'Жук', Бабиков Александр Яковлевич, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 134 минут(ы)

‘ЖУКЪ’.

Златыя игры первыхъ лтъ
И первыхъ лтъ уроки!..
Что вашу прелесть замнитъ?..
Жуковскій.

Глава Первая.
Вмсто предисловія.

Очень недавно пришлось мн постить губернскій городъ въ южной полос Россіи, гд, много лтъ тому назадъ, протекло мое дтство.

Былъ тихій лтній вечеръ. Покончивъ съ длами, я спшилъ взглянуть на старыя знакомыя мста. Долго пришлось отыскивать то мсто, гд стоялъ прежде родной домикъ съ мезониномъ и съ палисадникомъ изъ блыхъ акацій, теперь — тутъ высился трех-этажный домина съ зеркальными стеклами и сверкающими магазинами… Я пошелъ дальше. Вотъ главная улица, протянувшаяся черезъ весь городъ. Она измнилась меньше другихъ. Вс казенныя зданія, украшавшія ее, остались въ прежнемъ вид.

Почти въ конц улицы и отдльно отъ другихъ домовъ, стоялъ блый каменный домъ, который я запримтилъ еще издали. Такъ-же непривтливо глядли гладкія, безъ всякихъ архитектурныхъ затй, стны, попрежнему нижнія стекла въ окнахъ замазаны были зеленой краской, та-же вывска надъ фронтономъ и, казалось, тотъ-же самый швейцаръ на подъзд. Но нтъ!.. швейцаръ былъ не прежній, а другой гораздо моложе и съ папироской во рту.

Я подошелъ къ нему и тмъ вывелъ его изъ глубокой задумчивости.

— Нельзя-ли осмотрть училище?

— Осмотрть,— повторилъ онъ,— отчего не осмотрть, только никого не найдете, сударь: вакаціи у насъ.

Онъ старался быть любезнымъ, но не могъ удержаться отъ звоты:, непривычная тишина, царившая вокругъ, дйствовала на бдняка усыпительно.

— Изволите видть — никого!— продолжалъ швейцаръ, шествуя передо мною и отворяя одну дверь за другой.

Между тмъ картины былаго надвигались со всхъ сторонъ… Вотъ наши классы, наши дортуары, ничего тутъ не измнилось, и со стнъ смотрли на меня тже географическія карты, почернвшіе отъ времени портреты… Но какая пустота, какая тишина тамъ, гд все было когда-то полно жизни!..

— Пожалуйте садъ посмотрть,— предложилъ швейцаръ.

И совершенно кстати: въ саду было не такъ тихо, какъ здсь. Дорожки, полузаросшія травой, показались мн уже не такъ длинны, но по-прежнему были густы старинныя липы, и прежній напвъ слышался мн въ ихъ таинственномъ шепот.

Я прошелъ знакомой тропинкой въ конецъ сада, въ самую глушь, гд, глубоко вросши въ землю, стоялъ нашъ школьный ддушка. Это былъ камень, напоминавшій своимъ очертаніемъ фигуру сидящаго человка. Много поколній пережилъ ддушка, объ этомъ краснорчиво свидтельствовали надписи, покрывавшія его сверху до низу. Каждый изъ насъ, школьниковъ, считалъ долгомъ вырзать свою фамилію или прозвище, а затмъ годъ.

Расчистивъ въ одномъ мст мохъ, крпко приставшій къ камню, я нашелъ то, чего искалъ, а именно четыре буквы:

‘Ж—У—К—Ъ’.

Молодое поколніе школьниковъ, какъ видно, не подозрвало существованія этихъ буквъ, но еслибы кто и открылъ ихъ случайно, он ничего не объяснили-бы ему. Между тмъ мое сердце забилось сильне, когда я прочелъ слово: Жукъ. Тутъ скрывалась цлая, хотя и краткая, повсть.

— Милый Жукъ!— произнесъ я вслухъ, и туманная завса, скрывавшая много подробностей изъ давно прожитыхъ дней, заколыхалась… Еще мигъ — и она поднялась…

Глава Вторая,
изъ которой читатель знакомится съ дядюшкою Андреемъ Иванычемъ.

Дядюшка Андрей Иванычъ, братъ моей матери, любилъ держать рчь… Говорилъ онъ хорошо и, главное, убдительно, отдляя одну мысль отъ другой облаками дыма изъ черешневой трубки съ янтарнымъ мундштукомъ… Пуфъ!

— Чтобы стать отважнымъ пловцомъ, надо того… броситься сразу въ пучину! Пуфъ!!. Если не хватаетъ духу, то нужно,— понимаешь-ли, сестра?— нужно, чтобы кто другой толкнулъ… Побарахтаешься, хлебнешь водицы и — того… всплывешь наверхъ. Пуфъ! пуфъ!.. Жизнь! Что такое жизнь, какъ не искусство держаться на вод, потому и говорится: житейское море… Врь, сестра, мальчуганъ не будетъ мужчиной, если того… не испытаетъ борьбы, не окунется въ это море. Вотъ такъ — бултыхъ!!.

Дядюшка былъ старый отставной морякъ. Онъ недавно перебрался въ нашъ городъ и поселился у насъ на правахъ ближайшаго холостаго родственника.

Я догадывался, что разговоръ шелъ обо мн, десятилтнемъ мальчик.

Не смотря на то, что дло было посл вечерняго чая и глаза мои уже смыкались подъ вліяніемъ сладкихъ грезъ, я сознавалъ, что пучин и житейскому морю предназначалось играть роль именно въ моей жизни. Допуская ихъ въ переносномъ смысл, съ ними можно было помириться, но меня смущало одно энергическое восклицаніе бултыхъ!!— тмъ боле, что дядюшка сопровождалъ его особеннымъ тлодвиженіемъ. Отложивъ въ сторону трубку и газету, онъ наклонялъ свою серебристую, гладко остриженную голову, вытягивалъ передъ собою коротенькія пухлыя руки и беззавтно устремлялся въ пространство, какъ бы въ самую глубь. Безъ сомннія, море было его любимою стихіею, положимъ, что три раза онъ объхалъ вокругъ свта и искусился въ борьб съ бурями, но зачмъ было колыхать до основанія нашу мирную, безмятежную жизнь среди акацій и жасминовъ? Зачмъ толковать о какомъ-то мор, когда, волею судьбы, мы посажены были въ самый центръ материка?

Мам, старой нян и мн до сей поры казалось, что можно и должно намъ жить лишь всмъ вмст, неразрывно, въ нашей глуши.

Впрочемъ, мама понимала, что вкъ продолжаться такъ не можетъ, иногда она объ этомъ думала, въ т минуты, когда брала меня на колни и цаловала въ кудрявую голову.

— Вотъ, Сеня, когда ты выростешь…

Я не давалъ ей окончить фразу, горячо увряя, что этого никогда не будетъ, что я совсмъ не желаю расти…

Мое мнніе вполн раздляла няня. Она не могла даже представить себ, какъ это я буду обходиться безъ ея помощи и совтовъ. Я былъ послднимъ ея питомцемъ и, вроятно, послднею привязанностью на склон дней. Она не разъ вспоминала былое… Много дтей, такихъ какъ я, выростила и избаловала няня, и вс ея любимцы вышли, какъ она сама говорила, безпрокіе: ‘Этотъ — сорванецъ, тотъ — повса’… Отчего? Оттого, что ихъ взяли одного за другимъ изъ-подъ ея крылышка. Старушка тщательно оберегала меня отъ опасностей сдлаться сорванцемъ или повсой. Когда сосдніе мальчики приглашали поиграть съ ними въ горлки или въ снжки, она не пускала меня.

— Сеничка, не ходи! Ножку, ручку, а то, не дай Богъ, и головку свихнутъ, а починить не починятъ…

— Какъ-же быть, няня? Мн хочется…

— Погоди! ужо придетъ Соничка: вдвоемъ наиграешься съ нею…

Соня была моя двоюродная сестра, хорошенькая двнадцатилтняя блондинка, но она занималась мною лишь тогда, когда ничего не предстояло боле интереснаго.

Такая домашняя обстановка сдлала свое дло. Время отъ времени на меня стала находить странная мечтательность, граничившая съ разсянностью. При нашихъ прогулкахъ я подолгу останавливался надъ ручьемъ въ рощ, опустивъ голову, или же передъ стаей галокъ, бездльно увивавшихся вокругъ шпица колокольни, причемъ голова моя откидывалась назадъ. Въ такія минуты я размышлялъ обо всемъ, кром того, что было передъ глазами.

И вдругъ повяло чмъ-то новымъ! Перспектива чего-то неизбжнаго, роковаго открылась нашимъ взорамъ, и въ воздух прозвучали впервые странныя слова: борьба и бултыхъ!

— Братецъ, все это прекрасно, но не рано-ли?— замчала кротко мама.— По моему, надо бы подготовить Сеничку и гимнастикой, и танцами…

Братецъ щурилъ лукавые глазки и улыбался.

— Подготовляй, посмотримъ… пуфъ!

Въ саду, передъ балкономъ, поставили что-то въ род мачты и веревочной лстницы, если я падалъ сверху, то не иначе какъ — или въ объятія няни, или на мягкое сно. Кром того, приглашенъ былъ извстный своею граціозностью мосье Пиша, учитель танцевъ: подъ его руководствомъ я выдлывалъ очень замысловатыя на. Но дядюшк и этого было мало.

— Пусть будетъ… того… танцмейстеромъ,— говорилъ онъ,— но, все-таки, Мари, надо, чтобъ мальчикъ крпко держался на ногахъ, а то посмотри: втеръ дунулъ — и нтъ человка!

— Ахъ, братецъ, оставьте!— восклицала мама.

Дядюшка незамтно подставлялъ ногу, и я растягивался на полу самымъ добросовстнымъ образомъ.

— Вотъ видишь, Мари!

Въ одно прекрасное утро я узналъ, что меня отдадутъ въ мстное училище, пользовавшееся очень хорошей репутаціей.

— А какъ-же съ экзаменами, братецъ?

— Не безпокойся! подготовлю его самъ въ одинъ, того… мсяцъ,— ршилъ дядюшка.

На другой же день мы начали подготовляться. Уроки происходили по утрамъ, въ комнат дядюшки. Выгнавъ предварительно платкомъ или салфеткой всхъ докучливыхъ мухъ, дядюшка плотно затворялъ окна и двери. Прочитавъ молитву, мы чинно усаживались за столъ, заваленный книгами, но подвижная натура старика брала свое, и, минуту спустя, мы оба торопливо расхаживали по комнат: онъ впереди, а я сзади. Дядюшка наглядно объяснялъ мн годовое и суточное вращеніе земли, при этомъ онъ старался описывать своей фигуркой возможно правильный кругъ, я обязательно долженъ былъ поспвать за нимъ въ качеств спутника нашей планеты — луны. Случалось, что происходило столкновеніе этихъ тлъ, и тогда дядюшка сердился не на шутку.

Несравненно успшне шло преподаваніе ариметики, самыя сложныя задачи ршались весьма просто: при помощи яблоковъ, вишенъ, орховъ и т. п. Разъ ршеніе было врно, дядюшка довольно равнодушно взиралъ на совершенное уничтоженіе этихъ научныхъ пособій.

Но бывала бда, если я задумывался и отвчалъ невпопадъ. Дядюшка, всегда снисходительный, мгновенно превращался въ маленькаго льва, ищущаго кого поглотить… Я прятался, онъ меня настигалъ всюду, легкая мебель падала на полъ, тяжелая — трещала. Къ счастію, мама или няня всегда были не подалеку… Меня уводили въ другую комнату, въ то время какъ дядюшка жадно глоталъ сахарную воду изъ преподнесеннаго ему стакана, въ видахъ успокоенія нервовъ.

Развивая мой умъ, дядюшка старался закалить мое тло въ борьб физической. Уроки борьбы происходили обыкновенно передъ обдомъ, въ зал.

Борьба состояла изъ двухъ отдленій: въ первомъ я долженъ былъ защищаться, во второмъ — нападать. О защит не стоитъ упоминать, по выраженію дядюшки, она была ‘того… ниже критики’. Нападеніе шло удачне, но и тутъ меня стсняло строгое правило поражать только т мста противника, которыя были заране очерчены мломъ. Чаще всего я попадалъ туда, куда не слдовало, именно — въ носъ, который, по мннію дядюшки и всхъ близкихъ людей, представлялъ не только самую выдающуюся, но и самую красивую черту его добродушнаго лица.

— Вотъ и того… ротозй!— замчалъ дядюшка и направлялся къ зеркалу, осматривать поврежденіе.

На лиц мамы и моемъ написано было сокрушеніе о случившемся, одна няня не только не сокрушалась, но, какъ будто, радовалась:

— По дломъ ему,— ворчала она,— добрый онъ человкъ — слова нтъ, а на томъ свт отвтитъ,— охъ! отвтитъ за то, что изъ Сенички драчуна сдлалъ…

— Хе, xи, хе!— произнесъ однажды дядюшка, подводя меня за руку къ мам.

Этотъ простой, повидимому, звукъ: хе, хе, хе! никто не умлъ произносить такъ, какъ Андрей Иванычъ: тутъ одновременно слышались и добродушная усмшка, и затаенное лукавство.

Мама отвела глаза отъ работы и взглянула на насъ вопросительно…

— Приготовилъ Сеньку,— продолжалъ дядюшка,— приготовилъ, и денька черезъ два… того… на экзаменъ маршъ!

— Очень вамъ благодарна, братецъ, но зачмъ такъ торопиться? пусть отдохнетъ…

Говоря это, бдная мама хорошо знала, что легче было перевернуть міръ, чмъ измнить ршеніе дядюшки.

— Сеня, ты радъ?— обратилась она ко мн, цалуя въ лобъ.

Я не видлъ ея лица: передъ глазами разстилался туманъ, но вліяніе дядюшки уже придало мн необходимое мужество.

— Да, мама, кажется, радъ!

— Хе, хе, хе!— повторилъ дядюшка.

Въ самое утро экзамена Андрей Иванычъ старался поразить всхъ насъ своимъ хладнокровіемъ, но это ему какъ-то не удавалось. Облекшись, для парада, во флотскій мундиръ, онъ долго искалъ свои очки, когда ему ихъ подали, оказалось, что нужны не очки, а кисетъ, послднюю вещь найти было очень трудно, потому что, какъ потомъ оказалось, дядюшка, бгая по комнатамъ, крпко держалъ кисетъ въ лвой рук.

— Бери примръ съ меня, Сеня,— говорилъ онъ мимоходомъ,— видишь, я совсмъ того… не волнуюсь…

Туманъ, о которомъ я упомянулъ, окружалъ меня и во время экзамена, но подчасъ, когда, отвернувшись отъ черной доски, я устремлялъ взоръ въ глубину комнаты, то могъ различить дядюшку. Уподобившись прежнему оптическому телеграфу, онъ продлывалъ руками и головою самые разнообразные сигналы… Для меня важны были не эти сигналы, а его личное присутствіе.

По окончаніи экзамена, дядюшка подошелъ къ доск и принялъ дятельное участіе въ глубокихъ поклонахъ, которые я отвшивалъ направо и налво.

Высокій черный господинъ въ синихъ очкахъ взялъ меня за подбородокъ и сказалъ:

— Вашъ племянникъ — молодецъ. Приводите его: мы опредлимъ его во второй классъ.

Мы вернулись домой чуть не бгомъ… Весь городъ, казалось мн, принялъ веселый праздничный видъ по случаю нашего успха.

Но такое настроеніе продолжалось недолго…

Черезъ нсколько дней, когда мы, опять вдвоемъ, направлялись къ школ, тотъ-же городъ носилъ на себ отпечатокъ унынія: извощичьи лошадки стояли понуривъ головы, мальчишки, обыкновенно игравшіе въ бабки, вс куда-то попрятались, и даже торговки на городской площади безмолвствовали.

Часы протяжно били девять, когда я прощался съ дядюшкой на верхней площадк училищной лстницы. Неясный гулъ сотни голосовъ мшалъ мн слушать его послднія наставленія.

— Какъ вы сказали? какъ?— спрашивалъ я его, крпко ухвативъ его за руку и съ трудомъ скрывая слезы.

— Если обидитъ кто-нибудь — не жалуйся, а самъ расправляйся, Сеня,— повторилъ дядюшка.— Главное — не будь бабой, понимаешь-ли: бабой!!

Хуже бабы, по мннію дядюшки, ничего не было на свт.

— Ну, съ Богомъ!

Онъ еще разъ торопливо поцаловалъ меня, перекрестилъ и, не оглядываясь, проворно сбжалъ съ лстницы.

— Бултыхъ!— прошепталъ я, когда захлопнулась за нимъ тяжелая парадная дверь.

— Ничего, не робй! Пойдемъ въ классъ, тамъ, много такихъ,— прошепталъ чей-то чужой, но довольно добрый голосъ надъ моимъ ухомъ.

Вслдъ затмъ господинъ, которому принадлежалъ голосъ, взялъ меня за руку, и мы пошли туда, гд много было такихъ…

Глава Третья.
Кто такой былъ Жукъ?

— Зврь, зврь, господа! Кто хочетъ посмотрть на зврка?

Такія восклицанія раздавались со всхъ сторонъ, когда утреніе классы кончились и вся школа высыпала въ обширную рекреаціонную залу.

Несчастное прозвище зврь относилось исключительно ко мн, такъ какъ другихъ новичковъ, пока, не было.

— Какъ твоя фамилія?… Какъ васъ зовутъ?… Кто ты такой?…

Вопросы эти сопровождались множествомъ мелкихъ непріятностей въ род щипковъ, пинковъ и т. п.

Я попалъ въ самый потокъ кипучей жизни и былъ настолько ошеломленъ, что совсмъ позабылъ свою фамилію… Виною тому былъ отчасти дядюшка. Онъ, предвидвшій ршительно все, не предупредилъ меня на счетъ такого простаго и естественнаго вопроса.

— Меня зовутъ Сеней,— отвчалъ я простодушно.

— Сенькой! ха, ха, ха! Такъ и будемъ его звать, господа,— ршили ученики.

— А если Сенька, то вотъ ему и шапка!— сказалъ кто-то позади меня.

Не усплъ я обернуться, какъ на мою голову надвинулся до самыхъ плечъ бумажный колпакъ.

— Господа, не обижать новичка! Разойдитесь!— произнесъ внушительный голосъ.

Колпакъ моментально исчезъ, и я увидлъ того самаго господина, который ввелъ меня утромъ въ классъ. Это былъ Зеленскій, старшій надзиратель.

Шалуны разсялись. Я вздохнулъ свободне и поспшилъ укрыться въ темный уголокъ за колонной. Отсюда мн все было видно, но самое зрлище не утшало меня. Крики и гамъ, игры и забавы, неизбжно оканчивавшіяся потасовкой боле или мене сложной,— посл тихой домашней жизни,— наводили на меня тоску и уныніе. Напрасно приводилъ я себ на память слова дядюшки: ‘Побарахтаешься — и всплывешь на поверхность’! Я чувствовалъ, что сижу на самомъ дн житейскаго моря, и барахтаться не было силы. Между тмъ, еще до поступленія въ школу, я мечталъ о возможности встрчи съ добрымъ, ласковымъ товарищемъ, такая встрча примирила-бы меня съ перемной въ моей жизни…

Передо мной мелькали самыя разнообразныя физіономіи. Что-то общее, непонятное для меня, связывало ихъ въ одну веселую, беззаботную толпу. Я прислушивался къ этому отрывочному говору безъ начала и конца, стараясь уловить его смыслъ.

— Ба! вотъ куда спрятался нашъ забавный зврокъ!— сказалъ черномазый мальчикъ, подходя ко мн.

По тону голосу я сейчасъ призналъ въ немъ того, что напялилъ на мою голову колпакъ.

— Давеча не удалось познакомиться — продолжалъ онъ, хватая меня за руки,— хочу посмотрть, какой ты породы. Идемъ!

Этотъ любопытный изслдователь былъ выше меня ростомъ, широкоплечъ, съ порывистыми и неловкими движеніями.

Выраженіе блестящихъ черныхъ глазъ — то веселое, то серьезное,— смуглое лицо, ярко-малиновыя толстыя губы, прядь черныхъ волосъ въ вид оригинальнаго хохолка на лбу — все это, вмст взятое, и въ другое время показалось-бы мн очень симпатичнымъ, но теперь, когда онъ тащилъ меня противъ воли на середину залы, чтобы подвергнуть тысяч непріятностей,— теперь не представляло для меня ничего привлекательнаго.

Двое или трое товарищей вздумали-было къ намъ присоединиться.

— Убирайтесь прочь!— крикнулъ на нихъ мой провожатый.

Не смотря на одолвавшій меня страхъ, я не могъ не замтить, что они повиновались ему безропотно.

— Ну, давай играть!— сказалъ онъ мн.

Это была игра кошки съ мышью,— игра, можетъ быть, очень забавная, но не для меня.

— Оставьте!— кричалъ я, кувыркаясь въ воздух,— оставьте! не то сейчасъ… пожалуюсь надзирателю!…

Лишь только я произнесъ эти слова, какъ вспомнилъ разумный совтъ дядюшки, но было поздно.

— Если ужь жаловаться, такъ надо, чтобы было за что… Вотъ теб!…

При этомъ я почувствовалъ на лбу щелчокъ, и въ глазахъ у меня зарябило.

— Не хочу жаловаться!— вскричалъ я, хватая его за руку.

— Чего-же ты хочешь?

— Вотъ чего!

И вслдъ за тмъ я укусилъ моего черноволосоваго тирана за палецъ.

Совершивъ такой подвигъ, я, конечно, ожидалъ за него возмездія, но тиранъ, отдернувъ руку, наклонился и взглянулъ мн въ глаза.

— Неужели ты плачешь, Сенька!

Я быстро вынулъ платокъ и отеръ навернувшіяся слезы.

— На сегодня довольно,— сказалъ онъ, ласково потрепавъ меня по плечу,— но знай, что я до тхъ поръ буду приставать къ теб, покамстъ…

— Что ‘покамстъ’?— переспросилъ я.

— Покамстъ не ршу, что ты за зврь?

Онъ засмялся и убжалъ, а я возвратился на свою обсерваторію, чтобы подвести итогъ только что пережитымъ впечатлніямъ… На лбу моемъ будетъ шишка, это несомннно, но ея могло-бы и не быть, еслибъ я не преступилъ совтовъ дядюшки… Вдобавокъ, я разнюнился, а онъ?— онъ даже не пикнулъ, когда я до крови укусилъ ему палецъ. Слдовательно, я — баба!

Какъ ни грустенъ былъ этотъ выводъ, но разъ я дошелъ до него, кругозоръ мой сдлался какъ-бы шире…

Онъ сдержалъ свое общаніе и каждый день мучилъ меня, а я и не помышлялъ идти жаловаться, и если плакалъ, то украдкой, чтобъ никто не видалъ. Я начиналъ, хотя и смутно, сознавать необходимость сдлаться такимъ, какъ они, какъ онъ, мой мучитель, не смотря на то, а, можетъ быть, именно потому, что отъ него мн доставалось больше, чмъ отъ другихъ… Какъ этого достичь?

Кром домашняго костюма, рзко отличавшаго меня отъ другихъ школьниковъ, во мн было еще что-то, чего я прежде не замчалъ, что-то, возбуждавшее желаніе меня подразнить… Между тмъ дома меня считали ловкимъ мальчикомъ, а его признали-бы наврное неуклюжимъ и смшнымъ.

Въ школ, начиная съ директора и кончая сторожемъ Михичемъ, вс звали его Жукомъ, хотя по списку онъ числился Павломъ Ильинскимъ. Пребыванію его въ школ шелъ уже третій годъ. За это время никто не былъ такъ часто наказанъ, какъ Жукъ, но это нисколько не мшало ему оставаться общимъ любимцемъ.

— Опять Жукъ!— говорилъ директоръ, сверкая очками, и прибавлялъ: — Уберите-ка его на денекъ въ карцеръ!

Жукъ уходилъ безропотно, а директоръ смотрлъ ему вслдъ и произносилъ:

— Какой, однако, школьникъ этотъ Жукъ!

Обыкновенно пасмурное лицо директора смягчалось улыбкой, и слово школьникъ звучало скоре похвалой, чмъ порицаніемъ.

— Идемъ, Жучокъ!— шепталъ въ то-же время старый Михичъ, похлопывая Жука по спин.— Идемъ! я теб свженькой соломки подстелю…

Жуку было двнадцать лтъ. Въ играхъ, требовавшихъ проворства и силы, онъ считался первымъ изъ первыхъ. Но — странное дло!— предоставленный самому себ въ коридор, онъ не могъ сдлать трехъ шаговъ, чтобъ не толкнуться то объ одну, то о другую стну, и на плечахъ Жука были всегда блые отпечатки.

Этотъ природный недостатокъ мшалъ нашимъ успхамъ на урокахъ танцевъ. Мосье Пиша, тотъ самый, что училъ меня граціознымъ па, приходилъ въ отчаяніе при вид того, какое страшное разстройство производилъ Жукъ въ нашихъ правильныхъ рядахъ и хитро придуманныхъ фигурахъ.

— Il а du z&egrave,le, ce Jouk!— шепталъ бдный Пиша, и затмъ кричалъ, теребя безъ жалости свою щегольскую прическу.

— Monsieur Jouk! vous dansez comme un jeune hippopotame, mon ami!..

Учился Жукъ, благодаря способностямъ, хорошо. Никто никогда не видалъ его зубрящимъ по цлымъ. часамъ заданные уроки. Прочитавъ раза два урокъ, онъ оставлялъ книгу и выигранное такимъ образомъ время посвящалъ дятельности инаго рода…. Его ящикъ въ классномъ стол представлялъ изъ себя маленькую выдвижную мастерскую, откуда появлялись особаго сорта резиновые мячики, волчки, дудки, переходившіе мало-по-малу въ собственность другихъ товарищей.

Жукъ никогда не хвастался своимъ мастерствомъ и лишь иногда говаривалъ кому-нибудь изъ насъ:

— Видишь ли, ты купилъ бы эту штуку за деньги, а мн она не стоитъ почти ничего!

Само собою разумется, что приведенная здсь характеристика Жука составлялась въ моей голов постепенно и что за первую недлю пребыванія въ школ я могъ усвоить себ только смутное понятіе объ этой личности,— понятіе, во многомъ оказавшееся потомъ ошибочнымъ…

Въ субботу я раньше другихъ выскочилъ изъ школы и явился подъ родительскій кровъ- съ улыбкой на губахъ и съ синякомъ на лбу, который тщетно старался скрыть отъ домашнихъ.

Мама и няня не преминули усмотрть во мн нкоторую перемну. По словамъ няни, я осунулся, отощалъ и сталъ на себя не похожъ….

— Что это у тебя на лбу, Сеничка?— спросила мама.

— Это ничего… муха укусила….

— Знаю я этихъ мухъ!— не утерпла, чтобъ не вмшаться няня.— Это такія мухи, что голову откусятъ…

— Сеничка, разскажи-ка мн все, какъ было, откровенно!— упрашивала мама.

Но въ первый разъ за всю жизнь я не былъ съ ней откровененъ. Цлуя и обнимая ее, я пытался представить вещи не такими, какими он были на самомъ дл, а какъ подсказывало мн какое-то безотчетное чувство дтскаго самолюбія.

Передъ дядюшкой, напротивъ того, я излилъ все, что только накопилось въ тайник души за эту длинную недлю: оскорбленія, насмшки, сомннія, страхи, мечты….

Мы говорили съ глазу на глазъ въ его кабинет. Понятно, что дядюшка не могъ слушать меня хладнокровно, онъ проворно сменилъ ножками по комнат, пріостанавливался, длалъ — и уфъ! и затмъ, прищуривъ лукавые глаза, опятъ бжалъ и снова возвращался.

— Знаешь ли, Сенька, твой Жукъ меня очень и очень того…. заинтересовалъ…. Хе, хе, хе!

— Знаю, дядюшка!… Но еслибъ только отъ былъ добре ко мн…. Ахъ, еслибъ онъ былъ добре!

— Пуфъ!!

Дядюшка выпустилъ правильное колечко синяго дыма и засмялся.

— Хочешь, чтобъ онъ былъ того?…

— Хочу!

— Есть одно средство, радикальное средство…

— Какое, дядюшка?

Дядюшка съ минутку помучилъ меня и мрно покачивался на мст.

— Поколоти его!

— Кого?!— съ удивленіемъ спросилъ я.

— Кого? вотъ чудакъ! Разумется,^ этого Жука.

— Дядюшка, вы шутите! Онъ годовою выше и гораздо сильне меня.

— Э, братъ! Тутъ дло не въ голов и въ сил, а въ ловкости, въ снаровк…. Вспомни, какъ маленькій Давидъ побдилъ Голіаа….

Дядюшка зналъ чмъ задть меня за живое: библейскій разсказъ о побитіи Голіаа всегда меня очень интересовалъ…. Но, все-таки, я не могъ ршить: шутитъ онъ, или говоритъ серьезно?

— Вы полагаете, что я могу побить Жука?

— Хе, хе, хе!— продолжалъ между тмъ дядюшка.— Я привелъ сравненіе съ Давидомъ такъ себ, къ слову: на самомъ же дл, хотя нападающій и иметъ того…. огромное преимущество, но въ данномъ случа…. пуфъ!…

— Что-же въ данномъ случа?— вскричалъ я.

— Этотъ Жукъ задастъ теб такую трепку, что…. того….

— Зачмъ-же вы мн совтуете его побить?

— …что не одно, а нсколько такихъ украшеній появится на лиц,— закончилъ свою фразу дядюшка.

— Такъ зачмъ же мн эти украшенія?

^,—Затмъ, что такъ должно быть. Ты только не робй, начни, а онъ докончитъ. Остальное увидишь….

Сказавъ это, дядюшка поставилъ точку. На мои дальнйшія справки онъ отвчалъ тмъ, что пожелалъ мн покойной ночи, взялъ меня за плечи и дружески вытолкалъ изъ кабинета.

Няня ожидала меня въ моей комнат, прикурнувъ за своимъ чулкомъ.

— Ну что-же, Сеничка,— спросила она,— и ему разсказалъ про муху-то?

Рчь о какой-то мух, посл серьезнаго разговора съ дядюшкой, была совершенно неумстна. Я не отвчалъ ей и продолжалъ свою думу: ‘Ахъ, если-бы скоре все это кончилось!’

Старушка, по старой привычк, помогла мн раздться и уложила меня въ постель.

— Чего ты такъ дрожишь, Сеничка?

Лихорадочное состояніе, дйствительно, овладло мною, и я долго не могъ уснуть.

Лунный свтъ, пробивавшійся сквозь занавску въ окн, вносилъ съ собою миръ и успокоеніе, но и лунный свтъ не въ силахъ былъ разогнать сгущавшійся передъ моими глазами мракъ будущаго… Дядюшка былъ, конечно, правъ и говорилъ по собственному опыту… Ты начни, а онъ докончитъ! Дядюшка уцллъ и теперь философствуетъ… А почему я знаю, что останусь цлъ и увижу остальное??

— Ахъ мама, мама, еслибы ты только знала!…

Глава Четвертая,
въ которой я сражаюсь одинъ противъ двоихъ.

Ршительно не помню, въ какой именно это было днь…

Въ рекреаціонное время я сидлъ въ своемъ излюбленномъ уголк и держалъ передъ глазами толстый учебникъ географіи въ кожаномъ переплет. Твердя безсознательно названія озеръ и ркъ, я зорко слдилъ за происходившимъ вокругъ.

Недалеко отъ меня виднлся страшный Жукъ. На этотъ разъ ему пришла фантазія прокатиться верхомъ по зал. Выбравъ одного изъ наиболе солидныхъ товарищей, Жукъ взмостился на него, махнулъ кнутикомъ и закричалъ:

— Трогай!

Но не усплъ онъ прохать нсколько шаговъ, какъ чья-то толстая книга, описавъ въ воздух дугу, ударилась въ лвый високъ его. Онъ вскрикнулъ отъ боли и соскочилъ наземь.

Я то-же вскрикнулъ отъ удивленія, такъ какъ толстая книга оказалась моей географіей, и отыскивалъ растерянными глазами шалуна, употребившаго во зло мое ротозйство… Его и слдъ простылъ.

Первымъ движеніемъ моимъ было броситься къ Жуку и выразить соболзнованіе, но онъ самъ направился въ мою сторону.

— Господа, кто швырнулъ книгу?— спросилъ Жукъ взволнованнымъ голосомъ и прикрывая рукою ушибленный високъ.

Глаза наши встртились.

— Сенька, неужели ты?

— Онъ, онъ!— крикнулъ кто-то.— Посмотри, это его географія!…

Я такъ былъ озадаченъ и возмущенъ всмъ происходившимъ, что не могъ произнести ни слова.

— Такъ это ты, зврокъ?!— грозно сказалъ Жукъ, приближаясь ко мн.

Сильной рукой схватилъ онъ меня за волосы и заставилъ подняться съ мста.

‘Теперь или никогда!!’ — промелькнула въ моей голов отчаянная мысль, подъ вліяніемъ смшаннаго чувства боли, стыда, негодованія.

Не помню, что я отвчалъ ему, но только черты его лица выразили чрезмрное изумленіе.

— Ты меня вздуешь, Сенька?… Ты?!— прошепталъ Жукъ, опуская руку.

‘Нападающій всегда, иметъ преимущество’,— была моя вторая отчаянная мысль въ эту критическую минуту.

Вслдъ за тмъ я такъ широко размахнулся, какъ никогда въ жизни…

Ударъ былъ хорошъ и неожиданъ! Самъ дядюшка, наврное, одобрилъ-бы его, но, къ несчастію, онъ попалъ не въ того, кому предназначался…

— Ой, ой!— взвизгнулъ школьникъ, физіономія котораго приходилась какъ разъ рядомъ съ лицомъ Жука.

Что было дальше — я не могъ сообразить… Я прыгалъ и падалъ — для того, чтобы снова подпрыгнуть и опять упасть… Судя по масс ощущеній, несомннно было только одно, что я бился не съ однимъ, а съ двумя противниками одновременно… Сколько минутъ продолжалась горячая схватка — то-же вопросъ, оставшійся неразъясненнымъ. Я не видлъ лицъ, передо мною мелькали то зеленые, то красные круги. Круги длались больше и больше, путаясь между собою, въ ушахъ слышался трезвонъ. Мн показалось лишь, что гд-то далеко, далеко прозвучалъ голосъ, не похожій на другіе голоса:

— Жукъ, въ карцеръ!

По кто такой этотъ Жукъ и что такое карцеръ — я не могъ опредлить. Какъ будто все опустилось на дно, и я то-же. Стало такъ тихо, такъ темно вокругъ…

Но, вотъ, съ трудомъ приподнялъ я отяжелвшія вки, и то, что я увидлъ, конечно, изумило бы меня при другихъ обстоятельствахъ, но теперь — мн было все равно..Въ цломъ ряду кроватей стояла моя, и около нея суетились два совершенно незнакомыхъ мн человка.

— Слява Богу, это нишего!— твердилъ одинъ изъ нихъ постарше.— Это нишего!

Другой, въ то-же время, клалъ на мою голову что-то холодное, какъ ледъ.

— Жукъ, въ карцеръ!— прошепталъ я.

— Да, въ карцеръ, туда ему и дорога,— отвчалъ этотъ другой, укутывая меня въ одяло.

Мн было все равно! Отяжелвшіе, глаза снова сомкнулись, и — опять настала тишина…

Глава Пятая,
въ которой читатель вмст со мною видитъ остальное.

— Пора, пора вставать! спать двое сутокъ не годится,— говорилъ человкъ съ рябоватымъ, совершенно круглымъ лицомъ, тотъ самый, что клалъ мн на голову компрессы.

Это былъ нашъ фельдшеръ.

Съ помощью его я облекся въ зеленый халатъ, надлъ на ноги огромныя туфли, наконецъ, всталъ и улыбнулся:

— Неужели двое сутокъ?

— Ну-ка, попытайтесь походить,— сказалъ фельдшеръ…

Я попытался, туфли то и дло падали, но и ноги были, какъ будто, не мои, а чужія.

— Ничего, ладно!— замтилъ фельдшеръ ласковымъ тономъ и ушелъ въ другую комнату, приготовлять больнымъ чай.

Я направился несовсмъ твердыми шагами къ зеркалу, напротивъ. Вмст съ мной, но только съ другой стороны, приплелся туда-же мальчуганъ моего роста, съ повязанной головой, синими пятнами на лиц и запекшейся кровью на верхней губ…

— Это что за рожа?— невольно спросилъ я вслухъ, и совсмъ напрасно, потому что предо мною было мое собственное отраженіе.

Я хихикнулъ, но затмъ меня взяло серьезное раздумье. Что скажутъ мама и няня? вдь тутъ нельзя будетъ сослаться на мухъ… Что, если он ршатъ, несмотря на вс доводы дядюшки, взять меня изъ школы? Нсколько дней назадъ я согласился-бы на это охотно, теперь — нтъ! Теперь это невозможно, потому что пришлось-бы порвать крпкую связь, которая образовалась между мною и школой… Теперь, когда я вынырнулъ на поверхность, дышалъ полной грудью, чувствуя въ себ біеніе той жизни, о которой я мечталъ,— теперь было поздно думать о возврат!

— Хорошо они докончили!— резюмировалъ я громко свои мысли, безъ малйшаго злобнаго чувства противъ кого бы то ни было.

Затмъ, все ясне и ясне стали припоминаться нкоторыя подробности схватки, и одна изъ нихъ заставила меня разсмяться, не смотря на боль въ голов.

— Вотъ и чай готовъ,— объявилъ фельдшеръ, входя въ комнату.

Но мн было не до чая.

— Не знаешь-ли, голубчикъ, кого это я такъ свиснулъ вмсто Жука?

Онъ тоже разсмялся и покачалъ головою:

— Не знаю. Кто васъ тамъ, шалуновъ, разберетъ!..

— Зачмъ-же вы повязку-то сняли?— продолжалъ фельдшеръ, поднимая съ полу, какой-то платокъ.— Надо ее оставить, пока Карлъ Иванычъ придетъ…

— Кто это Карлъ Иванычъ?

— Нашъ докторъ…

Мн положительно было весело! Я обнялъ фельдшера, и еслибъ въ эту минуту попался на глаза самъ Карлъ Иванычъ, я заключилъ бы и его въ объятія.

— Чего они такъ долго спятъ? вдь пора!— замтилъ я, указывая на двухъ больныхъ, лежавшихъ въ той-же комнат.

— Пора-то пора,— отвчалъ фельдшеръ,— но вотъ этого бднягу, Солипева, трясла всю ночь лихорадка, а тотъ длинный, Борисовъ, пришелъ сюда лишь для того, чтобъ побольше спать… Его не добудишься!

— Не безпокойся, разбужу, кого хочешь,— отвчалъ я самоувренно.

Блдное лицо Солнцева имло страдальческій видъ… Недолго раздумывая, я чмокнулъ бднягу въ лобъ. Онъ открылъ глаза.

Мы встртились въ первый разъ, но мн казалось, что я зналъ его съ давнихъ поръ.

— Здравствуй, Солнцевъ! Будемъ вмст чай пить.

— Будемъ,— согласился онъ.

Одного было мало. Я подошелъ къ Борисову, и такъ какъ онъ не отзывался на приглашеніе, то пришлось его толкать.

Не открывая глазъ, онъ лниво привсталъ, потянулся за туфлей, стоявшей тутъ-же на табуретк, и, прежде чмъ я сообразилъ, въ чемъ дло, хватилъ меня по лбу.

— Этого не добудиться,— повторилъ въ утшеніе мн фельдшеръ.

Итакъ, мы пили чай только вдвоемъ.

Я разсказалъ Солнцеву въ краткихъ, но выразительныхъ словахъ всю свою исторію… Молодая жизнь била во мн ключомъ, а онъ слушалъ съ грустной улыбкой. Бдный Солнцевъ! Ты какъ цвтокъ увялъ, не успвши расцвсть…

— Директоръ идетъ, господа!— возразилъ смотритель лазарета, застегивая на-бгу свой форменный сюртукъ.

Мы поспшили стать у своихъ кроватей.

Почтенный Карлъ Иванычъ слдовалъ за начальствомъ на строго опредленномъ разстояніи и еще издали предложилъ намъ высунуть языки.

Пока Карлъ Иванычъ опредлялъ мой пульсъ но своему хронометру, директоръ внушительнымъ тономъ читалъ наставленіе о томъ, какъ надо вести себя съ товарищами, чтобы избжать непріятныхъ послдствій.

О, теперь я зналъ это лучше его! Глядя пристально въ синія очки, я занятъ былъ ршеніемъ неотвязчиваго вопроса: ‘Кого-же, наконецъ, я такъ хватилъ вмсто Жука?’

Между тмъ Карлъ Иванычъ ршалъ мою участь.

— Этотъ мальшикъ можно завтра зовсмъ выписывать,— молвилъ онъ.

Если-бы онъ не отошелъ къ другому, я бросилсябы къ нему на шею.

Завтра!.. Приходилось безпрестранно глядть на стнные часы, но стрлки ихъ, казалось, стояли неподвижно…

Сердце сильно билось, когда, на, другой день, я подходилъ къ своему классу.

Еще такъ недавно, пробирался я по этому самому корридору, озираясь по сторонамъ, чтобъ меня не зацпилъ кто-нибудь. Теперь шествіе мое походило на тріумфальное. Спереди и сзади толпился молодой народъ, и въ толп слышались лестные отзывы на счетъ моихъ синяковъ и верхней губы въ особенности.

Громкія, радостныя восклицанія привтствовали мое появленіе въ класс. И дружески кивалъ головою, пожималъ руки направо и налво, но не отвчалъ на сыпавшіеся отовсюду вопросы.

Настоятельне другихъ требовалъ отвта одинъ изъ товарищей, Филипповъ, котораго называли, для краткости, Филей.

— Сенька, другъ, скажи: за что ты меня такъ хватилъ? а?

— Ага! Такъ это былъ ты, Филя!— вскричалъ я вмсто отвта.

Взрывъ хохота помшалъ нашему оригинальному объясненію.

Филя былъ мой сосдъ по классу. Наружность его представляла полный контрастъ съ Жукомъ: на сколько тотъ былъ черномазъ, настолько этотъ поражалъ близною и нжнымъ цвтомъ. Волосы его напоминали ленъ и были всегда тщательно причесаны, темно-каріе глаза сверкали веселостью, въ фигур и манерахъ проглядывала щеголеватость. Товарищи смотрли на него какъ на юношу, искусившагося въ свтскихъ удовольствіяхъ. Онъ хорошо танцовалъ и бойко говорилъ по-французски, чмъ немногіе могли похвастаться. Главною же. такъ сказать, выдающеюся чертою характера Фили — было непомрное любопытство. Онъ долженъ былъ все знать и все слышать. Его крайне тревожило, если кто-нибудь передавалъ на ухо другому секретъ, не сообщивъ предварительно ему, Фил. Этой черт соотвтствовалъ какъ нельзя боле длинный носъ. Вообще этотъ носъ не нарушалъ благообразія лица, но когда Филя что-либо подслушивалъ, то выраженіе его, благодаря носу, было самое комическое… Совершенно понятно, почему дружный смхъ былъ отвтомъ на сдланный имъ вопросъ.

— Ты у меня зубъ вышибъ, Сеня!— продолжалъ Филя.— Вотъ, посмотри самъ…

Сказавъ это, онъ широко раскрылъ ротъ и, схвативъ мой указательный палецъ, желалъ, какъ кажется, убдить меня наглядно въ справедливости своихъ словъ.

Хохотъ возобновился.

— Оставь, Филя, самъ виноватъ!— замтилъ кто-то.— Зачмъ всюду суешь свай носъ…

— Сенька молодецъ!!— послышались восклицанія.— Хотя тебя и поколотили, а все-таки ты молодецъ! Филька, не приставай! Вдь не послдній же зубъ онъ у тебя выбилъ!…

— Да тутъ дло не въ зуб, а я хотлъ-бы только знать…— оправдывался Филя.

Я стоялъ смущенный и счастливый. Никогда никакой успхъ не доставлялъ мн такого удовольствія, никакой аттестатъ не могъ сравниться въ моихъ глазахъ съ этимъ простымъ, но задушевнымъ восклицаніемъ: ‘Молодецъ’!

— А гд-же Жукъ?— спросилъ я, когда волненіе нсколько улеглось.

— Жукъ все еще въ карцер,— отвчалъ Филя.— Совсмъ отощалъ, бдненькій! сть нечего, работы никакой… Вотъ, только и сдлалъ эту дудку.

При этихъ словахъ Филя что-то вытащилъ изъ кармана и издалъ надъ моимъ ухомъ пронзительный звукъ, отъ котораго меня покоробило. Дудку сейчасъ-же перехватили, и она пошла гулять по рукамъ.

— Меня выпустили изъ карцера только вчера вечеромъ,— добавилъ Филя.

— И ты сидлъ въ карцер?

— Еще-бы!— весело вскричалъ онъ.— Вдь, сказать по правд, это моя работа…

Филя слегка коснулся моей губы.

Вошелъ учитель, и мы вс разсялись по своимъ мстамъ.

Но и во время урока отощавшій Жукъ не выходилъ у меня изъ головы… Мы съ Филей тутъ-же условились навстить Жука вечеркомъ, когда надзоръ за нами ослабвалъ.

Никогда такъ долго не тянулись классы. Нмецъ Шильманъ, какъ-бы угадывая мое нетерпніе, заставлялъ насъ въ сотый разъ разсказывать во всей подробности о мальчик, вздумавшемъ просить за обдомъ соли вмсто говядины.

— Nicht so! nicht so!— останавливалъ онъ разказчика, и исторія начиналась снова.

Любопытный Филя, наконецъ, не выдержалъ:

— Желалъ-бы я знать,— обратился онъ къ учителю по-нмецки,— желалъ-бы я знать, живъ-ли еще этотъ интересный мальчикъ?

— Punctum!— закричалъ Шильманъ, указывая перстомъ на списокъ учениковъ, лежавшій передъ старшимъ по классу.

— Неужели умеръ?— спросилъ Филя съ испугомъ.

— Noch ein Punctum!!

Punctum ставились какъ за разсянность, такъ и за неумстные разговоры. Посл трехъ такихъ отмтокъ, провинившагося записывали на особый листокъ, который вручался инспектору для надлежащаго взысканія. Хорошо зная это, я шепотомъ началъ упрашивать Филю умрить любопытство, такъ какъ если-бы его наказали, то мы не могли-бы исполнить нашъ планъ, и бдный Жукъ умеръ-бы въ карцер съ голоду… Филя далъ мн слово больше ни о чемъ не разспрашивать, но, взамнъ, я долженъ былъ отдать ему мою единственную резинку…

Глава Шестая —
о томъ, что происходило въ карцер.

Вожделнный вечеръ, наконецъ, наступилъ…

Спотыкаясь и безпрестанно наталкиваясь то другъ на друга, то на какіе-то предметы, пробирались мы съ Филей по темному и холодному корридору.

— Ай, ай!— воскликнулъ Филя, шествовавшій впереди.

— Что съ тобой?

— Ткнулся носомъ въ какой-то сундукъ…

— Экая невидаль!

И вслдъ за тмъ со мной происходило тоже самое.

— Кто тутъ?— окликнулъ насъ знакомый хриплый голосъ Михича, когда мы вошли въ пустую комнату, раздленную перегородкой на дв части.

Онъ сидлъ на корточкахъ и чиркалъ о стну срными спичками, пытаясь зажечь ночникъ.

— Свои!— сказалъ Филя.

Свтъ спички на мгновеніе озарилъ большую мохнатую голову и лицо, обросшее до самыхъ глазъ черными съ просдью волосами.

— Эхъ, барчуки, барчуки! Вы знаете, вдь, что эфтаго…

Хитрый Филя сунулъ ему что-то въ руку и твердымъ голосомъ сказалъ:

— Можно!

Въ глазахъ Михича сверкнула снисходительная улыбка, и онъ только махнулъ рукой.

— Пусти насъ къ Жуку, Михичъ!

— Пустить-то, пожалуй, пущу,— проговорилъ Михичъ, почесывая за ухомъ,— да только…

— Что?— спросили мы.

— Спитъ Жучокъ… будить жаль!…

Дверь перегородки отворилась, и при слабомъ мерцаніи ночника мы увидли нашего товарища, свернувшагося клубкомъ на скамейк, прикрытой соломой.

Филя зажегъ стеариновый огарокъ и поставилъ его на табурет, рядомъ съ жестяной кружкой и корочкой чернаго хлба.

— Осторожнй съ огнемъ, барчуки!— посовтовалъ намъ Михичъ и вышелъ.

Мы поспшно выложили изъ кармановъ запасы провизіи и посл того растолкали спавшаго Жука.

Онъ вскочилъ, протеръ глаза, посмотрлъ на насъ, потомъ на огарокъ и, наконецъ, на състные припасы…

— Это мн?

— шь, Жукъ!— сказалъ Филя.

Онъ не заставилъ себя упрашивать…

Проглотивъ послдній кусокъ, Жукъ взялъ въ руку огарокъ и посмотрлъ, не упало-ли что случайно подъ скамью и подъ табуретъ, но тамъ ничего не оказалось.

— Все!— произнесъ онъ, успокоившись, и прибавилъ:

— Все! а казалось такъ много….

Я не спускалъ съ него глазъ: лицо его осунулось, и. онъ. сталъ, какъ-будто, меньше.

Филя заговорилъ первый:

— Это Сеня подговорилъ меня придти къ теб, Жукъ,— сказалъ онъ.

Жукъ улыбнулся, положилъ руки мн на плечи и принялся меня разсматривать, поворачивая то въ одну, то въ другую сторону.

— Ты изъ лазарета, Сенька?

— Да, Жукъ!

— Что-же Карлъ Иванычъ сказалъ? пройдетъ это? слдовъ не будетъ?

— Ничего не будетъ!— вскричалъ я.

Улыбка сбжала съ лица Жука, онъ глядлъ серьезно…

— Знаешь-ли, Жукъ, кто швырнулъ въ тебя географіей? Вдь это не онъ…

— Знаю!

Онъ вздохнулъ, привлекъ меня къ себ и посадилъ рядомъ. Филя прислъ съ нами на краю скамейки.

— Какой-же я оселъ!— замтилъ Жукъ, и затмъ сказалъ:— Ты на меня очень сердишься?

— Нисколько!

— Если такъ,— вскричалъ Жукъ,— если такъ, то ты, Сенька, долженъ исполнить мою просьбу!..

Со свойственной ему живостью онъ вскочилъ на ноги. Я тоже. Скамья опрокинулась, и бдный Филя грохнулся на полъ.

Жукъ привлекъ вниманіе Михича.

— Эфтаго нельзя, барчуки!— сказалъ онъ, показываясь въ дверяхъ и грозя пальцемъ.

— Можно!— возразилъ Филя, поднимаясь съ полу.

— Какую-же просьбу? Какую?— приставалъ я къ Жуку.

— Дай сперва слово, что исполнишь.

— Изволь…

— Просьба вотъ въ чемъ,— сказалъ Жукъ совершенно серьезно.— Хвати меня такъ, чтобы въ ушахъ зазвенло… понимаешь?

И онъ подставилъ мн лвую щеку.

Филя, присоединившійся-было къ намъ, благоразумно отскочилъ въ сторону.

— Вотъ такъ, какъ меня тогда,— пояснилъ онъ мн издали…

— Ты шутишь, Жукъ?

— Не шучу! Ты далъ слово….

Довольно звонкая пощечина раздалась подъ мрачнымъ сводомъ карцера. Филя привскочилъ отъ восторга.

Одинъ Жукъ казался недоволенъ:

— Не то,— молвилъ онъ, тряхнувъ головою,— не то, совсмъ не то…

Симпатичное лицо его смотрло угрюмо.

— Тогда лучше такъ!— вскричалъ я, бросаясь къ нему на шею.

Ахъ, какъ давно хотлось мн это сдлать!..

Онъ живо подхватилъ меня, перевернулъ нсколько разъ въ воздух и поставилъ на скамью.

— Слушай, Сенька! есть у тебя мячикъ?

— Нтъ…

— Ну, такъ бери вотъ этотъ!

Порывшись въ солом, Жукъ вытащилъ оттуда большой резиновый мячикъ собственной работы и вложилъ его мн въ руку.

Многіе, въ томъ числ и Филя, предлагали ему все, что угодно, за эту вещицу, но онъ ни на что, не соглашался.

— Вотъ ужь кому повезетъ, такъ повезетъ!— ршилъ, вздохнувъ, Филя.

Но Жука и это не удовлетворило:

— Если теб полюбится изъ моихъ вещей какая-нибудь,— сказалъ онъ мн,— ты не спрашивай, а прямо тащи… Слышишь, Сенька, я этого требую. Тащи!

Такъ извинился передо мною Жукъ. Онъ ни разу не обмолвился словомъ прости, но блескъ его добрыхъ глазъ, порывистыя движенія, подъ которыми скрывалось что-то свое, въ высшей степени оригинальное и милое, говорили краснорчиве всякой ласки, всякаго извиненія.

— Пора вамъ убираться отсель, барчуки,— объявилъ намъ Михичъ,— не равно дирехтуръ придетъ… бда!

Эта угроза не могла не подйствовать.

— Прощай, Жукъ!— сказали мы.

— Кстати, не знаете-ли, когда меня выпустятъ?— спросилъ Жукъ.— Тутъ меня скоро крысы задятъ… Посмотри, сапогъ перегрызли!

И онъ показалъ намъ свой сапогъ.

— Тебя выпустятъ посл-завтра,— утшилъ его Филя.— Я совсмъ случайно слышалъ, какъ директоръ шептался объ этомъ съ Зеленинымъ.

— Вотъ кстати подслушалъ, Филя!.. До свиданія, Сенька!

Онъ протянулъ руки, но пожатія не послдовало, такъ какъ потерявшій терпніе Михичъ схватилъ Филю и меня въ охапку и вынесъ въ корридоръ.

— Покойной вамъ ночи, барчуки!

Глава Седьмая —
о нашемъ класс вообще а объ одномъ изъ нашихъ въ частности.

Пока Жукъ, герой этой правдивой повсти, томится въ карцер, я позволю себ оборвать нить разсказа и набросаю легкій очеркъ того муравейника, въ которомъ мн суждено было провести нсколько лтъ.

Нашъ классъ, если не принимать въ разсчетъ двухъ-трехъ оригинальныхъ личностей, къ числу которыхъ принадлежалъ и Жукъ, распадался на дв неравныя группы. Къ первой относились прилежные ученики, посвящавшіе, какъ говорится, длу время, забав — часъ. Каждый изъ нихъ имлъ собственныя исправныя книги, тетради въ чистенькихъ красивыхъ переплетахъ, карандаши, перья и прочіе припасы. Вс эти предметы хранились въ классныхъ ящикахъ подъ замкомъ.

Другая группа была гораздо многочисленне, принадлежавшіе къ ней — объ ученьи помышляли меньше всего на свт, Время они проводили несравненно веселе и разнообразне первыхъ, но случались и непріятныя минуты.

— Господа, кто взялъ мою ариметику?— объявлялъ кто-нибудь изъ нихъ, держа въ рукахъ только истрепанный переплетъ.

— Господа, у меня кто-то стибрилъ послдній карандашъ… писать нечмъ,— жаловался другой.

— У меня резинка пропала!— пищалъ, чуть не плача, третій.

Надо замтить, что изъ всхъ учебныхъ пособій резинки пользовались особеннымъ предпочтеніемъ… Остаться безъ резинки считалось большимъ несчастіемъ, изъ-за нихъ чуть не каждый день происходили горячія схватки, даже между друзьями…

Крайняя нужда заставляла членовъ этой группы прибгать къ займамъ, разумется, безъ отдачи, или же, пользуясь отсутствіемъ замковъ въ ящикахъ, самимъ брать у сосдей то, въ чемъ ощущалась потребность. Но, къ сожалнію, въ этихъ ящикахъ можно было найти все, кром того, что нужно: яблоки, утратившіе свой первоначальный видъ, скорлупу отъ орховъ, корки, веревочки, иногда ремешки, а въ теплое время года — цлый рой мухъ, непремнно попадавшихъ въ ротъ и носъ того, кто выдвигалъ ящикъ.

Несмотря на такое распаденіе класса на дв группы, нашъ муравейникъ жилъ одною общею жизнью, имлъ одн и т-же радости, одно и то-же горе… Товарищество, въ лучшемъ его смысл, было сильно развито и проявлялось въ особенности въ трудные дни, какъ, напримръ, во время экзаменовъ. Хорошіе ученики усердно помогали плохимъ, и послдніе переползали изъ класса въ классъ.

Большинство учителей не настаивало на томъ, чтобы вс мальчики одинаково внимали преподаваемому ученію. У каждаго изъ нихъ было нсколько избранныхъ, для которыхъ и читалась, такъ называемая, лекція, остальные ученики пріятно проводили классные часы среди самыхъ разнообразныхъ занятій, твердо уповая, что эти избранные своевременно подлятся съ ними сменами просвщенія.

Французскій учитель Жерве, веселый, разговорчивый малый, проспрягавъ съ своими фаворитами нсколько глаголовъ, любилъ поболтать о томъ, о семъ. Нашъ Филя былъ его всегдашнимъ собесдникомъ. Разговоръ между ними начинался обыкновенно съ погоды, но мало-помалу воображеніе Фили и Жерве увлекало ихъ далеко за предлы школы и временъ года. Такъ, они вдвоемъ, не сходя съ мста, попадали подъ проливной дождь зимою, укрывались отъ грозы въ гостепріимной хижин какого-то пастуха, потомъ вмст съ нимъ стригли овецъ, доили воображаемыхъ козъ… Филя, любившій пость, неустанно предлагалъ Жерве козьяго молока, сыру и еще чего-то, но тотъ постоянно отказывался, увряя спутника, что онъ — tr&egrave,s rassasi… Наконецъ, они уходили такъ далеко, что мы переставали понимать ихъ разговоръ и предоставляли собесдниковъ собственной участи. На случай-же, когда Жерве обращался къ намъ, у насъ были на-готов дв очень лаконическія фразы: ‘Oui, monsieur’, и ‘Non, monsieur’! Чаще употреблялась послдняя, такъ какъ она не поощряла Жерве къ продолженію разспросовъ.

Учитель географіи, Вержбинъ, никогда не вызжавшій, сколько намъ были извстно, изъ роднаго города, тоже любилъ уноситься за предлы школы. Живо и увлекательно описывалъ Вержбинъ нашихъ антиподовъ, которые ложились спать, когда мы вставали, и вообще вс мста на земномъ шар, куда и ему, и намъ попасть было очень трудно. Кром Фили, онъ бралъ съ собою еще нсколькихъ учениковъ. Безстрашно углублялся онъ со своими избранными въ тропическія страны.. Они задыхались подъ палящими лучами солнца, спшили вмст съ учителемъ укрыться въ тни гигантскихъ пальмовыхъ лсовъ, тамъ утоляли голодъ кокосами и бананами, путались въ пестрыхъ ліанахъ, купались благополучно въ ркахъ, наполненныхъ крокодилами и аллигаторами. Отдлавшись счастливо отъ этихъ чудовищъ, Вержбинъ и его спутники попадали въ берлогу хищныхъ зврей, или къ людодамъ, и тамъ находили преждевременную смерть… Но бывали случаи, когда Вержбинъ вдругъ забывалъ не только своихъ спутниковъ, а все на свт и погружался въ глубокую задумчивость. Онъ садился тогда на стулъ, далеко протягивалъ ноги и, устремивъ свой взоръ въ пространство, переставалъ видть то, что происходило вокругъ. Въ такомъ положеніи на вс наши вопросы, подчасъ самые нелпые, Вержбинъ отвчалъ однимъ и тмъ же восклицаніемъ:

— У… у… у! Еще-бы!!

Само собою разумется, что при этомъ географія уходила на задній планъ, и мы предавались самой необузданной веселости.

За-то батюшка, преподававшій Законъ Божій, и нмецкій учитель Шильманъ умли заставить весь классъ держать ухо востро, благодаря очень строгой метод.

Батюшка требовалъ, чтобы мы подсказывали хоромъ послднее не произнесенное имъ слово обращенной къ намъ фразы. Обыкновенно, при напряженномъ общемъ вниманіи, послднія слова подбирались удачно, если-же кто-нибудь нарушалъ гармонію и обмолвливался горою Араратомъ вмсто горы Синая, то зоркій глазъ и тонкій слухъ преподавателя тотчасъ-же открывали провинившагося. Батюшка призывалъ его къ себ, заставлялъ разсказывать все прочитанное сначала, и затмъ отправлялъ въ надлежащій уголъ.

Шильманъ не требовалъ отъ насъ окончанія своихъ фразъ, но чутьемъ угадывалъ, когда чьи-нибудь мысли уклонялись въ сторону.— ‘Folgender!’ — восклицалъ онъ зычнымъ голосомъ, простирая руку къ одному изъ учениковъ и непремнно попадалъ на такого, который не могъ продолжать прерваннаго чтенія или перевода и лишь отчаянно хлопалъ глазами. Съ плохо скрываемою радостію Шильманъ бралъ бдняка за плечи и направлялъ его къ каедр, гд тотъ и опускался на колни. Такихъ колнопреклоненныхъ къ концу урока набиралось довольно много, и группу эту Шильманъ называлъ ‘коллекціею сталактитовъ’. Онъ становился среди ихъ и, сложивъ набожно руки, внималъ словамъ молитвы посл ученія, которую читалъ вслухъ по-русски старшій по классу…

Въ результат было то, что Законъ Божій и нмецкій языкъ мы знали очень порядочно.

Изъ сорока моихъ одноклассниковъ, ярко выдлялся своими особенностями одинъ, по фамиліи Клейнбаумъ. Онъ не подходилъ ни къ одной изъ названныхъ выше группъ, во-первыхъ, потому что превосходилъ всхъ насъ ростомъ, сидлъ-ли онъ или двигался, его продолговатая голова съ торчавшими по сторонамъ большими ушами возвышалась надъ окружающими, во вторыхъ, потому что, несмотря на все прилежаніе, онъ вчно попадался въ незнаніи урока и, наконецъ, въ третьихъ, по той причин, что двухлтнее пребываніе въ школ не измнило его первобытнаго домашняго характера. Онъ обливался слезами часто безъ всякаго повода, а просто отъ полноты чувствъ. Эта способность плакать служила приманкой не только для товарищей, но и для всей школы. Утшать Клейнбаума считалось великимъ удовольствіемъ, и такихъ утшителей была масса… Дло въ томъ, что отъ утшеній, плачъ его не только не прекращался, но усиливался и по-немногу переходилъ въ вой, сопровождавшійся подобіемъ лая. Клейнбаумъ былъ нмцемъ только по фамиліи, знакомство его съ этимъ языкомъ исчерпывалось единственной краснорчивой фразой: ‘Bitte, bitte, verzeihen Sie mir, Herr Shielmann’! Отвтомъ на эту фразу было восклицаніе Шильмана: ‘Noch ein Punctum’! или-же: ‘Punctum punctorum’!

Науки, которыя, по выраженію поэта, юношей питаютъ, составляли отраву мирнаго существованія Клейнбаума. Въ то время, какъ молодежь рзвилась въ зал или въ саду, онъ выбиралъ укромное мстечко и, длая пять шаговъ впередъ и столько-же назадъ, долбилъ на распвъ одну и ту-же строчку по книжк или по тетрадк, не обращая вниманія на то, кончалась-ли строка, цлымъ словомъ или нтъ… Нердко, свтло-голубые глаза его, наполненные слезами, обращались туда, откуда неслись веселые клики, но это длалось имъ больше по привычк, потому что на самомъ дл онъ дальше своей книги не видлъ, такъ какъ былъ крайне близорукъ. Клейнбаума любили за недостатки, какъ другихъ любятъ за достоинства. Подчасъ жаль было бдняка, когда шалуны, пользуясь его простодушіемъ и близорукостью, окончательно сбивали его съ толку, но я долженъ признаться, что это сожалніе ничуть не мшало мн хохотать вмст съ другими. Такіе случаи бывали у насъ часто и въ особенности во время уроковъ географіи, когда Вержбинъ погружался въ задумчивость… У каждаго изъ насъ была своя любимая часть свта, но мы изучали и вс другія… Клейнбаумъ ничего не хотлъ знать, кром Африки. Все въ ней прельщало его: и простота очертаній, и скудость, особенно въ то время, какихъ-нибудь ученыхъ изслдованій этого интереснаго материка. Онъ рисовалъ Африку на тетрадяхъ и на книгахъ не только своихъ, но и чужихъ, чертилъ ее чмъ попало на стнахъ и заборахъ и разъ даже изобразилъ ее на спин самого Вержбина, за что и отсидлъ недлю въ карцер. Сказавъ два-три слова о своемъ любимомъ предмет, Клейнбаумъ неизбжно заканчивалъ одной и той же фразой:

— Остальное, г. профессоръ, покрыто мракомъ неизвстности…

Если бы зависло отъ него, то онъ никогда не разсялъ бы этотъ мракъ, пришедшійся ему такъ по вкусу, но однажды намъ сказали, что какіе-то господа отправились изслдовать источники Нила…

— Кто ихъ только проситъ туда лазить!— вскричалъ Клейнбаумъ плаксивымъ тономъ и долго не могъ успокоиться.

Разъ, на репетиціи географіи, Вержбинъ смотрлъ вдаль пристальне обыкновеннаго.

— Клейнбаумъ, или отвчать!— крикнулъ кто-то съ передней скамейки.

Клейнбаумъ, всегда горвшій желаніемъ отвчать, быстро перепрыгнулъ черезъ столы, схватилъ указательную палку и предсталъ передъ учителемъ, который въ эту минуту, вроятно, меньше всего думалъ о немъ. Карта Африки, какъ и вс другія, была нмая, т. е. безъ всякихъ надписей, и висла на опредленномъ мст, хорошо извстномъ Клейнбауму. О чемъ-бы его ни спросили, онъ очень ловко съзжалъ на Африку, и теперь его безпокоило не это, а то, что учитель не подавалъ ему никакого знака.

— Прикажете начинать, г. профессоръ?— нсколько разъ произнесъ дрожащимъ голосомъ Клейнбаумъ, прыгая между картой и каедрой и поминутно заслоняя своей фигурой окно, въ которое глядлъ Вержбинъ.

Надо полагать, что эта искусственная игра тни и свта привела учителя къ нкоторому сознанію дйствительности.

— Что вамъ надо*?— спросилъ онъ.

— Разсказать про Африку?— спросилъ его, въ свою очередь, Клейнбаумъ.

И, не теряя золотаго времени, онъ подскочилъ къ карт…

— Африка, г. профессоръ, граничитъ съ свера… Ахъ, что это?!..

Мы едва удерживали смхъ. Конецъ палки Клейнбаума вмсто свернаго берега пришелся какъ разъ на мыс Доброй Надежды такъ какъ одинъ изъ нашихъ шалуновъ заране перевернулъ карту.

— Это… это — не Африка!— въ отчаяніи восклицалъ Клейнбаумъ, поглядывая то на насъ, то на карту, то, наконецъ, на Вержбина.

Мы хохотали, а онъ прыгалъ отъ одной карты къ другой, что-то соображалъ, снова подбгалъ къ своей и — запутался окончательно.

Неизвстно, чмъ кончилась-бы эта сцена, еслибъ одинъ изъ добрыхъ товарищей не сжалился надъ нимъ и- не перевернулъ карту какъ слдуетъ. Клейнбаумъ мгновенно перешелъ отъ отчаянія къ восторгу.

— Это была она! И это совсмъ врно!— вскричалъ онъ такъ громко, что даже Вержбинъ встрепенулся и сказалъ:

— У… у… у! еще бы!!

На урокахъ батюшки никто усердне Клейнбаума не подбиралъ послдняго слова и никто такъ не попадался. Онъ считалъ долгомъ оканчивать и такія рчи, которыя не требовали окончанія.

— Итакъ, мои друзья,— говорилъ, напримръ, батюшка,— мы должны въ эти минуты отршаться отъ всего земнаго…

— Шара!— досказывалъ Клейнбаумъ.

По вечерамъ мы любили собираться въ кружокъ и помечтать о томъ, что ожидало того или другаго изъ насъ въ туманномъ будущемъ… Филя общалъ быть механикомъ. Онъ наглядно подтверждалъ такую претензію, между прочимъ, своими серебряными часами. Механизмъ ихъ, благодаря Фил, былъ уже упрощенъ настолько, что, во-первыхъ, часы не шли, несмотря на то, что мы по очереди трясли ихъ очень усердно, и во-вторыхъ, можно было сколько душ угодно заводить ихъ ключикомъ, причемъ слышалось только безпрерывное трещанье. Процедура эта въ минуты досуга доставляла намъ несказанное удовольствіе.

Посл механика — шло нсколько докторовъ, нсколько сельскихъ хозяевъ, два-три архитектора, одинъ сапожникъ и масса кавалеристовъ. Доходила очередь и до Клейнбаума.

— Ты чмъ будешь?— вопрошали его.

— Путешественникомъ. Это совсмъ врно!— отвчалъ Клейнбаумъ.

Онъ находился подъ сильнымъ вліяніемъ разсказовъ Вержбина объ антиподахъ и, можетъ быть, потому въ голов его сложился чрезвычайно оригинальный способъ путешествія. Онъ не отправлялся, какъ другіе путешественники, на сверъ, на югъ, на востокъ или на западъ — нтъ! Вооружась прочной лопатой и взявъ въ дорогу фунтъ пряниковъ, до которыхъ онъ былъ охотникъ, Клейнбаумъ рылъ подъ своими ногами ямку, и рылъ такъ проворно, что скоро его голова съ распростертыми ушами скрывалась подъ землею…

— Стой, стой!— кричалъ кто-нибудь.— Куда же ты будешь выбрасывать землю изъ ямки? Вдь наверхъ нельзя!..

— Выбрасываю въ т пустоты, о которыхъ Вержбинъ говорилъ, помнишь?..— отвчалъ Клейнбаумъ.

— Валяй дальше!

Не встрчая боле возраженій, Клейнбаумъ быстро опускался все глубже и глубже…

— И вдругъ, къ неописанному удивленію… этихъ… антилопъ…— заключалъ онъ.

— Антиподовъ,— поправляли его.

— Этихъ антиподовъ… я появляюсь на поверхности, но уже съ противоположной стороны земли… понимаешь?

— Понимаемъ… ногами вверхъ!

— Да, вверхъ,— согласился Клейнбаумъ, немного подумавъ.

— Но какъ-же ты будешь ходить, Клейнбаумъ? ха, ха, ха!

— Я перевернусь вотъ такъ…

И, опершись на скамью, онъ пытался поднять ноги къ потолку.

— Подумай, Клейнбаумъ, вдь тогда ты будешь стоять опять головою внизъ!

Хохотъ усиливался, между тмъ какъ путешественникъ смотрлъ на насъ растерянными глазами…

Глава Восьмая,
въ которой снова появляется Жукъ.

— Сеня, садись здсь, возл меня,— сказалъ однажды Жукъ, ^ вскор посл того, какъ его выпустили изъ карцера.

— А я куда?— спросилъ Клейнбаумъ, помщавшійся до сихъ поръ возл него на третьей скамейк.

— Филя, возьми Клейнбаума вмсто Сеньки къ себ!— крикнулъ Жукъ.

— Охотно!— отозвался Филя.

Клейнбаумъ повиновался безропотно, хотя и со вздохомъ. Онъ любилъ почему-то Жука, не взирая на то. что послдній не обращалъ на него никакого вниманія.

Жукъ, не дававшій прохода новичкамъ и всмъ тмъ изъ товарищей, которые выдлялись изъ ряда своими странностями, Жукъ оставлялъ въ поко Клейнбаума. Разгадка тому заключалась, можетъ быть, въ факт, что Жукъ не могъ равнодушно видть слезъ, и тмъ боле такихъ слезъ, которыя сопровождались плачемъ, воемъ и лаемъ. Онъ никогда не бывалъ въ числ утшителей, никогда не принималъ участія въ потхахъ, служившихъ неизсякаемымъ источникомъ веселости для всхъ другихъ одноклассниковъ.

— Смотри, Сеня, не вздумай когда нибудь и ты плакать,— говорилъ Жукъ, помогая мн устраиваться на новомъ мст.

— Что же ты сдлаешь?

— Я убгу отъ тебя за тридевять земель…

Довольно было такой угрозы, чтобы слезы никогда не навертывались на глазахъ.

Милый Жукъ! Часто, украдкой, я взглядывалъ на него, когда онъ сидлъ, согнувшись надъ своей мастерской, и въ голов моей рождалось сомнніе: неужели это тотъ самый буянъ, который наводилъ на меня еще недавно такой страхъ и трепетъ?

Если онъ замчалъ, что мн нравилась какая-нибудь изъ неприхотливыхъ вещицъ его работы, то говаривалъ:

— Тащи ее, Сеня!

И я обязанъ былъ тащить… Жукъ хмурился, и — никакія отговорки не принимались въ разсчетъ.

Взамнъ, онъ не только не требовалъ, но и не желалъ брать отъ меня ничего. Лишь въ рдкихъ случаяхъ Жукъ длалъ изъ этого правила исключеніе, а именно, когда мн присылали изъ дому пирожки, но и тутъ у него была своя манера:

— Сеня, знаешь что,— объявлялъ Жукъ на мое предложеніе подлиться,— знаешь что? Ты начинку-то съшь, а мн отдай только корочки.

— Жукъ, если ты любишь меня, то шь вмст съ начинкой!

Въ отвтъ — онъ моталъ головою.

Вообще я долго не могъ ршить: любилъ-ли Жукъ меня, или чувствовалъ ко мн только жалость и хотлъ вознаградить за прошедшее. Онъ пребывалъ для меня загадкой.

Удивительно, впрочемъ, не то, что я, новичокъ, не зналъ его. Другіе, жившіе съ нимъ уже третій годъ, не больше моего могли разсказать объ этой интересной личности. Одно казалось несомнннымъ: Жукъ былъ бдне насъ всхъ. Его педантически-аккуратное обхожденіе съ книгами, тетрадями, бумагой и прочимъ — наглядно подтверждало такое предположеніе. Въ то время какъ многіе изъ нашихъ тратили на никому ненужныя бездлушки гривенички и двугривенные, Жукъ тщательно берегъ нсколько мдныхъ копеекъ въ копилк собственной работы,— копилк, которую остроумный Филя называлъ мышеловкой.

Подобно тому, какъ жители земли ничего не могутъ сказать о противоположной, относительно насъ, сторон луны, не смотря на вчное присутствіе земнаго спутника передъ нашими глазами, такъ и мы, товарищи Жука, ничего не знали о его мстопребываніи и образ жизни по ту сторону стнъ нашей школы…

Я давно поврилъ ему немногосложную исторію своего дтства и описалъ не только маму, дядюшку и няню, но и нашу старую дворовую собаку Волчка. Я самъ очень скоро узналъ, что у Клейнбаума есть папенька и маменька, что они его нжно любятъ и балуютъ, что Филя живетъ на углу двухъ улицъ, въ собственномъ дом, что у него есть тоже собака неизвстной породы, но большущая и очень умная, кличкой Полканъ. Одинъ Жукъ отдлывался отъ нашихъ разспросовъ молчкомъ, иногда-же махалъ очень неопредленно рукою, указывая намъ, въ какомъ направленіи находится мсто его жительства.

Съ другой стороны, хотя онъ и присоединялся подчасъ къ нашимъ вечернимъ бесдамъ, но никогда не проговаривался насчетъ плановъ будущаго. Неужели Жукъ, живой и пылкій, ни о чемъ не мечталъ? Филя, который по складу своего характера терпть не могъ чьихъ-нибудь секретовъ, пока не узнавалъ ихъ, Филя всячески помогалъ Жуку высказаться, но ничего не выходило!

— Стой, Жукъ,— говорилъ онъ,— теперь я знаю!… Ты живешь въ десяти верстахъ за городомъ.

— Нтъ,— добродушно отвчалъ Жукъ.

— Прекрасно,— продолжалъ Филя такимъ тономъ, какъ-будто Жукъ съ нимъ согласился,— вашъ хуторъ называется Дерябинскимъ…

— Нтъ… совсмъ не то…

— По Московской дорог, прохавъ деревню Мартышкино.

— Да нтъ-же, говорю теб!

Филя даже плевалъ съ досады и принужденъ быль переводить разговоръ на другой, боле извстный ему предметъ.

Между тмъ, каждую субботу, около трехъ часовъ пополудни, къ крыльцу школы подъзжалъ, гремя и звеня, незатйливой наружности деревенскій экипажъ, извстный подъ названіемъ таратайки. На козлахъ возсдала пожилая женщина съ платкомъ на голов. Пгая лошадка, очень нетерпливая, не любила стоять на мст. Посл каждаго тпррру! произносимаго женщиной, лошадка, помахивая хвостомъ, принималась описывать кругъ по ширин улицы. Такія круги и восклицанія: тпррру! не прерывались до тхъ поръ, пока не вскакивалъ въ таратайку Жукъ. Смлой рукой бралъ онъ вожжи, раздавался здоровый ударъ кнута, лошадка отвчала на него ляганьемъ — и, минуту спустя, дребезжанье таратайки замирало въ отдаленіи.

— Еслибъ лошадь умла говорить,— повдалъ намъ разъ огорченный Филя,— отъ нея узнали-бы мы гораздо больше, чмъ отъ этой молчаливой бабы!… Это не баба, а просто идолъ!— добавилъ онъ.

Загадочность, которую напускалъ на себя Жукъ, нисколько не мшала ему оставаться въ пріятельскихъ отношеніяхъ со всми, и съ Филей въ особенности. Филя цнилъ въ немъ его gros bon sens, увряя насъ, что по-русски этого и передать нельзя, а неразговорчивый Жукъ побилъ подчасъ остроумную болтовню Фили. Этимъ отношеніямъ не препятствовало и то маленькое коварство, которое проявлялъ иногда нашъ загадочный другъ. Такъ, однажды, Жукъ бродилъ безцльно по комнат и наткнулся на ящикъ Фили, остававшійся почему-то незапертымъ…

— Господа, я сдлалъ открытіе!— объявилъ онъ, порывшись съ минуту въ ящик товарища…

Послышались любопытные вопросы.

— Помните вы хижину пастуха, самого пастуха и козій сыръ, которымъ Филя кормилъ Жерве подъ проливнымъ дождемъ?— продолжалъ Жукъ.

— Помнимъ, конечно!

Нкоторые при этомъ вообразили, что въ ящик, дйствительно, нашелся сыръ и подбжали, желая въ томъ убдиться.

— Все это вотъ тутъ, въ этой книг, и въ томъ самомъ порядк,— закончилъ Жукъ, поднимая кверху старую растрепанную книжку!

— Неужели? Ха, ха, ха!

— Жукъ! какъ ты смешь рыться въ чужомъ ящик?— вскричалъ не во-время подоспвшій Филя…

— Самъ виноватъ: зачмъ не запираешь?— хладнокровно отвчалъ Жукъ.

Но Филя не хотлъ слушать резоновъ и, забывъ опасность, запустилъ руки въ густые волосы Жука. Мы знали, чмъ должна была окончиться баталія и тмъ сильне апплодировали беззавтной отваг Фили. Жукъ повалилъ противника на полъ и слъ на него… На этомъ дло и кончилось. Старая книга съ діалогами пострадала больше всего: она окончательно распалась на дв неравныя части.

Но, вотъ, случайно и мн удалось сдлать открытіе. Какъ-то разъ, на вечернемъ урок, учитель русскаго языка читалъ намъ интересную повсть. Даже Жукъ отложилъ въ сторону свой ножикъ и, подперевъ рукою голову, слушалъ съ большимъ вниманіемъ. Описывалась лтняя ночь. Серпъ мсяца дробился блестящей полосой въ струяхъ рки, на берегу вспыхивали огоньки разложенныхъ костровъ, и звонкая псня рыбаковъ разносилась по вод далеко…

Чтеніе кончилось, ушелъ учитель, а Жукъ все еще сидлъ задумавшись.

— Совсмъ какъ у насъ,— произнесъ онъ, обращаясь ко мн.— Смотри, Сеня, я теб нарисую!… Вотъ это рка… крутой берегъ… здсь нашъ домъ, тутъ тропинка въ лсъ, такой лсъ, что въ самый полдень въ немъ темно и прохладно…

— Да гд-же все это Жукъ?

— Тамъ, гд живетъ мой отецъ, на хутор, въ пятнадцати верстахъ отсюда, немного въ сторону отъ большой петербургской дороги. Хуторъ такъ и называется Ильинскимъ…

И въ тон его взволнованнаго голоса звучалъ какъ будто упрекъ на мою непростительную непонятливость.

— Ага!— произнесъ я, узнавъ такія подробности о мстопребываніи Жука, которыхъ Филя и во сн не видалъ.

— Ахъ, какъ тамъ хорошо, Сеня!— продолжалъ Жукъ, закрывая глаза рукою.— Иногда съ отцомъ, иногда съ лсничимъ, мы бродимъ цлый день, а лсу и конца не видно… Беремъ съ собой ружье… Впрочемъ, мн даютъ только заряжать его, а стрлять — ни-ни, потому что разъ попалъ въ этого самаго лсничаго…

— Врр!— замтилъ я нсколько съеживаясь.— У васъ тамъ должны быть и волки, и медвди?..

— Медвдей не видалъ, а волки есть, и вотъ какіе…

Онъ такъ широко и неопредленно развелъ руками, что я не могъ точно замтить ни начала, ни конца страшнаго звря.

— Не жалемъ мы этихъ волковъ!— продолжалъ Жукъ.— Зимой то и дло слышится: пафъ! пафъ! пафъ!… Выстрлятъ разъ, а въ лсу пойдетъ такая трескотня, что страсть!… Вс вороны разлетятся… На пушистомъ снгу всюду видны слды… Ты умешь различать слды, Сенька?

— Человческіе,— отвчалъ я скромно.

— Только то!… Ха, ха, ха!… А я прослжу теб какого хочешь звря… Спалъ ты когда-нибудь подъ открытымъ небомъ, Сенька?

— Никогда.

— Жаль! Мн часто случалось, разумется, не зимою, а лтомъ. Бывало, забредешь такъ далеко, что къ ночи и домой не вернешься… На берегу рки пылаетъ рыбачій костеръ. Рыбаки готовятъ себ ужинъ. Они меня знаютъ! Подсядешь къ нимъ, пошь съ аппетитомъ кашицы, и потомъ приляжешь на травк. Они долго еще толкуютъ между собой. Слушаешь ихъ и — глядишь вверхъ. Тамъ все такъ тихо и радостно… Вдругъ загорится падающая звздочка, одна, другая… А на трав, вокругъ тебя, все что-то пищитъ, суетится, трещитъ. Ахъ, какъ хорошо все это, Сеня!…

— Хорошо-то хорошо, но на трав спать не годится, Жукъ,— замтилъ я.— Пищатъ и трещатъ кузнечики и букашки, они могутъ залзть теб въ ухо…

Онъ разсмялся и слегка хлопнулъ меня по затылку.

— Въ томъ-то и дло, что вс вы, городскіе, ужасно глупенькіе! Ну, о чемъ-же съ вами разговаривать?

Я счелъ себя обиженнымъ и не отвчалъ.

— Не сердись, Сенька! Не знаю почему, мн хочется, чтобы ты не былъ похожъ на другихъ… Мн хочется показать теб эту глушь, дичь… ну, словомъ, деревенщину…

— Пожалуй, покажи, если хочется,— отвчалъ я равнодушно.

Жукъ, переставшій-было смяться, опять захохоталъ.

— Я теб покажу живаго волка, Сеня. Понимаешь ли — живаго?

Говоря это, онъ зачмъ-то выдвинулъ свой ящикъ, и я не на шутку струсилъ: въ его мастерской могло быть все, что угодно…

— Ха, ха, ха! Ты вообразилъ, что отсюда вытащу!— вскричалъ онъ, подмтивъ мой испугъ, и потомъ сказалъ мн на ухо:

— На праздникахъ… прізжай ко мн, Сеня!

— Отлично придумалъ! Мы подемъ вмст…

Это отвчалъ не я, а Филя, незамтно просунувшій между нами любопытный носъ.

— Вотъ теб разъ!— произнесъ Жукъ, немного озадаченный.— Ты пропадешь тамъ съ тоски, Филя.

— Не булавка — найдутъ!— утшилъ онъ насъ и прибавилъ: — демъ, непремнно демъ!

Благодаря этому обстоятельству, скоро весь классъ узналъ, гд живетъ Жукъ и что онъ пригласилъ меня въ гости… Одинъ Клейнбаумъ ничего не вдалъ. Положивъ на бортъ ящика локти и поддерживая руками голову, онъ крпко спалъ надъ открытой книгой.

— Клейнбаумъ, что ты на это скажешь?— спросилъ неугомонный Филя.

Не получивъ отвта, онъ выдвинулъ ящикъ: локти спавшаго провалились съ глухимъ шумомъ, и вслдъ за ними голова хлопнулась о столъ.

— демъ, Клейнбаумъ!

— демъ… и это совсмъ врно,— отвчалъ бднякъ чуть не сквозь слезы, потирая рукою лобъ.

Глава Девятая.
Жукъ и Филя у меня въ гостяхъ.

Нсколько дней оставалось до рождественскихъ вакацій… Затйливыми узорами разрисовалъ морозъ огромныя окна нашей школы. На улицу — ничего не видать, но мы знаемъ очень хорошо, что какъ здсь, такъ и тамъ жизнь бьетъ ключемъ… Рождество на двор!.. Веселымъ роемъ окружали мы большую, ярко пылавшую печь въ рекреаціонномъ зал. Углы зала давно погрузились въ мракъ раннихъ сумерекъ, но тмъ рельефне выдлялись подвижныя фигуры передъ огнемъ, сновавшія туда и сюда. Вс суетились, одинъ Михичъ, скорчившись въ три погибели и всунувъ мохнатую голову чуть не въ самое жерло печи, сидлъ покойно съ длинной кочергой въ рукахъ.

— Отойди, барчуки,— поминутно предупреждалъ онъ подвертывавшихся подъ руку школьниковъ,— не равенъ часъ: заду кого-нибудь…

— Не задешь!

— Право слово, заду… Отойди!

И случалось, что зазжалъ, никто не былъ на это въ претензіи — все заживетъ до Рождества!

Разговоры вертлись на предстоявшемъ катаньи въ разныхъ его видахъ: съ горъ, по льду на конькахъ, на ухарской тройк съ бубенчиками…

— Ахъ, еслибъ только морозъ продержался подольше!

— Михичъ, а Михичъ, какъ ты полагаешь, будетъ оттепель¹?

— Какая-такая оттепель, барчуки?

— Ну, вотъ, было холодно, а вдругъ потеплло…

— Да гд-жь потеплло-то: въ комнатахъ, али на двор? говори толкомъ…

— Ха, ха, ха! Разумется, на двор.

— На двор-то?

— Да!

— А это, какъ Богу будетъ угодно,— разршалъ, наконецъ, вопросъ Михичъ.

— Господа, посмотрите, Клейнбаумъ уже и книги веревочкой связалъ. не рано-ли?

Дйствительно, Клейнбаумъ сидлъ тутъ же на связк книгъ и что-то напвалъ вполголоса!..

— Чудакъ! вдь завтра книги еще понадобятся!

— Нтъ не понадобятся: я все уже наизусть выучилъ. Спроси, что хочешь!

Воспользовавшись удобной минутой, я отвелъ Жука къ сторонк.

— Послушай, Жукъ, мама и дядя просятъ тебя непремнно придти къ намъ на праздникахъ…

— Не могу, Сеня! Ты знаешь, что я живу далеко…

— А лошадка-то на что?

— Лошадка поминутно нужна въ хозяйств… Нельзя, Сеня!

— Пусть только она привезетъ,— настаивалъ я,— пусть привезетъ, а назадъ мы тебя доставимъ… Вдь ты хочешь, чтобъ я пріхалъ?

— Хочу.

— Такъ, вотъ, и подемъ назадъ вмст.

Но у Жука была въ запас и другая причина.

— Сеня, ты знаешь, что я никогда не бывалъ въ обществ, а тутъ, вдругъ! кром твоихъ еще придутъ гости?… вдь праздники…

— Никого не будетъ, мы живемъ очень тихо, а если и зайдетъ кто изъ родныхъ, такъ что же тутъ страшнаго, Жукъ?

Онъ потупился, складка легла на его лбу.

— Вдь ты не хочешь, чтобъ надо мной смялись?— спросилъ онъ, не глядя на меня.

— Полно, Жукъ, всхъ морочить!— вскричалъ я, крпко пожимая его руку.— Ты совсмъ не такой дикарь, какимъ представляешься!..

— Объ этомъ я лучше могу судить, чмъ ты…

— Прости, Жукъ, но я уже далъ слово дяд, что ты придешь… Не обмани, голубчикъ, приходи!’

Онъ пристально глядлъ на огонь. Блестящія искорки въ черныхъ глазахъ то меркли, то разгорались… Я ждалъ…

— Слушай, Сенька! Если кто-нибудь чужой придетъ, особенно, если изъ дамъ, то ты меня спрячь, понимаешь?

Филя, вертвшійся возл, не выдержалъ.

— Первый разъ въ жизни вижу такого чудака!— вскричалъ онъ.— Зовутъ его въ гости, а онъ отказывается!… Правда, что ты его къ себ зовешь?— спросилъ онъ, обращаясь ко мн.

— Да, зову.

— Кого же еще?

— Хотлъ и тебя пригласить, Филя.

— Къ чему такая церемонія! Ты только скажи въ какой день, я и прибгу…

— На третій день можешь?

— На третій день?…— повторилъ Филя, что-то соображая.— Хорошо, я буду свободенъ.

Онъ отвелъ меня въ сторону и спросилъ:

— Будетъ кто-нибудь, кром насъ?

— Не знаю… можетъ быть.

— Голубчикъ, Сеня, устрой такъ, чтобъ былъ кто-нибудь! Главное, чтобъ были барышни… Вдь есть-же у васъ знакомыя… Танцы устроимъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пробилъ желанный часъ — и школа опустла. Я немедленно сообщилъ мам радостную всть, что на третій день праздника придутъ Филя и Жукъ, о которыхъ она имла до сихъ поръ весьма смутное понятіе.

— Хе, хе, хе!— сказалъ дядюшка,— милости просимъ!

Старикъ вспомнилъ былое, пріосанился и разсказалъ кстати, какъ, лтъ сорокъ тому назадъ, онъ приглашалъ къ себ на Святки товарищей.

— Люблю молодежь!— закончилъ онъ.— Приготовленій, того… никакихъ, хлопотъ — никакихъ, и, все-таки, того!…

Одна няня не выразила при этомъ ни малйшаго удовольствія и поспшила принять мры предосторожности. Особенно этотъ Жукъ представлялся воображенію доброй старушки такимъ разбойникомъ, что она сочла за благо припрятать въ надежное мсто вс мои игрушки и книги съ картинками.

— Сама на чердакъ уйду,— говорила няня,— дядюшка Андрей Иванычъ пригласилъ ихъ, такъ и пущай расправляется съ ними, какъ знаетъ, а меня не зовите.

— Знаешь ли, няня, что Жукъ не только никого здсь не тронетъ, но будетъ бояться, чтобъ его кто не обидлъ?

— Понимаю, понимаю… Вотъ и тогда, онъ не самъ собой, а по твоей просьб такъ тебя разрисовалъ…. Благодари Боженьку, что еще зажило…. Эхъ, Сеня, Сеня!

— Эхъ, няня, няня! ничего-то ты не понимаешь….

Всего полгода тому назадъ, мы отлично понимали другъ друга… У насъ были почти одн и т же воззрнія на вещи. Кто же виноватъ, что я выросъ, что предо мною открылись новые обширные горизонты, а она продолжала копошиться въ своемъ крохотномъ мірк, гд мн было бы теперь тсно и душно….

На второй день праздника, за чаемъ, дядюшка объявилъ намъ, что врачъ посовтовалъ ему длать какъ можно больше моціона и прописалъ какія-то простыя лекарства.

— Гд вы видли врача, братецъ?— спросила мама недоврчивымъ тономъ.

— На улиц, того… встртились….

Исполняя совты врача, дядюшка сталъ по нскольку разъ въ день исчезать изъ дому и возвращался обремененный свертками и кулечками. Мы длали видъ, что ничего не замчаемъ, но кулечки падали на полъ, и тогда я бросался поднимать ихъ.

— Разныя, того… лекарства,— пояснялъ дядюшка…

— И миндаль,— добавлялъ я, поднимая съ полу миндалинку и кладя ее въ ротъ.

— Да, миндаль, случайно попалъ, а ты, поди, того… радъ? Хе, хе, хе!

На третій день, утромъ, кром няни и меня, никого не было дома. Няня распорядилась по хозяйству и присла съ своимъ чулкомъ ко мн. Я глазлъ на улицу. Она прислушивалась къ моимъ разсказамъ, которые вс клонились къ тому, чтобы расположить старушку въ пользу Жука.

— Вотъ и это онъ мн подарилъ,— сказалъ я, вынимая изъ кармана извстный мячикъ, съ которымъ не разставался.

— Хорошій мячикъ,— молвила няня, разсматривая его сквозь очки,— а, все-таки, Сеня, ты его имъ не давай: они и зеркало разобьютъ, и тебя по лбу такъ попотчуютъ, что ты своихъ не признаешь…

— Пріхали!— вскричалъ я, завидя въ окно деревенскія сани и знакомую лошадку.

Изъ саней выпрыгнуло нчто, закутанное въ большой полосатый платокъ.

Мы пошли отворить дверь.

Изъ-подъ платка ничего не было видно, только слышалось: бррр! Передняя наполнилась облакомъ холоднаго пара.

— Брр!

Мы поспшно размотали платокъ, подъ которымъ скрывался не кто иной, какъ Жукъ, румяный и смущенный.

— Никого у васъ нтъ?— былъ первый его вопросъ.

— Никого, кром няни… Здравствуй, Жукъ!

— Здравствуй, Сеня! Здравствуйте!

Онъ отвсилъ нян поклонъ.

Сбросивъ теплые сапоги, Жукъ, вроятно, почувствовалъ себя въ своей тарелк и ршился ознаменовать это тутъ же, въ прихожей, небольшимъ антраша. Его ли была вина, что одновременно съ антраша съ вшалки полетла на полъ дядюшкина медвжья шуба, а изъ рукъ няни выскочилъ чулокъ?..

— Голубушка, не безпокойтесь!— вскричалъ Жукъ при вид наклонившейся старухи.— ‘- Я сейчасъ вамъ подниму!

Онъ бросился поднимать — новая неожиданность: Жукъ и няня стукнулись лбами….

— Вотъ теб разъ!— невольно сказалъ я, озадаченный неблагопріятнымъ для моего друга стеченіемъ обстоятельствъ.

Но няня поднялась съ полу живе обыкновеннаго и, вмсто сердитаго выраженія, я подмтилъ на лиц ея улыбку.

— Вишь ты, прыткій какой! сразу вс петли спустилъ…

— Не то что прыткій, а неловкій,— пояснилъ Жукъ.— Много мн мста надо, чтобы я никого не задлъ.

— Ну, хорошо, хорошо,— сказала няня уже совсмъ ласково и прибавила:— Сенечка, или съ нимъ въ комнаты, а я кофею принесу.

Мы прошли въ дядюшкинъ кабинетъ. Тутъ только я разглядлъ, что Жукъ очень прифрантился: воротнички и манжетки блистали близною, на плать не было ни одного пятнышка….

— Неправда-ли, чистенькій?— спросилъ онъ, подмтивъ мой взглядъ.— Ну, что же длать? Со вчерашняго дня меня чистили, и сегодня не позволяли ни до чего дотрагиваться… Такъ надоло, что хотлъ на все махнуть рукой и остаться дома.

Мы принялись разсматривать разныя диковинки въ род зуба мамонта, подзорной трубы и проч.

— А гд же Филя?— спросилъ Жукъ.

— Здсь, здсь!— послышался знакомый голосъ изъ столовой.

И вслдъ за нимъ мы увидли Филю, спшившаго къ намъ изъ внутреннихъ аппартаментовъ.

— Филя, какъ ты туда попалъ?

— Очень просто,— пояснилъ Филя, дружески пожимая намъ руки.— Шелъ къ теб съ Полканомъ, онъ на дворъ — я за нимъ, онъ въ кухню — и я туда же… У васъ пирогъ сегодня, Сеня!

— Ты, кажется, что-то жуешь?— замтилъ Жукъ.

— Можетъ быть,— отвчалъ Филя.— Эта Сенькина няня ужасно добрая… Увидла насъ, дала чего-то Полкану, ну, и мн перепалъ кусочекъ….

Няня, легкая на помин, принесла намъ три стакана кофе и усадила всхъ за дядюшкинъ столъ.

— Я уже завтракалъ, meri,— отозвался Филя.— Разв для компаніи….

Туалетъ Фили, безукоризненный самъ по себ, оказался очень неудобнымъ для компаніи. Туго накрахмаленные воротнички не позволяли наклонять голову. Жукъ и я допивали свои стаканы, а онъ все еще приспособлялся, непомрно вытягивая губы, чтобы поймать ими край стакана.

— Не люблю этотъ кофе: того и гляди — обольешься, или обожжешь носъ,— ворчалъ онъ.

— Однако, какъ же быть?— серьезно спросилъ Жукъ.

— Ничего не подлаешь! просто, хоть раздвайся,— отвчалъ раскраснвшійся Филя.

— И ложись,— докончилъ Жукъ.

Вопросъ о кофе все еще былъ не ршенъ, когда вернулись наши. Я пошелъ предупредитъ ихъ, что мои гости уже тутъ.

— А знаешь ли,— сказалъ дядюшка,— знаешь ли, что вечеркомъ, того… Соня и Катя придутъ… Совсмъ случайно ихъ встртилъ…

Дядюшка, по обыкновенію, проворно вошелъ въ кабинетъ.

— Гд же онъ? покажи мн… хе, хе, хе!

Мама слдовала за нимъ.

Филя раскланялся очень развязно, какъ старый знакомый. Жуку попался подъ правую ногу коврикъ, и потому его поклоны вышли не совсмъ удачны. Непривычному глазу могло показаться, будто Жукъ отпихивалъ отъ берега лодку, или, наконецъ, увязалъ въ болот, но только не кланялся….

— Довольно церемоній!— ршилъ дядюшка.— Вдь мы уже давно того… знаемъ васъ по разсказамъ Сени… Давайте руки… вотъ такъ!

Мама заговорила съ Филей, а дядюшка занялся исключительно Жукомъ. Онъ поворачивалъ его во вс стороны, всматривался въ черные глаза, произносилъ хе, хе, хе, и пытался даже пригладить упрямый хохолокъ на лбу…

— Тебя зовутъ Павломъ?

— Да.

— Ильинскимъ?

— Точно такъ.

— А по батюшк?

— Ивановичъ,— отвчалъ Жукъ.

— Хе, хе, хе! Я знаю тебя съ тхъ поръ, какъ ты… того….

Дядюшка чмокнулъ его въ голову и взглянулъ на меня. Жукъ вдругъ зарумянился: вроятно, показалось ему, что подъ словомъ: того… былъ намекъ на извстное непріятное происшествіе со мною…

Странно то, что подобная же мысль одновременно постила и Филю, несмотря на серьезный разговоръ его съ мамой.

— Поцлуйте же тогда и меня!— вскричалъ онъ, подходя къ дядюшк.— Я вдь также ‘того’…

— Что ты хочешь этимъ сказать?— спросилъ дядюшка.

— Того… пояснилъ Филя,— поколотилъ Сеню!

Такая неожиданная наивность развеселила всхъ.

Дядюшка, принявшійся было за трубку, не могъ набить ее табакомъ, потому что, въ припадк веселости, совершенно забылъ, куда двалъ свой кисетъ.

— Совсмъ не то, совсмъ не то!— твердилъ онъ, бгая по комнат.— Я хотлъ сказать, что знаю тебя съ тхъ поръ, какъ ты… родился…

— Неужели?— спросилъ Жукъ, встрепенувшись.

— Да, да! Вдь твой отецъ — морякъ?

— Врно! Отставной морякъ.

— Онъ мой старый товарищъ по корпусу и но служб. Вотъ и весь сказъ… Понимаешь?

— Понимаю,— отвчалъ Филя, вмсто Жука, который задумался…

Вошла няня и возвстила, что пирогъ на стол.

— Мы обдаемъ позже, но, впрочемъ, я готовъ и теперь,— любезно отозвался Филя и предложилъ мам руку.

Дядюшка посадилъ Жука возл себя.

— О чемъ ты задумался, Ильинскій?— спросилъ онъ своего сосда, который лъ съ аппетитомъ, но молча.

— Андрей Иванычъ, называйте его просто Жукомъ: онъ тогда скоре будетъ отвчать,— предложилъ Филя.

— Хе, хе, хе! О чемъ думаешь, Жукъ?— повторилъ дядюшка.

— Я думаю объ отц,— отвчалъ Жукъ, тряхнувъ головою.— Было бы очень хорошо, еслибъ вы его навстили… Вдь около него никого нтъ, кром Андревны да Перушкина — лсничаго…. Отецъ совсмъ отвыкъ говорить…

— То же самое будетъ и съ тобою, Жукъ,— вмшался Филя.

— Кто эта Андревна?— спросила мама.

Моя бывшая кормилица, а теперь наша хозяйка: она смотритъ за всмъ домомъ,— отвчалъ Жукъ.

— Ахъ! это, врно, та самая молчаливая баба, которая прізжаетъ за тобою по субботамъ?— спросилъ Филя.

— Та самая.

— Вотъ такъ баба, доложу вамъ!— обратился Филя къ своей сосдк.— Ничего отъ нея не узнаешь… Жукъ назвалъ ее за это идоломъ, и по дломъ!

— Не я, а ты назвалъ,— замтилъ тотъ, засмявшись.

Дядюшка, въ свою очередь, задумался.

— Идея твоя… того… хороша,— объявилъ онъ.— Я не зналъ, съ кмъ отправить Сеню… Теперь ршено: демъ вмст! Выберемъ санки попросторне, подвяжемъ колокольчикъ и — въ путь…

Филя вскочилъ, какъ будто лошади уже были поданы.

— Я стану на запятки,— объявилъ онъ.

— Погоди! сперва надо условиться съ Митрофаномъ насчетъ доброй тройки,— осадилъ его дядюшка.

— Позвать его сюда — и дло съ концомъ!— ршилъ Филя.

Дядюшка, вмсто того, досталъ изъ буфета бутылку, покрытую мхомъ, и принялся ее откупоривать. Я былъ пріятно изумленъ, дядюшка берегъ эту бутылку съ самаго прізда къ намъ, какъ зницу ока.

— Братецъ, это очень крпко для дтей,— замтила мама.

— Не бойся, Мари! Я дамъ имъ столько, чтобъ развязать языки, а больше — ни-ни!— успокаивалъ сестру братецъ.

Онъ налилъ намъ по рюмк душистой наливки.

— Знаю я эти бутылки,— сказалъ Филя, съ видомъ знатока отвдавъ свою рюмку.— Какъ будто бы старыя, а вино въ нихъ молодое… Помнится, что кто-то выразилъ мою мысль стихами…

— Ну-ка, повтори стишки!— подхватилъ дядюшка.

Лобъ Фили принялъ розоватый оттнокъ и, не глядя ни на кого изъ насъ, онъ произнесъ скороговоркой.

— Отвагою пылая,

Бутылка вковая

Летитъ стрлой!…

— Хе, хе, хе! въ жизни не слыхалъ ничего подобнаго!— сказалъ дядюшка.

Мы вс расхохотались. Одинъ Филя не смялся и обводилъ насъ глазами.

— Филя, ты немножко перепуталъ,— замтилъ ласково Жукъ, переставая смяться.— Въ этомъ род есть стихи Пушкина къ портрету…

— Ну-ка, ну-ка!— поощрилъ и его дядюшка.

Жукъ покраснлъ еще больше, чмъ его пріятель, и прочиталъ стихи:

Смотрите! вотъ летитъ, отвагою пылая!

Порой обманчива бываетъ сдина…

Такъ, мхомъ покрытая, бутылка вковая

Хранитъ струю кипучаго вина!…

— Молодецъ, Жукъ!— послышались одобренія.

— Не то ли самое я сказалъ, только вкратц!— вскричалъ Филя.— Ссылаюсь на всхъ…

— Разумется, сказалъ, и твои стихи, если хочешь, были того… еще выразительне этихъ,— ршилъ дядюшка.

Филя, все еще розовый, отчаяннымъ движеніемъ расправилъ свои воротнички:

— Нтъ, Жукъ правъ, а я совралъ,— признался онъ.

Экспромтъ Фили и вкусная наливка имли самыя благопріятныя послдствія. Задумчивость Жука исчезла. Мы декламировали, спорили, горячились и приглашали дядюшку ршать недоразумнія… Старикъ только этого и хотлъ… Больше всхъ горячился Филя, потому что не могъ свободно поворачивать голову.

— Ахъ, еслибъ только не эти воротнички,— восклицалъ онъ по временамъ,— я переспорилъ-бы васъ! Непремнно бы переспорилъ!..

Глава Десятая —
о томъ, какъ мы провели святочный вечеръ.

Въ камельк пылалъ яркій огонь. Дядюшка облекся въ халатъ, закурилъ трубку и услся въ свое любимое старое кресло.

— Вы болтайте, а я слегка того… подремлю,— сказалъ онъ.

Мы расположились около него на ковр. Въ печной труб завывалъ втеръ, непогода разыгрывалась на двор, но тмъ уютне чувствовали мы себя въ маленькой комнат, озаренной теплыми лучами гостепріимнаго очага. Трепетныя тни причудливой формы рисовались на противуположной стн, и между ними носъ Фили игралъ не послднюю роль: то протягивался онъ черезъ всю комнату до самаго угла, то пропадалъ совсмъ…

По совту Андрея Иваныча, Фиця отдлался отъ докучныхъ воротничковъ, и теперь, вертя свободно головою, ощущалъ извстный комфортъ.

— А я совсмъ не хочу того… дремать,— сказалъ онъ.— Но странное дло! я не могу вамъ разсказать ни одного анекдота… Совершенно позабылъ, чмъ они кончаются..

Жукъ не сводилъ глазъ съ огня, въ его черныхъ зрачкахъ отражалось пламя, и лицо казалось очень оживленнымъ.

— Ну-съ, господа, я ложусь и буду слушать то, что вы разскажете,— ршилъ Филя.

— Ты любишь огонь, Жукъ!

— Люблю… Вс дикари любятъ огонь. Посмотри только, какъ тамъ весело! сколько камней самоцвтныхъ… Тамъ живутъ саламандры, Сеня!

— Никогда не видалъ,— замтилъ я наивно.

— Господа, если вы будете говорить такой вздоръ, то я засну,— объявилъ намъ Филя.

— Засыпай, Филька, не то разбудишь Андрея Иваныча,— сказалъ ему Жукъ и снова повернулся къ камельку.— Когда я смотрю на огонь, мн всегда представляется, что такъ-же свтло и весело было у насъ въ дом давно тому назадъ… Я былъ такой маленькій, что меня носили еще на рукахъ… Все блестло вокругъ. Слышались не то музыка, не то псни. Мать тогда была жива, но я вижу ее какъ въ туман, отецъ представляется, напротивъ, очень ясно… онъ бралъ меня на руки и танцовалъ… Андревна увряетъ, что ничего такого не было, что все это я видлъ во сн…

— Отчего-же ты не спросишь у отца: было это, или нтъ?— полюбопытствовалъ я.

Жукъ усмхнулся.

— Отчего?!. Вотъ ты будешь у насъ и — увидишь отчего…

— Впрочемъ, продолжалъ Жукъ серьезно,— если-бы отецъ и любилъ разговаривать, то именно объ этомъ я боялся-бы его спросить…

— Когда-же вы перебрались въ деревню?

— Съ тхъ поръ, какъ я себя помню… Все у насъ было такъ-же, какъ и теперь, но только отецъ и Андревна постарли… Никто никогда къ намъ не заглядывалъ… Онъ все рже со мной говорилъ, но не любилъ, чтобъ я отходилъ далеко. Я долженъ былъ непремнно что-нибудь пилить, строгать или вырзывать. Ни дтскихъ книгъ, ни игрушекъ у меня не было… Отецъ очень рано началъ меня учить, но не такъ, какъ другихъ учатъ, Сеня. Половина азбуки нарисована была на стн дома, другая — на забор, самъ я писалъ буквы углемъ на чемъ попало. Чтобы написать короткое словцо, приходилось подчасъ много бгать, за-то и оставалось оно въ голов навсегда. У меня были картинки, но не такія, какъ у тебя въ книжк, а большія, во весь ростъ…

— Что-же это за картинки, Жукъ?..

Онъ усмхнулся.

— Ну, вотъ, напримръ, у тебя дерево нарисовано и подписано ясень. Поди разбирай, что это такое? А мой ясень былъ настоящій,— высокій такой, что голову вотъ какъ надо закинуть,— понимаешь?.. Потомъ отвезли меня въ школу. Посл деревни мн показалось тамъ такъ тсно, душно… Да и говорить-то я не привыкъ, а имъ это и любо… Доставалось мн на первыхъ порахъ больше, чмъ теб, Сеня…

Огонь догоралъ въ камельк. Мы замолчали и задумались.

— Вотъ странно, какъ я разговорился сегодня!— неожиданно замтилъ Жукъ, озираясь по сторонамъ.

— Хе, хе, хе!— произнесъ дядюшка, открывая хитрые глаза и потягиваясь.

— Дядюшка, вы спали, или нтъ?— спросилъ я.

— Спалъ, Сеня, и во сн слышалъ того… вашъ разговоръ, и помню твоего отца, Жукъ, не совсмъ такимъ, какъ ты его описалъ. Въ мое время — это былъ того… проказникъ…

Жукъ подслъ къ нему и спросилъ:

— Когда-же вы видлись съ отцомъ послдній разъ?

— Давненько, Жукъ! на твоихъ крестинахъ. Я ухалъ потомъ въ Петербургъ.

— Такъ вы знали мою мать, Андрей Иванычъ?

— Еще-бы!— отвчалъ дядюшка.

Огонь догаралъ въ камельк. Трепетныя тни скользнули по лицу Жука. Мн показалось, что оно приняло печальное, какъ будто старческое выраженіе.

— Отецъ не разсказывалъ теб, какъ онъ оставилъ службу, какъ перебрался на хуторъ?— спросилъ дядюшка, наклоняясь и мшая щипцами горячіе угли.

— Нтъ,— протяжно произнесъ Жукъ въ глубокомъ раздумьи.

— Значитъ, и не надо.

Онъ, какъ будто, хотлъ что-то сказать, но вмсто вопроса тихо повторилъ слова:

— Значитъ, и не надо.

За дверью послышался стукъ и голосъ мамы:

— Братецъ, къ намъ гости!

Дядюшка всталъ и спшилъ одться.

— Гости!— вскричалъ Жукъ, тоже вскакивая на ноги,— гости?! такъ позвольте мн остаться здсь…

— Какъ-бы не такъ!— возразилъ дядюшка.— Нтъ, почтеннйшій, съ этого дня ты долженъ быть того…

Мы не узнали, чмъ долженъ быть Жукъ, потому что дядюшка, шагая проворно по комнат, набрелъ на распростертаго Филю и чуть не упалъ.

— Это что за… того?!.— воскликнулъ онъ.

Мы растолкали Филю, но оказалось, что если давеча онъ многое позабылъ, то теперь ршительно ничего не понималъ… Холодная вода привела его въ сознаніе…

— Ахъ, гости! давно-бы вы сказали! Очень радъ…— заговорилъ Филя.

Минутъ черезъ пять мы вышли въ залу.

Филя проскочилъ впередъ, я за нимъ, дядюшка, съ Жукомъ на буксир, замыкалъ шествіе.

Въ зал, кром мамы, сидли еще дв мамаши: тетушка Марья Сергвна Лямина и Анна Гавриловна Брянская, наша сосдка, дв двочки, дочки ихъ: блондинка Соня, моя кузина, и брюнетка Катя, ея ровесница, ходили взадъ и впередъ по комнат, взявшись подъ руки, и весело болтали между собою.

У самыхъ дверей въ столовую стоялъ высокій и плотный господинъ съ гладко выбритымъ, лоснящимся подбородкомъ,— нашъ старинный знакомый. Мы звали его просто толстякомъ. Онъ приходилъ въ гости собственно для того, чтобы пость, и теперь съ неудовольствіемъ замчалъ, что столъ въ столовой до сихъ поръ не былъ накрытъ.

— Здравствуйте, Андрей Иванычъ,— сказалъ онъ дядюшк.— Я тутъ обсерваторію устроилъ… смерть хочется чайку выпить…

— Сейчасъ, сейчасъ!— утшилъ его Андрей Иванычъ, не выпуская изъ рукъ Жука.

— Bonjour, m-lle Sophie, bonjour, m-lle Catherine! Comment va la, sant?— освдомлялся Филя, расшаркиваясь передъ барышнями.

— Замчай,- Жукъ, какіе свтскіе люди бываютъ,— наставлялъ дядюшка своего спутника.

— Филя, ты разв съ ними знакомъ?— спросилъ я на ухо.

— Еще-бы! сколько разъ танцовалъ,— отвчалъ онъ и, отведя меня въ сторону, прибавилъ:

— Эта бленькая Соня мн особенно нравится…

— Моя двоюродная сестра,— пояснилъ я ему не безъ гордости ц, чтобы доказать это, поцаловался съ ней очень фамильярно.

Филя посмотрлъ на меня какъ-бы съ упрекомъ и снова обратился къ дамамъ.

— Кто этотъ черненькій, что тамъ прячется?— спросила его Соня.

— Оставьте его, mesdames! это дикарь съ острова, съ острова… забылъ какъ зовутъ…

— Вдь онъ вашъ товарищъ?

— Это врно! но я забылъ названіе пустыннаго острова… Довольно сказать, что тамъ живутъ людоды, и одного изъ нихъ, вотъ этого самаго, зовутъ Жукъ

— Ха, ха, ха!— смялись дамы.

— Приведите къ намъ этого дикаря,— упрашивала Катя,— я тоже дикарка, и потому его не боюсь, но мн ужасно хочется посмотрть, какъ онъ будетъ сть этого живчика Соню…

Филя почему-то медлилъ исполнить желаніе Кати.

Дядюшка, держа Жука за плечи, подвелъ его сперва къ дамамъ, сидвшимъ на диван.

Бдный Жукъ, какъ видно, понялъ, что отступленіе немыслимо и принялся усердно кланяться, далеко отодвигая лвую ногу и придвигая къ ней правую: дядюшка тоже двигался бокомъ, и такимъ манеромъ оба они приблизились къ барышнямъ. Жукъ отвсилъ поклонъ…

— Ой, ой!— сдержанно произнесла Соня* длая гримасу.

Смшливая Катя закрыла лицо платкомъ.

— Нечаянно наступилъ,— проговорилъ Жукъ, обращаясь къ своему проводнику, и затмъ расшаркнулся еще разъ.

— Ухъ! какъ больно — крикнула Катя, переставая смяться…

— Еще наступилъ.— сообщилъ Ж.укъ тмъ-же порядкомъ.

— Экая бда, не робй!— шепнулъ ему дядюшка.— Ужь если давить, такъ лучше того… сразу, и съ колокольни долой!

Ободрительное ли слово дядюшки, или просто сознаніе, что хуже этого ничего не будетъ, но только Жуцъ поднялъ голову, тряхнулъ волосами и — бойкіе, насмшливые глазки двочекъ потупились при встрч съ черными глазами дикаря.

Его взглядъ остановился на Сон. Смущенное за минуту передъ тмъ, лицо Жука неожиданно приняло то доброе, ласковое выраженіе, которое я подмтилъ на немъ при первой нашей встрч и которое мн такъ нравилось. Не спуская глазъ съ блокурой головки, онъ съ обычною неловкостью, но дружески взялъ обими руками протянутую ему ручку.

— Excusez du peu,— молвилъ за него нашъ насмшникъ Филя.

Соня не обратила вниманія на эти слова.

— Правду-ли говорятъ, что вы дикарь?— спросила она Жука.

— Совсмъ правда,— отвчалъ Жукъ со вздохомъ.

— Тмъ больше я рада, что познакомилась съ вами…

— И я тоже,— добавила Катя, подавая ему свою руку.

Жукъ довольно любезно пожалъ и ея руку.

Мы услись въ маленькій кружокъ въ уголку залы, и скоро нашъ говоръ и смхъ разбудили канарейку, мирно дремавшую въ клтк. Она принялась тоже чирикать. Няня вынесла ее въ другую комнату.

— Товарищъ вашъ…— говорила Соня, указывая глазами на Филю.

— Мосье Жоржъ,— подсказалъ тотъ, граціозно склоняя голову.

— …Мосье Жоржъ сообщилъ намъ, что вы пріхали съ острова, но только онъ названіе забылъ.

— Какъ это странно!— замтилъ Жукъ серьезно.— А вдь онъ самъ оттуда-же прикатилъ… Мы земляки.

— Неужели?! ха, ха, ха!..

— Mesdames, вамъ ничего нельзя сказать по секрету: все разболтаете!— съ упрекомъ проговорилъ Филя.

— И еще онъ намъ сказалъ, что тамъ живутъ людоды, что вы одинъ изъ нихъ…

— Онъ никогда не вретъ,— объявилъ Жукъ тмъ-же тономъ, и затмъ, повернувшись всмъ корпусомъ къ Фил, прибавилъ: — Мосье Жоржъ, готовься умирать… Я тебя сейчасъ…

— Какъ?! на нашихъ глазахъ?— вскричали барышни.

Видно было по всему, что манера Жука говорить смшныя вещи совершенно серьезно пришлась имъ очень по вкусу.

Филя перескочилъ на другой стулъ подальше.

— Вы воображаете, mesdames, что я позволю себя състь безнаказанно!— вскричалъ онъ.

— Что-же вы съ нимъ сдлаете? ха, ха, ха!

Мы не узнали, что сдлаетъ Филя. Подошелъ толстякъ съ извстіемъ, что самоваръ давно кипитъ на стол, и няня проситъ пить чай.

Весело болтая, мы пошли въ столовую. Жукъ настолько уже освоился съ новымъ положеніемъ любезнаго кавалера, что давалъ дорогу дамамъ, но такъ какъ въ то-же время онъ не могъ отстать ни на шагъ отъ Сони, то въ дверяхъ произошла давка.

— Жукъ, ты, кажется, того… разошелся, пріятель,— замтилъ дядюшка.

— Даже очень того!— подтвердилъ Филя.

Жукъ не слышалъ этихъ замчаній, онъ наклонился ко мн и сказалъ тихо:

— Знаешь-ли, Сенька, я никакъ не воображалъ, чтобъ могло быть такъ весело…

Немного дальше подошла ко мн Соня и шепнула въ другое ухо:

— Онъ презабавный, твой Жукъ! зачмъ ты мн не показалъ его раньше?

Мы обступили чайный столъ. Филя поспшилъ ссть рядомъ съ Соней, но стулъ, на который онъ разсчитывалъ, вдругъ исчезъ, и мосье Жоржъ, неожиданно для всего общества, слъ на полъ.

— Вотъ теб разъ!— сказалъ онъ, удивленный не мене другихъ и почесывая затылокъ.— Кто это устроилъ, господа?

Мы вопросительно взглянули другъ на друга. Жукъ, какъ-будто, потупился, но когда вс захохотали, то и онъ принялъ въ этомъ смх живое участіе.

Сильное подозрніе пало на него.

Филя помстился съ Костей, и скоро оказалось, что онъ въ нкоторомъ отношеніи даже выигралъ: въ то время какъ намъ передавали каждый сухарь, каждую булочку, онъ, болтая и смясь, производилъ непосредственно страшныя опустошенія въ корзинк, стоявшей возл.

— Няня, принеси-ка еще хлба,— сказала мама.

— Не надо, не надо!— возразилъ дядюшка.

Въ его рукахъ очутился огромный мшокъ, изъ котораго, какъ изъ рога изобилія, посыпались всевозможныя печенья.

— Однако,— замтила Катя своему кавалеру,— васъ, должно быть, плохо кормятъ на этомъ остров?

— Ужасно плохо: одними кореньями и трав…

Филя не докончилъ и странно съежился…

— Подавился мальчикъ,— объявилъ намъ толстякъ, его сосдъ, и вслдъ затмъ онъ началъ тузить бднаго Филю по верхней части спины.

— Ахъ, Боже мой!— вскричали барышни.

— Про… шло!— проговорилъ Филя, вскакивая со стула…

Но колотушки не прекращались. Онъ бросился въ другую комнату, толстякъ за нимъ. Жукъ и я поспшили на выручку.

— Бзынь! бзынь! бзынь!

Звуки эти неслись изъ залы и спасли Филю отъ преслдованія толстяка. Мы вс остановились въ удивленіи. На встрчу намъ попался дядюшка.

— Что такое?— посыпались вопросы.

— Бзынь! бзынь!

— Братецъ, что это?— спрашивала мама, выходя въ залу съ остальными гостями.

— Ничего, пустяки,— объяснилъ, наконецъ, дядюшка, довольный какъ нельзя боле своимъ сюрпризомъ: — Пустяки! три музыканта чуть-чуть того… не замерзли на двор… вотъ я и посадилъ ихъ тутъ, пусть обогрются…

— Бзынь!

— Дай-ка имъ по стаканчику чаю, Мари,— добавилъ дядюшка.

— Віолончель, скрипка и кларнетъ!— радостно вопіялъ Филя, прыгая среди музыкантовъ и хлопая въ ладоши.

— Ну да, да! Віолончель, скрипка и кларнетъ. Что-жь тутъ такого? Простая того… случайность,— настаивалъ дядюшка.

— Братецъ, признайтесь, что вы ихъ пригласили еще съ утра,— настаивала съ своей стороны мама.

— Pour faire danser les enfants,— добавила Анна Гавриловна.

— Какое тамъ заране? какое дансе, когда люди совсмъ мерзлые,— спорилъ дядюшка.— Скоре дай имъ чайку, Мари!

Музыканты прихлебывали горячій чай. Мы бродили вокругъ и, разъ допустивъ такую простую случайность, придумывали, какъ-бы ее обратить на пользу нашу.

— Если они не умютъ играть, то я могу,— предложилъ, между прочимъ, Филя.

Онъ взялъ кларнетъ и заигралъ такую какофонію вмсто вальса, что двочки заткнули себ уши.

— Нтъ, это совсмъ не того!— согласился онъ, наконецъ.

Барышни разговаривали съ дикаремъ.

— Какъ, мосье Жукъ! вы не танцуете?— спросила Катя.

— Быть этого не можетъ,— молвила Соня.

— Очень жаль, но это сущая правда,— сказалъ Филя, доставая что-то изъ кармана,— Сеня и я будемъ танцовать, а ты, Жукъ, посмотри да поучись…

Жукъ вздыхалъ, краснлъ и моргалъ. Видно было, что внутри его происходила отчаянная борьба.

Дядюшка подошелъ къ музыкантамъ.

— Можетъ быть, вы случайно захватили съ собою того… ноты, такъ сыграйте-же, а мы послушаемъ,— сказалъ онъ.

— Зачмъ-же слушать? Танцовать будемъ!— вскричали барышни.

Музыканты затянули очень нехитрый вальсъ.

— Ахъ, какая досада!— воскликнулъ Филя.

— Что съ вами, мосье Жоржъ?

— Перчатки, которыя я такъ берегъ…

— Ну?!

— Об съ лвой руки!…

— Ха, ха, ха!

— Дай мн одну, Филя,— попросилъ Жакъ.

— Зачмъ?

— Танцовать буду…

— Ну, нтъ, братъ, глупишь!— отвчалъ Филя.— Праздникъ-то на моей улиц… Перчатку, впрочемъ, возьми…

И, подхвативъ Соню, онъ завертлся по зал, а Жукъ принялся усердно натягивать на лвую руку перчатку.

— Со мной!— пригласила его Катя.

— Нтъ, я лучше подожду,— отвчалъ Жукъ, поднимая съ полу отскочившую пуговку.

— Ну, такъ и ждите, а я пойду съ Сеней!

— И подожду.— ршилъ Жукъ.

Вальсъ между тмъ шелъ благополучно. Въ немъ приняли участіе и взрослые. Дядюшка провальсировалъ съ двумя дамами и мамой. Онъ^: танцовалъ по старинному, въ три на: любо было смотрть, какъ его плотная фигура чинно и плавно описывала круги. Ободренный примромъ дядюшки, и толстякъ пытался вальсировать. Онъ уже ангажировалъ Марью Сергевну и сталъ въ позицію. какъ вдругъ вспомнилъ, что лвая нога его лтъ десять не сгибается. Среди общаго веселья, толстякъ водворилъ свою даму на прежнее мсто.

— Со мной пойдете? не такъ-ли?— ангажировала Жука сіяющая отъ удовольствія Соня.

— Да, да, непремнно! Вотъ я ужь и перчатку почти надлъ,— отвчалъ не мене сіяющій Жукъ.

Онъ энергически обхватилъ ея тоненькую талію и не двигался съ мста.

— Чего-же мы стоимъ?— спросила Соня, едва сдерживая смхъ.

— Стоимъ?— переспросилъ Жукъ и тутъ-же объяснилъ.— Вотъ, я думаю, не перейти-ли намъ въ тотъ уголокъ: оттуда будетъ лучше начинать…

— Въ какой?— спросила двочка, ужо не сдерживая смха.

— А вонъ въ тотъ,— съ таинственнымъ видомъ пояснялъ кавалеръ, указывая рукою направленіе.

Они перешли на другую сторону залы, я за ними.

— Разв васъ не учатъ танцовать на вашемъ остров, мосье Жукъ?

— И какъ еще учатъ! Всмъ танцамъ…

— Ха, ха, ха!

— Sophie! если ты такъ будешь хохотать, то я тебя домой увезу, ma chиre,— замтила издали Марья Сергвна.

— Душечка, мама, прости, больше не буду!— общала Соня и, обратясь къ Жуку, спросила, прикусывая губки:

— Что такое вы шепчете?

Я не могъ разслышать отвта моего друга, но, вроятно, онъ сказалъ ей, что считаетъ тактъ.

Звонкій смхъ Сони снова огласилъ комнату. Мать подошла къ ней и сдлала строгій выговоръ.

— Если-бъ вы знали только, мама, какой онъ забавникъ… вы бы сами…— оправдывалась хохотунья, вытирая глаза платкомъ.

Въ эту самую минуту, къ счастію или къ несчастію, на віолончели лопнули дв струны, и вальсъ прекратился самъ собой.

— Сядь со мной, успокойся!— молвила Сон Марья Сергвна.

— Только, пожалуйста, не отвозите ея домой,— упрашивалъ Жукъ, освобождая свою даму,— лучше накажите меня.

Марья Сергвна смягчилась и улыбнулась:

— Хорошо: протанцуйте съ нею кадриль: это будетъ легче, не правда-ли!

— О, гораздо легче!— вскричалъ любезный кавалеръ.— Въ кадрили я знаю четыре фигуры…

Новыя струны, при содйствіи Фили, были скоро натянуты, и музыканты заиграли что-то въ род ‘Чижика’.

Дядюшка прислушался и ршилъ:

— Ну, пусть это будетъ того… кадриль!

Кавалеры спшили ангажировать дамъ. Филя бросился къ Сон, но по дорог столкнулся съ Жукомъ, который направилъ его въ другую сторону. Толстякъ пригласилъ Марью Сергвну, дядюшка — Анну Гавриловну… Я не танцовалъ, а бродилъ между танцующими и длалъ наблюденія.

— Теперь будетъ какая фигура?— спрашивалъ Жукъ.

— Четвертая,— отвчала Соня.

— Вотъ эту-то я и не танцую…

Вставшій было Жукъ снова слъ на стулъ и прибавилъ совершенно серьезно:

— Пусть Филя за насъ двоихъ отличается!

— Какъ такъ?!

Соня закрылась платкомъ, и по вздрагиванію голубыхъ бантиковъ на ея плечахъ слдовало думать, что хохотунья забыла объ угроз своей мамаши. Впрочемъ, Марь Сергвн было не до нея. Толстякъ, знавшій фигуры не тверже Жука, крайне нуждался въ добрыхъ совтахъ своей дамы.

— Пятую знаете?— спросила Соня, не отнимая платка отъ глазъ.

— И пятую — ни-ни! Лучше посидимъ…— уговаривалъ Жукъ.— Въ пятой есть solo, и для него надо очень много мста…

Оставивъ эту парочку, я отправился на другой конецъ залы — къ Фил и Кат.

Имъ тоже не было скучно.

— Время летитъ такъ скоро, когда не нужно,— замтила Катя и спросила: — Который можетъ быть часъ?

— Который прикажете, тотъ и будетъ!— отвчалъ услужливый кавалеръ, проворно вынимая изъ жилета знакомые намъ часы.

— Неужели? Какъ мило! Я желаю,* чтобы было не больше восьми.

Филя произвелъ манипуляцію съ ключикомъ…

— Какъ разъ восемь!— молвилъ онъ, предъявляя Кат свой хронометръ.— Ни больше, ни меньше!..

— Дайте поближе посмотрть эти чудные часы!

— Извольте… но только намъ танцовать!

Когда они возвратились на мсто, Филя посмшилъ исполнить желаніе дамы, часы брякнулись на полъ.

— Боже мой, какое несчастіе! воскликнула жалостнымъ тономъ Катя.

— M-lle Catherine, успокойтесь!— спшилъ утшить ее Филя.— Ни малйшаго несчастія нтъ и не было… Стекло давно пропало, а внутри очень и очень немного осталось… Voyez! presque rien…

Кадриль кончилась. Музыканты утирали свои лбы платками, барышни обмахивались верами, которые мы смастерили изъ бумаги. Мы втроемъ ходили за ними. Когда он поворачивались, то занятый разговоромъ Жукъ наталкивался или на Катю, или на Соню.

— Вы никогда не извиняетесь?— спросила, улыбаясь, Соня.

— Никогда!— подтвердилъ Жукъ.— Я только даю себ слово быть ловче въ другой разъ…

— Я боюсь, что мы не доживемъ, mesdames, до этого другаго раза,— замтилъ Филя.

— Дтки, дтки, посторонитесь! Дессертъ несутъ!— хлопоталъ нашъ пріятель толстякъ, прочищая дорогу нян съ подносомъ.

На поднос возвышалась длая гора сластей, тутъ былъ и миндаль, купленный дядюшкою въ аптек.

— Кушайте безъ церемоніи,— приглашалъ насъ толстякъ, наполняя тарелку.

— Merci,— сказала Катя, протягивая руку.

Но оказалось, что этотъ эгоистъ меньше всего думалъ о ней. За-то Филя дйствовалъ какъ вполн свтскій человкъ. Онъ усердно угощалъ дамъ и, казалось, совсмъ забылъ о себ.

— Мосье Жоржъ, что же вы сами-то?— поинтересовалась Катя, усаживаясь въ уголокъ съ своей тарелкой.

— Jamais de ma vie!— отвчалъ Филя.— a gte les dents…

Добрая Катя настояла, чтобы онъ раздлилъ съ нею ея долю: финиковъ, изюму и миндалю. Мосье Жоржъ согласился только изъ любезности, но не прошло и минуты, какъ мы услышали жалобное восклицаніе:

— Оставьте же мн хоть что-нибудь, мосье Жоржъ!

Поршивъ съ Катей, Филя направился къ Сон, но тарелка ея была уже пуста: Жукъ и я помогли ей своевременно…

— Il fait trop chaud… Allons nous promener,— предложилъ мосье Жоржъ, подавая Сон руку и бросая на насъ взглядъ, полный упрека.

— Послушай, Сеня,— обратился ко мн Жукъ шепотомъ,— я не трогаю его даму, зачмъ же онъ?…

На лбу Жука появилась морщинка. Онъ, Кажется, вообразилъ, что Соня была его дамой не только на кадриль, но и на весь остальной вечеръ.

— Ахъ, Жукъ, какой ты странный! Ему вдь тоже хочется поболтать съ нею.

Жукъ тряхнулъ хохолкомъ.

Къ намъ подскочила Катя.

— Полно вамъ буку изъ себя представлять!— вскричала она.— Пойдемте смотрть фокусы.

Мы отправились къ столу, гд сидли взрослые.

Дядюшка, съ картами въ рукахъ, показывалъ дамамъ и толстяку фокусъ съ валетомъ пикъ. Это былъ, помнится, единственный фокусъ, который зналъ Андрей Иванычъ, и на немъ онъ всегда попадался.

— Вотъ это… того… валетъ пикъ, не такъ ли?

— Такъ, такъ!— отвчали хоромъ зрители.

— Теперь я подброшу его — и вотъ вамъ того… король червей!…

— А гд же валетъ пикъ?— приставала Катя.

Дядюшка показалъ на потолокъ.

— Нтъ же! Я видла, какъ вы его въ рукавъ положили.

Дядюшка сдлалъ очень сердитое лицо.

— Докажите ей, Андрей Иванычъ, что она ошибается: тряхните рукавомъ,—предложила одна изъ дамъ.

— Разумется, того… ошибается.

Онъ тряхнулъ рукавомъ: валетъ пикъ полетлъ на полъ, а за нимъ еще два какіе-то туза.

Заслышавъ смхъ, Филя и Соня не замедлили къ намъ присоединиться.

Въ общему удовольствію, толстякъ объявилъ, что онъ тоже можетъ показать фокусъ… Сказавъ это, онъ взялъ въ одну руку горсть миндалю, а въ другую горсть изюму.

— Прекрасно!— ршилъ Филя и тоже прихватилъ съ подноса малую толику.— Что-же дальше?…

— Теперь,— продолжалъ толстякъ,— я скажу: разъ, два, три… Въ правой рук ничего, а въ лвой и того меньше…

— То-же самое, что и у меня,— перебилъ Филя, раскрывая руки и проворно работая челюстями.

— Хе, хе, хе!— твердилъ дядюшка, поглядывая на подносъ, который быстро пустлъ.

Въ самый разгаръ фокусовъ няня объявила, что за Филей лакей пришелъ.

— Вотъ увряли насъ, что вы большой, а за вами лакея присылаютъ,— замтила ему Соня.

— Cest une mprise,— объявилъ Филя.

Вс поднялись съ своихъ мстъ и стали прощаться.

Напрасно Филя показывалъ свои часы со стрлкою на цифр восемь, напрасно уврялъ дядюшка, что еще слишкомъ рано… того… даже толстякъ взялся за шапку и, посматривая на пустой подносъ, говорилъ, что пора бай-бай.

— Когда же мы увидимся?— спрашивала Соня Жука, который помогалъ ей одваться.

— Я думаю, что никогда,— грустно отвчалъ онъ.

— Прізжайте на дтскій балъ въ четвергъ… Танцовать будемъ подъ настоящую музыку.

— Я пріду непремнно.— отвчалъ Филя.— А его, mesdames, и не упрашивайте: онъ у насъ совсмъ не того…

Дядюшка, на прощанье, взялъ Филю за ухо:

— Будешь меня передразнивать, такъ я тебя хорошенько того…

Проводивъ гостей, мы вернулись въ комнаты, Жукъ посл всхъ. Само собою разумется, что онъ долженъ былъ ночевать въ моей комнатк. Няня приготовила ему постель на диван.

— Какъ это странно,— говорилъ Жукъ, бережно складывая свои вещи на табуретъ,— всего нсколько часовъ прошло, какъ я сидлъ одинъ одинешенекъ въ деревн, а мн кажется, что это было такъ давно…

— Это бываетъ, когда спать очень хочется,— пояснилъ я.

— Нтъ, Сеня, это не оттого.

— А отчего?

— Прежде вс дни проходили однообразно, а сегодня…

Онъ докончилъ свою рчь прыжкомъ, схватилъ меня за плечи и тряхнулъ порядкомъ.

— Понимаешь, Сеня? Никогда мн не было такъ весело.

— Понимаю, и покойной ночи, Жукъ…

Сонъ одолвалъ меня.

— Одно только непріятно,— продолжалъ неугомонный Жукъ,— надо учиться танцовать и говорить по-французски…

Я не видалъ его лица, но, судя по тону голоса, оно было грустное.

— Къ чему это, Жукъ? Ты мн нравиться такъ гораздо больше.

— Теб?— произнесъ онъ и прибавилъ:— я не хочу, чтобы на до мной смялись въ обществ.

Несмотря на сонъ, я почувствовалъ обиду, мн показалось, что Жукъ совсмъ не дорожитъ мною, считаетъ меня дурачкомъ, а потому я съ досадой отвчалъ:

— Совсмъ я не такъ глупъ, какъ ты воображаешь.

Казалось все конченнымъ между нами, и мн грезились уже фантастическія вещи.

— Сеня,— спросилъ меня, какъ ни въ чемъ небывало, спустя минуту, Жукъ: — послдній вопросъ теб и больше не буду…

— Говори!

— Она всегда была такая насмшница?

— Кто?

— Да эта Соня.

— Всегда, Жукъ…

Глава Одиннадцатая.
Вдали отъ городскаго шума.

Тройка лихихъ коней, позвякивая бубенчиками и крутя снжную пыль, неслась по большой дорог. Покрытыя ковромъ просторныя сани то поднимались, то опускались, стуча по ухабамъ, причемъ сдоки поминутно откидывались назадъ, или кланялись чуть не до земли. На раскатахъ сани скользили въ сторону, наклоняясь на бокъ, и тогда сдоки, чтобы соблюсти равновсіе, длали отчаянныя тлодвиженія.

Сдоками были: дядюшка, Жукъ и я. Филя намъ сопутствовалъ, примостившись на запяткахъ, нарочно для него прикрпленныхъ къ санямъ.

Фигура Андрея Иваныча, закутаннаго въ громадную медвжью шубу, способную вмстить десятокъ дядюшекъ, уже порядкомъ покраснвшій Филинъ носъ, который онъ старался повернуть по втру, наши восклицанія, когда сани наклонялись влво или вправо — все это казалось намъ, молодежи, очень забавнымъ…

Дядюшка, человкъ въ высшей степени опытный, напротивъ того, ворчалъ на Митрофана, нашего возницу, и изъ-подъ шубы давалъ ему совты, какъ хать.

— Праве, праве держи! не видишь разв того… канаву…— шумлъ дядюшка.

Митрофанъ находилъ эти совты излишними.

— Эхъ, баринъ! не впервой намъ возить господъ по эфтой самой дорог,— возражалъ онъ, ухмыляясь.

— А вотъ опрокинешь, тогда что?— спрашивалъ дядюшка.

— Не сумлвайтесь, Андрей Иванычъ… Врно говорю вамъ: ни въ жисть!

— Правй, дур…

Это было послднее восклицаніе дядюшки. Сани сильно раскатились влво и вдругъ стали ребромъ на его сторону… Кто-то въ медвжьей шуб кубаремъ покатился внизъ по снжному откосу… Прежде чмъ Жукъ и я успли сообразить, что это дядюшка, какъ насъ постигла та-же непріятность. Одинъ Филя остался на своихъ запяткахъ вслдствіе того, какъ онъ потомъ уврялъ, что ухватился за сани зубами. Митрофанъ очутился подъ лошадьми…

Жукъ первый вскочилъ на ноги и помогъ дядюшк подняться. Подняться было легко, но взобраться на откосъ трудне, дядюшка то и дло наступалъ на полы шубы, падалъ носомъ въ снгъ и тащилъ за собою Жука. Падая, дядюшка каждый разъ посылалъ по адресу Митрофана самые нелестные эпитеты.

— Экая оказія!— лепеталъ въ отвтъ Митрофанъ, стоя безъ шапки и приводя въ порядокъ сани.— Экая оказія! Вдь, вотъ, ономнясь везъ по эфтому самому мсту купца…

— Ну, и что-же?— строго спросилъ дядюшка, подходя къ санямъ.

— Тоже опрокинулъ!— сказалъ Митрофанъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Дурр…акъ!— ршилъ дядюшка.

Посл этого мы снова услись и похали дальше безъ приключеній, если не считать кратковременной остановки по случаю исчезновенія трубки и кисета. Митрофанъ былъ командированъ верхомъ на лошади къ мсту нашего паденія и отыскалъ эти необходимыя вещи.

Еще издали Жукъ указалъ сверкающій на солнц крестъ деревенской церкви. Скоро изъ-за пригорка показалось и село, раскинувшееся привольно на берегу рки.

— Брр!.. я совсмъ замерзъ,— жаловался Филя, потирая то одной, то другой рукой посинвшій носъ.— Охота-же ему жить въ такой глуши!

Но неудовольствіе Фили возрасло и перешло въ неописанный ужасъ, когда мы въхали въ село и понеслись по широкой улиц: стая деревенскихъ злыхъ псовъ неслась вслдъ за нами, и Фил казалось, что каждая изъ собакъ имла въ виду схватить его за пятки.

— И это ты тутъ живешь!— съ упрекомъ сказалъ онъ Жуку.

— Нтъ не тутъ,— хладнокровно отвчалъ Жукъ,— мы живемъ на хутор, вонъ… тамъ!

Въ полуверст за селомъ, изъ-за группы деревьевъ, покрытыхъ инеемъ, мы увидли частоколъ, и внутри его блый домикъ подъ соломенной крышей.

— Вотъ будетъ сюрпризъ отцу,— шепталъ Жукъ.

Митрофанъ благополучно завернулъ въ узкія ворота и подкатилъ къ крыльцу съ деревянными колонками.

Насъ встртила знакомая всей школ пожилая женщина.

— Андревна, здравствуй!— крикнулъ ей Жукъ.— Посмотри, сколько гостей!

— Милости просимъ!

Они поцловались. Жукъ проскочилъ впередъ и пропалъ… Мы вошли въ крошечную прихожую. Запахъ свжихъ блилъ и свжаго дерева защекоталъ носъ Фили.

— Недавно ремонтировали,— замтилъ онъ.

— Ивана Павлыча дома нтъ, но скоро будетъ… пошелъ лсъ мрить,— говорила Андревна, помогая намъ раскутываться.

— Хе, хе, хе!— произнесъ дядюшка, потирая руки.— Какъ у васъ тепло и чистенько!..

Дйствительно, чистота была образцовая.

Жукъ встртилъ насъ въ слдующей комнат, которая была и пріемною, и столовою. Столъ былъ уже накрытъ.

— Я распорядился самоваромъ,— объявилъ онъ.— сію минуту поспетъ.

— А кто это- тамъ такъ стучитъ?— освдомился Филя.

— Васька помогаетъ кухарк рубить котлеты,— пояснилъ ему Жукъ.

Фил это очень понравилось, и онъ изъявилъ желаніе познакомиться съ Васькой.

Меблировка комнатъ носила отпечатокъ старины и прочности. Диванъ и стулья, обитые кожею, чинно стояли въ симметрическомъ порядк. Украшеніе стнъ составляли четыре хорошія гравюры въ гладкихъ рамкахъ, изображавшія морское сраженіе, и стнные деревянные часы съ большими букетами розъ по угламъ циферблата. Тутъ-же стоялъ солидный шкафъ съ книгами. Въ комнат, рядомъ со столовой, виднлась походная кровать хозяина дома, и надъ ея изголовьемъ арматура изъ ружей, пистолетовъ и охотничьихъ принадлежностей. Ни трубокъ, ни табаку не попадалосъ на глаза. Дальше была конурка Жука, потомъ еще пустая комната съ выходомъ въ садъ и, наконецъ, кухня.

Обжавъ все это небольшое помщеніе, я занялся разсматриваніемъ гравюръ, а Филя, заглянувъ въ кухню и убдившись, что тамъ дйствительно рубили мясо, уставился на стнные часы.

— Тутъ должна быть кукушка,— ршилъ онъ, какъ опытный механикъ,— неправда-ли, Жукъ¹?

Но Жука не было въ столовой, онъ помогалъ дядюшк устраиваться.

Филя побжалъ за своимъ пріятелемъ, но скоро вернулся совершенно разстроенный. За нимъ показался Васька съ огромнымъ самоваромъ.

— Что случилось, Филя?

— Обжегся и обварился,— объявилъ Филя, и прибавилъ, указывая на Ваську:— Этотъ Степка-растрепка на меня наскочилъ…

Лицо Васьки освтилось добродушной улыбкой.

— Ладно окрестилъ меня барчукъ,— молвилъ онъ, грузно опуская самоваръ на столъ.

Въ сосдней комнат появился дядюшка въ облакахъ табачнаго дыма. Судя по его распоряженіямъ, можно былъ заключить, что онъ намренъ провести тутъ остатокъ дней, а между тмъ мы пріхали сюда только на двое сутокъ.

Съ помощью Жука, Андревны и Васьки длались разныя приспособленія, чтобы дядюшк удобно было читать газеты и журналъ, которые онъ захватилъ съ собою, клтку съ чижомъ унесли куда-то далеко, на окно повсили стору, такъ какъ яркій свтъ заставлялъ дядюшку жмурить глаза, дорожныя вещи, въ числ ихъ халатъ, погребецъ и подушку, размстили такъ, чтобы Андрей Иванычъ могъ имть ихъ постоянно въ виду.

Устроивъ дядюшку, Андревна спшила заварить чай. Мы прихлебывали горячій чай, когда часы зашипли, дверца открылась и изъ нея показалась кукушка, чтобы хриплымъ голосомъ возвстить часъ и скрыться.

Филя, съ цлымъ кренделемъ во рту, схватилъ Жука за рукавъ и носомъ показалъ на часы.

— Да, это кукушка,— отвчалъ ему Жукъ,— ей уже сорокъ лтъ, и она, бдная, осипла.

— Ничего… я теб ее починю,— сказалъ Филя, проглотивъ крендель.

Чья-то тнь мелькнула въ крайнемъ окн, Жукъ отставилъ недопитый стаканъ и быстро вышелъ изъ комнаты.

— Гости?— произнесъ незнакомый мужественный: голосъ за дверью.— Радъ!..

Вслдъ за тмъ на порог появился высокій мужчина, лтъ за пятьдесятъ. Сходство съ Жукомъ подсказало намъ, что это и есть Иванъ Павлычъ. Смуглое лицо его, длинная черная борода съ сильной просдью и рзкія манеры придавали ему суровый видъ, но выраженіе это умрялось мягкимъ блескомъ глазъ, которые какъ будто улыбались въ то время, какъ физіономія была серьезна. Баранья шапка, короткій полушубокъ и высокіе охотничьи сапоги очень шли къ его статной фигур.

Дядюшка вскочилъ и, не выпуская изъ лвой руки трубку, заключилъ стараго товарища въ объятія.

— Андрей!.. судьба!!— усплъ лишь произнести Иванъ Павлычъ, въ то время какъ дядюшка разсказалъ уже ему цлую исторію своей жизни, чуть-ли не за тридцать лтъ.

— Твои?— ласково спросилъ Ильинскій, указывая на меня и Филю.

Дядюшка распространился не только на мой счетъ, но кстати разсказалъ и біографію Фили, не забывъ прибавить, что онъ ‘большой того… проказникъ!’

— Школяры!— резюмировалъ Ильинскій, гладя насъ по голов.— Радъ!..

Филя отвелъ въ сторону Жука и меня. Лицо его вытянулось и вообще выражало крайнее изумленіе.

— Послушай, Жукъ,— сказалъ онъ,— твой отецъ всегда такъ говоритъ?

— Всегда,— отвчалъ тотъ весело.

— Такъ я тебя поздравляю.

— Съ чмъ, Филя?

— А съ тмъ, что тутъ ровно ничего не узнаешь.

Мы не могли удержаться отъ смха.

— Нтъ, ты скажи,— продолжалъ Филя,— какъ же мы проведемъ время?

Вкусный запахъ щей, которые принесъ Васька, далъ мыслямъ Фили боле весело направленіе.

Мы сли обдать. Старые товарищи помстились другъ противъ друга.

— Еще!— сказалъ Иванъ Павлычъ.

Мы не заставили себя просить и съли по второй тарелочк щей.

Въ начал обда мы съ интересомъ слдили за разговоромъ старыхъ товарищей и почти все понимали.. Разговоръ велъ исключительно дядюшка. Иванъ Павлычъ время отъ времени кратко и выразительно резюмировалъ его рчь…

Описавъ вкратц состояніе нашего балтійскаго флота, дядюшка перепрыгнулъ на свой родной Черноморскій флотъ, и собесдники остановились на послднихъ часахъ этого доблестнаго богатыря, въ эпоху крымской войны.

— Флотъ тю-тю!— заключилъ Иванъ Павлычъ съ глубокимъ вздохомъ.

Онъ сдлалъ знакъ Андревн, и на стол появилась сплюснутая съ высокимъ горлышкомъ бутылка. Ильинскій налилъ дядюшк и себ по стаканчику.

— Хе, хе, хе!— протестовалъ дядюшка, прикрывая рукою стаканъ, когда онъ былъ уже полонъ,— не пью, Иванъ…

— Тоже… не пью,— молвилъ хозяинъ.

Дядюшка посмотрлъ свой стаканъ на свтъ.

— Мадера того… хороша! Сколько ей годковъ?

— Тридцать,— объяснилъ Иванъ Павлычъ.

— Тридцать?! Хе, хе, хе!..

Нсколько секундъ старые пріятели сидли понуривъ головы, потомъ оба одновременно встрепенулись и крпко пожали другъ другу руки…

— Однихъ ужь нтъ, а т…

— Далече,— докончилъ дядюшка.

— За нихъ!— ршилъ Иванъ Павлычъ, поднимая стаканъ.

Они чокнулись и осушили стаканы до дна.

— Да, винцо хорошо,— замтилъ Филя, обоняя издали букетъ мадеры.

Ильинскій взглянулъ въ нашу сторону. Глаза его улыбнулись.

— Школярамъ?— спросилъ онъ дядюшку.

— Можно,— отвчалъ тотъ,— но только не больше того…

— Мы больше и не просимъ,— объявилъ Филя.

Намъ налили по рюмк.

Углубляясь, со стаканами вина въ рукахъ, все дальше и дальше въ прошедшее, наши собесдники дошли до Наварина.

Тутъ-то, къ огорченію всхъ насъ, и Фили въ особенности, мы начинали понимать все меньше и меньше… Подъ вліяніемъ-ли Ивана Павлыча, или по чему нибудь другому, не знаю, но только краснорчивый дядюшка сталъ быстро утрачивать способность выражаться опредлительно…

Подъ конецъ обда, за пирожнымъ, съ той и другой стороны сыпались большею частью одн междометія.

— егудіилъ {Названіе корабля, отличившагося въ Наваринскомъ бою.}, въ атаку!— возгласилъ Иванъ Павлычъ.

Дядюшка поднялъ правую руку и скомандовалъ:

— Лвый бортъ… или!

— Брандеръ… гд?!— горячился Ильинскій.

— Тутъ,— отвчалъ дядюшка и зашиплъ.

— Пшшш…

— Морская битва,— пояснилъ намъ Жукъ вполголоса и не сводя глазъ съ отца.

Филя не вытерплъ до конца сраженія.

— Что такое: ‘пшшш’?— спросилъ онъ.

— Брандеръ,— пояснилъ Ильинскій.

— А что значитъ брандеръ?

— Брандеръ,— повторилъ дядюшка такимъ тономъ какъ будто собирался разсказать цлую исторію,— это того… пшшш!..

Мы засмялись. Филя былъ недоволенъ.

— Жукъ, скажи хоть ты, что такое брандеръ?

— Это зажженая барка, Филя, которую пускаютъ по втру, въ средину непріятельскаго флота, чтобы его сжечь.

— Только-то! И стоитъ объ этомъ толковать…

— Андрей, смотри!— продолжалъ между тмъ Иванъ Павлычъ, показывая рукою на одну изъ гравюръ.

— Куда?— спросилъ дядюшка, поворачиваясь всмъ корпусомъ влво.

— Видишь… что?— спросилъ, въ свою очередь, хозяинъ.

— Ваську?— спросилъ дядюшка.

Дйствительно, осклабившаяся физіономія Васьки скрывала отъ дядюшки картину, на которой изображенъ былъ взрывъ корабля.

— Ваську прочь!— скомандовалъ Ильинскій.

Васька шарахнулся въ нашу сторону.

— Турецкій фрегатъ,— продолжалъ Иванъ Павлычъ,— тотъ самый…

— Тотъ самый,— повторилъ дядюшка.

И мн казалось, что все-таки онъ глядитъ не туда, куда слдовало.

— Фрегатъ тю-тю!

— А ну его!— ршилъ дядюшка тономъ полнйшаго равнодушія.

Сильныя ощущенія утомили его.

— Ну, вотъ, видишь, Жукъ,— сказалъ Филя, когда мы одвались въ передней,— видишь: твой отецъ не только самъ отвыкъ говорить, но и дядюшку отучилъ. Что мы будемъ здсь длать!

— Пойдемъ, я теб покажу то, что ты желалъ видть,— отвчалъ Жукъ.

Мы вышли на крыльцо. Ранній зимній вечеръ уже окрашивалъ верхушки деревьевъ, покрытыхъ инеемъ, въ яркій розовый цвтъ, и въ безоблачной вышин уже загоралась первая звздочка…

— Филя, не бги одинъ!— крикнулъ Жукъ, сходя съ крыльца.

Но Филя былъ уже далеко, около собачьей конуры у амбара… Слышался хриплый лай, сопровождаемый воемъ, и вслдъ за тмъ тонкій голосъ Фили:

— Ай, ай!

Мы побжали къ нему.

— Звробой, цыцъ!— закричалъ Жукъ.

Поблднвшій Филя стоялъ безъ шапки и смотрлъ то на свою руку, то на большую срую собаку, извивавшуюся передъ нимъ на натянутой цпи.

— Счастливо отдлался!— сказалъ Жукъ, надвая: ему шапку.— Вдь это и есть волкъ, котораго ты желалъ видть.

— Волкъ!— воскликнулъ Филя, отскакивая на нсколько шаговъ,— я никогда не желалъ встрчаться съ волкомъ!..

Между тмъ, видя, что волкъ при появленіи Жука совсмъ присмирлъ, Филя отнесся къ нему критически:

— Во первыхъ,— сказалъ онъ,— разв такіе бываютъ волки? Они должны быть красные…

— Это на картинкахъ только,— кротко замтилъ Жукъ.

— Во вторыхъ,— продолжалъ Филя,— неужели лишь для этого ты меня сюда привезъ?

Это во вторыхъ было такъ смшно, что мы расхохотались.

Филя все еще дрожалъ отъ волненія и чуть не плакалъ.

— Въ третьихъ,— сказалъ онъ, показывая Жуку свою руку,— смотри — кровь!

— Пустяки Филя, это царапина!.. Звробой задлъ тебя лапой. Я его сейчасъ накажу.

Жукъ отважно схватилъ Звробоя за ухо, тотъ поджалъ хвостъ, защелкалъ зубами и сталъ ласкаться.

— Фи! какой противный.— ршилъ Филя.— еще притворяется.

— Ошибаешься. Онъ меня въ самомъ дл любитъ,— сказалъ Жукъ,— и во всякомъ случа больше, чмъ нкоторые изъ моихъ товарищей.

Раздраженіе начинало звучать въ его тон.

— Понимаю, — отвчалъ Филя,— и лучше всего было-бы сейчасъ-же ухать, домой!

Затмъ онъ озадачилъ меня неожиданнымъ вопросомъ:

— Нтъ-ли здсь лошадей, Сеня?

Не знаю, чмъ-бы кончилась эта траги-комическая сцена, въ которой принималъ участіе и Звробой, еслибъ на выручку не прибжалъ къ намъ Васька. Оказалось, что, кром разныхъ игръ, онъ знаетъ въ совершенств: вертться колесомъ, кричать по совиному, свистать соловьемъ и много кое-чего другаго.

— Да это прелесть, что за Степка-растрепка!— вскричалъ радостно Филя.— Я буду у него брать уроки!

Мысль объ отъзд была брошена, какъ никуда негодная, и мы вчетверомъ затяли такую игру, что намъ стало жарко, несмотря на двадцати-градусный морозъ… Только изрдка взглядывалъ Филя, а за нимъ и мы, въ дальній уголокъ обширнаго двора, откуда пристально уставились на насъ дв блестящія точки, глаза волка.

Я усталъ прежде другихъ. Жукъ усадилъ меня на завалинку избы, въ которой помщалась людская. Уже совсмъ стемнло. Изъ крошечныхъ оконъ лились на блый снгъ яркія полосы свта, и въ предлахъ этихъ полосъ быстро двигались тни… Дверь въ людскую безпрестанно отворялась и тогда долетали до нашего уха разудалые звуки гармоники и учащенный топотъ.

— Вдь и у насъ умютъ веселиться,— сказалъ Жукъ, улыбаясь.— Хочешь посмотрть?..

Я взглянулъ въ окно. Митрофанъ, спустивъ съ одного плеча свой армякъ, откалывалъ какой-то бурный танецъ, противъ него выступали плавно три фигуры, изъ которыхъ дв были несомннно женскія, но третья походила и на мужика, и на бабу одновременно.

— Что это?— спросилъ я чуть не со страхомъ.

— Мать Васьки, и тоже растрепка, но славная женщина,— успокоилъ меня Жукъ.

Мы снова услись на прежнее мсто.

— Сеня, скажи мн по правд,— молвилъ Жукъ,— неужели у насъ здсь такъ скучно, такъ гадко, что жить нельзя?

— Напротивъ… мн нравится,— отвчалъ я.

— Смотри, говори истинную правду… не то…

Онъ взялъ палку и принялся раскапывать ею твердый снгъ…

— Мн ужасно хочется, чтобъ ты согласился со мною… я не даромъ-же тебя пригласилъ,— продолжалъ Жукъ.— Неужели я въ самомъ дл такой дикарь, что мн одному только здсь хорошо, а другимъ нтъ?..

Я не зналъ, что сказать, но онъ и не ждалъ отвта.

— Это лишь по праздникамъ здсь такая суета. Сеня… Въ будни мы живемъ вмст съ солнышкомъ: оно зашло и все заснуло вокругъ… А въ город у васъ только вечеромъ и начинается настоящая жизнь…

— Жукъ! Сенька! Что-же вы пропали?— послышался голосъ Фили съ другаго конца двора.

— Сейчасъ придемъ!— крикнулъ Жукъ.

— Вотъ этотъ свтскій человкъ, какъ твой дядюшка его назвалъ,— продолжалъ Жукъ,— здсь скоро соскучится.

— Почему ты думаешь? Слышишь, какъ ему весело?

— Я его знаю лучше, чмъ ты… это теб весело. Для его любопытства тутъ нтъ ничего… Я разсчитывалъ, что его займетъ этотъ живой волкъ, но ты видлъ, что изъ этого вышло? Зачмъ онъ пріхалъ? Что ему здсь длать?

Какъ ни былъ я неопытенъ, но отъ меня не ускользнули недовольство и раздраженіе, звучавшія въ тон Жука.

Онъ опять схватилъ палку.

— Филю я любилъ… Въ немъ есть все то, чего недостаетъ мн: ловкость, остроуміе… Я считалъ его хорошимъ малымъ…

— Да онъ и въ самомъ дл славный малый,— отвчалъ я.

— Можетъ быть, но онъ никого не любитъ, кром…

— Кого?— полюбопытствовалъ я.

— Самого себя. И еслибъ когда-нибудь былъ такой случай, что… ну, просто, случай,— онъ не пожалетъ меня… ни за что не пожалетъ!

Я любилъ Филю. Мн было жаль слышать о немъ такіе нелестные отзывы…

Жукъ перебилъ мою защитительную рчь.

— Знаю, что ты хочешь сказать… Онъ желаетъ и уметъ нравиться. Въ этомъ-то вся штука… Другое дло — ты!

— Что же я по твоему?

— Ты — глупенькій!…— отвчалъ Жукъ такимъ тономъ, какъ будто бы сказалъ величайшій комплиментъ.

— Который разъ ты даешь мн такое названіе!

Онъ хотлъ притянуть меня къ себ, но я уперся и ршилъ не поддаваться.

— Въ твоихъ глазенкахъ…— началъ онъ и засмялся.

— Ну?

— Я вижу вс твои мысли…

— Что же изъ того?

— Ничего! Я знаю, что ты меня любишь.

— Да, иногда!

— Нтъ, всегда!— вскричалъ Жукъ!— И даже теперь, когда ты смотришь букой!

Я старался не глядть на него, и не могъ.

— Вотъ, Сенька, за то, что ты глупенькій — ты мой, понимаешь ли — и о й?

Недовольство разлетлось въ дребезги. Я, какъ глупенькій, обнялъ его крпко и поцловалъ въ раскраснвшуюся щеку.

— Да, Жукъ, я твой!

— А теперь пойдемъ къ Фил,— ршилъ онъ.

Мы отыскали Филю въ снжной пещер, которую усплъ соорудить Васька. Онъ что-то жевалъ…

— Знаете ли,— признался намъ Филя,— что на чистомъ воздух страсть какой аппетитъ, и я думаю, въ город у насъ дятъ для того, чтобы жить, а здсь живутъ для того, чтобы сть.

Андревна, какъ-будто, угадала его мысли.

— Пожалуйте ужинать,— сказала она, подходя къ намъ…

— Ахъ, какая вы милая и добрая!— вскричалъ Филя.

Онъ нжно обнялъ ее и затмъ, обращаясь къ Жуку, прибавилъ:

— Нтъ, ты совсмъ напрасно обозвалъ ее идоломъ!

Въ столовой, кром своихъ, мы застали еще лсничаго Перушкина.. Онъ не принималъ непосредственнаго участія въ бесд, а поочередно поддакивалъ то дядюшк, то Ильинскому.

— Замть,— шепнулъ мн Жукъ,— отецъ говоритъ гораздо больше, чмъ прежде…

Дядюшка, какъ видно, недавно окончилъ чтеніе газеты и имлъ очки на лбу, надъ глазами.

— Отвыкъ… давно не читалъ,— продолжалъ свою рчь Иванъ Павлычъ,— но, по моему, много тутъ…

— Чего?— спросилъ дядюшка.

— Ерунды!

— Врно-съ. Ерунды!…— подтвердилъ Перушкинъ.

— Вы разсуждаете, какъ два того… медвдя въ берлог,— возражалъ дядюшка, махая руками.— Дальше вотъ этой сальной свчки ничего не видите. А вдь ты былъ когда-то изъ передовыхъ, Иванъ! Стыдно, братъ!

— Стыдно вамъ, Иванъ Павлычъ!— молвилъ лсничій, глядя съ укоризной на Ильинскаго.

Между тмъ глаза начинали смыкаться. Насъ уложили спать на душистомъ сн, въ пустой комнат, а дядюшка помстился, съ газетами и журналомъ, въ канурк Жука.

— Кто это тамъ все ходитъ?— спросилъ Филя, привставая и протягивая носъ къ кабинету.

— Отецъ. Онъ страдаетъ безсонницей,— отвчалъ Жукъ,— а между тмъ встаетъ чуть свтъ.

— Чмъ дальше въ лсъ, тмъ больше дровъ,— проворчалъ Филя, закутываясь въ одяло.

На другое утро мы вс сошлись за чаемъ. Иванъ Павлычъ что-то диктовалъ, а Жукъ, согнувшись въ три погибели, писалъ въ большой хозяйственной книг.

— Строчимъ по утрамъ… Мой писарь…— объяснилъ намъ Ильинскій.

Явился и нашъ вчерашній собесдникъ, Перушкинъ.

Ильинскій собирался что-то осматривать.

— Возьмемъ ружья,— сказалъ онъ,— лсъ… дичь!— Лсничій распространился на эту тему и представилъ намъ очень наглядно волковъ, лисицъ и зайцевъ.

— Охотники… врутъ,— резюмировалъ Иванъ Павлычъ и, повернувшись къ своему коллег, спросилъ:

— Стрляешь?

Дядюшка отвчалъ очень скромно:

— Когда-то того… стрлялъ, но только несчастливо…

— Дичь?

— Хе, хе, хе! Дйствительно, она была довольно того… дикая.

— Про что говоришь?

— Про собаку!— признался дядюшка.

Жукъ подобралъ коньки для насъ троихъ, потому что мы, молодежь, отправлялись на прудъ, который расчистили еще наканун.

Лишь только мы вс вмст достигли опушки лса, дядюшк стали мерещиться дикіе зври. Филя шелъ съ нимъ рядомъ и вполн ему сочувствовалъ.

— Не отставай… не то того…— предостерегалъ дядюшка.

— Какое удовольствіе въ деревн,— замтилъ Филя,— когда кругомъ тебя то волки, то медвди!… Нельзя и носа высунуть.

— Да вотъ же онъ!— воскликнулъ неожиданно дядюшка, взявъ при этомъ ружье на-перевсъ.

— Кто?— спросилъ Ильинскій.

— Волчище, да еще какой… того!

Волкъ поднялся на заднія лапы.

— Стой, Иванъ!— крикнулъ Ильинскій и пояснилъ: — это Васька… осматриваетъ капканъ…

Дядюшка взялъ ружье на плечо и произнесъ лишь:

— Хе, хе, хе!

Мы свернули на прудъ, а взрослые пошли дальше.

Тутъ оказалось, что одинъ изъ насъ троихъ никогда не надвалъ коньковъ: это былъ я.

Посл тщетныхъ попытокъ выучить меня держаться на льду, Жукъ и Филя ршили кататься вдвоемъ.

Я смотрлъ на нихъ, перепрыгивая съ ноги на ногу… Взявшись за руки, они дружно и весело неслись впередъ, выдлывая разнообразныя эволюціи… Тутъ, на льду, скоре Филя могъ бы позавидовать Жуку въ ловкости и проворств движеній.

Я любилъ и того, и другаго, и невольно припоминались мн вчерашнія слова Жука: ‘если случится что нибудь, онъ не пожалетъ меня, ни за что не пожалетъ…’ Къ чему ссориться имъ¹? Что можетъ помшать стремиться рука объ руку къ свтлой, прекрасной цли, какъ теперь стремились они по гладкой поверхности ль Да?..

Размышленія мои прервалъ морозъ, который начиналъ крпчать не на шутку.

— Жукъ, Филя, идите сюда!.. Я замерзъ!

Мы бгомъ вернулись домой.

Вечеръ промелькнулъ, какъ и предыдущій, но мы почти не видли ни дядюшки, ни Ивана Павлыча. Они затворились въ спальн и долго о чемъ-то разсуждали.

На слдующее утро, ровно въ десять часовъ, мы должны были пуститься въ обратный путь. Дядюшка оставался непреклоненъ.

На двор разыгрывалась непогода. Иванъ Павлычъ кратко, но ясно рисовалъ намъ ожидавшую насъ участь въ такую мятель.

— Хе, хе, хе!— возражалъ дядюшка,— отъ смерти никуда того… не уйдешь…

Заране укутавшись какъ можно тепле, мы бродили по комнатамъ.

Я отвелъ Жука къ сторонк.

— Ты, Жукъ, прізжай къ намъ еще разикъ,— говорилъ я.

— Ахъ, Сеня, какъ это трудно!

Дядюшка пригласилъ всхъ приссть передъ отъздомъ, по старому обычаю.

— Вотъ кукушка десять разъ того… мы перекрестимся — да и въ путь…

Одинъ Филя не слъ съ нами. Онъ забрался въ другую комнату и тамъ усердно разсматривалъ какія-то трещины на стн.

Мы понапрасну ждали боя часовъ. Большая стрлка перешла цифру X, а кукушка хоть-бы пикнула.

— Странное того… дло!— замтилъ дядюшка.

— Кукушка… гд?— спросилъ Иванъ Павлычъ, обращаясь къ сыну и къ Андревн.

— Не знаю,— отвчали они въ одинъ голосъ.

Дядюшка всталъ, помолился и началъ прощаться, не дожидая кукушки.

Филя вышелъ тогда изъ своей засады.

Жукъ, простившись со мной, подбжалъ къ нему.

— Починилъ?— спросилъ онъ шепотомъ.

— Да,— отвчалъ Филя также тихо.— Прошу тебя, пускай это будетъ въ секрет.

— Ладно,— общалъ Жукъ.

Дядюшкина шуба уже была въ саняхъ. Митрофанъ съ трудомъ сдерживалъ застоявшихся коней. Мы, наконецъ, услись, и бубенчики зазвенли…

Глава Двнадцатая.
Мое свиданіе съ кузиной.

Вскор посл описанныхъ событій произошло свиданіе мое съ кузиною.

Я сидлъ въ своей комнат у окна и углубился въ раскрашиваніе картинки, изображавшей рыцаря верхомъ на кон…

— Сеня, здравствуй!

Я вздрогнулъ, и, вслдствіе этого, синяя краска, предназначенная для пояса, попала на лицо рыцаря.

— Ха, ха, ха,— засмялась Соня, наклоняясь ко мн,— такъ-то мою картинку отдлалъ!

Мы поцловались, и она сла напротивъ меня.

— Я зашла къ теб на минутку,— продолжала Соня,— чтобы разсказать о вчерашнемъ дтскомъ-бал…

— Хорошо! Но нельзя-ли только это поправитъ?..

— Что такое?

— Щеку рыцаря…

— Можно, сдлай ему густые бакенбарды черной краской.

Я сдлалъ бакенбарды и, вздохнувъ свободне, устремилъ взглядъ на Соню.

Мн было какъ-то особенно пріятно ее видть. Она сидла предо мною, оперевъ голову на руку, блдная и немного утомленная. Свтлые шелковистые волосы ея разсыпались по плечамъ, небольшой носъ, чуть-чуть приподнятый, придавалъ лицу насмшливое выраженіе, которое не пропадало и тогда, когда она ласково смотрла на меня темно-голубыми глазами. Нжный цвтъ кожи, маленькія прожилки на лбу и крошечныя уши также не ускользнули отъ моей наблюдательности. Въ общемъ, вся ея фигурка была изящна и подвижна въ высшей степени.

Я слушалъ разсказъ кузины очень внимательно…

— Соня, я думаю, ты была всхъ лучше?

— Это весьма любезно, но не совсмъ врно, милый братецъ,— сказала она, привставая и длая книксенъ.

— Я это говорю серьезно, Соня.

— И ошибаешься… Тамъ были покрасиве, и понарядне меня… Мама говоритъ, что посл двухъ турокъ вальса я сдлалась похожа на маковый цвтъ.

— А разв этотъ цвтъ дуренъ?

— Хорошъ въ пол, въ глуши, въ деревн.

— Какъ жаль, что ты не любишь деревни, тамъ много хорошаго, Соня…

— Да, лтомъ, а теперь зима. Послушай-ка, что разсказываетъ про деревню твой товарищъ, мосье Жоржъ.

— Филя?— спросилъ я, улыбаясь.

— Да, Филя! Онъ говорилъ мн и Кат про волка, совершенно сраго, который началъ было его сть, онъ спасся тмъ, что зарылся въ глубокій снгъ…

— Ты танцовала съ нимъ?..

— Очень много. Онъ ловкій танцоръ, и весело съ нимъ, но только злой же онъ, должно быть: надъ всми смется…

— Да вдь ты сама…

— Что такое?

— Не прочь посмяться.

— Во первыхъ, я не насмхаюсь, а просто хохочу, и во-вторыхъ, я не люблю этого въ другомъ комъ-нибудь… Представь, что онъ продлалъ съ однимъ чудакомъ, тоже съ вашего острова! Какъ его зовутъ — не помню: высокій, худой и съ длинными ушами…

— Клейнбаумъ!— вскричалъ я, хлопая въ ладоши.

— Этотъ Филя уговорилъ его танцовать мазурку и устроилъ такъ, что когда нашъ кругъ разорвался, то бдный Клейнбаумъ упалъ и его волочили по полу, чуть не черезъ всю залу…

Я расхохотался…

— Вотъ и мы тоже хохотали,— продолжала Соня,— такъ ужь принято, но разв это хорошо? Я уврена, что твой черненькій дикарь никогда-бы такъ не поступилъ съ товарищемъ…

— Не понимаю, про какого дикаря ты говоришь, Соня?

— Про твоего Жука! Отлично понимаешь, не притворяйся. Почему онъ не былъ? Вдь я его приглашала…

— Ты шутишь, Соня! Онъ никогда не бываетъ въ обществ и къ намъ попалъ тогда потому, что ужъ очень я приставалъ… Живетъ онъ далеко отсюда…

— Въ деревн, я знаю,— перебила Соня,— но вдь можно и изъ деревни пріхать?

— Онъ совсмъ плхо танцуетъ, и, пожалуй, ему пришлось-бы хуже, чмъ Клейнбауму,— защищалъ я своего друга.

Соня громко засмялась, вспомнивъ, вроятно, танцы Жука.

— Пусть учится,— сказала она.

— Я ему это передамъ.

— И передай! Не думаешь-ли ты, что я его очень боюсь?

— Хе, хе, хе!— произнесъ я такъ тихо, что никто кром меня не слышалъ.

— Знаешь-ли, Сеня, что моя мама нашла твоего Жука очень интереснымъ и общала мн пригласить его вмст съ тобой, если у насъ будетъ вечеринка.

— Это хорошо, Соня, но только одно жаль: онъ не прідетъ!

— Это почему?

— Потому, что онъ дикарь, живетъ на остров…

— Пускай садится въ лодку и прізжаетъ!

Противъ этого я ничего не могъ возразить. Надо-же ему, въ самомъ дл, ршиться когда-нибудь ссть въ лодку и выхать въ свтъ.

— Послушай, Соня,— сказалъ я серьезно, выводя въ то-же время затйливые узоры синей краской,— скажи мн, зачмъ ты надъ нимъ смешься?

Она всплеснула руками съ самымъ забавнымъ видомъ.

— Сеня! ничего-то ты не понимаешь!

И это въ ту минуту, когда я, казалось, понималъ е.

— Вы точно сговорились!— вскричалъ я, подскочивъ на стул.— Не прибавишь-ли ты къ этому еще, что я — глупенькій?

По моему, она никакъ не могла этого прибавить.

— Конечно, Сеничка! А ты что-же воображалъ?

Къ крайнему удивленію, мн. опять не удалось разсердиться. Тонъ, которымъ она произнесла эти слова, ласковый жестъ, ихъ сопровождавшій, производили впечатлніе подкупающей искренности…

— Сеничка, ты знай, что мальчики всегда бываютъ глупенькіе, пока не вырастутъ.

— Ну-съ, а потомъ?— спросилъ я, откидываясь на спинку стула.

— Потомъ… многіе изъ васъ длаются умными, умне насъ.

Значитъ, для меня, не все еще было потеряно.

— Ха, ха, ха! Выходитъ, по твоему, Соня, что и Жукъ, и Филя…

— Разумется, глупенькіе,— докончила кузина самымъ убжденнымъ тономъ.

Признаюсь, что такое открытіе, вмсто того, чтобъ огорчить, окончательно меня развеселило.

— Мы заболтались, а мн пора домой!— сказала Соня, взглянувъ на часы и вставая.

— Посиди! что теб дома длать?

— Спать ужасно хочется… Вчера поздно вернулись… Вотъ ты заходи вечеркомъ, еще о многомъ потолкуемъ…

Она торопилась надть шляпку.

— Чуть не забыла! Тутъ у меня въ карман три конфетки со вчерашняго бала. Нарочно выбрала самыя красивыя…

— Что-же съ ними длать?

— Дв изъ нихъ съшь самъ, а вотъ эту съ фигуркой подари… кому хочешь.

— Meri, Соня! но кому-же дать третью?

— Говорю теб: кому хочешь. Какой- непонятливый! До свиданія!

Она поцловала меня и исчезла такъ-же быстро, какъ и появилась.

Глава Тринадцатая,
въ которой старые знакомые снова сходятся.

Двадцать дв тысячи пятьсотъ свчей въ люстрахъ и канделябрахъ… Не вришь? Самъ считалъ!.. Свтло, какъ днемъ!

— Филя, ты, однако, ужасно врешь!

— Можетъ быть. Но, что касается до мороженаго, то ужь это совсмъ врно, какъ говоритъ Клейнбаумъ… Я сълъ двнадцать блюдечекъ за себя и своихъ двухъ дамъ!..

— Балъ! это совсмъ не весело, а вотъ я былъ въ балаган!— послышался чей-то возгласъ.

Подобные разговоры и мннія слышались въ нашемъ муравейник въ первый будничный день посл праздниковъ, передъ утренними уроками… За дв недли впечатлній накопилась цлая масса… Нкоторые же изъ нашихъ, боле благоразумные, принесли съ собою, вмсто впечатлній, запасы домашней стряпни и. не взирая на ранній часъ, уже уничтожали ее, прислушиваясь къ веселому говору. Клейнбаумъ сидлъ надъ ворохомъ кренделей, которые особенно вкусно пекла его маменька. Кром кренделей, у него были и впечатлнія.

— Со мною, господа, случились дв забавныя вещи,— нсколько разъ начиналъ онъ, но его никто не слушалъ.

На счастье, подошелъ Филя, который, забравъ сразу нсколько кренделей, полюбопытствовалъ и насчетъ вещей…

— Во первыхъ,— сказалъ Клейнбаумъ, длая невроятныя усилія заглушить смхъ,— во-первыхъ, я катался… хи, хи, хи!!

— Ну, если не можешь окончить во-первыхъ, то начинай прямо со вторыхъ,— ршилъ Филя, закусывая кренделемъ.

— Нтъ, я все разскажу… Катался въ манеж верхомъ на осл, а оселъ этотъ брык…

Новый припадокъ смха.

— Ты шлепнулся!— докончилъ Филя.

— Да! Во-вторыхъ, въ собраніи я танцовалъ мазурку, все шло отлично…

— Это можешь не разсказывать… вдь я тамъ былъ.

— Разсказывай, Клейнбаумъ, мы тамъ не были,— послышались голоса.

— Я началъ такъ хорошо,— продолжалъ Клейнбаумъ,— а потомъ вдругъ… хи, хи, хи!

— Что такое?

— Похалъ на спин по всей зал…

— Ха, ха, ха! Вотъ забавная фигура!

— Это совсмъ не была фигура,— протестовалъ Клейнбаумъ,— а просто я… самъ по себ.

Смхъ усилился.

— Ты не ушибся, Клейнбаумъ?— спросилъ Филя съ участіемъ.

— Ничуть! но я потерялъ… хи, хи, хи!

— Что?

— Свою даму… Искалъ, искалъ… такъ меня и увезли…

Жукъ и я сидли на старыхъ мстахъ. Онъ приводилъ въ порядокъ свою мастерскую и имлъ нсколько пасмурный видъ. За послднее время я сдлался настолько опытнымъ въ житейскихъ длахъ, что, казалось, прозрвалъ Жука насквозь. Въ моихъ рукахъ было средство его развеселить.

— Хе, хе, хе!— произнесъ я, невольно подражая дядюшк.

— Что значитъ это ‘хе, хе, хе’!?— спросилъ Жукъ, не глядя на меня.

— Значитъ, что я совсмъ не такой глупенькій, какъ полагаютъ нкоторые…

Онъ засмялся.

— Чмъ-же ты докажешь?

— Вотъ хотя этимъ…

Я досталъ изъ ящика свертокъ и передалъ ему такъ, чтобъ никто не видалъ.

— Конфекты!— сказалъ Жукъ.

— Да, конфетки съ бала… Мн ихъ дали, и одну съ тмъ, чтобъ передать кому хочу…

— Такъ что-же?

— Я и передаю ихъ вс три, кому хочу, понимаешь?

— Все-таки не понимаю!

— Ахъ, Жукъ, какой-же ты… глупенькій!

Жукъ такъ расхохотался, какъ никогда.

— Впрочемъ, утшься,— продолжалъ я, не обращая вниманія на его смхъ,— утшься: вс мальчики, пока не вырастутъ…

— Перестань утшать,— перебилъ онъ,— лучше скажи прямо: это отъ твоей кузины?

— Да!

— Значитъ, она не забыла меня и не будетъ больше насмхаться надо мной…

— Если-бъ она забыла, то не сердилась бы.

— За что же она сердилась, Сеня?

— За то, что ты не пріхалъ на дтскій балъ.

Мы разговаривали очень тихо, а, все-таки, Филя уже повернулъ носъ въ нашу сторону. Еще мигъ, и онъ увидалъ бы конфекты. Жукъ проворно спряталъ ихъ въ самый дальній уголъ мастерской и заперъ ящикъ. Затмъ онъ раскрылъ какую-то книгу и задумался.

— Какъ ты полагаешь, Сеня: хочется мн, или нтъ посмотрть, что это за балы такіе?

— Я думалъ, что нтъ…

— Вотъ и я тоже такъ думалъ…

Жукъ вздохнулъ.

Начался классъ Закона Божія, и мы усердно принялись подбирать послднія слова…

Снова потекла обычная школьная жизнь.

Праздничныя мысли еще не улеглись въ нашихъ головахъ, а уже передъ нами стоялъ Шильманъ съ громаднымъ запасомъ punetum’омъ, Жерве толковалъ о прелести спряженій и о перемнахъ погоды, Вержбинъ бросалъ насъ на произволъ судьбы въ пампасахъ Америки, и когда мы взывали къ нему, то слышалось снова однообразное: ‘У… у… у! Еще-бы!’

Вншность была все та-же, но внутри каждаго изъ насъ жизнь сказывалась въ перемнахъ, которыя не замедлили отразиться и въ нашемъ быту. Камешекъ, брошенный въ воду, исчезаетъ изъ глазъ, но, взамнъ, на спокойной поверхности появляются круги, которые идутъ все расширяясь…

Впрочемъ, въ Жук перемны совершались съ такою постепенностію, что прослдить ихъ съ самаго начала могли только мы, т. е. Филя и я. Для другихъ Жукъ долго оставался все тмъ-же.

Наклонность къ щегольству у Жука выразилась на первыхъ порахъ лишь боле продолжительнымъ расчесываніемъ густыхъ волосъ и щепетильной стрижкою ногтей. Затмъ явилась потребность чистить платье какъ можно чаще. Для удовлетворенія этихъ потребностей надо было увеличить запасы мастерской,— не вдругъ, а постепенно. Каждый понедльникъ пгая лошадка привозила вмст съ Жукомъ необходимую вещицу: зеркальце, ножницы, щетку и, наконецъ, баночку помады. Послднюю трудне всего было скрыть…

— Господа, слышите вы запахъ violettes de Parme?— вопросилъ однажды Филя, поворачивая носомъ во вс стороны.

Жукъ думалъ отдлаться молчкомъ, но Филя, соблюдая строгую очередь, дошелъ и до его головы. Новость, что Жукъ напомадился, произвела нкоторое впечатлніе въ нашемъ муравейник. Филя первый попросилъ себ чуточку, за нимъ другіе. Комната наполнилась благоуханіемъ, дня черезъ три баночка была уже пуста.

Несравненно большее впечатлніе произвели его успхи въ танцахъ. Самъ Пиша, очень не щедрый на похвалы, не преминулъ разъ высказать лестное мнніе:

— Allons, monsieur Jonk!— воскликнулъ онъ,— allons, si vous continuez comme a, vous finirez par…

Обрадовался-ли Жукъ, или по другой причин, но онъ не далъ Пиша докончить фразу и отдавилъ ему ногу, сказавъ при этомъ вмсто извиненія:

— C’est pour la derni&egrave,re fois, monsieur!

Пиша, скорчившій было ужасную гримасу, улыбнулся и ласково потрепалъ его по плечу…

— H! H! pas si fort, mon ami!

Филя былъ вн себя отъ изумленія…

— Жукъ, голубчикъ! признайся: откуда ты стащилъ эту фразу?— приставалъ онъ.

— De ton tiroir,— отвчалъ тотъ очень серьезно.

Страсть къ танцамъ стала обнаруживаться съ каждымъ днемъ рельефне. Гимнастическія упражненія, которыя Жукъ всегда любилъ, теперь отошли на второй планъ, уступивъ мсто страннымъ на, требовавшимъ пропасть энергіи и въ то же время не безопаснымъ для постороннихъ. Случалось, что онъ просилъ наиболе ловкихъ, и чаще всего Филю, высказать свое мнніе объ этихъ на Филя пробовалъ, но времена были уже не т… Прежде Жукъ позволялъ смяться надъ собой сколько угодно, теперь онъ выказывалъ щепетильность. Вотъ почему откровенность со стороны Фили и другихъ стала сопровождаться жестокими потасовками, послдствіемъ которыхъ бывало заключеніе Жука въ карцеръ.

— Одно только желаю знать, Жукъ,— говорилъ неугомонный Филя, приводя въ порядокъ свой туалетъ,— гд и съ кмъ собираешься ты такъ отплясывать?

— Гд случится, тамъ и буду.

— Если въ деревн,— продолжалъ Филя,— то теб за глаза довольно одного трепака.

Въ такіе моменты Жукъ обыкновенно пріостанавливался и утиралъ платкомъ лобъ. Затмъ — или вторично набрасывался на Филю, или же продолжалъ свои упражненія.

Но и Филя бывалъ настойчивъ до самоотверженія.

— Ты хочешь наверстать потерянное время, temps perdu,— замчалъ онъ,— но вдь извстно, что уже если кому не везетъ, такъ не везетъ!

— Убирайся ты съ своимъ temps perdu!

— Не уберусь, теб довольно мста!

— Уберешься?

— Нтъ! Ни за что на свт!!

Происходила третья и послдняя битва: Филя катился кубаремъ.

Одновременно съ танцами, Жукъ приналегъ и на языки. Французскій онъ полюбилъ преимущественно.

— Ты думаешь, это такъ легко?— замтилъ однажды Филя.— Нтъ, голубчикъ, безъ практики ничего не подлаешь. Да, кром того, выговоръ, accent…

— Отецъ хорошо знаетъ языки, и выговоръ у него недуренъ. Онъ мн поможетъ,— отвчалъ Жукъ, не отрываясь. отъ французской книги въ старинномъ кожаномъ переплет, привезенной съ хутора.

Филя сдлалъ по этому случаю такую забавную гримасу, что мы покатились со смха.

— Очень врю, что твой отецъ хорошо знаетъ, но только…

— Что?— спросилъ Жукъ.

— Если онъ, какъ обыкновенно, будетъ говорить теб по одному слову въ день, то сколько воды утечетъ, пока ты скажешь одну фразу? Опять temps perdu!..

— Вотъ, чтобъ не было temps perdu, я задамъ теб трепку,— проворчалъ Жукъ, красня.

Филя обратился къ своему сосду:

— Клейнбаумъ, ступай къ доск: надо ршить интересную задачу…

Клейнбаумъ очень любилъ всякія задачи и въ одинъ прыжокъ былъ у доски.

— Пакую? говори…

— Былъ одинъ отецъ и у него одинъ сынъ…

— Дальше…

— Отецъ очень любилъ сына и хотлъ ему это высказать, но такъ, чтобъ въ одинъ день расходовать не больше одного слова…

— Одинъ, одинъ, одинъ, одинъ,— писалъ Клейнбаумъ, потомъ сложилъ и, повернувшись къ намъ, объявилъ:

— Тутъ выходитъ всего четыре… Это совсмъ врно!

Вс расхохотались. Жукъ потерялъ терпніе.

— Не четыре, а только два, и вотъ я васъ!— вскричалъ онъ.

Охвативъ Филю, онъ подтащилъ его къ Клейнбауму и устроилъ такъ, что пріятели нсколько разъ стукнулись лбами.

На этотъ разъ Филя отдлался дешево, потому что Клейнбаумъ зарыдалъ, а Жукъ, какъ извстно, не могъ видть равнодушно слезъ. Онъ поспшилъ вернуться на свое мсто.

Недли смнялись недлями. Каждую субботу являлась Андревна, и если Жукъ не сидлъ въ карцер, то она увозила его домой. Но однажды Жукъ замедлилъ своимъ отъздомъ.

— Сеня,— сказалъ онъ, застегивая свое пальто,— не пойдемъ-ли вмст въ Гостиный Дворъ? Мн нужно кое-что купить для отца, Андревна подождетъ.

— Разумется, подождетъ!— вскричалъ я.— Идемъ!

Мы вышли на крыльцо и сказали въ одинъ голосъ:

— Андревна, жди!

На городской башн пробило четыре часа. На улиц было большое движеніе. Щегольскія сани, разрывая рыхлый снгъ, виднлись еще тамъ и сямъ. Наступали послдніе зимніе дни, но въ воздух уже пахло весною.

— Вотъ, теперь въ город должно быть веселе, чмъ у насъ,— сказалъ Жукъ, съ наслажденіемъ озираясь по сторонамъ, на магазины.

— Отчего-бы вамъ не перехать въ городъ?— проговорилъ я, едва поспвая за моимъ спутникомъ.

— Отецъ терпть не можетъ города,— отвчалъ Жукъ.— Однако, зачмъ мы такъ бжимъ?..

Мы остановились на минуту, и пока я пыхтлъ, какъ самоваръ, онъ поднялъ голову и смотрлъ на легкія облака, за которыми то скрывался, то появлялся свтлый серпъ молодаго мсяца.

— Съ моимъ бднымъ отцомъ случилась когда-то большая непріятность, Сеня… Что это было — я только догадываюсь… Я знаю, что есть что-то и теперь… Идемъ, Сеня!

И мы опять побжали чуть не быстре прежняго. Прохожіе не успвали сторониться. Нкоторые изъ нихъ заявляли вслдъ намъ какія-то претензіи.

— Кажется, толкнулъ,— замчалъ Жукъ.— Вдь, вотъ, поди-жь ты: я ли не учусь танцовать, а все еще…

— Не совсмъ ловокъ,— докончилъ я,— можетъ быть, но какая-же разница противъ прежняго!..

И мы мчались еще скоре.

— Стой, Жукъ! вотъ и лавки…

Живо кончивъ съ покупками, мы повернули назадъ тмъ-же трактомъ.

— Жукъ, видишь налво домикъ съ мезониномъ?

— Вижу,— отозвался мой спутникъ, мотнувъ головой и устремляясь дале.

— Тамъ живетъ Соня.

— Ага!!

Онъ такъ внезапно остановился, что я далеко проскочилъ впередъ.

— А что, Сеня, если мы посмотримъ на домикъ съ мезониномъ чуточку поближе… Можно?

— Разумется, можно.

Такая смлая идея съ его стороны могла быть объяснена только тмъ, что уже совсмъ стемнло и насъ не могли увидть.

Мы свернули съ большой улицы влво и подошли къ палисаднику противъ домика. Хотя ставни и не были закрыты, но сквозь освщенныя, разрисованныя морозомъ окна виднлись мелькавшія тни.

— Слышишь музыку?— спросилъ Жукъ, притаивъ дыханіе и роняя свой свертокъ.

— Никакой музыки не слышу.

— А замчаешь ты, что тамъ танцуютъ кадриль?— продолжалъ онъ такъ, какъ будто вопросъ о музык не возбуждалъ во мн сомнній.

Въ отвтъ я расхохотался.

— Тшш!.. что ты длаешь!— вскричалъ Жукъ и прибавилъ шепотомъ: — Смотри… вотъ начинаютъ четвертую фигуру!..

Въ эту минуту наружная дверь отворилась и яркій свтъ пролился черезъ улицу.

На крыльц появились дв дамы, я сейчасъ-же узналъ тетушку и кузину.

— Идемъ-же, говорятъ теб!— молвилъ въ отчаяніи Жукъ, собираясь улепетывать.

Но судьба устроила такъ, что вмсто того, чтобъ бжать отъ Ляминыхъ, мы наскочили прямо на нихъ…

— Сеня!— произнесла тетушка.

Я поклонился, а Жукъ скорчился и помстился сзади меня.

— Да ты не одинъ,— продолжала она,— какъ вы сюда попали?

— Здравствуйте!— сказала весело Соня, узнавшая моего товарища.

Жукъ выпрямился и отвсилъ столько поклоновъ, что ихъ хватило-бы на большое общество.

Несчастный свертокъ опять упалъ и подкатился къ ногамъ кузины.

Она подняла его.

— Кажется, вашъ!— сказала Соня, съ трудомъ удерживаясь отъ смха.

— Да, мой,— отвчалъ Жукъ, засовывая свертокъ подъ мышку.

— Вы узжаете къ себ въ деревню?

— Сію секунду… и вотъ съ нимъ…

— Съ кмъ: съ Сеней, или со сверткомъ?

— Со сверткомъ,— признался Жукъ, вздыхая.

— А мы идемъ къ вамъ, Сеня,— объявила тетушка,— и знаешъ-ли зачмъ?

Я не могъ отгадать.

— Чтобы пригласить твоихъ и тебя къ намъ въ будущій четвергъ… Въ четвергъ — праздникъ.

— И у насъ тоже праздникъ,— сказалъ Жукъ.

— Какъ это кстати, что наши календари сходятся,— замтила, засмявшись, Марья Сергевна и прибавила:

— Надюсь, молодой человкъ, что вы тоже не откажетесь провести вечерокъ съ нами совсмъ за-просто?..

— Никого не будетъ кром дтей,— сообщила Соня.

Жукъ перекладывалъ свой свртокъ съ лвой стороны на правую и обратно.

— Пожалуйста, не отказывайтесь!

Онъ низко поклонился, и мн послышалось, что онъ опять повторилъ:

— Сію секунду!

— Такъ до свиданія!— сказали въ одинъ голосъ наши дамы.

Соня пожала его руку. Свертокъ полетлъ въ снгъ.

— Ахъ!— молвила она,— опять свертокъ!

— Да… все падаетъ,— пояснилъ Жукъ, наклоняясь.

Он пошли налво, а мы къ школ — направо.

— Вотъ судьба, такъ судьба!— твердилъ всю дорогу Жукъ, поминутно оглядываясь.

— Устрой такъ, чтобъ намъ идти къ Ляминымъ вмст,— упрашивалъ я его.

Вмсто отвта, онъ могъ только сообщить мн:

— Представь, Сеня, я вдь въ самомъ дл думалъ, что тамъ четвертая фигура, и вдругъ… вонъ что вышло!

Андревна совсмъ окоченла. Лошадка порывалась, вроятно, въ сотый разъ описывать кругъ передъ школьнымъ подъздомъ.

— Совсмъ заморозилъ!— упрекнула Андревна своего питомца.— Какъ теб не гршно!

— Прощай, Сеня,— закричалъ Жукъ, грузно усаживаясь въ повозку и послдній разъ роняя свертокъ.

— Стой, Жукъ! Бери свой свертокъ!..

Онъ ухалъ, а я бгомъ пустился по направленію къ дому.

Глава Четырнадцатая.
Я узнаю кое что съ задняго крыльца.

Въ воскресенье вечеромъ мамы не было дома. Дядюшка сидлъ въ кабинет передъ столомъ съ двумя свчами, прикрытыми абажурами, и ждалъ письма. Я сидлъ напротивъ и подъ его руководствомъ переводилъ съ нмецкаго на русскій какой-то анекдотъ. Вошла няня и подала конвертъ.

— Вамъ письмо изъ деревни,— сказала она.

— Митрофанъ привезъ?

— Да, Митрофанъ… Очень ужь иззябъ бдный… втеръ, говоритъ, страсть какой!

— Не отпускай его такъ, дай ему того… чайку, да побольше!— распорядился дядюшка.

Няня вышла.

— Отвтъ отъ Ильинскаго?— спросилъ я.

— Да, отъ него, съ нетерпніемъ ждалъ… важное того… письмо.

Дядюшка относился вообще къ письмамъ не такъ, какъ другіе. Чмъ письмо было, по его мннію, серьезне, тмъ боле онъ медлилъ, прежде чмъ распечатать конвертъ. Онъ его взвшивалъ на ладони, смотрлъ на свтъ, перечитывалъ адресъ и вглядывался въ клейма, если таковыя были, за тмъ пытался ршить вопросы: отъ кого-бы письмо могло быть и о чемъ пишутъ? Взаключеніе надвались на глаза очки, но не одинъ а нсколько разъ, потому что стекла нужно было протирать. Въ данномъ случа процедура сократилась, такъ какъ устранялись вопросы: кто Пишетъ и о чемъ пишетъ¹? и никакого клейма не было.

— Сеня! отыщи-ка того… очки.

Очки эти имли свойство пропадать, когда чувствовалась въ нихъ крайняя. нужда. Я искалъ ихъ всюду и не находилъ.

— Не надо, Сеня!— крикнулъ снова дядюшка,— не надо! Очки у меня того… на макушк!

Сказавъ это, Андрей Иванычъ вскрылъ пакетъ и принялся за чтеніе. Вдругъ, онъ снялъ очки, прищурился и такъ расхохотался, что даже закашлялся.

Мн стало ужасно завидно.

— О чемъ онъ пишетъ?— полюбопытствовалъ я.

— Экій того… чудакъ, этотъ Иванъ!— сказалъ дядюшка, переводя духъ.— Прислалъ мн…

— Что такое?

— Прислалъ письмо, что я писалъ утромъ. Читаю и думаю, что за чепуха того…

Мы оба засмялись.

Позванъ былъ Митрофанъ, чтобъ сообщить намъ, какъ это могло случиться?

Изъ его словъ мы поняли, что виновникомъ недоразумнія былъ лсничій Перушкинъ, который клалъ письмо въ конвертъ и печаталъ печатью, но, на бду, забылъ дома очки.

— Хе, хе, хе! Подождемъ до завтра,— ршилъ дядюшка,— онъ наврно напишетъ еще разъ.

— О чемъ вы писали?— спросилъ я, когда Митрофанъ вышелъ.

— Не надо теб знать. Скоро состарешься..

— О Жук писали?

— Писалъ, чтобъ Иванъ отпустилъ его къ намъ на четвергъ…

— Ахъ, дядюшка, какая у васъ хорошая память!

— Однако, теб спать пора, Сеня,— сказалъ, онъ, взглянувъ на часы,— или съ Богомъ!

— Иду! но прежде позвольте спросить объ одномъ…

— Спрашивай.

— Вчера Жукъ намекнулъ мн о какомъ-то непріятномъ происшествіи съ его отцомъ…

— Хорошо, что-же дальше?

— Вы знаете, какое это происшествіе?

— Знаю.:

— Разскажите, пожалуйста…

Дядюшка набилъ трубку и закурилъ.

Пуфъ, пуфъ!

— Сперва слдовало поразмыслить, а потомъ того… спрашивать, Сеня… Вдь Жукъ ничего теб не разсказалъ?

— Ничего больше.

— Какъ же ты хочешь, чтобъ я выдавалъ чужіе секреты, а?

— Покойной ночи, дядюшка!

— Иди съ Богомъ… а пока того… заснешь, поразмысли, хорошо-ли… Пуфъ!.. узнавать сторонкой то, что держатъ въ тайн?

Онъ поцловалъ меня и, по обыкновенію, дружески вытолкалъ изъ кабинета.

Я прошелъ въ потьмахъ въ свою комнату и пріостановился на порог двери. Полоска свта изъ коморки няни протягивалась! черезъ мою спальню. Слышно было какъ старушка и Митрофанъ все еще бесдовали за чаемъ.

‘Какъ громко они разговариваютъ, поневол услышишь что-нибудь’,— подумалъ я.

— Окромя этого хутора, у Ильинскаго теперь ничего нтъ, какъ есть ничего,— сказалъ со вздохомъ Митрофанъ и прихлебнулъ съ блюдечка чай.

Я хотлъ кашлянуть и тмъ дать знать имъ о моемъ присутствіи, но…

— Птица такая есть, Авдотья Поликарповна,— опять заговорилъ Митрофанъ,— эта птица, по Божьему попущенію, разноситъ огонь… гд сядетъ, тамъ и вспыхнетъ… Ни чмъ не зальешь…

‘Подожду еще минутку, пока онъ о птицахъ, будетъ разсуждать’,— подумалъ я.

— О-охъ!— вздохнула няня и звонко прикусила сахаръ.— Богъ долго терпитъ, а покараетъ, такъ будешь вкъ помнить…

— А барынька-то красивая была?— спросила старушка, немного погодя.

— Писаная красавица, такая то-ись, что ни въ жисть!… Говорятъ люди, патретъ ея у барина есть… случайно видли, а онъ никому не показываетъ… прячетъ…

Митрофанъ въ свою очередь энергически прикусилъ сахаръ и продолжалъ:

— Что красота, Авдотья Поликарповна? это тлнъ! А вотъ тутъ-то у нея ничего не было… Прахомъ пошла красота…

— А когда же она умерла?— полюбопытствовала няня…

— Сказываютъ, что въ чужихъ краяхъ, вотъ въ эфтомъ самомъ дом сумасшедшихъ, о которомъ я говорилъ-то, а наврно никто не знаетъ.

— Ребеночка-то жаль, Митрофанъ Сергичъ!

— И ребеночка жаль, и его жаль… Онъ баринъ хорошій…

— Зимою, говоришь ты, пожаръ этотъ приключился, и въ ночную пору¹?

— Да, зимою, и въ ночную пору,— подтвердилъ собесдникъ.

Слышно было, какъ онъ опрокинулъ стаканъ на блюдечко, поставилъ на столъ и поднялся съ мста.

— Благодаримъ покорно и просимъ прощенья… Завтра надо чуть свтъ…

— Рано еще! Выкушали бы еще стаканчикъ,— упрашивала няня.

Гость ршительно отказался. Няня проводила его со свчею и затмъ направилась въ мою комнату.

Мы, разумется, встртились.

— Ты давно пришелъ, Сеничка?

— Нтъ, только что,— отвчалъ я, стараясь не глядть на нее.

Голосъ совсти, увы! не могъ заглушить во мн желанія знать подробности. Но какъ это сдлать?…. Я считалъ неумстнымъ пускаться въ разспросы, такъ какъ это значило-бы выдать себя. Гораздо лучше обождать, пока старушка сама выскажется. Въ былое время она разсказывала мн все, а теперь, какъ нарочно, хранила молчаніе.

Засвтивъ лампадку передъ образомъ и бережно уложивъ мои вещи, няня собиралась уже уходитъ.

— Няня, ты будь, пожалуйста, осторожне съ огнемъ,— сказалъ я, закутываясь въ одяло….

— Почему, Сеничка?

— Не дай Богъ — пожаръ!…. домъ деревянный… сгоритъ все! Что тогда будемъ длать?

— Господь съ тобою,— молвила няня, крестя мн лобъ,— не первый годъ живу въ дом-то, порядки знаю…

— То-то порядки! А ты послушай, что говорятъ: тутъ горитъ, тамъ горитъ… Птица такая есть, няня…

— Птица-то, можетъ быть, есть, а можетъ быть и нтъ, а только теб, Сеничка, спать давно пора….

Нтъ, обиняками съ ней ничего не подлаешь!

— Няня, у тебя Митрофанъ въ гостяхъ былъ?

— Былъ и ушелъ.

— Разскажи-ка, о чемъ вы съ нимъ толковали… Ты говори, а я такъ сладко засну…

Няня усмхнулась и присла на мою кровать. Это служило добрымъ знакомъ…

— Смотри-же, засыпай скоре!

Я закрылъ глаза.

— Митрофанъ былъ на хутор,— начала старушка,— и забавился тамъ съ полдня… Пошли съ прислугой тары да бары, и насказали ему съ три короба про прежнее житье-бытье господъ-то… Богатые, говорятъ, были. Домъ — что твоя полная чаша… Жили не здсь, а въ город… какъ, бишь, его? такое названіе, что и Митрофанъ не могъ выговорить…

— Не трудись, няня, припоминать, городъ этотъ я изъ географіи узнаю…

— Ну, вотъ, все у нихъ, кажись, было, а счастья да ладу не было… Она любила балы да театры, а онъ, какъ вернется со службы, пойдетъ въ дтскую да съ ребенкомъ няньчится…

— Кто же этотъ ребенокъ, няня?

— Тотъ самый, что ты Жучкомъ прозвалъ…

— Не Жучкомъ, а Жукомъ,— поправилъ я ее.

— Все одно, Сеничка… Помнишь, я говорила теб въ первый разъ, какъ онъ къ намъ пришелъ, что у него искра въ глазу есть?

— Помню…

— Вотъ, теперь люди и разсказывали Митрофану, что Жучекъ этотъ черезъ полымя прошелъ, оттого и искра осталась.

— Какъ же это можетъ быть, няня?— молвилъ я, забывая общаніе уснуть и садясь на постели.

— Все можетъ быть! ты только не перебивай… Наканун того дня, какъ барыня ршила въ чужіе край хать и ребенка съ собой взять, случился у нихъ пожаръ… Въ дом вс спали…

— Это было ночью,— пояснилъ я.

— Да, ночью… Поднялась такая суматоха, что страсть!… Вс потеряли голову. Барыня кинулась спасать сынка, да вмсто него Схватила только подушку и съ нею выбжала на улицу… Какъ тутъ увидла она, что домъ-то весь въ огн, а ребенка-то при ней нтъ, такъ, бдная, и повалилась въ снгъ…

— Видишь, няня, ты забыла мн сказать, что зима была…

— Позабыла, Сеничка… Барыньку подняли, снесли въ сосдній домъ. Доктора разные лечили ее, а все-таки не вылечили: она сошла съ ума и никого изъ своихъ не признавала. Жучка спасла мамка Андревна.. Намочила простыню водой, закуталась сама и его закутала, да такимъ манеромъ по горвшей лстниц и спустила… Жучокъ-то, говорятъ, все на огонь смотрлъ глазенками и улыбался: любо ему было…

Часы пробили десять. Няня встрепенулась и поднялась, чтобъ уйти.

— Не думай ни о чемъ и засыпай скоре,— сказала она, перекрестивъ, по обыкновенію, мой лобъ.

— Няня!— крикнулъ я, когда она уже вышла.

— Что теб еще, Сеничка?— спросила старушка.

— Ты забыла разсказать мн про птицу….

— Какую такую птицу?

— Такую, что огонь разноситъ…

— Пустое говоришь! Я думала, за дломъ позвалъ…. Спи!

Я повернулся на другой бокъ, но тутъ вспомнился дядюшкинъ добрый совтъ — поразмыслить. ‘Честно-ли это?— Не совсмъ честно’! отвчалъ внутренній голосъ. Я далъ себ слово — никогда никого больше не разспрашивать…

Глава Пятнадцатая,
въ которой проявляется сила судьбы.

Въ понедльникъ утромъ, когда я подходилъ къ школ, у подъзда остановилась знакомая таратайка, и изъ нея выпрыгнулъ Жукъ.

— Андревна,— обратился онъ къ своей спутниц, указывая на меня,— Андревна, зазжай къ нимъ и отдай это письмо.

— Ага! письмо, наконецъ-то,— сказалъ я весело, и мы поздоровались.

Онъ улыбнулся, но я замтилъ на его лбу морщинку, которая появлялась всякій разъ, когда Жукъ былъ чмъ нибудь озабоченъ или недоволенъ…

— Филя правду говоритъ, что если кому не везетъ, такъ не везетъ,— объявилъ онъ мн на лстниц.

— Что такое случилось?

— Да то, что я ожидалъ… Не буду у Ляминыхъ!

— Вотъ теб разъ!!

— Отецъ узжаетъ по какому-то длу на заводъ, куда мы поставляемъ лсъ, и желаетъ, чтобы я оставался дома…

— Неужели нельзя его упросить?..

— Попробуй!— усмхнулся Жукъ.

— Попробую непремнно!— вскричалъ я.

— Какъ-же такъ, Сеня?

— Сію минуту напишу письмо къ дядюшк: онъ все устроитъ…

— Попробуй,— повторилъ Жукъ, но уже серьезно,— — и, все-таки, врядъ-ли удастся попасть мн къ Ляминымъ…

Въ самыхъ дверяхъ класса наскочилъ на- насъ веселый-превеселый Филя.

— Здравствуй, Сенька! Здорово, Жукъ!

Онъ пожалъ намъ руки и сказалъ:

— Могу сообщить вамъ очень -пріятное извстіе…

— Сообщи, Филя.

— У твоей добрйшей тетки въ четвергъ балъ? Сеня!

— Не балъ, а дтская вечеринка.

— Танцовать будутъ — значитъ, балъ!— ршилъ Филя.— И знаешь-ли? мн удалось устроить такъ, что безъ меня — ни-ни, не обойдутся…

Лицо его, сіявшее удовольствіемъ, составляло въ эту минуту контрастъ съ озабоченнымъ лицомъ Жука.

— Разскажи, какъ устроилъ?— сказалъ я.

— Какъ нельзя проще! Вчера встртилъ твою тетушку на Соборной площади… Она отыскивала слпаго піаниста,— того, что танцы на вечерахъ играетъ… Онъ беретъ за это по пяти рублей, и съ нимъ не торгуйся!

— Что-же дальше?— перебилъ Жукъ.

— Я объяснилъ ей, что этотъ слпецъ уже перебрался на другую квартиру, въ Зарчьи, знаешь? въ такую трущобу, что туда воронъ костей не заносилъ…

— Такъ и сказалъ?— спросилъ Жукъ, улыбаясь.

— Да! Я вызвался сходить къ музыканту, уговориться и даже привезти его въ четвергъ къ Ляминамъ, потому что безъ провожатаго бдняга сдлаетъ одинъ шагъ и — полетитъ въ тартарары… Прощай, хозяйскіе горшки!…

— Выходитъ, что ты какъ будто назвался къ нимъ,— замтилъ Жукъ…

— Не разсуждай о томъ, чего ты не знаешь и не видлъ,— отвчалъ Филя.— Правда, я сказалъ Марь Сергевн, что привезу музыканта, но ни словечкомъ не намекнулъ на то, что желалъ-бы у нихъ быть… На мою вжливость она отвчала тмъ-же и пригласила меня… Видишь, какъ просто и мило устроилось!

Жукъ молчалъ.

— Кстати, мн сказали, что и ты тоже будешь, Жукъ? каково?!

— Да, я приглашенъ, но не буду…

Складка на его лбу сдлалась глубже.

— Ахъ, Филя, Филя! Еслибъ на лун танцовали, ты и туда попалъ-бы!

— Непремнно!— вскричалъ Филя, подпрыгивая нсколько разъ.— И знаешь-ли почему?

— Почему?

— Я всегда слдую правилу, которое мой отецъ часто твердитъ: живи, пока живется! и кром того, нмецкой поговорк, тоже отецъ научилъ: man lebt nur einmal.!

Когда мы услись на свои мста, Жукъ открылъ свою мастерскую и принялся за работу, но работа н клеилась.

— Нмецкая поговорка, по-моему, черезчуръ туманна,— сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— а другая: ‘живи, пока живется’, пожалуй, что хороша… Какъ ты думаешь?

Мн было некогда думать: а строчилъ посланіе къ дядюшк. Ничего въ жизни не писалъ я краснорчиве и безграмотне!

— Видишь это письмо, Жукъ? Оно кончено!

— Вижу.

— Сейчасъ я его пошлю, а завтра получимъ отвтъ.

— Какой-же отвтъ по твоему?

— Хе, хе, хе!— произнесъ я, вкладывая листикъ въ конвертъ,— хе, хе, хе! Дай мн только сургучъ, чтобъ запечатать.

— У меня нтъ ни сургуча, ни,печати,— объявилъ Жукъ.

— Кому нужно запечатать? Теб, Сеня? Такъ бы и сказалъ!— отозвался Филя.

Онъ перепрыгнулъ черезъ столъ и очутился подл насъ.

— Давай письмо! а вотъ и огарокъ… У меня есть сургучъ… вотъ онъ! и новенькія тульскія печатки, которыя не было еще случая употребить въ дло…

Говоря это, Филя выкладывалъ на столъ вс упомянутыя принадлежности.

— Жукъ, зажги свчку, но, пожалуйста, ничего не трогайте… Я сдлаю все самъ и адресъ напишу… Только скажите мн въ двухъ словахъ, о чемъ тутъ написано*?

— Пишу къ дядюшк, чтобъ похлопоталъ насчетъ его, Жука,— сказалъ я.

— Довольно! Понимаю! Давай печатать…

Филя взялъ колечко съ печатками и сталъ что-то искать.

— Какой у насъ сегодня день?— спросилъ онъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Понедльникъ,— отвчалъ, я.

— Понедльникъ. Прекрасно! такъ пошлемъ письмо во вторникъ.

— Это почему?— спросили Жукъ и я вмст.

— Очень просто,— отвчалъ Филя,— у меня тутъ, на печаткахъ, два вторника и ни одного понедльника…

— Какія глупости!— вскричалъ Жукъ,— и изъ-за нихъ не посылать письма? Дай, я запечатаю пуговицей.

— Вотъ придумалъ! Пуговицей… Какъ это можно? Mauvais genre!

Онъ положилъ наше письмо въ боковой карманъ.

— Завтра, рано утромъ, Клейнбаумъ идетъ въ отпускъ… Онъ занесетъ письмо, куда нужно, а я пойду къ себ и запечатаю вотъ этимъ вторникомъ…

Прежде, чмъ мы могли что-либо сообразить и принять соотвтственныя мры противодйствія, Филя проворно забралъ вс вещи, въ томъ числ горящій огарокъ, мое собственное перо, резинку Жука и перепрыгнулъ обратно черезъ столъ…

— Филя, какъ-же такъ?!

— Будьте совершенно покойны!— отвчалъ онъ, запирая свой ящикъ.

Приходилось оставаться покойнымъ, потому что начался урокъ, а затмъ, по размышленіи зрломъ, я согласился отправить письмо на другой день съ Клейнбаумомъ…

Увы! ни Филя, ни Жукъ, ни я не могли предвидть роковыхъ послдствій этого ршенія.

Клейнбаумъ не шутя собирался въ отпускъ, и причину такого событія пытался нсколько разъ растолковать намъ по возможности ясно.

— Видите-ли, господа,— начиналъ онъ,— у моей маменьки есть сестрица…

— Хорошо!

— У сестрицы — племянникъ…

— Это ты?

— Хи, хи, хи! въ томъ-то и штука, что не я! Маленькій, толстенькій, смшной такой…

— Клейнбаумъ, кончай скорй!

— У этого племянника есть двоюродная сестра… вотъ, забылъ, какъ ея фамилія…

— Не нужно фамиліи! Кончай скорй, не то я выдеру тебя за вихоръ!— вскричалъ Филя.

— Кончать хочешь?— вопросилъ разсказчикъ удивленнымъ тономъ и отодвигаясь въ сторону.

— Разумется. Ты вдь слышалъ звонокъ?

— Слышалъ. Это совсмъ врно!

— Ну?

— Такъ по этому случаю вс родные завтра собираются,— окончилъ скороговоркою Клейнбаумъ.

— По какому случаю?

— По случаю его обрученія…

Въ эту минуту на порог двери показался учитель Шильманъ.

На другой день, Клейнбаумъ, дйствительно, отправился въ отпускъ. Филя вручилъ ему мое письмо со строгимъ наказомъ отнести, ни на секунду не останавливаясь, прямо въ руки дядюшки и потомъ, въ. среду утромъ, зайти къ нему-же за отвтомъ….

— Дядюшка самъ пришлетъ, протестовалъ я.

— Нтъ, такъ врне будетъ,— ршилъ Филя.

— Первый разъ привелось мн видть Жука въ волненіи.

— А что, если Клейнбаумъ затеряетъ письмо?— задавалъ онъ вдругъ вопросъ.

— Очень вроятно!… у него въ карман есть дырка,— подсмивался Филя.

Не знаю, какъ мы дождались середы!

— Ба! Клейнбаумъ идетъ!— воскликнулъ Жукъ, завидвъ желаннаго гонца въ конц корридора.

Вслдъ за тмъ подошелъ, дйствительно, Клейнбаумъ, немного разсянный, но съ отвтнымъ письмомъ дядюшки въ рук.

Отвтъ гласилъ, что Ильинскій позволялъ сыну идти въ гости, подъ надзоромъ и ручательствомъ его, дядюшки.

Жукъ сдлалъ антраша, Филя, перекувырнулся раза два въ воздух и при этомъ замтилъ, что Клейнбаумъ еще нчто притащилъ изъ отпуска.

— Что это у тебя въ коробочк?

Клейнбаумъ хотлъ спрятать коробку въ карманъ и уронилъ ее на полъ.

— Хи, хи, хи, тутъ хлопушки,— отвчалъ онъ.

— Покажи, покажи!

Подошло нсколько любопытныхъ, и Жукъ въ числ ихъ.

— Хлопушки,— продолжалъ Клейнбаумъ,— я купилъ ихъ въ томъ магазин, что возл дома, гд живетъ Сеня… Давно собирался купить такія… хи, хи, хи!.. да не попадалъ никакъ въ ту сторону.

— Къ чему теб эти хлопушки, Клейнбаумъ?

— Какъ, къ чему? Ты только попробуй ихъ… Стрляютъ, точно пистолетики…

— Какъ же пробовать?— спросилъ Филя.

— Наступи на нее ногой!

— Ну?

Пафъ!!. выстрлила хлопушка.

— Все-таки, не понимаю,— сказалъ Жукъ, тряхнувъ головой,— не понимаю къ чему теб эта штука! Дай-ка лучше мн, я что-нибудь придумаю…

— Нтъ, я уже придумалъ,— возразилъ Клейнбаумъ, хватая свою коробку.

— Что ты придумалъ?

— Не скажу, увидите!

Скоро посл того мы пошли въ классы и забыли о хлопушкахъ. Ждали Вержбина и разставили географическія карты. Клейнбаумъ суетился около каедры больше обыкновеннаго, но никого это не удивило, такъ какъ пристрастіе его къ Африк было всмъ извстно.

Посл звонка дверь не замедлила отвориться, сверкнули синія очки и, вмсто учителя географіи, вошелъ директоръ… Мы встали и отвчали поклономъ на его привтствіе.

— Господа!— началъ директоръ, всходя на каедру…

Пафъ!

— Это что значитъ?— произнесъ онъ, длая шагъ въ сторону.

Пафъ! пафъ!!

— Чья эта затя?

Пафъ!!

Никогда такъ не сверкали синіе очки…

Мы стояли, какъ бы окаменлые отъ удивленія и страха, и даже не переглядывались.

Наконецъ, директоръ сошелъ съ каедры и осторожно подошелъ къ столамъ. Выстрлы прекратились.

— Признайтесь, чья это шалость?— сказалъ директоръ тихо, но внятно.

Нсколько мгновеній, которыя онъ далъ намъ на размышленіе, канули въ вчность.

— Я ухожу, дти, и приду черезъ четверть часа,— продолжалъ онъ тмъ-же спокойнымъ тономъ,— но помните, что, если виновный не найдется, я накажу весь классъ!

Онъ ушелъ, хлопнувъ дверью, а мы все еще не могли выйти изъ оцпеннія, за-то, когда заговорили, то вс вдругъ, гамъ поднялся невообразимый.

Клейнбаумъ рыдалъ, но никто не утшалъ его. Между тмъ надъ его поникшей головою носился грозный вопросъ:

— Выдавать, или не выдавать, господа?!

— Господа, я замчу только одно, что если не выдадимъ, то насъ всхъ по одиночк… того… Впрочемъ, длайте какъ знаете!— сказалъ Филя.

На лиц его написано было и сожалніе къ несчастному Клейнбауму, и крайнее нежеланіе получить, какъ онъ выражался, того…

Шумъ усилился, но вмст съ тмъ и лай Клейнбаума сдлался явственне.

— Не выдавайте! меня исключатъ… папенька… маменька… умрутъ!..

Все это было очень смшно со стороны, но намъ-то было не до смха.

— Зачмъ ты это сдлалъ, Клейнбаумъ?

— Я думалъ, что стрлять будетъ… не директоръ… а Вержбинъ! Онъ разсянъ, вотъ я и думалъ… ему помочь…

— Однако, Клейнбаумъ, ты не напрасно катался на осл!— не утерплъ Филя.

— А что?

— Самъ сталъ осломъ! да еще какимъ! весь классъ свалилъ!

— Это совсмъ… врно!— согласился Клейнбаумъ, не переставая лить слезы.

— Господа, теперь разговаривать поздно, надо на что-нибудь ршиться,— сказалъ Жукъ.

— Надо! время уходитъ!— послышались голоса.

Жукъ подошелъ къ Клейнбауму и сказалъ.

— Не то гадко, что ты напроказилъ, а то, что ты блудливъ какъ кошка и трусливъ какъ заяцъ!…

— Кошка… и заяцъ… правда!— согласился Клейнбаумъ.

— Перестань ревть, слышишь¹? и давай мн коробку!

— Бери, голубчикъ… вотъ… только не стрляй! Дверь снова отворилась. Вмсто директора появился нашъ инспекторъ, едоръ едорычъ, котораго мы очень любили. Опять стало тихо.

— Дти! я пришелъ по порученію директора,— произнесъ едоръ едорычъ, ни на кого не глядя,— и вызнаете зачмъ?…

Вс молчали.

— Надумались, или нтъ еще?—спросилъ, онъ немного погодя.

— Это я сдлалъ, едоръ едорычъ, а вотъ и хлопушки,— сказалъ кто-то твердымъ голосомъ…

Среди тишины, особенно звучно раздались чьи-то шаги…

— Жукъ!— воскликнулъ едоръ едорычъ, протягивая руки.— Жукъ! мн жаль тебя, голубчикъ!

Странный гулъ пронесся по классу.

Инспекторъ взялъ Жука за руку..

— Нечего длать! Пойдемъ со мной…

— Позвольте, едоръ едорычъ! Я сейчасъ возьму кое-что…

Тутъ только я увидлъ его лицо. Оно имло тотъ странный отпечатокъ, который я подмтилъ когда-то при трепетномъ свт камелька. Онъ подбжалъ къ своей мастерской и торопливо вынулъ какія-то вещи.

— До свиданія, Сеня! Если можно будетъ, заходи…

— Жукъ! Жукъ!— тутъ и тамъ послышались голоса.

Онъ кивнулъ головою направо и налво, улыбнулся и своей неловкой походкой направился къ двери, вслдъ за едоромъ едорычемъ…

Дверь затворилась.

— Однако, господа, какъ-же это такъ?!— спрашивали мы другъ друга въ недоумніи.

Многіе, въ томъ числ и Филя, повскакали со своихъ мстъ, хотли бжать за нимъ по горячимъ слдамъ и объяснить директору и всмъ… Но что объяснить? Что сказать? Никто не могъ опредленно отвтить.

Въ конц концовъ, случилось то, что всегда случается при такихъ обстоятельствахъ… Жукъ ушелъ одинъ, а мы вс остались въ класс здравыми и невредимыми!

Глава Шестнадцатая,
въ которой читатель найдетъ развязку предыдущаго.

На этотъ разъ недлю слишкомъ томился Жукъ въ карцер. Шла молва, что самъ директоръ убжденъ былъ въ невинности наказаннаго, но тмъ не мене, наказаніе, по слухамъ, было примрное…

Тщетно пытались мы проникнуть къ Жуку. Михичъ, всегда снисходительный, въ особенности къ Фил, теперь превратился, по приказанію начальства, въ злобнаго Цербера, охранявшаго адъ древнихъ. Мало того, что онъ издали еще кричалъ: ‘Эфтого нельзя, барчуки’!— въ рукахъ у него постоянно торчала громадная метла, которою онъ и угрожалъ постителямъ.

— Михичъ, голубчикъ! я теб дамъ бомбошку,— шепталъ Клейнбаумъ,— если ты только позволишь посмотрть въ щелочку!

Церберъ не удостоилъ даже взгляда предлагаемое и предлагавшаго.

— Нашелъ-же кого угощать бомбошкой!— воскликнулъ Филя.— Дай ее лучше мн…

Скоро оказалось, что старый хрнъ, какъ прозвалъ его Филя, вообще не могъ быть подкупленъ.

— Михичъ, возьми двугривенный, совсмъ новенькій, и отойди на минутку отъ двери,— предлагалъ Филя.

— Не искушай старика, барчукъ!— отвчалъ Михичъ.

Филя стоялъ передъ нимъ какъ-бы въ нершимости.

— Вели монетка лишняя у тебя, то брось ее на полъ, барчукъ,— продолжалъ старый хрнъ,— вотъ когда будетъ послободне, я ее подберу…

Черезъ нсколько дней Жуку разршили заниматься и брать изъ класса книги, но только книги… Вечеромъ явился Михичъ съ краткой запиской отъ Жука. Онъ требовалъ грамматику. Мы только этого и ждали… Мшочки съ провизіей для него были приготовлены заране. Провизіи накопилось много. Прежде другихъ и самый богатый вкладъ въ этотъ фондъ сдлалъ Клейнбаумъ, онъ притащилъ, нарочно для Жука, цлый ворохъ ватрушекъ и пирожковъ, издлій самой маменьки. Первая посылка, служившая, такъ сказать, иллюстраціей грамматики, состояла преимущественно изъ этихъ печеній. Мы нагрузили ими карманы Михича, который все время стоялъ бокомъ, смотрлъ угрюмо и какъ будто ничего не видлъ. Но когда процедура окончилась благополучно, изъ подъ его черныхъ волосъ сверкнула добродушная улыбка.

— Задали-же вы работу, Жуку, барчуки!

Жукъ, однако, скоро справился съ этой работой, и на другой день пришла отъ него записка, состоявшая изъ трехъ словъ:

— Нельзя-ли еще грамматику?

Само собой, разумется, что послали второй экземпляръ, значительно исправленный и дополненный.

Со стороны могло бы показаться, что въ такомъ многолюдномъ класс, какъ нашъ, присутствіе или отсутствіе одного человка не имло никакого вліянія на общій ходъ длъ. Нашъ день начинался и заканчивался какъ и прежде, но если бы кто вслушался и всмотрлся ближе, то безъ труда замтилъ бы, что въ голов каждаго изъ насъ сидлъ Жукъ. Если не вс разговоры начинались съ Жука, то непремнно вс имъ оканчивались. Ни похвалъ, ни восторженныхъ отзывовъ не произносилось, тмъ не мене, еслибъ кто вздумалъ сказать намъ, что Жукъ не герой, то мы выцарапали бы этому человку глаза… Слово существительное ‘Жукъ’ превратилось въ [глаголъ. Кто-то вздумалъ его спрягать: ‘я — Жукъ, ты — Жукъ, онъ — Жукъ!..’ Это нововведеніе пришлось по вкусу, и мы вс заспрягали: ‘я Жукъ, ты Жукъ’ и т. д.

— Я буду Жукъ!— провозглашалъ Клейнбаумъ усердне другихъ…

— Этому никогда не бывать!— обрзалъ его Филя.

— Совсмъ врно,— согласился Клейнбаумъ,— но я буду всячески стараться…

Надо сказать, что сокрушеніе Клейнбаума по поводу исторіи съ Жукомъ было безгранично. Бднякъ, и безъ того худощавый, похудлъ еще больше. Мы давно извинили ему его грхъ, но онъ не прощалъ себя и все придумывалъ, чмъ бы загладить передъ Жукомъ свой проступокъ. Онъ всегда глубоко почиталъ Жука, несмотря на то, что послдній только въ исключительныхъ случаяхъ обращалъ на него вниманіе. Теперь почитаніе это возрасло до благоговнія, и достаточно было назвать Жука, чтобы исторгнуть изъ глазъ Клейнбаума слезы.

— Не могу придумать,— объявилъ онъ однажды,— посовтуйте, что мн сдлать?

Многіе изъ насъ, готовы были сыграть боле или мене злую шутку съ Клейнбаумомъ… Почти вс пользовались его легковріемъ… Но теперь, когда онъ съ такою искренностію обратился ко всмъ за добрымъ совтомъ, ни ‘одинъ не помыслилъ употребить во зло это довріе. Въ такія минуты нашъ муравейникъ представлялъ изъ себя недлимое цлое, въ которомъ слышалось явственно біеніе честной молодой жизни! Даже Филя, вчно веселый, вчно остроумный, не пропускавшій случая пройтиться насчетъ ближняго, даже онъ не обмолвился шуткой, а далъ простой и здравый совтъ:

— Прежде всего и главне всего отъучись плакать, выть и лаять!

— Лаять?— повторилъ Клейнбаумъ и добавилъ: — спасибо, Филя! Это совсмъ врно!..

Дни смнялись днями…

— Однако, когда же онъ придетъ?

Такой вопросъ слышался все чаще и чаще.

Наконецъ, онъ пришелъ!

Это было въ субботу утромъ, за полчаса до урока батюшки.

Не берусь описывать встрчи, которая устроилась безъ всякихъ приготовленій, сама собою, скажу только, что Жукъ, никогда не любившій чувствительности, обнимался съ нами такъ, какъ будто спасся посл кораблекрушенія…

Клейнбаумъ давно ожидалъ своей очереди. Помня добрый совтъ, онъ заране проглотилъ слезы, но за то усиленно моргалъ, и экспромптъ, съ которымъ онъ обратился къ Жуку, вышелъ не особенно эффектенъ.

— Папенька… Маменька… и я…— сказалъ Клейнбаумъ и запнулся.

Жукъ на этотъ разъ дружески протянулъ ему руку, но онъ, вмсто того, чтобъ пожать ее, схватилъ и поднесъ къ губамъ.

— Это что за новости!— вскричалъ Жукъ, вырывая руку, но Клейнбаумъ держалъ ее какъ клещами.

— Отпусти!..

— Маменька!..— говорилъ онъ.

— Говорятъ толкомъ, пусти!

— Папенька!..

Жукъ рванулся такъ, что и самъ онъ, и Клейнбаумъ полетли на полъ. Подскочилъ Филя и шепнулъ что-то на ухо нашему герою. Жукъ поднялъ Клейнбаума, улыбнулся и потрепалъ его по плечу.

— Никогда не будешь плакать?

— Никогда!— вскричалъ Клейнбаумъ.

И, какъ бы въ подтвержденіе этого зарока, слезы полились у него градомъ. Жукъ поморщился, но не сердился, мы же привтствовали самымъ искреннимъ смхомъ это никогда!

— Все-таки, молодецъ Клейнбаумъ,— молвилъ ласково Жукъ,— ну, теперь утрись!

— Платкомъ!— докончилъ тотъ, поднимая голову и улыбаясь.

— Точь въ точь солнышко сквозь дождевыя облака. Полюбуйтесь, господа!— объявилъ Филя, повертывая передъ нами Клейнбаума на вс стороны.

Дйствительно, онъ плакалъ и улыбался одновременно.

Возвращеніе Жука изъ заточенія не замедлило сдлаться извстнымъ всей школ. Многіе пожелали раздлить съ нами наше веселье. Никогда не было у насъ такъ шумно… Мы не слышали звонка, который обыкновенно возвщалъ начало классовъ. Появившійся на порог двери батюшка былъ не мало удивленъ представшей ему картиной.

— Друзья мои,— замтилъ онъ,— у васъ тутъ столпотвореніе…

— Вавилонское,— спшилъ докончить Клейнбаумъ, подкатываясь къ самымъ ногамъ законоучителя.

— Успокойтесь!

Одинъ мигъ, и — въ класс воцарилась глубокая тишина. Съ напряженнымъ вниманіемъ вс слушали исторію о Филистимлянахъ. Одинъ Филя вертлъ головою, поглядывая въ нашу сторону. Результатомъ его тревожнаго состоянія явилась записка на клочк бумаги, переданная сосдомъ въ руки Жука. Батюшка усмотрлъ волненіе Фили и обратился съ рчью непосредственно къ нему.

— Итакъ, мой другъ, между Филистимлянами прошелъ слухъ…

Увы! это, кажется, былъ единственный слухъ, о которомъ всезнающій Филя не имлъ никакихъ извстій. Въ отвтъ, онъ только моргалъ глазами…

— О чемъ мы бесдовали?— спросилъ батюшка, качая головою.

Филя, къ нашему удивленію, продолжалъ моргать.

— Отправляйтесь, мой другъ,— закончилъ батюшка, указывая рукою требуемое направленіе…

Бдный Филя глубоко вздохнулъ и отправился въ уголъ…

Глава Семнадцатая.
Нсколько метаморфозъ въ нашемъ муравейник.

— Тетушка, гд Соня?— спрашивалъ я, вбгая къ Ляминымъ и ни съ кмъ не здороваясь.

— Сеничка, что съ тобой, мой милый?

— Ничего… Жука выпустили изъ карцера…

Марья Сергевна улыбнулась, взяла меня за руку, и мы прошли въ маленькую уютную комнату моей кузины. Тутъ всюду виднлись бантики изъ лентъ: на окнахъ, на зеркал, надъ занавсью кровати… Я называлъ этотъ уголокъ бонборьеркой, и не даромъ: стоило немного порыться и — находились конфетки.

Катя сидла вмст съ Соней: он вдвоемъ что-то шили.

— Сеня хочетъ новости вамъ разсказать,— молвила тетушка и оставила насъ втроемъ.

Я не сразу удовлетворилъ ихъ любопытству: сдлалъ антраша, зацпился за ихъ работу и вмст съ нею полетлъ на полъ.

— Ну, и не разсказывай,— знаю: Жука выпустили на волю,— ршила Соня.

— Почему ты это знаешь?

— По твоимъ глазамъ.

— Да, Соня, выпустили!

Соня привскочила на стул.

— Такъ это правда? Наконецъ-то!.. Славный Жукъ, воображаю, какъ вы были вс рады…

И она захлопала въ ладоши и засмялась. Давно я не слыхалъ этого звонкаго смха.

— Катя, что-же ты?

Катя была очень нервная. Всякая неожиданность заставляла ее лить слезы. То же случилось и теперь.

Соня же хохотала пуще прежняго.

— Сеня, садись вотъ тутъ, между нами. Довольно работать, будемъ слушать по порядку.

Я говорилъ, он перебивали, подсказывали, что дальше, и мы втроемъ были такъ счастливы, такъ веселы какъ никогда.

— Соня свяжетъ Жуку кошелекъ на память, съ его вензелемъ, знаешь?

— Кошелекъ?!.. Ахъ, Катя, что-жъ онъ туда положитъ, когда денегъ нтъ!.. Это насмшка* Придумаемъ что нибудь лучше.

— Туфли! туфли!!

— Ха, ха. ха! Жукъ въ туфляхъ…

— И чтобы въ этихъ туфляхъ онъ пришелъ къ намъ.— добавила Катя.

— Непремнно!

О, радости юныхъ дней! Вспоминаетесь вы и въ поздніе годы жизни…

— Послушай Сеня.— говорила кузина, когда я уходилъ,— кланяйся ему очень отъ насъ и скажи…

Она остановилась.

— Приведи его къ намъ, Сеня,— добавила тетушка,— но только не насильно, а когда самъ захочетъ.

— Ахъ, мама! вотъ именно это я и хотла сказать.

— И къ намъ тоже,— упрашивала Катя.

——

Я разсказалъ Жуку о своемъ свиданіи съ барышнями и, къ удивленію, получилъ въ отвтъ неожиданный и горькій упрекъ:

— Видишь, Сенька, какой ты болтунъ! Зачмъ ты передалъ имъ все это?

Въ первый разъ я почувствовалъ досаду на Жука Впрочемъ, о гостяхъ нечего было и думать: время быстро приближалось къ экзаменамъ. Даже Филя не толковалъ больше о свтскихъ удовольствіяхъ. Онъ сидлъ неподвижно, уткнувъ свой длинный носъ въ книгу.

— Клейнбаумъ, ты такъ чудишь, что мшаешь мн думать,— обратился онъ къ своему сосду: — убирайся куда нибудь подальше!

— А гд-же мн ссть?— жалобно вопросилъ Клейнбаумъ.

Въ прежнее время онъ-бы, наврное, заплакалъ.

— Садись хоть на крышу…

— На крышу?— повторилъ Клейнбаумъ.

Но до такой крайности дло не дошло.

— Клейнбаумъ, или сюда,— пригласилъ его Жукъ.— Вотъ тутъ теб будетъ отлично.

И онъ очистилъ ему мсто на задней скамейк, возл себя.

Съ этого дня отношенія между ними измнились. Жукъ не умлъ останавливаться на половин дороги. Доброе чувство заговорило въ немъ, и онъ усердно принялся, въ чемъ только былъ въ силахъ, помогать бдняку.

Съ этого дня то и дло слышалось:

— Ахъ, Жукъ, какъ я теб благодаренъ!.. теперь я все понялъ!..

— Ну-ка, повтори!

Клейнбаумъ спшилъ повторять, и выходила ужасная чушь.

— Хе, хе, хе!— потихоньку произносилъ Жукъ, вспоминая, вроятно, дядюшку.

— Ну, начнемъ сначала, Клейнбаумъ.

— Вотъ чудакъ этотъ Жукъ,— ворчалъ Филя,— откуда онъ взялъ столько терпнья…

Наступили страшные экзамены и, вмст съ ними, лтнія жары. Нсколько человкъ нашихъ товарищей ходили съ понурымъ видомъ по саду, не принимая участія въ вечернихъ играхъ. Напрасно сталъ-бы кто искать между ними Клейнбаума: онъ бгалъ по саду съ самымъ беззаботнымъ видомъ. Жукъ отыскалъ его.

— Ну что, Клейнбаумъ, провалился?

— Изъ математики провалился, и это совсмъ врно, а вотъ изъ географіи…

— Что изъ географіи?

— Тоже провалился,— докончилъ Клейнбаумъ.

Жукъ сердился и отчаянно махалъ руками:

— Ну какъ мн съ нимъ теперь быть, Сеня?

— Не безпокойся, голубчикъ! мн общали дать переэкзаменовку, я за лто подготовлюсь, а тамъ прохладне будетъ…

И, въ ожиданіи этой прохлады, онъ продолжалъ проваливаться чуть не по всмъ предметамъ.

— Велли мн цвтокъ нарисовать съ картинки, знаешь?— разсказывалъ намъ на другой день Клейнбаумъ.

— Прекрасно, что-же дальше?

— Дальше?.. Я имъ такой цвтокъ нарисовалъ, какого они никогда и не видли.

И Клейнбаумъ, вмсто того, чтобы расплакаться захихикалъ. Мы пожимали плечами отъ удивленія.

Во время экзаменовъ намъ предоставлена была полная свобода, можно было выходить хоть каждый день, съ условіемъ — возвращаться въ школу вечеромъ. И когда сошли трудные предметы, то многіе этимъ воспользовались. Запахъ цвтущей сирени доносился въ окно изъ противоположнаго сада, весело чирикали птицы, душа рвалась на просторъ, подъ открытое синее небо…. Школьники толпою бжали въ сосднюю рощу, въ полуверст отъ нашего училища.

— Не пройдемъ-ли и мы туда, Жукъ?— спрашивалъ я.

Но Жукъ полюбилъ теперь городъ: его тянуло туда

— Нтъ, Сеня, я охотне пошелъ-бы въ Гостиный дворъ. Мн нужно купить кое-что.

— Опять свертокъ,— невольно прошепталъ я.

Онъ разслышалъ и засмялся.

— Желза надо купить, Сеня.

И мы шли покупать желзо въ самую большую лавку. Прикащики сначала были очень любезны, потомъ посматривали съ недовріемъ, и это недовріе разршалось кислой улыбкой, когда Жукъ, перебравъ всю лавку, вынималъ три копейки, бралъ что-то въ род гвоздя, и мы уходили.

Непопутный втеръ каждый разъ относилъ насъ въ сторону отъ прямой дороги, а именно вправо, гд стоялъ знакомый домикъ съ мезониномъ.

— Ага! вотъ и домикъ,— шепотомъ говорилъ Жукъ, слегка толкая меня локтемъ.

— Да, это онъ и есть,— подтверждалъ я.

Иногда тетушка, а подчасъ и Соня виднлись у открытаго окна. Мы раскланивались, я останавливался, перекинуться двумя-тремя словами, а Жукъ, съ дловымъ видомъ и немножко бокомъ, спшилъ дальше.

Когда я нагонялъ его, о домик не было и помину. Такая постоянная скрытность со стороны Жука огорчала меня не на, шутку…. Я узналъ, что Лямины вскор узжаютъ на все лто въ деревню и не сообщилъ ему о томъ ни слова.

Мы продолжали покупать гвозди и раскланиваться, какъ вдругъ…

— Ахъ, Сеня, что это значитъ?— однажды произнесъ Жукъ, останавливаясь и роняя свою покупку.

Привтливыя окна домика оказались закрытыми наглухо ставнями.

— Они ухали въ деревню,— отвчалъ я, глядя куда-то въ сторону.

Жукъ взялъ меня за плечи, отыскалъ мои глаза и произнесъ вполголоса:

— Ты зналъ и ничего не сказалъ мн объ этомъ, Сеня?!..

— Впрочемъ, и я тоже узжаю съ отцомъ на все лто,— сказалъ Жукъ, когда мы тронулись съ мста.

— Куда ты, Жукъ?

— Въ лсную глушь, дрова рубить, Сеня.

— Вотъ теб разъ!

— Да, Сеня! рубить дрова и сплавлять ихъ по рк… Операція такая есть.

— Операція?!.. И ты мн ничего не говорилъ объ этомъ?

Онъ улыбнулся. Очевидно, мы были теперь квиты.

— Я буду писать теб оттуда, Сеня.

— Пиши, Жукъ, непремнно!

——

Это лто тянулось для меня безъ конца. Тишина царствовала въ нашемъ дом. Мама была нездорова, и старуха няня отъ нея не отходила, дядюшка на цлое утро запирался въ своемъ кабинет. Что онъ длалъ — не знаю, только по временамъ слышалось тамъ отчаянная возня: дядюшка выгонялъ изъ комнаты мухъ и при этомъ ужасно горячился.

Никого изъ моихъ друзей не было возл. Разстроенный экзаменами Филя укрплялъ свои нервы на какихъ-то bains de mer, Клейнбаумъ точно сквозь землю провалился, и я только случайно узналъ, что онъ у дяди, въ имніи, недалеко отъ города. Этотъ дядя былъ крутой человкъ. Онъ приставилъ къ Клейнбауму чуть-ли не десятокъ репетиторовъ и не отпускалъ бднягу ни на шагъ. Катя путешествовала вмст съ своей подругой Соней.

Няня предлагала мн мои старыя книжки съ картинками. Я глядлъ въ нихъ больше для формы, а мысли были далеко.

Когда-же скрытный Жукъ мн напишетъ? Письмоносецъ каждое утро проходилъ мимо насъ. Я бжалъ къ нему, требовалъ письма, но онъ только махалъ рукою¹

Посл обда, двери кабинета гостепріимно растворялись, и я входилъ къ дядюшк.

Если только не надо было выгонять мухъ, то мы сейчасъ-же приступали къ разговорамъ о разныхъ неизвстныхъ мн предметахъ, иногда спорили, горячились, и эти часы были для меня самыми пріятными и полезными. Но какъ-же мы могли спорить, спроситъ читатель, когда съ одной стороны былъ опытъ и огромная начитанность, а съ другой, т. е. съ моей, одно незнаніе? Очень просто! у дядюшки была на все метода.

— Вотъ ты увряешь, Сеня,— говорилъ онъ,— что если-бъ не было… того, атмосферы, то цвтъ неба оставался-бы голубымъ… Вздоръ!

— Дядюшка, я и не думалъ уврять!.. это вы…

— Перестань, Сеня! лучше того… сознаться.

— Нтъ-же, говорю вамъ!..

Мы оба вскакивали съ своихъ мстъ, длали нсколько концовъ впередъ и назадъ по комнат, затмъ останавливались, и дядюшка съ необыкновенною ясностію объяснялъ всю суть дла.

Среди одной изъ такихъ оживленныхъ бесдъ, няня принесла намъ письмо.

— Дядюшка, это отъ Жука!— вскричалъ я, узнавъ почеркъ.

Дядюшка, завладвшій письмомъ, уже собирался продлать съ нимъ извстную длинную процедуру.

— Ну, тогда того… читай самъ,— ршилъ онъ, передавая мн конвертъ.

Съ понятнымъ волненіемъ я спшилъ развернуть письмо и началъ читать вслухъ.

Жукъ подробно описывалъ операцію рубки и сплава лса, свой образъ жизни, картины природы, и въ конц сообщалъ, что въ этой глуши нашлась у нихъ старая родственница и что по вечерамъ онъ съ нею усердно занимается… Тутъ я запнулся…

— Хе, хе, хе! чмъ-же онъ занимается? ну-ка!

— Не могу разобрать слова… перепачкано…

Дядюшка взялъ у меня листокъ.

— Дай-ка мн, Сеня, того…

Живо отыскалъ я очки, дядюшка нсколько разъ протиралъ ихъ, но дло не подвигалось.

— Какой чудакъ этотъ Жукъ,— говорилъ дядюшка, разсматривая письмо,— на самомъ интересномъ мст, онъ какъ будто нарочно раздавилъ того… козявку.

Эта козявка помшала намъ узнать, чмъ теперь увлекается Жукъ.

— Пиши ему сегодня-же запросъ,— совтовалъ дядюшка.

Я написалъ, но отвта не получилъ….

——

Каникулы кончились…. Мы разсаживались по мстамъ въ другой комнат, надъ дверьми которой красовалась надпись уже другаго класса. Сколько радостныхъ встрчъ, сколько неожиданностей: тотъ выросъ, этотъ растолстлъ отъ привольной жизни въ деревн, третій обратился чуть не въ арапа подъ дйствіемъ южнаго солнца. Смхъ и гамъ стояли въ воздух и заглушали трескотню уличной жизни.

Нашъ пріятель Филя тоже сильно загорлъ. Онъ имлъ нсколько утомленный и разочарованный видъ.

— Блестящій сезонъ, я не спорю,— разсказывалъ Филя, развалясь и играя золотой цпочкой,— за-то слишкомъ ужь много музыки, танцевъ… Je suis au bout des forces, mon cher.

Но вотъ шумъ усилился: въ дверяхъ класса показался Клейнбаумъ съ огромной связкой всевозможныхъ учебныхъ пособій подъ мышкой. Видъ его имлъ что-то торжественное, но чрезмрно короткій костюмъ портилъ общее впечатлніе.

— Клейнбаумъ, господа! Да разв онъ перешелъ?

— Перешелъ… и это совсмъ врно!

Его окружили. Онъ по-прежнему возвышался, какъ тополь, надъ веселой толпой.

— Видите-ли, господа, этимъ лтомъ произошла со мною, какъ дяденька выражается, ме-тамп-си-хо-за.

Большинство изъ насъ слышало въ первый разъ такое странное слово. И такъ какъ Клейнбаумъ только моргалъ, то мы обратились къ Фил:

— Что это значитъ?

Но и всезнающій Филя какъ будто все перезабылъ.

— Метампсихоза… это, какъ бы вамъ проще выразить… это…

— Скоре, Филя!

— Это нчто въ род… наскомаго.

Клейнбаумъ оглядывался кругомъ, какъ-бы въ ожиданіи своей участи.

— Вздоръ мелешь!— послышался твердый голосъ.

Это былъ Елагинъ, очень коренастый и сильный парень. Онъ отсидлъ уже два года въ этомъ класс, и потому зналъ гораздо больше нашего.

Филя не протестовалъ.

— Метампсихоза — это переселеніе души изъ одного тла въ другое. Ученіе такое есть,— пояснилъ Елагинъ.

— Вотъ это самое со мною и было,— объявилъ Клейнбаумъ.

— Пустяки! ты хотлъ сказать про метаморфозу….

— А что такое метаморфоза?

— Метаморфоза — значитъ превращеніе… напримръ, когда червякъ превращается въ бабочку!

— Вотъ и это тоже было со мной,— поспшилъ заявить Клейнбаумъ и, не обращая вниманія на взрывъ смха, продолжалъ: — я вдругъ сталъ понимать… что ни выучу — то пойму. Маменька повезла меня на переэкзаменовку, такъ учителя удивлялись. Только еще спросить собираются, а я ужъ тррр… Хи, хи, хи… выдержалъ!

Онъ разсказывалъ, а безпокойный взглядъ его кого-то отыскивалъ между нами.

— Гд-же, господа, Жукъ? Жука нтъ!

И въ самомъ дл Жука не было. Въ суматох мы совсмъ забыли о нашемъ геро. Нсколько дней прошло, а онъ не являлся. Мсто для Жука приготовлено было на задней скамейк… Клейнбаумъ помстился съ одной стороны, я — съ другой, и мы ждали его съ нетерпніемъ.

Разъ вечеромъ, уже довольно поздно, когда почти вс покоились сладкимъ сномъ, я увидлъ Жука, освщеннаго слабымъ мерцаніемъ лампы.

— Жукъ!— крикнулъ я, соскакивая съ постели.

— Ахъ, Сенька! мн тебя-то и надо…

Несмотря на полумракъ нашего дортуара, я сейчасъ

же замтилъ, что и съ Жукомъ случилась метаморфоза: хохолокъ исчезъ и круглая голова была острижена въ плотную, на щекахъ горлъ яркій румянецъ.

— Жукъ, на тебя нельзя смотрть безъ смха!— вскричалъ я, поцаловавъ его въ раскраснвшіяся отъ волненія щеки.

— Ну, и смйся, и кричи, если хочешь, чтобъ Зеленскій пришелъ,— перебилъ меня Жукъ.

Дв-три любопытныя, но совсмъ сонныя физіономіи, отдлились отъ подушекъ и посмотрли въ нашу сторону. Мы притаились.

— Видишь-ли, Сеня,— началъ Жукъ, примащиваясь возл меня на табурет,— я сейчасъ отъ директора… распекалъ цлый часъ и на завтра веллъ мн въ карцеръ идти…

— За что-же въ карцеръ?

— За то, что поздно вернулся… Но это пустяки, Сеня, а скажи, ты спать не хочешь?

— Разумется, не хочу.

— Мн надо о многомъ разсказать теб.

— Постой минутку, Жукъ! Ты тамъ такое намаралъ въ письм, что мы съ дядюшкой и разобрать не могли. Чмъ занимался ты съ этой старой дамой?

— Такъ ты не знаешь — чмъ я занимался?

— Разумется, не знаю.

Онъ хлопнулъ меня по спин.

— Музыкой, глупенькій, музыкой…

— На чемъ, Жукъ?

— На фортепьяно… Она отличная музыкантша, Сеня. Я слушалъ, слушалъ, и мн такъ захотлось самому играть и думать подъ музыку… Присталъ къ ней, говорю: выучите меня, я вамъ въ ножки поклонюсь. Она согласилась. И вотъ мы принялись, да вдь какъ! Ахъ, бдная! я ее замучилъ совсмъ…

Одушевленное лицо разсказчика выразило такое неподдльное огорченіе, что нельзя было не засмяться.

— Ну, и что-же, Жукъ?

— Выучился, барабаню кое-что, Сеня. Но вотъ бда: у меня, говорятъ, нтъ уха.

‘Вотъ теб разъ!’ подумалъ я, но сію-же минуту успокоился, увидя, что оба его уха въ цлости.

— Глупенькій, ты что на уши-то смотришь? Не въ томъ дло. Слухъ у меня того… какъ сказалъ-бы дядюшка. Тоны съ большимъ трудомъ различаю… Но, можетъ быть, оттого мн музыка такъ понравилась… Ахъ, Сеня, если-бы ты слышалъ, какъ она играетъ! Вс оперы, какія только есть… И что это за прелесть! Вотъ подожди, она общала мн подарить фортепіано… Напримръ, ‘Норма’ — Беллини… Слышалъ-ли ты когда-нибудь ‘Норму’ Беллини?

Онъ схватилъ меня за плечи и желалъ, какъ кажется, вытрясти изъ меня утвердительный отвтъ.

Ни прежде, ни въ послдствіи не случалось мн видть его въ такомъ страшномъ волненіи. Бросивъ меня на произволъ судьбы, онъ вдругъ куда-то пропалъ, но нсколько секундъ спустя, я опять заслышалъ его торопливые шаги.

— Сеня, хочешь хоръ жрецовъ послушать… это изъ ‘Нормы’, о которой я говорилъ.

Въ одной рук Жука оказался небольшой черный ящичекъ, въ другой ключикъ.

Я протиралъ глаза и ничего не понималъ.

— Разумется, хочу, Жукъ.

— Вотъ теб хоръ жрецовъ, Сеня!.. Слушай!..

Среди ночной тишины раздались тоненькіе, какъ волосокъ, но совершенно отчетливые гармоническіе звуки.

Жукъ поставилъ ящичекъ возл меня и закрылъ руками глаза.

Дзинь, дзинь, дзинь!

— Позвольте… что это у васъ тутъ, господа?

Передъ нами стоялъ Зеленскій.

— Счастье ваше, Жукъ, что это не директоръ, а только я,— замтилъ онъ, усмхнувшись,— а то не видать-бы вамъ никогда этой штучки.

Онъ указалъ на ящичекъ.

— Спасибо вамъ, Петръ Петровичъ,— отвчалъ Жукъ, поспшно пряча въ карманъ драгоцнный ящикъ.

Но хоръ жрецовъ продолжался и тамъ….

— Идите скоре къ себ и ложитесь!

Жукъ кивнулъ мн головою и ушелъ подъ музыку.

Онъ, вроятно, уже легъ, а можетъ быть и заснулъ, а эти неугомонные жрецы все еще не хотли успокоиться.

Глава Восемнадцатая,
въ которой чувствуется близость роковыхъ перемнъ въ нашей жизни.

Съ тхъ поръ промелькнулъ слишкомъ годъ. Наша школьная жизнь скользила до сихъ поръ въ узенькихъ берегахъ, и до открытаго моря было еще далеко. Мы росли, сами того не замчая, но мы, все-таки, были дтьми. Клейнбаумъ не отставалъ отъ насъ, и весело намъ жилось съ нимъ. Одна бда: его гнало кверху не по днямъ, а по часамъ. Рукава курточки кончались чуть не у локтей, а остальныя принадлежности туалета составляли, какъ выражался Филя,— pendant къ курточк. То и дло бдняга навдывался къ нашему училищному портному.

— Антипычъ, нтъ-ли запаса, голубчикъ?— говаривалъ онъ самымъ жалобнымъ тономъ,— выпусти!

Антипычъ отмахивался отъ него, какъ отъ мухи…

— Запаса давно нтъ… Погуляйте маленько и такъ.

И Клейнбаумъ гулялъ ‘такъ’.

Жукъ все еще находился въ музыкальномъ настроеніи. Его ящичекъ съ музыкою скоро сдлался предметомъ восторга всего класса, и бдные жрецы, по вечерамъ, тянули свой хоръ безъ перерыва. Только Жукъ никому и ни за что не давалъ ящика въ руки и заводилъ его всегда самъ. Онъ работалъ подъ музыку, и я часто заставалъ его въ глубокой дум. Онъ пробовалъ и пть, но тогда насмшливый Филя непремнно спрашивалъ: ‘изъ какой это оперы?’, а Жукъ этого не любилъ. Онъ изрдка навщалъ меня въ нашемъ дом, раза два мы съ дядюшкой здили къ нему на хуторъ и разъ застали Жука въ неописанной радости: фортепіано, наконецъ, пріхало. Правда, оно было старое и немного того… какъ опредлилъ дядюшка. Но что за бда! Жукъ просиживалъ за нимъ цлыя ночи.

Съ Соней приходилось встрчаться рдко, такъ какъ мы давно прекратили прогулки наши въ Гостиный дворъ…. Но, вотъ, въ нашей монотонной жизни произошло событіе.

Какъ-то разъ, въ праздничный день, я зашелъ къ Ляминымъ. Въ воздух пахло весною и мы должны были идти гулять.

Я засталъ всю семью въ сбор. Толковали о какомъ-то наслдств, о переселеніи въ Петербургъ, и вс казались въ самомъ веселомъ настроеніи духа.

— Сеничка, вотъ кстати!— воскликнула Соня,— послушай-ка!..

Я слушалъ и — не врилъ своимъ ушамъ.

— Соня, можетъ-ли это быть?

Мы прошли въ ея комнатку. Она вынула изъ картонки новую шляпку страннаго фасона и стала примрять ее передъ зеркаломъ.

— И эту шляпку… ты получила въ наслдство?

Понятіе о наслдств было у меня очень смутное.

Она звонко засмялась, сняла шляпку и, прежде чмъ я опомнился, напялила ее на мою неповинную голову.

— Чтобъ не терять времени, ты говори, Сеничка, а я буду перекалывать бантъ.

Ее могли занимать банты въ такую минуту!

— Послушай, Соня! Пусть они дутъ, а ты оставайся… Ну что теб длать въ Петербург?

— Что мн длать?… Ахъ, Сеничка, повернись вправо!… вотъ такъ!…

Мн оставалось надуть губы, поворачиваться и молчать.

— Ну чего ты сердишься? Вдь мы увидимся, и подумай, какъ весело будетъ!

— Счастливица ты, Соня! Теб все смшно, все трынъ-трава… Нтъ, мы, мужчины, смотримъ на вещи серьезне васъ: мы терпть не можемъ перемнъ!

Я готовъ былъ совсмъ съ нею поссориться, но она вдругъ перестала смяться, сняла съ меня шляпку и бережно уложила въ картонку. Затмъ, мы сли рядкомъ, какъ въ старину, и я не могъ на нее сердиться.

— Вотъ такъ, Сеня! Ну, теперь скажи, какъ намъ быть?

— Боюсь я этихъ перемнъ, Соня,— началъ я подъ вліяніемъ тихой грусти,— за одной непремнно другая. Знаешь, есть такое вязанье… кажется, на видъ все прочно, а попробуй, распусти одну только петельку и — все похало…

— Еще-бы не знать такое вязанье,— перебила меня Соня,— оно называется чулкомъ, вотъ, что твоя няня вяжетъ… Она мн часто жаловалась, что ты охотникъ спускать ея петли… Ха, ха, ха! такъ, или нтъ?

На этотъ разъ въ звонкомъ смх и я принялъ участіе.

— Пойми, однако,— продолжалъ я,— вдь не мн одному скучно будетъ, а и Жуку тоже… Когда, года два тому назадъ, ухали вы на время въ деревню, посмотрла-бы ты — какъ онъ огорчился!

— Огорчился такъ, что никогда и не бывалъ у насъ,— перебила меня Соня…

— Ахъ, Соня! точно ты его не знаешь…

— Я шучу. Продолжай!

Продолжать было трудно. Мн стало такъ жаль и ее, и Жука, и себя, что въ пору было заплакать.

— А ты думаешь, мн не жаль узжать отсюда?.. Ты думаешь, если я хохочу, какъ дурочка, такъ у меня и сердца нтъ?— сказала она, какъ-бы угадавъ мою мысль.

— Соня, милая, нельзя-ли не узжать?… Подожди нсколько годковъ, пока мы пройдемъ нашу школу, ну — тогда съ Богомъ!

Она взяла меня за руку.

— Сеня, ты говоришь, какъ ребенокъ… Жизнь нельзя прожить безъ перемнъ. Нельзя вкъ сидть такъ, какъ мы теперь сидимъ… И потомъ, разв ты не знаешь, что и вамъ предстоятъ перемны?

— Ничего не знаю и знать не хочу,— отвчалъ я не безъ горечи.

— Ну, такъ я теб скажу по секрету. Жукъ то-же удетъ, положимъ, не сейчасъ, не скоро, а, все-таки, удетъ…

— Куда?— спросилъ я, вскакивая съ мста.

— Успокойся, Сеня. Это случится не раньше какъ черезъ годъ.

— Скажи, куда?

Въ это утро мн суждено было переходить отъ одной неожиданности къ другой… Соня играла со мной, какъ кошка съ мышью.

— Если ты будешь умникъ и сядешь спокойно возл меня, я теб все разскажу, и, кром того, добрый совтъ дамъ.

Я въ точности исполнилъ условіе и спросилъ:

— Откуда ты это знаешь, Соня?

— Отъ дяди. Ильинскій хочетъ отдать сына въ Морской Корпусъ.

— Гд этотъ Корпусъ?— спросилъ я, хватая свою шапку.

— Въ Петербург…

— Ага! такъ вы будете опять вмст. А я-то какъ-же?

— Поступай и ты туда!

— Ты смешься? Ты думаешь, что не поступлю?

— Нтъ, ты вдь боишься перемнъ…

— Какъ-же быть?— спросилъ я, совершенно озадаченный.

— Я теб подскажу, если хочешь…

— Подскажи, пожалуйста!

— Не жалй петель. Пусть вс распустятся…

— Какая ты хитрая, Соня! говоришь то, что я думалъ… Да! если на то пошло — пусть вс распустятся… Тогда не такъ будетъ жалко… Я уговорю и Филю, и другихъ хать въ Морской Корпусъ… Чмъ мы не моряки!

— И этого длинненькаго, съ большими ушами, тоже бери съ собой, Сеня.

— Клейнбаума? Ха. ха, ха! непремнно возьму!

— Ахъ, какъ хорошо все устраивается!— вскричала Соня, хлопая въ ладоши.

Грустныя мысли окончательно разсялись.

— У насъ будутъ свои матросы,— продолжала Соня,— будетъ своя лодка. Подемъ на взморье, вы будете грести, я — править рулемъ.

— Бррр!…— невольно произнесъ я, вспоминая морскую пучину.— Это очень весело, но ты не боишься утонуть, Соня?

— Утонуть?! Ты не умешь плавать?.. Ну, ничего! если утонемъ, то вс вмст.

— Утонемъ вс вмст!— повторилъ я, наэлектризованный ея отважностію, хотя, сказать по правд, мн вовсе этого не хотлось.— До свиданія, Соня! Бгу къ дядюшк… Нужно обо многомъ съ нимъ переговорить!…

— Погоди одну минуту, я что-то придумала,— отвчала она, удерживая меня за руку.

— Говори, Соня!

— Въ будущее воскресенье, какъ разъ передъ отъздомъ, мы хотли придти къ вамъ, чтобъ вмст провести вечеръ. Устрой такъ, чтобъ и Жукъ пришелъ. Мн хочется его видть.

— Не общаю, но постараюсь.

— Это не все, погоди! Я желаю, чтобы ты позвалъ и тхъ двухъ: Филю и Клейнбаума.

— Ихъ двоихъ привести гораздо легче, чмъ одного Жука,— замтилъ я,— за нихъ ручаюсь.

— Прекрасно, Сеня! а я приведу Катю. Ну, теперь, можешь идти бесдовать съ дядюшкой. До свиданія!

Я стремился домой въ странномъ, возбужденномъ состояніи. Мелочныя явленія уличной жизни, всегда такъ интересовавшія меня, теперь въ моемъ мозгу отражались совсмъ иначе. Мальчишка, съ корзиной на голов, оступился, упалъ, и крендели полетли въ лужу. Онъ заплакалъ. Въ другое время, я принялъ-бы въ немъ живое участіе, теперь только укоризненно взглянулъ на него и прошелъ мимо’.

— Дуралей, нашелъ причину плакать! Посмотрлъ-бы ты, какъ морская волна переворачиваетъ вверхъ дномъ, не то, что корзинку, а корабль, а мы, моряки, и въ усъ не дуемъ!

Да, мн казалось, что я уже морякъ и если бгу но суш, то это потому, что надо поспть на корабль, отходящій въ море. Я слышалъ, какъ паруса бились о скрипвшія мачты, звучали въ рупоръ командныя слова, морской втеръ, смшанный съ влажною пылью, дулъ прямо въ лицо. Правда, я и теперь боялся воды, но мысль, что Жукъ будетъ кататься съ Соней по взморью, а я — нтъ, что онъ отправится вокругъ свта, а я останусь далеко отъ всякаго моря,— мысль эта длала изъ меня отчаяннаго морехода…

Дядюшка прохаживался большими шагами изъ угла въ уголъ по своей комнат и если останавливался, то лишь для того, чтобъ раскурить трубку, которая то и дло гасла… Слова ‘большими шагами’ надо понимать въ относительномъ смысл: они были велики для дядюшки и служили, такъ сказать, мриломъ его оживленія.

Я слдовалъ за нимъ по пятамъ, и такъ какъ былъ оживленъ не меньше его, то мой носъ въ извстные моменты наталкивался или на круглую спину, или на накрахмаленную манишку дядюшки.

— Извините, дядюшка, это совсмъ не того,— говорилъ я, передразнивая старика, съ легкой руки Фили.— Сон вы разсказываете все, а мн ничего…

— Соня — двочка разумная, тогда какъ ты еще совсмъ того…— возразилъ дядюшка.

— Знаю, что вы хотите сказать! Но дло въ томъ, что я тоже буду морякомъ…

— Морякомъ?!— повторилъ дядюшка, быстро оборачиваясь лицомъ ко мн.— Хе, хе, хе! Морякомъ надо не быть, а родиться, Сеня…

— Что же я такое?

— Ты — маменькинъ сынокъ!

Пуфъ!

Названіе это показалось мн обиднымъ, несмотря на то, что я по-прежнему любилъ маму.

— Маменькинъ сынокъ, думаете вы? Нтъ, дядюшка!. Я не напрасно подружился съ Жукомъ: у насъ одни и т-же вкусы. Онъ въ море, и я туда же… Бултыхъ! и все тутъ.

— Молодецъ, Сенька! не ожидалъ!— вскричалъ дядюшка.

Глаза его сверкнули, трубка захрипла, и облако благо дыма скрыло на нсколько мгновеній всю оживленную фигурку.

— Бултыхъ! это того… хорошо,— продолжалъ дядюшка изъ за облака,— но, все-таки, надо, какъ твоя мать говоритъ, подумать да сообразить.

— Что же тутъ соображать?

— Идти въ море, надо быть готовымъ того…

— Утонуть!— подсказалъ я,— неужели?

— Пожалуй, что и утонуть…

— Однако, дядюшка, сколько вы плавали, и живы до сихъ поръ…

— Хе, хе, хе! а, все-таки, тонулъ нсколько разъ.

— Тонуть я готовъ! Притомъ же не одинъ я, а вс вмст будемъ тонуть.

Моя мысль собственно была та, что я за кого нибудь да уцплюсь и, слдовательно, могу и спастись отъ потопленія.

— Совсмъ молодчина!— вскричалъ еще разъ дядюшка.— Знаешь ли, Сеня, что ты сказалъ великую того…

..Глупость!’ — подумалъ я — Истину!— докончилъ дядюшка.

Онъ набилъ вторую трубку и прилегъ на диванъ, что случалось весьма рдко.

— Я замчаю, Сеня, что съ тобой можно говорить серьезно… Такъ вотъ что я теб скажу…

Пуфъ! пуфъ!!

— Страшно бываетъ умирать въ постели, совсмъ другое дло въ мор. Особенно, когда штормъ, и надо спасать того… корабль… Тутъ ты думаешь обо всемъ, только не о смерти… Тутъ передъ тобою такая картина, что бери того… кисть и пиши!..

Дядюшка вскочилъ съ дивана и разставилъ руки, какъ будто чего-то искалъ, вроятно, кисти, но ея никогда у него не было. Не найдя ничего подходящаго, онъ схватилъ меня за плечи и приподнялъ на воздухъ.

— Дядюшка!— проговорилъ я.

— Да, Сеня! Валъ вышиною въ четырехъ-этажный домъ подброситъ тебя такъ высоко, что рукой можетъ достать волокнистую тучу… Втеръ реветъ, паруса въ клочки, мачты за бортъ, трещитъ и стонетъ корабль, а верхушка волны, сорванная втромъ, обдаетъ тебя съ ногъ до головы пной и залпляетъ глаза… Вдругъ все засвтилось тысячею изумрудныхъ огней… Молнія тррахъ! Малйшая зыбь тамъ, внизу, видна такъ ясно, какъ на ладони… Затмъ — непроглядный мракъ, и ты летишь стремглавъ въ самую глубину… Каково? гд-жь тутъ думать о смерти?

— Хе, хе, хе!— произнесъ я дрожащимъ голосомъ, надясь этимъ ободрить себя и въ то же время думалъ: ‘Къ чему это ей пришла фантазія кататься по взморью? Смотри-ка, куда мы выхали!’

Дядюшка, дйствительно, чувствовалъ себя въ открытомъ мор и не располагалъ вернуться на берегъ. Онъ отворилъ дверь въ залу и позвалъ маму:

— Мари,— сказалъ дядюшка, вводя маму въ кабинетъ,— прекрасная того… мысль… Отдадимъ Сеньку черезъ годъ въ Морской Корпусъ…

— Какъ же это, братецъ?— спросила мама.— Вы сами же когда-то ршили, что…

— Ршить-то ршилъ,— перебилъ дядюшка, проворно почесывая за ухомъ,— а теперь послушай-ка его… онъ совсмъ того… морякъ.

— Сеничка, что ты на это скажешь?..

— Странная ты, право, Мари, еще спрашиваешь: что скажешь?— перебилъ дядюшка.— Да онъ сейчасъ столько разсказалъ про море, да про бурю, да про то, что тонуть совсмъ не того… не страшно… Однимъ словомъ — морякъ!

Мама улыбнулась.

— Дядюшка,— прошепталъ я,— вдь это вы…

Дядюшка ничего не слышалъ. Онъ обнялъ маму со свойственною ему живостью, поцловалъ ее нсколько разъ и сказалъ:

— Такое ршеніе, Мари, длаетъ теб великую того… честь! Поздравляю, поздравляю! Лучше и я ничего не могъ бы придумать…

— Но вдь это не сейчасъ же, братецъ, а черезъ годъ?— спросила мама.

Она какъ разъ угадала мою мысль.

— Разумется, черезъ годъ, и даже черезъ два,— ршилъ дядюшка.

‘Эхъ, была не была! до тхъ поръ я успю десять разъ привыкнуть къ вод’,— подумалъ я, и мн опять стало весело.

Глава Девятнадцатая.
Прощальная вечеринка.

Въ воскресенье мы ждали гостей. Посл обдни, дядюшка отправился въ аптеку. Мама, няня и я занимались хозяйствомъ… Мое дятельное участіе скоро прекратилось въ виду замчанія, сдланнаго няней:

— Оставь, Сеничка, отдохни! вторую тарелочку разбилъ. Будетъ съ тебя!

Но для меня этого казалось слишкомъ мало, чтобы наполнить промежутокъ времени до вечера. Я не давалъ дядюшк прикурнуть какъ слдуетъ посл сытнаго пирога. Лишь только смерклось, мн стали слышаться звонки и мерещиться гости… То и дло я подбгалъ къ двери кабинета и будилъ старика.

— Ступай, Сеня, отвори, а я пока того…— отвчалъ онъ.

Дядюшка тоже любилъ гостей.

И все напрасно! Въ сняхъ никого не было.

Наконецъ, подъхалъ Жукъ, съ узелкомъ въ рукахъ. Онъ долженъ былъ у насъ ночевать.

Жукъ забился въ укромный уголокъ кабинета и объявилъ намъ, что если много будетъ гостей, то онъ не выйдетъ.

— Хе, хе, хе! хитришь, братъ,— замтилъ дядюшка.

Мы томились въ ожиданіи. Дядюшка пробовалъ нсколько разъ закурить трубку, но она все гасла…

— Кажется, звонятъ,— сказалъ онъ и прибавилъ:— нтъ, это у меня того… въ ух.

Однако, звонокъ повторился очень явственно. Дядюшка оттолкнулъ меня, и самъ отворилъ дверь.

Вошли Лямины: отецъ, мать и дочь.

Петръ Петровичъ Ляминъ былъ красивый, статный мужчина. Онъ имлъ всегда озабоченный, дловой видъ и показывался въ обществ очень рдко. Вотъ причина, почему до сихъ поръ не пришлось упомянуть о немъ.

Между вновь прибывшими, къ моему удивленію, оказался Филя. На немъ было что-то въ род треугольной шляпы.

— Ахъ, какой уморительный! гд онъ такую досталъ,— сказала мн Соня, показывая на Филю.

— C’est tr&egrave,s la mode!— протестовалъ онъ.

— la mode до тхъ поръ, пока директоръ тебя не поймалъ,— ршилъ дядюшка, дружески съ нимъ здороваясь.

Болтая и смясь, перешли мы въ залу.

— Какъ вы поздно приходите!— жаловался я,— мы и наговориться не успемъ.

— А Жукъ-то, наврное, уже приползъ,— сказалъ Филя,— на вшалк я видлъ его оболочку.

— Не смйте такъ выражаться, мосье Жоржъ!— крикнула Соня.— Вы знаете, что мы съ нимъ друзья.

Дядюшка былъ правъ! Жукъ, заслышавъ знакомые голоса, вышелъ въ залу, слегка зацпивъ по дорог припертую половинку дверей.

Въ эту минуту нсколько звонковъ, одинъ за другимъ, возвстили прибытіе остальныхъ гостей. Катя весело подбжала къ намъ. Жукъ уже оканчивалъ свои поклоны и столкнулся съ Катей.

— Наконецъ-то мы встртились, и вамъ некуда спрятаться!— вскричала она, крпко пожимая его руку.

— Если-бы и было куда,— не спрячусь,— молвилъ Жукъ, улыбаясь.

— Да вы ужасно перемнились, и къ лучшему,— замтила откровенно Катя.

— А я все тотъ-же, и это мн нравится,— похвалилъ самъ себя Филя.

Изъ передней послышался голосъ дядюшки.

— Кто тамъ того… скребется?

Молодежь поспшила къ нему.

— Кто тамъ?— повторилъ дядюшка.

— Это я,— отвчалъ голосъ изъ сней,— ищу звонокъ и… не нахожу!

— Ва! это Клейнбаумъ!— вскричали Филя и Жукъ.

Намъ почему-то такъ стало при этомъ весело, что мы захлопали въ ладоши.

Дверь отворилась, и на темномъ фон дйствительно обрисовался Клейнбаумъ. Аплодисменты усилились. На добромъ лиц Клейнбаума сіяла улыбка. Дядюшка и мама встртили гостя самымъ дружескимъ образомъ, какъ стараго знакомаго.

— Чего ты такъ запыхался, Клейнбаумъ?— освдомился я.

— Пріхалъ,— отвчалъ онъ.

— Не верхомъ-ли на…?— спросилъ Филя.

— Почти!— отвчалъ Клейнбаумъ.

Это п_о_ч_т_и было такъ забавно, что барышни положительно заинтересовались Клейнбаумомъ. Мы поспшили познакомить ихъ другъ съ другомъ.

Между тмъ, наша крошечная зала наполнилась гостями, и молодежь съ трудомъ нашла себ мсто въ уголку. Соня и Катя услись на одномъ стул, а мы, четыре кавалера, стояли, Клейнбаумъ возвышался надъ нами.

— Знаете-ли, mesdames,— замтилъ Филя,— если вы только дадите намъ инструменты, то мы сыграемъ вамъ квартетъ.

— Какой того… квартетъ?— спросилъ дядюшка, проходя мимо.

— Изъ басни Крылова,— отвчалъ Филя,— не знаемъ лишь — какъ ссть.

— Однако, ты порядочная того… егоза!

Вслдъ за тмъ дядюшка перевелъ насъ въ свой кабинетъ, гд мы и услись.

— На чемъ-же я буду играть?— поинтересовался Клейнбаумъ.

— На чемъ хотите, но только, чтобы мы могли танцовать,— сказала Катя.

Соня покачала головой.

— Нтъ, мы не будемъ танцовать, теперь весна, а танцы хороши зимою.

— Пропали вс твои па, Жукъ!— произнесъ Филя съ глубокимъ вздохомъ.

— Ахъ, какая жалость!— воскликнула Катя.

— Пригодятся еще, не жалйте!— ршила Соня.

Затмъ она съ живостью крикнула Жуку, сидвшему визави:

— Что вы тамъ нашли на потолк, мосье Жукъ? О васъ говорятъ, за васъ заступаются, а вы и не моргнете…

Жукъ, дйствительно, пребывалъ въ глубокой задумчивости и смотрлъ въ потолокъ. Восклицаніе Сони заставило его опустить глаза.

— Онъ нашелъ тамъ первую муху,— объяснилъ намъ Филя.

Встрепенувшійся Жукъ слегка ударилъ Филю по затылку.

— Не отвчай, когда тебя не спрашиваютъ!

Филя возвратилъ ударъ.

— Не звай, когда съ тобой говорятъ!

— Поссорились!— какъ бы въ испуг вскричала Соня.— Сеничка, сядь между ними, а то они съдятъ другъ друга.

Задумчивость Жука прошла, и онъ захохоталъ вмст съ нами.

— Господа, перестаньте, наконецъ, смяться,— увщевала Соня.— Прежде всего намъ надо ршить вопросъ, какъ намъ быть? гд встртиться? для этого-то мы и собрались.

— Это совсмъ врно!— замтилъ Клейнбаумъ.— И я уже почти ршилъ вопросъ: какъ намъ быть?

Онъ сидлъ рядомъ съ Жукомъ и не спускалъ съ него глазъ.

— Разскажите-же,— приставали барышни.

Но, какъ и въ прошлый разъ, толстякъ помшалъ намъ со своимъ чаемъ.

— Пожалуйте скорй, дти, а то мста вамъ не будетъ,— сказалъ онъ.

Мы поспшили въ столовую, Филя впереди всхъ.

— Жукъ, сюда!— крикнула Соня, занимая мсто, и такъ громко, какъ будто мы играли въ кошки-мышки или горлки, причемъ толстякъ изображалъ изъ себя перегородку.

— Соня, ты захотла домой, ma ch&egrave,re,— отозвалась не безъ грусти Марья Сергвна.

Жукъ и безъ приглашенія былъ уже тутъ какъ тутъ.

Толстякъ предсказалъ врно: Клейнбаумъ бродилъ вокругъ стола, ища мста, и при этомъ чуть не вышибъ сухарную корзинку изъ рукъ няни.

— Сеничка, кто это такой?— освдомилась старушка, наклоняясь ко мн…

— Тоже морякъ, няня,— отвчалъ я шепотомъ.

Мама выручила Клейнбаума изъ затрудненія: она

усадила его рядомъ съ собой у маленькаго столика, на которомъ стоялъ самоваръ. Всякому другому такое сосдство съ самоваромъ показалось бы не особенно удобнымъ, но нашему путешественнику оно пришлось по вкусу.

— Тепло тутъ,— сказалъ мн Клейнбаумъ, потирая руки,— тепло, точно въ Африк!

— Что вы все молчите?— справлялась Катя у своего кавалера.

— Je ne parlerai pas! c’est tr&egrave,s dangereux! Vous savez…— отвчалъ Филя, прихлебывая свой чай и закусывая кренделемъ.

— Ха, ха, ха! Какъ жаль, что вы стали такъ осторожны… Помните, года два тому назадъ?..

— Никогда ничего не забываю,— уврялъ ее Филя,— mais je ne parlerai pas.

— Сеня говорилъ, что вашъ французскій языкъ идетъ, успшно, мосье Жукъ,— сказала Соня…

— Пожалуйста, называйте меня такъ, какъ вы уже разъ назвали: просто Жукъ.

— Охотно! Какъ французскій языкъ, Жукъ?

— a va!— отвчалъ Жукъ и засмялся.

— Что тамъ за сова,?— спросилъ Филя, давшій слово молчать.

Барышни захохотали.

Всмъ было весело и уютно. Соня болтала, Жукъ прислушивался, Клейнбаумъ хихикалъ изъ-за самовара, поглядывая то на Жука, то на его даму, Катя захлебывалась отъ остроумія Фили. Дядюшка, по обыкновенію, двигался. Онъ разсказывалъ длинную исторію и въ то же время все чего-то искалъ… Принесъ изъ кабинета трубку — забылъ кисетъ, принесъ кисетъ — забылъ трубку.

— Я вамъ принесу.— предлагала Соня.

— Нтъ, душечка, ты не можешь… Жукъ тогда того…— говорилъ дядюшка, подмигивая своему пріятелю.— Жукъ сбжитъ…

Филя фыркнулъ отъ смха.

— Опять!— воскликнула Катя, отодвигаясь въ сторону.

— Rien, rien!— успокаивалъ Филя.— Я о чемъ-то смшномъ вспомнилъ…

Задвигались стулья. Большіе окончили свой чай и снова перешли въ залу. Дядюшка только что получилъ газеты и общалъ прочесть вслухъ новости. Но намъ было не до политики и, по совту няни, мы остались за круглымъ столомъ.

— C’est tr&egrave,s bien, няня!— сказалъ Филя, который далеко не разршилъ еще вопросъ о булк съ масломъ и сыромъ.

— Нянюшка, садись и ты съ нами…

— Вотъ погодите, уберу со стола, чулокъ возьму, тогда и присяду.

— Съ условіемъ, няня, что ты навяжешь, то мы распустимъ,— объявила плутовка Соня, взглянувъ на меня.

Она положила об руки на столъ и весело поглядывала на всхъ.

— Здсь намъ никто не помшаетъ говорить серьезно… Прошу только не прерывать.

— Я буду сть и слушать,— сказалъ Филя.

— Не прерывать?.. Это совсмъ врно!— замтилъ Клейнбаумъ, не спуская глазъ съ Жука.

— Клейнбаумъ, цыцъ!— огрызнулся Филя.

— Цыцъ!— повторилъ тотъ и прибавилъ:— правда!

— Господа, перестаньте же, наконецъ!— прикрикнула на нихъ Соня и обратилась съ вопросомъ:

— Мосье Клейнбаумъ, вы что-то хотли сказать давече, на счетъ того, какъ намъ быть…

— Да, хотлъ сказать!— воскликнулъ обрадованный Клейнбаумъ.— Въ Петербург мы будемъ жить вс вмст… Это дло ршеное. Я переговорилъ съ папенькой и маменькой.

— Это, вдь, невозможно!— сказали Соня и Катя одновременно.

— Тамъ, въ Петербург,— продолжалъ между тмъ Клейнбаумъ,— у насъ есть дяденька…

— А у дяденьки есть тетенька,— докончилъ за него Филя.

Жукъ и барышни протестовали и заставили замолчать нашего болтуна.

— Продолжай, Клейнбаумъ!

— У дяденьки есть очень большая квартира. Онъ очень добрый и живетъ на Острову…

— Вотъ теб разъ! какъ же къ нему подъхать?— опять вмшался Филя.

— Мостъ есть,— пояснилъ Клейнбаумъ.

— Я понимаю васъ! это прекрасная мысль,— сказала Соня,— и вы, и вс ваши товарищи по Морскому Корпусу могутъ тамъ помститься.

— Совсмъ врно! но было бы еще лучше, еслибъ…

— Что такое?

— Еслибъ и вы тамъ помстились… отдльная квартира есть очень просторная…

— Я объ этомъ подумаю!— молвила Соня, среди общаго смха.

— И я тоже… Всхъ нашихъ знакомыхъ перевеземъ къ теб,— добавилъ Филя.

Подсла няня съ чулкомъ, и мы наперерывъ объяснили ей, какъ все у насъ хорошо устраивается.

— Эхъ, молодость! Хорошо-то хорошо, да больно вы уже прытки!..

— Я еще не все сказалъ,— объявилъ Клейнбаумъ, поднимаясь съ своего мста.

— Говори!— сказалъ Жукъ.

— Сеня мн нсколько разъ толковалъ насчетъ лодки и насчетъ взморья…

— Да, мы ршили кататься по взморью,— подтвердила Соня.— Неужели и лодка готова?

— Мы ршили… это врно! Но я грести не умю, плавать не умю и воды боюсь, какъ огня,— закончилъ Клейнбаумъ и слъ.

— Зачмъ же ты поступаешь въ Морской Корпусъ?— спросилъ Жукъ за всхъ насъ.

— Зачмъ я поступаю въ Морской Корпусъ?..

— Зачмъ?— повторилъ Жукъ.

— Какъ зачмъ? поступаю потому, что ты поступаешь!

Это было наивно, но такъ сердечно сказано, что никто не улыбнулся, а я даже одобрительно кивнулъ головою.

— Итакъ, это дло ршенное,— сказала она,— сперва ду я, потомъ Жукъ и вы, Клейнбаумъ…

— Да, вмст! и прямо къ дяденьк.

— Потомъ, мосье Жоржъ и Сеня…

— А съ кмъ же я останусь?— спросила Катя со вздохомъ.

— Со мной,— сказалъ ей Филя,— я провожу ихъ до первой станціи и вернусь къ вамъ, а они пускай себ тонутъ, если есть охота.

— Ахъ, какой же вы милый, мосье Жоржъ!

— Toujours le mme,— добавилъ Филя.

— Нянюшка, голубушка…— послышался изъ другой комнаты голосъ толстяка.— Что же это? тамъ вс ждутъ дессерта, а вы здсь прохлаждаетесь, моя милая!

Няня засуетилась. Нкоторые изъ насъ взялись помогать ей: остальные пошли въ залу.

Посл дессерта дядюшка придумалъ весьма замысловатыя шарады, но такъ какъ Клейнбаумъ не могъ разгадать ни одной, причемъ у него съ языка срывалась постоянно слово картофель, то мы ршили перейти къ чему-нибудь боле разнообразному.

— Сеня,— сказалъ мн Жукъ,— я бы предложилъ игру, да боюсь…

— Почему боишься?

— Много мебели поломаемъ.

— Это преинтересная должна быть игра,— отозвалась Катя.— Какъ она называется?

— Жмурки.

— Мама, позволь сыграть намъ въ жмурки!— приставалъ я къ мам.

Она была въ нершимости… Дядюшка заврилъ, что игра эта сама по себ очень скромная.

Минуту спустя, сцена представляла невообразимую суматоху, частью благодаря дядюшк, который принялъ въ игр непосредственное участіе…

— Однако, Филя, ты того… плутъ!— кричалъ Андрей Ивановичъ, освобождаясь изъ его объятій.

— Плутъ, почему!— спросилъ Филя.

— Плутъ потому, что твои глаза смотрятъ изъ подъ платка!

— Штрафъ, штрафъ!— провозгласило все общество.

— Это не мои глаза!— тщетно уврялъ Филя.

Его оштрафовали: онъ долженъ былъ молчать втеченіи двухъ минутъ.

Изъ рукъ Фили дядюшка попалъ въ руки Жука, который игралъ совсмъ честно, съ крпко надтой повязкой на глазахъ.

— Огонь, огонь!— сказалъ дядюшка и повернувъ Жука за плечи, толкнулъ его на право. Бдный Жукъ поймалъ опять толстяка.

— А я здсь!— крикнула Соня тоненькимъ голосомъ.

Жукъ бросился по этому направленію и схватилъ Соню за руку. Она сняла съ него повязку.

Интересне другихъ игралъ нашъ Клейнбаумъ. Онъ распростеръ руки и двигался впередъ съ такими предосторожностями, что никого не могъ настичь. Наконецъ, удалось ему наткнуться на круглую печку и онъ заключилъ ее въ свои объятія.

Игра кончилась. Мы вс нуждались въ отдых. Я искалъ Жука и Соню. Заглянувъ въ столовую, я увидлъ, что они сидли рядкомъ у окна. Наклонивъ, но своему обыкновенію, голову, онъ что-то ей разсказывалъ. Она слушала и улыбалась.

Дня черезъ два посл этой вечеринки, Соня укатила въ Петербургъ.

Глава Двадцатая,
въ которой нсколько петель распутываются.

Время шло. Съ отъздомъ Сони улеглись круги на поверхности нашей школьной жизни,— круги, произведенные ея появленіемъ, и мы какъ будто забыли о предстоявшей намъ перемн жизни. Лишь изрдка имлъ я извстія черезъ посредство мамы о своей кузин. Отецъ ея отлично устроился въ столиц. Я зналъ, что Лямины жили тамъ весело, принимали гостей и много вызжали. Своими скудными извстіями я не забывалъ длиться съ Жукомъ. Слушая меня, онъ пилилъ, скоблилъ и рубилъ усердне обыкновеннаго, и складка на его лбу обозначалась явственне, чмъ когда нибудь. Можетъ быть, ему не нравилось, что Соня увлекается петербургскими удовольствіями? Онъ никогда не намекалъ на то, но разгадкой состоянія духа Жука, въ эту пору, послужило одно обстоятельство, неускользнувшее отъ моей наблюдательности. Онъ завелъ то, чего прежде не имлъ: тетрадку въ красивомъ переплет. Въ эту тетрадку Жукъ списывалъ стихи, которые приходились ему по вкусу. Чаще всего онъ трудился надъ Лермонтовымъ.

— Странное дло,— признался онъ мн однажды,— чмъ больше стихи мн нравятся, тмъ хуже я ихъ пишу! Посмотри…

Подошелъ къ намъ Филя, взглянулъ и ршилъ:

— Да, Жукъ, чувства много, а почеркъ очень и очень того…

Филя по-прежнему наслаждался жизнью, придерживаясь уже извстныхъ поговорокъ. Онъ подросъ на два вершка, прибавилъ къ этому каблуки въ одинъ вершокъ и танцовалъ на вечерахъ съ большими дамами.

— Il pleut d’invitations,— говорилъ онъ намъ, показывая пригласительныя записки.

Поставленный обстоятельствами въ самый водоворотъ жизни, Филя завелъ себ особенный свтскій календарь, въ которомъ дни были впередъ распредлены на весь предстоявшій сезонъ. Онъ позволилъ своему сосду Клейнбауму, не отличавшемуся особой памятью, занести въ этотъ календарь дни рожденья и имянинъ: папеньки, маменьки и всей многочисленной родни, съ тмъ уговоромъ, что тотъ позоветъ его, если у нихъ затется что-нибудь веселое.

Уроки одолвали Клейнбаума!

— Это совсмъ врно,— говаривалъ онъ, бгая изъ угла въ уголъ съ книгой въ рукахъ,— плоды ученія горьки, а корни сладки….

Онъ полюбилъ пословицы, но произносилъ ихъ всегда на-выворотъ.

Мы изучали теперь во всей подробности отечественную географію. Клейнбаумъ и тутъ нашелъ подходящую территорію, которая замнила ему Африку.

— Что вы намъ скажете, Клейнбаумъ, о Россіи?— вопрошалъ Вержбинъ.

Конецъ палки вопрошаемаго неизмнно попадалъ въ одну и ту-же точку.

— Вотъ, г. профессоръ, степи….

— Какія?

— Киргизъ-Кайсацкія….

Клейнбаумъ приставлялъ глаза къ самой карт и производилъ тщательный осмотръ мстности. Вержбинъ въ это время погружался въ задумчивость.

— Ничего нтъ, г. профессоръ, ни одного города, ни одной деревушки, а только…. скотоводство.

— У… у… Еще бы!

Но разъ случилось съ усерднымъ Клейнбаумомъ происшествіе, выходившее изъ ряда обыкновенныхъ: онъ потерялъ Наполеона!

Жерве пуще прежняго мучилъ насъ переводами историческихъ анекдотовъ. Клейнбаумъ, трудившійся всегда добросовстно, наткнулся на недоразумніе.

— Господа,— обратился онъ къ намъ,— нтъ ли у васъ другой книжки, потому что въ этой я нашелъ ошибку.

Мы вс очень обрадовались этой ошибк, и человкъ десять пожелали ее исправить.

— Тутъ сказано: Napolon arriva au bord de la Meuse.

— Не можетъ быть, чтобы сказано было съ такимъ акцентомъ,— перебилъ Филя.

— Филька, не суйся!

— Я это перевелъ совсмъ врно,— продолжалъ Клейнбаумъ,— ‘Наполеонъ подъхалъ къ берегу рки’… Вотъ только эта Meuse?

— Маасъ,— подсказали ему.

— Ну, хорошо! Наполеонъ веллъ построить мостъ. Построили… Все это я перевелъ. Тутъ, вдругъ, откуда не возьмись — Бонапартъ!… Взялъ да и перешелъ черезъ мостъ… Bonaparte passa par le pont, о Наполеон же дальше ни гу-гу!

— Ха, ха, ха!— послышался смхъ.

— Что тутъ смтнаго! Я васъ спрашиваю: куда двался Наполеонъ?

Хохотъ усилился, и Клейнбаумъ чуть не заплакалъ.

Между тмъ приближалось время, когда источникъ нашей веселости долженъ былъ изсякнуть. Если трудно было представить себ нашъ муравейникъ безъ Жука, то также не легко было вообразить, что Клейнбаума нтъ съ нами… Эта мысль не приходила въ голову, пока кто-то не спросилъ:

— Господа, что же мы будемъ длать безъ нихъ?

Отвта не послдовало, но каждый спрашивалъ сосда:

— Что же мы будемъ длать?

Обращались за разршеніемъ загадки къ Жуку. Онъ улыбался и старался отдлаться вопросами въ свою очередь:

— Будете безъ меня учиться?— спрашивалъ онъ.

— Будемъ!

— Будете сидть въ карцер?

— Будемъ!

— Кувыркаться?

— Конечно, будемъ!!

— Ну, такъ чего же вамъ еще?— говорилъ Жукъ съ удивленіемъ, и за тмъ снова принимался за свою работу.

Такъ какъ объяснить категорически, отчего именно намъ будетъ скучно съ отъздомъ Жука,— никто не могъ, а между тмъ онъ одинъ былъ съ нами не согласенъ, то нкоторые, въ томъ числ Елагинъ, считавшійся по праву вторымъ силачомъ въ нашемъ класс, ршили просто-на-просто поколотить Жука, чтобъ онъ не смлъ говорить: нтъ, когда весь классъ говорилъ: да!

Впрочемъ, Филя съумлъ устранить такую крайность.

— Видите ли, господа,— сказалъ онъ,— недоразуменіе происходитъ отъ того, что по-русски нельзя выразить точно нашу мысль, по-французски же можно.

— Валяй мысль по-французски,— предложилъ Елагинъ.

— Видите ли: il nous manquera toujours un je ne sais quoi!.. Такъ, или нтъ?

Елагинъ подумалъ и возразилъ:

— Это очень красивая фраза, но вдь твое un je ne sais quoi, по русски все равно что ничего…. А потому прибереги эту фразу на случай твоего отъзда, Филя….

— Не безпокойтесь! У меня хватитъ про всхъ,— обиженнымъ тономъ молвилъ Филя,— подождемъ до завтра: придетъ Жерве, спросимъ у него.

— Спросимъ!

На томъ и поршили.

Другіе интересы дня заслонили собою роковой вопросъ, но вотъ, однажды, самъ Жукъ напомнилъ о предстоявшей разлук.

— Господа,— объявилъ онъ намъ,— я привелъ въ порядокъ свою мастерскую… За пять лтъ накопилось много вещицъ, которыхъ я съ собою не возьму…

Онъ тряхнулъ головою и наклонился къ своему ящику, а потому никто не могъ видть выраженія его лица.

— Ну что же, Жукъ?— спросилъ кто-то.

— Я хотлъ бы раздать вамъ эти бездлушки…. на память,— продолжалъ онъ, поднялъ голову и окинувъ глазами родной муравейникъ.

Филя въ одинъ мигъ продлалъ извстное гимнастическое упражненіе и очутился тутъ какъ тутъ.

— Къ чему раздавать? растеряютъ… Лучше дай-ка все на сохраненіе мн. Цле будетъ.— посовтовалъ онъ.

— У меня здсь пятьдесятъ вещицъ,— сказалъ Жукъ,— а васъ сорокъ два. Какъ тутъ быть?

Филя и тутъ не оставилъ его безъ совта.

— Жукъ, не хлопочи! Открой только ящикъ и — я все устрою…

Наше терпнье лопнуло.

— Молчи, Филька!— послышалось со всхъ сторонъ.

— Положи руки въ карманы и сиди смирно,— въ свою очередь посовтовалъ Фил Елагинъ.

— Я тоже пять лтъ жилъ, а все-таки, ничего не скопилъ,— сказалъ съ глубокимъ вздохомъ Клейнбаумъ.

— За тебя копятъ папенька и маменька,— успокоилъ его Филя, руки котораго были въ карманахъ, но длинный носъ находился въ разстояніи лишь одного вершка отъ мастерской.

Передъ Жукомъ положили списокъ нашего класса и — раздача началась. Мячики, самострлы, вертушки, волчки, звонки, всевозможныя дудки и свистлки пролетали надъ головою Фили и исчезали безслдно. Провожая глазами каждую вещицу, онъ не переставалъ давать совты.

— Ты ее береги!.. Не за тотъ конецъ взялъ, сломаешь!… Не держи такъ — выстрлитъ!

Чаще же всего совтовалъ:

— Отдай лучше мн!

Но никто не слушалъ Филю, Всмъ пріятно было получить на память бездлушку, стоившую Жуку такъ много, много труда.

— Спасибо! но, право, напрасно. Я и безъ того буду помнить тебя всю жизнь,— сказалъ Клейнбаумъ.

Ему достался какой-то ремень. Вдругъ, улыбающееся лицо его странно съежилось и по щекамъ заструились слезы.

— Ремешокъ…. и на немъ дырочки,— проговорилъ Клейнбаумъ.

— Что съ тобой?— спросилъ Жукъ, нахмуривая черныя брови.

— Ничего,— отвчалъ Клейнбаумъ,— но мн очень, очень грустно…

— Почему грустно?

— Потому что ты узжаешь.

— Что же, вдь и ты узжаешь?…

— Узжаю. Это совсмъ врно!

— Говори же, наконецъ, чего плачешь?

— Что будетъ съ нашей школой безъ тебя, Жукъ?..

Нкоторые засмялись, но въ сущности Клейнбаумъ выразилъ словами лишь то, о чемъ думали вс безъ исключенія.

— Какой ты глупенькій!— вскричалъ Жукъ.— Спроси лучше, что мы будемъ длать безъ нашей школы?

— Клейнбаумъ правъ! Не выпускать Жука, господа!!— зашумла молодежь.

— И Клейнбаума привязать къ скамейк! прикрпить ремешкомъ!..— слышались восклицанія.

Между тмъ раздача приходила къ концу…

— Что же теб дать, Филя?— спросилъ Жукъ.

Но Филя, пользуясь суматохой, уже устроилъ свои длишки на столько благопріятно, что отвчалъ:

— Не безпокойся, Жукъ! Восемь лишнихъ вещей, о которыхъ ты говорилъ, я отобралъ, чтобы спору не было…

— Гд же он?

— Вотъ тутъ, въ карманахъ…

Карманы Фили оказались, дйствительно, весьма туго набитыми.

— Если ты непремнно желаешь подарить еще что-нибудь,— продолжалъ онъ,— то дай мн на память свой секретный замокъ… не теперь, а посл!

Мы вс протестовали, но Жукъ согласился:

— Съ условіемъ,— сказалъ онъ,— если ты его не будешь изслдовать…

— Даю теб въ залогъ десять тысячъ честныхъ словъ,— отвчалъ Филя съ необыкновенною горячностью…

Прекративъ свою работу въ мастерской, Жукъ сталъ принимать боле живое участіе въ нашихъ вечернихъ бесдахъ…

Къ концу года должны были покинуть школу, кром его и Клейнбаума, еще нсколько человкъ. Петли чулка, о которомъ мы когда-то толковали съ Соней, распускались.

— Ты куда собираешься?

— Въ Петербургъ!

— А ты?

— Туда же!

— Эхъ, сколько васъ туда детъ! пожалуй, для насъ и мста не хватитъ,— ворчалъ Филя.

Немудрено, что думы наши часто обращались къ этому пункту, и мы желали приподнять хотя уголокъ завсы, скрывавшей будущее.

— Клейнбаумъ, иди къ намъ!

— Пошелъ бы, да вотъ этотъ Пиагоръ меня замучилъ…

— Приходи съ Пиагоромъ…

— Этакая чушь,— говорилъ Клейнбаумъ, приближаясь,— этакая чушь! дв тысячи лтъ назадъ жилъ этотъ Пиагоръ, и до сихъ поръ не могли забыть о немъ и его задач.

— Послушай, Клейнбаумъ, твой папенька жилъ когда-то въ Петербург¹?

— Это совсмъ врно!

— Разскажи намъ что-нибудь объ этомъ город…

Клейнбаумъ подскочилъ къ карт и Пиагоромъ указалъ мсто нахожденіе интересной столицы.

— Петербургъ… стоитъ…— началъ онъ.

— Это мы и безъ тебя знаемъ,— перебили его,— довольно съ насъ географіи…

Клейнбаумъ пристально обслдовалъ нарисованный на карт кружочекъ, но ничего любопытнаго на его счетъ сообщить не могъ.

На выручку товарища подвернулся никмъ незамнимый Филя, который, впрочемъ, никогда не бывалъ въ Петербург.

— Правда ли,— спрашивалъ Жукъ,— правда ли. что тотъ, кто поживетъ въ Петербург, возвращается оттуда другимъ человкомъ и по виду, и по складу мыслей, и по образу жизни?

Клейнбаумъ опять подошелъ къ карт. Одинъ палецъ онъ поставилъ на Петербургъ, а другой на нашъ родной городъ и что-то сообразилъ.

— Хи, хи, хи! Ты говоришь о другомъ образ жизни. Жукъ,— сказалъ онъ,— вотъ я и подумалъ — ужь не антилопы ли туда попали?

— Успокойся, Клейнбаумъ, и не мшай намъ,— посовтовалъ Жукъ.

— Изволите видть,— медленно произнесъ Филя, усаживаясь среди насъ,— люди въ Петербург не похожи на здшнихъ… Тамъ они comme il faut.

— Брось французскія фразы и говори толково,— замтилъ кто-то.

Филя только пожалъ плечами.

— Но почему же прізжіе люди длаются comme il faut?— спросилъ Елагинъ.

— Нельзя иначе! Становись такимъ, какъ другіе, или пропадай!.. Непреложный законъ. Сама жизнь передлываетъ и шлифуетъ человка… Представьте себ громадную мельницу, въ которой жернова постоянно работаютъ…

Филя выхватилъ изъ рукъ Клейнбаума книгу и изобразилъ наглядно работу этихъ жернововъ.

— Все, что ни попадетъ туда,— продолжалъ онъ,— выходитъ въ вид чистой блой муки… Вотъ это и есть comme il faut!.. Теперь, господа, представимъ себ Жука, брошеннаго въ эту мельницу… Спрашивается, что изъ него выйдетъ?

— Выйдетъ то, что Богъ дастъ,— отвчалъ Жукъ со вздохомъ.

— Ха, ха, ха! это прекрасно… Но есть поговорка: на Бога надйся, а самъ не плошай… Еще разъ, спрашиваю: выйдетъ ли изъ Жука — comme il faut?

Жукъ вскочилъ.

— Прежде чмъ сдлаться comme il faut, я оттаскаю тебя за вихоръ!— вскричалъ онъ.

Никто не заступился за нашего насмшника, только Елагинъ замтилъ:

— Однако, господа, вы уклонились отъ главнаго предмета…

Жукъ, расправившись съ Филей, спшилъ водворить его на прежнемъ мст, и тотъ, поправивъ свою прическу, продолжалъ:

— Хорошъ Петербургъ — слова нтъ, но есть тамъ одно обстоятельство, само по себ не дурное и въ тоже время очень непріятное…

— Это климатъ?— спросилъ Елагинъ, вида что разсказчикъ остановился.

Филя моталъ головою.

— Ну, такъ, значитъ, дороговизна?— спросилъ Жукъ.

Филя продолжалъ ту-же эволюцію. Было еще нсколько предположеній съ нашей стороны, но ни одно не попало въ цль: голова Фили, все-таки, моталась.

— Такъ вотъ-же теб!— сказалъ Елагинъ хлопнувъ его довольно сильно по спин.— Теперь ты заговоришь…

— Я подразумваю, господа, Неву,— заговорилъ Филя.— Нева, какъ вамъ извстно, красивая, широкая рка, обставленная дворцами… Но бда вотъ въ чемъ. Съ одной стороны — вдругъ подуетъ западный втеръ, съ другой восточный… Втры эти сшибаются, Нева поднимается, и все въ воду погружается… Брр!..

— А какъ-же быть съ comme il faut?— спросилъ Жукъ.

— Да никакъ… все тонетъ!

— Впрочемъ, Филя, теб бояться нечего: вдь ты будешь на корабл.

— Въ томъ-то и бда, что буду не на корабл, а подъ кораблемъ!— вскричалъ Филя…

— Какъ-же такъ?

— Въ прошломъ году, сгоряча, я примазался къ морякамъ, а теперь оказывается, что меня упрячутъ совсмъ въ другое заведеніе… Оно стоитъ у самой воды на Фонтанк… Хорошее училище! Тамъ носятъ треугольныя шляпы…

Въ это время къ намъ подошелъ Клейнбаумъ. Лицо его носило отпечатокъ разстройства.

— Если такъ, господа, то и мн придется тонуть!

— Это почему?— спросилъ Жукъ.

— Очень просто, потому что маменька и слышать не хочетъ, чтобъ я былъ морякомъ…

— Плохо наше дло! вс отлыниваютъ,— печально сказалъ Жукъ.

Клейнбаумъ спшилъ его утшить.

— Во всякомъ случа мы будемъ рядомъ: ты въ морскомъ, я — въ сухопутномъ заведеніи… Вс же праздники будемъ проводить у дяденьки. Это совсмъ врно!

Жукъ оцнилъ искренность Клейнбаума и пожалъ ему руку, но веселое настроеніе духа не возвращалось Онъ былъ чмъ-то озабоченъ.

— Смотри, Сенька, и ты не вздумай надуть!— пригрозилъ мн Жукъ…

Еще одинъ старый пріятель покидалъ нашу школу: это — Михичъ…

Экзамены кончались. Мы проводили почти все время въ саду, и вс т, которые собирались узжать, окружали теперь нашего ‘ддушку’…

— Жукъ, дай мн свое долото, я тоже хочу вырзать тутъ свою фамилію,— сказалъ Клейнбаумъ…

— Сейчасъ! вотъ только кончу послднюю букву…

Кусты зашумли, и изъ за нихъ показался Михичъ.

За послднее время онъ постарлъ, но теперь мы замтили, что онъ, кром того, сгорбился и опирался на сучковатую палку.

— Тутъ должбнъ быть Жучекъ, барчуки,— молвилъ Михичъ.

— Михичъ, или сюда, я здсь!— крикнулъ ему Жукъ и спросилъ: — Что новаго, старый хрнъ?

— Совсмъ безъ тебя соскучился… давно не попадался, Жучекъ,— отвчалъ ‘старый хрнъ’.— Правда-ли, что ты узжаешь, барчукъ?

— Узжаю, Михичъ, далеко, въ Питеръ.

— Въ часъ добрый! Ты узжаешь, а я съ клюкой поплетусь.

— Куда? зачмъ?

— Дирехтуръ говоритъ, что ужь оченно старъ я сталъ… Ономнясь, прикурнулъ на солнышк и чуть птичку изъ клтки не выпустилъ… Вотъ онъ и говоритъ: пора теб на покой, Михичъ…

Жаль намъ стало старика. Мы вс любили нашего буку, а безъ буки и сказк конецъ.

Михичъ, на прощаньи, вздумалъ извиняться.

— Не поминайте лихомъ, что въ клтк-то морилъ васъ, барчуки… То не моя воля была… а кабы моя…

Онъ махнулъ рукой и издалъ — звукъ, замнявшій собою смхъ.

Жукъ, порывшись въ карман, досталъ оттуда новенькій пятакъ и очень неловко вложилъ его въ руку Михича.

— Не брезгай, въ дорог пригодится!

— Нельзя эфтого, барчуки!

— Можно!— вскричалъ Филя и сунулъ ему свой двугривенный, за нимъ и другіе спшили принести свою лепту.

— Нельзя!— кричалъ старикъ, тоже имвшій самолюбіе.— У меня царскій пинсіонъ за службу есть…

Затмъ, тряхнувъ мохнатой головой, онъ сказалъ намъ:

— Я любилъ васъ, барчуки, не за деньги!…

Жукъ первый обнялъ стараго Михича и чмокнулъ его въ волосатую щеку, затмъ другой, за другимъ третій…. ‘Старый хрнъ’ на минуту помолодлъ.

— Ладно,— сказалъ онъ,— за эти деньги я свчки Богу за васъ-же поставлю! Такъ-ли?

— Такъ, такъ!— отвчали ему.

Михичъ хотлъ уйти и колебался…

— Эхъ, дтки, дтки!— произнесъ онъ какъ-бы цро себя,— растете вы больно шибко… Сколько васъ прошло тутъ, а спроси: много-ли изъ тхъ осталось?…

Онъ провелъ рукою по глазамъ и поклонился намъ въ поясъ.

— Счастливо оставаться… неравно дирехтуръ…

Мы проводили его до калитки…

Пробилъ часъ каникулъ. Дорожные экипажи стояли у подъзда школы. Многіе, въ числ ихъ и Филя, узжали на лто въ деревню или на дачу… Мы гуляли по двору въ ожиданіи вызова.

— Клейнбаумъ! гд Клейнбаумъ, господа?— кричали шалуны, желавшіе на прощанье еще разокъ посмяться.— Куда двался этотъ длинновязый!

Клейнбаумъ, выросшій еще на полголовы, прыгалъ тутъ-же и кричалъ въ уши шалунамъ:

— Я здсь! что нужно?

Они какъ будто не замчали его присутствія и продолжали спрашивать: — гд-же онъ?

Елагинъ, наконецъ, сжалился надъ нимъ и объявилъ:

— За тобою пришли папенька и маменька, и директоръ зоветъ тебя наверхъ.

Клейнбаумъ проворно обтянулъ оконечности своего костюма, разсчитывая, вроятно, на эластичность матеріи.

— Ничего не подлаешь! это совсмъ врно,— замтилъ онъ со вздохомъ и бросился на верхъ.

— Жукъ, Жукъ! Андревна пріхала!— послышались новыя восклицанія.

Жукъ, въ пальто, перевязанномъ кушакомъ, съ узелкомъ въ одной и связкой книгъ, въ другой рук, появился среди насъ.

— Сеня, мы съ тобою еще увидимся,— сказалъ онъ тряхнувъ головою,— а вотъ съ ними…

Черные глаза его заморгали.

‘Неужели и онъ заплачетъ?’ — подумалъ я.

Но Жукъ не умлъ плакать, онъ хотлъ сказать рчь.

— Вотъ и пять лтъ прошли…— началъ онъ, но голосъ его оборвался. Мы ждали еще, но онъ только улыбнулся, бросилъ на земь узелокъ и связку книгъ и протянулъ руки.

— Прощайте!

— Прощай,— Жукъ! будь счастливъ и не забывай школу!…

Онъ улыбнулся въ отвтъ еще разъ и торопливой, неловкой походкой направился къ выходу, забывъ на земл и связку, и узелокъ.

Мы подобрали все и уложили въ повозку.

— Прощай, Андревна! Привози Жука назадъ!

Андревна кланялась, Жукъ кланялся, пгая лошадка кивала головою.

Облако пыли скрыло отъ насъ и повозку, и сдоковъ… Жукъ навсегда исчезъ для школы, но не для меня…

Недлю спустя посл описанной сцены прощанья, крытый тарантасъ подкатилъ къ нашему крыльцу… Тройкой почтовыхъ лошадей правилъ ямщикъ, а рядомъ съ нимъ возсдала Андреевна.

Дядюшка и я вышли на встрчу.

— Здравствуй, Сеня, и прощай!— привтствовалъ меня Жукъ.— Черезъ часъ мы узжаемъ совсмъ…

Онъ выпрыгнулъ изъ тарантаса довольно благополучно.

— А гд-же, того… Иванъ?— спросилъ дядюшка.

— Здсь!… отвыкъ!— послышался голосъ изъ ндръ тарантаса.

Вслдъ за тмъ изъ-подъ кожанаго фартука высунулись дв ноги, тщетно искавшія опоры.

Съ помощью Андревны, дядюшки, а отчасти и ямщика, Иванъ Павлычъ былъ извлеченъ на Божій свтъ.

— Сестра гд?— спросилъ Ильинскій, внимательно посмотрвъ на дядюшку и потомъ на окна.

— Дома, и очень желаетъ того… тебя видть.

— Радъ!..— сказалъ Иванъ Павлычъ, здороваясь съ нами.

Старые товарищи вошли подъ руку въ комнаты, Андреевна за ними.

— Идемъ къ Клейнбауму!— сказалъ мн Жукъ.

Шапка была у меня въ рукахъ, и мы, по обыкновенію, отправились чуть не бгомъ.

— Наконецъ-то, удалось мн завезти отца въ городъ!.. Замтилъ ты, Сеня, онъ тутъ и смотритъ бодре, и говоритъ гораздо больше?

— Замтилъ, замтилъ!— вторилъ я моему другу, а самъ невольно подумалъ о томъ, что сказалъ-бы на это Филя?

Мы перескли Соборную площадь и остановились у воротъ, на которыхъ сіяла новенькая лаконическая надпись: ‘Домъ Клейнбаума’.

— Здсь, здсь!— сказалъ, усмхнувшись, Жукъ.

Въ глубин двора мы увидли папеньку, маменьку и нашего Клейнбаума.

Онъ занимался, подъ надзоромъ родителей, гимнастическими упражненіями, и именно теперь, когда мы подошли, продлывалъ весьма замысловатую штуку: зацпивъ ногами дв петли, прикрпленныя къ высокой перекладин, Клейнбаумъ, головою внизъ, медленно покачивался въ воздух.

Жукъ и я отвсили надлежащіе поклоны и сказали, обращаясь къ висвшему товарищу:

— Мы пришли за тобой!

— Кто это такіе, маменька?— спросилъ онъ, не узнавая насъ.

Мы не могли удержаться отъ смха.

— Миша, къ теб пришли товарищи,— пояснила госпожа Клейнбаумъ и добавила:—Перевернись!…

Миша живо исполнилъ желаніе маменьки и бросился къ намъ съ распростертыми объятіями.

— Жукъ! Сеня! какъ я радъ….

Папенька и маменька оказались добрйшими людьми? но въ первомъ мы усмотрли ту странность, что онъ никакъ не могъ разобрать, кто изъ насъ двоихъ — Сеня и кто Жукъ?

Миша сообщилъ намъ, что папеньку зовутъ М ихаилъ Филиппычъ.

— Ну, любезный Жукъ,— говорилъ Михаилъ Филиппычъ, обращаясь ко мн,— мы непремнно желаемъ и требуемъ, чтобъ ты помстился вмст съ Мишей, тамъ въ Питер…

— Это не Жукъ,— замтила госпожа Клейнбаумъ, перекладывая руку мужа съ моего плеча на плечо Жука,— это Сеничка.

— Вотъ, я и хотлъ сказать Сеничк…

— Нтъ, душенька, ты хотлъ сказать Жуку…

— Прекрасно! А который-же изъ нихъ Жукъ?

Узнавъ, что Ильинскій здсь, Клейнбаумъ-отецъ ршилъ идти вмст съ нами, чтобы окончательно поршить насчетъ мстопребыванія Жука…

— А я ду съ папенькой, только черезъ три дня,— сообщилъ намъ Миша, когда мы вчетверомъ шли домой.

— Почему такъ?

— Платье еще неготово… Одно совсмъ сшили, а пока шили, я подросъ… Приходится выпускать.

— Ха, ха, ха! Старая исторія…

— Онъ у меня будетъ тамбуръ-мажоръ,— замтилъ Михаилъ Филиппычъ.

Наши сидли за завтракомъ. Появленіе двухъ Клейнбаумовъ никого не поразило, потому что дядюшка, предвидвшій ршительно все на свт, предусмотрлъ и ихъ приходъ. Для гостей стояли на стол приборы…

Познакомившись со всми, Михаилъ Филипычъ сълъ, котлетку и тотъ-же часъ приступилъ къ длу: но и тутъ повторилась та-же исторія: дядюшку онъ принималъ за Ильинскаго, а Ильинскаго за дядюшку.

— Обязанъ…— объявилъ ему Иванъ Павлычъ,— не знаю, право… чмъ могу…

И онъ протянулъ руку.

Михаилъ Филиппычъ взглянулъ на говорившаго, пожалъ протянутую руку, но обратился, все-таки, къ дядюшк.

— Сынку вашему будетъ, надюсь, совсмъ хорошо… Мой братъ очень любитъ дтей, а мста у него много.

Миша Клейнбаумъ, къ великой утх Жука и моей, длалъ отцу сигналы глазами и головою, но тотъ не обращалъ на нихъ ни малйшаго вниманія.

Дядюшка понялъ сразу, что тутъ ничего не подлаешь, и держалъ себя такъ, какъ будто и въ самомъ дл онъ былъ отцомъ Жука.

Время летло стрлой. Мы еще сидли за столомъ, какъ вошла Андревна и доложила, что ямщикъ дожидаться больше не можетъ, несмотря на то, что очень доволенъ угощеніемъ.

Дядюшка всталъ: за нимъ поднялись вс.

— Хотя и грустно, а пора того… разстаться,— молвилъ онъ.

Мы перешли въ залу и, по хорошему старому обычаю, присли передъ отъздомъ гостей. Присла рядомъ съ Жукомъ и няня.

Началось прощанье… Дядюшка обнималъ Ивана Павлыча, я — своего Жука, а няня — насъ обоихъ.

Странное дло! Метаморфоза опять постила дядюшку… Въ минуту прощанья онъ заговорилъ междометіями и звукоподражаніями.

— Помнишь, Андрей?— спросилъ съ улыбкою Иванъ Павлычъ,— мы пвали прежде… ‘Шуми!… шуми’!..

Вмсто того чтобъ докончить, какъ слдуетъ: ‘послушное втрило…’ дядюшка изобразилъ въ отвтъ очень наглядно дуновеніе втра…

— А теперь,— продолжалъ Иванъ Павлычъ,— колокольчикъ… слышишь?…

— Динь! динь! динь!— прозвонилъ дядюшка.

— Да! Динь, динь. Совсмъ врно!— отозвался Миша Клейнбаумъ.

Между тмъ Жукъ, крпко обнявши каждаго изъ насъ, уже сбжалъ съ лстницы.

— Пиши ко мн, Сеня,— говорилъ онъ изъ тарантаса,— а имъ всмъ скажи, что я ихъ никогда не забуду!

Мы стояли на крыльц… Михаилъ Филиппычъ, простившись очень, очень нжно съ дядюшкой и пожелавши ему самаго счастливаго пути, былъ немало удивленъ, когда Иванъ Павлычъ влзъ въ тарантасъ и помстился рядомъ съ Жукомъ.

— А что-же вы?— спросилъ онъ.

— Папенька!— укоризненно замтилъ Миша.

— Я того… я… динь, динь, динь!— отвчалъ дядюшка и, махнувъ рукою, крикнулъ ямщику: ‘Валяй по всмъ по тремъ!!’

Глава двадцать первая.
Прости, родное гнздо!

Наступилъ послдній годъ пребыванія моего въ школ… Когда мы собрались посл каникулъ и посмотрли на классный списокъ, то насъ оказалось только тридцать. Много мстъ было пустыхъ и вообще многое измнилось въ нашемъ муравейник… Не слышно было прежняго беззаботнаго смха, вс глядли серьезне: у каждаго изъ насъ ясне выступали на первый планъ свои собственные интересы… Вечернія бесды почти прекратились, и если мы еще собирались, то не такъ, какъ прежде, въ шумный, веселый кружокъ, а небольшими группами… Меня тянуло къ Фил, этому неистощимому источнику всякихъ затй и острыхъ словъ… Но и Филя былъ не тотъ! Онъ сидлъ въ свободные часы надъ своей записной книжкой и не-!ромъ зачеркивалъ страницы, ставя на нихъ большіе кресты.

— Еще… и еще!. Экіе дураки!..— ворчалъ онъ.

— На кого ты сердишься, Филя?

— Да на всхъ! Посмотри только въ книжку… Вотъ у этихъ бывали всегда jours fixes — ухали! У этихъ два бала объ Рождеств — укатили! Эти приглашали на масляницу и надули: старикъ умеръ, а вдова съ дтьми отправилась въ деревню.

— Почему-же они вс бгутъ изъ города?

— Опроси ихъ! Говорятъ, времена перемнились… Скоро будетъ освобожденье крестьянъ… Надо, говорятъ, присмотрть за хозяйствомъ… Толкуй съ ними!

— Ну. что-же? Вдь это резонъ, Филя!

— Резонъ для тхъ, у кого есть зачмъ присмотрть,— возразилъ онъ съ горячностью.— Но вотъ теб Катя! помнишь ее?

— Конечно, помню.

— Тоже ухала! спрашивается: зачмъ? У нея земли всего на всего три съ четвертью десятины!

— А разв это мало?

Филя, въ отвтъ, снисходительно улыбнулся и поставилъ еще крестъ.

— У меня теперь пропасть свободныхъ дней, Сенька,— сказалъ онъ, вздыхая и потягиваясь.

Нсколько времени его занималъ секретный замокъ, оставленный ему Жукомъ.

Филя поворачивалъ ключъ, и при этомъ слышался очень пріятный звонъ.

— Звонъ этотъ недуренъ, но онъ наводитъ на меня уныніе,— признался однажды Филя.

— Филя, помни десять тысячъ честныхъ словъ!— сказалъ Елагинъ.— Замокъ другой…

— Именно потому мн и хотлось-бы его поправить,— возразилъ нашъ механикъ.

Жерве также не замедлилъ усмотрть перемну въ своемъ любимц.

— Chose extraordinaire!— восклицалъ французъ: — it fait un temps magnifique, au mois d’Octobre… Que m’en direz vous?

Напрасно мы толкали Филю и въ правый, и въ лвый бокъ! Онъ сидлъ насупившись и ршительно не желалъ подлиться своимъ мнніемъ на счетъ beau temps au mois’d Octobre. И Жерве отъ нечего-длать заставилъ насъ лишній разъ проспрягать глаголъ aequerir, котораго мы очень не жаловали.

— Стоитъ-ли толковать о здшней погод?— разсуждалъ съ нами Филя.— каждый день все то-же… Вотъ въ Петербург — другое дло!

— А какъ-же тамъ?

— Тамъ?.. по утру морозъ, а вечеромъ дождикъ. Вотъ такъ погода! Есть о чемъ поговорить и поспорить…

Между тмъ мсяцы проходили, и мы не имли изъ Петербурга почти никакихъ извстій. Дядюшка здилъ на хуторъ и узналъ то, что мы знали и прежде: Андревна была дома, а Иванъ Павлычъ гд-то застрялъ и не возвращался.

Клейнбаумъ писалъ къ отцу, но, во-первыхъ, писемъ его никто, кром родителей, не могъ разобрать, во-вторыхъ, онъ употреблялъ мстоимніе ‘мы’, причемъ нельзя было ршить, говорилъ-ли онъ о себ только, или-же о себ и о Жук вмст?

— Дорогія письма,— уврялъ насъ Михаилъ Филиппычъ при встрчахъ,— но одно жаль: Миша всегда торопится, чтобъ не опоздать на почту…

— Вотъ будетъ штука, если нашъ Жукъ, въ самомъ дл, попалъ подъ жерновъ,— брякнулъ разъ на досуг Филя.

Въ отвтъ на это, со всхъ сторонъ послышались добрыя пожеланія:

— Типунъ теб на языкъ!

— Я это сказалъ au figur, а вы что думали?— оправдывался Филя.

Какъ-бы то ни было, но если прежде Жукъ представлялся нашему воображенію въ вид луны, которой только одна половинка была извстна, то теперь онъ мерцалъ издалека чуть замтной для нашего глаза звдочкой…

Въ нашихъ разговорахъ, мы все чаще и чаще поминали Петербургъ. Однажды Филя объявилъ мн по секрету:

— Вдь я нарочно припугнулъ васъ тогда петербургскими наводненіями. Они, правда, случаются, но очень рдко, а люди тонутъ еще рже…

— Для чего-же ты припугнулъ?— спросилъ я.

— Для того, чтобы вы вс туда не лзли… Тамъ я безъ того, говорятъ, тсно!

— Филя, ты шутишь!

— Мало того,— продолжалъ онъ,— если вы вс вздумаете туда хать, то для меня, пожалуй, и почтовыхъ лошадей не хватитъ…

Это было сказано, конечно, въ шутку, ради остраго словца, но мн тогда невольно пришли на память слова Жука насчетъ Фили, что если онъ любитъ кого-нибудь, то только самого себя… Неужели Жукъ не ошибся? Такое предположеніе больно отозвалось въ моемъ сердц… Я и вс мы искренно любили Филю, а онъ?.. Онъ не любилъ никого. Это подтвердилось очень скоро самымъ неожиданнымъ образомъ…

Посл Рождественскихъ праздниковъ Филя не явился въ школу. Носился слухъ, что онъ боленъ. Прошла еще недля, и имя Фили исчезло изъ нашихъ списковъ.

Какъ только пришелъ къ намъ едоръ едоровичъ, мы обступили его съ вопросами насчетъ пропавшаго товарища.

— Какъ? разв вы не знаете?— спросилъ онъ и прибавилъ, усмхнувшись: — Филя давно въ Петербург…

— Вотъ теб разъ! Какъ же это такъ?— говорили мы съ недоумньемъ другъ другу.

— Господа, можетъ быть, его ящикъ что-нибудь намъ объяснитъ?— предложилъ кто-то.

Открыли ящикъ. Тамъ ничего не оказалось, кром трехъ мухъ ножками кверху, и разобраннаго на части замка, подареннаго ему Жукомъ.

— Ахъ, Филя, Филя! И теб это не стыдно¹?!

Таковъ былъ единственный упрекъ со стороны товарищей, посланный въ догонку за сбжавшимъ любимцемъ…

Незамтно подкрались послдніе дни нашей школьной жизни. Еще недавно толковали мы о будущемъ, какъ о чемъ-то далекомъ, туманномъ… Теперь это будущее стояло у всхъ на виду. Еще нсколько взмаховъ маятника, и оно сдлается настоящимъ!

Торопливо, какъ будто шутя, прощались мы другъ съ другомъ, высказывая при этомъ твердую увренность встртиться еще и еще разъ въ жизни… и со многими не встртились никогда!

Посл экзаменовъ я провелъ дома, подъ крылышкомъ мамы, еще дв недли, которыя пролетли какъ мигъ…

У насъ царила суматоха. Готовили мн приданое, укладывали вещи въ чемоданы и сундуки…

— Сеничка, будешь помнить, куда я что положила?— спрашивала няня.

Я кивалъ головой, но ничего не помнилъ и не видлъ. Мама мимоходомъ обнимала меня, но не говорила, какъ въ старину:

— Сеня, когда ты выростешь…

Я уже выросъ и былъ выше ея.

Няня горбилась и охала пуще прежняго. Ей некогда было вязать чулокъ. Она что-то шила, что-то кроила безъ.устали.

— Все думаешь о теб, Сеничка,— говорила старушка, примривая мн нчто блое,— а ты удешь, да и поминай какъ звали!

— Няня, подемъ со мной!— уговаривалъ я ее.

— Нтъ, родной мой! Въ Питеръ мн не дорога… Къ себ въ деревушку поплетусь… тамъ и отдохну.

Такъ, или почти такъ, говорилъ и нашъ старый Михичъ.

— Ты у меня отдохнешь, няня… На корабл каюту теб отведу… Вмст подемъ вокругъ свта. Подумай только, какъ будетъ весело!

— Весело-то, весело, Сеничка, слова нтъ, а въ родной землиц поспокойне будетъ, чмъ въ мор… Мн и надо-то немного: аршина три въ длину да аршинчикъ поперечнику…

— Эхъ, няня, няня! состарлась ты!…

Дядюшка самъ укладывалъ свои чемоданы, но поминутно приходилъ на нашу половину — давать кое-какіе практическіе совты… Давая совты, онъ забывалъ у насъ свои вещи, и потомъ переворачивалъ все вверхъ дномъ у себя въ кабинет…

— Мари!— слышался его голосъ,— Мари! не взяла ли ты у меня того?…

— Здсь! здсь!— отвчала мама и говорила затмъ: — Сеничка, отнеси это къ Андрею Ивановичу…

Нердко случалось, что одну и ту же вещь я относилъ нсколько разъ.

Какъ ни хитеръ былъ дядюшка, но я скоро разгадалъ причину его суетливости. Онъ замтилъ на глазахъ мамы слезы… Ему хотлось всячески развлечь ея грустное настроеніе, и вотъ отчего чмъ печальне становилась мама, тмъ веселе казался дядюшка.

— Хе, хе, хе! видла ты, Мари, какая странная птица пролетла?— спрашива.ть онъ маму, которая никогда не глядла въ окно.

— Это была ворона,— отвчалъ я.

— Какъ бы не такъ! Много ты понимаешь…. это былъ того… орелъ!

Но, вотъ, дядюшка и я одлись по дорожному. У крыльца зазвенлъ колокольчикъ. Дядюшка все еще сохранялъ мужество и бодрость… Долго крпилась мама и, наконецъ, заплакала…

— Мари, голубушка,— говорилъ дядюшка тономъ упрека и подбгая къ ней,— ты, кажется, того…

Убдившись, что она плакала, Андрей Иванычъ спшилъ къ нян: — Хе, хе, хе! старина, да и ты того!!

Но вотъ и онъ припалъ своей серебристой головой къ плечу любимой сестры…

Я не помню, что было со мною до той минуты, когда почувствовалъ себя въ тарантас. Тутъ я взглянулъ на дядюшку. Сренькіе глаза его были полны слезъ и тщетно пытались что-то произнести нервно дрожавшія губы…

Ямщикъ ударилъ по лошадямъ… Мы тронулись.

— Стой!— крикнулъ дядюшка.

Мама и няня были опять около насъ…

— Мари, милая… я позабылъ кисетъ!— объявилъ дядюшка.

Кисетъ былъ поданъ, и, благодаря ему, я еще разъ прижалъ къ сердцу маму…

— Ну, теперь, съ Богомъ!— молвилъ Андрей Иванычъ, перекрестившись.

Зазвенлъ колокольчикъ… Прости, родное гнздо!!

А. Бабиковъ.

‘Семья и школа’, NoNo 1—5, 1884

‘ЖУКЪ’.

Глава Первая.Вмсто предисловія.

Глава Вторая,изъ которой читатель знакомится съ дядюшкою Андреемъ Иванычемъ.

Глава Третья.Кто такой былъ Жукъ?

Глава Четвертая,въ которой я сражаюсь одинъ противъ двоихъ.

Глава Пятая,въ которой читатель вмст со мною видитъ остальное.

Глава Шестая — о томъ, что происходило въ карцер.

Глава Седьмая — о нашемъ класс вообще а объ одномъ изъ нашихъ въ частности.

Глава Восьмая,въ которой снова появляется Жукъ.

Глава Девятая.Жукъ и Филя у меня въ гостяхъ.

Глава Десятая —о томъ, какъ мы провели святочный вечеръ.

Глава Одиннадцатая.Вдали отъ городскаго шума.

Глава Двнадцатая.Мое свиданіе съ кузиной.

Глава Тринадцатая,въ которой старые знакомые снова сходятся.

Глава Четырнадцатая.Я узнаю кое что съ задняго крыльца.

Глава Пятнадцатая,въ которой проявляется сила судьбы.

Глава Шестнадцатая,въ которой читатель найдетъ развязку предыдущаго.

Глава Семнадцатая.Нсколько метаморфозъ въ нашемъ муравейник.

Глава Восемнадцатая,въ которой чувствуется близость роковыхъ перемнъ въ нашей жизни.

Глава Девятнадцатая.Прощальная вечеринка.

Глава Двадцатая,въ которой нсколько петель распутываются.

Глава двадцать первая.Прости, родное гнздо!

Читайте также:

Глава Первая.
Вмсто предисловія.

Глава Вторая,
изъ которой читатель знакомится съ дядюшкою Андреемъ Иванычемъ.

Глава Третья.
Кто такой былъ Жукъ?

Глава Четвертая,
въ которой я сражаюсь одинъ противъ двоихъ.

Глава Пятая,
въ которой читатель вмст со мною видитъ остальное.

Глава Шестая —
о томъ, что происходило въ карцер.

Глава Седьмая —
о нашемъ класс вообще а объ одномъ изъ нашихъ въ частности.

Глава Восьмая,
въ которой снова появляется Жукъ.

Глава Девятая.
Жукъ и Филя у меня въ гостяхъ.

Глава Десятая —
о томъ, какъ мы провели святочный вечеръ.

Глава Одиннадцатая.
Вдали отъ городскаго шума.

Глава Двнадцатая.
Мое свиданіе съ кузиной.

Глава Тринадцатая,
въ которой старые знакомые снова сходятся.

Глава Четырнадцатая.
Я узнаю кое что съ задняго крыльца.

Глава Пятнадцатая,
въ которой проявляется сила судьбы.

Глава Шестнадцатая,
въ которой читатель найдетъ развязку предыдущаго.

Глава Семнадцатая.
Нсколько метаморфозъ въ нашемъ муравейник.

Глава Восемнадцатая,
въ которой чувствуется близость роковыхъ перемнъ въ нашей жизни.

Глава Девятнадцатая.
Прощальная вечеринка.

Глава Двадцатая,
въ которой нсколько петель распутываются.

Глава двадцать первая.
Прости, родное гнздо!