Недоразумение, Курочкин Николай Степанович, Год: 1850 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

НЕДОРАЗУМНІЕ

ПОВСТЬ.

— Антонъ Ивановичъ! а Антонъ Ивановичъ! куды это нониче похалъ вашъ баринъ? говорила молоденькая, быстроглазая двушки, выглядывая въ полуотворенную дверь квартиры Павла Александровича Валова.

— А на-что вамъ, любопытныя вы едакія Даша, отвчалъ занимавшійся чисткою сапога человкъ, наружности солидной, лтъ сорока пяти, роста средняго, съ лицомъ блымъ, носомъ и ртомъ обыкновенными, волосами и бровями русыми, глазами срыми, особенныхъ примть неимющій.

— Ахъ, какіе вы странные, ужъ и спросить-то ничего нельзя у васъ, да я его встртила, когда нашихъ усаживала. Богу молиться ухали къ Сергію всей семейкой.

— А усачъ-то вашъ съ ними, Дарья Пантелвна? лукаво спросилъ человкъ, прищуриваясь однимъ глазомъ.

— Всхъ забрали, отвчала Даша. Дома только Ольга Андревна, да я….

— Такъ взойдитежъ, хорошенькія вы едакія! Ольга то Андревна спитъ всегда, а вы и отвтъ мой узнаете, и себя не простудите…. Погода-то ить ты какая! а вы въ сняхъ въ одномъ платьиц стоите, долго ли простудиться? Охъ, весна то здшняя — хоть бы и совсмъ ее не было!…

Даша едакая, Дарья Пантелевна тожъ, не заставляла долго просить себя, ей самой хотлось побывать въ сосдской квартир, Антонъ Ивановичъ,— встрчавшійся съ нею безпрестанно, по той же самой причин, но какой Пирамъ и Тизбе полюбили другъ друга, то-есть но причинъ близкаго сосдства,— то на лстниц,— то въ лавочк, много говорилъ о богатомъ убранств комнатъ барина. И вотъ она живо скрыпнула дверью, шорхнула платьемъ и очутясь предъ Антономъ Ивановичемъ, ударила его по рукъ и сказала тономъ оскорбленнаго самолюбія:

— Неучтивецъ вы!… передъ женскимъ поломъ сапоги продолжаете чистить….

— Да неусплъ я еще и оставить-то ихъ, а ужъ вы тутъ какъ тутъ. Ишь прытки-то вы больно, Дарья Пантелвна….

Но эта выходка осталась неотплаченною, Даш нужно было залучить благорасположеніе Антона Ивановича, мимо котораго нельзя было попасть въ заманчивыя комнаты Валова, боясь невыдержать долго, она пошла прямо къ пли.

— Что-жъ вы не покажете мн комнатъ барина? Я вдь и зашла-то только посмотрть ихъ….

— Коли только за тмъ и пришли, такъ извольте довольствоваться, отвчалъ Антонъ Ивановичъ, съ пріятной улыбкой отворяя дверь.

— А у васъ безъ барина на ключъ не запираютъ дверей? спросила Даша, входя въ комнату.

— Нтъ, Павелъ Александровичъ объ этомъ не приказывалъ.

— Ахъ, какъ хорошо! вскричала Даша, очутившись въ кабинет Валова.

Женское врожденное чувство изящнаго подшепнуло ей это восклицаніе,— да и не одна Дарья Пантелевна вскрикнула бы отъ удовольствія, увидвъ убранство квартиры, показывавшей въ ея хозяин человка достаточнаго, и свидтельствовавшей въ пользу художническаго такта его. Каждый стулъ, каждая бездлушка имла тамъ свою идею и, казалось, не разрушая гармоніи цлаго, нельзя было бы разстановить этихъ вещей иначе. Пунсовые, толковые занавсы на двухъ окнахъ, кокетливо приподнятые бронзовыми скобками, смягчали рзкіе лучи свта и сообщали розовый, пріятный оттнокъ всмъ предметамъ. Нсколько затйливыхъ горшковъ съ цвтами, бросались въ глаза яркою, раннею своею зеленью. Изъ угловъ выглядывали насмшливый Сатиръ и задумчивый Хроносъ. Совершеннйшее олицетвореніе горячей мечты художника, сладострастная Венера, красовалась дивною законченностью формъ своихъ и ослпительной близною. Нсколько мягкихъ дивановъ, шкафъ съ книгами, письменный столъ съ разными бездлушками, нсколько картинъ и портретовъ, коверъ съ изящнымъ рисункомъ и каминъ — все сообщало комнат характеръ спокойный и веселый, все показывало, что хозяинъ хочетъ, чтобы ему было удобно, а не старается пустить пыль въ глаза постителямъ мишурнымъ великолпіемъ безвкусія.

Другая комната, служившая Павлу Александровичу залою, вся дышала необыкновенною легкостію. Блые, глянцовитые обои стнъ окаймлялись узорчатымъ кружевомъ граціозныхъ стульевъ орховаго дерева, кисейные, прозрачные занавсы, на большихъ свтлыхъ окнахъ и портьеры, бесдка съ плюшемъ и превосходный флигель Дихтенталя, составляли все убранство залы.

Дарья Пантелевна съ непритворнымъ восхищеніемъ перебгала отъ одной вещи къ другой, разсматривала со всхъ сторонъ, закидывала Антона Ивановича вопросами, ее, привезенную изъ деревни помщицею Ярыгиною, сосдкою Валова, и въ теченіи пяти лтъ почти никогда невыходившую изъ господской квартиры, походившей на мебельную лавку, поразила простота и изящность обиталища, недавно перехавшаго сосда. Антонъ Ивановичъ наслаждался молча смущеніемъ и удивленіемъ двушки, вроятно полагая, что оченно-прекрасное убранство барскихъ комнатъ придаетъ и его особ нсколько личнаго достоинства

— А скажите, очень богатъ баринъ вашъ?

— Не то, чтобы очень, а таки иметъ…. мы и оброку почти не беремъ, и жалованья не много получаемъ, а живемъ, благодаря Господа, какъ видите.

— Отчего-же къ барину никто не ходитъ?

— А будто не знаете…. сказалъ Антонъ и посмотрлъ на Дашу такъ выразительно, что она невольно вспомнила что-то очень смшное….

— Да, да, правда, вотъ какъ судьба-то распредляетъ дары свои, все даетъ, и умъ-то, и добродтель, и богатства… такъ вотъ, не забывайся человкъ!… изъянецъ какой-нибудь и прицпитъ….

— А будто ужъ и никто не ходитъ, продолжалъ посл нкотораго молчанія Антонъ, а ходитъ два раза въ недлю Аллеръ, настройщикъ изъ Нмцовъ, да почти каждый день ходилъ Ланитскій, вотъ теперь, такъ ужъ и онъ-то не будетъ ходить.

— Отчего-же?

Антонъ Ивановичъ нсколько минуть не отвчалъ, потому-ли что его поставилъ въ тупикъ вопросъ Даши, оттого ли что не разслышалъ вопроса или отъ чего нибудь другаго: только онъ съ минуту промолчалъ.

— Да оттого же не будетъ ходить, что кого же провожать похалъ Павелъ Александровичъ, какъ не его?… домой, въ губернію узжаетъ сегодня Дмитрій Платоновичъ… ужъ какъ же и уговаривалъ его вчера баринъ не хать! Цлый часъ бился. Не узжай, говоритъ, Митя, ей Богу, не узжай, что ты меня оставляешь одного совершенно…. я, говоритъ, вдь всмъ чужой здсь, я говоритъ, вдь уродъ, знаете…. а у самаго слезы на глазахъ такъ и дрожатъ…. Да и что, говоритъ, теб хать отъ ударовъ какихъ-то! надобно, говорить, воевать, да завоевывать…. вотъ, говоритъ, посмотри на меня…. никто и знать не хочетъ, а я себ не унываю…. Пускай я такой,— и все кой-кому нуженъ…. Эхъ! Митя, все перемелется, мука будетъ…. Въ Петербург все полегче!… А тотъ все свое: состоянье, говоритъ, разстроилъ…. Такъ бери, говоритъ баринъ, у меня деньги, живи со мной, сквитаешься, только не узжай, голубчикъ ты мой…. И долго потомъ что-то по французски говорили. Поздо ушелъ Дмитрій Платоновичъ, а сегодня все-таки узжаетъ. Баринъ ходилъ весь вечеръ вчера какъ убитый, и за фортупьяны не садился и въ должность сегодня не пошелъ, а этого съ нами еще никогда не бывало!…

Даша печально покачала головой.

— А впрочемъ, кажись, онъ очень добрый, сказала она.

— И, и…. какъ добръ!… ужъ я его съ пеленокъ знаю… скроменъ, тихъ, лишній разъ меня не потревожитъ, самъ и разднется, и однется и все самъ себ сдлаетъ, все говоритъ: пожалуста Антонушка, или Антонъ…. Утромъ встанутъ, да въ должность уходятъ, придутъ, принесу имъ обдъ, они покушаютъ, трубочку покурятъ, съ полчаса походятъ по комнат, да и сядутъ, на фортупьянахъ играть, и играютъ ужъ-то они играютъ!… да такъ жалостно, что иной разъ душу всю готовъ бы выплакать слушая…. иногда сходятъ прогуляться, или читаютъ до ночи. Ты, говоритъ, Антонушка, спи себ, а я посижу. Иной разъ съ настройщикомъ сидитъ и толкуетъ съ нимъ. Ну, не ангельская ли душа? Что ему настройщикъ? Пара, что ли? А нтъ, вдь сидитъ, да и разговариваетъ и руку жметъ ему, а ваша-то барыня сколько разъ зазывала его къ себ? Нтъ, нейдетъ.— Что мн, говоритъ, въ ней? О чемъ я буду съ нею разговоръ вести?… Тамъ, говоритъ, съдятъ меня и осмютъ…. А вдь Павелъ Александровичъ дитею красавцемъ былъ….

— Неужто красавцемъ?…

— Да, какъ же, весь въ отца, да въ матушку, а Александръ Петровичъ былъ изъ себя видный, красивый мужчина. Анна Федоровна не нарадовывалась ребенкомъ… такая была, все хотла, чтобы кругомъ ея пышно, да красиво было…. вс въ Могилкахъ ласкали, да нжили Папла Александровича, да случись у насъ нянюшка Татьяна Ивановна, ночью ребенка изъ колыбельки и повыронила…. ну, извстное дло, что дитя?… Трудно ли нжныя его косточки попортить…. онъ на спинку и упалъ…. да и заплакалъ…. проснулась, испугалась нянюшка Татьяна Ивановна, да что станешь длать?… убаюкивала, убаюкивала, а тутъ какъ нарочно раньше господа домой вернулись,— матернее-то сердце вщунъ…. подходитъ къ колыбельк, хочетъ поцаловать, да благословить Пашеньку, а Пашенька знай себ вопитъ, стонетъ…. Что такое? что такое? всполошились, послали въ городъ нарочнаго за лекаремь. Изныло сердце у нянюшки Татьяны Ивановны, стала она просить прощенья и все разсказала… разгнвалась, страшно разгнвалась Анна Федоровна, даже глаза кровью налились, пожаловались Александру Петровичу…. да что ужъ тутъ жалоба!… У Павла Александровича, знай себ, росъ да росъ горбочекъ.

