Неизвестная, Вилье-Де-Лиль-Адан Огюст Де, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Вилье де Лиль-Адан
НЕИЗВСТНАЯ.

Графин де-Лакло.

‘Лебедь молчитъ всю жизнь, чтобы прекрасно пропть однажды’.
Старинная пословица.

То былъ благословенный отрокъ, блднющій при прекрасномъ стих.
Адріенъ Жювиньи.

Въ тотъ вечеръ весь Парижъ блисталъ въ Итальянской Опер давали Норму.-То былъ прощальный вечеръ Маріи-Фелиціи Малибранъ.

При послднихъ звукахъ молитвы Беллини, Casta diva, весь залъ поднялся и сталъ вызывать пвицу среди торжественнаго шума. Бросали цвты, браслеты, внки. Ощущеніе безсмертія оввало величественную артистку, бывшую почти при смерти, и которая угасала, думая, что поетъ!

Въ средин партера, совсмъ молодой человкъ, лицо котораго выражало душу ршительную и гордую, разрывая свои перчатки аплодисментами, выражалъ страсти и восхищеніе, переживаемое имъ.

Никто въ парижскомъ свт не зналъ этого господина. Онъ не былъ похожъ на провинціала, а скоре на иностранца. Въ костюм, немного новомъ, но съ блескомъ смягченнымъ и безупречнаго) покроя, онъ могъ бы показаться въ партер страннымъ, если бы не инстинктивное и таинственное изящество, которое исходило отъ всего его существа. Всматриваясь въ него, хотлось искать вокругъ него пространства, неба и одиночества. Это было необычайно, но разв Парижъ — не городъ Необычайнаго?

Кто былъ онъ и откуда явился онъ? Это былъ дикій юноша, барственный сирота,— одинъ изъ послднихъ этого вка — меланхолическій владлецъ замка на свер, вырвавшійся три дня тому назадъ изъ сумрака своего Корнуэльскаго дамка.

Его звали графъ Фелисьенъ де-ла-Вьержъ, онъ владлъ замкомъ Бланшландъ, въ нижней Бретани. Жажда жгучаго существованія, любопытство узнать нашъ изумительный адъ вдругъ захватили и воспламенили тамъ этого охотника!.. Онъ пустился въ путешествіе, и вотъ, совершенно естественно, очутился здсь. Онъ находился въ Париж лишь съ утра, такъ что его большіе глаза еще сіяли.

То былъ первый вечеръ его молодости! Ему. было двадцать лтъ. Это было его вступленіе въ, міръ пламени, забвенія, банальности, золота и удовольствій. И случайно онъ прибылъ во-время, чтобы услышать прощаніе той, которая уходила

Немногихъ мгновеній ему было достаточно, чтобы свыкнуться съ-блескомъ зала. Но, при первыхъ нотахъ, взятыхъ Малибранъ, его душа затрепетала, залъ исчезъ. Привычка.къ молчанію, лсовъ, къ хриплому втру у рифовъ, къ шуму воды, бгущей по камнямъ потоковъ, жъ суровымъ наступленіямъ сумерекъ воспитала поэта, въ этомъ гордомъ молодомъ человк, и ему казалось, что въ тембр голоса, который онъ слушалъ, душа всхъ тхъ предметовъ шлетъ ему издалека мольбу — возвратиться!

Въ ту минуту, когда, вн себя отъ восторга, онъ аплодировалъ вдохновенной артистк, его руки неожиданно повисли, онъ остался недвижимымъ.

У балкона одной изъ ложъ только-что появилась молодая женщина поразительной красоты.— Она смотрла на сцену. Тонкія и благородныя линіи ея неяснаго профиля оттнялись краснымъ сумракомъ ложи, словно флорентійская камея въ медальон.— Блдная, съ горденіей въ каштановыхъ волосахъ, и совершенно одна, она опиралась о край балкона рукой, форма которой указывала на знаменитое происхожденіе. Тамъ, гд сходился корсажъ ея чернаго муароваго платья, скрытаго подъ кружевами, свтился въ золотомъ ободк большой камень, восхитительный опалъ,— конечно, подобіе ея души! Съ видомъ уединеннымъ, равнодушнымъ ко всему залу, она, казалось, забывала самое себя подъ непреодолимымъ очарованіемъ этой музыки.

