'Не в отца', Деянов Александр Иванович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дянова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
‘ДОСУГЪ и ДЛО’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія товарищества ‘Общественная польза’. Больш. Подъяч., 39.
1889.

‘НЕ ВЪ ОТЦА’

Трудно было бы найти село богаче да красиве Покровскаго: три церкви, мельницъ однхъ съ десятокъ, домовъ каменныхъ — такъ и не сосчитаешь. Не даромъ вс покровцы хвастаются, что такого второго села по всей Волг не сыщешь.

Да и не мудрено было хорошть да рости Покровскому: народъ жилъ все торговый, зажиточный, многіе ужь и по купечеству значились, такихъ хоромъ себ понастроили, что посмотрть любо-дорого, не то что селу, а иному городу были бы въ пору.

Да вотъ, хоть къ примру, взять домъ Ивана Савича Колесникова — весь, какъ картинка, губернаторъ позапрошлымъ лтомъ цлую недлю прожилъ, нахвалиться не могъ.

— У тебя, говоритъ, Иванъ Савичъ, домъ-то лучше моего.

Еще бы не лучше,— денегъ-то на него Иванъ Савичъ потратилъ. слава Богу, не мало! не пожаллъ. Положимъ, что и жалть-то ему не приходилось: дла велъ не маленькія. Хлбомъ да лсомъ не на одну сотню тысячъ торговалъ. За границей, говорятъ, его знали, а вдь ни съ чего началъ.

И теперь на сел, кто постарше, такъ помнятъ, какимъ онъ сюда явился голышъ-голышомъ.

Началъ онъ у Захарова на завод служить, такъ на побгушкахъ былъ. Ну, а потомъ и пошелъ, и пошелъ…

Болтаютъ тутъ, что съ Натальей,— была у Захарова бабенка такія,— они не мало руки-то погрли, какъ тотъ умеръ: да вдь чего не говорятъ!

Господь его знаетъ, какъ ужь тамъ и гд, а только вскор онъ въ силу вошелъ. У Бахметьева, помщика здшняго, сынокъ былъ. Сильно его Иванъ Савичъ подзапуталъ: какъ отца-то не стало, такъ, почитай, все имнье Колесникову досталось… Тутъ-то ужь онъ, само собой, и разошелся: заводовъ понастроилъ, лсъ сплавлять сталъ, хлбомъ занялся — одно слово, первымъ купцомъ по Волг сдлался, съ начальствомъ за ручку здоровается, предводитель-то, говорятъ, въ неоплатномъ долгу у него значится…

Вотъ что разсказывали про Ивана Савича покровскіе старички, и еслибъ не страхъ прогнвить богача-воротилу, такъ и не то-бъ еще поразсказали.

Всякій зналъ, что за человкъ былъ Колесниковъ, не мало крови-то изъ народа выпилъ. Даромъ что богачъ, а если можно хоть нищаго на грошъ обсчитать, такъ ужь онъ не пропуститъ: послднюю лошаденку со двора сгонитъ, семью уморитъ, а свое получитъ.

Еслибъ не бдность проклятая, такъ ни одинъ бы человкъ, кажись, не остался на Колесниковскомъ завод, — больно ужь сладко приходилось. Люди-то какъ и ни мерли, а онъ хоть бы что — знай, улыбается.

— Значитъ, говоритъ, хорошо, коли идутъ, да въ ногахъ еще валяются,— возьми только!

Иванъ Савичъ былъ вдовъ. Жилъ онъ въ своихъ хоромахъ одинъ, съ сыномъ Николаемъ.

Чудной былъ парень, совсмъ не въ отца. Тихій, скромный, безотвтный какой-то, даромъ что съ виду-то богатыремъ смотрлъ.

Не весело жилось Николаю въ отцовскихъ палатахъ. Совсмъ еще маленькимъ остался онъ, какъ мать умерла. Все одинъ да одинъ: отца никогда почти и не видывалъ, то въ городъ удетъ, то мсяцами на Волг орудуетъ,— такъ безъ отца парень и выросъ.

Ни за что не хотлъ Иванъ Савичъ сына въ гимназію отпустить.

— Дури-то въ голову наберетъ, да и возжайся съ нимъ тогда… Намъ учености этой не надо, была-бъ голова… Пусть къ длу привыкаетъ,— умру, ему-жъ достанется… Такъ и остался Николай при одномъ дьячковскомъ ученьи.