— Скажите, какія ужасти!

— Это еще не все, горбочекь-то былъ бы ничего, а на восьмомъ год сдлалась у Павла Александровича воспа…. прививать-то ее прежде прививали, да врно какъ нибудь на скорую руку…. пролежалъ мсяца три въ постели и всю красоту какъ рукой сняло…. а въ болзни-то скончался Александръ Петровичъ…. по духовной-то ему отцомъ 500 душъ было оставлено…. такъ мы ужъ и въ Навеститет посл десять лтъ жили.

Въ это время на лстниц послышались тяжолые шаги, и сиплый голосъ кликалъ Дашу. Старушка, произведшая этотъ шумъ, была Ольга Андреевна, домоправительница Ярыгиной, спавшая подобно баснословному Ильи Муромцу чуть ли не по двадцати пяти часовъ въ сутки.

— Ну, сказала Даша,— проснулась! и заглянувъ въ замочную скважину, она сбжала по лстниц въ лавочку, взяла тамъ пару яицъ и возвратилась какъ ни въ чемъ не бывало въ двичью. Преданіе не сохранило встрчи, которою Привтствовала домоправительница Дашу.

Антовъ Ивановичъ, по уход Дарьи Пантелевны постоялъ немного на одномъ мст, почесалъ у себя въ затылк, надлъ на руку брошенный сапогъ, вооружился щеткой, и долго задумчиво мазалъ ваксой по голенищу, не попадая на передокъ обуви Валова…

II.

Павелъ Александровичъ возвратился домой блдный, разстроенный.

Еще утромъ онъ все еще надялся, что вотъ Митя, его добрый Митя не удетъ, но Митя ухалъ, онъ не могъ ее ухать. Валовъ вовсе не былъ уродомъ, хотя первое впечатлніе при взгляд на него было всегда не въ его пользу. Несмотря на свои 30-ть лтъ, Валовъ, жившій большею частію кабинетною, книжною, сосредоточенною въ самомъ себ жизнью, мало зналъ людей, онъ не былъ, какъ мы уже видли изъ разсказа Антона Ивановича, уродомъ отъ рожденія… У него была прекрасная, теплая душа, что не могло не сообщить чертамъ лица его нкоторой мягкости, сверхъ того, онъ былъ человкъ съ основательнымъ образованіемъ, отличный музыкантъ, но сосредоточенный въ самомъ себ, не любившій заискивать, что и было причиной того, что въ Университет, гд онъ былъ вжливъ и обходителенъ со всми, познакомился и былъ друженъ съ однимъ Ланитскимъ, и въ Петербург, гд онъ прожилъ уже около десяти лтъ, не познакомился онъ ни съ кмъ, кром обрусвшаго Нмца-настройщика.

Въ разговорахъ съ этимъ Нмцомъ, въ учоныхъ занятіяхъ, въ служб, гд, благодаря способностямъ Валова, онъ пошелъ быстро и занималъ уже довольно значительное мсто, и въ музык проходило все время Павла Александровича. Кром того, всякій день приходилъ Ланитскій и друзья проводили долгіе часы въ задушевныхъ разговорахъ, въ воспоминаніи прежней студенческой жизни… Время шло быстро. Въ это время своей жизни, Валовъ былъ счастливъ, какъ только можетъ быть счастливъ человкъ на земл, матеріальныя потребности котораго обезпечены’, онъ могъ и не служить, но служилъ, потому-что хотлъ быть полезнымъ.

И такъ, Валовъ былъ счастливъ, вся жизнь его освящалась сочетаніемъ труда, сознательнаго таланта и дружбы но претерпвъ много въ ранней молодости, онъ боялся ввриться своему счастію и считалъ, что судьба даетъ ему свои благодянія взаймы, за что рано ли поздно ли придется ему дорого расплачиваться… мнительность эта увеличивалась въ немъ день со дня и часто, среди самаго веселаго разговора, любовно всматриваясь въ блдное лицо Ланитскаго, онъ внутренно терзался боязнью потерять друга… Ланитскій былъ моложе Валова нсколькими годами. Нсколько разъ на радушныя предложенія Валова располагать его достаткомъ какъ своимъ, благородный молодой человкъ отвчалъ:

— Не говори мн, Павелъ, о деньгахъ, пользуясь твоими, я пересталъ бы уже быть твоимъ другомъ, роль, которую я долженъ бы былъ принять на себя, слишкомъ унизила бы меня въ собственныхъ глазахъ своихъ… не говори мн, Павелъ, никогда объ деньгахъ.

Между-тмъ, любовь къ матери, которая жила въ Харьков и которой помогалъ онъ, и глубокая привязанность къ Валову удерживали его въ Петербург, но однажды, посл какой-то непріятности, Дмитрій Платоновичъ вмигъ созналъ всю неопредленность и тягость своего положенія, письмо старушки матери, умолявшей пріхать, хотя въ отпускъ, сына-кормильца и единственнаго, оставшагося у ней отъ прежде многочисленной семьи, довершило все… Ланитскій ршился хать служить въ родной городъ, гд скоре бы могъ онъ найти хорошее мсто и быть подл матери. Сборы были не велики, небольшая, скопленная имъ сумма, давала возможность хать и прожить до отысканія мста. Мы знаемъ уже изъ несвязнаго разсказа Антона Ивановича, какъ принялъ это извстіе Валовъ, но къ чести его должны сознаться, что въ душ онъ совершенно оправдывалъ намреніе Ланитскаго, но удерживая его, хотлъ только, чтобы онъ скоре возвращался, чтобы онъ хотя на время отложилъ свой отъздъ, желая насмотрться на любмица души своей, но Ланитскій уже далъ себ слово, какъ можно скоре выхать изъ Петербурга…. Отсрочивъ же свой отъздъ, онъ можетъ быть ршился бы пожертвовать собою для Валова, и жертва эта была бы тягостна для обоихъ.— На другой день друзья въ послдній разъ обнялись на станціи, пожали крпко другъ другу руки и дилижансъ, переваливаясь съ боку на бокъ, покатясь по неровной, первой весенней дорог, скрылся изъ глазъ Валова… Ударъ, хотя и ожиданный, жестоко поразилъ Павла Александровича… Мужъ по разсудку, онъ былъ дитею по чувствамъ, и въ возраст положительности, въ душ отчасти оставался еще романтикомъ.

Антонъ Ивановичъ, увидавъ Валова, покачалъ головой… такъ онъ былъ блденъ… казалось съ отъздомъ Мити онъ потерялъ все. Ему было тяжело и скучно… въ комнат казалось ему пусто.

Валовъ слъ за фортепіано… оно грустно застонало подъ его пальцами, нсколько струнъ оборвавшись, мгновенно поднялись къ верху, и тотчасъ же опустясь, продребезжали печально, уныло….

Аллеръ, хотя это былъ его день, еще не приходилъ…. Павелъ Александровичъ высунулъ разгоряченную свою голову въ форточку, чтобы освжиться, на двор поднималась вьюга…. довольно многолюдная улица, въ которой жилъ Валовъ, была совершенно пуста.

Чтобы сколько-нибудь развлечься отъ тяготвшей надъ нимъ идеи, Павелъ Александровичъ бросился на диванъ и сталь разбирать свое прошедшее, но какъ мало и тамъ утшительнаго… вотъ выздоровленіе отъ тяжкой болзни и узнаніе грустной всти, что любимый отецъ уже похороненъ, вотъ оспа оставила слды свои на прекрасномъ лиц его, а тутъ этотъ горбъ… Но вотъ первая встрча съ Ланитскимъ… опять счастіе, и виною все онъ же, Митя, онъ помнитъ время, когда они сошлись, какъ-то робко и боязливо пожали въ первый разъ другъ-другу руку, осторожно избгали откровенности, хотя душа рвалась на встрчу… вотъ тихіе отрадные вечера южнаго лта… беззнойное, заходящее солнце осыпаетъ прощальными лучами своими блые хутора, благоухающіе черешни, ароматическій воздухъ доноситъ до слуха ихъ щебетаніе птицъ, а они сидятъ за городскими воротами и повряютъ другъ другу молодыя, задушевныя рчи…

— Я люблю, Митя… говоритъ Валовъ, прекрасную панночку… Быть при ней, видть ее, дышать съ нею однимъ воздухомъ, вотъ моя жизнь, мое счастье. Слышу ли ея ласковый голосъ, сердце мое мретъ и прыгаетъ, гляжу ли на нее, мн и больно и весело… поведетъ ли она своими чорными, глубокими глазками, зальется ли звонкимъ смхомъ, душа, кажется, рвется изъ тла навстрчу этимъ глазамъ, этому смху… и вижу я глаза эти всюду и живетъ этотъ смхъ вотъ здсь, въ сердц моемъ… Но, Митя, Митя… она только такъ ласкова со мною, она не любитъ меня… рзвясь и прыгая, она все-таки и въ шутку не называла бы меня горбуномъ, если бы любила меня…. грустно Митя, мое безобразіе не позволяетъ мн любить женщины….

И оправдались грустныя думы Валова, панночка вышла замужъ, оскорбленное чувство глубоко запряталось въ грудь Павла Александровича и еще миле, еще дороже сталь ему Митя… Прошла юношеская любовь, а въ душ осталось оскорбленіе, горькое убжденіе, что онъ точно уродъ, если любимая панночка и товарищи — все заклеймило его этимъ прозваніемъ… И тяжело было ему кончать курсъ, еще тяжеле хать въ Петербургъ, разставаться съ Митей, которому надобно было пробыть еще въ Университет, тяжело и въ Петербург, одному, искать и долго не находить мста… Измучили его эти два года… но вотъ пріхалъ Митя… Валову улыбнулось счастіе: музыка и другъ, другъ и музыка составили весь сто міръ, онъ забылъ о своемъ уродств, и вдругъ ударъ, уже предчувствованный сердцемъ, но тяжело отозвавшійся во всемъ организм Павла Александровича…

Не выдержала душа Валова всхъ этихъ тягостныхъ мыслей, разразилась печаль его горячими, почти дтскими слезами… но они мало облегчили его… въ душ также пусто, тяжело… хоть бы какое-нибудь разсяніе….

А между тмъ изъ залы раздавались нестройные, дисгармоническіе звуки фортепіано, которые, терзая его музыкальное ухо, отзывались тягостно въ душ.

Мы забыли сказать, что во время мечтаній Валова, мимо, незамтивъ его, прошелъ въ залу Аллеръ, и полагая что Павелъ Александровичъ въ должности, принялся преспокойно за настройку фортепіано….

Почти въ то же время какъ Паловъ услыхалъ звуки настроиваемаго фортепіяно, Аллеръ услыхалъ его рыданія, онъ, не подозрвая, что это плакалъ самъ Валовъ, съ удивленіемъ заглянулъ въ дверь….

Аллеръ былъ невысокой, сухощавый старичокъ, съ рдкими, сдыми волосами, безпрестанно моргавшій и не любившій много говорить. Въ послднее время труженической своей жизни, онъ самъ сдлался очень похожимъ на разбитое, старое фортепіано, и только Валовъ могъ играть хорошо на этомъ инструмент, только подъ его пальцами вырывались изъ души Аллера человческіе звуки, потому что хотя Аллеръ и не любилъ говорить много, но не даромъ прожилъ на свт свои пятдесятъ лтъ и вынесъ изъ жизни много опытности, теплоты и философіи….

— Что это, что это? съ изумленіемъ вскричалъ добрый Нмецъ: вы плакаитъ, милый херръ Валовъ! и заморгалъ сильне обыкновеннаго своими вками, что означало сильное душевное безпокойство. Валовъ уже оправился отъ минутнаго увлеченія, онъ съ чувствомъ пожалъ руку Аллеру, и кротко сказалъ ему:

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, добрый Готлибъ Кристіановичъ…. это пройдетъ, это такъ, ребячество, припадокъ….

— Зачмъ пришелъ припадокъ?… Ей, Антонушка, стаканъ воды барину…. и, когда Антонъ явился, Аллеръ схватилъ съ подноса стаканъ, и самъ давалъ пить Валову, прыскалъ на него водою.

— Ну, теперь лучше, сказалъ Валовъ, котораго тронули и разсмшили заботы Аллера — теперь совсмъ хорошо….

— А вдь я думалъ, что вы въ должности….

— Нтъ, я не пошелъ, Готлибъ Кристіановичъ, я не хорошо себя чувствовалъ, да притомъ же я…. провожалъ Ланитскаго.

— Разв онъ умеръ?… вскричалъ такъ дико Аллеръ, что Валовъ вздрогнулъ. Охъ, ужъ эта холера, холера!… вотъ и припадокъ то вашъ гд…

— Нтъ, онъ слава Богу живъ, но ухалъ домой, въ губернію, меня одного оставилъ….

— О? бдненькій херръ Валовъ…. а я еще васъ пожурить хотлъ….

— За что это Готлибъ Кристіановичъ?

— За то, что вы не изволите беречь инструмента, такого инструмента, какъ вашъ…. охъ, еслибы моя дочь такой имла….

— А ваша дочь играетъ?…

При этомъ вопросъ глаза Аллера заблистали огнемъ гордости, онъ выпрямился.

— Моя то Луизхенъ? Какъ же…. она еще въ пансіонъ первой музыкантшей была…. охъ! продолжалъ Нмецъ, глубоко вздохнувъ…. кабы я деньги имлъ, я бы ей теперь какого учителя нанялъ!… а то все забываетъ играть…. а въ нашемъ положеніи это очень не лишнее, завтра умру я, такъ на послзавтра безъ куска хлба не будетъ…. можно бы мсто учительницы достать…

— Ехъ, Готлибъ Кристіановичъ, вдь учительницей-то быть не легко…. а Луиза-то Готлибовна должна быть еще очень молода….

— Завтра восемнадцать лтъ минетъ…. О! продолжалъ весело Аллеръ, моя Луизхенъ на этотъ счетъ героиня!… я отецъ, и не слдовало бы мн такъ дитя свое хвалить, да нельзя, это такая двушка, что не будь я отецъ ей — право, на старости лтъ самъ бы женился на ней… она, одна она только и привязываетъ меня къ жизни…. и длается мн страшно, что по законамъ природы, скоро долженъ я ее лишиться…. онъ грустно опустилъ голову….

— Полноте грустить, вы совершенно здоровы и долго еще можете прожить — и при васъ еще устроите ея судьбу…. положитесь на Провидніе, безъ него воображеніе человка завлекаетъ Богъ знаетъ куда, никакого видимаго исхода, а тутъ вдругъ какой-нибудь случай….

— Случай, медленно проговорилъ Аллеръ: что то не врю я въ счастливые случаи, да и вы-то, кажется… въ свою очередь скажу вамъ, полноте, мастера мы вс на утшенія, да въ жизни-то на однихъ утшеніяхъ далеко не удешь… Однако, я съ вами заболтался, мн пора домой…. завтра вдь у насъ праздникъ, одинъ изъ такихъ дней, когда выгоняешь все горе изъ души, чтобы хотя день прожить счастливо и покойно….

Валовъ сидлъ задумчиво, когда Аллеръ кончилъ и протянулъ ему руку, чтобы проститься, онъ медленно взялъ ее и сказалъ:

— Готлибъ Кристіановичъ, у меня до васъ есть просьба… исполните ли вы ее…?

— Если вы только не спросите у меня звзды съ неба, или чего нибудь другаго въ этомъ родъ.

— Нтъ, желанія мои не простираются такъ далеко… но вотъ видите, я одинъ, умираю отъ скуки…. мн бы хотлось нсколько развлечься…. я хотлъ спросить васъ: присутствіе посторонняго человка, человка тяжолаго и угрюмаго, не помшаетъ ли радости вашего праздника?…

— О! нтъ! нтъ! вскричалъ Аллеръ, крпко сжимая руку Валова…. вы мн много чести сдлаете, я буду очень, очень радъ…. и Луизхенъ будетъ также рада…. Я жду васъ завтра часовъ въ шесть — адрессъ мой вы имете.

III.

Schne Seele

‘Перенестись теперь, прошу я васъ’ въ скромное жилище Готлиба Кристіановича Аллера, въ одну изъ ротъ Измайловскаго-полка, въ небольшой, жолтаго цвта домикъ съ зелеными ставнями, ярко красною крышею и палисадникомъ.

Въ этомъ то домик жили Аллеры. Боясь быть утомительнымъ и выказаться человкомъ подобнымъ тому, на котораго Горацій написалъ цлую сатиру, начинающуюся этими словами

Forte ibam via sacra….

авторъ, не-смотря на сильное желаніе поговорить побольше съ читателями, ограничится только не многими словами въ біографіи Аллера: онъ пшкомъ пришелъ въ Петербургъ, сначала былъ въ ученьи у какого-то булочника въ Гороховой, потомъ бросилъ неудовлетворявшую его работу печенья хлбовъ и сухарей, перешелъ къ инструментальному мастеру, жадно сталъ изучать внутренній механизмъ музыкальности, самоучкой захотлъ сдлаться виртуозомъ — долго сомнвался въ своемъ талант, наконецъ совершенно уврился въ своей бездарности и въ наказаніе себя, за самопроизвольное вторженіе въ храмъ искусства, поклялся не дотрогиваться до клавишъ, кром какъ для настройки ихъ. Это время его жизни между девятнадцатымъ и двадцать-пятымъ годомъ было для него климатерическимъ временемъ поэзіи и страданій…. Случай свелъ его съ однимъ горячимъ натур-философомъ, полюбившимъ его и каждое воскресенье молодой Аллеръ слушалъ съ непритворнымъ одушевленіемъ трактаты учонаго о таинствахъ природы и ея истолкователей Гегеля, Фихте, Шеллинга, потомъ Аллеръ влюбился въ хорошенькую дочь одного шорника, Мину Іогановну, забылъ природу и философію, почувствовалъ тоску одиночества, разными хитростями добился знакомства съ капризнымъ шорникомъ, угожденьями подучилъ его довренность и…. отъ его благополучнаго брака съ Миной Ивановной родилась героиня нашего разсказа, хорошенькая, розовенькая Луизхенъ, съ большими, голубыми, задумчивыми глазками.

Случалось ли вамъ когда-нибудь, читатель, случайно, мимоходомъ, встрчать въ жизни двушку съ дтскими, полуразвитыми формами, съ яснымъ, спокойнымъ лицомъ, на которомъ такъ и просвчиваетъ доброта и довріе, оттненное тою грустною улыбкою, которая служа признакомъ духовности, заключаетъ въ себ что-то роковое, пророческое, заставляющее васъ страшиться за будущую судьбу этаго ребенка, къ которому, какъ-то невольно, безотчетно влечетъ васъ, усталаго отъ прожитыхъ страданій, грустнаго опыта жизни….

Такова была Луизхенъ, добренькая, граціозная..

Бываютъ люди, которыхъ страданія посщаютъ ране, чмъ они еще въ состояніи сознавать ихъ, давать себ ясный отчетъ, и понимая жизнь, покоряться….

Анна Ивановна умерла на третій день посл рожденія Луизхенъ.

Медленно развивалось дитя…. первое, что встртило ее въ жизни было сиротство.

Могъ ли отецъ замнить ей ласки и нжность матери, отецъ, занятый съ перваго дня ея рожденія заботою, чтобы дитя имло кусокъ хлба въ послдствіи….

А въ первомъ возраст, такая необходимость, такая вопіющая потребность горячихъ ласкъ, нжной любви матери!…

Взялась, правда, за исполненіе этихъ обязанностей одна старая двушка, родственница шорника, и звала ее маленькая Луизхенъ мутерхенъ — и ласкала и цаловала ее…. но какъ далеко все это было отъ того, чему бы по настоящему слдовало быть.

Отецъ видалъ ее рдко… въ два, три часа, свободныя отъ занятій, которыя проводилъ дома, бывалъ онъ всегда такой усталый, угрюмый и задумчивый, что боялась Луизхенъ къ нему и ласкаться…. изрдка только бывало возметъ онъ ее на колни, погладитъ хорошенькую головку, посмотритъ любовно въ ея глазки, поцалуетъ ихъ, улыбнется и снова опуститъ ее на полъ….

Привычка быть одной, задумчивость и не разговорчивость Аллера, надъ которымъ сбылась русская пословица: женится-перемнится, долгіе часы, которыя проводила Луизхенъ одна, въ саду, въ такомъ зеленомъ, такомъ миленькомъ, сухая, высокая фигура мутерхенъ и приземистая фигурка кухарки и няни Анисьи, что только и видла Луиза, рано пріучили двушку мыслить, мечтать, вдумываться, грустить и…. самостоятельно развиваться.