Случаю, однако, было угодно, чтобы она обратила неопредленно свой взоръ на толпу, въ ту же минуту глаза молодого человка встртились съ ея глазами, загорлись и погасли въ одну секунду.

Знавали ли они когда-нибудь другъ друга?.. Нтъ. Не на земл. Но пусть т, кто могутъ сказать, гд начинается Прошедшее, ршатъ, гд эти два существа обладали другъ другомъ, ибо этотъ единственный взглядъ убдилъ ихъ на этотъ разъ и навсегда въ томъ, что они существуютъ не съ колыбели. Молнія освщаетъ сразу валы и пну ночного моря и, на горизонт, далекія серебряныя полосы волнъ, текъ и впечатлніе, въ сердц молодого человка, подъ этимъ быстрымъ взглядомъ, возникло не постепенно, то было внутреннее волшебное ослпленіе передъ обнаруживавшимся міромъ! Онъ опустилъ вки какъ бы затмъ, чтобы удержать подъ ними т два голубыхъ огня, которые тамъ затерялись, потомъ ему захотлось побороть это давящее головокруженіе. Онъ поднялъ глаза на неизвстную.

Въ задумчивости, она все еще направляла свой взглядъ на него, какъ бы понявъ мысль этого влюбленнаго дикаря и какъ-будто бы она считала это самой естественной вещью! Фелисьенъ почувствовалъ, что блднетъ, изъ этого взгляда онъ вынесъ впечатлніе двухъ рукъ, которыя томно соединялись вокругъ его шеи. Свершилось! Ликъ этой женщины отразился, какъ въ знакомомъ зеркал, въ его душ, воплотился въ ней, узналъ себя!— укрпился навки въ ней подъ чарами почти божественныхъ мыслей! Фелисьенъ любилъ первой и незабываемой любовью.

Между тмъ, молодая женщина, раскрывъ свой веръ, черное кружево котораго касалось ея губъ, казалось, вернулась къ своей безучастности. Теперь можно было бы сказать, что она исключительно слушала мелодію Нормы.

Собираясь поднять свой лорнетъ на ея ложу, Фелисьенъ почувствовалъ, что это было-бы непристойнымъ.

‘Такъ какъ я люблю ее!’ сказалъ онъ себ.

Нетерпливо дожидаясь конца акта, онъ сосредоточился.— Какимъ образомъ заговорить съ ней? Узнать ея имя? Онъ не зналъ никого.— Справиться завтра по записи абонентовъ Итальянской Оперы! А что если то была случайная ложа, купленная на этотъ вечеръ! Времени оставалось немного, видніе могло исчезнуть. Ну, что жъ! его карета послдуетъ за ея каретой, вотъ и все… Ему казалось, что не было иныхъ средствъ. Что длать дальше, онъ придумаетъ! Потомъ онъ сказалъ себ въ своей прекрасной… наивности: ‘Если она меня любитъ, она это отлично замтитъ и подастъ мн какой-нибудь знакъ’.

Занавсъ опустился. Фелисьенъ покинулъ залъ очень быстро. Очутившись въ перистил театра, онъ сталъ, просто, прогуливаться передъ статуями.

Подошелъ его камердинеръ, онъ прошепталъ ему нсколько наставленій, слуга отошелъ въ уголъ и, внимательно выжидая, остановился тамъ.

Шумныя оваціи, устроенныя пвиц, мало-по-малу утихли, какъ утихаютъ вс тріумфальные звуки въ этомъ мір. Толпа спускалась по большой лстниц.— Фелисьенъ, устремивъ взоръ наверхъ, между двухъ мраморныхъ вазъ, откуда струился блистательный потокъ толпы, ждалъ. Онъ ничего не видлъ: ни радостныхъ лицъ, ни украшеній, ни цвтовъ на лбу молодыхъ двушекъ, ни горностаевыхъ накидокъ, ни всей этой сверкающей волны, которая текла передъ нимъ, залитая яркимъ свтомъ.

