В. И. Григорович
Науки и искусства
о главных его свойствах, о средствах, им употребляемых, и о влиянии его на современников и потомство
ПРИМЕЧАНИЯ
В. И. ГРИГОРОВИЧ
Науки и искусства, Григорович Василий Иванович, Год: 1823
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.
В 2-х т. Т. 1
М., ‘Искусство’, 1974
История представляет нам удивительную достопамятность в отношении к успехам изящных искусств и наук. Искусства в короткое время после своего изобретения достигают совершенства. Великий Софокл, коего трагедии всегда останутся в числе образцовых творений, был только 17-ю годами моложе Эсхила, изобретателя драматического искусства. Мы мало имеем достоверных сведений о состоянии литературы у греков до времен Гомера, однако ж весьма вероятно, что Гомер сам был изобретателем того рода стихотворства, в котором он оставил нам образец, во всех почти частях совершенный. Не менее того достойно примечания, что зодчество, ваяние и живопись вскоре после своего происхождения у некоторых народов достигали нарочитого совершенства. По крайней мере известно, что при всех благоприятных обстоятельствах в течение целых двадцати веков и ныне, в просвещеннейшие времена, не произведено по части изящных художеств ничего такого, что имело бы значительное преимущество пред лучшими произведениями древних из первых эпох происхождения искусств.
Науки, напротив того, имели совершенно иную часть. Постепенные успехи в оных шли слишком медленно. Мудрствования многих философов, и самых знаменитых в древности, уважаются ныне почти не более, как и арабские сказки. Эвклид и Архимед были гении, но их творения суть только первоначальные основания в сравнении с творениями нынешних математиков. Аристотель был природный гений философии, но как физика его, так и метафизика то же почти, что алхимия или астрология. Лейбниц и Ньютон открыли в области наук такие пути и уделы, кои древним философам и на ум не приходили {Отдадим здесь справедливость знаменитейшему философу Френсису Бэкону, жившему в последней половине XVI и в первой XVII века, скажем, что его глубоким изысканиям науки вообще и науки естественные в особенности одолжены правильнейшим их ходом й быстрыми успехами. Сочинения его ‘Tractatus de augmentis scientiarum’ и ‘Novum Organum’ останутся бессмертными. (Прим. автора.)}. Младенчество наук было так продолжительно, что две тысячи лет размышления и исследования нужны были к тому, чтобы открыть и определить, что есть свет. Наконец, едва ли не можно предположить, что и при благоприятных обстоятельствах чрез тысячу лет философия не достигнет той зрелости и того совершенства, в котором иные изящные искусства уже находятся.
Такое неравенство и несоразмерность в успехах сами уже по себе рождают мысль, что науки существенно отличны от изящных искусств. Ибо если бы и те и другие проистекали из одного и того же источника, требовали одних и тех же способностей, усилий, напряжения, если бы философ и художник шли к одной и той же цели, одним и тем же путем, рука об руку, то и достигали бы оной вместе. Вообще говоря, гений почитается общим отцом сих несхожих детей, и каждую отличную черту в тех или других мы приписываем гению без всякого различия, в художнике ли оную усматриваем, или в философе. Однако ж, несмотря на то, в произведениях гения мы не можем не приметить существенной разности, как в отношении к свойству, так и в отношении к действию.
Впрочем, не одно простое любопытство открывает нам то, что отличает художника от философа и изящные искусства от наук. Исследование сего различия доставит нам случай и вместе способ определить цену искусствам и наукам и таким образом отдать справедливость занятиям художника и занятиям философа, не унижая одного в глазах другого. Науки и искусства суть столь бесценные дары для человечества, что всякое и самое малейшее обстоятельство, имеющее к оным какое-либо отношение, должно быть для нас важно. Благотворный свет оных рассыпает тьму невежества и, озаряя пути кратковременного нашего в сем мире странствования, дает средство чувствовать цену жизни. Без них удовольствие и наслаждение были бы только действием печальной необходимости, нравы и обычаи — следствием простой механической привычки, самая добродетель теряла бы свою цену.
Чтобы дать правильное понятие об искусствах и науках, постараемся взойти до первого начала происхождения оных и потом следовать за постепенными их успехами.
Довольно, кажется, известно, и едва ли кто сомневается в том, что нужда есть мать всяких изобретений и искусств. Это можно сказать не только в рассуждении механических ‘искусств, кои обыкновенно ремеслами и рукоделиями называются, но и в рассуждении искусств изящных. Человек да своей природе стремится к удовольствию, то есть к приятным впечатлениям и кротким чувствованиям. Творец одарил его орудиями и способностями, могущими возбуждать в его душе множество приятных ощущений. Опыт мало-помалу делал его внимательным к сим счастливым его качествам, представляя чувствам такие предметы, кои способны были льстить им и вместе оживлять воображение. Ему стоило только захотеть, чтобы пользоваться сим даром природы столь часто и столь много, сколь только возможно. Коль скоро человек находился в таком состоянии, что с удобностью мог удовлетворять первейшим своим нуждам, он получил досуг мыслить о потребностях ума и сердца. Между тем он, к сожалению, заметил, что предметы, способные ласкать его чувства, пленять воображение и приятным образом трогать сердце, не в большом изобилии находятся в природе и не всегда состоят в его власти.
Но тут же нашлись гении, кои были столько счастливы, чтобы подумать о возможности соединять слишком иногда рассеянные в природе предметы приятных впечатлений и иные копировать и изображать. Расставшись с приятным обществом, или прелестной страною, или милым для сердца предметом, легко, можно было разгорячить свое воображение приятным воспоминанием и в словах и звуках или в линиях и красках открыть способ прошедшее сделать настоящим. Таким образом можно было не только для себя возобновить минувшее приятное впечатление, но и передать оное другим. Вскоре потом открыли тайну чрез подражание природе не только производить приятные предметы, но и сообщать сим подражаниям еще более разнообразия и прелести, нежели сколько имеют самые те предметы, с которых сии подражания сделаны. На место разнообразного, впрочем, но одноголосого пения птиц изобрели мелодическое пение, которое имело гораздо более переходов и, сопровождаемо будучи гармонией, могло более льстить страстям, подражая ходу и выражению оных. Вот каково происхождение изящных искусств! Науки обязаны своим началом желанию, гораздо умереннейшему: одно невинное любопытство и желание познавать происходящие в природе явления в самых их основаниях или причинах подало повод к рождению наук, и это, без сомнения, случилось гораздо позже, нежели рождение искусств. Зрелище вселенной представляет повсюду в необозримом пространстве предметы, возбуждающие любопытство и изумление. Небеса поведают славу творца, и твердь возвещает творение рук его! Долго ли мог человек взирать на сие величественное здание мира без размышления о невидимой силе того, который произвел оное и все премудро устраивает? Древние обитатели тех счастливых стран, где благорастворенный и чистый воздух всегда открывает ясное небо, долго ли могли созерцать сии беспредельные своды, усеянные блестящими звездами, без того, чтобы не спросить у самих себя: что такое все сии светила? Долго ли надлежало наблюдать движение планет и правильное течение светил небесных, располагающих временами года и столь приметное имеющих влияние на благорастворение воздуха и прозябание плодов земных, чтоб не мыслить о том, как открыть причины сих чудесных явлений? Без сомнения, за удовлетворением первых физических нужд пробудились потребности ума и сердца, но когда с тем вместе воспрянули и дремлющие душевные способности, когда искра божества, тлеющая в груди человека, начала воспламеняться, он сам себе начал предлагать бесконечное множество вопросов, причиненных любопытством и причинивших размышление, наблюдение и исследование,— вопросов, кои большей частью такого рода, что человеческий ум сам собой никогда решить не мог бы оных. Без сомнения, сему началу обязаны своим происхождением науки, из коих самые древнейшие суть те, кои имеют предметом естествоиспытание. По крайней мере все философы, о коих в летописях древних народов упоминается, были вместе звездочеты или вообще испытатели природы.
Мы сказали уже прежде, что рождение наук полагаем позже происхождения искусств. Весьма натурально, что удовлетворение нужд и польза предшествуют удовлетворению любопытства и что человек заботился о себе прежде, нежели начал размышлять о предметах, его окружающих. К тому же разные потребности, на кои простираются изящные искусства, действуют, гораздо сильнее простого любопытства, между тем как, с другой стороны, несравненно легче приятные предметы изображать, нежели исследовать оных свойства. Опыт оправдывает наше предположение. Есть целые народы, в коих не замечают никаких почти следов того любопытства, которому науки обязаны своим происхождением. Глупый кафр и жалкий гренландец глядят на чудеса природы с таким равнодушием и бесчувствием, которое почти непонятно. Но едва ли есть или был когда-либо народ, коему бы изящные искусства были вовсе безызвестны. В оврагах грубых варваров, в ледяных пещерах диких, равно как и под кущами пастухов, раздаются песни и пляска. Первоначальное происхождение изящных искусств, как и наук, равно погружено во мрак глубочайшей древности. Однако ж древнейшие памятники напоминают нам о первых гораздо ранее, нежели мы встречаем следы последних, и греки имели уже отличных стихотворцев, отличных зодчих, отличных живописцев и ваятелей прежде, нежели показались философы. Эпоха, ознаменованная обновлением просвещения, представляет нам также удивительное явление. Заря просвещения блеснула и — погасла, опять блеснула — но едва лучи ее начинали скользить по горизонту Европы сквозь густую мглу невежества средних веков, едва они коснулись той страны, где прежде курился фимиам музам, но где вместо Вергилиев и Горациев пели уже только уроды, где развалины царских чертогов поросли крапивой и седалища богов обращены в стойла для диких зверей или сделались гнездилищем сов и нетопырей,— Италия и при слабом свете вдруг увидела своих Петрарков, Микеланджелов, Рафаэлей, между тем как не было еще и Галилея.
Все сии и самые слабые черты или, лучше сказать, поверхностные и только слегка набросанные оттенки происхождения искусств и наук могут нам послужить к тому, чтоб определить с точностью отличительные свойства одних в отношении к другим. Может быть, удастся нам извлечь из того такие следствиия и заключения, коими можно объяснить разные вопросы и догадки касательно сего важного предмета.
Dulces ante omnia Musae *
* Милые музы прежде всего. (Вергилий, Георгики, 2, 475.)
Отличительный признак изящных искусств состоит в подражании и изображении всего изящного и приятного. Мы различаем изображение от подражания потому, что это два действия подлинно различные, хотя они обыкновенно бывают смешиваемы. Изображением называем мы описание, представление или произведение предмета так, как он в природе находится, а подражанием — представление предмета, которого в природе нет, но который похож на предметы, находящиеся в природе. Историк, повествуя с верностью о деяниях и нравах народов, делает изображение оных, стихотворец, который украшает оные для драматического представления, делает подражание. Портрет человека, писанный с натуры, есть изображение, а историческая картина, расположенная и исполненная по правилам вкуса, есть подражание.
Мы различаем также изящное, или прекрасное, от приятного, и сие различие не менее существенно. Все прекрасное есть уже по тому самому и приятно, но приятное не всегда прекрасно. Свойство прекрасного состоит в приятном соединении различных простых предметов, а приятное не всегда бывает соединено с прекрасным. Вообще все, что только льстит нашим чувствам, склонностям, страстям, что имеет какое-либо отношение к любезным для нас предметам или даже к любимым нашим мечтам,— для нас приятно, хотя бы и не имело в себе ничего прекрасного.
Итак, изящные искусства имеют два различных предмета: приятное и прекрасное. Их занятие состоит в том, чтобы собирать цветы, рассеянные в природе, или — проще сказать — отыскивать все прекрасное и приятное, и, представляя оное посредством наших чувств воображению, говорить сердцу. Душа наша имеет свои силы и свои слабости. Если нет предметов, способных занимать ее, то она погружается в бездействие и скуку: тогда телесные соки портятся, и человек становится сам себе в тягость или впадает в нечувствительность, делается жестокосердным, словом, уподобляется бессловесным. Изящные искусства извлекают его из такового состояния, прогоняя нечувствительность: они занимают дух, веселят сердце, усыпают цветами поле жизни, они облегчают, так сказать, душу от бремени занятий или от бездействия равно изнемогающую.
Но это еще ‘не все. Чем более кто знакомится с музами, тем внимательнее становится к истинным красотам в творениях природы, равно как и в произведениях искусственных, а распространение правильных о том понятий в народе образует кроткие нравы.
Emollit mores, nec sinit esse feros *.
* Смягчает нравы и не позволяет быть жестокими (латин.).
Сколь ни важно, впрочем, сие влияние изящных искусств, однако ж оно не есть единственный плод распространения и успеха оных. Если изящные искусства разгоняют нечувствительность, пробуждают деятельность, дают приятное занятие сердцу и вообще делают людей обходительными, любезными, то это, без сомнения, важная услуга. Если нам между тем скажут, что они так же порождают негу, портят естественную простоту нравов и развращают сердце, то это такое явное злословие, которое не заслуживает опровержения. Изящные искусства имеют не только свойство увеселять нас, но и другую, гораздо еще важнейшую пользу, а именно ту, чтобы возбуждать страсти и давать оным направление, сообразное с достоинством человека и с целью творца, ибо люди управляются страстями. Таким образом, искусства в состоянии не только льстить нашим чувствам и пленять сердце, но вести нас к высокой цели — к нравственности, путем, усеянным цветами.
Чтобы понять всю важность сего высокого назначения изящных искусств, мы не имеем нужды пускаться в утонченные умствования или углубляться в отвлеченные предположения. Скажем просто истину, в которой никто не сомневается: никакое общество людей не может наслаждаться благосостоянием, если каждый член оного не станет выполнять всех обязанностей своего звания. Но известно также, что удовольствие есть первейшая и сильнейшая пружина человеческих поступков. Нет ничего обыкновеннее, как противоречие между обязанностью и удовольствием, хотя сие противоречие есть только мнимое, потому что удовольствие существенно сопряжено с наблюдением долга и выполнением обязанности, и сие-то именно удовольствие превосходит все радости земные если не по качеству ощущения, то по крайней мере по прочности. Искусный художник в некотором отношении, так сказать, владеет человеческим сердцем: заманивая оное приготовленным удовольствием, он умеет воспользоваться сей слабой стороной, он избирает для того предмет, который сам по себе кажется маловажен или даже противен склонностям развратного человека и возбуждает страсть. Ум не всякого убеждает, трогает большей частью слабо, и кроткая прелесть нагой истины бессильна к тому, чтоб увлечь человека, предавшегося чувственности. Тут-то стихотворец, живописец, ваятель и другие служители муз истощают свое искусство на то, чтоб одеть истину и тем доставить ей такую прелесть и живость, которыми она в состоянии очаровать и каменное сердце. Таким образом Орфей, по мнению великого учителя художников Горация, звероподобных людей пленил своей очаровательной лирой и обратил к долгу человечества {Некогда древний Орфей, жрец богов, провозвестник их воли, Диких людей отучил от убийств и гнусной их пищи. Вот отчего говорят, что и львов укротил он и тигров. (‘Искусство поэзии’, 391—393. перевод Ф. А. Петровского.)}.
Изящным искусствам свойственно все, что только для человека полезно, делать приятным и давать всем нашим обязанностям очаровательную прелесть. Сие высокое назначение искусств не осталось безызвестным для народов образованных, хотя не всякий из них умел оным воспользоваться. Для чего изящные искусства: красноречие, живопись и проч. введены при богослужении? Не для того ли, чтобы более возбуждать благоговение и священным обязанностям богопочитания придавать вящую привлекательность? Для чего прибегают к поэзии, красноречию и ваянию, чтоб увековечить память героев, жизнью жертвовавших спасению своего отечества? Не для того ли, чтобы прелестями изящных искусств еще более украсить и сделать приятными наши обязанности к отечеству? Квинтилиан, глубокомысленный писатель, кажется, полагал, что воинская слава римлян отчасти зависела от военной их музыки {Насколько напевы их были страстны, настолько в войнах римская слава превосходила всех остальных. (‘О воспитании оратора’, кн. I, гл. 10, 14.)}. Вот услуги, оказываемые изящными искусствами, и по сей-то, вероятно, причине Вергилий дает художникам в Елисейских полях важное место подле героев и первых благодетелей человеческого рода {Изображеньям искусным кто жизнь свою посвятили,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всем белоснежная им виски обвивает повязка.
(‘Энеида’, VI, 663—665. Перевод В. Брюсова и С. Соловьева.)}.
Таким-то образом изящные искусства, будучи обязаны своим происхождением одному желанию забавлять и увеселять, облагородились впоследствии через отличные заслуги, оказываемые ими нравственности, философии и политике. Желательно было бы, чтобы художники, а особливо стихотворцы, имели постоянно в мыслях сие важное достоинство и славу быть наставниками человечества предпочитали славе слыть забавниками или только щекотать слух своих поклонников!
Обратимся теперь к наукам. Мы уже сказали, что они одолжены своим происхождением одному любопытству. Сущность оных состоит в том, чтобы по причинам и действиям исследовать свойства предметов, как чувствам подлежащих, так и в уме нашем представляемых. Философ стремится к познанию причин вещей, между тем как художник довольствуется одними следствиями, одними впечатлениями оных на душу. При взгляде на один и тот же предмет созерцание, размышление и умозаключение напрягают, утомляют внимание первого, между тем как последний только чувствует и наслаждается. Художник глядит, например, на радугу, и все его внимание обращается на впечатление, производимое в его душе сим приятным явлением в природе. Он ни о чем более не думает, как о том, чтоб насладиться сим впечатлением и, если можно, такое же приятное чувствование, такое же удовольствие перелить в душу другого. Философ смотрит на сей предмет теми же глазами, но, не будучи, впрочем, равнодушен к прелестям оного, он не останавливается на одном чувствовании и старается заметить все обстоятельства, относящиеся к сему явлению. Он считает цвета радуги, наблюдает порядок, в котором они представляются, изменение яркости и проч., и пытается определить причины сего явления, он забывает на время красоту радуги, чтобы сыскать ее причину.
Итак, первоначальная цель философии есть удовлетворение любопытства, но любопытство есть также потребность нашей души, и в сем-то философия имеет сходства с изящными искусствами. Однако ж исследования, предпринятые сперва для одного простого любопытства, вскоре открыли людям, что учение философии простирается гораздо далее, нежели как с первого раза, может быть, предполагали. В самом деле, точное познание перемен и явлений, происходящих в телесном мире, равно как и во внутренности человека совершающихся, ведет нас к познанию причин, оные производящих, а тем самым мы открываем вечные, непреложные законы — пути всемогущего творца. Положим, например, кто-либо предпринял узнать причины, по которым происходит растение в царстве прозябаемом, он тотчас заметит, что сии причины находятся в качестве почвы, воздуха, времен года, времена года зависят от течения солнца, движение и направление светил небесных происходит по всеобщим законам, но прежде, нежели любопытно углубится в открытие и исследование сих законов, ум и сердце, так сказать, летят уже к тому, о котором стихотворец говорит:
Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,
В твоем величьи исчезает,
Как в вечности протекший миг *.
* Из оды Державина ‘Бог’.
Заметим также при сем, хотя мимоходом, что, таким образом, всякая философия должна служить и оканчиваться богословием, но та философия, которая вводит лжеименный разум в ужаснейшее из заблуждений, будто нет бога, есть не философия, но самая жалкая, самая пагубная мечта безумия. Малейшее обстоятельство, всякое и самое обыкновеннейшее явление в природе ведет нас при размышлении неразрывной цепью причин и действий к благоговению пред всемогущим промыслом. Таким образом, философ, созерцая при свете откровения единство и верховное совершенство всего истинного, изящного и доброго в первоначальной причине — в боге, научает нас понимать оное в умопредставлении, чувствовании и желании и обнаруживать в вере, надежде и любви. Такая философия оказывает изящным искусствам чрезвычайные услуги. Счастливы новейшие художники, умевшие оной воспользоваться! Это единственное средство затмить славу древних. Так Мильтон превзошел Гомера, Поп — Лукреция, так картины Клопштока превосходят все земное.
Сие сравнение между философией и изящными искусствами могло бы подать нам обильную материю ко многим важным замечаниям. Но пускаться в подробное изложение оных значило бы употреблять во зло снисхождение наших читателей, и потому мы ограничим себя следующими немногими.
1) В самом различии свойства изящных искусств и наук находим мы скорость, с какой достигают успеха одни, и медленность успеха других. Изящные искусства зависят большей частью от живости воображения и чувствительности сердца. И то и другое есть дар природы и не требует науки. Художнику стоит только предаться тем самым предметам, кои его трогают, и он найдет в собственном чувствовании основания и правила своего искусству. И самый легкий опыт в состоянии преподать ему наставление, как судить о достоинстве произведений по предмету его искусства. Образец, по которому он работает, у него перед глазами. Он может ценить его и всякий раз поверять свои суждения, не подвергаясь никакому обману, по крайней мере немного нужно внимательности и размышления, чтоб открыть обман, если бы он и встретился. Нет сомнения, что много гения потребно к тому, чтобы изобрести план, и много дарования к тому, чтобы по изобретенному и уже расположенному плану выполнить. Однако ж главнейшее зависит от способности, искусство не так многосложно, его правила не так запутаны, чтобы природному гению стоило большого труда, так сказать, схватить оное.
Напротив того, философ, предоставленный самому себе, не имеет при начале своих исследований ничего такого, что могло бы его руководствовать. Все, кажется, нарочно соединяется к тому, чтобы его обманывать. Чувства и воображение, сии великие путеводители художника, проводят только философа, то есть его обманывают, поминутно закрывая от него истину такой завесой, которая кажется непроницаемой. Они представляют ему вещи в виде чрезвычайно отличном от того, какой они подлинно имеют. Обман со стороны собственных чувств сопровождается кучей мнений, толпой предубеждений, и философу, прежде нежели он сделает шаг вперед, надлежит не только сразиться с сими чудовищами, но и победить их, между тем как художнику сии призраки вовсе почти неизвестны. Философ не иначе как посредством долговременного умствования и многих исследований доходит и до самого слабого, поверхностного понятия о своем предмете, а художнику стоит это одного только взгляда. Ему стоит только открыть глаза, чтоб видеть великолепие солнца, а сколько наблюдений, размышлений и умствований стоило философу, сколько отвлеченных наук надлежало выдумать, сколько систем построить и сколько веков ожидать, чтобы с достоверностью предположить догадку, что такая-то планетная система вероятнее другой. Бесконечные наблюдения, бесконечные поверки и неимоверные труды в течение многих тысячелетий едва достаточны были к тому, чтобы философу узнать в своем отношении солнце так хорошо, как поэт для своей цели узнает оное в течение одного дня. Предметы философических исследований рассеяны в беспредельном пространстве видимого и невидимого мира, но каждый порознь составляет, так сказать, только отдельное звено одной и той же огромной цепи человеческих познаний. Сколько нужно предварительных и вспомогательных познаний к тому, чтобы понять строение рассматриваемого перед микроскопом малейшего насекомого, но анатомия человека по соразмерности требует еще более. Итак, медленность, с какой науки достигают успехов, не удивительна, напротив, удивительно то, что при всей ограниченности нынешних наших познаний в оных человеческий ум так далеко успел довести оные.
2) Из того, что сказано выше касательно свойств изящных искусств и наук, ясно также, что первые существуют для всякого, а последние только для тех, кои имели время, случай, охоту и способность с ними познакомиться или, так сказать, посвятиться в их тайны. Всяк может судить об изящных искусствах по-своему, потому что действие оных зависит от чувствования, следственно, всякий человек с образованным вкусом может судить об них правильно. Если художник не трогает моего сердца, которое от природы чувствительно, то я, как и всякий знаток, сужу, что его произведение худо, и если я в портрете знакомого мне человека не нахожу сходства, то скажу не обинуясь, что портрет как портрет, хотя бы и сам Рафаэль писал его, не годится. На сей приговор нет апелляции? Но суждение о предметах ученых совсем иное дело. Ученые положения не зависят ни от чувствительности, ни от вкуса: их нельзя поверять чувствами. Одни только ученые, и притом не все те, кои носят сие имя, но только избранные, только посвященные в тайны наук, могут судить о предметах ученых. Истины, до коих доходят посредством наук, бывают всегда следствием бесчисленного множества наблюдений, исследований, умствований и заключений. Кто хочет судить об них, должен понимать оные во всем пространстве, во всей силе, а для того должен уметь и привыкнуть следовать тем же многотрудным и продолжительным путем, каким следовал тот, кто открыл или доказал сии истины. В сем отношении художник имеет великое преимущество пред философом: он может мнения, толки, суждения и самых невежд обращать в свою пользу, между тем как философу не остается другого средства, кроме доказательств, кои не всякого убеждают. Художники, равно сак и простолюдины, могут пользоваться открытиями ученых, но не судить об них, исключая тот случай, когда они подвергаются тем же условиям, каким подвергался ученый, когда доходил до оных.
3) Науки существуют для того, чтобы находить истину и вразумлять, научать людей, напротив, изящные искусства только для того, чтоб истину украшать и делать привлекательной, любезной. И те и другие оказывают человечеству важную услугу. Бесполезно было бы искать в сем отношении предпочтения: и те и другие равно необходимы. Провидение мудро печется о нашем благе: каждый век имеет своих гениев в том и другом роде, чтоб люди становились умнее и счастливее.
Василий Иванович Григорович (1786—1865) был издателем ‘Журнала изящных искусств’ (1823—1824). Он преподавал теорию изящных искусств в Академии художеств, в которой в 1829—1859 годах состоял конференц-секретарем. Он был также секретарем императорского Общества поощрения художеств. Сведения о его жизни чрезвычайно скудны, а о его литературной деятельности и совсем отсутствуют. Даже С. А. Венгеров, сообщая приведенные здесь данные о нем и включая его на этом основании в свой ‘Критико-библиографический словарь русских писателей и ученых’ (т. I, Пг., 1915, стр. 209) и в ‘Источники словаря русских писателей’ (т. II, Спб., 1915, стр. 115), хотя и указывает литературу о нем, ничего не говорит о трудах самого Григоровича.
Печатаемая статья ‘Науки и искусства’ открывала ‘Журнал изящных искусств’ Григоровича — она перепечатывается с его первого номера (1823, стр. 1—17) — и не была подписана. Однако, по обычаям тех времен, как правило, неподписанные статьи и тем более программные, открывающие журнал, писались издателями.