Это была хорошая сторона воспитанія, и природа развила ее лучше, нежели сдлала бы это мутерхенъ…

Однообразно тянулись годы — Луиз минуло 11 лтъ,— въ это время случилась въ ея жизни эпоха, пожилая мутерхенъ, никакъ немогшая простить природ, что она до сорока лтъ оставалась двственницей, встртила какъ-то случайно пожилаго Нмца, искавшаго себ liebe Frau — употребила отчаянныя усилія очаровать его и слдствіемъ ея тактики въ одно утро, когда Готлибъ Кристіановичъ собирался идти на работу, былъ между ней и имъ слдующій разговоръ, происходившій на нмецкомъ язык:

— Куда вы торопитесь, мн нужно съ вами поговорить и посовтываться…. послднее было совершенно лишнее, потому-что если, бы Аллеръ вздумалъ ей отсовтывать, то это только бы раздражило мутерхенъ, и она все-таки осталась бы при своемъ мнніи….

— Что такое, говорите вы, Каролина Денисовна? Не случилось ли чего-нибудь съ Луизхенъ….

— Съ ней ничего…. на этотъ разъ я попрошу у васъ вниманія собственно для меня…. Вотъ ужъ одиннадцать лтъ живу я у васъ въ дом, и знаю, что это васъ тяготитъ….

— Съ чего вы взяли это, Каролина Денисовна? Ужъ не хотите ли вы насъ оставить….

— Вы отгадали…. но только я не хочу, а должна васъ оставить…

— Почему же это, Каролина Денисовна? Мы вс такъ любимъ васъ, Луизхенъ такъ къ вамъ привыкла….

— Въ ея лта и при томъ направленіи, которое я постаралась ей сообщить — трудно привыкаютъ, но легко отвыкаютъ…. Мн это гораздо трудное…. но вы поймете, что долгъ чести, есть такая необходимость….

И строгая два приложила платокъ къ сухимъ глазамъ своимъ.

— Луизхенъ ужъ не дитя, она можетъ обойтиться и безъ меня…. теперь надобно ей учителя…. и пріучаться самой быть хозяйкой…. я довольно ла вашего хлба и теперь….

— Что вы, Каролина Денисовна, неужели вы полагаете, что то добро, которое вы своей компаніей длаете моей дочери….

— Я возграждена за него, и теперь употребите деньги, выходящіе на меня, для того, чтобы нанять ей учителя…. а я… нашла случай устроить свою судьбу… я выхожу замужъ…

Аллеръ посмотрлъ на нее съ усмшкою, на лиц его ясно было видно, что намреніе сорокалтней двы поставило его въ недоумніе, не слишкомъ лестное для мутерхенъ… но какъ бы не было, разговоръ кончился къ крайнему удовольствію двы, ршено было отправить Луизхенъ въ пансіонъ…. и мутерхенъ на слдующій же недл вручила подревнему, германскому обыкновенію копье, мечъ и щитъ избраннику своего сердца….

Трудно было платить Аллеру за Луизхенъ, ему какъ-то все неудавалось, но онъ хотлъ видть дочь счастливою и отдалъ ее въ порядочный пансіонъ….

Новыя впечатлнія, множество подругъ, маленькая дятельность, ученье — все это развлекало и нравилось Луизхенъ — движеніямъ ея сообщилась нкоторая живость, дикость ея прошла, она стала веселе, на губкахъ снова проявилась улыбка, а скромность, доброта, мягкость характера и успхи — сообщали ей такое обаяніе, что подруги даже и старшія ея лтами почувствовали надъ собою ея авторитетъ….

Содержательница пансіона или, какъ ее величали, мадамъ (хотя она была и Русская), не могла нахвалиться своей молоденькой ученицей, подруги сначала смялись надъ выговоромъ и русскимъ языкомъ ея, но скоро, какъ мы уже сказали, полюбили ее и говорили между собою, что никогда еще не бывало на свт, да и по могло быть такой хорошенькой Нмочки….

Съ отцомъ видалась Луизхенъ (она была на полномъ пансіонъ) три раза въ недлю, когда онъ приходилъ въ пансіонъ настраивать фортепіана, усердно разстроиваемые ученицами — и по воскресеньямъ, въ которыя она приходила домой, и проводила весь день въ своемъ садикъ, съ отцомъ и мутерхенъ, которая считала долгомъ чести являться съ не поворотливымъ мужемъ — тоже каждое воскресенье.

Такъ прожили около пяти лтъ порознь три лица, жившіе сначала вмст. Аллеръ, настраивая попрежнему фортепіана, и становясь все грустне и грустне, мутерхенъ, наслаждаясь супружескимъ счастіемъ, Луизхенъ, ростя и развиваясь….

Въ ея пансіонской жизни всего боле полюбилъ ее и имлъ на нее вліяніе учитель словесности и исторіи…. Это былъ чахоточный человкъ, изъ семинаристовъ, сынъ дьячка, выкормленный подъ открытымъ небомъ, вспоенный слезами матери, прошколенный нуждой невроятною… чего, чего не длалъ онъ, чтобы образовать себя, сдлаться порядочнымъ человкомъ, приносить возможную пользу, въ томъ небольшомъ кругу, гд заставила обращаться его судьба… Въ пансіон, куда съ трудомъ попалъ онъ, онъ едва держался, потому-что мадамъ, съ претензіями на свтскость, не нравились его манеры, произношеніе и одежда, просиживалъ за 400 рублей ассигнаціями чуть не цлыя дни… теплая физіономія двушки пришлась ему по душ — разузнавши ея незавидное положеніе въ обществъ, почуявши сердцемъ все угрожавшее ей возможное горе… онъ сталъ обращать на нее особенное вниманіе, говорилъ съ нею по цлымъ часамъ, пріучилъ мыслить по человчески, старался выработать ея характеръ, приспособить его къ выношенію трудностей жизни, къ примиренію съ ней…. и вмст съ тмъ образовывалъ ея умъ чтеніемъ лучшихъ русскихъ и нмецкихъ писателей, что доставалось ему самому чуть ли не кровавымъ потомъ… Бдняку казалось, что онъ разгадалъ назначеніе своей жизни, сдлать изъ прекраснаго ребенка женщину… и довольный собою, чахъ все боле и боле, безъ ропота, безъ жалобъ… Грустно было видть, какъ бывало, объясняя своей ученицъ, или какъ онъ называлъ ее, Schne Seele, какую-нибудь поэтическую страницу патріарха нмецкихъ поэтовъ — Гёте, начиналъ онъ кашлять и старался подавить свой кашель… потому-что видлъ какъ въ ту же минуту обращалась къ нему Луизхенъ съ заботливостью, кашлялъ, давился и красня, говорилъ двушк, что это такъ только… ничего, пройдетъ… простудился немного, а въ душ просилъ Провидіне продолжить жизнь, готовую его оставить, пока не окончитъ онъ дла, взятаго имъ на себя… пока Луизхенъ не пріучится переносить утраты….

И онъ умеръ, умеръ ране, чмъ желалъ…. покрываю завсой грустную картину ею смерти, потому-что много тснится въ груди моей мыслей…

Черезъ годъ Луизхенъ вышла изъ пансіона, куда вступила двочкой — уже хозяйкой и женщиной…. Аллеръ нанялъ еще за недлю квартиру, гд мы застали его въ начал этой главы, съ лихорадочнымъ трепетомъ убиралъ комнату своей Луизхенъ, всмъ, что было у него лучшаго — самъ устанавливалъ все — а пришла Луизхенъ, расположилась по своему, и комната взглянула моложе — и чище сталъ воздухъ въ ней, и свтле глядли окна…. Много ласкала и цаловала она отца-старика, весело стало въ бдной семь настройщика, и даже мутерхенъ, въ послднее время какъ-то не ладившая своимъ мужемъ, и для торжественности случая пришедшая погостить къ Аллерамъ — казалось, стала добре и легче….

А какъ радовалась двушка, найдя у себя въ комнатъ фортепіано, купленное отцемъ цною лишеній, и нсколько книгъ любимыхъ ея авторовъ, какъ благодарила его — это я уже не берусь пересказывать, потому что всякой чувствуетъ по своему….

Зажили Аллеры мирно…. только не долго радовалась Луизхенъ…. недостатокъ общества длалъ жизнь ея грустною…. стало ей тсно въ томъ кругу, гд принуждена была она жить — ходили къ Аллеру все такіе сухіе, холодные люди — а ей наступала пора любви, и любви такъ много было въ этомъ молодомъ сердц….

И стала поврять двушка бумаг безотрадныя свои чувства — и слды многихъ слезъ носила эта бумага….

Къ Аллерамъ ходилъ одинъ молодой человкъ, аптекарскій помощникъ Краузе, привычка къ нему длала нсколько сноснымъ положеніе двушки,— она смотрла на него какъ на брата, можетъ-быть потому, что другихъ чувствъ къ себ не могъ поселить Краузе, это былъ такой, по видимому, сухой человкъ, который самыя чувства любви и расположенія не иначе отдавилъ людямъ, какъ по драхмамъ, гранамъ и скрупуламъ, въ самомъ дл однакожъ было иначе: онъ любилъ въ душ Луизхенъ со всею теплотою молодаго, чувства съ постоянствомъ мужа,— но чувство глубоко запрятано было у него въ груди. Луизхенъ почти и не догадывалась объ немъ.

IV.
Первая встрча.

Съ самаго утра того дня, когда Луизхенъ долженствовало исполниться восемнадцать лтъ, въ скромной квартир Аллера началась страшная суматоха. Еще наканун, за обдомъ, возвратясь отъ Валова, Готлибъ Кристіановичъ значительно посмотрлъ на дочь, и объявилъ, чтобы она приготовилась не ударить въ грязь лицомъ, что общался къ нему быть важной гость. Мутерхенъ, бывшая тутъ же, чтобы помогать Луизхенъ въ хозяйственныхь хлопотахъ, пустилась въ разспросы, но не могла добиться отъ Аллера, на котораго напалъ припадокъ упрямства, ничего, кром того, что это его благодтель, знатный и учоный человкъ. Сильно билось сердце Луизхенъ, когда она, разливая супъ, вслушивалась въ похвалы отца: ее вмст и мучило любопытство увидть въ близи какое-нибудь важное лицо, и желаніе говорить съ умнымъ человкомъ, чтобы поврить себя, и томило какое-то неясное предчувствіе любви….

Всю ночь не спала двушка: много горячихъ слезъ пролила она, много свтлыхъ грезъ пронеслось надъ ея головкою. Встало солнце, поднялась и двушка, солнце высушило ночныя слезы, и никакихъ слдовъ безсонницы не осталось на лиц ея, только лихорадочный румянецъ ярко разгорался на щечкахъ, да въ поступи осталась какая то томность….

Черезъ полчаса вошла въ ея комнату Анисья, заспанная, неумытая, принялась стирать пыль, да мести комнату, пыль столбомъ подняла, вышла Луизхенъ подышать воздухомъ въ палисадникъ, посмотрла на свои березки, погуляла, анъ глядь и мутерхенъ проснулась, началась суматоха-поздравленія — всталъ и Аллеръ, поцаловалъ дочь свою, поласкалъ ее, и сказалъ, что онъ снова просить ее быть внимательне, потому-что гость, общавшійся ихъ постить, очень важный человкъ и много добра для него сдлалъ.