Сталъ на первыхъ годахъ его Иванъ Савичъ по своимъ дламъ посылать: хлбъ по деревнямъ скупать, подъ будущіе урожаи задатки давать.

Длалъ все парень толково, разумомъ Богъ не обидлъ, а только отцу не угодилъ: больно ужь честно, да по-божески дла велъ, ну, а Ивану Савичу не того хотлось.

Видитъ онъ, что проку тутъ отъ сына большаго не будетъ, и ршилъ его на заводъ за управляющаго посадить. Но и здсь недолго продержался Николай Ивановичъ.

Вычетовъ, да начетовъ какъ не бывало: баловать не баловалъ, а каждому выдавалъ то, что слдовало, безъ обиды.

Народъ малость передохнулъ и не зналъ, просто, какому угоднику свчу ставить.

Терьлъ-терплъ Иванъ Савичъ, наконецъ, не выдержалъ.

— И въ кого ты, анаема, уродился! набросился онъ на сына,— душегубъ ты окаянный!… Что ты, по-міру меня пустить хочешь, что-ли?.. Да я тебя…

— Полно, отецъ, промолвилъ Николай, за что ты на меня взълся? За то, что честно, по утовору, да по совсти рабочихъ разсчитывалъ? За то, что съ нищаго рубахи послдней не скинулъ?.. Разв я не досмотрлъ чего, не постарался? Заводъ-то теб безъ малаго двадцать тысячъ чистоганомъ принесъ, мало теб, чтоли?…

— Да ты, щенокъ паршивый, считать меня хочешь, отцу-то глаза завязать, дана веревочк водить желаешь, а?… Двадцать тысячъ… Нашелъ чмъ похвастаться, да въ прошломъ-то году, какъ Савелій тамъ сидлъ, такъ я всхъ тридцать получилъ!…

— Что-жъ, батюшка, Савелій. Чмъ этакъ-то, такъ ужь лучше прямо ножъ въ руки, да на дорогу…

— Да ты что-же, сынокъ мой любезный, отца-то разбойникомъ считаешь, а?… Смотри, Николай, въ послдній разъ говорю, — держи ухо востро,— плохо, братъ, будетъ!… Угомоню!…

Съ этого дня Николаю совсмъ житья не стало.

На заводъ Иванъ Савичъ послалъ опять Савелія, а сына оставилъ дома, книги вести.

Сидитъ онъ, счеты сводитъ, а у самого сердце кровію обливается: въ каждомъ рубл, въ каждой копйк, что въ эту книгу внесена, сколько слезъ, горя да неправды…

‘Съ Андрея Кюркина — тридцать одинъ рубль двадцать семь копекъ’, записываетъ онъ.

Да, знаетъ онъ, какъ ихъ получили.

На все село голосила вчера Андреева жена, когда повели со двора кормилицу-коровку.

— Родименькіе… голубчики… буренушку-то оставьте, причитала баба, — ребятишечки-то вдь махонькіе… ей только вдь и жили… сама-то я высохла, истомилась вся, голубчики…

‘Съ Петра-плотника — сорокъ два’…

— Вдовый былъ, плотникъ-то, задолжалъ, какъ жена хворала… Бился, бился, работишки нтъ, гд-жъ тутъ заплатить… Избу продали, въ холодъ да стужу съ дтворой выгнали… Поморозилъ ребятишекъ то, обоихъ… Третьева дня подъ окно пришелъ — за ласку да милость Ивана Савича благодарилъ, счастья да удачи желалъ…

‘Съ Агафьи Сидоровой — семнадцать’…

Броситъ парень книгу, обхватитъ голову руками, да такъ и замретъ…

А въ ушахъ-то все по-прежнему:

‘Съ Василья Безрукова — одинадцать шестьдесятъ’…

‘Съ Власа Чернаго ‘…

— Господи, взмолится парень, сжалься ты надъ нимъ, не погуби… зла-то, зла сколько надлалъ!…

Ночами цлыми, говорятъ, грхи отцовскіе отмаливалъ, да не дошла видно до Бога сыновья молитва,— не смягчился Иванъ Савичъ…

Тутъ вскор и случись оказія.

Былъ на сел мужикъ одинъ, Байковъ по фамиліи,— робкій, застнчивый, однако денежный. Велъ онъ тоже торговлю, но все больше подъ чьей-нибудь рукой ходилъ. Натолкни его нелегкая на Ивана Савича, — отдалъ ему денежки, взялъ, какъ слдуетъ, росписку, и ждалъ, пока Волга станетъ, чтобъ тогда и капиталъ, и барыши получить.

Пришла зима, давно уже черезъ Волгу обозы пошли, а Иванъ Савичъ все разсчетомъ не торопится, а тутъ и Байкову нужда въ деньгахъ пришла.

Собрался онъ съ духомъ, да и приходитъ къ Колесникову.

Принялъ тотъ его отлично, угостилъ на славу, сталъ о длахъ говорить, годъ хвалилъ — прибыльный…

— Да ты, братъ, можетъ, за разсчетомъ пришелъ? спрашиваетъ въ разговор онъ Байкова.

— Оно точно, Иванъ Савичъ, потому самому, что теперича, значитъ, сынъ-отъ мой…

— Эхъ ты чудакъ, свои деньги словно Христа-ради проситъ… Дло, братъ, торговое, взялъ, къ сроку и отдамъ, да еще съ барышомъ такимъ, что и не ждешь, поди-ка… Росписку-то принесъ?…

— Какъ-же, Иванъ Савичъ, рази я не понимаю… Само собой, принесъ.

— А принесъ, такъ и ладно,— получай деньги… Дай-каросписку-то!

Байковъ ползъ за пазуху, вытащилъ кучку бумажекъ разныхъ и, разыскавъ росписку, подалъ ее Колесникову.

Тотъ бгло глянулъ на нее.

— Врно, братъ, она самая… получай деньгу… Да ты, постой,— чего рвешься-то? Слава Богу,— не каплетъ, посиди, по обычаю выпьемъ да и къ разсчету… честь честью, какъ слдуетъ…

Сли, выпили, опять выпили. Иванъ Савичъ такъ и разсыпается, говоритъ и о томъ, и о семъ, а Байковъ, какъ ни радъ такой чести, а все торопится разсчитаться, да и домой…

— Иванъ Савичъ, много благодаренъ за угощеніе,— разсчетецъ-бы…

— Ну, ну, сиди…

— Право слово, Иванъ Савичъ, вотъ какъ передъ Богомъ…

— Ну, Христосъ съ тобой, иди, коли сидть не хочешь.

— Разсчетецъ-бы!

— Чево?— Иванъ Савичъ вдругъ и голосъ перемнилъ.

— Разсчетецъ бы, говорю я, деньги-то…

— Деньги!.. Какія деньги?

— Да вотъ что по весну-то бралъ…

— А росписка есть?

— Да, какъ-же, Иванъ Савичъ, сейчасъ вотъ теб отдалъ, ее самую…

— Да ты, братъ, не юли, — толкомъ спрашиваю: есть росписка, али нтъ?

— Гд-жъ ей быть-то, коли…

— А нтъ, такъ и проваливай по добру-по здорову… и Колесниковъ приподнялся изъ-за стола.

— Иванъ Савичъ, отецъ родной’., за что это ты?.. Теб вдь тутъ вотъ отдалъ-то… Побойся ты Бога-то!.. Въ раззоръ вдь раззоришь, до копйки…

Байковъ трясся всмъ тломъ и видимо, едва на ногахъ стоялъ…

Иванъ Савичъ усмхнулся.

— Ты меня Богомъ-то не пугай, — безъ тебя напуганъ… Отдалъ! Да гд свидтели-то, кто видалъ-то, какъ ты мн отдавалъ, кто?…

— Я видалъ, батюшка…

Колесниковъ, какъ ужаленный, повернулся. Въ дверяхъ стоялъ Николай Ивановичъ.

Никогда еще отецъ его такимъ не видывалъ, просто не узнать. И всегда-то былъ высокій, да статный, а тутъ, будто, еще выше сталъ.

Лицо строгое да суровое, какъ полотно блое — ни кровинки, одни глаза горятъ. Да такъ горятъ-то, что Иванъ Савичъ въ-первой потупился.

— Полно, Байковъ, пугаться, шутитъ вдь отецъ-то, разв не видишь?— Вонъ росписка… И Николай Ивановичъ, что желзнымъ тискомъ, взялся за отцовскую руку…

Иванъ Савичъ слегка ахнулъ и разжалъ кулакъ, Николай взялъ бумажку и подалъ ее Байкову. Тотъ, какъ ошпаренный, кинулся къ двери…

Что потомъ было въ Колесниковскомъ дом, того никто не зналъ, только въ тотъ-же мсяцъ Николай Иванычъ подъ красную шапку попалъ…

‘Сынъ мой, Николай Ивановъ Колесниковъ, по распутству и грубости своей, пособникомъ мн не является’.. значилось въ заявленіи Ивана Савича, поданномъ въ губернское присутствіе…

Николай Колесниковъ попалъ въ N-скій уланскій полкъ.

Тяжело показалось ему на первыхъ порахъ солдатское житье, не легко было привыкнуть къ трудной кавалерійской служб, но стараніе да охота помогли — не прошло и года, а онъ былъ ужь лихимъ уланомъ.

Товарищи полюбили его за тихій, да привтливый нравъ, начальство — за ловкость да понятливость, и совсмъ бы хорошо жилось парню, еслибъ не память объ отц.

‘Чти отца твоего и матерь твою’,— учитъ заповдь Господня, а онъ-то, онъ-то разв соблюлъ ее?.. Руку вдь на отца поднялъ, какъ записку-то отнимать сталъ…

А осуждалъ-то его какъ!… Правда, нехорошій онъ, алчный человкъ, ни совсти, ни жалости къ ближнему нтъ, а все-жъ отецъ… Каково вотъ теперь-то съ отцовскимъ проклятіемъ жить!.. День и ночь въ ушахъ раздается:

‘Не сынъ ты мн, будь ты проклятъ!..’

Такъ съ этимъ и ушелъ Николай изъ родительскаго дома.

Второй вотъ годъ, какъ служитъ, сколько писемъ за это время къ отцу переслалъ,— ни на одно отвта не было.

Знать, видно, совсмъ не хочетъ…

Грустно было Николаю сознавать, что одинъ онъ какъ есть, на бломъ свт — ни матери, ни сестры, ни брата… Живъ отецъ, да хуже чмъ совсмъ бы не было: не мучился бъ тогда, по крайней мр, какъ теперь вотъ…

Легко-ли, просто руки бы на себя, кажется, наложилъ, еслибъ не грхъ только…

Спасибо еще служба занимаетъ, все легче, нтъ-нтъ, да и забудешься…

Время, между тмъ, шло, наступилъ и семьдесятъ-седьмой годъ. Стали слухи о войн ходить, а въ апрл и Высочайшій манифестъ объявили.

Полкъ, въ которомъ служилъ Колесниковъ, выступилъ однимъ изъ первыхъ и понесъ свою молодецкую службу за Царя и отечество.

Николай велъ себя молодцомъ, заслужилъ нашивки, а въ дл водъ Плевной и Георгія получилъ.

Стала война къ концу близиться, поговаривали ужь о мир, какъ въ одной рекогносцировк въ грудь Колесникова глубоко засла шальная турецкая пуля.

Долго провалялся онъ съ ней въ лазарет.

Доктора, т и не надялись, что выправится, да молодость свое взяла — ожилъ Николай Колесниковъ и съ полкомъ усплъ въ обратный походъ попасть.

Начальство на него надивиться не могло: такого старательнаго да заботливаго до службы унтера никогда не встрчалось: и спитъ, и видитъ, какъ бы только себ новой работы да занятія найти.

Принимались его уговаривать:

— Смотри, Колесниковъ, не надорвись. Выправиться ты еще порядкомъ не усплъ, отдохнуть бы теб слдовало, а ты, кажись, и ночей не спишь… Не наживи бды.

— Никакъ нтъ! отвчаетъ,— зачмъ отдыхать? Слава Богу, здоровъ…

Такъ съ этимъ ‘никакъ нтъ’ и въ госпиталь слегъ.

И рана старая сказалась, залечили, надо быть, плохо, да и трудился-то не въ мру.

Сестры-то въ госпитал говорили, что не такъ его болзнь мучила, какъ тоска. По цлымъ днямъ слова не скажетъ, лежитъ да думаетъ, Богъ его знаетъ о чемъ. Лицо такое грустное, молиться начнетъ, письма къ отцу писалъ, покою никому не давалъ, — все отвта спрашивалъ.

Потомъ-то, какъ ужь хуже. стало, такъ писать-то самъ не могъ: проситъ, бывало, кого нибудь, чтобъ со словъ его писали.

Такія, говорятъ, письма были, что камень, и тотъ бы, кажись, сдвинулся, а отвта все не было.

Тутъ и бредъ съ нимъ сталъ длаться.

Цлую ночь, бывало, говоритъ, и все объ одномъ. Войну тамъ или службу рдко вспоминалъ, а все больше про жизнь свою старую, домашнюю. Стонетъ, да плачетъ, книги какія-то поминаетъ, долги усчитываетъ, отца въ чемъ-то укоряетъ, а то вдругъ просить начнетъ.

— Батюшка, не проклинай ты меня… страшно, страшно съ проклятіемъ-то…

Говорятъ, въ чуж слушать нельзя было…

За что его проклинать-то? Словно двица красная,— въ полку за все время мухи не обидлъ, слова неласковаго не сказалъ, душа-человкъ былъ.

Долго такъ-то онъ промаялся, однако сталъ поправляться, грустилъ только ужь очень.

Стали ему доктора говорить:

— Ну что, Колесниковъ, видишь — выходился, скоро, братъ, молодцомъ будешь, выпишемъ, куда пойдешь-то?

— Служить,— тихо такъ отвчаетъ онъ.

— Ну, братъ, это ты брось, служить теб не приходится, иди-ка съ Богомъ домой да выправляйся тамъ… Ты откуда?

— Съ Волги я…

— Ну вотъ, тамъ, братъ, прекрасно,— полежи еще недльку другую, да и съ Богомъ…

Былъ въ палат солдатикъ одинъ, Грядовъ по фамиліи. Старый былъ человкъ, на войну-то изъ отставки поступилъ. Весь въ крестахъ да медаляхъ, съ виду суровый, а на дл-то добрйшій былъ.

Очень ему Колесниковъ полюбился и стали они съ нимъ съ этого дня, какъ доктора-то говорили, все о чемъ-то потихонечку шептаться. Все Грядовъ его въ чемъ-то уговаривалъ.

— Грхъ, брать, говорить разъ, бояться-то!… Смерти не боялся, а тутъ чего-жъ грустишь? Одинъ вдь онъ у тебя, одинъ и ты у него. Пойди, да и поклонись… Да не такъ живи, какъ прежде-то, а мягче, сторонкой какъ укажи, что-ли… Самъ знаешь, какой онъ человкъ, ломать-то его не приходится.. Богъ дастъ, и смиритесь, на ладъ пойдетъ, а то, нако-съ, уперся — знать онъ меня не хочетъ!— Ну, и пусть, даты-то его знай, вотъ что!

Сильно съ той поры Колесниковъ измнился, куда и хворь двалась,— въ недлю какую выправился, другой человкъ сталъ, домой торопиться началъ, на выписку все просился.

Хоть и раненько его выпускать-то было, да видятъ — ничего не подлать, хуже отъ тоски одной истомится, — выписали парня.

Въ одинъ день обернулся, откуда и прыть взялась,— деньжонки у него кой-какія были, покатилъ.

‘Волгу, говоритъ, отца увижу’…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дла у Ивана Савича за эти годы еще шибче въ гору пошли. Гордый сталъ пуще прежняго.

‘Что, говоритъ, мн ваши общества всякія да компаніи,— захочу, въ кулакъ зажму, не видно будетъ’.

И дйствительно, въ большомъ капитал былъ человкъ. Близкіе люди говаривали, что порой нтъ-нтъ, да и сгрустнетъ Иванъ Савичъ.

‘Эхъ, скажетъ, некому мн силы своей оставить, одинъ я одинешенекъ’…

О сын и вспоминать не смли — не позволялъ.

Лто задалось теплое да ясное.

Разъ, подъ вечеръ, сидитъ у себя ні балкончик, что въ садъ выходилъ, Иванъ Савичъ.

Вынесъ мальчикъ самоваръ, поставилъ передъ Иваномъ Савичемъ на столикъ, и ушелъ.

Сидитъ Колесниковъ одинъ, Волгой вечерней любуется, о длахъ. по привычк, вспоминаетъ.

‘Годъ вышелъ на славу, цна на хлбъ небывалая, сбытъ — рукой подать, а все война… Война… много, газеты пишутъ, народу полегло… Живъ, али нтъ мой-то?.. Эхъ, чудо былъ бы парень, кабы душа не тряпкой была… Ростомъ да пригожествомъ — втораго не отыщешь, весь въ мать… Такая-жъ была красивая, за то такая же и чудная.. Нюни-то, бывало, распуститъ:

‘Иванъ Савичъ, голубчикъ! пожалй ты бдноту-то ихнюю, мало намъ, что-ли?..’ Мало!.. Эхъ, простота, простота!.. Да вдь въ деньг все — и сила, и почетъ, и угожденіе!..

Странная баба была… а вдь любила, да какъ еще любила-то… Только имъ да сыномъ и жила… Виноватъ онъ передъ ней, какъ виноватъ-то! Загубилъ парня… Гд-то теперь онъ, и косточекъ поди не сыщешь!.. Чужіе кругомъ, за деньги вдь только и ходятъ, а тотъ — нтъ!— Даромъ, что перечилъ, а истинно любилъ… Эхъ, Николай, Николай!.. Колесниковъ низко опустилъ голову и въ первый разъ посл пяти лтъ разлуки понялъ, что обидлъ онъ и сына и себя одинокимъ сдлалъ…

— Батюшка!..

Глянулъ Иванъ Савичъ и глазамъ не вритъ. Съ темной бородой, худой, изможженный стоитъ передъ нимъ совсмъ чужой человкъ, только глаза Николашкины, такіе-жъ кроткіе, да ласковые, какъ у ‘ней’.

— Николай… ты?.. Иванъ Савичъ подвинулся къ пришедшему, все еще не вря себ.

— Я, батюшка, я!

Николай опустился на колни.

— Батюшка, родимый мой, задыхаясь, говорилъ онъ,— прости ты меня… Сними ты проклятье твое, мучило оно, Господи, какъ мучило. Прости!..

У Ивана Савича показались слезы.

Эдакій былъ молодчина, а теперь, нако-съ, слабй его, старика, сталъ — что ребенокъ малый — втромъ уронитъ.

— Полно, Николаша, полно, голубчикъ… Прости ты меня, дурака стараго!.. и онъ бережно подымалъ сына…

Точно другой человкъ сталъ съ этой минуты Иванъ Савичъ.

Вс дла забросилъ, у сына, словно нянька, сидитъ не отходитъ. Тотъ ему о войн говоритъ.

Слушаетъ Иванъ Савичъ и ножомъ ему эти разсказы приходятся.

За Царя, за Русь умирали, живота не щадили, а онъ-то?.. Грабилъ, ихъ же грабилъ… Окаянный, у голодныхъ, да холодныхъ кусокъ отнималъ…

Уйдетъ въ свою комнату, упадетъ передъ образами, да и начинаетъ грхи свои отмаливать.

Такъ и ршилъ: выздороветъ сынъ — значитъ, смиловался надъ нимъ Господь, умретъ — нтъ ему, Ивану Савичу. Божьяго прощенія.

Сколько докторовъ въ Колесниковскій домъ понахало, сколько денегъ онъ по церквамъ, да монастырямъ разослалъ, а только нтъ — не внялъ Богъ его моленью: къ осени сына не стало.

Словно младенецъ невинный, спокойно да тихо скончался.

Отца призвалъ. Крестъ ему свой жалованный подалъ.

— Батюшка, говорятъ, прости ты меня, что тогда-то… съ Байковымъ-то… Боялся я… за тебя боялся… Везд-то… тебя проклинали… Тяжело вдь это… крестъ мой… кровью его облилъ, общайся ты на немъ… все… отдать…

— Голубчикъ ты мой, ангелъ ты мой хранитель… да я… Господи… нищимъ останусь.. Коленька… дорогой, да неужто-жъ онъ и впрямь… раньше меня стараго да гршнаго…

Цлую недлю посл смерти сына не выходилъ Иванъ Савичъ изъ комнаты его…

Вышелъ — вс ахнули, на двадцать лтъ постарлъ въ одну недлю, но только спокойный онъ сталъ, о сын хоть бы слезинку имени вспоминать боялся.

— Недостоинъ, говоритъ, я его имя осквернять…

Тутъ и пошли такія дла, что Покровцы по сію пору позабыть не могутъ.

Въ мсяцъ какой нибудь отъ Колесниковскаго богатства гроша мднаго не осталось: все на бдныхъ, по церквамъ, да по монастырямъ разошлось.

Сдержалъ свое слово Иванъ Савичъ: нищимъ остался, да такъ христовымъ именемъ и началъ отъ обители къ обители ходить.

Много разъ, говорятъ, его въ разныхъ монастыряхъ остаться просили,— не согласился.

— Недостоинъ, говоритъ, я служителемъ Господа быть, недостоинъ жить подъ святой кровлею — до послдняго дня буду странствовать, пока ноги носятъ, да грхи великіе терпятъ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дянова.

‘НЕ ВЪ ОТЦА’

Читайте также: