей и однополчанъ Фирса Ивановича не могло прійти въ голову, что онъ когда нибудь будетъ фигурировать въ роли атамана разбойничьей шайки, что его имя будетъ повторяться съ ужасомъ тысячами народа и останется заклейменнымъ самыми зврскими злодйствами. Тогда это былъ красавецъ юноша, милый и добрый товарищъ, шалунъ, всегда готовый на самыя смлыя выходки, часто попадавшійся и охотно выручаемый товарищами. Дружне всхъ онъ былъ съ Кильдевымъ, жили они душа въ душу, и даже на одной квартир. Фирсъ былъ года на два — на три моложе Кильдева, а потому тотъ относился къ нему, какъ старшій братъ, выручалъ его всячески, длился съ нимъ послдней копйкой. Выйдя въ отставку и переселившись въ симбирскую глушь, Кильдевъ очень горевалъ о пріятел, но сношенія ихъ прекратились, переписка тогда, въ особенности между молодыми офицерами, была дломъ непривычнымъ. Года черезъ два, при случайной встрч съ однимъ изъ петербургскихъ знакомыхъ, Кильдевъ первымъ долгомъ спросилъ про Фирса и тутъ узналъ, что Фирсъ пропалъ безъ всти. Случилась у него драка съ кмъ-то изъ товарищей, Фирсъ обладалъ громадной силой и въ бшенств себя не помнилъ,— драка окончилась нечаяннымъ убійствомъ. Исторія выходила скверная, молодому сержанту приходилось тяжело расплачиваться — и вотъ онъ бжалъ изъ Петербурга, и никто не зналъ, гд онъ и что съ нимъ. Конечно, не будь этой пьяной драки, не будь шального удара, попавшаго прямо въ високъ товарищу, можетъ быть, Фирсъ, красивый и ловкій, любимый всми, сумлъ бы достичь въ войск большого чина и теперь, пожалуй, былъ бы однимъ изъ военачальниковъ, высланныхъ противъ самозванца.
Но шальной ударъ ршилъ иначе. Молодой сержантъ, превратившійся въ бродягу, безъ всякихъ средствъ, обязанный скрывать свое имя, принужденный сходиться съ людьми темными и бжать отъ общества, къ которому принадлежалъ и по происхожденію, и по воспитанію, при этомъ обладая легкомысленнымъ, увлекающимся характеромъ, безъ силы воли, безъ нравственныхъ понятій, онъ съ каждымъ годомъ падалъ все ниже и ниже. Гд только, гд въ эти двадцать пять лтъ не прожигалъ онъ жизнь свою, вся Россія вдоль и поперекъ была ему знакома, и въ особенности знакомы были ему степи приволжскія, куда онъ не разъ уходилъ скрываться посл какой-нибудь крупной исторіи. Исторій-же у него было много: гд ярмарка, тамъ ужъ и Фирсъ — маклачитъ, обманываетъ.
Не разъ набиралъ онъ шайку и задумывалъ и исполнялъ очень смлые грабежи. Съ прошлымъ своимъ онъ давно уже покончилъ, у него ничего не осталось отъ прежнихъ склонностей и привычекъ: это былъ настоящій типъ разбойничьяго атамана, который ни передъ чмъ не останавливался, который думалъ только объ удовлетвореніи страстей своихъ, продолжавшихъ кипть въ немъ, несмотря на немолодые годы, несмотря на тревожную и распутную жизнь, немогшую, однако, никакъ сломить его крпкаго организма.
Такой человкъ, какъ Фирсъ, не могъ, конечно, пропустить Пугачевскаго времени, не могъ не сыграть своей роли, къ которой онъ былъ такъ хорошо подготовленъ. Онъ не присоединился къ самозванцу, потому что не терплъ никакого подчиненія. Ему стоило только перемолвиться съ двумя-тремя подходящими людьми, стоило только съ ними показаться въ первомъ большомъ сел и назвать себя Петромъ едоровичемъ, какъ за нимъ повалила толпа народа.
У Фирса были административныя способности и даже нкоторый военный талантъ, благодаря которому, со своей отрепанной, разношерстной шайкой, онъ уже побдоносно выдержалъ стычку съ небольшимъ отрядомъ. Онъ переходилъ съ мста на мсто, грабя все по пути и съ каждымъ днемъ увеличивая свое войско, главныя силы котораго, вмст съ большимъ обозомъ награбленнаго добра, расположены были теперь въ глухомъ лсу, въ нсколькихъ верстахъ отъ Кильдевки.
Фирсъ не заглядывалъ ни въ далекое, ни даже въ близкое будущее, какъ не заглядывалъ въ него и въ теченіе всей своей жизни. Онъ жилъ настоящимъ днемъ — ‘день мой — вкъ мой!’ говорилъ онъ, какъ и вс ему подобные люди. Но у него было свое самолюбіе — ему теперь уже мало было этихъ грабежей по беззащитнымъ усадьбамъ, этой награбленной добычи, удачная стычка съ отрядомъ настоящаго войска его раззадорила, онъ замышлялъ идти на Симбирскъ, а потому подготовлялся, посылалъ въ Симбирскъ шпіоновъ, заготовлялъ запасы оружія, подучалъ свое вейско. Его посланные рыскали во вс стороны, поднимая окрестныхъ крестьянъ и приводя ихъ къ нему въ ставку десятками.
Такъ, нсколько дней тому назадъ, были приведены и нкоторые изъ кильдевскихъ мужиковъ, которые и разсказали Фирсу о жить-быть его стараго пріятеля.
Задумался Фирсъ, вспомнилась молодость и закадычный другъ, ‘старшій братецъ’, какъ онъ тогда называлъ его. Можетъ быть, воспоминаніе этой искренней молодой дружбы было единственное, что сохранилось въ сердц Фирса отъ прежняго времени, отъ свжей и чистой когда-то юности — не все, вдь, умираетъ въ человческомъ сердц. Захотлось страшному ‘пугачу’ повидать Степана Егоровича и быть ему полезнымъ въ такое тяжелое время, да и вс обстоятельства такъ сложились, что оба они другъ другу могли пригодиться. Въ лсу стоянка была неудобная, а укромная усадьба, съ селеніемъ подъ бокомъ, при рчк, среди рощъ и лсовъ, была куда лучше. Въ этой усадьб безъ большихъ хлопотъ и построекъ можно было сдлать и складъ награбленныхъ богатствъ, однимъ словомъ, устроить свою резиденцію, да еще и съ единственнымъ другомъ пожить посл такой долгой разлуки. Такая мысль пришла вдругъ въ голову Фирсу, а разъ ему приходила какая-нибудь мысль, онъ имлъ обычай тотчасъ-же и исполнять ее.
Отрядивъ нсколько десятковъ человкъ изъ своей шайки со старымъ приказнымъ, переименованнымъ въ ‘полковника’, онъ приказалъ имъ идти въ Кильдевку, но ничего не грабить и отнюдь никого не трогать до его прибытія. Онъ не удержался, чтобы не устроить маленькой комедіи, чтобы не пошутить, не попугать пріятеля, конечно, не соображая, что такія шутки иногда очень плохо кончаются. Бдный Степанъ Егоровичъ чуть съ ума не сошелъ отъ пріятельской шутки, но когда нсколько успокоился, когда убдился, что пьяная шайка хотя относится къ Фирсу и не какъ къ государю Петру едоровичу, но все же находится у него въ полномъ повиновеніи — почувствовалъ себя почти совсмъ счастливымъ. Вдъ, ужъ такъ и считалъ, что всмъ смертный часъ пришелъ, а тутъ вдругъ вс живы остались и близкой опасности не предвидится, такъ какъ-же не радоваться, какъ-же не благодарить Бога. О дальнйшемъ-же, конечно, еще не было времени подумать.
Странное явилось тоже у Степана Егоровича отношеніе къ Фирсу, онъ хорошо сознавалъ, что это разбойникъ, убійца, погибшій и страшный человкъ, но въ то-же время онъ не могъ не видть въ немъ и прежняго друга Фирса, не могъ не быть ему благодарнымъ за сегодняшнее спасеніе его семейства. Вдь, не явись самъ Фирсъ, не сдлай должныхъ распоряженій — люди его шайки сами собой нагрянули бы не сегодня, такъ завтра, и всхъ бы перебили. Но къ этому чувству благодарности присоединилось все-таки и сознаніе, что съ разбойникомъ и самозванцемъ Фирской нужно держать себя иначе, чмъ съ другомъ Фирсомъ Ивановичемъ.
‘Кто его знаетъ, каковъ онъ теперь,— вотъ про старое вспоминаетъ, а вдругъ что-нибудь не по нраву ему покажется, и вмсто благодтеля сдлается убійцей’.
Тяжело, странно, неловко становилось Степану Егоровичу, но мысль о спасеніи своихъ близкихъ, кровныхъ, своего дорогого ‘улья’, царила надъ всми другими мыслями и ощущеніями и заставляла его бережно относиться къ Фирсу, всячески стараться ничмъ не раздражать его.
Съ сердечнымъ замираніемъ указалъ онъ своему другу-разбойнику то мсто, гд скрывались Анна Ивановна, и дти. Перепуганныя и измученныя, он, по приказу отца, стали мало-по-малу выходить изъ своей засады. Анна Ивановна, чуть не помшавшаяся отъ страха и отчаянія, какъ увидала, что ихъ не хотятъ казнить, что Степанъ Егоровичъ не боится очевидно страшнаго атамана и обращается съ нимъ довольно свободно, даже не задумалась надъ тмъ, что все это значитъ. Она кинулась Фирсу въ ноги и стала умолять его сжалиться надъ ея дтьми и не давать ихъ въ обиду. Фирсъ собралъ всю любезность, на какую былъ еще способенъ, уврилъ ее, что ей нечего бояться, и въ свою очередь просилъ ее быть доброй хозяйкой, не гнать незваныхъ гостей. Она нсколько успокоилась, но въ то-же время ослабла и сидла, какъ-то безсмысленно смотря передъ собою и по временамъ вздрагивая.
Глядя на нее, Фирсъ прямо почелъ ее дурой и, конечно, не сообразилъ того, что это его пріятельская шутка ее дурой сдлала.
Фирсъ былъ въ отличномъ настроеніи духа. Онъ съ интересомъ разглядывалъ всхъ дтей Степана Егоровича.
— Вотъ ужъ и видно, что теб благодать Божья!— обратился онъ къ хозяину.— Сказывали мн твои мужики, что у тебя дтокъ двадцать два человка, да я было имъ не поврилъ. А дочки-то, вдь, уже невсты… да и какая у тебя эта красавица, братецъ… Какъ зовутъ-то?— прибавилъ онъ, указывая на Машеньку, бывшую посмле прочихъ и хотя съ большимъ страхомъ, но и не безъ интереса на него посматривавшую.
— Марьей зовутъ,— отвтилъ Степанъ Егоровичъ дрогнувшимъ голосомъ.
У него явилось новое опасеніе:
‘А ну какъ пріятель захочетъ воспользоваться своею силой?! вдь, говорятъ про него, что онъ отовсюду двокъ къ себ въ ставку таскаетъ’.
А пріятель въ это время подходилъ уже къ Машеньк, которая трусливо пятилась отъ него, пока не наткнулась на стну.
— Не пугайся меня, сударыня Марья Степановна,— проговорилъ Фирсъ, стараясь изобразить на своемъ красномъ, но все еще красивомъ лиц, ласковую улыбку:— прошу любить да жаловать.
Онъ вспомнилъ совсмъ почти позабытое имъ петербургское обращеніе и звонко поцловалъ у Машеньки руку. Она вскрикнула и бросилась бжать изъ комнаты.
Фирсъ смялся.
— Неужто я такой страшный, Степанъ Егоровичъ, что красныя двицы отъ меня бгаютъ? Ну, да вотъ постойте, познакомимся поближе, тогда авось Марья Степановна перестанетъ меня бояться.
Защемило сердце у Степана Егоровича. Въ это время вошелъ разбойничій ‘полковникъ’ и съ видимымъ изумленіемъ и подозрительно оглядлъ всхъ и каждаго. Онъ не былъ посвященъ въ тайну Фирсовой шутки и не могъ понять, что все это значитъ, какимъ образомъ помщичьему семейству удалось избгнуть казни и почему свирпый Фирска въ такомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа. Онъ нашелъ нужнымъ продолжать свою роль и, низко поклонившись атаману, хриплымъ и дребезжащимъ голосомъ, произнесъ:
— Какое приказаніе изволишь дать, государь?
— А это вотъ нужно потолковать съ хозяиномъ да съ хозяйкой,— отвтилъ Фирсъ:— и какъ они укажутъ, такъ намъ и размститься.
Черезъ недлю невозможно было и узнать Кильдевскую усадьбу. Совсмъ новая дятельность закипла въ ‘уль’ Степана Егоровича. Появился новый шмель — шумливый, грубый и страшный и заставилъ пріумолкнуть и попрятаться прежнихъ маленькихъ пчелокъ. Фирсъ остался вренъ внезапно пришедшей ему мысли. Кильдевка пришлась ему по нраву.
На просторномъ, заросшемъ густою травой двор Степана Егоровича появились плотники изъ шайки ‘пугача’, навезли бревенъ и стали строить разные сараи и вышки. Работа кипла и, по мр того какъ поспвала та или другая постройка, изъ глухого лса, изъ прежней стоянки, появлялись обозъ за обозомъ. Приходили эти обозы по большей части ночью, а Степанъ Егоровичъ не зналъ, что именно привозится и складывается въ сараи, но хорошо все-таки зналъ, что это добро, награбленное шайкой Фирса.
Положеніе Степана Егоровича было таково, что онъ не могъ ршить, слдуетъ ли ему благодарить Бога за свое спасеніе, или ожидать, безъ всякой вины съ своей стороны, скорой кары.
‘Не можетъ-же это безъ конца продолжаться,— думалъ онъ:— не вчно-же будутъ торжествовать разбойники. Вышлетъ государыня большое войско, переловятъ всхъ, начиная съ атамана, узнаютъ, конечно, гд его ставка… выслдятъ… придутъ сюда, въ усадьбу, и тогда что-же? Улики будутъ на лицо, кто повритъ, что онъ, Степанъ Егоровичъ, тутъ непричемъ. Онъ будетъ уличенъ по меньшей мр въ близкихъ отношеніяхъ къ самозванцу-разбойнику, въ укрывательств его и добра, имъ награбленнаго. Но что-же ему длать? Еслибы можно было убжать съ семействомъ куда-нибудь, конечно, онъ воспользовался бы первой минутой, но бжать ему некуда. Вонъ Фирсъ уже прямо въ первый-же день сказалъ ему:
— Ты, братъ, не подумай, что я выживать тебя съ семьею нагрянулъ, говорю — будь покоенъ… За мною да за моими людьми вс вы въ охран. А кабы до моего прихода, либо теперь съ глупаго страха, который, сдается мн, сидитъ въ теб, да вздумалъ ты бжать, то тутъ бы и была твоя погибель. Ты вотъ сидишь здсь у себя и ничего не знаешь, а я, братъ, хорошо знаю, что на свт нон длается, бжать ныньче некуда — кругомъ верстъ на пятьдесятъ мои владнія, а дальше другіе орудуютъ. Нигд нельзя теб будетъ пробраться, задаромъ только погубишь и себя и дтокъ.
Степанъ Егоровичъ хорошо зналъ, что Фирсъ говоритъ правду, и на возможность побга не разсчитывалъ. Единственное его утшеніе было въ первый день, когда Фирсъ отправился со своими въ набги, это бесда съ Наумомъ. Въ противоположность своему господину, Наумъ нисколько не тревожился и былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи. Когда Степанъ Егоровичъ поврялъ ему свой страхъ относительно предстоящей кары за укрывательство разбойничьей шайки, онъ покачивалъ головою и улыбался.
— За что-же это ты отвчать будешь, батюшка Степанъ Егоровичъ?— говорилъ онъ ему.— Ужъ коли разбойникъ и душегубецъ, и то свою правду иметъ, такъ неужто царскаго войска бояться? Какой ты укрыватель, а тягаться съ этакой аравой гд-же! Нишкни только, молчи, не супротивничай Фирск, то бишь Петру едоровичу, да Господа Бога благодари, что это такъ повернулось… страху-то что было, страху, а теперечи нечего гнвить Господа, совсмъ отлегло!. А вотъ что лучше, батюшка Степанъ Егоровичъ, нон-то они вс схлынули, вс какъ есть, самъ-то призывалъ меня и говоритъ: ‘раньше трехъ дней назадъ не буду, такъ ужъ ты береги мои сараи, коли что, такъ съ тебя и отвтъ.’ А въ новый-то сарай вчерашней ночью, примтилъ я, много добра понавезли — пойдемъ-ка, сударь батюшка, обойдемъ дворъ-то, можетъ, не все позаперли.
Степанъ Егоровичъ бралъ шапку и отправлялся съ Наумомъ на осмотръ.
Однако, разбойники, оставляя Кильдевку, имли обыкновеніе все запирать крпкими засовами да замками, и Степану Егоровичу съ Наумомъ не приходилось разсмотрть добра, которое теперь вмщала въ себ испоконъ вковъ бдная Кильдевка.
— Эхъ, да кабы ихъ переловили, а добро бы это теб осталось!— весело ухмыляясь, говорилъ Наумъ.
Онъ и всегда-то былъ почти за-панибрата съ своимъ невзыскательнымъ, не мене его самого работавшимъ всякую не барскую работу господиномъ, а ужъ теперь они окончательно позабыли разницу своего положенія. Господинъ и крпостной слуга были друзьями, да еще слуга имлъ очевидно перевсъ надъ господиномъ, имлъ на него вліяніе, ободрялъ его и успокоивалъ. Не будь Наума, Степанъ Егоровичъ, конечно, несравненно больше мучился бы душою, да, пожалуй, съ этихъ мученій ршился бы на какой-нибудь шагъ необдуманный, въ которомъ потомъ пришлось бы горько раскаяваться. И не на одного Степана Егоровича дйствовалъ Наумъ успокоивающимъ образомъ, ободрялъ онъ и Анну Ивановну, и молодыхъ барышенъ, и малыхъ дтокъ.
Анна Ивановна очень измнилась за это послднее время, какъ-то вдругъ осунулась и состарлась. Тяжелые дни Пугачевщины, а главнымъ образомъ шутка Фирски, не прошли ей даромъ, роль хозяйки разбойничьяго гнзда была ей тяжела, она не могла не дрожать денно и нощно за молоденькихъ дочерей своихъ. Степанъ Егоровичъ не въ силахъ былъ успокоить ее, потому что раздлялъ ея страхи, а Наумъ успокаивалъ, онъ отвлекалъ ея мысли отъ всего мрачнаго, толковалъ о скоромъ избавленіи отъ всей этой оравы.
— Вотъ постой, матушка барыня,— убжденнымъ тономъ повторялъ онъ:— схлынетъ эта негодница, и заживемъ мы какъ у Христа за пазухой, а пока пускай себ у насъ напиваются да нажираются, вари имъ щей, наливай имъ водку, пеки блины да пироги, жарь поросятъ да телятъ, благо всего этого добра у насъ теперь вдоволь.
Добра было, дйствительно, вдоволь: возвращаясь со своихъ набговъ, Фирсъ волочилъ за собою въ Кильдевку всякую провизію и сдавалъ все это на руки Анн Ивановн. Старой стряпух Кильдевской, да и самой Анн Ивановн съ дочками, была въ кухн теперь большая работа.
Вообще благосостояніе усадьбы росло съ каждымъ днемъ. Фирсъ, конечно, сразу замтилъ бдность своего стараго друга, замтилъ, что многочисленныя дтки его, и въ томъ числ хорошенькая Машенька, были очень плохо одты и обуты. Посл первой-же отлучки своей изъ Кильдевки, онъ навезъ всему семейству разныхъ нарядовъ и требовалъ, чтобы дти и двицы тотчасъ-же нарядились въ обновки. Младшія дти, уже переставшія бояться Фирса, обрадовались несказанно, но старшія дочки Степана Егоровича, какъ и онъ самъ съ женою, Богъ знаетъ сколько дали бы, чтобы избавиться отъ любезностей и подарковъ своего безцеремоннаго гостя. Вс они хорошо знали, до какой степени возмутительны эти подарки и до какой степени они страшны: вдь, вс эти наряды награблены по богатымъ барскимъ усадьбамъ, эти наряды принадлежали несчастнымъ жертвамъ разбойниковъ. Но съ Фирской толковать нечего, онъ требуетъ, и его требованіе должно быть исполнено. Кильдевскія барышни-босоножки разрядились франтихами, а сами дрожали — имъ казалось, что на платьяхъ ихъ кровь.
И такъ, Степанъ Егоровичъ и по собственному пониманію, и по совтамъ Наума, положилъ всячески ублажать своего страшнаго друга и ни въ чемъ ему не перечить. Но было, однако, обстоятельство, гд онъ ршился пойти наперекоръ Фирсу.
Проживъ около недли въ Кильдевк посл послдняго набга, Фирсъ какъ-то получилъ благопріятное извстіе и ршился снова ‘выступить въ походъ’, какъ онъ выражался. Онъ сдлалъ смотръ своимъ главнымъ силамъ, расположеннымъ по избамъ въ деревн (въ дом Кильдева жилъ только самъ онъ со своимъ деньщикомъ, очень глупымъ, но необыкновенно сильнымъ малымъ изъ башкирцевъ, да въ людскихъ и на двор, въ одномъ изъ новопостроенныхъ сараевъ, помщалось десятка полтора его людей, старый подъячій, ‘полковникъ’, помщался на деревн, въ изб Наума, гд онъ ужъ завелъ для себя извстнаго рода комфортъ). Вернувшись со смотра, Фирсъ вдругъ объявилъ Степану Егоровичу:
— А вотъ, что я надумалъ — подемъ-ка, братецъ, съ нами, что ты все тутъ киснешь, мы съ тобой славно попируемъ… Знаешь, чай, село Кирсаново, вдь, это всего верстъ тридцать отсюда. Сидитъ тамъ старый воронъ въ своихъ каменныхъ палатахъ, добра, баютъ люди, видимо невидимо, ну такъ этого стараго ворона мы спихнемъ и знатно попируемъ… демъ, братъ, демъ тутъ и толковать нечего…
Степанъ Егоровичъ поблднлъ, но все-же твердымъ голосомъ отвчалъ Фирсу:
— Никуда я съ тобой не поду.
Фирсъ поморщился и какъ-то криво усмхнулся.
— Зачмъ такъ?— проговорилъ онъ.
— А затмъ, что не подобаетъ мн съ тобой здить… Я теб не указчикъ и не судья — Богъ теб судьей будетъ, передъ нимъ ты и отвтишь. Я вотъ смерти отъ тебя себ и своимъ ожидалъ, ты насъ въ живыхъ оставилъ, зла намъ не сдлалъ, ну, и спасибо теб великое… Полюбилась теб Кильдевка — и живи въ ней, длай, что знаешь. А душу мою не трожь… оставь: въ твоей власти убить меня, это такъ… кликни, коли хочешь, башкирца своего, прикажи ему связать меня по рукамъ и по ногамъ и тащи меня куда знаешь, а доброй волей никуда я съ тобой не поду.
Степанъ Егоровичъ замолчалъ, тяжело переводя дыха.ніе и быстро шагая по маленькой комнатк, своей прежней рабочей комнатк, теперь превращенной въ обиталище ‘Петра едоровича’, устланной и обвшанной дорогими коврами, наполненной всякимъ оружіемъ и вещами.
— И это твое послднее слово? Такъ-таки и не подешь?
— Не поду, хоть сейчасъ-же на вислицу тащи, не поду!..
— Зачмъ на вислицу, а что стараго друга потшить не хочешь, это неладно. Ну, да что съ тобой длать, коли нтъ — такъ нтъ!
Видимо раздраженный, Фирсъ вышелъ изъ комнатки, на весь домъ гаркнулъ, чтобы ему запрягали его коляску, и скоро ухалъ, не простившись съ хозяиномъ.
Вс въ дом вздохнули свободно, барышни сняли съ себя дареные наряды, надли свои старенькія платьица и вышли на крылечко, дти разсыпались по огороду. Степанъ Егоровичъ тоже вышелъ изъ дому и пошелъ отыскивать своего Наума, безъ котораго не могъ теперь прожить часу. А Наумъ и самъ идетъ къ нему навстрчу.
— Улетли вороны!— въ одинъ голосъ сказали другъ другу и господинъ и приказчикъ.
Степанъ Егоровичъ, конечно, сейчасъ-же повдалъ Науму о своемъ разговор съ Фирсомъ. Наумъ нсколько заинтересовался.
— Ну, и что-же онъ, не неволилъ?
— Нтъ, только непонутру это ему было.
— Вотъ это ладно, сударь, что съ нимъ не похалъ — это не слдъ, да нон и опасно. А я къ твоей милости шелъ — хошь диковинку покажу? Тутъ недалече — пойдемъ-ка!
— Что такое?
— А вотъ самъ увидишь, потерпи малость.
Степанъ Егоровичъ послдовалъ за Наумомъ. Они вышли со двора и направились въ маленькую рощу, которая доходила до самой церкви. Наумъ велъ Степана Егоровича по тропинк, нсколько разъ останавливался, прислушиваясь, но ничего не было слышно, тишина окрестъ стояла невозмутимая. Тропинка заворачивала и выходила въ поле, а на самомъ ея поворот стоялъ старый дубъ. Наумъ вдругъ остановился и указалъ на этотъ дубъ рукою.
— Глянька-съ!— сказалъ онъ.
Степанъ Егоровичъ глянулъ, да такъ и обмеръ: на дуб, на толстомъ суку виситъ человкъ. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, вглядлся и крикнулъ:
— Господи! да это отецъ Матвй… это его они, разбойники, повсили… и не шелохнется… померъ!..
Ужасъ охватилъ Степана Егоровича при этомъ, никогда еще не виданномъ имъ, зрлищ. Онъ перекрестился и стоялъ не шевелясь, невольно глазъ не отрывая отъ страшнаго дерева.
— Да когда-же это было? Неужто Фирсъ?!
— А на зар еще,— отвчалъ Наумъ:— и Фирсъ, надо сказать, тутъ непричемъ, а это башкирцы да татарва проклятая. Много, вдь, у него этихъ нехристей въ шайк — и страсть они поповъ не любятъ. Какъ тамъ отецъ Матвй ни увивался передъ ними, какъ ни ублажалъ ихъ — не могъ потрафить. Домишко-то его они начисто ограбили. Еще намедни на деревн слышалъ я, галдли промежъ собой: ‘доберемся до попа, вздернемъ’. Ну, вотъ и вздернули… Подобрались они это ночью, выволокли его, сердечнаго, никто и не слыхалъ, а дочекъ, поповенъ-то, обихъ связали, платки въ ротъ, чтобы въ усадьбу крику не слышно было, да на деревню. Он и посейчасъ тамъ воютъ — ажно смотрть жалко… и ужъ надругались-же надъ ними разбойники, охъ, горькаго сраму!..
Наумъ замолчалъ. Молчалъ и Степанъ Егоровичъ, опустивъ голову и чувствуя, какъ на глаза набгаютъ слезы.
‘Вотъ и отецъ Матвй,— думалось ему:— съ крестомъ да хоругвями встртилъ ‘Петра едоровича’ и только грхъ взялъ на душу, а не избгъ погибели, а двочки, чмъ-же он-то виноваты? Старшая вонъ и невстой ужъ была’.
— Ну, что-же теперь, Наумъ?— очнувшись сказалъ онъ:— вдь, благо нту разбойниковъ, отца то Матвя съ честью похоронить надо бы!
— Затмъ и привелъ тебя, сударь. Какъ теперь прикажешь?
Степанъ Егоровичъ съ тяжелымъ чувствомъ распорядился похоронами, а самъ поспшилъ на деревню, чтобы поскоре увести несчастныхъ поповенъ къ себ и сдать ихъ на попеченіе Анны Ивановны и дочекъ. На бдныхъ двушекъ безъ тоски глядть было невозможно. Он ужъ знали объ участи, постигшей отца ихъ, но отца он не особенно горячо любили, у нихъ было другое, боле тяжкое горе: ихъ юность была поругана самымъ жестокимъ, самымъ отвратительнымъ образомъ.
Весь этотъ день въ кильдевскомъ домик слышались стоны и рыданія.
Фирсъ на этотъ разъ пробылъ въ отлучк дв недли и вернулся окруженный своей ватагой, съ шумомъ и гамомъ, на лихой тройк, изукрашенной лентами и бубенчиками. Онъ былъ уже полупьянъ, очень веселъ, и очевидно совсмъ позабылъ размолвку, происшедшую между нимъ и Степаномъ Егоровичемъ передъ отъздомъ. Онъ шумно съ нимъ расцловался, объявилъ Анн Ивановн и домочадцамъ, что все это время скучалъ по нимъ и теперь радъ отдохнуть въ тишин и съ милыми людьми.
— А вы, ребятки, что смотрите?— обратился онъ къ дтямъ:— думаете, съ пустыми я руками?— Анъ нтъ, всмъ гостинцевъ навезъ, никого не забылъ. Теперь вотъ поздно, поужинать да и спать пора, а подождите, завтра утромъ увидите…
Онъ пристально, пристально взглянулъ на Машеньку, такъ что она вся раскраснлась подъ его взглядомъ и не знала, куда дваться. Ужъ не въ первый разъ такъ глядитъ онъ на нее и ей неловко, ей страшно, а теперь, посл всхъ ужасовъ съ дочерьми отца Матвя, она сама не своя, жмется къ матери. Но Фирсъ повидимому не обратилъ никакого вниманія на ея смущеніе и продолжалъ, разговаривая со Степаномъ Егоровичемъ, время отъ времени на нее поглядывать. Посл ужина, за которымъ Фирсъ выпилъ изрядно вина и окончательно развеселился, разсказывая подвиги своей шайки, вс разошлись спать. Фирсъ затворился въ своей комнат, а Машенька, думая, что она въ безопасности отъ его страшныхъ взглядовъ, вышла на крылечко немного подышать воздухомъ. Но не успла она полюбоваться на темное звздное небо, съ котораго то и дло отрывались и скатывались падучія звзды, какъ вдругъ почувствовала возл себя чье-то дыханіе. Она обернулась. Въ полусумрак передъ нею обрисовалась фигура Фирса. Она хотла крикнуть, но будто онмла, будто окаменла отъ страха и стояла неподвижно, какъ несчастный зврекъ, заколдованный присутствіемъ страшнаго, громаднаго врага, приготовляющагося проглотить его.
— Это ты, Машенька?— у самаго уха ея раздался голосъ Фирса.
Она не отвчала.
— Ну, и хорошо, голубушка,— продолжалъ онъ:— что мы еще встртились нынче, а то я совсмъ запамятовалъ, вдь, у меня въ карман подарочекъ теб припасенъ, миленькая ты моя! На вотъ, возьми, жемчугъ это, ожерельеце… славный жемчугъ, крупныя такія зерна, одно къ одному…
Машенька дрожала всмъ тломъ, но не шевелилась, будто приросла къ мсту. А онъ продолжалъ.
— Да постой-ка, я самъ на твою шейку его надну.
Своей крпкой, будто желзной рукой онъ охватилъ ея станъ. Она почувствовала прикосновеніе чего-то будто холоднаго къ своей ше. Ей подумалось, что это ножъ, либо топоръ, что вотъ сейчасъ онъ зарубитъ ее. У нея начинала голова кружиться, въ глазахъ ходили какіе-то красные круги, но не было силъ вырваться, убжать. Онъ крпко, крпко ее обнялъ, прижалъ къ своей груди и сталъ осыпать горячими поцлуями ея помертввшее, похолодвшее лицо. Тутъ только она слабо вскрикнула и стала отъ него отбиваться.
— Пусти, пусти!— отчаянно прошептала она и зарыдала.
Онъ нсколько изумился и выпустилъ ее.
— Ахъ, Машенька! Да какая-же ты еще дурочка!— проговорилъ онъ и пошатываясь прошелъ въ свою комнату.
А она съ громкими рыданіями кинулась къ матери и сестрамъ.
Фирсъ растянулся на постели, хмель еще не совсмъ разобралъ его, встрча съ Машенькой прогнала его сонливость. Онъ лежалъ и мечталъ:
‘Чортъ возьми! Славная двка, давно такая не подвертывалась’.
Машенька съ перваго дня его появленія въ Кильдевк произвела на него сильное впечатлніе, и если онъ до сихъ поръ сдерживался, то единственно потому, что она была дочерью Степана Егоровича и что отнестись къ ней такъ, какъ онъ всегда относился къ встрчавшимся ему женщинамъ, ему все-же было неловко. Но чмъ онъ больше себя сдерживалъ, тмъ, естественно, Машенька казалась ему привлекательне. Въ эти послднія дв недли, несмотря на все буйство и развратъ, которому онъ предавался, онъ то и дло вспоминалъ о ней. Онъ привезъ ей прекрасный жемчугъ, добытый при разгром богатаго помстья въ укладк старой боярыни, онъ разсчитывалъ на дйствіе этого жемчуга, но теперь, несмотря на свое опьянніе, не могъ не замтить, что внушаетъ Машеньк большой страхъ.
‘Э-эхъ, дурочка!’ самъ себ улыбаясь, прошепталъ онъ. ‘Ну, да перестанетъ бояться, и ужъ какъ тамъ ни на есть, а завтра же это дло надо будетъ кончить, ужъ я ее не выпущу…’
И съ этимъ ршеніемъ онъ захраплъ.
Кильдевы проснулись рано на слдующее утро, да и всю ночь имъ плохо спалось. Разсказъ перепуганной Машеньки произвелъ на всхъ ужасное впечатлніе. Какъ теперь быть? Что длать? Первою мыслью было спрятать Машеньку, удалить куда-нибудь изъ дому, но тутъ-же сейчасъ вс и поняли, что это немыслимо.
— Но не отдавать-же ее на погибель?!— ломая руки и плача, повторяла Анна Ивановна.
— Авось я какъ-нибудь удержу его, авось въ немъ хоть настолько совсти осталось!— мрачно говорилъ Степанъ Егоровичъ.— А ты, жена, ни на шагъ не отпускай ее отъ себя.
Только что Фирсъ проснулся, какъ Степанъ Егоровичъ уже былъ передъ нимъ и держалъ въ рук жемчужное ожерелье. Фирсъ изумленно взглянулъ на мрачное лицо стараго пріятеля, потомъ перевелъ, взглядъ на жемчугъ и усмхнулся.
— Это ты что-же, Степушка, никакъ мой подарокъ назадъ мн тащишь? этакъ-то, вдь, не годится… этакъ мн въ обиду будетъ. Я для твой доченьки самъ его выбралъ, хотлъ побаловать… съ чего-же это ты?..
— Моя дочь не привыкла къ такимъ подаркамъ,— отвтилъ Степанъ Егоровичъ и горькая тоска изобразилась на лиц его.— Ты знаешь, мы бдные люди… были бы сыты и за то благодарны Богу… Моимъ дочерямъ не носить жемчуговъ, мы съ женой въ страх Божіемъ, да въ чистот ихъ выростили, такъ грхъ теб такъ порочить моего ребенка…
— Да разв я что-нибудь… разв я…— перебилъ его Фирсъ.
— Да ты тоже побаловать ее вздумалъ и своими поцлуями!.. А еще про нашу старую дружбу говорилъ мн… Э-эхъ, мало теб, что ли, другихъ? моя дочка понадобилась… на вки опозорить всхъ насъ хочешь… другъ тоже… надумайся, будь человкомъ, а не звремъ… ну, вотъ, ну, хочешь, я на колняхъ буду молить тебя… не губи моего дтища!..
Фирсъ поднялся съ мста и сверкнулъ глазами, но вдругъ опять улыбка набжала на лицо его.
— Степушка, чего ты причитаешь, какъ баба? не къ лицу это старому солдату… съ чего ты взялъ, что я позорить тебя хочу, стараго друга? у меня и въ мысляхъ того не было, а что я дочку твою вчера подъ хмлькомъ поцловалъ, въ этомъ еще бды большой нту. Будемъ говорить напрямикъ, полюбилась мн твоя дочка… ну, самъ знаю, не молодъ я, да, вдь, и не старъ еще… за себя постою… Ты думаешь, я что? такъ, для баловства? анъ нтъ, ты мн отдай свою Марью Степановну въ законное супружество, пусть попъ насъ обвнчаетъ, справимъ мы свадебку на славу. Это не ты мн, а я теб въ ножки поклонюсь, да Анн Ивановн… Такъ какъ-же, отдаешь?.. по рукамъ, что ли, дружище?
Къ такой развязк Степанъ Егоровичъ совсмъ не былъ приготовленъ. Но она нисколько не прекращала его муки: дло запутывалось. ‘Фирсъ — женихъ, мужъ Машеньки! разбойникъ, котораго вотъ-вотъ схватятъ и повсятъ, и честный, старый Кильдевскій родъ будетъ на вки опозоренъ. А между тмъ, отказать ему — онъ оскорбится, онъ изъ себя выйдетъ. Теперь онъ еще нтъ-нтъ да и прежнимъ Фирсомъ кажется, а тогда ужъ Фирса совсмъ не станетъ, останется только злодй и убійца, и онъ не пощадитъ… никого не пощадитъ’.
Степанъ Егоровичъ молчалъ. А между тмъ Фирсъ стоялъ и ждалъ отвта.
— Такъ какъ-же,— наконецъ, сказалъ онъ:— или ты мн отказываешь? Видно, плохой я женихъ… почище кого-нибудь надо. Да ты слушай-ка, разбери по ряду, ты, можетъ, думаешь, что я такую жизнь всегда буду вести? нтъ, братъ, мн вотъ только до Симбирска добраться, и тогда я забастую. У меня ужъ и мстечко есть на примт, куда на первое время скрыться можно будетъ. Пожди только, еще какъ заживемъ-то, всему міру на удивленіе! Жена-то моя, хоть я и не Петръ едоровичъ, а не хуже заправской царицы роскошествовать будетъ. Эхъ, Степушка, не отказывай мн, не наноси кровной обиды — боюсь, не снесу!..
И Степанъ Егоровичъ видлъ, что онъ, дйствительно, не снесетъ, видлъ еще разъ, что этому человку нельзя перечить. Тамъ, что еще будетъ, можетъ, Господь спасетъ, а теперь, на словахъ, нужно согласиться, вдь, не сейчасъ-же свадьба, не сейчасъ внчанье, можетъ, удастся протянуть время, можетъ, придетъ помощь.
— Чего-же мн теб отказывать,— сказалъ Степанъ Егоровичъ:—только, вдь, никакъ я не ждалъ этого. Дай мн придти въ себя, дай оглядться, такое дло нельзя въ одну минуту покончить. Пускай все будетъ по-человчески, дай приготовить двку… молода, вдь, почти ребенокъ… ее вразумить надо.
Фирсъ подумалъ съ минуту.
— Ну, ладно, Степушка, длай, какъ знаешь. Только чуръ, не долго тяни ты, говорю, больно мн полюбилась Марья Степановна, такъ ждать-то, да тянуть мн совсмъ неохота.
Хотя Степанъ Егоровичъ и выпросилъ у Фирса отсрочку для того, чтобы приготовить Машеньку, но это приготовленіе было довольно странное: Анна Ивановна заперлась съ дочкой въ своей комнатк, крпко обняла ее и, заливаясь слезами, причитала, но тихонько, чтобы Фирсъ или его башкирецъ какъ-нибудь не подслушали:
— Лучше въ гробъ всмъ намъ лечь, чмъ тебя, золотое наше дитятко, выдать замужъ за разбойника!
Отъ такихъ уговариваній Машенька дошла до полнаго отчаянія, и если она до сихъ поръ боялась Фирса, то теперь онъ представлялся ей ужъ истымъ страшилищемъ. Хорошо еще, что Фирсъ былъ занятъ у себя какими-то переговорами со своимъ ‘полковникомъ’ и пока не имлъ времени выразить желанія видть невсту.
Наумъ крпко раздумался, когда Степанъ Егоровичъ, улучивъ удобную минуту, повдалъ ему о своемъ гор.
— Ишь, вдь, разбойникъ, что выдумалъ,— сказалъ онъ:— ишь, до чего добирается! Нагрянулъ незваный-непрошенный, напугалъ всхъ до смерти, все въ дом вверхъ дномъ поставилъ, живетъ себ и въ усъ не дуетъ, словно такъ и быть должно… Такъ вишь ты, ему еще и барышня понадобилась… Это чтобы нашей барышн-красавиц да выйти за разбойника, нтъ, того не можетъ статься! Правда, теперь его воля, да сдается мн, ненадолго, и какъ ни на-есть, а его перехитрить надыть.
— Самъ я это знаю,— отвчалъ Степанъ Егоровичъ:— да какая тутъ хитрость, никакой хитрости не придумаешь, только и можно, что тянуть бремя.
— А какой-же попъ ихъ внчать станетъ?— вдругъ оживившись, спросилъ Наумъ.— Отца-то Матвя вонъ вздернули. Изъ ближнихъ селъ, про то я доподлинно знаю, ни одного попа не уцлло. Ну, вотъ это — разъ будетъ, пускай еще попа отыщетъ, а попъ найдется, такъ у насъ Марья Степановна прихворнетъ изрядно, это — два будетъ. Хоть годочковъ ей и немного, а барышня она смышленая, чай, ради своего спасенія, суметъ хворою прикинуться. Такъ мы пока и оттянемъ время, а тамъ, что Богъ дастъ.
Отлегло немного у Степана Егоровича отъ сердца при этихъ словахъ разумнаго приказчика.
— Золотой ты человкъ, Наумъ,— сказалъ онъ и потрепалъ его по плечу.— Коли живы останемся, никогда я этой службы твоей во все это тяжелое время не забуду.
Наумъ поклонился въ поясъ господину.
— Эхъ, сударь-батюшка Степанъ Егоровичъ, не велика моя служба, да кому-же мн служить, какъ не теб, ты нашъ кормилецъ. А ужъ чуетъ, чуетъ мое сердце, что вс бды да напасти отойдутъ отъ насъ и будетъ на нашей улиц праздникъ… не даромъ говорится: сердце вщунъ! Я своему сердцу врю и съ каждымъ-то днемъ мн спокойне и спокойне становится: не спроста это говорю: быть на нашей улиц празднику!..
Все такъ и сдлалось, по совту разумнаго Наума. Покричалъ, побурлилъ ‘Петръ едоровичъ’, узнавъ, что вздернули безъ его приказа отца Матвя, но длать было нечего, да и не могъ-же онъ очень взыскивать со своихъ башкирцевъ да киргизовъ: раздражать ихъ, особливо теперь, передъ задуманнымъ походомъ на Симбирскъ, никакъ не приходилось. Оставалось искать попа. И для этого Фирсъ отрядилъ нсколько человкъ и разослалъ ихъ въ разныя стороны.
Однако прошло съ недлю, а попъ не являлся. Страстный женихъ долженъ былъ ограничиваться свиданьями съ невстой при постороннихъ, при Анн Ивановн и сестрахъ, отъ которыхъ Машенька не отходила. Фирсъ немного утшался тмъ, что, по крайней мр, прежняго страха онъ не видитъ въ невст, что съ каждымъ днемъ она становится спокойне, даже улыбается иной разъ, видимо привыкаетъ къ мысли о предстоящей свадьб.
Дйствительно, въ Машеньк была замтна большая перемна. Наумъ успокоилъ Степана Егоровича, а Степанъ Егоровичъ въ свою очередь успокоилъ домашнихъ, уговорилъ Машеньку, объяснилъ ей все, сказалъ, что отъ ея поступковъ зависитъ не только ея, но и всхъ ихъ спасеніе. И Машенька хорошо поняла это и выказала гораздо больше присутствія духа и сообразительности, чмъ даже можно было ожидать. А когда, наконецъ, притащили откуда-то священника, то она сыграла свою роль больной, какъ нельзя лучше. Фирсъ сначала совсмъ не поврилъ ея болзни, но, взглянувъ на нее, онъ не могъ не убдиться въ дйствительности ея страданій.
— Эхъ ты, горе какое!— говорилъ онъ:— времени-то сколько ушло. Авось болзнь не Богъ всть какая, денька три-четыре, и поправится Машенька, да со свадьбой теперь поневол подождать надо, посл завтра въ походъ выступаемъ, такого удобнаго времени никакъ упустить невозможно. Ну, длать нечего, потерплю недльку другую и ужъ привезу-же я моей государын-невст подарочекъ, поклонюсь я ей городомъ Симбирскомъ.
Всть о выступленіи Фирса въ походъ была принята у Кильдевыхъ съ несказанной радостью, только конечно вс тщательно скрывали эту радость отъ разбойника. А Машенька, все еще окутанная, обвязанная и лежавшая въ постели, такъ даже съ радости особенно ласково съ нимъ попрощалась, позволила поцловать себя и пожелала ему добраго пути.
— Только чуръ, когда вернусь, чтобы ужъ никакихъ отговорокъ не было,— сказалъ Фирсъ:— свадьбу ни на одинъ день нельзя будетъ больше откладывать.
Лихая тройка уже позвякивала бубенчиками, вся шайка была въ сбор, вс нужныя распоряженія сдланы. Фирсъ встрепенулся.