И понемногу вся эта толпа быстро разсялась, а молодая женщина не появлялась. Неужели же онъ далъ ей скрыться, не узнавъ ея!.. Нтъ! это было невозможно.— Чей-то старый слуга напудренный, въ ливре съ мхомъ, еще стоялъ въ вестибюл. На пуговицахъ, его черной ливреи блестли листья сельдерея, принадлежность герцогской короны.

Вдругъ, наверху опустлой лстницы, появилась она! Одна! Стройная подъ бархатнымъ манто, съ волосами, покрытыми кружевной косынкой, она опиралась рукой въ перчатк на мраморныя перила. Она замтила Фелисьена, стоявшаго около статуи, но, какъ казалось, оставила затмъ его присутствіе безъ вниманія.

Она спокойно спустилась. Слуга приблизился, она произнесла нсколько словъ тихимъ голосомъ. Лакеи поклонился и удалился, не дожидаясь боле. Минуту спустя, послышался шумъ удалявшейся кареты. Тогда она вышла. Она спустилась, все такъ же одна, по наружнымъ ступенямъ театра. Фелисьенъ едва усплъ бросить своему камердинеру:

— Возвращайтесь въ отель безъ меня.

Въ одно мгновеніе онъ уже былъ на Итальянской площади, въ.нсколькихъ шагахъ отъ неизвстной. Толпа уже разсялась по окружающимъ улицамъ, отдаленное эхо экипажей замирало.

Стояла октябрьская ночь, сухая, звздная.

Неизвстная шла очень медленно, какъ бы съ непривычки.— Слдовать за ней? Это было необходимо, онъ ршился на это. Осенній втеръ доносилъ до него очень слабый запахъ амбры, который исходилъ отъ нея, и влачащійся и звучный шорохъ муара по асфальту.

Передъ улицей Монсиньи она на мигъ осмотрлась, потомъ дошла, какъ бы безцльно: до улицы Граммонъ, пустынной и едва освщенный.

Вдругъ молодой человкъ остановился, его умъ пронизала мысль. Быть можетъ, она — иностранка!

Экипажъ могъ прохать и увезти ее навсегда и завтра, и всегда стучать по камнямъ города, не находя ее.

Быть разлученнымъ съ ней, безпрестанно, случайностью улицы, мгновенія, которое можетъ длиться вчность! Какая будущность! Эта мысль смутила его до того, что заставила забыть о всякомъ соблюденіи приличій.

Онъ опередилъ молодую женщину на углу темной улицы, тогда онъ повернулся, страшно поблднлъ и, опираясь о чугунный столбъ фонаря, поклонился ей, потомъ, очень просто, но съ какимъ-то плнительнымъ обаяніемъ, исходившимъ отъ всего его существа:

— Сударыня,— сказалъ онъ,— вы это знаете: я видлъ васъ сегодня вечеромъ въ первый разъ. Такъ какъ я боюсь не увидть васъ боле, я долженъ вамъ сказать (онъ терялъ сознаніе),— что я люблю васъ,— докончилъ онъ тихимъ голосомъ,— и что, если васъ не будетъ, я умру’, не повторивъ никому этихъ, словъ.

Она остановилась, приподняла вуаль и посмотрла на Фелисьена съ внимательной пристальностью. Посл короткаго молчанія:

— Сударь,— отвчала она голосомъ, сквозь ясность котораго просвчивали отдаленнйшія намренія души,— чувство, вызывающее въ васъ эту блдность и весь этотъ видъ, должно, въ самомъ дл, быть весьма глубокимъ, чтобы въ немъ Вы могли найти оправданіе того, что вы длаете. Поэтому я нисколько не чувствую себя оскорбленной. Успокойтесь и считайте меня своимъ другомъ.