Нужно ли было говорить это двушк?… Ей самой такъ наскучили обыденныя, окружавшія ее лица, не исключая и молчаливаго Краузе, ее такъ заинтересовали сказанныя наканун отцомъ загадочныя слова, что нетерпніе ея увеличивалось прогрессивно съ каждымъ часомъ….

Собрались къ обгу и гости, свои, короткіе знакомые, мутерхень въ чепц, съ красными лентами, съ толстымъ мужемъ, Краузе, два, три старика, прежніе товарищи Аллера. За обдомъ пили за ея здоровье, желали ей счастія, мужа… Краузе, съ блдностью повторилъ этотъ тостъ,— двушка не замчала — ей было не до гостей: воображеніе ея было настроено, ожиданіе ее мучило….

Вотъ вышли изъ-за стола. Старики сли за пуншъ и вакштафъ, мутерхенъ укоряла своего мужа за его дурное поведеніе за столомъ, долженствовавшее, по ея словамъ, свести ее, мутерхенъ, въ гробъ…. Краузе подслъ къ Луизхенъ…. но она довольно разсянно отвчала на немногосложные его вопросы… она слушала, какъ било три, чеіыре, пять часовъ… всякой стукъ екипажа заставлялъ ее подбгать къ окошку… молодъ ли онъ? хорошъ ли онъ? Обратитъ ли на меня вниманіе, или будетъ смотрть на меня, какъ на неразвитаго ребенка? Вотъ вопросы, волновавшіе ее… Наконецъ… кто-то быстро подъхалъ къ крыльцу, на красивой лошади — взошолъ на лстинцу…. Луизхенъ готова была упасть въ обморокъ…

Вошелъ Валовъ.

Луизхенъ едва осмлилась взглянуть на него… Такъ вотъ тотъ, кого ждало ея сердце — рябой, горбатый… Но взоръ ея встртился съ его взоромъ, а онъ такъ полонъ былъ ума, благородства, столько доброты отражалось въ немъ, что Луизхенъ показалось, будто она давно уже знала его, будто онъ когда-то ужъ ласкалъ ее…

Аллеръ принялъ Павла Александровича съ распростертыми объятіями, не зналъ на какое мсто его посадить, чмъ отблагодарить за честь посщенія, подводилъ по нскольку разъ своихъ пріятелей, рекомендовалъ ихъ, моргалъ вками, суетился…

А Павелъ Александровичъ?… Онъ только жаль сухую руку настройщика. Впечатленіе, произведенное на него двушкой, было такъ сильно, что онъ едва сознавалъ себя. Наконецъ Аллеръ позвалъ Луизхенъ и рекомендовалъ гостю свою молодую хозяйку… Павелъ Александровичъ всталъ, поздравилъ ее съ днемъ рожденья, и просилъ, чтобы она не отказалась принять отъ него, такъ какъ онъ слышалъ отъ отца, что она играетъ, кой-какія ноты… двушка закраснлась… стала благодарить, отецъ захотлъ непремнно, чтобы Валовъ слышалъ какъ она играетъ. Луизхенъ сла за фортепіано, но прежде развернула подарокъ, это были партитуры двухъ трехъ оперъ, ‘Les trois Rveries’ Роззелена и ‘Erlknig’ Шуберта. Луизхенъ съ благодарностью взглянула на Павла Александровича, развернула ноты, и пальчики ея забгали по клавишамъ…

Кто не задумывался подъ дивные, меланхолическіе звуки ‘Les trois Rveries’? чье сердце не билось, чья душа не страдала при грустныхъ, полныхъ тоски и страданія переливахъ этой мелодіи? Гости выпустили изъ губъ замусленные чубуки, мутерхенъ сердито посмотрла на своего мужа, на лиц Краузе отразилась тоска, Валовъ чуть дыша наклонился къ ройялю…

— Неужели Луиза Готлибовна вы въ первый разъ играете эту мелодію и такъ прочувствовали, такъ поняли все, что зашемляетъ въ ней сердце?

— Я бы васъ обманула, еслибы сказала да, да и вы врно слышали, что я больше фантазирую, чмъ держусь нотъ… однажды слышала я эту вещь… старалась ее запомнить — пьесы, гд выражается чувство, близкое къ нашему, запоминаются скоро.

— У васъ прекрасный слухъ, бглость и чистота изумительны, мысль передаете вы осязательно…

— Вы меня захвалите, а между тмъ, врно, знаете сами, что часто порицаніе необходиме похвалы…

— Пожалуй, я не доволенъ игрой вашей, какъ музыкантъ, и если хотите скажу вамъ, что въ нкоторыхъ мстахъ пьеса невыдержана…

— Благодарю васъ, но если вамъ угодно будетъ постить насъ когда-нибудь въ другой разъ, я постараюсь съиграть лучше. Не говорите мн, гд я ошиблась, я сама постараюсь понять свои ошибки…

Разговоръ продолжался въ этомъ род, потомъ Луиза исполнила съ большимъ одушевленіемъ еще кой-какія пьесы… Валовъ былъ въ восхищеніи, какъ музыкантъ, онъ неожидалъ встртить столько таланта въ молодой двушк… Луиза кончила…. потомъ просила его что-нибудь съиграть… Валовъ раскрылъ ‘Erlknig’.

— Вы знаете эту баладу вашего Шиллера?

И вотъ запоздалый здокъ поскакалъ подъ темною мглою, топотъ лошади, вой стихіи, хохотъ врага человческаго, неземная грусть мальчика, отчаяніе отца, наконецъ агонія дитяти и торжественность послдней минуты — вопроса о жизни и смерти, переданы были Валовымъ съ ужасающею врностью — онъ самъ изнемогъ подъ тяжестію мысли, возбужденный его игрой…

Луизхенъ стояла, какъ очарованная

… уста ея и руки

Сковались, какъ бы въ мирный часъ,

Благоговйной тишиной!…

Онъ кончилъ — Луизхенъ поблагодарила его такимъ взглядомъ, въ которомъ отразилась вся душа ея,— а душа эта была прекрасна…

Она не просила его больше играть, тонкимъ пониманіемъ женщины она увидла, что Валову не легко достается игра…

Оба были наэлектризованы — мудрено ли, что между мечтательной двушкой и артистомъ-романтикомъ завязалась съ первой минуты тихая, ясная дружба…

О многомъ говорили они въ тотъ вечеръ — передъ двушкой открылся новый міръ любви, и она безъ размышленія, съ первой же минуты предалась любви этой…

Не то было съ Валовымъ — онъ не поврилъ своему сердцу, а все смотрлъ на Луизхенъ, все говорилъ съ ней — потому-что ему пріятно было говорить съ ней, глядть на нее… обаяніе прекрасной женщины проливало столько теплоты въ растерзанную его душу.

Кончился вечеръ, посл ужина, за которымъ Аллеръ поподчивалъ своего гостя заплеснвлой бутылкой рейнвейна, доставшагося ему случайно, и много лтъ хранившагося въ погреб для какого-нибудь торжественнаго случая, настройщикъ просилъ Валова не кончить этимъ своихъ посщеній, Павелъ Александровичъ въ душ обдумывалъ подъ какимъ предлогомъ могли бы эти посщенія бывать какъ можно чаще…

И всю ночь не спалъ онъ, и на слдующій день былъ какъ въ пытк, и ждалъ только другаго вечера, чтобы снова хать къ Аллеру, не вытерплъ, вспомнилъ, что онъ забылъ у Аллера трость, стоявшую преспокойно въ углу подл Сатира,— и въ тотъ же вечеръ похалъ къ Аллерамъ…

Не буду слдить шагъ за шагомъ развитіе страсти моихъ героевъ — я далъ себ слово быть какъ можно немногословнымъ съ читателями, пока не узнаю, что меня слушаютъ… говорить и сомнваться, не надость ли — и глупо и непріятно. Коротко, Валовъ почти каждый день сталъ здить къ Аллерамъ, предложилъ старику продолжать музыкальное образованіе дочери, перетащилъ свой флигель въ Измайловскій-полкъ, и все свободное время посвящалъ двушк.

А между-тмъ въ душ его зародился вопросъ: къ чему поведетъ привычка его къ молодой двушк? Спитъ ли его сердце, не можетъ ли въ немъ родиться любви, и его безобразіе, не сдлаетъ ли для него пытки изъ этаго чувства?

А Луизхенъ стала робко вдумываться въ свое положеніе, сердце проговорило: люблю — а разсудокъ представилъ ей все общественное неравенство между ней и Павломъ Александровичемъ.

Аллеръ смотрлъ глазами сердца на дочь и Валова,— онъ видлъ сходство характеровъ ихъ, въ душ его родилась неясная надежда на счастіе дочери, и часто онъ, съ какою то нершимостью качалъ головой, и отвчая невпопадъ на вопросы, радостно улыбался.

Краузе почти прекратилъ свои посщенія…. онъ понялъ, что онъ былъ лишній, но когда видлъ Валова вмст съ Луизхенъ, то хотя и становился молчаливъ и мраченъ, но не впадалъ совершенно въ отчаяніе, потому-что ему Валовъ казался человкомъ, не могущимъ вселить къ себ любви въ сердц восьмнадцатилтней двушки.

Къ Ланитскому писалъ Павелъ Александровичъ по ночамъ, возвращаясь отъ Аллера, часто забывалъ отсылать письма на почту — часто не дописывалъ ихъ — часто писалъ, прочитывалъ, рвалъ или сжигалъ ихъ.

Вотъ нсколько отрывковъ изъ первыхъ писемъ его.

…. ‘Мн совстно, Митя,— передъ тобою — только ухалъ ты, а я, зная всю мру любви твоей, зная все безпокойство, которое причиняетъ теб мое долгое молчаніе — такъ рдко пишу къ теб. Прости меня, я самъ не знаю, что со мной длается, даже времени у меня совсмъ нтъ. я писалъ теб, что познакомился съ семействомъ моего настройщика, что все семейство его: дочь-красавица, умная, очаровательная… что я учу ее играть, что мн нравится эта двушка, что я привязанъ къ ней, какъ ни къ кому еще, кром тебя, разумется, не былъ привязанъ’

——

‘Меня сильно заботить судьба ребенка души моей — мн бы хотлось устроить судьбу ея… Гд найти человка, который былъ бы достоинъ ее, разв ты Митя, но нтъ, не сердись, братъ мой — она лучше тебя’.

——

‘Ты спрашиваешь, каковы успхи длаетъ моя ученица? Я не учу ее, учить ее нечего, того, что природа вложила въ душу ея хватило бы на цлую дюжину артистовъ, столько души, столько любви и страданія въ игр ея…. Я не учу, я только восхищаюсь ея игрой и заставляю безпрестанно ее играть, потому-что мн весело, сладко слушать ее… Слышалъ бы ты только, какъ она Les trois Rveries играетъ!…

——

….’Иногда мы читаемъ, читаемъ вмст, особенно Гете, она такъ любитъ Гёте — сколько вопросовъ задаетъ она мн, умныхъ вопросовъ, Митя, на которые не скоро отвтишь… Чтеніе образовало ея умъ…. взглядъ ея на жизнь смлъ и разсудителенъ…. Во всхъ движеніяхъ ея мысли столько такта, столько тонкаго пониманія жизни…. право, я не поврилъ бы, что мн когда-нибудь удастся встртить въ жизни такую женщину…. Если бы ты видлъ меня, когда мы, сидя съ нею вдвоемъ, плачемъ надъ какою-нибудь книгою, ты бы не поврилъ глазамъ своимъ’….

——

….’Я живу такою полною жизнію — я такъ счастливъ, Митя, что поневол длаюсь робкимъ, счастіе непостоянно — я боюсь слишкомъ привязываться къ Луизхенъ, тяжело будетъ мн разставаться съ ней…. Я всегда боялся привязанности, потому-что всегда бывалъ ея жертвою… Я почти прекратилъ свои посщенія къ Аллерамъ…. и тмъ лучше, тмъ граціозное кажется мн Луизхенъ — право, не знаю, что влечетъ меня къ ней — отчего такой теплотою пьютъ на меня вс рчи ея — я боюсь не далеко ли зашелъ я?..’

——

….’Мн иногда кажется, что ей не непріятно быть томной, что много участія въ ней ко мн — я боюсь этого, Митя, чмъ дороже становится мн она, тмъ горче мн смутныя чувства, непокидающія меня — рано-ли, поздно ли намъ должно будетъ разстаться, а отвыкать отъ нее — нтъ силы во мн…. Я похудлъ, Митя, цлыя ночи провожу я безъ сна, или думаю, думаю о счастіи моего ребенка…. Я самъ не знаю, что чувствую я къ ней — не любовь ли ужъ это? Я погибъ, погибъ, Митя, я не умю мало любить, вс чувства, вс мысли мои сосредоточены будутъ тогда въ любви этой — каково будетъ мн сознавать тогда свое уродство — преграду между нами непреодолимую?… Я предчувствую, Митя, что и она привыкнетъ ко мн, даже, можетъ-быть, полюбитъ меня, она не видитъ никого, къ нимъ никто не ходитъ, каково мн будетъ тогда-то?… Что я для молодой двушки?… Не знаю, а чувство все сильне и сильне растетъ въ душъ моей.

Отъ Павла Александровича Валова, къ Дмитрію Платоновичу Ланитскому.

Жребій брошенъ, Митя…. я люблю! Это чувство безъ вдома моего вошло ко мн въ душу, и жжетъ и давитъ ее…. Зачмъ я пошелъ къ Аллерамъ, зачмъ слишкомъ много понадялся на себя и на жизненную опытность, разлетвшуюся какъ карточный домикъ, отъ перваго задушевнаго слова молодой двушки, отъ перваго луча ея полныхъ счастія глазъ…

Любовь — благо, счастливъ, кому удастся на пути жизни, сорвать два, три благоуханныхъ цвтка ея, согрвать воспоминаніемъ остальную жизнь свою.

Мн послала судьба очаровательное созданье, все, что есть въ природ прекраснаго: мысль, чувство, красота, талантъ, всмъ щедро надлена эта двушка. Идти съ ней въ жизни рука объ руку, выше этого счастія, право, и быть не можетъ….

И что же? На меня, который оцнилъ бы и сдлалъ ее счастливой, она не можетъ никогда смотрть безъ отвращенія. Я знаю это, я уродъ, Митя… Это прихоть судьбы — столкнуть насъ такъ нелпо, я видлъ, что такое ея прихоти, гд жизнь и смерть вели отчаянную борьбу, я видлъ юношей, умиравшихъ въ полномъ развитіи таланта и погибавшихъ безслдно, и многое видлъ я….

Посмйся надо-мной…. впечатлніе, сдланное на меня этой двушкой такъ сильно, что, что-бы ни сталъ я длать, всюду со мною она. Сяду-ли играть, ничего боле не играю, какъ ‘Les trois Rveries’ и ‘Erlknig’, которыя такъ нравятся голубк моей.

И къ чему поведетъ это чувство, жгучее, сосредоточенное?.. Оно убьетъ меня… я знаю, что не для меня создана Луиза…

А была минута, когда я отбросилъ съ негодованіемъ всякое размышленіе…. доказалъ себ возможность счастія…. и пошелъ къ Аллерамъ, съ намреніемъ просить у старика руки дочери. Луиза была особенно хороша, два, три слова ея ко мн дышали такимъ теплымъ чувствомъ, ршимость моя возрастала боле и боле, я даже отвелъ въ сторону Аллера, и сказалъ ему, что хочу кой о чемъ поговорить съ нимъ наедин…. но когда онъ отвелъ меня въ свою комнату, когда мы остались одни, въ вискахъ у меня застучало, сильне обыкновеннаго забились артеріи…. языкъ не повертывался — совсть съ кровью прильнула къ сердцу, въ мозгу зашевелился вопросъ, тяжолый вопросъ, Митя: за что ты погубишь ребенка? и дло кончилось тмъ, что я просилъ у него позволенія принести нотъ Луизхенъ, хотя прежде, какъ самъ знаешь, безъ всякаго съ его стороны согласія носилъ ихъ. Такъ то смшно, Митя, оканчивается много важнаго на земл.

——

Отъ Павла Александровича Валова, къ Дмитрію Платоновичу Ланитскому.

Бываютъ дурные сны, Митя…. но они всегда рефлекція нашихъ чувствъ — часто итогъ выжитаго на яву горя. Разскажу теб два сна моихъ, и ты увидишь состояніе души моей….

Снилась мн, какъ ты уже угадываешь, Луизхенъ…. Безпокойная фантазія опередила Богъ всть сколько лтъ, прихотливо осуществила невозможное: я видлъ себя мужемъ Луизы….

Но Луиза была не та: большіе глаза ея были полны огня жгучаго, страстнаго! ко всхъ движеніяхъ ея просвчивала любовь горячая, несдержимая… я тоже перемнился, весь въ морщинахъ, худой, я сталъ безпокойне, капризне, и видлъ я, что пришелъ я откуда то домой, нежданный, и подлъ нее сидлъ другой, и ласкалъ и цаловалъ ее…. сердце мое облилось кровью…. я хоть ль сказать имъ что то жесткое, отчего кровь застыла бы въ жилахъ у нихъ…. и не могъ… мн стало жаль ихъ…. я самъ полюбилъ ихъ…. и заплакалъ я горько — и долго плакалъ…. проснулся….

Боль въ боку, приливъ къ головъ горячей крови, измучили меня, я долго метался, и плакалъ, и стоналъ какъ въ горячк.

Другой сонъ… видлъ я, что снова я мужемъ ея, что дти у насъ были уже, и одинъ изъ нихъ, мальчикъ, такой чахлый, такой болзненный, горбатый, весь въ меня…. умиралъ….

Луиза блдная, съ впалыми глазами, лихорадочнымъ румянцемъ, стояла у постели его и плакала…. ‘Нтъ счастія намъ! зачмъ связала я съ тобою судьбу свою!… я счастлива была…. а теперь?… безъ любви, безъ радостей чахну я съ каждымъ днемъ…. зачмъ, если знали вы, что одно присутствіе ваше даетъ горе, зачмъ погубили вы меня? Дти одинъ за другимъ умираютъ, скоро и сама я… тутъ она остановилась, я былъ блденъ какъ полотно, губы мои дрожали, въ ушахъ какъ колокольчикъ, звучали и проникали съ болью въ сердце слова ея, полныя такой жестокой правды, такого справедливаго укора.— Мн страшно стало, Митя…. волосы встали дыбомъ…. а предъ глазами моими тихо, тихо кончался ребенокъ нашъ — и въ обращенныхъ ко мн взорахъ его виднлся тотъ же раздирающій душу вопросъ, тотъ же урокъ безпощадный….

Я сумасшедшій, Митя…. надодаю теб разсказомъ бреда!… но пойми, братъ мой, что хочу я сказать этимъ…. въ основаніи души моей, въ характеръ моемъ, лежитъ что то, запрещающее мн любить…. я уродъ и душею, какъ тломъ, Митя!…

——

Страница изъ дневника Луизы Аллеръ.

184…. Октября….

Нтъ боле сомнній…. я люблю его…. видть его, слушать его, сдлалось для меня необходимостью…. говорить онъ — и я слушаю, не наслушаюсь…. все, все въ этомъ человк мн нравится — и голосъ и рчи, и смлыя мысли, полныя любви ко всему прекрасному, и даже умное лицо его….

Вчера Каролина Денисовна назвала его при мн уродомъ…. Въ груди у меня заныло, вся кровь заходила во мн…. я поняла, что люблю его….

Люблю…. мн пріятно сто разъ писать это слово, и вмст съ тмъ такъ больно, такъ больно…. онъ не любитъ меня, онъ только принимаетъ во мн участіе: зачмъ я не умна, не богата, зачмъ по своему положенію въ обществ не могу быть я его женой?…

Мн жаль бднаго Краузе, онъ добрый-малый, онъ любитъ меня, я понимаю какъ трудно любить безъ взаимности…. онъ былъ бы счастливъ, если бы я согласилась быть его женою, а могу-ли я это сдлать любя другаго?…

А этотъ другой…. смю-ли, должна-ли я любить его? огромное разстояніе раздляетъ насъ въ обществ — онъ богатъ, уважаемъ, уменъ, знатенъ…. я только бдная двушка…

Пускай мысли наши сходны, положимъ, я нравлюсь ему… допущу даже, что въ припадк участія, онъ предложитъ мн руку свою…. должна ли я принять ее?— Неравенство наше, которое со временемъ разительно оттнится, разв не положитъ между нами перваго семени несчастій? Онъ захочетъ, чтобы жена его была въ обществ, не хуже другихъ…. а общество не приметъ, отвергнетъ ее…. каково-же будетъ ему за великодушіе терпть горе, насмшки….

Но что я говорю, онъ и не думаетъ обо мн, что ему бдная двушка, что ему въ моихъ чувствахъ — что ему въ моемъ сердц?… Нтъ, я несправедлива, я сама не знаю, что говорю…. онъ добръ, онъ великодушенъ, а я обвиняю его…’

Голова моя въ отъ, ни сна, ни покоя мн нтъ. Будь что будетъ…. я знаю одно — я люблю — сердце не разсуждаетъ: люблю, люблю, люблю!…

——

Отъ П. А. В. къ Д. П. Л. Спустя мсяцъ.

