Научные письма, Михайловский Николай Константинович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

НАУЧНЫЯ ПИСЬМА ¹

Происхожденіе стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ, по Гальюну.— Неудовлетворительность объясненія Гальтона.— Невозможность ршить задачу съ точки, зрнія теоріи Дарвина.— Теорія Рамбоссона.— Передача и превращенія мимическаго движенія.— Объ одномъ научномъ предразсудк.— Психіатро-зоологическая теорія народныхъ волненій Ломброзо.

¹ Соображая составъ VI-го тома своихъ сочиненій, я остановился, между прочимъ, на двухъ статьяхъ: одной, сравнительно недавней — ‘Герои и толпа’ и другой, старой — ‘Органъ, недлимое, общество’. Я давно разстался съ мечтой привести свои соціологическія статьи въ порядокъ и свести ихъ въ одно цлое (см. предисловіе къ IV тому сочиненій). Но перепечатывать въ отдльномъ изданіи упомянутыя дв статьи безъ всякой переработки и безъ попытки хоть ихъ-то внутреннее единство обнаружить передъ читателемъ, было бы ужь слишкомъ обидно. Статья ‘Органъ, недлимое, общество’, очень сухая и, конечно, давно забытая даже наиболе благосклонными изъ моихъ читателей, содержитъ въ себ въ нкоторомъ смысл самыя основанія моей соціологической теоріи, по требуетъ значительныхъ дополненій, такъ какъ предметъ ея въ послдніе три-четыре года очень занималъ европейскую литературу. Статья ‘Герои и толпа’ осталась недописанною, оборванною, по обстоятельствамъ, для читателя неинтереснымъ. Докончить ее, и именно въ смысл приведенія ея фактическаго содержанія и теоретическихъ положеній въ связь съ основаніями теоріи, было для меня очень соблазнительно. Разсчитывать, однако, при этомъ на полную стройность и архитектурную соразмрность изложенія я, понятное дло, не могъ. Результатомъ этихъ соображеній и оказываются предлагаемыя ‘Научныя письма’ съ ихъ намренно неопредленнымъ и общимъ заглавіемъ, съ ихъ частыми ссылками на старыя статьи, гд та или другая подробность уже была развита, съ ихъ, наконецъ, неправильною періодичностью, такъ какъ я не обязуюсь писать ихъ каждый мсяцъ. Если обстоятельства опять помшаютъ мн довести ихъ до того пункта, который удовлетворилъ бы меня самого, то я надюсь во всякомъ случа придать имъ нкоторый интересъ въ. глазахъ читателя, независимо отъ моей главной цли.

Въ стать ‘Герои и толпа’ (‘Отечественныя Записка’ 1882, NoNo 1, 2, 5) была сдлана попытка объединить вс явленія автоматическаго подражанія, чрезвычайно многочисленныя и разнообразныя и имющія мсто чуть не во всхъ областяхъ жизни, какъ органической, такъ и общественной. При этомъ оказалось, между прочимъ, что явленія автоматическаго подражанія и нравственной или психической заразы находятся по всмъ видимостямъ въ самой тсной связи съ явленіями повиновенія, покорности. Эта попытка (очень бглая и уже потому неудовлетворительная, да вдобавокъ и неконченная) привести къ одному знаменателю явленія, столь разнообразныя, и во многихъ отношеніяхъ столь важныя, остается до сихъ поръ, къ сожалнію, вполн одинокою. Нетолько въ русской литератур не было сказано за эти два года ни одного разъяснительнаго и вообще сколько-нибудь цннаго слова по этому поводу, но и въ Европ этотъ вопросъ чрезвычайной важности въ сущности очень мало подвинулся впередъ къ своему разршенію. Едва ли даже хоть сколько-нибудь подвинулся, потому что подвинуться онъ можетъ только въ томъ случа, если будетъ взятъ во всей своей многосложной обширности, а этого-то и нтъ. Но европейская мысль все-таки неустанно работаетъ, побуждаемая отчасти явленіями текущей практической жизни, отчасти той жаждой научныхъ завоеваній, которая ищетъ все новыхъ и новыхъ невдомыхъ или мало изслдованныхъ странъ, для водруженія на нихъ знамени той или другой доктрины. Англичанинъ Гальтонъ, французъ Рамбоссонъ и итальянецъ Домброзо почти единовременно и совсмъ другъ отъ друга независимо остановили свое вниманіе на нкоторыхъ сторонахъ той обширной группы явленій, которую я не умю лучше формулировать, какъ словами ‘герои и толпа’.

Гальтонъ, хорошо извстный нашей читающей публик по -‘Наслдственности таланта’, посвятилъ ‘стаднымъ и рабскимъ инстинктамъ’ одну главу своей послдней книги (Inquiries into human faculty and its development by Francis Galton, London 1883). Онъ стоитъ на почв общихъ принциповъ теоріи Дарвина. Другая современная широкая научная теорія! теорія единства и превращенія физическихъ силъ, дала толчокъ сначала нсколькимъ мемуарамъ, а потомъ книг Рамбоссона о психической зараз и автоматическомъ подражаніи (Phnom&egrave,nes nerveux, intellectuels et moraux, leur transmission par contagion, J. Rambosson, Paris 1883). Наконецъ, извстный психіатръ Лоиброзо, по поводу одного мелкаго случая изъ внутренней политической жизни Италіи, обнародовалъ теорію массовыхъ народныхъ волненій (Due Tribuni studiati da un alienista. C. Lombroso. Roma, 1883).

Съ изложенія и критики этихъ научныхъ новостей мы и начнемъ.

