Не въ реакціи спасеніе, а въ ясномъ разумніи нашего государственнаго строя
Не въ реакціи спасеніе, а въ ясномъ разумніи нашего государственнаго строя
‘Русь’, 1-го ноября 1884 г.
Не в реакции спасение, а в ясном разумении нашего государственного строя, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1884
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Намъ возвщаютъ, и притомъ не безъ угрозы въ тон, наступленіе новой эры въ нашемъ отечеств, ‘новое движеніе въ законодательств’, знаменующее ‘пришествіе правительства’ во всей своей сил и достоинств, ‘возвратъ’ его посл долгаго, свыше-двадцатилтняго отсутствія или упраздненія… ‘Добро пожаловать’! былъ бы нашъ чистосердечный привтъ, еслибъ въ самомъ дл правительство только отсутствовало и въ этомъ его отсутствіи именно и таилась причина всхъ причинъ — почему Россіи боле или мене неможется. Но вдь никакого революціоннаго упраздненія законнаго правительства на Русской земл, посл котораго послдовало бы нчто въ род реставраціи Бурбоновъ, не происходило, но вашъ политическій, созданный исторіей строй въ основ своей, слава Богу, не подвергся никакому перевороту,— да о чемъ же бы жила, стояла, двигалась Россія, еслибъ онъ былъ поколебленъ?! Существо русской верховной власти остается неизмненнымъ: та же ея крпость и мощь, такъ же глубоко, какъ и прежде, коренится она въ сознаніи и въ совсти Русскаго народа, тотъ же несетъ онъ ей даръ любви, преданности, беззавтнаго послушанія, какъ и встарь!… Очевидно, въ этихъ рчахъ о какомъ то исчезновеніи и предстоящемъ возвращеніи правительства кроется крупное недоразумніе. Оно не устраняется и такимъ, боле подробнымъ истолкованіемъ, что подъ возвращеніемъ гд-то пропадавшаго правительства разумется собственно: ‘возвращеніе правительства къ своимъ обязанностямъ’, которыхъ оно стало-быть въ теченіи 20-ти слишкомъ лтъ не исполняло,— и не исполняло до такой степени, что, по словамъ ‘Московскихъ Вдомостей’, дало угнздиться злу безначалія и политической безнравственности не только въ обществ и въ литератур, но и въ суд, ‘и въ правительственныхъ и неправительственныхъ нашихъ учрежденіяхъ, отъ низшихъ до высшихъ включительно’. Дло идетъ такимъ образомъ о чаемомъ или уже начавшемся возстановленіи правительства ‘сильнаго и крпкаго’ — вмсто слабаго и расшатаннаго… Но если признать правду этихъ словъ, какъ же согласить представленіе о расшатанности съ тмъ незыблемо-прочнымъ основаніемъ власти въ нашемъ народ, о которомъ мы только-что говорили? Откуда же эта слабость правительства, когда силы и крпости ему не занимать стать? И точно ли это была слабость: Тяжелую руку правительства (такъ какъ не о благодяніяхъ его теперь рчь) испытывала на себ Русская земля не разъ и въ прошлое царствованіе. Вдь верховная власти въ Россіи по истин — великанъ и исполинъ. Какъ же такъ можетъ статься, что великанъ кажетъ словно бы малорослымъ, котораго даже и шавки не запримтишь, а исполинъ — какъ бы и совсмъ маломощнымъ, котораго лнивый лишь не обидитъ?… Нтъ, не убыло,— сдается намъ,— у этого богатыря ни роста ни мощи, а что онъ ее поукротилъ, да принизился, такъ это потому, что недоумваетъ… Тяжко недоумваетъ! Вдь не Богъ всть какая мудрость — выкликать его да подзадоривать! Встань молъ, выходи, выпрямись во всю высь, развернись силищей во всю ширь, да валяй — гни, ломи, дави направо и налво палицей богатырской! Не за этихъ у богатыря дло стало. ‘Выйти-то я радъ, говоритъ, да куда ступить — толкомъ не знаю, пути настоящаго не вдаю, сила-то при мн, да къ чему приложить ее — доподлинно не разберу: гнуть, давить и ломать не штука, да именно что? Какъ бы, расходясь, не зашибить чего и добраго, да до смерти!’ Вотъ какому его раздумью нужно бы, казалось, придти на помощь…
Но оставимъ метафоры. Страстное слово, призывающее явленіе крпкой и сильной власти, такъ настойчиво, еще недавно, вновь раздавшееся въ печати и невидимому нашедшее себ сочувственный откликъ въ нкоторыхъ, по крайней мр, правительственныхъ, если не ‘упрежденіяхъ’ (боле или мене этимъ словомъ заподозрнныхъ), то обителяхъ, безъ сомннія внушено искреннимъ желаніемъ блага,— а по тому одному уже заслуживаетъ серьезнаго къ себ отношенія. Мало того: это требованіе носитъ на себ нкоторую видимость правды, а во многихъ частныхъ случаяхъ вполн справедливо и по существу. Но дло въ томъ, что одними, исключительно вншними свойствами ‘силы’ и ‘крпости’ не исчерпываются функціи и задачи правительства, что сами по себ эти свойства могутъ равно служить и добрымъ, и неразумнымъ цлямъ, и ко благу, и ко вреду,— а потому было бы въ высшей степени опасно только въ нихъ, въ этихъ свойствахъ, искать исцленія отъ разъдающаго Россію недуга. Здсь всякое недоразумніе можетъ имть пагубныя послдствія…
Намъ указываютъ, что ‘упраздненіе правительства’ началось съ начала 60-хъ годовъ, точне сказать: съ начала реформъ Императора Александра II. А такъ какъ предшествовавшіе годы со дня кончины Императора Николая были только вступленіемъ въ новое царствованіе и по духу свеену ни въ какомъ противорчія съ реформенною эпохою не состоять, то выводъ изъ указанія одинъ: что прежнее правительство обязанности свои исполняло вполн исправно, что образцовъ ‘крпкаго и сильнаго правительства’ служитъ правительство Николаевскихъ временъ и что слдовало бы, значитъ, вернуться къ его систем. Но не въ этой систем, стремившейся упразднить жизнь и духъ великой страны, или, что то же — взять ихъ въ казну и дрессировать ихъ творчество по полицейскому рецепту и въ мру казенной надобности,— не въ ней ли заключается и корень послдующихъ волъ? Всмъ намъ, людямъ пожилымъ, памятно знаменитое ‘тридцатилтіе’! Фасадъ его былъ дйствительно блестящій, до такой степени, что онъ и теперь, въ поколніяхъ позднйшихъ, вызываетъ иногда ретроспективное удивленіе. Но не даромъ же было и сказано про Россію тогдашней поры слово умнаго иностранца, что она — ‘страна фасадовъ’. Въ самомъ дл, Россія стояла тогда повидимому на верху могущества и славы, казалось — ‘передъ ея державнымъ блескомъ народы молча клонили взоръ’, мы взяли на себя оберъ-полицеймейстерство чуть не въ цлой Европ, великодушно оплачивая дорого стоющую должность русскими деньгами, силами, интересами и даже кровью, когда же, вопреки нашей полиціи, Австрія очутилась на краю пропасти, мы сочли долгомъ всею своею богатырскою силищей спасти ее и покорить сей чужой монархія возмутившуюся противъ ея владычества относительно-небольшую и малосильную страну,— такъ-таки и возвстивъ міру, съ гордостью нсколько простосердечною, что ‘разумйте языцы и покоряйтеся, яко съ нами Богъ’!… Это по части вншней политики. Въ самой же Россіи, по части политики внутренней, фасадъ былъ не мене пышенъ: снаружи — припомнимъ — все чинно, прочно и стройно, порядокъ — на диво, дисциплина — на славу, законовъ — пятнадцатитомная благодать, правительство — не только ‘крпкое и мощное’, но, казалось, проникнутое единствомъ системы и духа во всхъ своихъ органахъ, отъ петербургскаго центра до послдняго Держиморды въ захолустномъ городишк, правительство грозное, вседержащее, тысячеокое, тысячерукое, вездесущее, о которомъ ужъ никакъ не приходилось сказать, что оно въ отлучк,— тмъ мене было нужды возвщать подданнымъ впередъ объ его появленіи, призывая громкимъ кликомъ: ‘вставайте!… правительство-де идетъ, правительство возвращается’!… Чего ужъ тутъ было вставать! Россія и безъ того стояла на вытяжк, ‘во фрунть’, двигаясь словно по струнк) и на неумолчные грозные возгласы команды неумолчно же, испуганно, рапортовала: ‘все обстоитъ благополучно’… Впрочемъ сама эта Россіи,— вся, съ Русской землей и народомъ,— представлялась въ понятіяхъ правительства какою-то обширною ‘командой’ (въ переносномъ значеніи слова), да такъ и называлась,— командой, которую довести до полной ‘исправности’ или до солдатской выправки, духовной и вншней, и составляло его завтнйшую мечту. Да и мало ли о чемъ тогда мечталось! Мечталось и объ единообразіи архитектуры по всей Имперіи, и объ единообразіи покроя платьевъ и причесокъ, съ укрощеніемъ своеволія модъ, даже и о цензур Священнаго Писанія!… Нельзя ужъ было пожаловаться на противорчія! нельзя было обвинять въ распущенности управленіе учебными заведеніями: воспитаніе ограждалось, повидимому, съ желзной энергіей, философія — по боку, верховная власть объявлена была (даже оффиціально) ‘верховною совстью’ (sic), т. е. началомъ имющимъ упразднить личную, подвижную человческую совсть… Въ предлахъ таковыхъ понятій насаждалось, съ крутымъ усердіемъ, и самое ‘православіе’…
Но подъ стройною наружною мощью таилась слабость, гнздилась гниль. Что, чмъ была въ это самое время Россія?
Въ судахъ черна неправдой черной
И игомъ рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лни мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!…
Въ это самое время Россія задыхалась отъ духоты, отъ недостатка простора для мысли и души въ своемъ пространномъ царств, публично ‘слышалось лишь молчаніе’,— во неслышно шептались въ университетахъ и обществ смлыя и подчасъ извращенныя думы. Спугнули умъ, но не задавили мысль, и она пошла, пошла себ бродить подпольными, тайными путями, озлобляясь и искривляясь, восполняя свою скудость и незрлость лживою обольстительностью запретнаго плода. Тогда-то и заронились и пустили ростки среди юношества смена того направленія, котораго бдственные плоды мы пожинаемъ теперь. Если уже въ 1862 г. Тургеневъ выводитъ въ своемъ роман нигилиста, то очевидно потребовалось не малое время для его образованія,— и не реформы Александра II его породили. Достойно замчанія, что собственно молодежь къ этимъ реформамъ отнеслась не только безъ ликованій, но и безучастно, даже и къ освобожденію крестьянъ… Он уже не удовлетворяли ея радикализму!
Наступилъ наконецъ часъ испытанія: рухнулъ пышный фасадъ. Такъ-называемая Восточная или, Крымская война обличила всю немощь нашего военнаго могущества: наше вооруженіе, сравнительно съ вооруженіемъ враговъ, оказалось негоднымъ, наша тактика — устарлою, нашъ солдатъ — неустрашимый, самоотверженный. самый толковый и смтливый отъ природы — забитъ, замуштровапъ до степени автомата (чего именно и требовалось для красивости парадовъ, что и составляло высшій идеалъ военной дрессировки: извстно слово одного высокопоставленнаго любителя сихъ забавъ, что ‘война портитъ солдата’). И если тмъ не мене этотъ же русскій солдатъ выручилъ русскую честь, такъ не благодаря, а вопреки бездушному формализму Петербургской системы, если 11 ти-мсячная, героическая эпопея защиты Севастополя, почти импровизованная, сама собою сложившаяся, внчала Русскій народъ вчною славой, то она же и развнчала ее, эту пресловутую систему, сняла съ нея ореолъ всемогущества и всевднія. Періодъ ‘крпкаго и сильнаго правительства’ закончился для Русскаго государства позорнымъ миромъ, утратою флота, утратою русской территоріи,— чего ужъ такъ давно, давно не знавала Россія!— утратою нашихъ державныхъ правъ на Черномъ мор. Словно заревомъ пожара въ ночи, освтилась позоромъ черная мгла русской жизни, прикрывавшаяся блестящимъ фасадомъ. Чаша была переполнена,— систем послдній часъ пробилъ….
Онъ пробилъ и для самого ея виновника. Далека отъ насъ нечестивая мысль класть хулу на память великаго Царя, котораго обаятельный образъ долго будетъ храниться въ потомств, который искупилъ свои искреннія, невольныя заблужденія нравственнымъ величіемъ своихъ душевныхъ страданій, своей трагически-царственной кончины. Ложна была система, но она представлялась ему якоремъ спасенія для отечества посл безумнаго мятежа декабристовъ, напустившаго фальшь на Русскую землю, ставшаго точкою отправленія всей отрицательной, гнетущей дятельности правительства,— лживою призмою, сквозь которую преломлялись вс лучи его зрнія! Разъ увровавъ въ эту систему, въ ея благо для Россіи, Государь Николай Павловичъ, самоотверженно преданный своему царственному долгу, проводилъ ее въ жизнь со свойственною ему, энергическою послдовательностью. Страшно и подумать о тхъ мукахъ разочарованія, которыя долженъ былъ испытать онъ впродолженіи Крымской войны, не только какъ Русскій, но и какъ всевластный Русскій Царь: вся та нестерпимая боль, которою терзались милліоны сердецъ его подданныхъ, сосредоточилась въ одномъ его сердц, то чувство вины,— отъ котораго они были свободны или мнили себя свободными, возлагая лишь на власть всю отвтственность за бдствія Россіи,— всею своею тяжестью легло на одну его душу. И онъ принялъ отвтственность, и принесъ въ искупленіе вины самую жизнь, не какимъ-либо недугамъ было подъ силу сломятъ его богатырскій организмъ,— его сломило только великое царское горе…
Но каково же было положеніе новаго Царя, внезапно принявшаго скипетръ въ эту минуту страшнаго кризиса? Кто не былъ свидтелемъ этой поры, тому и не представить себ — какимъ движеніемъ внезапно была объята Россія! Откуда ни возьмись, ‘общественное мнніе’ — котораго и существованія не подозрвали, и въ принцип не признавали,— явилось такою неодолимою нравственною силой, которой никакая въ мір живая, личная власть не могла бы сопротивляться. Словно неистовствомъ вешнихъ водъ прорвало плотину, и помчался бурный мутный потокъ, неси на хребт,— вмсто льдинъ и мусора,— протесты, укоры, безпощадную критику прошлаго 30-тилтія и безчисленныя предположенія реформъ! Стономъ, казалось, стояла земля, требуя жмени, жизни, простора для духа, необходимыхъ преобразованій! Это была своего рода революція — по энергіи, страстности и всеобщности умственнаго я нравственнаго взрыва, но при всемъ томъ вполн и искренно ‘благонамренная’ въ непошломъ смысл слова, и можно сказать: врноподданническая, такъ какъ вс ясно сознавали, въ тотъ историческій мигъ, что только одной самодержавной власти подъ силу произвести неотложный реформы и переворотъ въ правительственной систем безъ нарушенія мира и тишины. Въ систем прошлаго царствованія видли главный источникъ зла и, какъ водится, изъ одной крайности бросались въ другую, и ничто же сумняся искали спасенія только въ противоположномъ, при помощи той же правительственной полномочной власти!
Эмблемою, конечно карикатурною, тогдашняго, восторжествовавшаго направленія на самой первой пор новаго царствованія, можетъ служить перемна въ пріемахъ солдатскаго обученія. Автоматъ-солдатъ оказался негоденъ, нужно было обзавестись развязнымъ солдатомъ, способнымъ къ разсыпному строю. И вотъ, прежде учили: руки по швамъ! создали изъ шагистики цлую науку… Теперь стали учитъ (чему мы сами были свидтелями) размахивать руками и ходить какъ можно вольне,— по старой привычк, въ солдатъ даже вколачивали развязность… ‘Молчать’! слышалось прежде на каждомъ шагу: теперь же доходило до того, что одинъ почти-сановникъ, бывшій потомъ министромъ, желая изгладить вредные слды привычки молчанія, проектировалъ было особые ордена: ‘за независимость мнній’…
Отъ гипертрофіи правительственной опеки переходили къ систематической правительственной безпечности,— даже и тамъ, гд отсутствіе опеки порождало истинное зло, отъ упраздненія жизни съ ея творчествомъ и дятельностью, отъ замны ея дятельностью правительственнаго механизма — кидались въ искусственное, даже насильственное возбужденіе жизни,— и большею частью вызывали только подобія жизни, только миражи, не узнавая въ лицо, не вдая истинной русской жизненной стихіи… Въ наши дни, впрочемъ, въ большой мод осыпать упреками реформенную дятельность прошлаго царствованія’, безцеремонность укоровъ, глумленій и издвательствъ нкоторыхъ ‘консерваторовъ’, особенно петербургскихъ. доходитъ до крайнихъ предловъ. Нтъ сомннія, повторяемъ, во всхъ реформахъ Александра II не мало внесено ошибочнаго и фальшиваго,— но вдь нтъ же ничего и дешевле такой ретроспективной критики, посл свыше 20-лтняго опыта! Однакоже неправильно было бы думать, что собственно отъ слабости и малодушія правительственной власти могли вкрасться эти ошибки и фальшь: нтъ, реформы вводились властью во всеоружіи ея могущества, ізъ искренняго желанія блага, но самое представленіе о нихъ было тогда еще смутно. Не по забвенію обязанностей устранялось правительство отъ необходимаго подчасъ вмшательства въ жизнь, а полагало въ то время своею священнйшею обязанностью такое самовоздержаніе! Да и что было длать новому правительству, поставленному судьбой въ самой стремнин могущественнаго теченія? Легко сказать: удержать равновсіе, ограничиться золотой серединой! Гд были для этого мрила? гд точки опоры въ интеллигенціи (помимо народа)? Даже ‘Русскій Встникъ’, и тотъ, въ первые годы царствованія Александра II, стоялъ подъ флагомъ англійской конституціи! Одно ли правительство только винить? не повиниться ли и самимъ современнымъ критикамъ въ невольномъ грх — грх мннія? Въ томъ то и дло, что отрицаніе стараго становилось несомннною и потому неотложною потребностью,— но откуда было взять готовое новое, съ готовыми формулами? Увы! ничего новаго своего не выработала русская мысль за все время предшествовавшаго царствованія, даже и для того, что подсказывалось самою русскою жизнью, что, будучи своимъ, было въ то же время и ново, формулы большею частью рекомендовались заемныя, чужія. Конечно, изо всхъ реформъ Александра II наиважнйшая — освобожденіе двадцати милліоновъ крестьянъ изъ крпостной зависимости (одинъ изъ величайшихъ соціальныхъ переворотовъ въ мір), она же изо всхъ реформъ едвали не единственная, которая носитъ на себ печать народности и самобытности. Но и она во многихъ существенныхъ отношеніяхъ искажена вторженіемъ понятій я представленій совершенно противорчащихъ началамъ народной жизни,— именно потому, что составители Положенія 19 февраля почти вс, за исключеніемъ очень немногихъ, воспитались въ дух совершеннаго отъ нея отчужденія, на началахъ жизни иной, западно-европейской. Послдствія этого искаженія и отзываются теперь, такъ печально, въ нашей дйствительности! Но все же задача освобожденія крестьянъ оказывается, сравнительно, наиболе удачно разршенною — благодаря, конечно, тому, что здсь рчь шла о самыхъ животрепещущихъ интересахъ народной массы, съ которыми уже по невол надо было, боле или мене, сообразоваться, а также благодаря самому способу, которымъ реформа изготовлялась, т. е. всестороннему свободному ея обсужденію самими землевладльцами въ комитетахъ и коммиссіяхъ. Что же сказать обо всей остальной реформенной дятельности, мене непосредственно соприкасавшейся съ жизнью самого народа? Врачеванія отъ золъ требовалъ весь организмъ государственный,— а панацея отъ волъ представлялась только и только — на Запад. Преобразованія были необходимы, но гд же имъ образцы, какъ не въ ней же, не въ той же Европ, къ которой, съ тхъ поръ какъ Петръ Великій прорубилъ въ нее окно и поставилъ создаваемую имъ русскую интеллигенцію къ Россіи затылкомъ, такъ и остаются прикованными до сихъ дней наши мысленные взоры?! Европа съ той поры — безъ сомннія властительница нашихъ думъ, въ русскомъ общественномъ сознаніи, какъ въ зеркал, отражается весь процессъ ея жизни, не только научной, художественной, но и гражданской, и политической….
Однако вдь весь ея современный правовой строй стоитъ на почв — конституціонной?… Не легкое дло заимствовать учрежденія съ Запада, созданныя или пропитанныя духомъ конституціоннымъ,— заимствовать такъ, чтобъ этимъ духомъ даже не пахло! Наши консервативныя газеты не совсмъ неправы, когда выслживаютъ въ русскихъ новйшихъ учрежденіяхъ присутствіе кое-гд слдовъ иного политическаго строя, съ нашимъ несходнаго. Чуждая приправа есть,— это несомннно, хоть и не сильнымъ, и политически очень мало опаснымъ, но маленько конституціоннымъ душкомъ во многихъ реформахъ, конечно, отдаетъ! И не можетъ не отдавать, такъ какъ имъ, сознательно или безсознательно, проникнуты были участники преобразованія, да и вс т, которыхъ мысль не эмансипировалась отъ духовной власти Запада, но которые въ то же время не имли никакой охоты вернуться къ полицейски-канцелярской диктатур временъ Николая I (тоже вдь нерусскаго происхожденія)! Примромъ можетъ служить хоть тотъ же ‘Русскій Встникъ’. Единственное исключеніе составляло небольшое число послдователей того направленія, которое русское общество обозвало, съ ругательствомъ и насмшками, ‘славянофильствомъ’, которому только одному и не понадобилось впослдствіи ни разу мняться, и которое, замтимъ, съ одинаковымъ рвеніемъ подвергали гоненію правительственныя системы обоихъ царствованіи! Но и они,— сознаемъ это откровенно,— предпринявъ подвигъ русскаго народнаго самосознаніи, могли съ своей стороны только призывать къ участію въ этомъ труд, только указывать на народные начала я идеалы, но не могли конечно взять на себя созданіе конкретныхъ формъ для нужныхъ преобразованій, такъ какъ такое созданіе принадлежитъ творчеству живой и цльной жизни народной, роли которой они на себя никогда и не брали.
Не подлежитъ такимъ образомъ ни малйшему сомннію, что въ большей части учрежденій Александра II содержится не мало элементовъ европейскаго политическаго склада, которые вносятъ подчасъ нкоторую фальшь и нескладицу въ нашъ общественный строй. Но вдь и разныя учрежденія предшествовавшихъ царствованій, также изъ Европы заимствованныя, также приправлены духомъ — то Наполеоновскаго цезаризма, то нмецкаго монархическаго абсолютизма, одинаково чуждымъ кореннымъ народнымъ основамъ нашей жнеей,— а потому, точно такъ же и нисколько не мене, если даже не боле, производили и еще производятъ въ ней болзненную дисгармонію… Слава Богу, что вс эти эксперименты надъ русскимъ государственнымъ организмомъ не поколебали нашего народнаго устоя, не измнили въ народ тхъ понятій о самодержавной власти, которыя даже не всегда сходились съ понятіями о ней въ самой властной сред, но которыми собственно и держится Россія — вопреки всему и несмотря ни на что.
Вотъ здсь-то, кажется намъ, и слдуетъ искать источникъ тхъ главныхъ роковыхъ недоразумній, отъ которыхъ страдаетъ наше отечество. Видть причину всего зла лишь въ слабосиліи власти прошлаго царствованія, повторяемъ, несправедливо. Только самодержавною властью, незыблемо мощною въ сознаніи всей страны, могло быть совершено освобожденіе крестьянъ, могли быть совершены и прочія реформы, даже то видимое (и въ сущности мнимое) умаленіе е прерогативъ’ верховнаго правительства, на которое такъ ревностно указываютъ теперь нкоторые публицисты. Не вслдствіе вдь какого-либо мятежа, не съ испуга и трусости замнена при новомъ царствованіи система Государя Николая системою новою, а только потому, что она обличалась въ полнвшей своей несостоятельности: для замны же ея никакой иной, по справк съ Евро, налицо не било. Пришлось, но обыкновенію, жить чужимъ опытомъ! Но если новйшая система оказалась или оказывается къ нашей жизни непригодною, слдуетъ ли изъ того, что нолевно опять возвратиться къ старой? Намъ говорятъ о необходимости возобновленія дятельности ‘крпкой и сильной власти’,— не поясняя однакожъ: въ чемъ собственно должно заключаться содержаніе и направленіе покой дятельности. Если дло идетъ лишь о такой, гд бы власть только всюду давала себя крпко чувствовать, то вдь періодъ подобныхъ ощущеній мы уже испытали въ знаменитое 80-лтіе съ 1826 г.! Вдь все это будетъ опять только процессъ несомннно вредный для здоровья страны! Вызываютъ теперь реакцію во имя крпкаго и сильнаго правительства — противъ системы царствованія Александра II, которая была-де упраздненіемъ правительства, но вдь она въ свою очередь служила реакціею противъ системы Николая I, когда правительства было ужъ слишкомъ много и ужъ совсмъ не празднаго! Система же Николая I была опять въ свою очередь реакціей противъ царствованія Алаксандра I, при которомъ Сперанскій сочинялъ конституціи, да и самъ Императоръ сочинялъ и давалъ ихъ! Это словно какой-то безвыходный кругъ, circulus vitiosus, изъ котораго не видать выхода,— какое то перескакиваніе съ края на край. Дло въ томъ, что все это — борьба двухъ, поочередно правящихъ, противоположныхъ политическихъ к нерусской закваски системъ,— подъ эгидою третьей системы, исторической и русской… Не въ томъ ли и вся задача: возстановить дятельное, жизненное значеніе именно этой послдней системы, не довольствуясь отведенной ей ролью охранительницы системъ чуждыхъ?
Нашъ коренной государственный строй,— какъ онъ созданъ нашей исторіей, какъ переданъ намъ до-Петровской Россіей и досел понимается народомъ,— не подходитъ ни подъ одну изъ политическихъ нормъ ни современной, ни даже старой Европы. Начать съ того, что монархическая власть въ Россіи ведетъ свое происхожденіе не отъ завоеванія, не отъ захвата, не отъ насилія въ какомъ бы то ни было вид, и не отъ договора, а отъ сознательной воли самой Русской Земли, или точне: отъ тхъ началъ, которыя коренятся въ самомъ дух народа и обрли себ въ исторіи сознательное и торжественное выраженіе. Не углубляясь въ даль временъ, происхожденіе русскаго монархическаго полновластія можно по справедливости отнести къ 1613 году, когда весь прежній государственный строй рушился, и самъ народъ, или сама Земля подвиглась вся на его возстановленіе, когда, слдовательно, отъ нея зависло установить какой угодно образъ правленія, и когда она юному родоначальнику нын благополучно Царствующаго Дома вручила добровольно, свободно, единоличную верховную надъ самой собою власть, безъ всякихъ условій и договоровъ, мало того: въ виду юности избраннаго Царя и въ виду боярскихъ поползновеній стснить царскую власть въ свою пользу, она въ продолженія семи лтъ укрпляла и ограждала ея силу и неприкосновенность — земскимъ соборомъ. Верховная власть такимъ образомъ утверждается не на какихъ-либо вншнихъ, условныхъ, а на внутреннихъ нравственныхъ основахъ, на началахъ взаимнаго доврія и естественной тождественности интересовъ Государства и Земли, Царя и народа. Поэтому русская монархическая власть сильна и крпка сама собою, сильне и крпче чмъ гд-либо, это уже свойство самой ея природы, при такихъ взаимныхъ отношеніяхъ власти и подвластныхъ — безпредльно много можетъ дерзать власть ко благу страны, принадлежитъ, конечно, и подвластнымъ дерзновеніе любви и вры, выражающееся прежде всего въ честномъ изъявленіи правды или искренняго мннія. Власть сильна и крпка у насъ даже и тогда, когда не признаетъ почему-либо нужнымъ пользоваться своею силою. Послдняя всегда при ней. Поэтому нтъ для нея и никакой надобности (подобно какому-либо узурпатору, или конституціонному монарху, вчно интригующему ради обезпеченія себ ариметическаго перевса парламентскихъ голосовъ!) подниматься на разныя хитрыя зати для своего усиленія, пріумноженія и утвержденія, ни заботиться ревниво и подозрительно о ‘прерогативахъ’ или о расширеніи ихъ, когда самое понятіе о ‘прерогатив’ слишкомъ узко для русской власти!Вникая глубже въ существо ‘нашей формы правленія, мы видикъ, что отсутствіе договорнаго начала происходитъ отъ самаго народнаго воззрнія на значеніе власти. Вверху нашего государственнаго зданія поставлено ‘святйшее изъ s званій — человка’, или человческая совсть, ограниченная только страхомъ Божіимъ и личною нравственною передъ людьми отвтственностью. Ей я вручена полнота власти. Какъ посреднику, какъ треть, избираемой спорящими сторонами. ни одна не предписываетъ закона, а довряетъ его совсти,— такъ и Царя, какъ посредника или третью (по выраженію Хомякова), признаннаго всми подданными, всми сторонами, нельзя стснять никакимъ закономъ… Царь долженъ быть выше формальнаго закона уже и погону, что его совсть призвана восполнять мертвящую букву закона или вншней правды — высшею правдою, нравственною. Но онъ одинъ сверхзаконенъ, вс остальные подзаконны (не исключая и министровъ). Вообще Русскій народъ воплощаетъ верховную власть лишь въ лиц Государя. Самое слово ‘правительство’, которое теперь у насъ въ такомъ ходу, ему непонятно или понимается въ другомъ смысл, какъ правленіе или правительствованіе Царя, а не въ смысл: le gouvernement de sa Majesta (формула нсколько конституціонная). Если подъ этимъ выраженіемъ разумть только совокупность высшихъ органовъ царской власти, государевыхъ слугъ, такъ нельзя и отождествлять эту совокупность съ лицомъ самого Монарха и присвоивать ей аттрибуты его власти.— Добавимъ еще, что Русскій народъ любятъ чувствовать надъ собой дятельность власти — непремнно бодрой, а не вялой, непремнно сильной, а не слабой, непремнно грозной на злодевъ, неусыпью пекущейся надъ нимъ отечески-властно и любовно. Народу, и именно-нашему, какъ живущему преимущественно коллективнымъ или пожалуй соборнымъ, общиннымъ умомъ и духомъ (а этого народа у насъ въ Россіи чуть не 80 % всего населенія), такая власть нужна, необходимо нужна, какъ живое личное, двигающее качало,— и этой его потребности никакъ не слдовало бы забывать…
Вс эти особенности нашего государственнаго строя (въ его идеал конечно) начерчены нами бгло, но достаточно, думаемъ, для уразумнія существеннаго различія между нимъ и политическимъ строемъ Западной Европы. Съ точки зрнія западнаго Европейца нашъ образъ правленія — это какое-то дикое сочетаніе патріархальнаго начала съ правовымъ порядкомъ, автократіи съ демократіей, монархическаго полновластія съ формами какого-то республиканскаго строя внизу — въ вид общинъ, мірскихъ сходовъ и т. п. Абсурдъ! скажетъ онъ, а за нимъ и вс русскіе доморощенные иностранцы, отрицающіе право Русской земли на ‘самобытность въ области политическихъ идей’. Но разв попытка сочетать элементъ совсти съ правовымъ порядкомъ не нашла себ, наконецъ, мста даже и на Запад, ну хоть въ форм суда присяжныхъ (въ его англійскомъ прототип, а не во французскомъ искаженіи,— притомъ же въ Англіи даже въ длахъ гражданскихъ, что конечно составляетъ уже совершенное противорчіе съ основною идеею формальнаго права)? Почему же не можетъ быть связанъ элементъ совсти и съ элементомъ власти, и предпоставленъ надъ правовымъ порядкомъ не судебнаго только свойства, но и административнаго или вообще политическаго? Это вопервыхъ, вовторыхъ, сочетаніе монархическаго полновластія съ формами, на глазъ иностранца, будто бы республиканскаго, строя русской народной жизни вполн возможно — до полной гармоничности — уже потому, что въ нашемъ народномъ или древле-земскомъ самоуправленіи, по существу его, нтъ ни малйшей политической закваски, что это явленіе чисто бытовое и за предлы мстныхъ бытовыхъ интересовъ не переходитъ и перейти не можетъ, такъ какъ Русскій народъ не питаетъ никакихъ вожделній къ политической власти, предоставляя ее исключительно лицу Государя.
Понятно, что такой государственный строй, каковъ русскій съ его самодержавіемъ — учрежденіе чисто народное или національное, и вн національной стихіи и не мыслится. Поэтому-то мы и высказали однажды въ ‘Руси’ (въ стать по поводу прошлогодняго торжества Коронаціи), что самодержецъ-иностранецъ въ Россіи немыслимъ (и не въ одномъ буквальномъ смысл, конечно). Народъ съ своей стороны, съ тхъ поръ какъ избралъ на престолъ Царя Михаила едоровича, ни разу не отступалъ отъ своего воззрнія на принципъ царской власти, ни разу не провинился въ политическомъ непослушаніи или въ измн основнымъ началамъ государственнаго строя,— несмотря на вс испытанія… Несмотря даже на то, что въ нкоторыхъ носителяхъ власти, въ теченіи этого періода времени, особенно въ окружающемъ ихъ ‘правительств’, представленіе о существ и характер русскаго самодержавія значительно помутилось и подмнилось узкими и тсными для русской земской жизни идеалами иностраннаго цезаризма, типомъ полицейско-канцелярской диктатуры и даже новйшаго европейскаго политическаго строя. Не въ этомъ ли, повторяемъ, противоестественномъ совокупленіи различныхъ противоположныхъ стихій и должно искать причину всхъ нашихъ недоразумній и болзней?
Еще недавно читали мы въ газетахъ возгласы противъ самоуправленія, и не противъ лишь существующихъ формъ, или злоупотребленій, а противъ самого принципа самоуправленія и выборнаго начала вообще. Но кто произнесъ слово: ‘Царь’,— тотъ произнесъ и ‘Земля’, кто сказалъ: ‘самодержавіе’, тотъ вмст съ тмъ сказалъ уже и ‘земство’ или ‘земщина’: эти начала не только не находятся между собою въ антагонизм, не только не исключаютъ другъ друга, но нераздльны и взаимно себя восполняютъ. Одно безъ другаго не мыслится, одно подразумваетъ другое. Это такъ врно, что первый самодержецъ въ Россіи созываетъ и первый земскій соборъ, и первый заводитъ земскія учрежденія, т. е. поручаетъ мстнымъ людямъ вдать свои мстныя дла посредствомъ излюбленныхъ людей. Царь Алексй Михайловичъ даже изданіе Уложенія называетъ ‘великимъ государевымъ и дломъ’.
Послдній земскій соборъ былъ созванъ Царемъ едоромъ Алексевичемъ для правильнаго разверстанія по всей земл государственныхъ повинностей. Нельзя же Ивана Грознаго и послдующихъ Московскихъ Царей заподозрить въ либерализм и въ посягательств на прерогативы власти! Такъ било до Петра. При Петр типъ нашего государства изъ земскаго сталъ переходить въ исключительно полицейскій по иностранному образцу, и идея земщины была заброшена. Самодержавная власть по сил и неограниченности своей осталась та же, во она,— благодаря особенно перенесенію резиденціи на самый рубежъ государства, гд кром пустыннаго финнскаго болота, не было и слда русской народной жизни,— такъ сказать фактически оголилась отъ земской стихіи (хотя въ народныхъ понятіяхъ продолжала разумться и нераздльною). Самое представленіе о существ русской власти въ правительственной сфер стало уже измняться, денаціонализоваться, и народъ, какъ предполагаемый естественный противникъ Петровской реформы, попалъ, вмст съ самою идеей земщины, подъ подозрніе, цнился больше какъ матеріалъ… При Император Александр I правительственная система соскользнула на путь Наполеоновской бюрократической централизаціи, во образ министерствъ, еще боле неблагопріятной для развитія мстной жизни.
Дальнйшія превратности мы перечислять не станемъ. По упраздненіи крпостнаго права, а съ нимъ и той сотни тысячъ полицеймейстеровъ въ лиц помщиковъ, которою хвалилась Екатерина, въ мстной жизни образовалась пустота и само собою выдвинулась старая идея земства. Но надобно признаться, что если идея была стара и наша русская, коренная,— то совершители земской реформы очевидно носили на себ печать духа чужаго, духа иностранной политической доктрины, и произвели у насъ земство боле или мене по образу и подобію аналогичныхъ учрежденій въ Европ. То же вышло и съ реформою городскаго самоуправленія. мовыя заведенныя ‘представительства’,— совершенно понапрасну пугающія охранителей самодержавной власти и встрчающія такъ мало сочувствія въ обществ и въ народ,— дйствительно, большею частью, обратились въ представленія, а собранія — въ какія-то карикатуры парламентовъ, со свойственною послднимъ бюрократіей и вообще со всми недостатками парламентаризма, уже опознанными на самомъ Запад. Таковъ теперь общій типъ этихъ учрежденій у насъ, за нкоторыми случайными исключеніями, объясняемыми лишь личными нравственными качествами такъ-называемыхъ ‘дятелей’…
Чего же теперь желать, что же теперь длать? Желать слдуетъ прежде всего, чтобъ русское самодержавіе, не то чтобъ ‘возвратилось къ своимъ обязанностямъ’, какія исправляло 20 лтъ назадъ и вновь обрло будто бы гд-то оброненныя имъ силу и крпость,— во чтобы оно вышло на свой народный, историческій путь… Длать? Да именно, пока, исправлять наше мстное самоуправленіе въ дух русской народной жизни, преимущественно въ узд. Безъ возрожденія мстной земской жизни немыслима и правильность функцій самодержавной власти. Не вражду къ мстному самоуправленію должно вызывать въ сферахъ правительственныхъ, не подозрительное, ревнивое къ нимъ отношеніе, а самое искреннее содйствіе и сочувствіе: правильное развитіе земщины скоре всего можетъ оздоровить Россію, а вмст съ тмъ придать новую жизнь, крпость и силу единства нашему государственному строю.
Въ настоящее время общее вниманіе обращаютъ на себя работы такъ’называемой Кахановской Коммиссіи. Пожелаемъ успха ея трудамъ. Смущаемся только, что въ составъ ея приглашена профессоръ юристъ: умнаго мужика надо ей, а не ученыхъ юристовъ, знакомыхъ лишь съ одною западною наукой! Позволяемъ также себ обратить ея вниманіе на помщаемыя у насъ статьи ‘Гласнаго отъ крестьянъ’, и сами не замедлимъ возвратиться къ предмету ея занятій.