Фелисьенъ не былъ удивленъ этимъ отвтомъ: ему казалось естественнымъ, чтобы идеалъ отвчалъ идеально.

Дйствительно, обстоятельства были таковы, при которыхъ обоимъ слдовало помнить (если они были того достойны), что они принадлежатъ къ той рас, которая создаетъ приличія, а не къ той, которая подчиняется имъ. То, что большинствомъ смертныхъ зовется при всхъ случаяхъ приличіями, есть не что иное, какъ механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражаніе тому, что безотчетно совершали, въ тхъ или иныхъ, общихъ обстоятельствахъ, существа высшей породы.

Въ порыв наивной нжности онъ поцловалъ руку, которая была ему протянута.

— Не подарите ли вы мн тотъ цвтокъ, который былъ въ вашихъ волосахъ весь вечеръ?

Неизвстная вынула молчаливо, изъ-подъ кружевъ, блдный цвтокъ и, предлагая его Фелисьену:

— Теперь прощайте,— сказала она,— и навсегда.

— Прощайте!..— пробормоталъ онъ.— Такъ вы меня не любите!— Ахъ! вы — замужемъ,— воскликнулъ онъ вдругъ.

— Нтъ.

— Свободны! О, небо!

— Все-таки позабудьте меня! Такъ надо.

— Но вы сдлались въ одинъ мигъ біеніемъ моего сердца! Разв я могу жить безъ васъ? Единственный воздухъ, которымъ я хочу дышать, это тотъ, которымъ дышите вы! То, что вы говорите, мн непонятно: забыть васъ… какъ это?

— Меня постигло ужасное несчастье. Признаться въ немъ, значило бы опечалить васъ до смерти, это безполезно.

— Какое несчастье можетъ разлучить тхъ, кто любитъ другъ друга.

— Вотъ это.

Произнося эти слова, она закрыла глаза.

Улица тянулась, совершенно пустынная. Входъ, ведущій въ какое-то огороженное пространство, родъ печальнаго сада, быль широко открытъ передъ ними. Онъ, казалось, предлагалъ имъ свою тнь.

Фелисьенъ, какъ влюбленный ребенокъ, которому нельзя противиться, увлекъ ее подъ тотъ сумеречный сводъ, охвативъ ея станъ, такъ какъ она не противилась.

Опьяняющее ощущеніе обтянутаго и теплаго шелка, облегавшаго ея тло, внушило ему лихорадочное желаніе обнять ее, унести ее, исчезнуть въ ея поцлу. Онъ поборолъ себя. Но головокруженіе лишило его способности говорить. Онъ смогъ лишь пролепетать неясно:

— Господи, но какъ я васъ люблю!

Тогда эта женщина склонила голову на грудь того, кто ее любилъ, и голосомъ горестнымъ и полнымъ отчаянія:

— Я не слышу васъ! Я умираю отъ стыда! Я не слышу васъ! Я не услышана бы вашего имени! Я не услышала бы вашего послдняго дыханія! Я не слышу біеній вашего сердца, которое ударяется о мое чело и о мои вки! Разв вы не понимаете страшнаго страданія, которое убиваетъ меня? Я… ахъ! Я глуха.

— Глуха!— воскликнулъ Фелисьенъ, пораженный, какъ громомъ, холоднымъ ужасомъ и дрожа съ ногъ до головы.

— Да! ужъ много лтъ! О! все людское знаніе не въ силахъ воскресить меня изъ этого ужаснаго молчанія. Я глуха, какъ небо и какъ могила! Это можетъ заставить проклинать жизнь, но это истина. Итакъ, оставьте меня!

— Глуха!— повторялъ Фелисьенъ, который отъ этого, невообразимаго признанія стоялъ безъ мысли, потрясенный, неспособный даже думать о томъ, что онъ говоритъ:

— Глуха?..

Потомъ, вдругъ:

— Но сегодня вечеромъ, въ Итальянской Опер,— воскликнулъ онъ,— вы аплодировали, однако, той музык!

Онъ остановился, подумавъ, что она, должно быть, не слышитъ его. Дло становилось вдругъ до того ужаснымъ, что возбуждало улыбку.

— Въ Итальянской Опер?..— отвчала она и улыбнулась сама.— Вы забиваете, что у меня было время научиться притворству во многихъ ощущеніяхъ. Но разв только у меня одной? Мы вс принадлежимъ къ тому положенію, которое дается намъ судьбой, и мы обязаны поддерживать его. Разв та благородная женщина, что пла, не заслуживала этихъ прощальныхъ знаковъ сочувствія? Или вы думаете, что мои аплодисменты многимъ отличались отъ аплодисментовъ самыхъ восторженныхъ дилетанитовъ? Я была знатокомъ музыки когда-то!..

При этихъ словахъ Фелисьенъ посмотрлъ на нее, слегка растерянный, и стараясь еще улыбаться:

— O!— сказалъ онъ,— неужели вы.издваетесь надъ сердцемъ, которое любитъ васъ до отчаянія? Вы увряете, что не слышите и отвчаете мн.

— Увы,— сказала она,— дло въ томъ… то, что вы говорите, вы это считаете лично своимъ, мой другъ! Вы искренни, но ваши слова новы лишь для васъ.— Что до меня, то вы произносите діалогъ, вс отвты котораго я изучила заране. Ужъ много лтъ онъ остается для меня однимъ и тмъ же. Это роль, въ которой каждая фраза подсказана я обусловлена съ точностью, поистин, ужасной. Я владю этой ролью до такой степени, что если бы я согласилась,— что было бы преступленіемъ,— соединить мое отчаянье, хотя бы на нсколько дней, съ вашей судьбой, вы поминутно забывали бы о той грустной тайн, которую я вамъ открыла. Иллюзію я дала бы, вамъ полную, точную, не боле, не мене, чмъ всякая другая женщина, увряю васъ! Я была бы даже несравненно боле подлинной, чмъ сама дйствительность, Подумайте, вдь одинаковыя обстоятельства подсказываютъ всегда одни и т же слова, и лицо бываетъ всегда немного въ соотвтствіи съ ними! Вы не могли бы поврять, что я не слышу васъ, до того правильно я бы угадывала.— Не будемъ больше объ этомъ думать, ни согласны?

На этотъ разъ онъ почувствовалъ себя испуганнымъ.

— Ахъ!— сказала онъ,— какія горькія слова вы имете право произносить!.. Но я, если все это такъ, я хочу длить съ вами хотя бы вчное молчаніе, если то нужно. Почему хотите вы изгнать меня изъ этого несчастья? Вдь раздлялъ бы я ваше счастье! А наша душа можетъ замнить все, что существуетъ.

Молодая женщина вздрогнула и посмотрла на него глазами, полными огня.

— Хотите пройтись немного, подъ руку со мной, по этой темной улиц?— сказала она.— Мы вообразимъ, что это гулянье, полное деревьевъ, весны и солнца!— Мн также надо сказать вамъ нчто такое, чего я больше не повторю.

Оба влюбленныхъ, съ сердцами въ тискахъ роковой грусти, пошли рядомъ, рука съ рукой, словно два изгнанника.

— Слушайте меня,— сказала она,— вы, который можете слышать звукъ моего голоса. Почему же я почувствовала, что вы не оскорбляете меня! И почему я отвтила вамъ? Знаете ли вы это? Не удивительно, конечно, что я научилась читать по чертамъ лица и по вншнимъ пріемамъ человка, т чувства, которыми опредляются вс поступки, но, что совсмъ иное дло, я предугадываю съ глубокой и, такъ сказать, почти безконечной точностью цнность и значеніе этихъ чувствъ, точно такъ же и ихъ внутреннюю гармонію — въ томъ, кто говоритъ со мной. Когда въ отважились только что совершить, по отношеніи: ко мн, тотъ поступокъ, такъ жестоко нарушившій вс приличія, я была, быть можетъ, единственной женщиной, способной тотчасъ же постичь его истинное значеніе.

Я отвтила вамъ потому, что на вашемъ чел, какъ мн показалось, увидла я невдомый знакъ, которымъ отмчены т, чья мысль не омрачена и не подавлена страстями, не въ рабств у нихъ, но, напротивъ, возвеличиваетъ и обожествляетъ вс чувства бытія и во всхъ переживаемыхъ ощущеніяхъ открываетъ сокрытый въ нихъ идеалъ. Другъ мой, позвольте открыть вамъ мою тайну. Рокъ, вначал столь мучительный, поразившій мое тло, сталъ для меня освобожденіемъ отъ многихъ порабощеній! Онъ избавилъ меня отъ той умственной глухоты, которой страдаетъ большинство другихъ женщинъ.

Онъ сдлалъ мою душу чувствительной къ дрожи вчнаго, лишь пародію чего знаютъ обычно существа моего пола. Ихъ уши замкнуты для этихъ удивительныхъ отзвуковъ, для этихъ возвышенныхъ отголосковъ! Острота ихъ слуха даетъ имъ способность ощущать только инстинктивное и вншнее изъ того, что таится въ самомъ утонченномъ и въ самомъ чистомъ сладострастіи. Он — Геспериды, хранительницы зачарованныхъ плодовъ, волшебной цнности которыхъ он не узнаютъ вовкъ! Увы! я — глуха… но он! Что слышатъ он!.. Или, врне, что он слушаютъ въ тхъ рчахъ, съ которыми къ нимъ обращаются, не только ли неясный шумъ, соотвтствующій игр лица того, кто говоритъ! И потому, относясь безъ вниманія не къ вншнему смыслу, но къ истинному смыслу каждаго слова, всегда глубокому и таящему^, откровенія, он заняты однимъ: найти въ немъ намреніе польстить, которымъ и довольствуются вполн. Это он называютъ ‘положительной стороной жизни’ — съ одной изъ тхъ улыбокъ… О! вы увидите, если будете жить! Вы увидите, что за удивительные океаны чистосердечности, самодовольства и -низкаго легкомыслія, и ничего больше,— скрываетъ эта восхитительная улыбка!— Попробуйте пересказать одной изъ этихъ бездну любви, восторженной, божественный, темной, поистин, усыпанной звздами, какъ Ночь, переживаемую существами, подобными вамъ! Если ваши выраженія просочатся до ея мозга, они исказятся въ немъ, подобно чистому источнику, бгущему черезъ болото. Такъ что, въ дйствительности, эта женщина ихъ не услышитъ. ‘Жизнь не въ силахъ исполнить эти мечтанія, говорятъ он, и вы требуете отъ нея слишкомъ многаго!’ Ахъ, какъ будто бы жизнь создаютъ не т, кто живетъ!

— Боже мой!— прошепталъ Фелисьенъ.

— Да,— продолжала неизвстная,— женщина можетъ избжать такой назначенной ей участи, этой душевной глухоты только, быть можетъ, цною огромнйшаго выкупа, какъ я. Вы приписываете женщинамъ таинственность, потому что он выражаютъ свою душу только поступками. Самонадянныя, гордыя этой тайной, которой он сами не знаютъ, он съ удовольствіемъ предоставляютъ думать, что ихъ можно разгадать. И каждый мужчина, польщенный тмъ, что его считаютъ жданнымъ Эдипомъ, губитъ свою жизнь, женясь на каменномъ сфинкс. И никто изъ нихъ не можетъ возвыситься заране до того соображенія, что тайна, какъ бы ужасна ни была она сама по себ, не будучи никогда открытой, то же, что ничто.

Неизвстная останови я асъ.

— Я говорю горькія слова сегодня,— продолжала она,— и вотъ почему: я не завидовала боле тому, чмъ он владютъ, понявъ, какъ он имъ пользуются — и какъ я сама, безъ сомннія, имъ пользовалась бы! Но вотъ — вы, вотъ — вы, вы, котораго прежде я бы такъ любила!.. я вижу васъ!.. я угадываю васъ!.. я узнаю вашу душу въ вашихъ глазахъ… вы предлагаете мн ее, а я не могу взятъ ее!..

Молодая женщина закрыла себ лобъ руками.

— О!— отвтилъ совсмъ тихо Фелисьенъ, со слезами на глазахъ,— я, по крайней мр, могу лобызать твою душу въ дыханіи твоихъ губъ!— Пойми меня! Позволь себ жить! ты такъ прекрасна!.. Молчаніе сдлаетъ нашу любовь еще боле несказанной, еще боле возвышенной, моя страсть станетъ еще больше отъ всей твоей скорби, отъ всей нашей грусти!.. Моя дорогая, навки обрученная со мной, прійди жить вмст!

Она. смотрла на него глазами, также орошенными слезами и, положивъ свою руку на руку, обнимавшую ее:

— Вы сами же объявите, что это невозможно!— сказала она.— Слушайте дальше! я хочу, теперь же, до конца открыть вамъ всю мою мысль… ибо вы меня боле не услышите… и я не хочу, чтобы вы меня забыли.

Она говорила медленно и шла, склонивъ голована плечо молодого человка.

— Жить вмст! говоритъ вы… Вы забываете, что посл первыхъ порывовъ, жизнь принимаетъ характеръ близости, въ которой потребность выражаться точно становится неизбжной. Это — священное мгновеніе. И это — жестокое мгновеніе. Т, которые соединили свои жизни, отнесясь безъ вниманія къ своимъ словамъ, несутъ непоправимое возмездіе за то, что мало значенія придавали они тому истинному и, въ конц концовъ, единственному смыслу, какой имли эти слова въ устахъ произносившаго его. ‘Нтъ боле иллюзій!’ говорятъ они другъ другу, полагая, что такимъ образомъ они укрыли подъ маской пошлой улыбки мучительное презрніе, испытываемое ими, на самомъ дл, по отношенію къ ихъ подобію любви,— и отчаяніе, которое они ощущаютъ, признаваясь въ этомъ самимъ себ.

Ибо они не хотятъ понять, что имютъ лишь то, чего, они желали! Имъ невозможно поврить, что,— вн мысли, преображающей вс вещи,— все лишь иллюзія на этомъ свт. И что всякая страсть, возникшая изъ одной чувственности и одной чувственностью принимаемая, быстро становится боле горькой, чмъ Смерть, для тхъ, которые ей предались.— Посмотритесь лицо прохожихъ, и вы увидите, ошибаюсь ли я.— Но мы — на другой день! Когда бы пришло то мгновеніе!. У меня былъ бы вашъ взглядъ, но не было бы вашего голоса! У меня была бы ваша улыбка, но не ваши слова! А я чувствую, что вы не должны говорить, какъ прочіе!..

Ваша душа, первобытная и простая, должна выражаться съ живостью, почти ршительной, не такъ ли?.Поэтому вс оттнки вашего чувства могутъ быть переданы лишь самой музыкой вашихъ словъ! Я чувствовала бы, что мой образъ всецло заполняетъ васъ, но я никогда не узнаю той формы, которую вы придаете моему существу въ своихъ мысляхъ, того образа, подъ которымъ вы меня постигаете, и который можно выразить лишь словами, находимыми ежедневно,— той формы безъ ясныхъ очертаній, которая даже при помощи, тхъ божественныхъ словъ остается неопредленной и стремится отпечатлться въ Свт, чтобы расплавиться въ немъ и проникнуть въ безконечность, которую мы носимъ въ нашемъ сердц,— этой единственной реальности, однимъ словомъ! Нтъ!.. Я буду осуждена не слышать никогда той несказанной музыки, которая таится въ голос любовника, того шопота съ небывалыми измненіями голоса, который охватываетъ и заставляетъ блднть! Ахъ! тотъ, кто написалъ на первой страниц божественной симфоніи: ‘Такъ Судьба стучится въ дверь!’ зналъ голосъ инструментовъ, раньше, чмъ пережилъ то же несчастье, что и я!

Онъ вспоминалъ, когда писалъ! Но мн, какъ мн вспомнить голосъ, которымъ вы только что сказали мн впервые: ‘Я люблю васъ!..’

Слушая эти слова, молодой человкъ сталъ мрачнымъ: то, что онъ испытывалъ, былъ ужасъ.

— О!— воскликнулъ онъ.— Вы разверзаете въ моемъ сердц бездны несчастья и гнва! Моя нота — на порог рая, и я долженъ снова закрыть передъ собой дверь, ведущую ко всмъ радостямъ! Или вы послдняя искусительница!.. Мн кажется, что какой-то странный блескъ- сіяетъ въ вашихъ глазахъ отъ гордости, что вы повергли меня въ отчаяніе.

— Поврь! я та, которая тебя никогда не забудетъ!— отвчала она.— Какъ забыть предугаданныя слова, которыхъ никогда не слышалъ?

— Увы! вы шутя убиваете вс юныя-надежды, которыя я хорошо въ васъ!.. Однако же, если ты будешь тамъ, гд буду жить я, вдвоемъ мы побдимъ ее, нашу будущность! Будемъ съ большимъ мужествомъ любитъ другъ друга? Приди!

Съ неожиданнымъ и чисто-женскимъ порывомъ она прильнула своими губами къ его губамъ, во мрак, нжно, на нсколько мгновеній. Затмъ, ока сказала ему съ нкоторымъ утомленіемъ:

— Другъ, я вамъ сказала, что это невозможно. Бываютъ часы унынія, когда въ раздраженіи на мой недугъ вы сами стали бы искать случая, чтобы ршительне убдиться въ немъ. Вы не могли бы забыть, что я не слышу васъ… ни простить мн это, увряю васъ! Роковымъ образомъ вы пришли бы къ тому, напримръ, что перестали бы говорить со мной, не произносили бы ни одного слога передо мной! Одн ваши губы говорили бы мн: ‘Я люблю васъ’, но трепетъ вашего голоса не нарушалъ бы молчанія. Вы кончили бы тмъ, что стали мн писать, а это было бы тягостно, въ конц концовъ! Нтъ, это невозможно! Я не оскверню своей жизни одной половиной любви. Хотя и двушка, я — вдова мечты и хочу остаться ненасыщенной. Я говорю вамъ, я не могу взять вашей души взамнъ своей. Однако, это вы тотъ, кому было предназначено мое существо!.. И вотъ поэтому-то мой долгъ — отнять у васъ мое тло. Я уношу его. Это моя темница! О, если бы я могла скоре освободиться изъ нея!—,Я не хочу знать вашего имени… Я не хочу прочесть его!.. Прощайте! Прощайте!..

Фонари кареты мерцали въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ на углу улицы де-Граммонъ. Фелисьенъ смутно узналъ того лакея, котораго онъ видлъ въ перестил театра, когда, по знаку молодой женщины, слуга опустилъ подножку экипажа.

Неизвстная покинула руку Фелисьена, отдлилась отъ него, какъ птица, скользнула въ карету. Мгновеніе спустя — все исчезло.

Графъ де-ла-Вьержъ на другой же день отбылъ назадъ въ свой уединенный замокъ въ Бланшланд, — и больше о немъ ничего не слыхали.

Поистин, онъ могъ гордиться тмъ, что съ перваго раза встртилъ искреннюю женщину,— которая смла, въ конц концовъ, имть свои собственныя мннія.

———————————————————

Источник текста: Вилье де Лиль-Адан. Жестокие рассказы. Перевод с французского Брониславы Рунт. Под редакцией и с предисловием Валерия Брюсова. — Москва: Книгоиздательство ‘Польза’, В. Антик и К^о, 1912.

Вилье де Лиль-Адан НЕИЗВСТНАЯ.

Читайте также:

Вилье де Лиль-Адан
НЕИЗВСТНАЯ.