НЕЛЬЗЯ ЛИ ДЕЦЕНТРАЛИЗИРОВАТЬ РАЗВОД?
НЕЛЬЗЯ ЛИ ДЕЦЕНТРАЛИЗИРОВАТЬ РАЗВОД?
(К пересмотру его в Св. Синоде)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Нельзя ли децентрализировать развод?, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
В газетах сообщено было, что ‘в Св. Синоде ожидается возвращение в Петербург Вл. К. Саблера, чтобы немедленно же приступить к рассмотрению вопроса о разводе’ в процессуальной и законодательной его стороне. Как известно, вопрос этот то поднимается, то падает, и так тормозится или волочится уже несколько лет.
Позволю себе обратить внимание на сторону, не обсуждавшуюся ни в повременной печати, ни в министерстве юстиции, ни в духовном ведомстве.
Почему собственно централизован развод? Синод, естественно, завален делами о разводе, и он естественно испуган числом их, так что, вероятно, иерархам Синода иногда кажется, будто вся Россия хочет развестись, и ‘дозволь-ка’, то семья исчезнет у русских. При подобном ужасе, естественно, ‘все задержишь’. Но это иллюзия именно централизации и только сидящих в центре. Если бы в России нельзя было произвести ремонта ни в одной церкви, не ‘проведя вопроса через хозяйственный отдел при Св. Синоде’, то директору этого отдела, конечно, показалось бы, что все церкви в России разваливаются, — чего, конечно, нет.
И церкви стоят благополучно.
И семьи живут благополучно же.
Рушится, падает, ‘требует ремонта’ вообще немногое, и это есть просто следствие жизни, ‘житейского’, — показатель и выражение того, что ‘время идет’ и что ‘все дела человеческие несовершенны’. Боль и страдание происходят в каждом единичном случае не оттого, что ‘данная семья разведена’, но именно оттого и дотоле, пока ‘она не разведена’. Это видно из примеров, если вы знаете хоть один (ибо это вообще редко). На том самом месте, из которого исходили скандалы, ругань, тревога соседям, где дети ревели, где дети были брошены, где творилось чуть не площадное прелюбодеяние, и посторонние с проклятием проходили мимо этого черного места, ‘где муж с женой ненавидят друг друга’, — на этом месте, едва они ‘разведены’, воцаряется покой, согласие, мир, дети не видят скандалов, хотя и не видят, ‘как бы схоронив’, одного из родителей, и сами родители, разойдясь в разные стороны и устроившись в новую жизнь, ведут ее чисто и целомудренно. Кто говорит, — развод (при детях) всегда операция (без детей даже и не операция), но без развода — это рак, съедающий семью, детей, весь род, заражающий целую генерацию. Повторяю, это надо видеть. Зрелище гораздо благодатнее и, так сказать, лазурнее, чем всякие рассуждения. Я видел подобных примера три: где болталась — годы — грязная, злобная лужа, образовывались два чистых озера.
Но раз это так признано, раз предрассудок против развода упал и его, кажется, не разделяют сами духовные лица, — отчего удерживать его чудовищную централизацию, возникшую в суровые до жестокости петровские времена, и возникшую в силу общей тогда тенденции — ‘поставить все во фронт’ и сказать всему — ‘смирно’.
Ведь как было в допетровские времена, когда церковь была у нас та же православная и каноны блюлись еще построже, чем теперь?
Все кончалось между священником, мужем и женою, — не восходя дальше, ни к епископу, ни, конечно, к патриарху, которого заменил Св. Синод. Ни у одного патриарха не лежало на столе ‘бракоразводного дела’, — да, обдумывая всю Россию, блюдя во всей России благочестие и веру, патриарх счел бы за позор заниматься такими мелочными, частными, личными делами, точно ‘собирая сплетни по соседству’. ‘Развод в руках Синода’ есть продукт такого бюрократического измельчания церкви (хоть страшно это сказать, но куда же правду деть), что страшно и несколько смешно подумать…
Допетровская Русь хорошо известна, — в подробнейших историях Голубинского и Соловьева, и вот неудивительно ли вполне, что ни Голубинский, ни Соловьев не отыскали ни одного ‘архиерейского дела о разводе’, архиерейской озабоченности разводом, как и никакой тоски семьи из-за развода. Между тем воображать, что несколько миллионов русских ‘жили в ладу, как в раю’ — невозможно: натура человеческая везде одна, а семейные язвы — не из тех, что забывают или выносятся молча. В чем же дело? Да было совершенно другое положение развода, — при тех же, как теперь, о нем законах (ибо они идут от Евангелия). Развод данной единичной семьи никогда не восходил к общерусскому значению, не доводился до Москвы, до патриарха или епископа, но оставался приходским делом, — как оно и есть всегда ‘дело этого околотка’, ‘дело этого села’, — и разрешался, канонично и благочестиво, духовником мужа и жены, который единственно и до глубины знает жизнь их, знает во всей правде ее, знает во всем прошлом ее, чего не знает Синод и никогда не узнает из обычно лживых бракоразводных бумаг, свидетельств и россказней.
Вся плачевная процедура развода восходит к началу ‘Устава духовных консисторий’, каковому ‘Уставу’ нет и ста лет, и он ни малейших сакраментальных качеств не имеет. Между тем вся возня с разводом министерства юстиции, духовного ведомства и разных комиссий, с призывом экспертов от медицинского мира, вращается именно около теперешней консисторской формы развода, как будто это был бы какой-то фетиш, от которого нельзя отойти. Поистине плачевно и поистине позорно молчание профессоров канонического права в университетах и в духовных академиях. Достаточно было бы проф. Заозерскому или проф. Красножену поместить две-три коротенькие статьи в газетах, чтобы стало всем ясно, и особенно чтобы стало ясно старательным чиновникам министерства юстиции, в каком ‘тупичке’ они все толкутся, когда выход на прямую улицу открыт и свободен.
Ведь собственно нужно:
1) Чтобы поводы к разводу были те самые, какие указаны в Евангелии и соблюдались всегда в церкви.
2) Чтобы разводила именно церковь, как она же венчает.
Вот два принципа. Но ни Евангелие, ни каноны, ни практика древнегреческой церкви нимало не предписывают, не указывают и не запрещают:
3) Кто же должен разводить?
Киев и Москва решали:
— Священник.
Петербург решил:
— Консистория или Синод.
Петербургское решение, в смысле священства и правильности, никаких преимуществ не имеет перед киевским и московским.
Явно, что киевское и московское решение было как-то священнее петербургского. ‘Солгать на духу’ — кто солжет? ‘Уж так повелось’, что обычаем народным, тысячелетним народным привыканием, ‘на духу солгать’ — невозможно. И тогдашние разводы, московские и киевские, все были правильные разводы, поставленные на истине, на слезах и на великой священнической совести. Едва я сказал, как все закричат: ‘Конечно, это так!‘ Как о теперешнем разводе все закричат и кричали сто лет: ‘Это — ложь, обман и подкуп’. Да ведь и вообще на священнике все держится: священник — не только древнее, но и священнее, религиознее таких новеньких и чисто бюрократических учреждений, как ‘консистория’.
Таким образом, вопрос о разводе мог бы быть разрешен совершенно просто:
a) Устранив фетиш именно консисторской процедуры развода, за коей не лежит никакой санкции,
b) Устранив ide fixe, будто все разводы должны стекаться в столицу Российской империи или по меньшей мере в город г. губернатора и архиерея, —
c) Отменить статью свода закона: ‘Запрещается писать всякие бумаги, клоняющиеся к расторжению семейного союза’. Этим-то законом именно, которому что-то около 150 или 170 лет, и была уничтожена прежняя священническая форма развода, заключавшаяся в том, что священник, по достаточном опросе мужа и жены, по достаточном исследовании всего дела, — после, наконец, не подействовавших его увещаний к миру и к прощению друг друга, — писал им древнее, в Библии установленное и никогда никем не отмененное ‘разводное письмо’, коим брак расторгался, — и это расторжение вносилось в их документы, со всеми последствиями.
Все совершалось так же кратко, твердо и правильно, как теперь пишутся ‘метрики’ об актах крещения, венчания и смерти, каковые акты и обозначаемые ими факты бытия христианского уж никак не малозначительнее, чем пресловутый развод, надоевший всем, как оскомина от кислого яблока.
До какой степени древний развод был естествен и правилен, не возбуждал никакой придирки с церковной стороны, — можно видеть из приведенной статьи закона, где слово ‘развод’ даже не произнесено, хотя оно касается только разводных актов. Запрещение священнического развода совершилось глухо и анонимно.
Пишу это, имея и косвенную цель в виду. Куда теперь девался священник и его авторитет? Куда он отодвинут, — в тень, слезы, нужду и унижение! Что это и почему ‘консистория’ — новенькое бюрократическое учреждение — есть ‘представительница церкви’, а не священник есть ‘представитель церкви’? Непонятно, неканонично, несвященно. От Евангелия и до сих пор на церковном небе есть две тысячелетние звезды: иерей, архиерей. Вот это звезды настоящие, неподдельные, натуральные. Печальна зависимость и часто униженность иереев от архиереев, и так легко ведь это исправить, поставив священника и собор священников в епархии, ‘совокупность благочиний’, что ли, в положение советослушательное, а не советоисполнительное, в отношении архиереев. Два эти чина соответствуют двум стихиям православия: народной — сюда принадлежит ‘иерей’ — и пустыннической, монашеской, затворнической, которую собственно и выражает теперешний инок-архиерей. Ибо, как сто раз повторялось в печати и знающим хорошо известно, — в древности епископы не были монахами, и даже запрещено было монахам вступать в отправление епископских обязанностей. Инок-епископ есть собственно выразитель и представитель, пожалуй, наблюдатель и блюститель монашества и монастырей в епархии, ‘пустынничества’ и аскетизма в ней, а естественным представителем и блюстителем священников в епархиях могло бы быть лицо вроде теперешних двух ‘протопресвитеров’, — каковые одной природы и натуры, одного духа с сонмом белого духовенства. Но оставим эти общие соображения, из которых, может быть, что-нибудь пригодится для будущего. Во всяком случае возвышение авторитета священнического всем любо, никто не стал бы оплакивать ‘павшее величие консисторий’, если б одна функция их, развод, была передана приходскому священнику, ‘духовному отцу’ семьи, ‘своему батюшке’ для семьи. И всякий чувствует, как через эту передачу священникам права ‘составлять разводное письмо’ вырос бы священник в глазах семей русских, как семья русская теснее прижалась бы к священнику, и даже в семьях-то, особенно в сельских, стали бы лучше жить, стали бы деликатнее и вежливее жить, если бы священник мог тирану-мужу, пьянице-мужу, иногда выжиге-мужу или совершенно распущенной бабе пригрозить, что ‘освободит жену от него через развод’, что отнимет от гулящей бабы ‘мужа’. Без возможности этой угрозы и этого наказания ведь как и винить наших священников, что они ‘не действуют на улучшение семейных нравов’, не поднимают ‘дух семьи’. Дайте рычаги — и поднимется тяжесть.
НВ. 1912. 15 авг. No 13084.