Я очень разстроенъ, Митя, я совершенно боленъ, во всемъ существ моемъ чувствую какой-то физическій переворотъ. Много прожилъ, много испыталъ я въ короткое время разлуки нашей. По полученіи послдняго письма твоего, я такъ былъ доволенъ, что ты устроилъ судьбу твою, такъ сладко счастливъ, такъ тепло и горячо благодарилъ Создателя за тебя — и вдругъ…. но перескажу теб все сначала, прочувствуй до конца со мной драму мою… пожалй меня, Митя… поплачь со мной, родной мой…. пусть слезы мои находятъ смшными, достойными осужденія, ты не осудишь меня!..

Это было въ прошлую пятницу, утромъ, я не пошелъ въ должность, голова была какъ-то не на мстъ, ни играть, ни читать не могъ я…. хотлъ идти къ Аллерамъ, да подумалъ о злыхъ людяхъ, что осудятъ ни за что бдную двушку, и Богъ знаетъ чего не выдумаютъ, грустно и досадно стало, а сердце такъ и рвалось туда…. вдругъ входитъ ко мн Антонъ, говорить, что спрашиваетъ меня какая-то дама. Что думаю такое?… приказалъ позвать и что-же вижу, какъ ты думаешь?… Она, моя милая, добренькая Луиза, вошла, и дрожитъ и смется, вся раскраснлась, на глазахъ слезы дрожатъ… ноги у меня подкосились, въ глазахъ зарябило, по всему тлу мурашки заходили, я совсмъ потерялся, хотлъ говорить…. языкъ не повертывался, и вдругъ ни съ того, ни съ сего засмялся, какъ-будто тутъ что-то смшное было, она еще больше зардлась, хотлъ взять ее за руку, чтобы ссть пригласить, да рука моя какъ-то не попадала въ ея руку, хоть и она въ нершимости протягивала мн свою ручку, такую ручку, Митя, что вотъ такъ-бы и цаловалъ ее, такъ-бы все и цаловалъ….

Наконецъ кое-какъ узналъ я, что умираетъ отецъ ея, что вдругъ съ нимъ ударъ сдлался, что ходила она къ частному лекарю, да дома его не застала, и что не имя никого ближнихъ, пріхала ко мн, чтобы я какъ-нибудь распорядился, и вдругъ остановилась, какъ-будто ей стыдно стало, и призналась мн, что взяла она въ попыхахъ извощика, а во всемъ дом двугривеннаго нтъ у нихъ, послднія деньги на рынокъ утромъ были отданы….

А что чувствовалъ я, Митя, при откровенномъ разсказ ее, что со мною было? Еслибъ ты видлъ ее въ эту минуту, какъ хороша она была, въ какомъ блескъ выказывалась красота этой богатой натуры!… Живописецъ умеръ-бы у ногъ ея, сознавъ безсиліе свое произвесть выраженіе лица ея, грустное, дтски простодушное, и вмст тмъ такое дивное, такъ свтло-граціозное, что, казалось, за одинъ взглядъ, за одну слезинку ея не грхъ-бы пожертвовать жизнію и всмъ счастіемъ, и всмъ, всмъ, что есть только для человка драгоцннаго….

Это была — сама красота, само счастіе….

О какъ я проклялъ тогда свое безобразіе! какъ жалка была мн судьба моя, и ея судьба, ея, которую не съуметъ любить другой, какъ я любилъ-бы ее, еслибы могъ быть ея отцомъ, мужемъ, братомъ…. Страшно выросла моя любовь къ ней въ одну минуту…. тяжело стало мн, и такъ грустно и такъ какъ-то адски весело.

Долго я не могъ придти въ себя, а когда очувствовался, первымъ движеніемъ моимъ было схватить изъ бумажника вс деньги, бывшіе тамъ…. Луиза въ попыхахъ забыла и поблагодарить меня — она исчезла…. Я одлся и похалъ къ доктору — слъ съ нимъ на дрожки и похалъ къ Аллерамь. Прізжаемъ — насъ встртила вся въ слезахъ Анисья…. было уже поздно!… Я пожалъ руку доктору и простился съ нимъ…. пошелъ въ комнату…. Аллеръ лежалъ на кровати, а Луизхенъ на колняхъ стояла у трупа его и молилась…. Ни слова утшенія не могъ сказать я бдной двушк…. только пожалъ ея руку…. она взглянула на меня и зарыдала…. лучше бы не жить мн было, Митя, чмъ видть слезы эти! Краузе тоже былъ тамъ — онъ хлопоталъ и суетился — мы сухо поклонились. Душа моя была растерзана….

Отъ П. А. В. къ Д. П. Л.

Вчера хоронили Аллера, послднюю защиту молодой двушки… На кого осталась она? Безъ средствъ, безъ опоры…. Я на силу выстоялъ службу, такъ жалко было ее мн, и пришло на умъ мн: добро ли я длаю оставляя ее, смю ли я, долженъ ли я это длать? а я ршился оставить ее…. Противоположныя чувства кипли въ груди моей… борьба была тяжолая…. но послдняя….

Органъ торжественно гремлъ подъ сводами храма… Луизхенъ, вся въ черномъ, горячо молилась объ усопшемъ…. въ церкви была только она, да прежняя ея воспитательница, да нсколько стариковъ, знавшихъ покойника….

Краузе стоялъ у стны: обыкновенно холодное лицо его одушевлялось на этотъ разъ какою-то теплотою…. онъ тоже страдалъ въ душ о Луизхенъ…. я подошелъ къ нему: — Мн нужно поговорить съ вами о важномъ дл, сказалъ я — въ голос моемъ дрожала любовь — онъ понялъ о чемъ шло дло, завтра утромъ я жду васъ къ себ,— глаза его засверкали… онъ крпко сжалъ мою руку, и мы простились… Аллера схоронили, Луизхенъ замертво привезли домой, до ночи просидлъ я у ея изголовья… пришелъ домой, и долго въ безсонниц примучался….

Утромъ чуть-свтъ пришелъ Краузе….

— Я хочу поговорить съ вами о дл, исходъ котораго жизнь и смерть для меня, сказалъ я ему: послушайте, вы посщали домъ Аллера, вы знаете дочь его, видть ее и не любить, значитъ не имть сердца: я люблю ее, знаю и вы также любите… я люблю, но много причинъ заставляютъ разсудокъ мой отказаться отъ счастія…. вы поймете, какъ тяжело мн, но я узжаю. Отъ васъ зависитъ сдлать ее счастливою, вы молоды, счастіе въ рукахъ вашихъ…. не торопитесь дайте пройти ея горю — и женитесь на ней…. но знайте, за судьбою ея буду слдить я, и если вы сдлаете ее несчастною, если хотя одна слезинка изъ-за насъ упадетъ изъ глазъ ея, вы найдете во мн мстителя безъ милосердія, рука моя врна и всюду найдетъ васъ…. Роль, которую я беру на себя можетъ показаться вамъ странною, обидною… но мн вы будете обязаны счастіемъ…. я люблю самъ…. и оставляю ее потому только, что хочу ея счастія…. Взамнъ всего я прошу насъ сдлать ее счастливою, быть ея другомъ…. она достойна этого. Мой долгъ — обезпечить ее — я богатъ, когда-женитесь вы, я отдамъ вамъ половину моего имнія, съ меня довольно и остальной, пусть она не знаетъ нужды и всего горя, которое связано съ ней…

Краузе хотлъ что-то говорить… я остановилъ его.

— Не отказывайтесь отъ богатства, вы не имете права на это, еслибы я предложилъ его вамъ, это была бы милостыня — вы молоды, вы можете работать, но она, она любитъ насъ, и вы должны охранить ее отъ нужды, нужда будетъ ей тяжела, хотя она и любитъ…

— Любитъ…. но не меня, а васъ, Павелъ Александровичъ: вы добры и великодушны… въ вашемъ поступк я вижу всю высокость вашу, и хочу въ благодарность быть, по-крайней-мр, откровеннымъ. Послушайте: около двадцати-пяти лтъ назадъ, у бднаго ремесленника родился сынъ… отъ никого не радовалъ… десяти лтъ, тупой и забытый — онъ не умлъ даже читать, драки съ сосдними мальчишками составляли всю сферу его дятельности, изрдка грошъ или пряникъ — вс наслажденія!.. Во всемъ этомъ много грустнаго, не правда ли? но я пріучился во всемъ видть хорошую сторону… горе пріучило меня къ терпнію, ни что въ жизни не могло уже быть для меня хуже мной испытаннаго… и когда одинъ аптекарь взялъ меня въ ученики, перемна положенія такъ ободрила меня, когда меня не били и кормили до-сыта, что благодарность, которую я почувствовалъ въ сердц своемъ къ своему благодтелю побдила отвращеніе къ книгамъ… и я старался какъ можно боле трудиться и понимать чему учили меня, а въ механическихъ работахъ догадка и усердіе замняли во мн ловкость и знанія… Черезъ восемь лтъ, я ужъ зналъ кое-что, черезъ десять я уже получалъ столько денегъ, что, привыкши довольствоваться малымъ, каждый годъ откладывалъ кое что, и въ пять лтъ скопилъ столько, что еслибы когда-нибудь Луиза Готлибовна согласилась раздлять со мною трудъ жизни — съ насъ было бы довольно… Значитъ вашихъ денегъ не надо мн, еслибы даже… но мн весь вкъ придется жить одному…

Я росъ, трудился и жилъ въ одиночеств, даже говорить разучился, поэтому простите мн мою нескладицу… счастіе не для меня, Павелъ Александровичъ….

Я утшалъ его, какъ могъ, смшно было бы послушать постороннему человку, какъ мы уговаривали другъ-друга любить Луизу… разговоръ не кончился ничмъ, кром того, что я пріобрлъ еще человка, къ которому почувствовалъ расположеніе.

Между-тмъ слова его произвели на меня сильное впечатлніе.

Отъ того же къ тому же.

Черезъ недлю.

Я ршился ухать, но передъ разлукой хотлъ еще разъ побыть съ ней, еще разъ послушать ея голоса, отдохнуть на перепутьи и продолжать снова тяжелый путь мой… Завтра я ду… сегодня вечеромъ я былъ у ней, она не знаетъ, что я узжаю, письмо должно придти уже тогда, какъ меня не будетъ въ Петербургъ, я ду къ теб, Митя, мы снова будемъ вмст, ты поможешь забыть мн все грустное въ любви моей…

Не забуду я только ее, свтлымъ видніемъ озарившую грустную жизнь мою, не забуду и сегодняшняго вечера….

Я говорилъ съ нею о судьбъ ея… въ ней такъ много покорности къ своей участи… говорилъ о Краузе… она уважаетъ его характеръ, но, кажется, не любитъ его, много о любви говорить я не смлъ, сердце ея еще такъ полно печали о дорогой утратъ, что говорить долго о любви, было бы излишнимъ… мы вспоминали объ старикъ, плакали вмст…

Я былъ спокоенъ и веселъ, а теперь, возвратясь домой, снова начинаю хандрить. Я люблю, Митя, люблю боле, чмъ когда-нибудь: скажи мн она одно слово, и я забуду вс свои чорныя мысли, я никуда не поду, какъ другъ, какъ руководитель останусь я при ней, буду смотрть на нее, буду охранять ее…

Нтъ, я долженъ ухать, я долженъ превратить въ сердц своемъ любовь въ то тихое, ясное чувство, которое одно можетъ быть достойно ее…. чувство дружбы….

Я сознаю уже какъ это чувство сходитъ на мою душу, я начинаю дышать свободное, мн легко и весело, беру перо и пишу къ ней…

——

Отъ Валова къ Луизхенъ.

Пишу къ вамъ, дитя мое, потому-что вы добры и молоды, потому-что я люблю васъ… и любовь моя не можетъ оскорблять насъ, это не любовь безумца, а сознанная любовь друга, отца и брата… Еслибы я не былъ уродомъ, если бы въ характеръ моемъ не было недостатковъ, если бы я могъ поручиться за себя, что сдлаю васъ счастливою, что связавъ судьбу вашу съ моею судьбою, я не заставлю когда-нибудь раскаяваться васъ, я бы предложилъ вамъ, дитя мое, и руку и сердце и всю жизнь мою…

А теперь что могу я дать вамъ?.. положимъ, изъ благодарности вы забудете мое уродство… пройдутъ годы, вы живя со мною, узнаете во мн многое, чего я и не подозрваю за собой… вы раскаетесь въ своей поспшности… молодость возьметъ свое, вы полюбите… долгъ и справедливость возьмутъ верхъ въ сердц вашемъ, я увренъ, вы останетесь добродтельны, но борьба истощитъ, убьетъ васъ… каково же мн будетъ знать, что изъ-за моего самолюбія погибаетъ такое прекрасное созданіе, какъ вы, моя прекрасная… Послушайте: именемъ всего дорогаго для насъ, прахомъ отца вашего, участіемъ вашимъ ко мн, именемъ любви моей къ вамъ, умоляю васъ,— не увлекайтесь…. если вы могли, забывъ мое уродство, полюбить меня, забудьте меня… выходите за Краузе, онъ стоитъ любви по своему характеру, или, если сердце ваше не лежитъ къ нему — обождите, придетъ время, ваше сердце само изберетъ достойнаго — и вы будете счастливы.

А я… съ колыбели одинокій, оставленный людьми… смле пройду свой тяжолый путь до могилы, зная о вашемъ счастіи… для меня же собственно довольно носить образъ вашъ въ сердц, довольно вспоминать о тхъ сладкихъ часахъ, которыя мы проводили вмст, когда мы жили одною мыслью… право, и такой избытокъ счастія можетъ убить человка.

У меня останется еще и воспоминаніе…

Тихое, теплое…

А вы, дитя мое, если, оборони Господи, когда-нибудь будете имть горе, нужду, знайте, что у васъ есть другъ, счастіе ваше для котораго, его собственное счастіе….

Чувство, можетъ быть боле сильное, чмъ бы слдовало, заставляетъ меня ухать, но время возьметъ свое… я возвращусь…

И тогда, моя добренькая, мы посмемся вмст, что минута — и вы связали бы жизнь свою съ уродомъ, съ тяжолымъ человкомъ, который, желая вамъ счастія, только мучилъ бы васъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

— Господи ты мой. Боже, что это такое чудное сдлалось съ бариномъ, говорилъ Антонъ Ивановичъ, осматривая со всхъ сторонъ коляску, стоявшую на двор — ни съ того, ни съ сего заскучалъ, замаялся, и во всемъ Петербургъ ужъ жить не хочетъ…

— Кого это вы браните? проговорилъ сзади хорошо знакомый ему голосокъ,— изныло сердце у Антона Ивановича, захныкалъ… Ахъ, вы моя такая, етакая, Дарья Пантелевна, прощайте, моя дорогая… узжаемъ мы съ Павломъ Александровичемъ, а ужъ какъ и любилъ-то я васъ, простите, къ слову пришлось… ужъ не обиждайтесь…

— Если вы меня точно любите, сказала двушка раскраснвшись: такъ зачмъ же дло-то стало… баринъ вашъ третьягодни быль у насъ, и купилъ меня, хоть и долго не соглашалась барыня… я теперь вольная, онъ и васъ хочетъ выпустить на волю, а за врную вашу службу общалъ мн приданое…

Антонъ Ивановичъ не врилъ ушамъ своимъ.

— Ахъ, онъ голубчикъ мой… ахъ, вы моя Даша бдовая, да правда ль все эти, да откуда узнали вы, и откуда баринъ-то узналъ о любви нашей?.. не говорилъ ли я вамъ, что это ангельская душа, какъ вы его разъ какъ-то, когда еще меня убгали, уродомъ назвали?

— Что было, то прошло… пойдемте вмст благодарить Павла Александровича…

— Пойдемте, Даша вы етакяя, а какъ же… сказалъ, видимо смутясь Антонъ Ивановичъ… нешто ужъ онъ не хочетъ, чтобы я служилъ у него…

— Что за пустяки, разв вы не можете оставаться у него… я поду за вами… обозы Павла Александровича подутъ, такъ онъ прикажетъ имъ взять меня… ужъ мы и изъ чести должны съ вами послужить етакому распрекрасному барину.

— А и впрямь, плутовочка моя, умница вы, позвольте вашу ручку поцаловать…

— Что вы, что вы! вы еще не мужъ мой, а изъ оконъ-то весь домъ насъ увидитъ!…

VI.

Вс вещи Павла Александровича уже уложены, но онъ не торопится узжать…. ему грустно разставаться съ мстами, гд онъ столько прочувствовалъ въ послднее время…. письмо къ Луизхенъ уже отправлено, мшкать нкогда, а онъ все сидитъ, не иметъ силы послать за лошадьми….

Вдругъ дверь за нимъ тихонько отворилась…. Сердце его вздрогнуло: передъ Валовымъ стояла Луизхенъ….

Она была грустна и печальна, но робость ея пропала, въ этотъ разъ она сама протянула ему руку свою….

— Я приходила проститься съ вами, другъ мой…. побранить васъ…. не стыдно ли узжать и не…. проститься…. а за мной еще долгъ вашъ….

Павелъ Александровичъ только цаловалъ ея руку, безъ словъ, безъ движенія, весь исполненный счастія…

— И вы можете оставлять меня въ тяжолыя минуты жизни моей, когда мн нужна ваша опора, утшенія ваши…. Вы меня обманули въ письм, вы никогда не любили меня…. Вы бы не узжали, если бы точно любили какъ я…. люблю васъ….

— Луизхенъ, дитя мое, это слово….

— Было бы давно высказано, еслибы я не боялась, что бдной двушк нейдетъ отвчать письмомъ, что и я готова тоже любить васъ, но….

— Луиза, какъ вамъ нестыдно….

Вся ршимость Валова пропала, вс зданія мысли разлетлись безъ слда — одна любовь жила въ душ его….

— Павелъ Александровичъ, какъ вамъ не стыдно, заключать такъ неосновательно, такъ обидно, какъ въ письм вашемъ, обо мн…. Если бы вы точно были уродъ, то ваша прекрасная душа, не нашла бы себ отвта только въ душ уродливой…. Разв вы не врите наук, возвысившей васъ, разв вы не врите чувству, которое говорить вамъ прямо: одна красота въ жизни не есть счастіе, а только горе, и безъ васъ я не могу быть счастлива (если бы не общественное разстояніе наше, я бы давно сказана это вамъ откровенно), если вы хотите этаго счастія, будемте друзьями….

— Дитя мое, я долженъ ухать, я писалъ къ вамъ, что заставляетъ меня это сдлать….

— Я сожгла бы письмо ваше, если бы оно не было написано рукой вашей,— разв вы неврите, что я могу васъ сдлать счастливой….

Павелъ Александровичъ готовъ былъ упасть на колна, раскрыть ей всю душу свою, но въ воображеніи его мелькнуло грустное лицо Краузе.

— Луиза, Луиза, я долженъ ухать, я не могу не ухать: васъ любитъ другой, этотъ другой достоинъ васъ, я не хочу на пути своемъ погубить….

— Краузе?… но я никогда не могу любить его… мн жаль Краузе, но чтожъ длать… Узжайте же, если вы можете отъ меня ухать!.. Вы добры, вы благородны, ваша борьба длаетъ васъ еще выше…. я не смю требовать отъ васъ поступка противъ убжденій, я безъ того слишкомъ смло высказала вамъ свои чувства….

— Что мн длать? Что мн длать! Неужели счастіе свое долженъ я купить цною страданій другаго….

— Привыкшаго переносить горе…. Въ жизни его не будетъ уже ничего хуже того, что съ нимъ было…. кротко произнесъ сзади знакомый голосъ Краузе, во все время сцены онъ былъ тутъ, ревность привела его, онъ видлъ, когда Луиза хала и не могъ не идти за ней….

Валовъ горячо сжалъ его руку…. Краузе заплакалъ и выбжалъ изъ комнаты, гд узналъ онъ конецъ своей первой и единственной радости…. А и было отчего бжать ему…. Валовъ такъ радостно, такъ тепло цаловалъ по его уход свою невсту.

Луизхенъ не противилась…. она была весела и счастлива….

— Если вы все еще боитесь моего непостоянства, Павелъ Александровичъ, то вы будете имть годъ сроку для испытанія меня, черезъ годъ кончится трауръ мой, до-тхъ-поръ мы чужіе.

— Прикажете идти за лошадьми,— сказалъ выставляя лицо свое изъ за дверей Антонъ Ивановичъ.

— Нтъ…. выкладывай вещи…. я остаюсь.

Антонъ Ивановичъ покачалъ головой:

— Не рехнулся ли баринъ-то! подумалъ онъ.

А бдный Краузе?

Съ этого дня совершился съ нимъ нравственный метаморфозъ,— вс деньги, скопленныя цною лишеній, пошли на гулянья — не для чего уже было ему копить ихъ!… За то онъ кутилъ и веселился на дачахъ, въ только что открытомъ тогда Пассаж, и везд, гд на свои деньги, человкъ можетъ пожуировать…. Валовы напрасно старались вырвать его изъ грязи, куда больше и больше съ каждымъ днемъ погрязалъ онъ….

Черезъ два года родился у Валова сынъ,— не чахлый, а здоровый и румяный,— весь въ Луизхенъ….

Антонъ Ивановичъ представлялъ Даш едакой, любившей иногда покапризничать, примръ господъ своихъ:

— Вдь вотъ живутъ какъ голубки,— не то что мы съ вами, Дарья вы Пантелвна!

НИКОЛАЙ КУРОЧКИНЪ.

‘Сынъ Отечества’, No 12, 1850

НЕДОРАЗУМНІЕ

Читайте также: