Несвободные состояния в древней России, Чичерин Борис Николаевич, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 80 минут(ы)

Несвободные состояния в древней России
‘Русский Вестник’, 1856 год, No 3

В государственном быту встречаются учреждения, которых корни глубоко затаены в жизни народной. Они не произведение вчерашнего дня, их не установило законодательство, имеющее в виду потребности времени и изменяющееся с ходом обстоятельств. Они составляют наследие давних времен, и достаются от предков отдаленному потомству. Иногда они живут единственно благодаря этой древности. Жизнь ушла вперед, а учреждения остаются те же. Первоначальный смысл их затемняется и забывается, они приноравливаются к потребностям нового быта, совершенно отличного от того, который их произвел, и представляют остаток старины, не всегда понятный для современников. Люди, получившие это наследие, живущие под влиянием этих стародавних учреждений, стараются однако же уяснить себе их значение. Для этого придумываются обыкновенно разные государственные соображения, разные причины бытия, почерпнутые из настоящей жизни, и дающие им смысл в настоящее время. Но такие объяснения могут только затемнить истинное дело, каждое учреждение имеет смысл и значение единственно на той почве, на которой оно возникло. Чтобы понять его, нужно перенестись мысленным взором к тому порядку вещей, который присутствовал при его зарождении, нужно проследить постепенный процесс его образования и последующих его изменений, устранив современные софистические выдумки. Одним словом — каждое учреждение объясняется только своей историей, история одна дает нам его смысл, а вместе с тем и решает, имеет ли оно право на дальнейшее существование, или нет. Историческая работа должна поэтому служить краеугольным камнем для понимания современного состояния общества и народов, без нее все государственные соображения имеют слишком шаткую основу. Отправляясь от одного настоящего, они не могут отделить временных стихий от постоянных, не могут уразуметь внутреннего смысла жизни, глубоко затаенного в недрах истории, не могут наконец и создать прочного порядка вещей, ибо ничего не видят далее минутных потребностей современности, далее рутины привычного порядка. Но, разумеется, изучая историю, мы не должны приступать к ней с заранее приготовленными убеждениями, вносить в нее современные требования, современные интересы, ибо тогда она потеряет истинное свое значение, и сделается орудием для доказательства той или другой мысли. Поэтому, когда мы изучаем историю какого бы то ни было учреждения, мы должны прежде всего отделиться от настоящего и рассмотреть, при каких оно возникло условиях, какая была причина существования такого порядка вещей?

К числу учреждений, составляющих завещанное веками наследие, у всех народов, по крайней мере в известные эпохи их жизни, принадлежат состояния несвободные. Рабство мы видим уже в глубочайшей древности, нет народа, у которого бы оно не проявилось в той или другой форме. Начало его теряется во мраке, впоследствии оно продолжает существовать, изменяясь с течением времени, принимая в себя новые стихии, но вообще смягчаясь по мере развития начал человеколюбия и нравственности. У каждого народа оно получает свой оттенок, зависящий от народных свойств и от характера общественного развития. У одного оно принимает черты более суровые, у другого более мягкие, у одного развивается преимущественно юридическая сторона, у другого юридические определения касаются только самых ярких проявлений жизни, у одного мы видим строгую последовательность выводов, у другого напротив неопределенность отношений рождает противоречия, которые разрешаются только жизнью. В какой же форме являются несвободные состояния у наших предков? Откуда они возникли и каким подверглись изменениям? Вопрос чрезвычайно важный, можно сказать один из важнейших в нашей истории, если мы взглянем на долговечность этих отношений и на значение, которое они имеют даже в настоящее время.

У всех народов первоначальным источником рабства был плен. Племена первобытные лишены сознания об общении народов, у них нет понятия о человеке, ибо это понятие постепенно вырабатывается путем исторического развития. Для них право и закон не выходят из тесного круга национальной исключительности, и все, что вне этой сферы подпадает под их власть, становится законным их достоянием. Таким образом пленник, взятый на войне, вместе с добычей делается собственностью победителя, и превращается в раба, находящегося в полном распоряжении господина. Это явление всеобщее. Но от племенного характера зависит состояние, в котором содержатся пленные невольники. Чем мягче нравы народа, чем меньше он склонен к воинственной жизни, тем отношения к пленным отзываются большею кротостью. У славян, по свидетельству Маврикия[1], пленные держались в неволе только временно, после известного срока им предоставлялось на выбор заплатить выкуп и возвратиться на родину, или остаться у хозяев на свободе и как друзья.

Этим скудным известием ограничивается то, что мы знаем о рабстве, существовавшем у наших предков. Но его достаточно для убеждения, что не у них мы должны искать начала тех крепостных отношений, какие развились в последствии. Настоящее рабство является у нас вместе с варяжской дружиной, и вероятно было принесено ею. Уже в договорах Олега и Игоря с греками встречаются условия о рабах, требуется выдача бежавшего раба и устанавливается ему цена. Из этих и других источников[2] мы знаем, что варяжские купцы в Константинополе торговали рабами, пленными или купленными. Воинственный характер дружины должен был значительно способствовать умножению рабов, и вместе с тем сделать положение их гораздо худшим, нежели каким оно было у древних славян. Пленные по-прежнему считались военной добычей, и князья в своих походах выводили их во множестве из опустошаемых земель. Так Ольга, взявши Коростень, многих древлян избила, а других отдала в рабство своему войску. Так Ярослав и Мстислав воевали ляшскую землю и многих ляхов вывели и разделили между собой[3].

В Русской правде рабство является, как вполне развитое учреждение. Здесь исчисляются три источника холопства обельного, т. е. полного: 1) Купля перед свидетелями, причем покупщик должен был дать продавцу по крайней мере ногату (мелкую монету) в присутствии холопа, а не без него. Вероятно, это было установлено для большей крепости договора, который совершался без формального акта, в случае спора о принадлежности холопа или о его свободе, дело могло быть решено его показанием или присягой. Ниже мы найдем подтверждение этой мысли. 2) Женитьба на рабе без ряда, но если жених заключал особенный договор с хозяином, то условия получали законную силу. Впоследствии всегда существовало правило: по рабе холоп, а по холопе раба. Оно возникло не из понятия о нераздельности семейства, ибо на основании договора муж мог оставаться свободным, когда жена была крепостная, и наоборот, как увидим ниже, жена могла быть отпущена на волю, когда муж оставался холопом. Оно имело основанием то, что свободный человек связывал себя с лицом, составлявшим собственность другого, чем и сам он становился собственностью. Личная зависимость делала человека крепостным, как видно и из следующего источника обельного холопства. Это 3) принятие должности тиуна или ключника без ряда, если же это совершилось на основании договора, ‘то како ся будет срядил, на том же и стоит'[4]. Здесь опять личная зависимость делает человека холопом, если он особенным условием не выговорил себе право свободы.

Кроме того в Русской правде упоминаются и другие источники рабства. Сюда относится: 1) Рождение от рабыни. Плод от челяди, так же, как плод от скота, составляет собственность хозяина (ст. 68). 2) Неоплатный долг. Купец, взявший в долг деньги или товар, и утерявший их по независимым от него обстоятельствам, как то вследствие пожара, кораблекрушения, или плена, или грабежа, не подвергался насильственному взысканию денег, но мог уплачивать их по мере возможности, потому что та пагуба от Бога, а сам он в том не виноват. Но если он пропьет деньги или товар, или вообще испортит и утеряет их по своей вине, то заимодавцу предоставлялось право либо ждать своего долга, либо продать своего должника (ст. 42). В другой статье (55) предписано, всякого человека, кто задолжает многим, и не в состоянии уплатить, вести на торг и продать. То же самое правило постановлено и в договоре Новгорода с готландцами в начале XIII века: несостоятельный должник отдается в рабство иностранцу со всем семейством, гость может увезти его с собою из Новгорода, если никто не согласится выкупить его на торгу, заплатив за него долг. Это самая жестокая форма уплаты, должник рассматривается, как вещь, которой цена должна удовлетворить заимодавца. Впоследствии, когда развивается государство, оно берет человеческую свободу под свою защиту, сначала устанавливается временное служение для заработки долга, а потом и совершенное уничтожение личной зависимости. В настоящее время заимодавец может посадить должника в тюрьму, это как бы понудительное средство к уплате долга, но держать его в личном услужении он не может. 3) В некоторых случаях закуп, т. е. человек временно отдавший себя в работу за долг, делался рабом хозяина, именно если он бежал от хозяина, или совершал преступление, за которое хозяин обязан был вознаградить истца. Об этом будет говорено еще ниже, когда мы будем рассматривать состояние закупа.

Ко всем этим способам укрепления надобно прибавить еще плен, о котором мы уже говорили, и добровольную продажу себя в рабство, которая без сомнения существовала и в то время, также как и в последствии, хотя в Русской правде об ней не упоминается иначе, как в форме добровольного вступления в должности ключника и тиуна. В договора смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригою и готским берегом 1229 г. говорится и о том, что если князь разгневается на подвластного ему человека, он может обратить его в холопство вместе с женою и детьми. В другом списке того же договора, вместо обращения в холопство, сказано: повелеть его разграбить с женою и детьми[5]. Это известная форма наказания — поток и разграбление, которая встречается и в Русской правде: разбойник с женою и детьми выдается на разграбление, или же, по другому списку, на поток и разграбление. На поток отдавался и лошадиный вор, равно как и зажигатель, которого дом предавался грабежу. В одном списке слово ‘поток’ заменяется: словом ‘изгнание’, из чего можно заключить, что последствием преступления могло быть как изгнание, так и обращение в холопство.

Из этого видно, как многочисленны и разнообразны были способы личного укрепления. Каждое зависимое отношение могло быть источником рабства: плен, женитьба, заем, наем, преступление, добровольное подданство — все могло свободного человека сделать рабом, не говоря уже о способах производных, как-то купле и рождении в холопском состоянии. Во времена насилия и неустройства каждое лицо стремилось расширить свою власть, укрепить за собою все, что примыкало к нему каким бы то ни было образом, и тем увеличить свое значение в обществе. Это стремление было даже до такой степени сильно, что законодательство принуждено было поставить ему некоторые ограничения: по законам Русской правды, человек, получивший ссуду (дачу) или хлеб или придаток (?), через это не делался холопом, но сохранял право возвратить данное (милость) и отойти от хозяина (ст. 7). Но самая необходимость такого ограничения показывает, до такой степени каждое лицо старалось установить полное свое господство над всем окружающим.

Каково же было юридическое положение холопа? На это мы найдем ответ в постановлениях Русской правды.

Холоп считался не лицом, а вещью, частною собственностью хозяина, которая подвергалась тем же юридическим последствиям, как и всякое другое имущество. Плод от челяди наравне с плодом от скота, с товаром и с деньгами высчитывается в числе движимого имущества хозяина (ст. 68). Собственности у холопа нет, все, что беглый холоп приобрел, все то, вместе с его лицом, поступает к владельцу (ст. 58). Кто дает холопу денег взаймы, зная, что он холоп, тот лишается своих денег, но если он сделал это по неведению, то хозяин обязан заплатить за холопа. В договоре Мстислава Давидовича с Ригою допускается впрочем долг, сделанный холопом княжеским: если латинский гость даст ссуду княжескому холопу или другому доброму человеку, а тот умрет, не заплатив долга, то наследник его обязан вознаградить немца, тем же правом пользуются и русские в Риге и на готском берегу[6]. Но в Русской правде об этом исключении нет ни слова. Хозяин же платит долги холопа, которого он отпустил торговать (ст. 57), он же вознаграждает истца, если холоп совершил преступление, за которое должен платить. Таким образом, если холоп украл что-нибудь, господин его платит вдвое против цены вещи, но на холопа пени не налагается, потому что он несвободный (ст. 46). Господин волен однако же, вместо уплаты, выдать его истцу с женой и детьми, если они участвовали в покраже или в утайке украденной вещи, или без них, если они ни в чем не виновны (ст. 49). Было одно только преступление, которое имело последствия и для самого холопа. Это личная обида, нанесенная свободному человеку. Если холоп ударит свободного мужа и убежит к хозяину, а последний не захочет его выдать, то он обязан заплатить истцу 12 гривен, но обиженный мог за тем убить холопа, где бы он его ни встретил. Так уставил Ярослав Владимирович, но сыновья его смягчили этот закон, они предоставили на выбор обиженному: связать холопа, или бить, или продать его за деньги, или взять гривну кун за посрамление (ст. 60).

Таким образом, собственность холопа есть собственность господина, за действия холопа отвечает господин. Как несвободный, холоп не может быть и свидетелем в суде, только по крайней нужде допускается свидетельство дворского тиуна боярского (ст. 117). Но во всяком случае по свидетельству холопа судья не мог подвергнуть ответчика испытанию железом и водой, разве этого потребует истец, сказавши, что испытанию подвергает ответчика сам он, а не холоп. Однако если ответчик не мог быть уличен, истец обязан был заплатить ему гривну за муку, потому что он основался на речах холопа (ст. 119).

Как вещь, холоп мог быть уничтожен, украден, утаен. Поэтому в Русской правде постановляются правила для всех этих случаев. За убийство свободного человека платится вира, но за холопа и за рабу виры нет, а в случае убийства без вины, убийца платит урок господину, да князю 12 гривен пени (ст. 84). Количество этого урока определено в другой статье (82): за холопа платится 5 гривен, за рабу 6. Только за кормильца или кормилицу платится 12 гривен, даже если они холопы (83). Из этого последнего выражения можно заключить, что княжеские и боярские тиуны, также княжеские конюхи, отроки, старосты, за убийство которых полагаются разные виры и платы, не принадлежали к числу холопов. Впрочем, не мудрено, что за холопа княжеского платилось более, нежели за холопа, принадлежавшего другим лицам, точно также, как за уничтожение борти княжеской платилось 3 гривны, а за борть, принадлежавшую простому человеку (смерду), 2 гривны. Цена, постановленная за убийство холопа (5 гр.) и рабы (6 гр.), равняется цене, назначенной и за убийство свободного смерда (ст. 82) и наемника (рядовича, ст. 80), что показывает низкое состояние, в котором находился простой народ. Замечательно при этом, что за убийство лошади или скота, также как и за холопа, постановлено 12 гривень пени, а господину гривну за пагубу, даурок (ст. 101). В договоре Новгорода с готландцами положено за убийство простого человека платить 10 гривен серебра, за холопа же 2 гривны, за рану, нанесенную свободному человеку, 2 гривны, холопу полгривны. В договоре Мстислава Давыдовича с Ригою положено за убийство свободного человека платить 10 гривен серебра, за холопа гривну. За рану и побои, нанесенные холопу, в первом договоре положено платить гривну кун. В Русской правде о последнем нет ни слова, вероятно эти постановления развились в последствии. Не говорится в ней и о том случае, если сам господин убьет своего раба, но это молчание должно приписать единственно тому, что он за это не подвергался никакой ответственности. ‘В холопе и в робе виры нетуть’, а есть только пени за уничтожение чужой собственности, также как и за убиение лошади. Поэтому, как скотину хозяин властен был убить или оставить в живых, точно также и над рабом имел он полное право жизни и смерти. Подобное постановление встречается даже в исходе XIV века. В Двинской грамоте, данной великим князем Василием Дмитриевичем в 1399 г., читаемы ‘а кто господарь отрешится ударить холопа или робу, а случится смерть, в том наместницы не судят, ни вины не емлют'[7].

Холоп мог быть не только убит, но и украден. В древнейшем списке Правды положено за увод чужого холопа или рабы, платить хозяину 12 гривен за обиду, в позднейших списках установлено 12 гривен продажи в пользу князя (ст. 107). За покражу скота положено 3 гривны и 30 кун, за покражу бобра также 12 гривен (ст. 108, 111). Нашедши своего украденного холопа, хозяин не имел однако же права тотчас взять его себе, но должен был, также как и для всякой другой украденной вещи — лошади, платья, скотины, вести ответчика на свод, т. е. заставить его сказать, у кого он купил вещь. Дошедши до третьего человека, хозяин мог взять у него другого холопа и предоставить ответчику дальнейший иск. При этом говорится, что здесь нельзя, как при покупке скота, отговариваться тем, что я не знаю, у кого купил, но должно по показаниям (по языку) идти до конца свода (ст. 127). От этих формальностей хозяин мог однако же избавиться, прокликавши на торгу, что у него пропал холоп. Если после того в продолжение трех дней холопа не приводили, и хозяин отыскивал его уже сам, то он брал его тотчас, а с передержателя получал 3 гривны за обиду (ст. 124). То же самое постановлено и при отыскании похищенного коня, оружия или платья (ст. 123). Впрочем, купивший чужого холопа по неведению во всяком случае получал обратно данную цену, но тот, кто покупал его, зная, что он чужой, в наказание лишался своих денег (ст. 9). В этих постановлениях мы находим и объяснение, для чего нужно было продажу совершать в присутствии холопа: его показаний могли облегчить отыскание настоящего вора, или удостоверить в том, знал ли покупщик о его принадлежности другому хозяину, или нет.

Русская правда устанавливает пеню и за помощь, оказанную бежавшему рабу. Если кто даст ему хлеба или укажет ему путь, зная, что он холоп, тот обязан заплатить хозяину за холопа 5 гривен, за рабу 6. Цена установлена та же, что и при убийстве — ясное доказательство того, что здесь главное внимание обращено было на лишение собственности. В обоих случаях хозяин терял одинаково, почему и получал одинаковое вознаграждение. Но если оказавший помощь или передержатель беглого холопа давал присягу, что он не знал его за холопа, то он избавлялся от всякого взыскания (ст. 52, 53). Перехвативший чужого беглого холопа и известивший о том хозяина, получал за это от последнего гривну кун за переем, но если он его упускал, то обязан был заплатить 4 гривны за холопа и 5 за рабу, ибо гривна оставалась в его пользу за поимку (ст. 54). Если же хозяин сам отыщет холопа в каком-либо городе, то он обязан объявить о том посаднику, и взявши у него отрока, пойти с ним связать холопа. Но если при этом он его упустит, и погнавшись за ним, убьет его, то убыток остается на нем, и никто ничего не платит (ст. 142).

Таковы постановления Русской правды о холопах, из них видно, что рабство принималось в самом строгом смысле. Раб считался полною собственностью хозяина, вещью лишенною всяких прав. Одно только и встречается законоположение, в пользу холопов: это то, что дети, прижитые хозяином от рабыни, после его смерти делаются свободными вместе с матерью. Здесь нравственное начало восторжествовало, и ослабило юридическую строгость учреждений.

Рядом с рабством является в Русской правде другое зависимое состояние: это состояние закупа. Закупом назывался человек, который за долг отдавался в работу до уплаты. В одной статье Русской правды (ст. 20) он называется также наймитом, и действительно это был род личного найма, но с присоединением к этому заемного обязательства (купы). Поэтому такое состояние скорее можно назвать личным закладом, на что указывает и слово: закуп, тождественное с закладом[8]. Впоследствии самое это слово исчезает, и вместо его является название: закладня, которое в свою очередь превращается наконец в название кабального холопа. Впрочем и договор найма близко подходил к этому, ибо наемный работник часто получал от хозяина ссуду, которую обязан был возвратить, когда отходил от него. В то время ничего не могло быть естественнее, как такой личный заклад, за недостатком правильного общественного устройства и законов, охраняющих иск, трудно было найти другое обеспечение для заимодавца. Если у должника было недвижимое имущество, тогда оно могло поступать в залог, и в таком случае оно обыкновенно отдавалось в распоряжение заимодавца. Но если такого имущества не было, нужно было искать обеспечения личного, а сделать это было тем легче, что свобода человеческая мало ценилась, и стремление к личному порабощению и без того сильно проявлялось в общественном быту. Поэтому закуп становился в состояние близкое к холопству, но тем не менее существенно от него различное[9]. Зависимость была только временная, и он должен был сохранить возможность освободиться от нее уплатой долга. У него была своя собственность, своя лошадь, он работал и на себя, хотя обязан был также работать и на господина. И то и другое именно говорится о закупе ролейном, то есть земледельческом, который вероятно сидел на земле своего хозяина. Определены и некоторые обязанности его в отношении к господину. Если он погубит данные ему господином плуг или борону, то он должен за это вознаградить хозяина, но если эти орудия подвергнутся порче или истреблению без него, в то время, как господин отошлет его на свою работу, то платить он не обязан. Точно так же не обязан он платить, если скотину выведут из хлева или забоя без его вины, но если это сделается по его оплошности, или если он загубит их на своей работе, то он обязан вознаградить хозяина. С своей стороны и хозяин был ограничен в своих правах. Он мог бить закупа, но не иначе как за дело, если же он бил его без вины, будучи пьян, то должен был платить ему за оскорбление, наравне с свободным человеком. Точно также и неправильно удержанные или отнятые у закупа деньги хозяин должен был возвратить, да кроме того заплатить ему за обиду. Наконец, если хозяин продавал закупа в полное холопство, то он обязан был в наказание заплатить пеню в 12 гривень, и кроме того лишался отданных закупу денег. Вообще закупу предоставлено было право жаловаться на господина, но, несмотря на это постановление, положение его было весьма зависимое, ибо законные ограничения были слишком недостаточны для обеспечения его свободы. Ими не определялись ни время, которое он должен употребить на господскую работу, ни цена трудов его, ни проценты долга, а такая неопределенность, разумеется, всегда обращается в пользу сильного[10]. Эту зависимость понимало и само законодательство, которое запрещало принимать свидетельство закупа иначе, как в самых незначительных тяжбах. Оно возлагало на господина и ответственность за преступления закупа, так же как за преступления холопа: если закуп украл что-нибудь, то господин обязан был вознаградить истца, а закуп становился его холопом, если же хозяин не хотел платить, то он мог закупа продать, и заплатить украденное из вырученной цены, а остальное взять себе. Совершивши преступление, за которое он должен был дать вознаграждение, закуп как бы принимал на себя новое обязательство, не исполнив прежнего, и тем самым делался как бы несостоятельным, вследствие чего и поступал в холопство к своему заимодавцу. Точно так же закуп делался рабом вследствие бегства: если он бежал от господина для того, чтобы жаловаться князю или судьям на обиду, то он не подвергался взысканию, иначе он делался холопом своего господина. Бегством он как бы разрушал заемное обязательство, и через это заклад поступал в полную собственность заимодавца. Переход в рабство был следственно чрезвычайно легок, ибо закупничество составляло нечто среднее между свободою и холопством, а в то время между тем и другим состоянием не было такого резкого разграничения, какое делается впоследствии, когда человеческая свобода получает большую цену.

Таковы постановления Русской правды о холопах и закупах. Относительно первых мы видим в ней довольно строгое развитие принятых законодательством начал, относительно последних, напротив, является неопределенность, составляющая как бы принадлежность тогдашнего времени. В младенческую эпоху закон обыкновенно делает только те постановления, в которых встречается настоятельная потребность. Он не ищет полноты определений, ибо обычай довольно еще крепок, чтобы служить главной основой жизни. Но за недостатком данных мы, разумеется, не можем проникнуть в эту фактическую сторону учреждения. Поэтому нам остается только дополнить эти постановления некоторыми позднейшими известиями, которые содержатся в духовных и договорных грамотах великих и удельных князей.

Из этих памятников мы видим, что холопы разделялись на больших и меньших[11], первые были приказные люди — ключники, посельские, старосты, тиуны, дьяки, казначеи[12]. Это были княжеские дворовые люди, управлявшие делами князя, которые впрочем не отличались от дел общественных. Между этими приказными людьми могли быть и не холопы, но во всяком случае они состояли в тесной зависимости от господина, и не пользовались правами свободных людей. Так в духовной грамоте князя Владимира Андреевича[13] мы читаем: ‘а что мои ключники не купленые, а покупали деревни за моим ключем, сами ключники детем моем не надобе, а деревни их детем моем, во чьем будуть уделе’. — Здесь не сказано, что они отпускаются на волю, следственно они не были холопы, но мы знаем, что должность сельского ключника была одна из тех, которые свободного человека делали холопом, если он принимал ее без особенного уговора. В числе обыкновенных холопов вычисляются люди полные, купленные, грамотные (под которыми разумелись и дареные), приданые, доставшиеся за долг (в вине), наконец кабальные, о которых будет говорено ниже[14]. Некоторые из этих холопов были посажены на оброк, и назывались оброчниками[15], другие работали на господина и назывались деловыми людьми[16]. Холопы сажались и на земли, встречаются целые села, заселенные ими[17]. Были также крепостные пчеловоды (бортники)[18], но вообще сельское народонаселение состояло из свободных крестьян, между которыми, только как исключение, сажались холопы. Последние большей частью принадлежали к личной прислуге князей и других лиц, к их дворовым людям. В некоторых духовных грамотах высчитывается множество дворовых должностей, занятых холопами. Так напр. князь Иван Юрьевич Патрикеевич делит между своими наследниками 129 человек дворовых людей, большей частью с женами и с детьми, кроме 25 поименованных и других не поименованных, которых он отпускает на волю. В числе этих людей упоминаются стрелки, трубники, бронники, конюхи, псари, сокольники, утятники, садовники, огородники, хлебники, повара, плотники, истопники, мельники, серебряных дел мастера, наконец дьяки. Из числа 129 человек семеро передаются с землей[19]. Из этого видно, что бояре наши окружены были многочисленной дворней, которая следовала за ними в их переездах и придавала им могущество и значение. Так киевский боярин Родион Несторович, переехавши в Москву при Калите, привел с собою 1700 человек дворни. Не все впрочем были крепостные, ибо в числе их находились княжата и дети боярские… Но во всяком случае несомненно стремление образовать себе многочисленную дворню из холопов. Они, кроме личного услужения, делали все нужное для господина, они же следовали за ним и в войне. ‘Кто кому служит, тот с своим господарем и идет’, это выражение встречается во многих договорных грамотах между князьями[20]. Эти обязанности, эта личная принадлежность были вероятно причиной, что с них не бралось дани, которой подлежали все свободные слуги, переходившие с места на место. В договорах, заключаемых между князьями относительно платежа дани, говорится: ‘а на холопех (иногда: на полных холопех) дани не взяти, на которых ключники целуют'[21]. Ключники были следственно главными начальниками холопов. Любопытно впрочем, что это условие встречается только в договорах московских князей с тверскими, в других этого нет. Какая этому причина, за недостатком известий невозможно сказать.

Это стремление к частному укреплению было не только в боярах и слугах, но еще в большей степени в князьях. Главный интерес последних состоял в примысле, в покупке сел, в приобретении подвластных людей, будущее государственное могущество созидалось на основании частного приобретения. Но понятно, что другие князья старались противодействовать этому стремлению, им неприятно было видеть укрепление за другим князем людей, живущих в их уделе. Отсюда постоянное условие, встречающееся в княжеских договорах: ‘а сел ти в моей отчине не купити и закладней ти в моей отчине не держати’. Иногда запрещается держать и оброчников, а в некоторых договорах все эти условия распространяются и на бояр другого князя[22]. Те же условия встречаются и во всех договорах Новгорода с князьями[23]. Князья, владевшие Москвой сообща, обязывались кроме того не держать заложников в городе[24]. Но как скоро между князьями вспыхивала война, так эти условия тотчас нарушались, каждый князь, вступивший в чужую область, старался захватить как можно более людей в свою власть. Не только пленные обращались в холопство, но и самые жители занятой области укреплялись за князем и его боярами. Они приводились к присяге, отдавались на поруки, укреплялись грамотами и заемными обязательствами, покупались, одним словом: всякими средствами обращались в холопство или по крайней мере в кабальную зависимость. Однако же, как скоро восстановлялся мир, так обе договаривающиеся стороны обязывались уничтожить эти насильственные акты укрепления. Так в договорных грамотах Новгорода с князьями читаем: ‘а что сел или людей во время распри заложилось за князя, за княгиню, за детей их и бояр, или если кто из них села купил, то деньги свои взять им назад, а села Новгороду'[25]. Или: ‘а которых новгородцев или новоторжан князь Михайло или его бояре привели к присяге или отдали на поруки, или взяли на них грамоты, и ту присягу отменить и поручительство свести и грамоты отложить'[26]. Такие же условия находим и в договорах между князьями. Шенников обыкновенно князья обязывались отпустить без откупа, тех же, которые уже проданы за границу или где бы то ни было, выкупить и возвратить[27]. Затем следовали условия о княжеских людях или нятцах (т. е. люди, которых они за себя взяли, укрепили), они освобождались от всякой зависимости в отношении к чужому князю: ‘а хто будет нятцев изниман, или на поруце дан или к целованию приведен, а тех пустити без окупа, и порука и целование свести на обе стороны’. Или: ‘а хто будет, брате, в нашем нелюбии твоих людей на поруце дан или кабалы на них или серебро переведено, и мне с тех поруки свести и кабалы отдати и переведеное серебро'[28]. Некоторые же лица иногда исключались из этого условия и оставлялись за новым хозяином[29]. Князья требовали следственно только уничтожения крепостных актов, взятых на их собственных людей или слуг, тогда как в договорах с Новгородцами это условие распространялось на всех жителей города. Оно подтверждалось и в тех междукняжеских договорах, которые касались Новгорода и его области. Так напр., в договоре Дмитрия Донского с тверским князем читаем: ‘а как еси взял Торжок, и кто ти ся будет продал пословицею Новоторжан одерн, или будешь серебро на ком дал пословицею, тех ти отпустити по целованью, а грамоты дерноватый подрати'[30]. Одерноватый холоп значит холоп полный, так же как и обельный.

Изложенные условия княжеских договоров показывают, что плен не мог уже служить таким обильным источником рабства, как прежде. До этого времени пленники постоянно обращались в рабство, и притом не только в войнах с иноплеменниками, но и в междоусобиях внутренних. Так например Изяслав Мстиславич в 1149 г., опустошивши с новгородцами Ростовскую землю, вывел оттуда 7000 пленных. Новгородцы, отразивши войска Боголюбского, набрали столько пленных, что продавали десять суздальцев за гривну. Некоторые, как сказано выше, продавались и за границу. Вообще беспрерывные войны и междоусобные должны были страшно умножить количество рабов, и хотя договорные грамоты полагали этому некоторый предел, но пленные иностранцы по-прежнему продолжали обращаться в рабство. С Литвой до позднейших времен не было полного обмена пленных по прекращении войны, некрещеные же инородцы всегда считались законной добычей[31].

В договорах между князьями постановлялось условие и о выдаче беглых холопов. ‘Холопа, робу, должника, поручника, беглеца, татя, розбойника по исправе выдати'[32]. В договорах Москвы с Тверью предписывается хозяину, отыскавшему холопа или должника, поставить его перед князем, перед наместником или волостелем. Если холоп захочет тягаться с господином за свободу, а порук по нем не будет, то обвинить его и выдать господину. Если же господин уведет холопа самовольно, не поставив его перед волостелем, ‘в том ему вина'[33]. Впрочем, не определено, какому он за это подвергался наказанию. Вообще для отыскания раба не принималось давности: ‘Суженое, положенное, данное, поручное, холопу, робе суд от века'[34]. В новгородских грамотах постановлялось кроме того, чтобы судьи холопа без господина не судили, князь же обязывался не верить холопу, который начнет доносить на хозяина.

Вот что мы знаем о холопах до второй половины XV века, т. е. до того времени, как образуется Московское государство. Варяжская дружина принесла к нам рабство со всеми его юридическими последствиями. Дружина основана была на начале личности и свободного договора. Каждое лицо имело только те обязанности, которые оно добровольно принимало на себя по взаимному условию с другими, но каждое вместе с тем имело целью нажить себе как можно более добычи, приобрести собственность, расширить свою власть, и тем приобрести в обществе значение и могущество. Этот характер сообщился и всему гражданскому быту того времени. Другой общественной связи не было, кроме той, которая основывалась на договоре свободных лиц или на личной зависимости от того или другого лица. Чем больше у отдельного свободного человека было зависящих от него людей, тем он становился могущественнее. Отсюда стремление богатых приобрести как можно более крепостных, насилием, обязательствами, наконец обещанием выгод, сопряженных с служением богатому и сильному лицу. Отсюда с другой стороны стремление бедных укрепиться или заложиться за богатых, которые могли доставить им и средства жизни и защиту, необходимую во времена буйства и междоусобий. Препятствий к этому стремлению не было никаких, не было общественной власти, которая принимала бы свободу каждого подданного под свою защиту и покровительство, которая требовала бы от него обязанностей не частных, а общественных. Впоследствии, когда возникло государство, явились ограничения этого выхода из подданства в частную зависимость, сначала для людей служилых, а потом для тяглых, при Екатерине II последовало наконец совершенное запрещение вступать в крепостное состояние[35]. Но в то время, о котором мы говорим, этих государственных потребностей, этого общественного подданства еще не было. Личность и вытекающее из нее частное право, служили коренным началом всего общественного быта, а господство частного права влекло за собой установление частной власти, частного подданства. Сами князья смотрели на себя, как на частных собственников, и старались увеличить свое значение покупками, промыслами, личным укреплением людей за собой. То же самое делали и бояре, то же делал и всякий человек, ибо не существовало никаких ограничений относительно владения рабами, их мог иметь и купец и крестьянин и всякий свободный человек. На это было, как мы видели, множество средств, всякое обязательство могло вести к укреплению, что опять вытекало из коренных основ тогдашнего быта. При развитии начала общественного власть сосредоточивается в руках государства или тех лиц и сословий, которым она вручается государством. Подданные же во взаимных обязательствах между собою соприкасаются только отдельными сторонами своей жизни, сохраняя независимость лица. При таких условиях переход от частного обязательства к господству невозможен, ибо между тем и другим лежит все различие начала частного и начала общественного. Этот переход возможен только там, где самое господство считается делом не общественным, а частным. Там каждое лицо стремится наложить свою власть на окружающую его сферу, и все, что приходит с ним в соприкосновение, все, что вступает в некоторую от него зависимость, чрез это самое получает уже возможность сделаться полной его собственностью. Из лица зависимый человек делается вещью, ибо по частному праву между лицом и вещью нет такого неизмеримого расстояния, все различие состоит в большем или меньшем подчинении. Только в государстве лицо получает полное свое значение, ибо тогда оно становится членом общественного союза. Самым ярким выражением этой частной власти, этого господства лица над окружающей сферой было то, что некоторые зависимые должности сами собою делали человека рабом, вступивши в эту сферу личного права, он не мог уже оставаться свободным. Так сильно было значение частного лица в гражданском быту, так самое общество признавало законность этого господства.

Но если с одной стороны общество держалось на началах частного права, если человек, не знавший других побуждений, кроме личных прав и личного своего владычества, стремился по возможности к порабощению всего окружающего, к расширению своей власти и своей собственности, к превращению свободных лиц в принадлежащие ему вещи, то с другой стороны это стремление находило себе противодействие в начале совершенно противоположном, в начале нравственно-религиозном. Рядом с гражданским обществом, в котором господствовало анархическое брожение буйных средневековых сил, произвол личности, стремящейся к преобладанию, стояла церковь, которая говорила, что человек есть лицо, а не вещь, и стремлению к порабощению противополагала стремление к освобождению. Наставления пастырей смягчали суровые нравы воинов и делали более сносным положение рабов, предоставленных законодательством в полное распоряжение господина. Так в одном памятнике XII века мы находим следующее поучение: ‘Сирот домашних не обидьте, но больше милуйте, голодом не морите, ни наготою, потому что это домашние твои нищие. Нищий в другом месте себе выпросит, а рабы только в твоей руке, милуйте своих рабов, и учите их на спасение и покаяние, а старых на свободу отпускайте… Если холопа своего или рабу не кормишь и не обуваешь, и убьют их у воровства, то за кровь их ты ответишь. Ты как апостол в дому своем: научай грозою и ласкою. Если рабы и рабыни не слушаются, по твоей воле не ходят, то лозы не жалей до шести ран и до двенадцати, а если велика вина, то до 20 ран, если же очень велика вина, то до 30 ран лозою, а больше 30 ран не велим… Рабов, которых возьмешь с собою в поход, чести и люби, чтоб они были тебе в обиде и в рати добрыми помощниками'[36]. В другом памятнике читаем следующее: ‘Слух ми, господине, приходит’, пишет Св. Иосиф Волоцкий одному вельможе, ‘что будто деи немилосердие твое и нежалование велико к твоим рабам и сиротам домашним, теснота и скудость велика им телесных потреб, пищею и одеждою не токмо доволни, но и гладом тают и наготою стражут, и сего ради аз грешный дерзнул тебе воспомянути, моему господину, помянув твою веру к пречистой Богородице и к нам нищим великое твое жалование и любовь о Христе… И ты, господине, зри о сем, како Божественное Писание страшно претит и глаголет: есть беда велика и страшна и мучение бесконечное, еже не пекутся, не имеют печали о домашних своих сиротах, но токмо делом насилующе и ранами казняще, одеяниа же и пища не дающе и гладом моряще, а душами их не пекущеся еже о спасении, но гордящеся и желающе суетного и тщетного ясития, прелести света сего и не имея промышлениа сицеваго, ниже воспоминана, яко вси есми создание Господне, вси плоть едина и вси муром единым помазани, и вси в руце Господни, его же хощет, обнищевает, и всем стати пред единем Царем страшным на суде его на обьименнем, яко сицевыи властелины имут мучимы быти в векы и преданы имут быти в муку вечную. И ты, господине, Бога ради, побреги себя, новеже господине малое небрежение великим бедам ходатайственно бывает, колми паче боятися подобает страшного оного божественого прещениа к немилостивым и немилосердым и воспоминати всегда подобает Христову заповедь евангельскую, глаголюще сице: якоже хощете, да творят вам человеци, и вы им творите такоже благая, и блажени милостивии, яко ти помилованы будут'[37]. В Домострое Сильвестра, который относится к ХVІ веку, но которого нравственные правила без сомнения не были новостью, мы читаем: ‘А государи бы и государини людей своих: мужей и жен и робят и всяких слуг жаловали, и кормили и поили и одевали, и в тепле бы жили и в благоденстве всегда’. Далее: ‘А если кто людей держит у себя не по силе и не по состоянию, и не удовольствует их пищею, шитьем и одеждою, то они поневоле начнут предаваться порокам. И тому безумному государю от Бога грех, а от людей посмеяние, и сам он оскудеет за скудость ума’. Домострой дает наставления и относительно того, как держать людей, и здесь вдается даже в самые мелочные подробности домашней жизни. Хорошего слугу он предписывает ‘пожаловати и добрым словом привечати, и есьти и пити подати и нужа его всякая ислолнити, а чево безхитростно или недогадкою, или неразумием не гораздо сделал, или попортил што, — и в том словом наказати, перед всеми — все бы того береглися — и вины отдати. А в другие и в третие проступить, или ленитца, и ино, по вине и по делу смотря, по рассужению наказати и побити: доброму бы была честь, а худому наказание, и всему тому наук. А государыня жонок и девок, в своем обиходе, тако же сзирает и смечает и наказует тако же, как зде писано’. Любопытно следующее предписание: ‘Аще людем твоем лучитца с кем брань где нибудь, и ты на своих брани, а кручиновато дело, и ты и ударь, хотя и твой прав: тем брань утолиши, такоже убыток и вражда не будет’. В этих наставлениях проявляется начало той строгой домашней власти, которая так сильно развита была в древней России. Но Сильвестр говорит, что он освободил своих рабов. ‘Работных своих всех свободих и наделих, и ины окупих из работы и на свободу попущах. И все те работные наши свободны и добрыми домами живут, яко же видиши, и молят за ны Бога и доброхотают нам всегда, а кто забыл нас, Бог его простит во всем. А ныне домочадцы наши все свободны, живут у нас по своей воле'[38]. При освобождении рабов, равно как и при продаже их требовалось, чтобы господин не брал за них более, нежели сколько они стоили ему самому, ибо берущий лишек торгует живыми душами, ‘с ними же пред Богом стати есть’. Кто с отпускаемого на свободу раба, сверх цены, которую он за него дал, берет изгойство (то-есть выход), тот ‘обретается продал кровь неповинную и взыщется милостыни. Милостивии бо помилованы будут. Аще кто хотя спасения кается, да опять даст тем их же обидел, а не тако — не быти прощену'[39]. Такой постунок считался в числе самых тяжких грехов: ‘всего же есть горе изгойство взимати'[40]. Самых вольноотпущенных, изгоев, церковь принимала под свое покровительство, как людей беспомощных, не примкнувших ни к одному из тех мелких свободных и крепостных союзов, на которые разбивалось гражданское общество. ‘То люди церковные, богаделнии’.

Без сомнения эти правила, эти наставления не оставались без последствий. Должно однако же сознаться, что на жизнь они действовали мало, как видно из других примеров. Тот же самый Сильвестр в своем Домострое наставляет сына ‘всякого неправедного собрания, и ростов и корчмы и мыта и перевозов и мостовщины и всякого лукавства не любити'[41]. Точно так же и Кирилл Белозерский в начале ХV века пишет к князю Андрею Можайскому, чтоб у него не было корчем, ни мыта: ‘понеже, господине, куны неправедныя'[42]. А между тем само законодательство устанавливало 20 процентов, как законный рост, и мы знаем, что корчмы, мыты, перевозы и мостовщина в древней России встречались на каждом шагу. Жизнь так противоречила этим нравственным требованиям, что они не могли получить в ней большую силу. Человек в окружающей его среде не находил себе нравственной опоры, все кругом него предавалось разгулу, все стремилось к приобретению, к порабощению, и сам он невольно увлекался этими страстями и старался увеличить свою силу и значение расширением своей власти, порабощением окружающих его лиц. Но после буйной жизни наступала минута, когда утихали в нем движения страсти, и все обуревавшие его своекорыстные и честолюбивые цели бледнели перед открывающейся перспективой вечности и загробной жизни. Перед смертью человек приходил в себя, и тогда сильнее слышался ему нравственный голос, осуждавший житейские его стремления. Тогда он прощался с миром, надевал на себя монашескую схиму, прощал долги, отпускал своих рабов. За стремлением к порабощению следовало противоположное стремление к освобождению. Во всяком почти духовном завещании того времени встречаются распоряжения относительно отпущения на волю рабов. Люди бездетные обыкновенно освобождали их всех без исключения, другие оставляли часть своим детям, а остальных отпускали на волю, некоторые же, хотя редко, и при смерти не думали раскрепить то, что укрепили при жизни[43]. Преимущественно перед другими отпускались люди приказные, те, которые пользовались наибольшей доверенностью и оказали наиболее услуг. Некоторые отпускались на волю и с землей[44], но разумеется это было исключение, ибо холопы принадлежали больше к личной прислуге хозяина. Иногда отпускаемым рабам давались некоторые пожитки[45]. Встречаются и условные отпускные, например в случае смерти детей, или если детей не будет[46], или после известного числа лет службы у наследников, иногда же до их смерти[47], или после смерти хозяина, если при жизни еще давалась рабу отдельная отпускная[48], или за деньги[49]. Иногда же передаваемому в наследство холопу предоставлялось на волю остаться в холопстве или заплатить определенное количество денег и получить свободу[50]. Обыкновенно мужья, отпуская людей своих на волю, оставляли женам тех из них, которые находились в брачном союзе (смешались) с ее рабами[51]. Но нередко освобождался муж, а жена оставалась крепостной, и наоборот освобождались жена и дети, а муж оставался рабом, или же освобождались дети без родителей или родители без детей[52]. Это показывает, что в то время не слишком смотрели на святость семейных уз. Вообще духовная память была устроением души умирающего[53]. Эти распоряжения — отпущение долгов, освобождение крепостных, были последним долгом, который исполнял христианин при прощании с миром.

Таким образом, стремление каждого лица к порабощению других встречало себе противодействие в нравственно-религиозном начале. То, чего человек старался достигнуть в продолжение всей жизни, в чем он полагал свою силу и свое значение, то отрицалось при смерти. А дети, подучив уменьшенное наследие, снова стремились к стяжанию и порабощению, снова пополняли приобретенными рабами места тех, которые были отпущены на волю отцом, и сами в свою очередь, прощаясь с жизнью, отпускали их на волю, и отрицали свою прошедшую деятельность. Это было вечное движение от одной противоположности к другой, от корыстного житейского стяжания, посягающего на человеческую свободу, к высоконравственной цели, отрицающей всякие личные интересы. Эти резкие скачки от одной крайности в другую, это вечное колебание между двумя противоположными стремлениями составляют характеристическую черту средневековой жизни, как в России, так и на Западе. ‘Юный народ, при сильном кипении страстей, при отсутствии тех сдержек, которые могут выработаться обществом только после долгой государственной жизни, юный народ увлекался часто к нарушению нравственных законов, но та же самая сила молодости давала лучшим природам средства, когда раздались слова спасения, с неудержимым могуществом стремиться в другую лучшую сферу, и являть подвиг добра, подвиг силы нравственной подле подвига силы материальной, подле дела насилия, та же самая сила молодости, которая с неудержимой стремительностью влекла к падению, та же самая сила помогала человеку встать после падения и загладить дурные дела подвигом покаяния… Сильны были болезни в неустроенном юном теле, но благодаря этой юности, сильны были и противодействия этим болезням, охранявшие тело от разрушения: как сильны были нравственные беспорядки, как часты были насилия, так же сильны были и подвиги нравственные лучших людей, так же сильна была борьба их с страстями, с требованиями материальной природы, так же велики лишения, которым они подвергались во имя природы нравственной, чтоб дать ей торжество над материальной. Навстречу богатырю, гордому своею вещественной силой, безнаказанно дающему волю страстям своим, выходил другой богатырь, ополченный нравственной силой, величием нравственного подвига, славой торжества духа над плотью, — выходил монах, и в борьбе этих двух богатырей юное общество было на стороне второго, ибо хорошо понимало, что его подвиг выше, труднее, и этим сочувствием заставляло первого богатыря признавать себя побежденным, снимать свой железный панцирь, и просить другого более почетного — мантии монашеской[54]’.

Такова была эта средневековая жизнь, вся слагавшаяся из крайностей и противоречий!

Это стремление личности к расширению своей власти, к порабощению окружающей среды, встречало себе препятствие и в другом явлении. На Западе народонаселение было оседлое, дружинники уселись в своих замках, вступили с ленными владельцами и королями в договоры наследственные, и приобрели таким образом значение поземельное. Вследствие этого личная зависимость распространилась там и на жителей земли. Виланы так же, как и рыцари, заключали с землевладельцами договоры прочные и постоянные, вступая к ним в наследственную зависимость, они сами собою укрепились к земле. На Западе влияние лица на поземельное его владение было так сильно, что во многих средневековых законодательствах существовало правило: воздух делает крепостным (Luft macht eigen). Прожив год со днем на владениях известного лица, подышав принадлежавшим ему воздухом, поселянин через это уже вступал к нему в крепостную зависимость, точно так же, как прожив год со днем в стенах города, он делался горожанином и приобретал городские права. У нас не было ничего подобного: дружина была кочевая, князья поздно получили оседлость, а бояре и слуги постоянно переезжали с места на место, заключая с князьями договоры временные, а не наследственные, так что поземельного значения они приобрести не могли. Этот же кочевой характер сообщился и всему народонаселению, крестьяне переходили с места на место, из одного селения в другое, из одного княжества в другое, и заключаемые ими договоры никогда не имели наследственного характера. Потому власть лица распространялась только на среду, окружавшую его лично, а не на жителей земли, стремление к порабощению находило себе предел и противодействие в стремлении к кочеванию. Поэтому служебные должности, личная зависимость могли делать человека холопом, но поземельные отношения оставляли его свободным.

Свободный переход крестьян — повсеместное явление в древней России. Во всех жалованных грамотах духовенству, монастырям и частным лицам, встречаются выражения: ‘Кого перезовет к себе ясить’. Иногда и в княжеских договорах постановлялось: ‘а бояром и детем боярским и слугам и христианам меж нас вольным воля'[55]. В духовной грамоте Владимира Андреевича читаем: ‘Сына князя Ивана благословляю, на старейший путь ему в Москве и в станах конюший путь, бортники, садовники, псари, бобровники, бараши иделюи, а кто из них не захочет жить на тех землях, тот земли лишен, пойди прочь, а сами сыну князю Ивану не надобны, на которых нет грамоты полной, а земли их сыну князю Ивану’. И далее: ‘А кто будет под дворским слуг (т. е. дворцовых крестьян и дворовых людей), тех дети мои промеж себя не принимают, ни от сотников (то есть черных крестьян), а кто из них выдет из уделов детей моих и княгини моей, тот земли лишен, а земли их сыну моему, чей будет удел'[56]. Здесь видны и некоторые ограничения перехода, о которых будет говорено ниже. Но вообще свобода лица и свобода отхода остаются неприкосновенными. Только в Новгороде, вероятно вследствие большей оседлости народонаселения, являются и более зависимые отношения крестьян от господ. Половник в некоторых случаях сравнивается с холопом. Так в договорах с князьями постановляется: ‘а холопа и половника без осподаря не судити'[57]. Еще важнее то, что в договоре с Тверью 1307 года положено беглых холопов и половников выдавать обратно[58]. В Новгороде следственно, в вольной общине, крестьяне не пользовались такой свободой, как в остальных русских областях, поземельные отношения ближе подходили к отношениям крепостным. В Пскове же, как видно из псковской судной грамоты, этой зависимости не было, крестьяне сохраняли полную свободу и считались вольными наемниками.

Ограничения перехода, которые мы видели в духовной грамоте Владимира Андреевича, и которые повторяются во множестве договорных и жалованных грамот того времени, возникли из поземельного значения князей. Дружина, как сказано, была кочевая, бояре и слуги переезжали с места на место. То же самое делали и крестьяне, это было всеобщее брожение по всей Русской земле. Князья первые сделались оседлыми, и они-то стали собирателями земли, и впоследствии созидателями государства. Понятно, что вотчинник, имевший значение поземельное, старался удержать у себя поселенных на земле его хлебопашцев и перезвать к себе новых поселенцев, обещая им всевозможный льготы[59]. Они платили ему подати, оброки, несли повинности за владение землею, а в этом состояла его сила. Но при бродячем духе народонаселения удержать их было невозможно. Земля по своей обширности имела для них слишком мало значения, и не могла служить крепким звеном между хозяином и поселенцем. Холопство было личное, а не поземельное, личные отношения могли установить прочную зависимость, поземельные же всегда имели характер временный. С другой стороны невозможно было в то время и запретить переход. Такая мера могла быть только действием государственной власти, а государство еще не возникало. Князья были собственно владельцы земли, а подданных у них не было, ибо каждый свободно покидал одно княжество и переходил в другое, вступая в добровольные сделки с хозяевами тех земель, на которых он поселялся. Поэтому прямыми мерами невозможно было действовать, оставалось употребить меры косвенные, и действительно князья старались ограничить свободу перехода, обязывая других князей и землевладельцев не принимать уходящих с земель их крестьян. Это относилось в особенности к людям тяглым, то есть тем, которые поселены были на землях принадлежавших князю, и несли разные подати и повинности в его пользу. Крестьяне же, поселенные на землях духовенства и служилых людей, имели непосредственные обязанности к своим землевладельцам, они менее первых платили податей князю, а иногда и вовсе освобождались от княжеских повинностей, почему естественно князья менее дорожили ими, нежели первыми.

Князья впрочем редко договаривались между собою не принимать крестьян из чужого княжества. Это условие встречается только между князьями московскими, которые вместе владели Москвой и вместе блюли живущих в ее уезде черных людей и дворцовых крестьян. В этих договорах встречается постоянное условие: ‘а который слуги потягли к дворскому, а черные люди к сотником, тых ны в службу не принимати'[60], или, как обыкновенно говорится в позднейших договорах, просто: ‘тех нам не принимати'[61]. Иногда к этому присоединяется запрещение покупать их земли[62]. Кажется, что условия о непринятии в службу и непокупке земель имели место при нераздельности владения, когда же участки в Москве разделялись между князьями, тогда последние уговаривались не принимать крестьян из одного участка в другой. В первом случае постановление распространялось и на купечество[63]. Эти условия не уничтожали однако свободы крестьян, соседний землевладелец ног не принимать их на свою землю, но они всегда имели право уйти в другое княжество. Это очевидно из приведенной выше духовной грамоты Владимира Андреевича, в которой он запрещает сыновьям своим принимать крестьян из одного удела в другой, а между тем говорит, что крестьянин волен уйти, куда хочет, но под условием потери земли. Владимир Андреевич был тоже участник в Московском уделе, в других княжествах таких условий не встречается. В договоре рязанских князей прямо сказано: ‘а христианам меж нас вольным воля’. В договорах между князьями различных уделов взамен этого ограничения перехода всегда включалось условие о выдаче холопов, рабов, разбойников и проч., чего наоборот нет в договорах между московскими князьями. Только в договоре 1472 г. между Иваном III и братом его Андреем Углицким[64] встречаются оба условия вместе, но первое относится собственно к Москве, в котором Андрей Васильевич был участником, а второе к уделу. В договорах 1473 и 81 годов между теми же князьями[65] первого условия уже нет, и с тех пор оно больше не встречается. Власть великого князя усилилась и участки удельных князей в Москве и в окрестных городах отошли к нему, Андрей Васильевич сохранил только право известное время держать в Москве своего наместника для суда. В договоре великого князя Василья Васильевича с Шемякой встречается также постановление, чтобы последний данных людей с Бежецкаго-Верха не принимал[66]. Но Бежецкий-Верх был областью новгородской, Новгородцы же постоянно договаривались с князьями, чтобы последние не выводили людей в свое княжение, ни из Бежецкого-Верха, ни из других волостей новгородских[67]. В договорах между Москвой и Тверью или Рязанью также включалось условие: ‘а вывода и рубежа межи себя не замышляти'[68]. Но вывод означал насильственное завладение людьми, так же как рубеж значил насильственное завладение имуществом, за что виновные выдавались по розыску.

Такие же ограничения встречаются и в жалованных грамотах духовенству и служилым людям. Движимые духом благочестия, князья одарили церковь многочисленными землями, и жаловали монастырям и духовенству разные льготы и привилегии, как для них самих, так и для крестьян, поселенных на их землях. Но понятно, что при таких значительных преимуществах coceдниe крестьяне должны были массами переселяться в церковные имения, а необходимым следствием такого переселения было уменьшение княжеских доходов. Для избежания этого князья давали льготные грамоты условно, обыкновенно льготы распространялись только на три разряда крестьян: 1) на старожильцев, либо уже сидящих на земле, либо ушедших на другие места, если они возвратятся вновь, 2) на людей купленных (или окупленных), и посаженных на земли, 3) на людей перезванных из других княжеств, а не из вотчины того князя или той княгини, которые даровали грамоту. При всем том общего правила не было: иногда льготы даровались одним старожильцам[69], или одним людям купленным[70], или одним перезванным из других княжеств[71], иногда же тем и другим вместе — старожильцам и перезванным[72], куплепнным и перезванным[73], или старожильцам, купленным и перезванным[74]. На это закона не было, ибо все зависело от благорасположения князя, это был частный подарок, при котором можно было давать более или менее льгот. Нередко один и тот же князь одному и тому же монастырю на разные деревни давал льготные грамоты совершенно различного содержания[75]. Поэтому и права были чрезвычайно разнообразны: одни получали освобождение от некоторых податей, другие от всех, одни на один срок, другие на другой, а третьи на бессрочное время. Иногда старожильцы, например, освобождались от податей на пять лет, а перезванные из других княжеств на десять, иногда старожильцы и перезванные из того же княжества освобождались на три года, а перезванные из других на десять[76], наконец есть грамоты, в которых инокняженцы освобождаются на двадцать лет, призванные из того же княжества нетяглые люди на десять, а тяглых принимать не велено[77]. Это последнее условие в различных формах встречается во многих жалованных грамотах. Иногда предписывается: ‘людей моих великого князя не принимать'[78], или: ‘не принимать тутошных становых и волостных людей’, следовательно с ограничением известною местностью[79], иногда же: не принимать тяглых людей, которые называются также данными от платежа дани, письменными от переписи, и вытными от тяглых земельных участков, которыми они владели[80]. В одной грамоте на деревню, населенную рыболовами, запрещено принимать с Углича рыбаков великого князя[81]. Но во множестве жалованных грамот нет решительно никаких ограничений, льготы даруются людям, ‘кто имет или учнет жити на тех землях’, или ‘кого к себе игумен зовет’, или ‘кого посадит на той земле'[82]. Это было дело совершенно случайное, в котором правительственных видов и распоряжений никаких не было. Встречается даже условие, чтобы не только на церковные земли не принимать людей из великого княжества, но и в удел великого князя не принимать людей с церковной земли[83].

Такие же льготные грамоты, с столь же различным содержанием давались и частным людям, здесь также освобождались от податей и повинностей или просто люди ‘кто учнет жити’ на их земле, или купленные, старожильцы и призванные из других княжеств, или наконец ‘кто перезовет неписьменных людей'[84]. Не только князья, но и духовные власти и даже частные лица давали подобные грамоты с ограничением перехода крестьян. В 1450 году митрополит Иона дал грамоту Андрею Афанасьеву, ‘что сел на своей купле, на Голямовской пустоши, в волости пречистые Богородицы и в моей в Романовском: и кого Андрей на ту пустошь к себе перезовет людей из иных княжений, а не из волости нииз сел пречистых Богородицы, и тем людем пришлым не надобе с моими христиане с волостными тянути ни в какое дело… а которой христианин волостной Романовец, или из села из церковного, выидет за рубеж, а хотя ити к Андрею на ту пустошь, и Андрею тех христиан волостных ни сельчан церковных не принимати'[85]. Здесь видно стремление к образованию такого же иерархического порядка землевладельцев, как в феодальном мире на Западе. Духовное лицо, монастырь получают от князя земли, а вместе с тем и соединенные с ними права и льготы, сами же они в свою очередь передают эти права и льготы людям, которые поселяются на их земле и через это делаются от них зависимыми. Но у нас, вследствие всеобщего разъединения и кочевания, этот порядок никогда не мог получить такой определенности, как там. Еще любопытнее данная грамота новгородского посадника Василия Степановича Пенежскому монастырю, в которую включено условие: ‘а игумену половников посадницах Васильевых ни отхожих людей не принимати'[86]. Из этого очевидно, что все эти ограничения перехода были делом совершенно частным, это было условие, заключаемое между некоторыми землевладельцами, и свобода крестьянина через это не нарушалась.

С образованием Московского государства исчезли, разумеется, все ограничения перехода крестьян из одного княжества в другое. В большей части жалованных грамот позднейшего периода употребляется выражение: ‘кто учнет жити людей[87] без других условий, только относительно тяглых людей встречаются постановления, о которых мы скажем после. Но с половины XV века являются ограничения иного рода, — именно определение срока, в который крестьяне могут переходить от одного землевладельца к другому. До издания Судебника 1497 года все подобного рода ограиичения встречаются единственно в жалованных грамотах, данных в Белозерском княжестве монастырям Кирилло-Белозерскому и Ферапонтову, и в первый раз в грамоте князя Михаила Андреевича Белозерского около 1450 года[88]. Грамота эта писана на имя Федора Константиновича, вероятно какого-нибудь боярина, которому пожалована была в аренду (в путь) Волоцкая волость. Из слов ее видно, что владелец волости имел от князя жалованную грамоту, по которой волоцкому старосте позволено было принимать в волость половников Ферапонтова монастыря среди лета и всегда, и притом так, что половник серебряник[89], вышедший из-за монастыря, обязан был выплачивать последнему занятый капитал в два года, без процентов. Игумен и братья жаловались князю на такие стеснительные условия, и князь, уничтожив первую грамоту, дал им новую, по которой запрещалось Федору Константиновичу принимать к себе монастырских людей серебряников иначе, как около Юрьева дня осеннего (26 ноября), именно: за две недели до Юрьева дня и одну неделю после. Выходящий из деревни поселенец должен был в то же время заплатить и занятые деньги, те же крестьяне, которые уже вышли, обязаны были доделывать свое дело на занятое серебро, и представить по нем поруки, а когда осень придет, тогда уплатить долг. Вместе с тем позволено было игумену не выпускать из своих деревень серебряников от Юрьева дня до Юрьева дня. Это последнее постановление чрезвычайно важно. Хотя оно имело в виду только исполнение срочной работы, для которой заняты были у хозяина деньги, однако же все-таки это первое законное ограничение полной свободы перехода. Здесь не только запрещение принимать, которое не лишало крестьянина возможности уйти, когда он хотел, здесь является позволение: не выпускать, следственно прямо ограничивается свобода лица. Но надобно заметить, что в этом не видно еще стремлений государственных, это — постановление частного права для обеспечения исполнения наемной работы, и притом в виде жалованной грамоты отдельному монастырю.

Такую же грамоту дал князь Михаил Андреевич и Кирилло-Белозерскому монастырю[90]. Она писана на Белоозеро, к наместнику, ко всем вотчинникам и управителям. Здесь сказано, что игумен Кириллова монастыря жаловался князю на то, что упомянутые лица отказывают (то есть перезывают) у него людей монастырских: серебряников, половников, рядовых людей (наемников) и юрьевских не в Юрьев день, а некоторых в Рождество Христово, других же около Петрова дня. Князь запрещает отказывать серебряников, половников и свободных людей иначе, как в Юрьев день и с уплатой серебра, игумену же дозволяет не выпускать серебряника до Юрьева дня. Великий князь Василий Васильевич, по присоединении к Москве Белозерской области, подтвердил грамотой запрещение отказывать людей Кириллова монастыря иначе, как в Юрьев день, да неделю после, но с добавлением, чтоб и игумен в свою очередь отказывал к себе людей не иначе, как в эти сроки[91]. То же подтвердил и сын его, Андрей Васильевич Вологодский[92]. В обеих грамотах сказано, что управителии вотчинники отказывают людей не в Юрьев день, следственно первые грамоты нарушались постоянно. Притом в последних не дается игумену позволения не выпускать людей, а запрещается только другим отказывать их не в положенный срок.

Из всего этого видно, что Кириллов монастырь и другие имели обыкновение нанимать крестьян на годовые сроки, от Юрьева дня до Юрьева дня, откуда взялось и название юрьевских серебряников. Срок этот был весьма удобный, ибо осенью оканчиваются все сельские работы, крестьянин мог уже продать хлеб и уплатить не только монастырские оброки, но и взятые в ссуду деньги. Вообще гораздо выгоднее было, чтобы крестьянин отходил по окончании годового срока, нежели в другое время, ибо тогда легче было сделать расчет. Но из этих же грамот видно, что Юрьев день далеко не был всеобщим обычаем, установленным сроком для перехода крестьян, а что напротив, несмотря даже на княжеские грамоты, многие вотчинники перезывали их к себе во всякое другое время. В этом убеждают нас и дошедшие до нас порядные записи крестьян с землевладельцами. В Юридических Актах нет ни одной, которая бы относилась к ХV веку, но для нас одинаковое значение имеют порядные XVI и даже начала XVII века, ибо обычай изменяется не скоро, особенно когда законодательство не только ему не противодействует, а напротив утверждает его законность. Итак, из дошедших до нас порядных мы можем видеть, что принятые обычаем сроки для переселения крестьян и для платежа оброков и т. п. были самые разнообразные. Кажется, только в двух сроком назначен Юрьев день осенний[93] или около того, в прочих же мы находим Николин день вешний, Николин день осенний, Юрьев день вешний, Святую неделю, Рождество Христово, Спасов день, Дмитров день, Семенов день, Покров и разные другие дни и праздники[94]. Точно так же в заемных и закладных грамотах назначался иногда сроком Юрьев день осенний[95], но гораздо чаще совершенно другие сроки[96]. Встречается наконец грамота, в которой сроком для платежа княжеского оброка с монастырских земель установляются Юрьев день вешний, да Юрьев день осенний, но тот же монастырь с других деревень платил оброк на Рождество Христово[97]. Из шести оброчных грамот XVI века, напечатанных в Актах Юридических, нет ни одной, в которой бы сроком для платежа назначен был Юрьев день[98]. Доходы наместников, волостелей и других правителей также всегда сбирались на Пасху, в Петров день и на Рождество Христово, а никогда в Юрьев день.

Таким образом, установленного обычаем срока для перехода крестьян и для всяких сделок не было, их перезывали и селили во всякое время — и весной, и летом, и осенью, и зимой. Поэтому, когда мы в Судебнике 1497 г. находим постановление, запрещающее отказывать крестьян иначе, как в Юрьев день осенний, да неделю прежде и неделю спустя[99], то мы должны принять его отнюдь не за узаконение существующего в народе обычая, а напротив за новую законодательную меру, имеющую в виду установление более прочного порядка в поземельных отношениях крестьян и господ. Понятно впрочем, что законодательство руководствовалось при этом и жизненным опытом, оно установило срок, как самый удобный, так, может быть, и самый употребительный. Для этого оно имело уже некоторые данные в приведенных выше белозерских грамотах, писанных на основании просьб самих землевладельцев. Около того же времени в 1467 г. в Псковской судной грамоте также установлен был один срок в году для отказа крестьян, именно: Филиппово заговенье, т. е. 14 ноября (4). Надобно притом заметить, что положение Судебника не относилось к тем крестьянам, которые с пашни продавали себя в полное холопство. По крайней мере в Судебнике 1550 г. сделано это ограничение: здесь сказано, что такие крестьяне имеют право выходить бессрочно[100]. Холопство, как зависимость полная и всецелая, уничтожало зависимость временную и случайную, так же как купля может уничтожать наем.

[1] Карамз. т. I, примеч. 132.

[2] Карамз. т. I, примеч. 329.

[3] Рейц, издание Морошкина, стр. 67.

[4] См. Русская Правда, издание Калачева, ст. IV, V, VI.

[5] Русская Правда, Калачева, стр. 158.

[6] Собр. Госуд. Грамот, т. II, No 1-й.

[7] Акты Археогр. Эксп., т. 1, No 13.

[8] См. об этом Неволила История гражд. законов, т. I, стр. 346, примеч. 123, также Дополн. к А. И. т. II,стр. 136, Акты Юридич. No 417. Акты Археогр. Эксп. т. I, No 160.

[9] См. Русская Правда, статьи 17—24 и 117.

[10] См. статью г. Панова о кабальных людях в ‘Московских ведомостях’ 1856 г. No No 24 и 25. Впрочем, с некоторыми выводами автора нельзя согласиться.

[11] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 83.

[12] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No No 23, 30, 86, 96 и др.

[13] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 40.

[14] Собр. Госуд. Грамот, т. I, NoNo 25, 39, 41, 82,112,121 и 147.

[15] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 21.

[16] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 25. Деловые деревни, No 121, 144.

[17] ‘А што мое село Переславичи и в твоем уделе, а сидят в нем мои холопы Шипиловы’. Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 127.

[18] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No21.

[19] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 130. В этой и других грамотах упоминаются между холопами страдники или страдные люди, но трудно сказать, что они были. В некоторых позднейших памятниках слово ‘страда’ принимается, как однозначительное с словом ‘работа’ (Акты Юрид. No 193, 194, 201). Следственно это были рабочие люди, может быть, крепостные поселяне, так же как и деловые люди, ибо страдники жили в селах (Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 83) и получали скотину от господина (No 121). Они преимущественно перед другими отпускались на свободу (см. также Акты Юрид. стр. 440). Были также страдные лошади (Акты Юрид. стр. 448), страдные земли (Акты Юрид. стр. 145, 431). В Русской Правде ст. 38 под заглавием: ‘О сиротьем вырядке’ говорится о страде, получаемой женой с дочерью по гривне на лето. Но из всех этих известий трудно составить себе об этом выражении точное понятие. Не были ли страдные земли те, которые обработывались в пользу помещика?

[20] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 54, 56, 60.

[21] Собр. Госуд. Грамот, No 28, 76, 88, 119.

[22] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 27, 35, 45, 52,56, 62, 70, 71, 73, 78, 92.

[23] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 1—20.

[24] Собр. госуд. Грамот, I No 35, 45, 71, 78.

[25] Собр. госуд. Грамот, I, No 12.

[26] Собр. госуд. Грамот, I, No 17.

[27] Собр. госуд. Грамот, I No 47, также No 35, 48, 49, 52, 5, 60, 66, 67.

[28] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No43, 52, 54, 60, 66, 67, 69. Что нятцы не значило: пленные, как принимает г. Лохвицкий в своей диссертации ‘О пленных по древнему русскому праву’, стр. 2, примеч. 2-е, это ясно из того, что нятцы везде отличаются от полона, а также из разных выражений, напр.: ‘а что мои люди грабили бояр твоих или нятцев или людей’ No 49. Названия: твои люди и твои нятцы, принимаются, как однозиачительные, хотя первое могло быть шире последнего. Одни и те же условия постановляются то о тех, то о других. Ср. напр. No 43, 49, 52, 54, 60. Нятцы могли быть князья, княгини, бояре и боярыни. Акты Археогр. Эксп.,т. I, No 29.

[29] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 60, ‘опроче Василья Вепрева’.

[30] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 28.

[31] См. диссертацию г. Лохвицкого ‘О пленных по древнему русскому праву’.

[32] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 43, 49 и множество других.

[33] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 28, 76, 88, 119.

[34] Там же, No 28, 61, 62, 69.

[35] Впоследствии мы увидим также и укрепление, установленное государствсм, но уже совершенно на других началах, это не частное укрепление лица за лицом, а власть, врученная правительством одному сословно, и обязанности, наложенный на другое. Об этом различии будет подробио сказано ниже.

[36] Соловьев, Русская История, т. Ш, стр. 101.

[37] Допол. к Акт. Историч., т. I, No 213.

[38] См. Временнник 1842 г., кн. І, материалы, стр. 31—33, 49, 409, 441.

[39] Архив Калачева, кн. 2, отдел. 6-го стр. 42.

[40] Архив, кн. 1, статья Калачева об изгоях, стр. 63.

[41] Домострой, стр. 48.

[42] Акты Истор., т. 1, No 19.

[43] См. духовные князей в I т. Собр. Госуд. Грамот и духовные частных лиц в Акт. Юрид.

[44] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 130.

[45] Акты Юрид., No 417, 419, 420, 421, 425.

[46] Акты Юрид., No 409, 1, 413.

[47] Акты Юрид., No 420.

[48] Акты Юрид., No 409, X, No 406.

[49] Акты Юрид., No 414.

[50] Акты Юрид. No 410.

[51] Акты Юрид., No 418, 420.

[52] Акты Юрид., No 409, I, 410, 420.

[53] Акты Юрид. No 421.

[54] Соловьев: Древняя Россия, в No I ‘Русского Вестника’.

[55] Собр. Госуд. Грамот, т. I, 127, договор рязанских князей.

[56] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 40.

[57] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 6, 7, 8, 10.

[58] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 10.

[59] См. Дополн. к Акт. Историч. т. I, No 8.

[60] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 27, 33.

[61] Собр. Госуд. Грамот, т. 1, No 35, 45, 71, 78, 84, 95.

[62] Собр. Госур. Грамот, т. 1, No 33, 95.

[63] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 33, 05.

[64] Собр. Госуд. Грамот т. I, No 95.

[65] Собр. Госуд. Грамот, т. 1, No 99, 106.

[66] Собр. Госуд. Грамот, т. 1, No 60. Что касается до упрека, который духовенство делает Шемяке в своем послании (Акт,. Ист. т. I, No 40) в том, что он перезывает к себе людей великого князя, то и это относится к Москве, которую оба князья обязывались держать по старине.

[67] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 1,3, 5, 6, 7, 8, 9.

[68] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 28, 32, 36, 48, 76, 88. Срав. No 14: ‘а силою ти гостя в Тферь не переимати’.

[69] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 38, 131.

[70] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 52.

[71] Акты Историч., т. I, No 36, 88, 108. Акты Археогр. Эксп., No 17, 19, 28, 41. Допол. к Акт. Историч., т. I, No 208.

[72] Акты Историч., т. I, No 25, 73. Акты Археогр. Эксп., т. I, No 23, 31, 39, 51, 56, 60. Допол. в Акт. Историч., т. I, No 17.

[73] Акты Историч., т. 1, No 28. Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 31.

[74] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 53, Дополн. к Акт. Историч., т. I, No 193.

[75] Напр. Акты Историч., т. I, No 83, 87, 88.

[76] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 18, 21.

[77] Акты Археогр. Эксп., т. I. No 102.

[78] Акты Историч., т. I, No 87.

[79] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 17, 20.

[80] Акты Историч., т. I, No 88. Акты. Археогр. Эксп., т. 1, No 4. 60, 88, 385.

[81] Акты Археогр. Эксп., т. 1, No 43.

[82] Акты Историч., т. 1, No 13, 15, 83, 106, 131. Акты Ахеогр. Эксп., т. I, No 75, 88, 122, 136, 158, 164, 171, 208. Допол. к Акт. Историч., т. I, No 27.

[83] Описание Госуд. Архива старых дел, стр. 213.

[84] Акты Историч., т. I, No 115. Дополн. к Акт. Историч., т. I, No 36, АктыАрхеогр. Эксп., т. I, No 111, 120, 132, 163, 371, 374, 379.

[85] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 45.

[86] Акты Юрид., т. 1, No 110, VI.

[87] Акты Историч., т. 1,No 163, 188, 217, 220. Акты Археогр. Эксп. т. I, No 300, 329, 380. Дополн. к Акт. Юрид., т. I, No 130.

[88] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 48, I.

[89] Серебряником назывался крестьянин, занявший серебро или деньги у землевладельца. Это делалось весьма часто при поселении, ибо крестьянин нуждался обыкновенно в деньгах, чтобы обзавестись новым хозяйством, или расплатиться с прежним помещиком.

[90] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 48, II.

[91] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 48. III.

[92] Дополн. в Акт. Историч., т. 1, No 108.

[93] Акты Юридич., No 178, 180.

[94] Акты Юридич., No 26 стр. 67, No 175, 182, 184, 186, 187, 189, 190, III, 290. I, II, IV, V.

[95] Акты Юридич., No 232, 233, 235, 237, 238, 247.

[96] Акты Юридич., No 236, 239, 240—46, 248—52.

[97] Акты Археогр. Эксп.,т. I, No 19, 28.

[98] Акты Юридич., No 168—173. См. также Акты Археогр. Эксп, т. 1, No 256, 258, 307, 348, 357.

[99] Акты Историч., т. I, No 105, стр. 155.

[100] Псковская Судная Грамота, изд. Мурзакевича, стр. 8.

В обоих Судебниках постановлены и некоторые другие правила относительно перехода крестьян. За двор, в котором он жил, крестьянин должен был платить хозяину пожилое. В первом Судебнике установлена цена пожилой платы, именно: в полях за двор рубль, а в лесах полтина. Эта плата распределялась на четыре года, так что крестьянин, проживший во дворе год, платил за четверть двора, проживший два года — за полдвора, три года — за три четверти, и только отживший полный четырехгодичный срок уплачивал всю цену[1]. Во втором Судебнике установлена цена: в полях рубль два алтына, в лесных местах полтина с двумя алтынами, здесь же объяснено, что лесными местами называются те, где лес находится не более, как за десять верст до строения. Потом определяется и способ внимания: ‘а пожилое имати с ворот, а за повоз (может быть за вывоз) имати с двора по два алтына, а опричь того на нем пошлин нет’. Вообще пожилое везде приводится в соотношение с сроком отказа. Крестьянин, который продает себя в холопы, выходит вон бессрочно, и с него не берется пожилое, то же постановление относится и к попу. Следственно эта подать взималась хозяином именно при отходе, за переход, почему в одной грамоте она названа выходом[2]. Пока крестьянин жил на земле, законодательство не вмешивалось в эти внутренние отношения его к хозяину, но как скоро он отходил, являлась необходимость определить права той и другой стороны, тем более что, как увидим далее, при этом переходе часто происходили большие злоупотребления.

Определением срока перехода и количества пошлин утверждались права хозяина, но кроме того в царском Судебнике есть и постановления, ограждающие права крестьянина. Переход совершался в Юрьев день, следственно после посева, и у крестьянина оставалась в земле рожь. Относительно этого закон постановляет, что когда он хлеб этот пожнет, или же и с стоячего хлеба, он должен заплатить ‘боран два алтына’. По кое место была рожь его в земле, он с этой ржи платил подать царя и великого князя, боярского же ему дела, за кем он жил, не делать. Крестьянин, который продается в холопы, выходит вон бессрочно и пожилого с него нет, но с хлеба, который остается в земле, он платит царскую подать, если же не захочет платить, то он хлеба земляного лишен. Вообще в этих положениях Судебников видно стремление законодательства установить между землевладельцами и крестьянами более прочные и правильные отношения, и положить некоторый предел беспрерывному кочеванию, которое часто, в самую нужную пору, лишало помещика рабочих рук. К этому могло побуждать правительство и желание дать помещикам возможность лучше и вернее исправлять свою службу государству.

Это последнее соображение встречается в одной в высшей степени замечательной грамоте, относящейся к последним годам княжения Василия Васильевича, именно к 1460 г.[3] Это — жалованная грамота игумену Троицко-Сергиевского монастыря. В ней предписывается людей, которые в этот год вышли из монастырских сел Углицкого уезда в села великого князя, великой княгини и боярские ‘не хотя ехати на мою службу великого князя к берегу’, вывести опять назад, тех же, которые и ныне живут в этих селах, не отпускать прочь. Если при этом монастырскому посельскому нужен будет пристав, то взять его у наместника углицкого на тех людей, которые вышли.

Здесь мы видим временное укрепление для исправления княжеской службы, люди, обязанные нести ее, должны сидеть на своих местах, и теряют свободу перехода. Впрочем, в настоящем случае это была мера чисто местная и случайная, и до конца XVII века не встречается более подобных постановлений о помещичьих крестьянах. Но то же самое начало высказывается и относительно тяглых людей вообще со времен Ивана Васильевича Грозного. В уставной важской грамоте 1552 года постановлено: ‘Старых им своих тяглецов крестьян из-за монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно, и сажати их по старым деревням, где кто в которой деревне жил преже того'[4]. Это укрепление местное, но в других памятниках мы видим и укрепление всеобщее, именно в двух жалованных грамотах, данных Григорию и Якову Строгановым на земле по Каме, и по Чусовой[5]. В них сказано:

‘А из Перми, ни из иных городов нашего государства, Григорью (в другой грамоте: Якову) тяглых людей и письменых к себе не называти и не приимати, и воров ему и боярских людей беглых, с животом, и татей и разбойников не приимати ж, а продеть кто к Григорью из иных городов нашего государства, или из волостей, тяглые люди с женами и с детьми, и станут о тех тяглых людех присылати наместники или волостели или выборные головы, и Григорью тех людей тяглых с женами и с детми от себя отсылати опять в те ж городы, из которого города о которых людех отпишут именно, а у себя ему тех людей и не держати и не приимати их… И которые люди поидут из Перми жити, и тех людей Григорью имати с отказом, неписьменых и нетяглых’.

Вообще со второй половины XVI века с тяглыми людьми обращаются уже, как с крепостными. Так напр., в 1690 г. в Сольвычегодск послано было царское повеление взять с посадских и уездных жителей тридцать человек пашенных людей с женами, детьми и имуществом для отправления на жительство в Сибирь[6].

Таким образом в XVI веке тяглые люди считались уже крепостными, точно так же, как служилые люди считались царскими холопами, обязанными всю жизнь свою нести царскую службу. И то и другое совершилось без особенных законодательных постановлений, но тем не менее это существовало. В грамоте 1400 г. мы видели и начало укрепления помещичьих крестьян. Вообще с образованием государства возникает мысль, что каждый подданный должен нести на своем месте наложенное на него государственное тягло, мысль, которая лежит в основании укрепления крестьян. Сначала она высказывается случайно, она является, как мера временная и частная, но нужно было только обобщить ее, сделать из нее государственную систему, и прямым последствием должно было сделаться всеобщее укрепление сословий. Законы Бориса Годунова были только распространением на крестьян помещичьих тех самых государственных обязанностей, которые лежали уже на служилых людях и на тяглых, это было окончательное развитие той мысли, которая была высказана в грамоте 1460 г. Но прежде, нежели мы приступим к изложению этих мер, мы должны бросить взгляд на положение крестьян в XV и XVI веках, и на отношения их к землевладельцам.

Из памятников законодательства, определяющих юридическую сторону этих отношений, первое место по полноте определений занимает и то время, о котором мы говорим, Псковская судная грамота, составленная на вече в 1467 году. Как мы уже сказали, в ней установлен один срок в году для крестьянского отказа или отрока[7], именно: Филиппово заговенье, 14 ноября. ‘А иному отроку не быти’, все равно, государь ли откажет изорнику, огороднику или кочетнику[8], или кто из них сам захочет отказаться. Но вероятно поселяться вновь вольные люди могли во всякое время. При поселении крестьянин получал от хозяина покруту, то есть подмогу или ссуду на обзаведение хозяйством, она могла состоять из денег, из разных орудий домашних, земледельческих, рыболовных, из хлеба озимого и ярового. Иногда об этом составлялась запись, но это нисколько не было обязательно, и договор словесный имел полную силу (стр. 13). В Псковской грамоте ничего не постановлено о взаимных обязанностях хозяина и крестьянина, сказано только, что старый изорник должен извозничать на хозяина (стр. 12). Но что разумелось под именем старого изорника, и какого рода это были извозы, остается неизвестным. Такая неопределенность объясняется самым характером памятника, который имел в виду постановить решения только для случаев спорных, когда дело доходило до суда. Пока крестьянин жил на земле, предполагалось, что он исправно уплачивает свои оброки и отправляет свои работы. Законодательство в это и не вмешивалось, но как скоро он уходил от хозяина, так являлась необходимость разрешить возникающие затруднения и недоразумения. То же самое мы заметили и в Судебниках. Но в постановлениях тех и других памятников видно некоторое различие. Судебники определяют цену пожилого, которое хозяин имеет право взыскивать с отходящего крестьянина, Псковская же грамота постановляет, что в этом случае хозяин берет половину произведений, а изорник другую половину (стр. 11). Если же изорник, огородник или кочетник запрется и скажет, что хозяин не отказал ему в срок, то он должен идти на присягу, и тогда хозяин теряет уже право на иск и лишается своей четверти, или огородной части, или рыбной части с садов[9].

Имел ли при этом хозяин право взыскивать недоплаченные оброки? Об этом мы в Псковской грамоте находим только следующее постановление: если кочетник, или исполовник отойдет от хозяина, заложивши наперед весенний лов свой, то он обязан заплатить ему столько, сколько выловится рыбы на том же исаде другими рыболовами (стр. 8). Впрочем, здесь дело идет, кажется, об особенной ссуде под залог будущих произведений, об обыкновенном же оброке за пользование землей или угодьями нет ни слова.

Более подробные постановления о взыскании покруты. Ссуда эта была временная, и хозяин мог требовать ее назад. 1) в случае выхода крестьянина, с какой бы стороны ни последовал отказ. Он мог искать ее в заклич, то есть посредством словесного объявления на торгу, и притом сказавши именно, какие вещи он дал крестьянину — серебро ли, верши, пшеницу озимую и яровую, безымянные же иски не принимались (стр. 8). Если изорник запирался в покруге, говоря, что он живал у хозяина в селе, но не должен ему ничего, то господин обязан был предварительно представить пять или десять человек посторонних людей в свидетели, что изорник действительно у него на селе не только живал, но и сидел, и потом присягнуть и взять иск свой, или предоставить присягу ответчику. Если же он посторонних свидетелей представить не мог, то он лишался иска (стр. 2). Впрочем это могло случиться только, когда не было записи, если же изорник уклонялся от платежа по записи, то все убытки за проволочку взыскивались с него (стр. 14). 2) В случай бегства изорника за границу или куда бы то ни было, хозяин берет приставов у князя и у посадника, созывает губских старост и посторонних людей, и при них продает оставшееся в селе имущество изорника, чтобы вознаградить себя за покруту. Если чего не доставало, а изорник после этого возвращался, то хозяин волен был искать на нем остальное (стр. 12). 3) Точно так же продавалось имущество изорника и в случае его смерти, когда у него не оставалось ни детей, ни родственников, если даже последние оказывались после, они теряли уже право иска. Но когда после умершего оставались жена и дети, то хозяин с них взыскивал покруту по записи, а если не было записи, то предписывалось судить их по псковской старине. Наконец, если после смерти изорника оставались родственники, то хозяин взыскивал покруту с последних, и они обязаны были не утаивать от него ни лукошка, ни кадки (стр. 13).

Из всех этих положений видно, что права хозяина были довольно подробно обеспечены законодательством. Но во всяком случае крестьянин рассматривался, как совершенно свободный человек. Чтобы убедиться в этом, стоит только сравнить статью о бегстве изорника с статьей о бегстве закупа в Русской Правде. Как свободный человек, изорник имел и полное право иска на хозяина. Если он тягался с ним об имуществе без письменного акта, то дело решалось свидетельством посторонних (стр. 13—14). Но если изорник представлял крепость (доску), то суд производился по ней. Точно так же и наследники изорника имели право отыскивать у хозяина коня или корову, которые принадлежали умершему (стр. 13).

Постановления Псковской судной грамоты касались преимущественно казусной, спорной стороны обязательства. Из порядных же и других грамот мы узнаем самую жизненную его сторону, фактические отношения между крестьянином и землевладельцем, их взаимные права и обязанности.

Мы видели уже, что Судебники установили один срок в году для перехода крестьян от одного хозяина к другому, но что крестьяне селились и во всякие другие сроки. Отказ совершался различным образом: иногда хозяин высылал неисправного крестьянина с своей земли[10], иногда же крестьяне сами отказывали своим помещикам и уходили на другие места[11]. Но так как они при этом должны были возвратить ссуду, которую получали от помещика, да сверх того заплатить ему пожилое и за вывоз, то вероятно они редко могли уйти без чужой помощи. Обыкновенно же они не сами переходили, а перезывались другими. Землевладелец, желавший перезвать к себе крестьян, посылал в чужие деревни отказчиков, которые заключали условия с тамошними поселенцами. При этом часто происходили большие злоупотребления: один, разумеется, старался удержать крестьянина или взять с него больше, нежели следовало, другой, напротив, хотел увезти его с наименьшими издержками, не стесняясь законными сроками. Так в 1556 г. несколько новгородских помещиков жаловались царю на Данилу Зезевитова и других, которые развезли крестьян их не в срок, без отказа и беспошлинно. Царь велел возвратить их, по Судебнику, на прежние места и жить им до срока за старыми помещиками[12]. В том же году помещики Ростиславские жаловались на Скобельцыных, что последние вывезли от них крестьянку Машку с детьми не в срок, без отказа и беспошлинно, и та Машка сожгла двор свой, на что они и принесли жалобу. Вследствие этого Скобельцыным следовало бы крестьянку им возвратить, двор выстроить вновь, и самим бить челом и выдать себя головою за насилие, а они ничего этого не хотели делать[13]. С другой стороны, в 1574 году игумен и братья Илантова монастыря жаловались царю, что князья и дети боярские, с которых они перезывают крестьян, берут с последних лишнее пожилое, именно: по пяти рублей вместо полтины с двумя алтынами, царь велел брать по Судебнику[14]. В 1556 году новгородский помещик Картмазов подал жалобу, что он за неделю до Юрьева дня посылал двух людей своих в село к помещику Лизунову, чтоб отказать из-за него двух крестьян, и Лизунов отказ принял и пожилые пошлины взял, а после того крестьян не выпускает, и держит их у себя насильно[15]. Другой помещик, принявши отказ и взявши пожилое, ограбил имущество крестьянина, и потом, схвативши его, поставил его перед тиуном, и стал искать на нем холопства[16]. Но всего любопытнее жалоба ржевских становых выборных голов на помещиков разных уездов, которые из ржевских черных деревень вывозили крестьян ‘не по сроку, по вся дни, беспошлинно, а как деи изо ржевских из наших деревень придут к ним отказчики, с отказом, в срок, хрестьян из-за них отказывати в наши в черные во ржевские деревни, которые крестьяне похотят итти жити в те в наши в черные деревни, и те деи дети боярские тех отказчиков бьют и в железа куют, а крестьян деи из-за себя не выпущают, да поимав деи их мучат и грабят и в железа куют, и пожилое деи на них емлют не по Судебнику, рублей по пяти и по десяти, и отказати де им крестьянина из-за тех детей боярских не мочно'[17]. Вообще в то время подобные насилия были не редкостью, и если с одной стороны помещики употребляли во зло свою силу, то с другой стороны крестьяне не только жгли села тех помещиков, которыми они были недовольны[18], но и насильно оставались на своих местах, не исполняя никаких обязанностей. Так в 1533 г. игумен Богословского монастыря жаловался на крестьянина, который, отсидев льготные годы, отказывался платить пошлины, не давался под суд и жил на их земле насильно. Дворецкий великого князя судил их, и крестьянина обвинил, вследствие чего велено было выслать его из села, а если он в месяц не вывезется, то выбросить его вон, в тот же час[19].

Нельзя сказать, совершались ли в Московском государстве договоры чисто словесные между крестьянином и помещиком, по крайней мере нет нигде законного предписания, чтоб эти обязательства основывались на письменных актах Но кажется, что обыкновенно при этом заключалась письменная запись, рядная или порядная, в которую вносились все условия контракта[20]. Обыкновенно она заключалась при самом поселении крестьянина на землю, но иногда и задолго до этого. Так в одной рядной, заключенной в январе, крестьянин обязывается придти на жительство в Рождество, в другой, заключенной в августе, срок поселения назначен 9 мая следующего года[21]. В обеих однако крестьяне обязываются в промежуток поставить избу с разными строениями, для чего без сомнения и назначена такая долгая отсрочка. Для большого обеспечения землевладельца в исполнении крестьянином своих обязанностей, с последнего требовалась иногда порука с ответственностью поручителей за все неисправности[22].

Каждый крестьянин договаривался с помещиком особо и селился на свой отдельный участок, иногда один, иногда с детьми и с братьей, но случалось, что и не родственники брали один участок двое или трое вместе, вместе заключали договор и несли обязанности. Величина земельного участка была различна, в каждой вотчине принималась известная земельная мера за единицу, и крестьяне селились на ту или другую ее долю. Так например в землях Вяжицкого монастыря единицей была в некоторых обжа, в других выть. Величина обжи была различна: в некоторых местах она содержала в себе десять четвертей или пять десятин в поле, следовательно всего пятнадцать десятин, в других же не более семи четвертей в поле[23]. Выть также имела значение неопределенное, первоначально это слово просто означало участок, жеребий, которого величина определялась местным обычаем. Впоследствии же, в сошном письме, выть означала единицу, содержащую в себе известное количество десятин, но также не всегда одинаковое. В одной грамоте мы читаем, что по старому письму в выть полагалось от девяти до десяти десятин худой земли, а по новому только семь[24]. Поселяющиеся крестьяне брали известную долю этих земельных единиц. Некоторые брали целую обжу, другие половину, третьи четверть, четвертые 1/6, некоторые 1 1/4, иные наконец брали в разных местах, например 1/2 обжи в одном месте, да 1/6 обжи в другом. Точно также находим крестьян, поселенных на четверти выти и на полвыти. Земли Прилуцкого монастыря разделялись на плуги, и крестьяне брали то полплуга, то четверть плуга. В XVII веке находим также порядные на четверти пашни, осьмины и белки[25].

Почти все дошедшие до нас порядные заключены на бессрочное время, только в одной означен пятилетний срок[26], да и та имеет более характер оброчной записи, нежели порядной, хотя и названа последним именем. Понятно, что не было никакой необходимости заключать обязательства срочные. Крестьянин сидел на земле, пока ему жилось, и пока он исправно исполнял свои обязанности. Таким образом, мы в некоторых монастырских имениях встречаем старожильцев, которых отцы сидели на тех землях[27]. Но, разумеется, крестьянин всегда был волен уйти, отказавшись в законный срок. Такой бессрочный договор однако же далеко не был общим правилом, мы видели выше, что в некоторых монастырях серебряники нанимались на годовые сроки. Может быть, это различие условливалось тем, какую форму принимал договор: личного ли найма крестьянина на работу, за плату, взятую заранее, или найма земли поселенцем. Хотя то и другое соединялось вместе, но смотря по тому, какая сторона перевешивала, договор мог заключаться или на бессрочное время, или на известный срок.

Обыкновенно при заключении условия означались льготные годы, в продолжение которых крестьянин освобождался от всяких податей и повинностей. Это время давалось ему на обзаведение хозяйством, а кроме того это был способ переманить его с чужой земли. Сами князья, как мы видели в жалованных грамотах монастырям, давали крестьянам их льготы на известное число лет, и притом вновь поселяющимся обыкновенно на более продолжительные сроки, нежели старожильцам. В порядных записях льготные сроки определяются различные: один, два, три, четыре года, иногда только несколько месяцев: с Юрьева дня осеннего до Юрьева дня вешнего. В одной грамоте крестьянин освобождается от повинностей на год, а от оброка на два, в другой он выговаривает себе свободу от повинностей в тот год, когда он будет ставить избу. В одной порядной 1601 года постановлено: ‘а податей мне государевых и волостных розрубов до государева указу не тянуть, и дела монастырского не делати и дани мне в монастырь не давати’. Обыкновенно срок льготы начинался со времени поселений крестьянина, но в одной грамоте крестьянин обязывается придти на Рождество, а льготу выговаривает себе на три года с следующего Юрьева дня вешнего. Наконец, в некоторых порядных вовсе не говорится о льготе, это те, в которых договор заключается на старое поселение того же крестьянина, или на новый, но жилой участок.

Кроме льготы, поселяющийся крестьянин получал и подмогу на обзаведение. Она могла быть различна: иногда давались деньги — полтина, рубль, два и даже до пяти рублей, иногда хлеб, иногда же на льготные годы давался пустой участок, с которого крестьянин не платил ничего, и который он обязан был возвратить по истечении срока. В некоторых порядных вовсе не говорится о подмоге, в особенности если крестьянин садился на старый свой или на жилой участок.

За подмогу крестьянин обязывался в льготный год распахать и огородить поля, чинить старые хоромы и ставить новые, почему она возвращалась хозяину, единственно если крестьянин не исполнял этих обязанностей. В Псковской судной грамоте мы видели напротив, что крестьянин всегда должен был возвратить покруту своему господину. Но в дошедших до нас порядных подмога отличается от ссуды[28], которую крестьяне также нередко получали от помещиков при заключении договора или в последствие Из приведенных выше грамот белозерских[29] мы видели, что монастыри давали крестьянам в ссуду деньги, за которые они должны были исправлять барские работы, с тем однако, чтобы возвратить их при отказе. От этого они получали название серебряников. Это был наем, соединенный с займом: крестьянин, взявший ссуду, обязывался ‘за рост пахати’, по древнему выражению. При этом он получал и участок земли, который обрабатывать на себя, и с которого, может быть, платил также оброк, ибо обязательства могли быть чрезвычайно разнообразны. Ссуда, которая давалась в виду будущей работы, называлась серебром издольным, и сами крестьяне назывались издольниками. Но кроме того, крестьяне брали деньги и за проценты, и это называлось серебром ростовым. В духовных своих завещаниях князья и бояре весьма часто прощали эти долги или по крайней мере часть их. Это было последствием тех благочестивых и нравственных побуждений, о которых мы говорили выше. Так в духовной князя Андрея Васильевича меньшего читаем: ‘а что в моих селех на Вологде и в Торуса на христианех мое серебро издельное и ростовое и мое жито на них заемное и оброчное и которые мои села и деревни за моими детьми боярскими с моим серебром, и я то свое серебро и жито все отдал христианам'[30]. Другие отдавали половину[31], великая же княгиня София Витовтовна, отказавши половину заемного серебра своим крестьянами прибавляет: ‘кто из издельников охудел и не может заплатить даже и половины серебра, и сын мой тому велит отдать за мою душу все издольное серебро, а который будет издольный серебряник изможен в животе, а не охудел, может заплатить и все серебро, и на том сын мой великий князь белит все издельное серебро взять, то учинит сын мой великий князь своего ради спасения, а и за мою душу, по обыску'[32]. Из этого видно, что вотчинники старались удержать за собою крестьян, делая им ссуды, которые они часто не в состоянии были уплатить. Но и здесь это стремление к укреплению, которое впрочем проявлялось в меньшей степени, нежели в отношении к холопам, находило себе противодействие в нравственно-религиозном начале. Кроме того, так как земли было много, а рабочих рук мало, то помещики, переманивая к себе крестьян, помогали им выплачивать долги прежними хозяевам. Это впрочем способствовало только переходу, а нисколько не уменьшало зависимого положения крестьянина, который через эту сделку вступал только в новую кабалу, не менее тяжелую, нежели прежняя. Вообще в этом отношении положение крестьян оброчных, какое мы видим в порядных записях, было легче и выгоднее, нежели положение издольных. Резкого различия между теми и другими, кажется, однако же не было, ибо одно и то же лице часто обязано было и уплачивать оброк и исправлять работы в пользу землевладельца. Это будет яснее из рассмотрения обязанностей крестьян к помещикам.

Крестьянин селился либо на жилой участок, либо на пустой. В первом случае он обязывался только поддерживать строение, чинить его, делать крышу, а иногда, если изба была уже ветха, то поставить новую. Во втором случай он должен был ставить новую избу с разными строениями по уговору, как-то: клетями, хлевами, сенниками, мшанниками, банями, сараями, овинами. Если селились двое или трое вместе, то каждый из них ставил обыкновенно отдельный двор, а если всякий брал свой участок, то он строил на нем свою избу[33]. Замечательно еще, что почти во всех порядных крестьянин обязывается огородить свое поле, что указывает на хозяйство совершенно другого рода, нежели то, которое существует в настоящее время. В XVI веке, в каждом несколько значительном имении, было центральное село, где жило несколько крестьян, владевших впрочем каждый своим особенным участком. Вокруг села расположены были деревни, составлявшая каждая отдельное поселение, на котором жил один крестьянин, а иногда и несколько вместе. Таких деревень было иногда до двадцати и более[34]. Самое слово: деревня означало землю, почему и употреблялось выражение: ‘деревня пахати’. Границы такого отдельного хозяйства определялись обычаем: ‘куда топор, коса и соха ходили’. В этом виде оно переходило из рук в руки, так что каждый поселенец жил в своей деревне особняком и огораживался от других.

Относительно земли, крестьянин обязывался пахать ее, не запереложить, а иногда и навозить, также чистить луга. Если он всего этого не исполнял, и не доживал льготных годов, он обязывался возвратить подможные деньги, а иногда, кроме того, заплатить неустойку, в два, в три, в пять, а чаще всего в десять рублей.

Все эти условия относились собственно к владению, что же касается до самых обязанностей крестьян к вотчиннику или помещику, то они в послушных и ввозных грамотах определялись обыкновенно следующим образом: ‘и вы бы все крестьяне, которые в том селе и в тех деревнях живут, (такого-то N N) слушали, пашню на него пахали и оброк ему помещиков хлебный и денежный платили'[35]. Иногда прибавлялось: ‘чем он вас изоброчит'[36], или: ‘по старине'[37], а иногда также: ‘а он вас ведает и судит во всем по сей нашей грамоте'[38]. Вещественные обязанности состояли следственно: 1) в оброках хлебных и денежных и разных поборах в пользу землевладельца, 2) в повинностях, 3) в ссудных и разных других пошлинах. К этому присоединялись еще доходы приказчиков, посельских и других лиц, которые управляли имением и исполняли должность судей, и наконец подати и повинности княжеские, которые составляли часто весьма значительную тяжесть для крестьян. Рассмотрим каждую из этих статей.

Способ определения оброков был двоякий: или каждый крестьянин уговаривался особо, что ему платить, или же установлялся общий оброк с выти или с обжи и т. п., и тогда вновь поселяющийся крестьянин обязывался уплачивать следующую с него часть по книгам[39], так что занявший полвыти платил половину оброка, занявший четверть выти четверть и т. д. Иногда крестьянин делал особый уговор о хлебном оброке, а денежный обязывался платить по книгам[40]. Таким образом и тот и другой оброк нередко существовали рядом, но случалось, что платился один хлебный оброк или один денежный[41]. Разумеется, если крестьянин договаривался об оброке отдельно от общего положения, то величина оброка совершенно зависела от условий, и могла быть различна для каждого. В порядных, заключенных крестьянами Вяжицкого монастыря, которых больше всего напечатано в Юридических Актах, мы находим самые разнообразные оброки. Иногда крестьяне обязываются давать в монастырь четвертый, пятый, шестой сноп, иногда деньгами рубль иди два. В одной порядной находим следующее условие: ‘а давати ему с той деревни оброку…. хлеба ржи и овса пять коробей, в новую меру с году на год, а из леса пятой сноп, а из заозерья шестой сноп, а денежная дань по книгам давати’. В другой же трое крестьяне обязываются платить ‘семь мер ржи, да семь мер овса, да жита меру, а из леса пятой сноп, а из заозерья шестой сноп, а домовную дань по книгам'[42].

Оброки, определяемые общим постановлением вотчинной власти, были также разнообразны. В уставной грамоте, данной в 1564 г. игуменом и братьею Соловецкого монастыря крестьянам села Пузырева, определено платить ежегодно с выти по четыре четверти ржи, да по четыре четверти овса, и кроме того ‘на Оспожин день по сыру по сухому, а нелюб сыр и за сыр две деньги, да в осень на покров святой Богородицы по пятидесяти яиц, да по хлебу, да по калачу'[43]. В 1580 г. крестьяне села Соболева, принадлежавшего Троицко-Сергиевскому монастырю, должны были давать ежегодно на Афанасьев день оброку с выти по три рубля[44]. В уставной грамоте Кирилло-Белозерского монастыря 1593 г. определено: ‘давати старостам и крестьянам на три праздники, на велик день (Светлое Воскресение), да на Петров день и Павлов, да на Рождество Христово, празднишного с выти по две деньги, да на велик же день, Белозерского уезда во всех селех, с выти по десяти яиц, да на Петров день и Павлов по сыру да по десяти яиц с выти, да на Успеньев день по тому ж, а в иных во всех селех монастырские отчины яиц и сыров не имати. Да в Белозерском уезде, да и в иных во всех селех монастырские отчины имать с выти по овчине, да по ярятине'[45]. В некоторых селах, как видно, брались также холсты, масло и т. п.[46], не говоря об оброках рыбою с рыболовов, медом с пчеловодов и других.

Также разнообразны были и повинности. Они состояли в обработке помещичьей земли, в разных работах и извозах. В 1590 году власти и старцы Троицко-Сергиевского монастыря постановили, чтобы кишкинские их крестьяне, вместо всяких монастырских доходов, пахали на монастырь по пяти десятин с выти[47]. Никольские крестьяне Соловецкого монастыря должны были пахать в селе монастырскую пашню и засевать ее монастырскими семенами с выти по четверти ржи да по две четверти овса, всего с тридцати трех вытей тридцать три четверти ржи да шестьдесят шесть четвертей овса, а если приказчик захочет сеять пшеницу, или жито, или горох, или гречу, или лен, то крестьянам пахать там, где приказчик укажет[48]. Крестьяне должны были, кроме того, делать монастырский двор и гумно, и ставить новые хоромы на место обветшавших. ‘И приказчика слушати во всем, и на монастырское дело ходити на солнечном всходе, как десяцкой весть подасть, а кто не придет, на том заповеди приказчику две деньги, а доводчику с десяцким две деньги, а коли приказчик позовет на монастырское дело крестьян в честь, сверх урочного дела, и кто придет, и приказчику тех людей кормити монастырским хлебом’. Здесь же определено относительно извозов: ‘да с тех же вытей, с выти, привозити на монастырской двор по два возы дров, да полененых по третьему возу сосновых дров на квасы, да по десяти полен лучины, також крестьянам. А повоз везти к Вологде с выти по лошади, а на лошади везти по четыре четверти ржи, а овса по шти четвертей, а с Вологды везти в село в Николское или на Городецко, или на Киасову гору, на тех же конех, на выть по полутретьядцати пудов соли, а пшеница и горох и семя и крупа запарная и толокно части против ржы, а солод и гречневая крупа класти на лошадь по пяти четвертей, а случится повоз везти к Москве или на Белоозеро или ближе Вологды или дале Вологды, и крестьянам с приказчиком в том счет против Вологды, а не лучится крестьянам которого году повозу везти, ино на них взята за подводу по четыре гривны московскую’. Иногда крестьяне освобождались от всех или от некоторых извозов, например: ‘и камени и извести в монастырь не возити, и дров в монастыре несечи ни возити, опричьно государева (городоваго?) дела, и приказчиком нашим на крестьянех, куды поедет в город для крестьянского дела, подвод на них не имати, ездити им на своих лошадех’. Или: ‘подвод им ни в которое село под тес и под лубие на давати, а которые слуги или старцы станут ездити не Вохну для монастырского дела… и тем вохонским старостам и всем крестьянам нашим, старцам и слугам подвод не давати'[49].

Вообще повинности определялись одинаковые для всех крестьян, смотря по величине их участков. Поэтому в порядных почти всегда определялось: ‘а на дело на монастырское ходити, как и прочие крестьяне ходят’. Эти повинности служили звеном, соединявшим в одну общину разрозненные деревни, ибо крестьянину живший например на полвыти земли, должен был складываться с тем, который жил на другой полвыти, для того, чтобы выставить подводу, которая требовалась с целой выти. Кроме того, они могли некоторые повинности исправлять вместе, а другие поочередно, например поставку подвод для старцев и приказчиков. Но всего более связывали их подати и повинности государственные, если они не освобождались от них жалованными грамотами. В княжеские ‘проторы и розметы’ крестьяне частного владельца тянули или сами собой, или вместе с остальными крестьянами той же волости. Во всяком случае податью облагалось все имение целиком, а раскладка предоставлялась уже самим жителям, ибо лица, при постоянном кочевании народонаселения, менялись беспрестанно, земельные участки то покидались впусте, то заселялись вновь, и не было другого средства, как обложить общею податью целый земельный округ, кто бы в нем ни селился. В XVI веке, при умножении государственных потребностей, установились весьма разнообразные оклады, и это иногда чрезвычайно затрудняло крестьян. ‘Били есте нам челом’, пишет в 1564 г. соловецкий игумен крестьянам Сумской волости, ‘а сказываете, что у вас в Суме о волостных розрубех и о всяких тяглех промеж собою смущенье живет великое: и яз Филипп игумен, посоветовав с братьею, написал есмя вам указ о всяких розрубех и о тяглех, чтобы у вас в волости промеж вами да и с иными нашими волостками и деревнями вперед смущенья не было’. Он предписывает им, когда случится раскладка, выбирать в окладчики по два человека из больших (то есть зажиточных), средних и меньших людей, да двух из казаков, и того 8 человек. Если выбранный не захочет идти в окладчики, то старость и крестьянам взять на него доводчика монастырского у тиуна и отдать его на поруки, с обязательством в известный срок стать к ответу перед монастырскими властями. Также должны они поступать, если кто из окладчиков возьмет взятки. Наконец если бы кто из поселенцев ослушался и отказался платить, то старосты и крестьяне точно также должны просить у тиуна доводчика, и велеть на ослушниках доправить требуемые деньги. Из этого видно, что хотя землевладелец в раскладку не вмешивался, но вся власть была в его руках: он судил ослушников и виновных в злоупотреблениях, он же через своих слуг взыскивал подати с неплательщиков. В настоящем случае игумен давал наставления и о способе раскладки, ибо крестьяне не знали как поступать. Он определил, какие подати следует раскладывать по обжам, какие поголовно, какие по имуществу, какие по торговле и т. п. Так как притом несколько способов соединялись иногда вместе, то понятно, что из этого должна была происходить величайшая путаница[50].

Если у вотчинника не было тархана, освобождавшего поселенцев от княжеских податей и повинностей, то крестьянам без сомнения было чрезвычайно трудно нести вместе тягло вотчинное и государственное. Этому мы находим примеры в грамотах. В 1578 года суздальский епископ жаловался, что городовые приказчики притянули крестьян его к городу с посадскими и волостными людьми, и оттого имение его запустело, в четыре года из него вышло семьдесят шесть семей, а запустело шестьдесят вытей[51]. Впрочем все подобные жалобы со сторона духовенства кончались тем, что князья, движимые духом благочестия, даровали им освобождение от податей и повинностей. Но остальным от этого делалось не легче. Хотя большая часть податей падала на тяглых людей, во и вотчинные крестьяне небыли совершенно избавлены от тягла, белые сохи, по тогдашнему выражению, также платили многие подати и отправляли многие повинности. Когда часть освобождалась от этого посредством льготных грамот, то тяжесть сваливалась на остальных, которых положение через это делалось гораздо худшим. Это мы видим из постановлений Собора 1584 года[52], где сказано: ‘что земли митрополичьи и архиепископские и владычни и монастырские в тарханех, и с тех никакие царские дани и земских розметов не платят, а воинство служилые люди те их земли оплачивают: и сего ради многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и в поместьях, платячи за тарханы, а крестьяне, вышед из за служилых людей, живут за тарханы во льготе и от того великая тощета воинским людем прийде’. Поэтому положено было до государева указа тарханщикам платить наравне с другими, ‘чтоб воинство конечне во оскудение от того не было, для ради тое вины и государеве казне в том убытка не было’.

Но этим еще не ограничивались подати, которые выплачивались вотчинными крестьянами. Кроме оброков, поборов и повинностей вотчинных, кроме податей и повинностей княжеских, на них лежали еще разные пошлины и поборы по суду и управлению. Суд собственно был принадлежностью князя, это было регальное право, лежавшее на каждой земле, которая находилась в пределах его области. Но суд в то время рассматривался не как общественное дело, а как частная собственность, как доходная статья, на которую князь имел право, и которую он жаловал своим слугам в кормление или в наследственное владение. Последнее обыкновенно имело место относительно суда в имениях духовенства и служилых людей. Они освобождались или совершенно или отчасти от суда наместников и волостелей, вотчинник получал от князя право самому судить поселенных на земли его крестьян. Только некоторые преступления, как самые доходные статьи, оставлялись иногда в пользу наместников. Таким образом вотчинники получали право суда, иногда за исключением разбоя, иногда разбоя и душегубства, иногда разбоя, душегубства и татьбы с поличным[53]. Впрочем вотчинный суд, как видно из примера монастырских имений, о которых сохранилось более известий, носил совершенно тот же характер, что и княжеский, то есть учреждался по началам права собственности и служил для вотчинника доходной статьею. Все те пошлины и поборы, которые встречаются в кормлениях, все те повторяются и здесь.

В монастырских вотчинах судили обыкновенно приказчики, управлявшие имением, или посельские старцы, или ключники, а иногда особенные тиуны[54]. Для исполнения судебных действий были обыкновенно доводчики, но в близких к монастырям селах, вместо доводчиков, эти дела возлагались иногда на посылаемых из монастыря недельщиков[55], иногда же доводьотдавался самому приказчику. Кроме того, для объявлений бывали биричи. Все эти лица имели свои доходы, сбираемые с крестьян, их получали и старосты, которых должность состояла в сборе податей и наряде на повинности[56]. Приказчики имели не везде одинаковое содержание. Из ежегодных поборов, сбираемых с крестьян в их пользу, мы находим следующие: въезжее, праздничное иди праздничный корм, осеннее. Кроме того, крестьяне иногда обязаны были отправлять в их пользу некоторые повинности, так напр., в уставной грамоте Соловецкого монастыря селу Пузыреву 1561 г. велено крестьянам всею волостью на приказчика, на слугу и на доводчика молоть рожь на хлебы и солод для кваса[57]. В оброчной грамоте села Соболева, принадлежавшего Троицко-Сергиевскому монастырю, в 1580 г. постановлено: ‘да нашему приказчику давати им со всей волости с году на год, в осень, по 20 четвертей ржи, да по 30 четвертей овса, да на четыре праздники, на велик день, да на Петров день, да в осень, да на Рождество Христово по алтыну с выти, да ему же с волости рубль денег, да сена косити им 60 копен'[58]. В другом селе того же монастыря положено приказчику брать на три праздника с выти по две деньги, в некоторых же селах, как праздничное, так и осеннее вовсе были отменены[59]. В уставной грамоте Кирилло-Белозерского монастыря в 1593 г. постановлено: ‘да приказчикам давати въезжего с выти по две деньги, да осеннего с выти по пяти денег, за которым приказчиком довод, а за которым доводу нет, ино ему с стола два рубли'[60]. О посельских и ключниках в уставной грамоте Троицко-Сергиевского монастыря 1560 г. определено: ‘около монастыря посельским старцем пошлина, где доводчика нет: на два праздника с выти по две деньги, а третей праздник в монастырь берет с выти по две деньги, а где ключники в селех миряне и им пошлин один праздник в году с выти по две деньги, да два праздника на монастырь берут'[61]. О доходах тиуна находили’ только в уставной грамоте Сумской волости, чтобы платить ему корм по монастырской жалованной грамоте[62]. Здесь же сказано, чтобы старосте сумскому, а также и биричу, все крестьяне и казаки Сумской волости, подсудные сумскому тиуну, давали с головы по московке, за исключением тех, которым меньше пятнадцати лет. Крестьяне же других сел, подсудные приказчикам виремским и колежемским, должны были давать сумскому старость и биричу по полуденьге с головы, также за исключением малолетних. Более подробные известия имеем мы о доводчиках. В уставной грамоте села Пузырева определено им брать с выти праздничных кормов: на велик день и на Петров по две деньги московских, а на Рождество четыре, да по два алтына ежегодно за осеннее, и того ежегодно гривну московскую с выти, кроме въезжего, которое равнялось двум деньгам с дыма ежегодно. В уставной грамоте Кирилло-Белозерского монастыря положено доводчикам брать въезжего и осеннего столько же, сколько и приказчикам.

Таковы были доходы постоянные, затем следовали временные, и прежде всего судные пошлины. В Пузыреве приказчик брал на виноватом с каждого искового рубля по алтыну, то есть три процента, если же он ехал или посылал кого на межу или протраву, то брал ‘за боран’ алтын. В Соболеве он брал ‘на боран ехати алтын, на поруку дати езду две деньги, а правда (за представление свидетеля) вдвое, а с судового дела с суда приказчику имати по 10 денег, а став у поля помирятся, ино пошлин гривна… А судной список доложат в монастыре архимандрита и келаря и старцев соборных, и приказчику с рубля по гривне, да езд монастырской, да правда, а случится крестное целованье, да помирятся, не целовав, ино заворотного алтын’. Здесь, как видно, он исполнял должность не только судьи, но и доводчика. В других местах этого не было, так в уставной грамоте Кирилло-Белозерского монастыря доводчику определены свои пошлины, а посельскому велено брать с суда по две деньги. В уставной же грамоте Троицкого монастыря 1590 г. постановлено: ‘а случится крестьянину со крестьянином суд, и досудит до поля, и став у поля да побиются, ино посельскому полевых пошлин два алтына, а став у поля да помирятся, ино посельскому мировых пошлин десять денег, а на суд не ходя, за приставом да помирятся, ино посельскому пошлин нет некоторых’. В некоторых грамотах эти пошлины назначаются недельщику. В уставной грамоте Троицко-Сергиевского монастыря 1560 г. подробно определены доходы недельщиков, они были следующие:

‘Кого даст на поруку в монастыри, езду на виноватох деньга, а правды вдвое, а кого даст в сели на поруку, езду на три версты деньга, а правды вдвое. А полевых пошлин недельщиком в монастыри: стояв у пои истец с ответчиком да помирятся, и им с обеих пошлин имати 10 денег, а побьются, и им с виноватого пошлин гривна, а стояв у целовонья истец с ответчиком, да помирятся, и им с обеих пошлин 6 денег, а поцелует ищея или ответчик, и им с виноватого пошлин езд да правда, а не стояв у поля и у целованья истец с ответчиком помирятся, и им пошлин нет, опричь езду и правды. Да недельщиком же езду, кто перед келарем и перед старцы ищет и отвечивает, из ближних и из дальних сеть, и ставленого по деньги с виноватого, а кто о чем докладывает, и им с того пошлин нет, а кого велеть келарь и старцы дати на поруку в монастырском деле, и им о том бити челом келарю и старцем, что пожалуют на виноватом велят взяти, а пожелезного недельщики емлют…’.

Здесь в грамоте пропуск. В селе Пузыреве доводчик брал езду на версту по московской деньге, а на правду с суда вдвое. В селах же Кирилло-Белозерского монастыря установлены были следующие пошлины:

‘Хоженого доводчику в сели деньга, а правда вдвое, а езду доводчиком на десять верст пять денег, а на 20 или на30 верст та ж пять денег езду. А случится ссылка с суда на правду, человек на 10 или на 15 в одном деле, и правда давати та ж две деньги, а с одного человека та ж две деньги, а будет исцова правда, а ответчикова правда ж, и с обеих сторон имати по две деньги… А пожелезного доводчику имати со человека по две деньги на день да на ночь, по ком поруки не буде, а вязчего имати, с татя или с душегубца, по два алтына, а которого человека поколют или убиют болечо не до смерти, и смотриного доводчику имати по два алтына на виноватом’.

Ни в одной из упомянутых уставных грамот не говорится о вире, причина без сомнения та, что она платилась не приказчику, а монастырским властям, если только она не оставлялась за наместниками и волостелями. Монастырским же властям приносились и жалобы на приказчиков и доводчиков в случай злоупотреблений или отказа в суди, они же судили и смесный суд, то есть спор своих крестьян с посторонними людьми. В последнем случае монастырский крестьянин (или же вообще всякий вотчинный) ‘в правде и вине’ подлежал своему судье, то есть последней имел право в том и другом случае взыскивать с него следующие пошлины, не допуская посторонняя) судью вступаться в это дело. Право суда было правом собственности, и подсудимый рассматривался, как источник дохода, принадлежащий своему судье, а не другому.

Кроме судных пошлин, было множество других, которые то взимались в пользу вотчинника, то предоставлялись приказчикам, доводчикам, пятенщикам и т. п. Сюда принадлежали[63] Свадебные пошлины, например: ‘случится у кого свадьба, выдаст за волость дочерь, и приказчику куница десять денег, дас отводин хлеб да колач, а доводчику две деньги, а женить сына, и приказчику алтын новоженой, да хлеб, да колач, а доводчику две же деньги'[64]. Пошлина за выдачу дочери замуж в другую волость называлась выводною куницею: ‘а выводная куница гривна, а новоженной в одной волости алтын'[65], или: ‘а выводные куницы имати по полутретья алтына, да новоженной алтын, а дву денег за утиральник не имати'[66]. В селах же Кирилло-Белозерского монастыря велено было брать за выводную куницу два алтына, а если где за золостью берут больше, то брать против того. 2) Торговые пошлины, которые были весьма разнообразны. В уставной грамоте Троицкого монастыря 1560 года постановлено: ‘кто продаст лошадь за волость, с продавца деньга, а меняются лошадьми в одной волости, с обеих по две деньги, а продаст корову или быка за волость, с продавца деньга, а продаст за волость стог сена или в зород, явки две деньги, а продаст за волость хоромину, явки с угла две деньги, а продаст за волость одонье ржи или овса, явки поземного четверть’. Подобный постановления встречаются и во всех других грамотах. 3) Разные явки, как-то: за наем прихожего казака явки 4 деньги, а за наем в одной волости деньга[67], с братчины две деньги и т. п. 4) Разные пени, между прочим сгонное с лошади, если лошадь прибежит из-за волости[68]. Наконец, 5) отхожие пошлины: пожилое или похоромное с уходящего крестьянина, и порядное с покупщика, который с разрешения приказчика приобретал земельный участок.

Из этого видно, что каждая вотчина представляла собою маленькое княжество, точно также, как княжество было ничто иное, как большая вотчина. В обоих господствовали одни и те же начала, начала частного владения. Все, что составляет насущную потребность общества, с этой точки зрения превращалось в частную собственность, рассматривалось, как доходная статья. Каждый землевладелец имел в своей вотчине разные фискальные права, которым подлежал всякий, кто селился на его земле. Сюда принадлежали: право суда с сопряженными с ним доходами, право на известные повинности, право на сбор разнообразных пошлин. Все это были вотчинные доходы, которые порождали весьма многосложное и запутанное управление, ибо вся цель владельца состояла в том, чтоб из каждого действия поселенца извлечь для себя какую-нибудь выгоду. К тому же некоторые из этих статей принадлежали князю, другие вотчиннику, и тот и другой жаловали их различным управителям в виде кормления или милости, так что с одних и тех же лиц доходы шли в различные руки. Понятно, какие здесь могли происходить злоупотребления. Действительно, в некоторых грамотах мы видим жалобы крестьян на приказчиков и доводчиков, которые берут оброк и пошлины не по грамотам и не по окладу, и требуют с крестьян лишних повинностей[69]. Но также, как государи московские в XV и XVI веках стремились к ограничению власти кормленщиков, к ограждению подданных от злоупотреблений, так и вотчинники давали подобные же грамоты своим поселенцам. Так в некоторых уставных грамотах постановляется, чтобы приказчик не судил без священника и крестьян[70], в других отменяются поборы посельских, доводчиков и других дворовых людей[71], в третьих дается старостам право самим привозить в монастырь ежегодные оброки, и сено косить и возить без монастырских закосчиков[72]. Однако в частных вотчинах это стремление к ограничению произвола и злоупотреблений далеко не вмело того значения, как в государстве, в монастырских вотчинах мы видим всю средневековую систему кормлений и пошлин в то время, как в общей администрации она давно уже была уничтожена московскими царями. Частное право не легко поддается государственным потребностям, ибо для частного владельца общественная польза всегда составляет дело второстепенное. Нужно сильное вмешательство власти, чтоб искоренить отжившие свой век и противные новым потребностям обычаи и установлений, если они однажды проникли в сферу частного права.

Каждая частная вотчина представляла таким образом отражение большой княжеской вотчины. Но как в княжеских уделах народонаселение свободно переходило с места на место, так и здесь был постоянный прилив и отлив поселенцев. Каждый из них, на основании свободного договора, вступал в союз с землевладельцем и подчинялся тому порядку вещей, который господствовал в вотчине. Землевладелец был не столько хозяин, сколько князь своей вотчины, цель его состояла не в экономическом устройстве имения, а в сохранении вотчинных прав, которые вовсе не имели хозяйственного характера. Это мы видим и в монастырских имениях, а тем более это должно было быть в имениях служилых людей, которые были заняты постоянною службою, особенно в период съездов, когда они беспрестанно кочевали с места на место. Вследствие этого вотчинник предоставлял крестьянам довольно свободное распоряжение землями, ему было все равно, кто бы ими ни владел. Так в уставной грамоте села Пузырева соловецкий игумен пишет: ‘також есмя вас благословил и пожаловали: волно вам меж собя дворы и землями меняти и продавати, доложа приказчика’. Это было даже выгодно для вотчинника, ибо за это платились пошлины: ‘а кто свой жеребей продаст или пременит, и приказчику имати на том явки меновного с обеих половин на монастырь полполтины, а кто продаст свой жеребей, а сам пойдет за волость, и на том имати похоромное сполна, а с купца имати порядное посмотря по земле и по угодью’. Это, впрочем, не было общим правилом, и встречаются грамоты, где крестьянину дается земля с условием, чтоб ее ‘не освоивати, ни окняжить, ни обоярить, ни продати, ни заложить, ни по душе не дать'[73]. Во всяком случае от такого свободного распоряжения землею крестьянину делалось не легче, ибо вотчинные права лежали на нем всею своею тяжестью.

В самом деле, если мы посмотрим только на оброки, которые крестьяне платили своим помещикам, то положение первых представится нам довольно выгодным. Платить четвертый, пятый, шестой сноп весьма легко для земледельца. Но если мы возьмем в расчет всю совокупность податей и повинностей, как владельческих, так и княжеских, и то бесчисленное множество пошлин и поборов, которые взимались всякими властями, то мы убедимся, что положение земледельца было весьма неотрадно. Чтобы несколько пособить ему, он должен был прибегать к постоянным займам, но это ставило его еще в большую зависимость от помещика. Ко всему этому надобно прибавить и беспрестанные насилия, неизбежные во времена неустройства. Так напр., в 1560 г. игуменья и сестры Михалицкого монастыря просили царя о мене своей вотчины, потому что ‘на сумежье деи около тое волости многих наших детей боярских Бежецкие пятины помещиков поместья, и от тех деи детей боярских, в землях и во всяких делех и от проезжих людей крестьянам тое их волости чинятца насилства и обиды великие, и им деи тех своих крестьян от обидь уберечи не мочно, потому что деи от них удалели’. Вследствие этого монастырь принужден был давать крестьянам многие льготы, и уплачивать за них подати[74]. В 1579 г. приказчик и крестьяне монастырского села Хрепелева заявили, что соседний помещик Новокрещенов наслал на них людей своих и крестьян, которые село обступили, начали грабить дворы крестьянские и монастырские, а людей и крестьян ‘учали бить на смерть и стрелять из луков и из рушниц, и колоть рогатинами, и саблями сечь, и топорками’. За тем вычисляются пограбленные рухлядь и скотина, и все оценивается в 460 рублей, сумма чрезвычайно значительная в то время[75]. Не мудрено после этого, что Герберштейн описывает положение крестьян, как самое жалкое, потому что имущество их подвержено грабительствам воинов и служилых людей[76].

Не мудрено, что деревни пустели и народонаселение беспрестанно кочевало с места на место. Примеры такого запустения встречаются на каждом шагу. В 1586 г. например в Белозерском уезде царь даровал Горицкому монастырю в вотчину село с двадцатью пятью пустошами, которые были деревнями[77].

Правительство старалось однако противодействовать этому стремлению, несогласному с государственными потребностями и порядком. Установлением срока для перехода крестьян, Судебники старались по крайней мере дать ему некоторую правильность, ограничивши его известным временем года, когда уже кончались все работы. Временное уничтожение тарханов в 1584 г. имело также целью прекратить переселение крестьян с земель служилых людей, которые через это лишались возможности исправлять свою службу. С другой стороны потребность порядка в управлении вела в некоторых случаях к усилению власти господ над крестьянами. В царском Судебнике (ст. 89) постановлено, что если крестьянина в судебном поединке побьют в разбое или в другом лихом деле и отдадут его за того государя, за кем он живет, или же тот его выручить, а крестьянин захочет отойти, то его отпустить, но на отказчике взять поруку с записью, чтобы крестьянин был на лице, если его потребуют по какому-нибудь другому делу. В дополнительных статьях к Судебнику[78] велено боярам, приказным людям и дворянам накрепко приказать в своих селах, чтобы люди их и крестьяне в обыбках не лгали, если же они солгут, то самим боярам и детям боярским быть в великой опале, а людям их и крестьянам быть казненным, как в разбойных делах. Впрочем помещик избавлялся от ответственности, если он сам, узнавши о лжи, доносил о том государю. В уставной книге разбойного приказа установлены три Формы обвинения или улик, по которым человек предавался пытке: поличное, оговор и лихованный обыск. Но кроме того, если дворяне, приказные люди и дети боярские приведут людей своих, крестьян или дворников, и скажут на них разбой, воровство или подводы, то велено пытать их без обыска и без оговора, и чинить указ, кто чего доведется[79]. Встречаются также примеры взысканий по судебным приговорам с помещика за людей его и крестьян[80]. За то с другой стороны преследование воров и разбойников в XVI веке сделалось делом государственным. Прежде того многие вотчинники имели право суда с разбоем и с татьбою, теперь же воров и разбойников велено было ловить и судить губным старостам и целовальникам. Сначала губные грамоты давались и отдельным имениям по просьбе самих вотчинников, но последние в эти дела не вмешивались. Все возлагалось на самих крестьян, у которых губными старостами были приказчики — либо вотчинные, либо выбираемые ими самими, либо назначаемые царем, подчинялись же они непосредственно разбойному приказу[81]. Вскоре однако же губные старосты сделались властью уездною, и совершенно потеряли вотчинный характер.

Таково было положение крестьян в конце XVI века. В 1592 или 93 г. последовало их укрепление. Самый указ до нас не дошел, но содержание его ясно из следующего указа 24 ноября 1598 г.[82].

‘Царь и великий князь Федор Иванович всея Руси указал и бояре приговорили: которые крестьяне из-за бояр и из-за дворян и из-за приказных людей и из-за детей боярских и из-за всяких людей из поместий и из вотчин, и из патриарших и из митрополичьих, и из владычних и из монастырских вотчин выбежали до нынешнего 106 году за пять лет, и на тех беглых крестьян в их побеге, и на тех помещиков и вотчинников, за кем они выбежав живут, тем помещикам, из-за кого они выбежали, и патриаршим и митрополичьим и владычним детем боярским и монастырских сел приказчиком и служком давати суд и сыскивати накрепко, всякими сыски, и по суду и по сыску тех беглых крестьян с женами и с детьми и со всеми животы возити назад, где кто жил. А которые крестьяне выбежали до нынешнего 106 году лет за шесть и за семь и за десять и больше, а те помещики и вотчинники, из-за кого они выбежали… на тех своих беглых крестьян в их побеге и на тех помещиков и на вотчинников, за кем они из-за них выбежав живут… не бивали челом… и на тех… суда не давати и назад их, где кто жил не вывозити’.

Из этого можно заключить, что уж и прежде помещики бивали челом о возвращении вышедших из-за них крестьян. На это указывают и жалобы их на оскудение и запустение деревень, представленный на соборе 1584 г., на котором временно были уничтожены тарханы. Но во всяком случае это последнее обстоятельство показываете, что в 1584 г. крестьяне еще пользовались полным правом перехода.

В 1601 г. снова позволено было в некоторых случаях перевозить крестьян от одного помещика к другому. Царь, сказано в указе[83], и царевич ‘пожаловали во всем своем государстве от налога и от продаж велели крестьянам давать выход’. Отказывать и возить позволено между собой: 1) выборным дворянам, 2) жильцам, 3) городовым детям боярским, 4) городовым приказчикам всех городов, 5) иноземцам, 6) всяких чинов дворовым людям Большого Дворца, как-то ключникам, стряпчим, сытникам, подключникам, 7) разным людям, принадлежащим к ведомству конюшенному, ловчему, сокольничьему,

детям боярским царицы, 9) подьячим всех приказов, 10) стрелецким сотникам и казачьим головам, 11) переводчикам и толмачам посольского приказа, 12) приказным людям и детям боярским патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов. Напротив, запрещено перевозить крестьян в дворцовые села, в черные волости и в имения патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов, монастырей, бояр, окольничих, больших дворян, приказных людей, дьяков, стольников, стряпчих и стрелецких голов, а равно и от них. Тем лицам, которым вывоз был позволен, разрешено было вывозить одному от другого не более одного или двух человек, вывозить же трех или четырех одному помещику от другого запрещено. Срок вывоза по прежнему назначен был Юрьев день, да две недели спустя. Пожилого велено платить по рублю по два алтына за двор.

Указ этот был издан только на этот год, но в следующем году вышел другой точно такого же содержания с прибавлением, чтобы ‘крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы, безо всякие зацепки, и во крестьянской бы возке промеж всех людей боев и грабежей не было, и сильно бы дети боярские крестьян за собою не держали и продаж им некоторых не делали, а кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем от нас быта в великой опале'[84].

Эти указы явно клонились к облегчению участи мелкопоместных дворян, которые, не имея крестьян, часто находились в невозможности отправлять государеву службу. Неизвестно, повторены ли эти положения и в следующие года. Из приведенного ниже указа Василия Ивановича Шуйского можно однако же думать, что они получили законную силу и на последующее время.

При Лжедмитрии в 1606 г. 1 Февраля издан был указ другого содержания[85]. По прежнему приговору велено было отыскивать беглых крестьян за пять лет, а не далее. Это показывает, что крестьяне не считались крепкими земле, и что вследствие укрепления они еще не сделались полною собственностью помещиков. Даже и в этом промежутке велено отдавать назад не всех: о тех, которые ушли от помещиков в голодные года, и к новым владельцам пришли в бедности, предписано делать следствие, и если окажется, что крестьянин был не беден, и убежал с имуществом, имея средства прокормиться, то такого возвращать прежнему помещику. Если же он ушел потому, что не имел возможности прокормиться, а новый помещик прокормил его в голодные года, то в таковых отказывать истцам: ‘не умел он крестьянина своего кормить в те голодные лета, а ныне его не пытай’. Точно также запрещено возвращать и тех, которые в голодные года по нужде отдались другим помещикам в холопство или в кабалу. Если же крестьянин пошел в кабалу к собственному помещику, и потом начнет говорить, что помещик взял его во двор с пашни насильно, потому что ему нечем было прокормиться, то ему отказывать, если кабала записана в книги, ибо он имел возможность жаловаться на насилие при записке. Кабалам же, которые не записаны в книги, верить запрещено.

Но окончательное укрепление последовало при Василии Ивановиче Шуйском указом 9 марта 1607 г. В указе сказано:

‘Государь царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, с отцом своим святейшим Гермогеном патриархом, со всем освященным собором и со своим царским синклитом, слушав доклада поместной избы от бояр и дьяков, что переходом крестьян причинилися великия крамолы, ябеды я насилия немощным от сильных, чего де при царе Иване Васильевиче не была, потому что крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иванович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого сколько тогда крестьян было, книги учинил, и после оттого начались многие вражды, крамолы и тяжи. Царь Борис Федорович, видя в народе волнение велие, те книги отставил и переход крестьянам дал, да не совсем, что судьи не знали, како по тому суды вершити, и ныне великие в том учинилися распри и насилия, и многим разорения и убивства смертные и многие разбои и по путем грабления содеяшася и содеваются. Сего ради приговорили есмы и уложили по святым великим соборам и по правилом святых отец: которые крестьяне от сего числа пред сим за 15 лет книгах 101 году положены, и тем быть за теми, за кем писаны, а буде те крестьяне вышли за кого иного, и в том есть на крестьян тих, или на тех, кто их держит, челобитье, и те дела не вершены, или кто сентября по 1-е число сего года будет бить челом, и тих крестьян отдавати по тем книгам со всеми их животы тем, за кем они писаны, до сроку Рождества Христова 116 года (1608) без пожилого, а не отдаст кто на тот срок, ино на нем брати за прием и пожилое по сему уложению, а не было о которых крестьянах челобитья по сей день и сентября по 1-е не будет, и тих после того срока по тем книгам не отдавати, а написати их в книги, за кем они ныне живут, и впредь за 15 лет о крестьянах суда не давати и крестьян не вывозити’.

За передержательство определено платить 10 руб. пени государю, да пожилое прежнему помещику: по 3 рубля ежегодно за двор, а за холостого также по 3 рубля. Если же убежит женщина и выйдет замуж за чужого крестьянина, то последнего выдавать с женою и с прижитыми от нее детьми. Но если есть у него дети от первого брака, то последние остаются у своего помещика, кроме малолетних, которые следуют за отцом и должны жить с ним до 15-летнего возраста.

Таковы указы об укреплении крестьян. Из последнего видно, что неустройства, происшедшие от укрепления неполного, повели к укреплению полному.

Если мы на эти постановления взглянем отрешенно от других явлений, то нам покажется весьма странным и непонятным делом уничтожение одним указом свободы целого сословия, которое искони пользовалось правом перехода. Но если мы рассмотрим их в связи с другими явлениями жизни, в связи с предыдущей историей, мы убедимся, что в этом не было ничего исключительного и несправедливого. Это было укрепление не одного сословия в особенности, а всех сословий в совокупности, это было государственное тягло, наложенное на всякого, кто бы он ни быль. Все равно должны были всю жизнь свою служить государству, каждый на своем месте: служилые люди на поле брани и в делах гражданских, тяглые люди — посадские и крестьяне, отправлением разных служб, податей в повинностей, наконец вотчинные крестьяне, кроме уплаты податей и отправления повинностей, также службою своему вотчиннику, который только с их помощью получал возможность исправлять свою службу государству. Служилые люди не были укреплены к местам, ибо служба их была повсеместная. Тяглые же люди, как мы уже видели, считались крепостными, и не могли уходить с своих мест. Невозможно было не распространить этого положения и на вотчинных крестьян. Во времена всеобщего укрепления это было бы несправедливым исключением.

Такова была главная побудительная причина для запрещения свободного перехода крестьян, причина, которая вытекала из самого смысла жизни, и незаметно направляла умы современников. К ней сводятся и все второстепенные побуждения, которыми обыкновенно стараются изъяснить эту меру. Сюда относятся: 1) Желание оградить бедных помещиков от перезыва крестьян людьми богатыми, имеющими более средств дать поселенцам разные льготы и тем переманить их к себе. Это желание действительно существовало, как видно из постановлений собора 1584 г. и из указов Бориса Годунова. Но оно вызвано было именно тем, что служилым людям нужны были средства для исправления государственной службы. Эти средства давались им в поместьях, с которых они ее и несли. Поместья же без крестьян ничего не значили, земли было много, а рабочих рук мало, и когда работники уходили, помещик лишался способов содержать себя на службе. И так, если дворянин обязан был всю жизнь свою служить государству, то необходимым следствием этой обязанности было то, что крестьяне должны были всю жизнь свою служить ему. Это также была служба государственная, только в другой форме. 2) Необходимость установить правильную финансовую систему. При общем кочевании народонаселения, при недостатке административных средств, невозможно было установить правильные оклады и удобную податную систему, необходимую для существования государства. Подати лежали на земле, а земля ничего не значила, она то обрабатывалась, то покидалась впусте. Нужно было разложить их на лица, а люди уходили с места, и невозможно было за ними уследить. Таким образом, если государство хотело устроить свои финансы, оно необходимо должно было прибегнуть к укреплению податных лиц. Но в этом-то и состояли государственные обязанности низших сословий: уплата податей и отправление повинностей составляли особенную обязанность сословия тяглого, а отчасти и вотчинных крестьян, обязанность равносильную служебным обязанностям служилого сословия. Тяглому человеку необходимо было сидеть на месте, чтобы тянуть свое тягло, вотчинный же крестьянин тянул тягло как государству, так и своему вотчиннику. 3) Желание упрочить общественную безопасность, которая беспрестанно нарушалась при общем брожении народонаселения. Но общественная безопасность была также потребностью государства, которой оно не могло удовлетворить иначе, как повинностью подданных, ибо собственных средств оно в то время имело слишком мало. Вследствие этого самая поимка воров и разбойников возложена была на местных жителей, как повинность. Так и укрепление сословий было всеобщею повинностью, которой последствием был между прочим и общественная безопасность.

После этого мы можем понять все различие между укреплением холопов и укреплением крестьян. Первое возникло из частного права, составлявшего основание общественной жизни в средние века, из господства личности, не знавшей над собою общественной власти, из стремления каждого человека увеличить свое могущество порабощением окружающей его среды. Второе вышло из потребности государства устроиться и укрепиться. Образуясь из средневековой неурядицы, лишенное всяких средств, и денежных и административных, оно должно было требовать от подданных посильной службы для того, чтобы учредить правильное управление, водворить благоустройство, создать силу 9 могущество России. Укрепление крестьян было ее частным правом, приобретенным одним лицом над другим, а последствием общих обязанностей, наложенных на все сословия. Но, как увидим ниже, при соединении крестьян и холопов под рукою одного владельца, одно учреждение воздействовало на другое, одно сословие сообщило другому некоторые черты своего характера.

Итак, этот переворот в судьбе крестьянского сословия был необходимым следствием условий тогдашнего быта. Но каким же образом мог он совершиться без сильных потрясений? Только в пословице: ‘вот тебе, бабушка, Юрьев день!’ сохранилось о нем воспоминание в народе. Мы найдем этому объяснение, если взглянем на способ укрепления бояр и служилых людей. Последние также пользовались правом перехода: ‘а боярам и слугам вольным воля’. Но когда уничтожилась удельная система, московские государи стали требовать, чтоб они перестали отъезжать. И вот без переворота, даже без указа, бояре и служилые люди из вольных слуг сделались крепостными и стали писаться холопами. Дело в том, что требованиям государства ни бояре, ни крестьяне не могли противопоставить такого деятельного сопротивления, как например феодальные владельцы на Западе. Они были для этого слишком разрознены. Бояре и слуги могли протестовать только бегством, да крамолами, их сделали холопами, а они все-таки продолжали отъезжать. Точно также и крестьяне, несмотря на укрепление, продолжали уходить тайком. Весь ХVІІ век наполнен исками о беглых крестьянах. Это мы увидим дальше. Даже бедствия смутного времени должно приписать главным образом этому протесту боярства и крестьянства против требований государства. Но последнее взяло наконец верх, потому что на стороне его было право. Оно не делало исключений ни для кого, оно от всех сословий требовало посильной службы, необходимой для величия России. И сословия покорились и сослужили эту службу. До самых времен Екатерины продолжалась эта система повинностей, которая лежала в основании всех учреждений того времени. Но когда государство достаточно окрепло и развилось, чтобы действовать собственными средствами, оно перестало нуждаться в этом тяжелом служении. При Петре III и Екатерине с дворянства сняты были его служебный обязанности. Жалованною грамотою 1785 года оно получило разные права и преимущества, как высшее сословие в государстве, оно получило в собственность и поместные земли, которые сначала даны были ему, только как временное владение, для содержания на службе. Это была награда за долговременное служение отечеству. Городское сословие также получило свою жалованную грамоту, и оно освободилось от повинностей и службы, и приобрело различные льготы и преимущества.

Впрочем, судьба этих сословий до нас не касается. Наша задача — проследить дальнейшую участь крестьян, которые, как мы сказали, сблизившись с холопами, постепенно стали подходить с ними под одну категорию и наконец совершенно уравнялись с ними в правах. Но прежде, нежели мы займемся рассмотрением этого вопроса, мы должны взглянуть на состояние холопов со времени образования Московского государства.

[1] Акты Историч., т. I, стр. 155.

[2] Доп. к Акт. Историч., т. I, No 56. См. также Акты Археогр. Эксп., т. I, No 258, где подать эта названа похоромным.

[3] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 64.

[4] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 234.

[5] Доп. к Акт. Историч. т. I, No 117, 119.

[6] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 349.

[7] Это слово происходить от глагола: отречься.

[8] Изорник значить пахарь, от орать, пахать. Как видно, он жил на селе. Что такое кочетник, это не совсем ясно, несмотря на вое попытки объяснить это слово. См. Устрялова исследование Псковской судной грамоты, примеч. 96. Вероятнее всего, что оно означало рыболова.

[9] Стр. 8. Под именем четверти разумеется, вероятно, хлебная мера вообще, иначе трудно объяснить сопоставление четверти с огородной или рыбной частью и согласить это положение с предыдущими по которому хозяин берет половину произведений.

[10] Акты Историч., т. 1, No 134.

[11] Акты Юрид., No 10.

[12] Доп. к Акт. Историч., т. I, No 51, XVIII.

[13] Там же, No 51, V.

[14] Акты Историч., т I, No 191.

[15] Доп. к Акт. Историч., т. I, No 51, XXII.

[16] Там же, Дополн. к Акт. Истор., т. 1, No 51, XXIV.

[17] Допол. к Акт. Историч., т. I, No 56.

[18] Акты Юрид., No 10.

[19] Акты Историч., т. I, No 134.

[20] См. в Акт. Юрид. порядные, No 176—196.

[21] Акты Юрид., No 183, 186.

[22] См. поручные записи Акт. Юрид., No 290.

[23] Первое — Акт. Историч., т. 111, No139, второе — Дополн. к Акт. Историч., т. 1, No 160.

[24] Акты Юрид., No 230.

[25] См. вообще порядные и поручные в Акт. Юрид.

[26] Акты Юрид., стр. 67, No 26. Что она имеет характер оброчной грамоты, видно из того, что крестьянин не несет никак их обязанностей, кроме оброка. Оброчная земля была пожалована царем монастырю, а крестьянин, ее нанимавший, возобновил контракт на пять лет.

[27] Акты Юрид., No 20.

[28] Ср. напр. Акт. Юрид., No 178, 482, 491.

[29] Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 48.

[30] Собр. Госуд. Грамот, т. І, No 112. Тоже No 122: ‘а что мои деньги в моих селех в ростех и в пашни и на ком ни буди, тех денег не велел взяти’.

[31] Собр. Госуд. Грамот, т. І, No 96, 130.

[32] Собр. Госуд. Грамот, т. І, No 83.

[33] Акты Юрид., No 183, 186, І90, 196, II.

[34] Акты Истор., т. I, No 180. Акты Юрид., No 392.

[35] Акты Истор., т. Т, No 180, 243. Акты Археогр. Эксп., т. I, No 251, 200.

[36] Акты Истор., т. I, No 107, 182, 185, 186, 190, 201. Акты Археогр. Эксп., т. I, No340.

[37] Акты Истор., т. 1, No 183, 244.

[38] Акты Истор., т. I, 185,180,190, 201.

[39] Акты Юрид., No 177, 182.

[40] См. напр, порядные, No 177, 184.

[41] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 258. Акты Юрид., No 26, стр. 67, No 178, 182, 183, 186, 189, 191.

[42] Акты Юрид. No 177, 184.

[43] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 258.

[44] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 307.

[45] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 357.

[46] Там же, т. I, No 348. 11.

[47] Там же.

[48] Там же, т. I, No 258.

[49] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 348. II, III. См. также уставную грамоту Константиновского монастыря, Акты Археогр. Эксп., т. I, No 11.

[50] См. Акты Археогр. Эксп., т. I, No 268.

[51] Акты Историч., т. I, No 200. См. также Акты Археогр.Эксп., т. I, No 344.

[52] Собр. Госуд. Грамот, т. I, No 202.

[53] Жалованных несудимых грамот монастырям и духовенству так много, что и цитировать не стоит. О частных лицах см. Акты Историч. т. I, No 115. Акты Археогр. Эксп., т. 1,No 44, 73, 79, 111,120, 132, 160, 371, 374.

[54] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 255, 258.

[55] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 255, II.

[56] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 348, III.

[57] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 258.

[58] Акты Археогр. Эксп., т. 1, No 307.

[59] Акты Археогр. Эксп., т. и, No 348, III.

[60] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 357.

[61] Акты Археогр. Эксп., т. 1, No 255, II.

[62] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 268.

[63] Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 258.

[64] Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 307.

[65] Акт. Археогр. Эксп., т. 1, No 348, 1.

[66] Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 307.

[67] Акт. Археогр. Эксп., т. 1, No 357.

[68] Акт. Археогр. Эксп., т. I, No 258.

[69] Акты Археогр. Экспед., т. I, No 258.

[70] Там же.

[71] Там же, т. I, No 255.

[72] Там же, т. 1, No 348, III.

[73] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 74, IV.

[74] Доп. к Акт. Историч., т. 1, No113.

[75] Акты Юридич., No 46.

[76] Карамзин, т. X, примеч. 347.

[77] Акты Историч, т. I, No 217.

[78] Акты Историч., т. I, No 154, ст. 10, 11

[79] Акты Историч., т. ІII, No 167.

[80] Акты Юридич., No 17.

[81] Акты Археогр. Эксп., т. I, No 194, 224.

[82] Акты Истор., т. 1, стр. 420.

[83] Акты Археогр. Эксп., т. II, No 20.

[84] Акты Археогр. Эксп., т. 11, No 23, 24.

[85] Там же, т. I, No 40.

— Б. Н. Чичерин

Несвободные состояния в древней России ‘Русский Вестник’, 1856 год, No 3

Читайте также:

Несвободные состояния в древней России
‘Русский Вестник’, 1856 год, No 3