Въ книг Гальтона, какъ уже сказано, для насъ интересна собственно одна только глаза. Въ глав этой {Приношу глубокую благодарность В. В. Лесевичу, обратившему мое вниманіе на книгу Гальтона и сдлавшему для меня переводъ главы ‘Стадные и рабскіе инстинкты’.} ‘рчь идетъ о рабскихъ склонностяхъ, несвойственныхъ вождямъ людей, но составляющихъ характеристическій элементъ жизни заурядныхъ личностей — говоритъ Гальтонъ. Значительное большинство представителей нашей расы обладаетъ естественнымъ стремленіемъ уклоняться отъ отвтственности, сопряженной съ самостоятельною дятельностью, они возводятъ vox populi въ vox Dei даже и тогда, когда имъ извстно, что этотъ vox populi исходитъ отъ ничтожный толпы, они всегда являются податливыми рабами традиціи, авторитета и обычая. Умственный недостатокъ, соотвтствующій этому нравственному пороку, обнаруживается рдкостью свободныхъ и оригинальныхъ идей, сравнительно съ часто встрчающеюся готовностью принимать мннія людей авторитетныхъ и подчинять имъ свои собственныя сужденія. Я попытаюсь доказать, что рабскія наклонности человка являются прямымъ послдствіемъ стадности его природы, которая въ свою очередь есть результатъ его первобытнаго варварства и формъ послдующей цивилизаціи. Мой аргументъ состоитъ въ томъ, что стадныя животныя въ значительной степени лишены самостоятельности, что условія жизни этихъ животныхъ сдлали для нихъ этотъ недостатокъ необходимостью и что, въ силу закона естественнаго подбора, стадные инстинкты эти и сопутствующія имъ рабскія наклонности постепенно достигли высокаго развитія. Затмъ я имю въ виду доказать, что наши отдаленнйшіе предки жили при подобныхъ же условіяхъ, что и другія причины, исключительно присущія человческому обществу, вліяли въ томъ же направленіи вплоть до настоящаго времени, и что мы унаслдовали стадные инстинкты и рабскія наклонности, необходимыя при минувшихъ условіяхъ, но при настоящемъ уровн цивилизаціи приносящія нашей рас боле вреда, нежели пользы’.

Затмъ Гальтонъ переходитъ къ своимъ наблюденіямъ надъ ‘психическою жизнью дикаго быка западной части Южной Африки’. Исходнымъ пунктомъ для своихъ разсужденій онъ выбираетъ нравы этого животнаго, какъ потому, что имлъ случай близко съ ними познакомиться, такъ и по другимъ соображеніямъ. ‘Необходимо, говоритъ онъ, остановиться на эпитет ‘дикій’, потому что быки, происходящіе отъ одомашненныхъ родичей, обладаютъ иными естественными наклонностями, напримръ, англійскій быкъ гораздо мене стаденъ, нежели тотъ, котораго я желаю описать, и представляетъ мене цнные доводы въ пользу положенія, которое я имю въ виду доказать. Быки, о которыхъ я говорю, водятся въ Дамар, предки ихъ никогда не были употребляемы для упряжи. Днемъ, пока они бродятъ по открытому полю, за ними присматриваютъ лишь издали, ври наступленіи же ночи ихъ криками загоняютъ въ загородки, въ которыя они бгутъ, какъ стадо испуганныхъ дикихъ зврей, загоняемыхъ охотникомъ въ западню. Ихъ пугливый нравъ не даетъ возможности захватить котораго-нибудь изъ нихъ иначе, какъ накинувъ ему, среди стада, арканъ на ноги, посл чего, при сил и ловкости, удается повалить животное на землю. У меня было около сотни этихъ животныхъ, приспособленныхъ къ упряжи, вьюкамъ и подъ сдло. Во время моего путешествія мн приходилось проводить цлые дни на спин одного изъ нихъ, причемъ другія шли по сторонамъ, или исполняя свою работу, или на свобод, тутъ же, рядомъ двигались экземпляры вполн неодомашненные, имвшіе назначеніемъ служить запасомъ провизіи для путешественниковъ. Ночью, когда не было времени для устройства загородки, я ложился среди нихъ и съ любопытствомъ наблюдалъ, какъ охотно они пользовались сосдствомъ огня костровъ и близостью человка, сознавая, что они находятъ такимъ образомъ защиту отъ бродящихъ кругомъ и высматривающихъ добычу хищныхъ зврей’. Въ особенности замчателенъ стадный инстинктъ дамарскихъ быковъ, необыкновенно у нихъ развитой и явно отличающійся отъ обыкновенныхъ общественныхъ чувствъ. Эти послднія у нихъ даже очень слабо развиты и во взаимныхъ ихъ отношеніяхъ досада и отвращеніе обнаруживаются гораздо явственне, чмъ дружелюбіе и ласковость. Повидимому, дамарскому быку общество совсмъ не нужно, при обыкновенныхъ условіяхъ онъ не почерпаетъ изъ него никакого удовольствія, и, однако, онъ не можетъ ни минуты провести безъ своего стада спокойно. Будучи хитростью или силою выдленъ изъ стада, онъ обнаруживаетъ явные признаки психическаго страданія, онъ всми силами старается вернуться, и если ему это удается, ‘онъ погружается въ среду сотоварищей всмъ своимъ тломъ, какъ бы наслаждаясь непосредственнымъ соприкосновеніемъ съ животными, окружающими его’. Этотъ страстный ужасъ разлуки со стадомъ съ одной стороны очень удобенъ, потому что пока пастухъ ночью или въ туман различаетъ одного быка, онъ можетъ быть увренъ, что и все стадо тутъ. Но отсюда же проистекаетъ и огромное неудобство для путешественниковъ, потому что быки, по образному сравненію Гальтона, ведутъ себя, какъ т церемонные гости, которые толкутся въ дверяхъ столовой, уступая другъ друга мсто, и никто не хочетъ идти первымъ. Передовой быкъ есть исключительная въ нкоторомъ род натура. Воспитатели, приручители этихъ быковъ, наблюдаютъ, который изъ нихъ обнаруживаетъ настолько самостоятельности, чтобы отойти отъ стада въ сторону или идти впереди. Такого ужъ не пріучаютъ ходить въ упряжк и не бьютъ на мясо, а возлагаютъ на него только ту функцію вожака (‘героя’), къ которой онъ можетъ быть одинъ въ цломъ стад способенъ.

‘Заключеніе, къ которому мы приходимъ, говоритъ Гальтонъ:— состоитъ въ томъ, что скотъ дамарской породы представляетъ мало индивидовъ, достаточно самостоятельныхъ и независимыхъ для того, чтобы идти на встрчу ко вседневнымъ опасностямъ безъ разсчета на постороннюю помощь. Онъ представляетъ собою настоящій рабскій типъ, и каждое отдльное животное видатъ лучшую участь свою въ подчиненіи тмъ изъ наиболе самостоятельныхъ, которые берутъ на себя роль вожака. Ни одинъ быкъ не дерзаетъ дйствовать вопреки стаду, всякій принимаетъ общее ршеніе за обязательное’.

Такимъ инстинктамъ естественно было выработаться въ стран, опустошаемой многочисленными хищными животными. Нельзя сказать, чтобы дамарскій быкъ былъ самъ по себ въ одинокомъ состоянія беззащитенъ. Напротивъ, его рога могутъ сослужить ему хорошую службу даже противъ самыхъ сильныхъ и большихъ хищниковъ. Корова, стелившаяся въ сторон отъ пути стада и временно имъ оставленная, никогда не длается добычей львовъ, она всегда благополучно возвращается вмст съ теленкомъ къ стаду, хотя по слдамъ на земл видно, что ей пришлось выдержать правильную осаду со стороны дикихъ зврей. Но это дло исключительное, дло особенно возбужденнаго состоянія коровы, благодаря которому хищникъ не можетъ ее застать врасплохъ. При обыкновенныхъ условіяхъ скоту приходится большую часть дня пастись, то есть держать голову погруженною въ траву и, слдовательно, не видть и не обонять того, что находится кругомъ. Такимъ образомъ, опасность состоитъ преимущественно въ неожиданности нападенія, каковая и парализуется самымъ фактомъ стадной жизни. ‘Жить стадомъ значитъ сдлаться нитью огромной чувствующей ткани, покрывающей собою нсколько акровъ, значитъ стать обладателемъ способностей, постоянно бодрствующихъ, глазъ, видящихъ во всхъ направленіяхъ, ушей и ноздрей, изслдующихъ широкую полосу воздуха, значитъ сдлаться обладателемъ всхъ преимуществъ, дающихъ возможность слдить за приближеніемъ дикихъ зврей. Охранительныя чувства индивида, избирающаго жизнь общественную, возрастаютъ въ значительной степени, въ силу чего онъ пріобртаетъ maximum безопасности цною минимальной бдительности. Изолируя животное, успвшее привыкнуть къ стадной жизни, мы сокращаемъ его охранительные рессурсы, и само оно начинаетъ сознавать, что оно неограждено отъ опасности только съ одной стороны, съ той именно, куда въ данный моментъ устремлено его вниманіе, оно знаетъ, что бда легко можетъ надъ нимъ стрястись оттуда, откуда оно не ожидаетъ… Не подлежитъ сомннію поэтому, что въ стран, подверженной опустошеніямъ хищныхъ зврей, стадное сожительство есть явленіе, соотвтственное даннымъ условіямъ, а если такъ, то въ силу закона естественнаго подбора необходимо слдуетъ, что у такихъ животныхъ развитіе стадныхъ, а затмъ и рабскихъ инстинктовъ находитъ благопріятную почву. Изъ этого слдуетъ также, что степень, до которой развились эти инстинкты, есть, вообще говоря, степень наибольшаго ихъ соотвтствія съ доставляемою ими безопасностью. Еслибы животныя эти были стадны въ большей степени, то имъ и на обширныхъ дамарскихъ пастбищахъ пришлось бы ходить въ такой тснот, что они служили бы другъ другу помхой, если же бы они были стадны въ меньшей степени, то паслись бы слишкомъ въ разбродъ и лишались бы такимъ образомъ достаточной охраны отъ дикихъ зврей’.

Спрашивается теперь, почему быки-вожаки, быки-герои попадаются именно въ такомъ числ, а не въ иномъ? Приблизительно на пятьдесятъ быковъ обыкновенныхъ приходится одинъ вожакъ. Почему же не одинъ на пять и не одинъ на пятьсотъ? ‘Причина указаннаго отношенія заключается несомннно въ стремленіи закона естественнаго подбора дать одного вожака на каждое соразмрное пастбищу стадо и ограничить такимъ образомъ чрезмрное количество выдающихся особей. Существуетъ извстный размръ стада, наиболе сообразный съ географическими и другими условіями страны. Оно не должно быть слишкомъ обширно, потому что въ такомъ случа разбросанныя по пастбищу лужи — единственный водопой въ теченіи большей части года — окажутся недостаточными, такая же соразмрность существуетъ и по отношенію къ пастбищу. Стадо не должно быть и слишкомъ мало, иначе оно станетъ сравнительно небезопасно… Мы видли, что быки, пасущіеся особнякомъ, равно какъ и выступающіе впереди стада, признаются обладающими достаточною независимостью характера, чтобы сдлаться вожаками. Ихъ даже предпочитаютъ настоящимъ предводителямъ, такъ какъ обособленностью своею они свидтельствуютъ объ исключительной независимости. Вожаки достаточно охранены отъ львовъ тмъ, что по сторонамъ и въ тылу ихъ бодрствуютъ ихъ сотоварищи. Быкъ же, пасущійся особнякомъ, представляетъ собою индивида, чрезмрно одареннаго самостоятельностью, его тылъ и бока не защищены, а потому на такихъ-то быковъ и нападаютъ львы. Разсматривая вопросъ шире, мы можемъ утверждать, что именно дикіе зври и приспособляютъ всякое стадо къ компактности и доводятъ его до тсно связаннаго единства, предводимаго однимъ хорошо защищеннымъ вожакомъ. Что же касается независимости характера рогатаго скота, живущаго при такихъ условіяхъ, то пониженіе ея, подъ вліяніемъ хищниковъ, сравнительно съ тою степенью, которая была бы достигнута при иныхъ условіяхъ, видно изъ того, что у скота, предки котораго не подвергались этой опасности въ цломъ ряду поколній, самостоятельности оказывается гораздо больше’.

Таково же, по мннію Гальтона, и вліяніе дикарей или варваровъ на своихъ сосдей. Онъ настаиваетъ на сходств даже въ подробностяхъ. ‘Дикари, говоритъ онъ:— большею частью такъ угрюмы и недружелюбны, что, кром взаимной поддержки, у нихъ едва ли можетъ найтись другой поводъ для установленія общественной связи. Если мы обратимъ вниманіе на обитателей той же страны, въ которой живутъ описанные выше быки, то замтимъ, что дикари эти живутъ небольшими племенами, всегда почти ведущими между собою войну’. Между этими племенами лишь немногія очень велики и столь же немногія очень малы, большинство же племенъ нкоторой средней величины, уклоненія отъ которой въ ту и въ другую стороны одинаково невыгодны: слишкомъ малому племени трудно выдержать напоръ сосдей, слишкомъ большое окажется чрезмрно разбросаннымъ и обречено страдать или отъ недостатка централизаціи, или отъ недостатка пищи. Регуляторомъ въ этомъ отношеніи является законъ подбора, надляющій каждую расу дикарей такимъ количествомъ самостоятельныхъ личностей, которое предотвращаетъ, какъ опасности слпого стремленія къ слитію нсколькихъ племенъ въ одно цлое, такъ и опасности чрезмрнаго раздробленія. ‘Не слдуетъ, конечно, предполагать, продолжаетъ Гальтонъ:— что стадные инстинкты имютъ одинаковое значеніе, для всхъ формъ жизни дикарей’. Но онъ утверждаетъ, что строй жизни отдаленныхъ предковъ европейцевъ (и именно жизнь кланами) имлъ въ свое время тже результаты, какіе можно теперь наблюдать въ сред значительной части населенія Африки.

Къ сожалнію, это важное положеніе остается у нашего автора безъ всякаго развитія и доказательства. Онъ его просто ставитъ, какъ аксіому, переходя затмъ къ другому важному обстоятельству. Если какое-нибудь животное въ стад возбудитъ гнвъ вожака, этотъ послдній нападаетъ на него одинъ на одинъ, и между ними происходитъ борьба, въ которую остальныя животныя не вмшиваются. Въ человческомъ обществ, уже на очень ранней ступени его развитія, дло происходитъ иначе, потому что за вожакомъ стоятъ разнообразные приспшники и слуги, которые всею своею массою и всмъ разнообразіемъ своихъ функцій, такъ сказать, облегаютъ непокорнаго и подавляютъ его. Въ связи съ этимъ имютъ мсто различныя религіозныя и политическія гоненія, истребляющія или, по крайней мр, устраняющія отъ дятельности людей наиболе энергическихъ и самостоятельныхъ и тмъ понижающія въ этомъ отношеніи уровень расы. Такимъ-то образомъ, стадные и рабскіе инстинкты, когда-то выработанные необходимостью, становятся нын нонерегъ дороги человчеству. ‘Я утверждаю, говоритъ Гальтонъ: — что слной инстинктъ, развившійся подъ продолжительнымъ вліяніемъ этихъ условій, ироникъ въ насъ до мозга костей и служитъ въ настоящее время помхой пользованію той свободой, которую способны бы были дать намъ формы современной цивилизаціи’.

Мы не послдуемъ за Гальтономъ въ дальнйшихъ его разсужденіяхъ на эту тему, какъ потому, что въ цломъ они не совсмъ удобны по нашимъ цензурнымъ условіямъ, такъ и потому, что они собственно не касаются занимающаго насъ здсь вопроса — ‘о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ’. Что же касается этого вопроса, поставленнаго самимъ Гальтономъ, то едвали я ошибусь, если скажу, что, прочитавъ все вышеизложенное, никто не почувствуетъ себя вполн удовлетвореннымъ, хотя мы и получили рядъ боле или мене остроумныхъ и правдоподобныхъ соображеній. Въ неудовлетворенности этой лично Гальтона можно винить только отчасти. Какова бы ни была цнность его выводовъ относительно психологіи дамарскихъ быковъ, но къ человческому обществу выводы эти приложены во всякомъ случа крайне неудовлетворительно. Оба конечные пункта его изслдованія (если только тутъ умстно слово ‘изслдованіе’), то-есть и моментъ возникновенія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ, и моментъ ихъ превращенія изъ необходимыхъ и полезныхъ въ ненужные и вредные — совершенно неясны.

Гальтонъ оговариваетъ: ‘не слдуетъ предполагать, что стадные инстинкты имютъ одинаковое значеніе для всхъ формъ жизни дикарей’. Но этой оговорки немножко мало, потому что на самомъ дл степени развитія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ у дикарей въ высшей степени разнообразны.

Гальтонъ ссылается для примра на бытъ жителей той самой страны Дамара, на поляхъ которой пасутея столь ‘типично-рабская’ порода быковъ. По странной случайности, дикари эти, по крайней мр, на первый взглядъ, могутъ служить образчикомъ тоже типично-рабской породы людей. По словамъ Спенсера, ‘у дамаровъ существуетъ мало стремленія сопротивляться чужой вол, но, вмсто того, какое-то почтительное восхищеніе каждымъ, кто ршится взять власть надъ ними’ (‘Основанія науки о нравственности’, Спб. 1880, 227). Въ другомъ сочиненіи Спенсеръ цитируетъ именно Гальтона: ‘въ Дамар чувство мести очень скоропреходяще и быстро уступаетъ мсто чувству благоговйнаго почтенія къ притснителю… дамары лишены всякой независимости, они ищутъ рабства, раболпное почтеніе и страхъ суть единственныя сильныя чувства у нихъ’ (‘Основанія соціологіи’, Спб. 1876, I, 64, 70). Вмст съ тмъ Спенсеръ, со словъ того же Гальтона, называетъ дамаровъ ‘неисправимыми ворами и мошенниками’. Позднйшій путешественникъ, Бюттнеръ, цитируемый г. Зиберомъ (‘Очерки первобытной экономической культуры’, М. 1883), сообщаетъ чрезвычайно любопытныя подробности объ этихъ воровскихъ наклонностяхъ одного изъ дамарскихъ племенъ, гереро. Могущественнйшій изъ вождей этого племени, Камагареро, позволилъ снять съ себя фотографію, для чего явился въ слдующемъ костюм: пара башмаковъ, три пары панталонъ изъ толстой матеріи, сколько было на немъ рубашекъ, авторъ не можетъ сказать, но, сверхъ того, на немъ былъ жилетъ, вокругъ тла была обвита большая шаль, потомъ слдовалъ толстый пиджакъ, шаль вокругъ шеи и поверхъ всего этого шлафорокъ, а на голов шарфъ, надъ которымъ была калабрійская шапка, а сверхъ ея шелковый колпакъ, вышитый жемчугомъ, ‘и все это при температур, когда всякій другой охотно сбросилъ бы съ себя все, что не было необходимо!’ Не слдуетъ думать, чтобы могущественный дамарскій вождь напялилъ на себя вс эти случайно доставшіяся отъ европейцевъ вещи единственно изъ франтовства. Можетъ быть, конечно, и этотъ мотивъ игралъ нкоторую роль, но главною побудительною причиною такого полнаго примненія словъ ‘omnia mea mecum porto’ была боязнь, что ‘ищущіе рабства’, благоговйно почитающіе ‘своего притснителя’ подданные воспользуются случаемъ и раскрадутъ весь гардеробъ. Раскрадутъ и не отдадутъ и будутъ носить на глазахъ вождя. Бюттнеръ разсказываетъ, что тотъ же ‘притснитель’ Камагареро выпросилъ у одного изъ его друзей кусокъ мыла, объясняя при этомъ, что онъ долженъ самъ, своими собственными державными руками, мыть свое платье: отдать вымыть никому нельзя, возьмутъ и потомъ скажутъ: ‘мн самому нужно’. ‘Среди гереро, говоритъ Бюттнеръ:— никто не побоится въ отсутствіи кого-либо изъ своихъ родственниковъ или друзей воспользоваться принадлежащими имъ вещами’. Любопытно, однако, что взломать европейскій сундукъ съ замкомъ ни одинъ гереро не осмлится, вслдствіе чего ‘многіе здсь желали бы, по образцу европейцевъ, обзавестись сундуками съ замкомъ, чтобы сберегать въ нихъ т вещи, которыя не нужны ежеминутно’.

Изъ совокупности этихъ странныхъ, мало понятныхъ для насъ, чудныхъ фактовъ слдуетъ, кажется, заключить, что если дамары и въ самомъ дл ‘неисправимые воры и мошенники’, то совсмъ не въ томъ смысл, какой мы, цивилизованные европейцы, соединяемъ съ этими словами. Точно также, рабскіе инстинкты ихъ нельзя называть высокою степенью того, что мы считаемъ рабствомъ. Повидимому, мы имемъ здсь дло съ особеннымъ настроеніемъ ума, неспособнаго критически отнестись къ совершившемуся факту вообще, въ чемъ бы онъ ни состоялъ. Какой нибудь Камагареро ‘взялъ власть’ надъ соплеменниками, по выраженію Спенсера. Какъ это случилось — неизвстно, но во всякомъ случа фактъ признается и принимается до такой степени, что наблюдатель-европеецъ говоритъ о раболпномъ почтеніи, о благоговніи и проч. Но гд же тутъ, спрашивается, благоговніе, когда могущественнйшій изъ вождей такъ легко можетъ остаться безъ штановъ? Правда, ихъ съ него не снимутъ (какъ не снимутъ и съ любого другого гереро), равнымъ образомъ изъ запертаго сундука не вытащатъ: штаны надты, штаны заперты — это непререкаемые факты, не подлежащіе критик. Но если эта принадлежность туалета лежитъ праздно и открыто или просто отдана въ стирку, то ее надваетъ тотъ, кому она нужна, и такъ-таки прямо и говоритъ могущественнйшему вождю: ‘мн самому нужно’, и это немедленно становится тоже непререкаемымъ фактомъ, противъ котораго могущественнйшій вождь совершенно безсиленъ. Очевидно, для у разумнія этихъ странныхъ отношеній, мы должны совсмъ отршиться отъ той мысли, что явленія первобытной жизни (то есть жизни дикарей и нашихъ отдаленныхъ предковъ), вншнимъ образомъ сходныя съ нкоторыми современными явленіями, непремнно суть явленія дйствительно одного съ ними порядка. Присвоить чужую вещь означаетъ въ Дамар совсмъ не то, что у насъ, и подчиненность дамарская не есть европейская подчиненность, только, дескать, въ иной и притомъ высшей степени развитія. Нтъ, это совсмъ другой типъ отношеній. Поэтому, прежде чмъ говорить о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ у дикарей и нашихъ отдаленныхъ предковъ, на длежало бы доказать, что инстинкты эти дйствительно тамъ существуютъ. Допуская даже, что относительно дамаровъ это вполн доказано, мы твердо знаемъ, что есть много дикарей, отличающихся, напротивъ, необыкновеннымъ свободолюбіемъ и личною самостоятельностью. А потому и по отношенію къ предкамъ европейцевъ нельзя просто ‘утверждать’, какъ это длаетъ Гальтонъ, что они были носителями стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ. ‘Утверждать’, съ такимъ же или даже еще большимъ вроятіемъ, можно совершенно обратное положеніе. Во всякомъ же случа исходная точка всего разсужденія Гальтопа, моментъ возникновенія стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ, не обставленъ никакими сколько-нибудь солидными доказательствами, и все его зданіе построено нкоторымъ образомъ на песк.

За проистекающую отсюда неудовлетворенность читателя отвтственъ самъ Гальтонъ, а не его точка зрнія, которая можетъ быть и правильна, можетъ быть, оставаясь въ тхъ же рамкахъ и при той же задач, нашъ авторъ пришелъ бы къ тмъ же результатамъ и при большей тщательности фактическаго изслдованія. Это неизвстно, но несомннно, что и при чтеніи первой половины главы ‘Стадные и рабскіе инстинкты? гд ведется боле обстоятельная рчь о боле простыхъ явленіяхъ, неудовлетворенность все-таки чувствуется. И дло на этотъ разъ уже именно въ точк зрнія автора и въ общихъ пріемахъ его изслдованія.

Вышеупомянутый Бюттнеръ свидтельствуетъ, что ‘небезопасность всякихъ отношеній въ анархической стран побуждаетъ народъ гереро раздлять свой скотъ на возможно большее число партій, для того, чтобы какая-нибудь эпидемія или внезапный грабительскій набгъ злыхъ сосдей не лишили сразу всего имущества’ (Зиберъ, 1. с., 400). Изъ этого видно, что остроумное предположеніе Гальтона насчетъ дикихъ зврей, какъ регуляторовъ количества быковъ съ самостоятельнымъ характеромъ и численности самыхъ стадъ, не совсмъ врно или, по крайней мр, не полно. Дамары отнюдь не полагаются на благодтельный законъ подбора, не думаютъ, что онъ самъ по себ можетъ привести все къ наилучшему концу и такъ раздробить стада, чтобы они численностью своею, какъ на заказъ, соотвтствовали мстнымъ условіямъ пастбища, водопоя и опасностей. Трудъ разсчета всхъ этихъ условій дамары берутъ на себя и, вроятно, вовсе не благодарны хищнымъ зврямъ, которые, истребляя излишнее количество слишкомъ самостоятельныхъ быковъ, играютъ, съ точки зрнія Гальтона. такую благодтельную роль.

Дло, однако, не въ подобныхъ частностяхъ. Какъ бы ни были он Гальтономъ предусмотрны, сколько бы тонкости мысли и остроумія онъ ни затратилъ на ихъ объясненіе, законъ подбора неизбжно будетъ насъ водить только вокругъ да около интересующаго насъ явленія, не давая объясненія именно тому, что подлежитъ объясненію. Въ стать ‘Герои и толпа’ мы разсмотрли эту черту дарвинизма съ нкоторою подробностью въ примненіи къ покровительственной окраск и къ явленіямъ мимичности вообще. Траву косить можно только тамъ, гд она ростетъ, ‘подбирать’ можно только тамъ, гд есть что подбирать. Законъ подбора выступаетъ на сцену лишь тогда, когда извстная психическая или физическая особенность, подлежащая подбору, уже существуетъ: иначе ему не надъ чмъ проявить свое дйствіе. Вы спрашиваете дарвиниста: отчего это нашъ срый русакъ на зиму блетъ?— Ахъ, это очень просто: среди срыхъ зайцевъ случайно родился одинъ блый, и такъ какъ онъ, благодаря этому своему блому цвту, былъ сравнительно мало замтенъ на снгу для враговъ, то избгъ многихъ опасностей, которымъ подверглись его срые родичи, и оставилъ потомство, а въ потомств блый цвтъ постепенно и утвердился.— Позвольте, однако, да вдь заяцъ-то на лто опять сретъ, это почему же?— Да все потому же: одинъ изъ потомковъ поблвшаго зайца лтомъ случайно посрлъ и, такъ какъ это было для него выгодно, то онъ избгъ многихъ опасностей и передалъ своему потомству способность мнять лтомъ и зимой цвта сообразно обстановк. Дарвинистъ, какъ мы въ свое время видли, не останавливается и передъ еще боле сложными и трудно постигаемыми явленіями покровительственной окраски и автоматическаго подражанія. Онъ не замчаетъ при этомъ, что вовсе не отвчаетъ на ваши вопросы, а только ходитъ около отвта. Дарвинисты очень злоупотреби ляютъ словомъ ‘случайность’. Случайность лежитъ у нихъ въ основаніи чуть не каждой новой особенности, каждаго уклоненія отъ установившейся формы. Но что такое случайность, если не комбинація обстоятельствъ, связанныхъ неизвстными намъ причинами? Какъ бы тщательно мы ни изслдовали дальнйшую судьбу новой особенности, изслдованіе это не можетъ пролить ни одного луча свта на тотъ иксъ, который былъ названъ случайностью. Онъ остается иксомъ, то есть задача остается нершенною. Для ршенія ея надо обратиться къ какимъ-нибудь другимъ пріемамъ изслдованія. Это ясно изъ чисто логическаго анализа самаго понятія подбора. Дарвинисту надлежало бы сказать: я не знаю непосредственной причины такой или другой особенности, но знаю, что разъ она появилась, то естественный подборъ, смотря по тому выгодною она оказывается или нтъ, стремится либо закрпить ее въ ряду поколній, либо, напротивъ, устранить. Въ такомъ же род Гальтонъ, стоя на почв теоріи Дарвина, долженъ бы былъ отвчать на вопросъ о происхожденіи стадныхъ и рабскихъ инстинктовъ. Правда, что касается дамарскихъ быковъ, дло такъ просто, что не требуетъ, пожалуй, и принциповъ дарвинизма для своего разъясненія: плохо вооруженныя животныя, угрожаемыя сильными хищниками, собираются въ стадо, въ которомъ находятъ себ защиту и поддержку. Вотъ и все. Вводя сюда дарвиновскій принципъ подбора приспособленныхъ и вымиранія неприспособленныхъ, Гальтонъ, пожалуй, бросаетъ нкоторое дополнительное освщеніе на фактъ и обобщаетъ его. Однако, отнюдь не настолько обобщаетъ, чтобы мы могли сказать: теперь ужъ мы знаемъ, отчего происходятъ стадные и рабскіе инстинкты вообще, въ томъ числ и въ человческомъ обществ. Совсмъ мы этого не знаемъ и, при помощи однихъ только принциповъ дарвинизма, никогда не узнаемъ, потому что естественный подборъ, по самой сущности своей, можетъ разъяснять только укрпленіе и распространеніе какого бы то ни было явленія, а никогда — его происхожденіе.

Возьмемъ для примра паническій ужасъ, внезапно охватывающій толпу, или чисто рабское преклоненіе огромнаго количества людей передъ авторитетомъ Наполеона I. Неужели читатель будетъ удовлетворенъ, если явленія эти будутъ ему объяснять тмъ, что когда-то, много вковъ тому назадъ, предки европейцевъ жили на манеръ дамарскихъ быковъ, и что какъ тогда, такъ и впослдствіи обстоятельства способствовали подбору несамостоятельныхъ личностей, пропитанныхъ стадными и рабскими инстинктами? Спора нтъ, дарвинистъ можетъ сообщить въ этихъ рамкахъ много важнаго и интереснаго. Но исчерпавъ даже вс обстоятельства, способствовавшія въ теченіи всего историческаго процесса истребленію самостоятельныхъ характеровъ и выживанію прирожденныхъ рабовъ, онъ не укажетъ вамъ все-таки непосредственныхъ причинъ паники или обожествленію Наполеона. Дло идетъ объ извстномъ психическомъ настроеніи, а намъ разсказываютъ о томъ, какъ люди противоположнаго настроенія истреблялись, не оставляли потомства и проч. Мы хотимъ знать, почему видъ бгущей толпы увлекаетъ и насъ, не имющихъ ни надобности, ни желанія принимать участіе въ этомъ бгств, или почему человкъ падаетъ ницъ передъ представленіемъ гигантскаго образа Наполеона, а намъ отвчаютъ: это наслдіе прошлаго, когда-то людямъ было полезно бгать стадомъ и преклоняться передъ тмъ, кто взялъ въ руки палку и энергически ею дерется, поэтому т экземпляры человческой породы, которые не имли этихъ склонностей, погибали. Ясно, что это не отвтъ, и что получить этимъ путемъ отвтъ безусловно невозможно. Дло здсь не въ личныхъ талантахъ и знаніяхъ изслдователя, а въ его точк зрнія. Конечно, и убжденнйшій, послдовательнйшій дарвинистъ можетъ дать намъ искомый отвтъ, но въ такомъ случа онъ почерпнетъ его не въ принципахъ дарвинизма, а гд-нибудь въ другомъ мст. La plus jolie fille ne peut donner que ce qu’elle а, и самыя могучія орудія изслдованія безсильны за предлами своей компетенціи.

На этомъ мы и покончимъ съ Галтономъ. Стоило бы можетъ быть поговорить еще о той неопредленности, съ которою дарвинисты употребляютъ слова ‘польза’, ‘полезныя приспособленія’, разумя то пользу индивида, то пользу вида, то пользу общества, то, наконецъ, пользу данной формы общественныхъ отношеній! Но съ этою неопредленностью и съ проистекающими отсюда послдствіями мы еще, вроятно, встртимся и притомъ въ боле яркомъ выраженіи, чмъ у Гальтона, а теперь это отвлекло бы насъ въ сторону.

Если такимъ образомъ теорія Дарвина, какъ мы убдились на покровительственной окраск и на стадныхъ и рабскихъ инстинктахъ, не даетъ и не можетъ дать отвта на великую загадку о герояхъ и толп, то не окажемся ли мы счастливе, обратившись къ другому, еще боле широкому научному обобщенію нашихъ дней, къ теоріи единства и превращенія физическихъ силъ? Въ такомъ счастливомъ исход совершенно увренъ авторъ вышеупомянутой книги Phnom&egrave,nes nerveux, intellectuels et moraux, leur transmission par contagion’, Рамбоссонъ.

Какъ читатель уже по заглавію можетъ видть, книга Рамбоссона посвящена именно тому предмету, который занималъ насъ въ ‘Герояхъ и толп’. Но рамки этой книги нсколько иныя. Кром той не совсмъ опредленной группы явленій, которую французскіе психіатры еще со временъ Эсаироля называютъ нравственной заразой, contagion morale, мы имли въ виду явленія покровительственной окраски и мимичности вообще. Объ этихъ послднихъ Рамбоссонъ не говоритъ ни слова, равно какъ и о стигматизаціи и другихъ подобныхъ явленіяхъ, представляющихъ въ нкоторомъ смысл какъ бы переходъ отъ нравственной заразы къ удивительнымъ фактамъ подражанія въ расположеніи формъ и красокъ въ животномъ мір. Дале, явленія гипноза и нкоторыхъ психопатій убдили насъ, что автоматическое подражаніе находится въ близкомъ родств съ слпымъ повиновеніемъ. Эта сторона дла также совсмъ не занимаетъ Рамбоссона. За то съ другой стороны объ вводитъ въ кругъ своего изслдованія всю обширную область вліяній музыки, мимики и пластическихъ искуствъ. Вліянія эти, равно какъ и вліяніе примра въ случаяхъ нравственной зиразы объясняются для него ‘закономъ передачи и превращенія мимическаго движенія’ (du mouvement expressif). Законъ этотъ формулируется дале такъ: ‘Мозговое или психическое движеніе можетъ, проходя различныя среды, превращаться въ чисто физіологическое, затмъ въ физическое, затмъ опять въ физіологическое, и наконецъ, опять въ мозговое или психическое, ни мало при этомъ не извращаясь, то есть сохраняя способность воспроизводить вс свойственныя ему явленія’.

Прежде чмъ издать свою книгу, Рамбоссонъ представилъ во французскія академіи рядъ мемуаровъ, относящихся къ этому закону. Мн неизвстно, однако, чтобы мемуары эти обратили на себя вниманіе въ ученомъ мір, и самъ авторъ, очень ревниво относясь къ своему закону и до комизма радуясь всякому похвальному отзыву, указываетъ только двухъ или трехъ итальянскихъ психіатровъ, печатно признавшихъ важное научное и критическое значеніе за его мемуарами.

Съ фактической стороны книга Рамбоссона очень скудна для спеціальнаго изслдованія нравственной заразы (значительная ея часть занята популярнымъ изложеніемъ нкоторыхъ данныхъ физики и физіологіи). Не говоря объ игнорированіи сопредльныхъ явленій, онъ и въ области собственно нравственной заразы довольствуется немногими и общеизвстными фактами. Мы возьмемъ, однако, у него что-нибудь, дабы съ большимъ удобствомъ, на какомъ-нибудь собственномъ его образчик, прослдить дйствіе закона передачи и превращенія мимическаго движенія.

Нкто аббатъ Вазилье разсказалъ нашему автору слдующій случай. Однажды въ школу, находившуюся подъ управленіемъ аббата въ Верден, явился человкъ съ страннымъ предложеніемъ. Онъ брался, за небольшое вознагражденіе, заставить звать весь персоналъ школы, учениковъ и учителей. Условіе было заключено. Персоналъ школы былъ, конечно, предупрежденъ и готовился выдержать испытаніе, два учителя и десять учениковъ въ особенности ршились не поддаваться искушенію, и въ этомъ смысл составилось нсколько пари. Въ назначенный день вс собрались въ большой залъ. Странный человкъ сталъ слегка позвывать, возбуждая сначала насмшки, но, по мр того, какъ онъ постепенно и съ большою натуральностью усиливалъ свои звки, нкоторые изъ школьниковъ начали заражаться, къ нимъ приставали понемногу другіе и, наконецъ, вс присутствующіе зазвали во весь ротъ, слабйшіе звали просто до боли.

Мы имемъ здсь обыкновеннйшее изъ явленій психической заразы, только слегка, осложненное многочисленностью зараженныхъ и преднамренностью опыта: заразительность звоты слишкомъ извстна. Несмотря, однако, на эту извстность, а, врне сказать, именно вслдствіе этой извстности и обыденности явленія, намъ рдко приходитъ въ голову вопросъ: въ чемъ же тутъ дло? почему видъ звающаго человка съ такою непреоборимостью раздвигаетъ челюсти зрителя, что, какъ всякій знаетъ по опыту, нужно иногда значительное усиліе, чтобы изъ приличія удержать ихъ сомкнутыми? Отвтъ Рамбоссона будетъ слдующій.

Назовемъ мимическимъ движеніемъ всю сумму явленій, по которымъ мы узнаемъ о такомъ или иномъ душевномъ настроеніи человка. Когда ему скучно, когда онъ утомленъ, когда ему весело или онъ, напротивъ того, огорченъ, когда онъ труситъ или преисполненъ бодрой отваги и проч., и проч., то вс эти состоянія духа свидтельствуются для присутствующихъ извстными, для каждаго даннаго случая, вообще говоря, постоянными сокращеніями личныхъ мускуловъ, игрою сосудо-двигательной системы, вызывающей на лиц краску или блдность, жестами, выразительными звуками и т. д. Если, однако, мы все это сложное мимическое движеніе воспринимаемъ, то единственно потому, что оно передалось свтовымъ и звуковымъ волнамъ, сообщивъ имъ колебаніе, координированное опредленнымъ образомъ и именно соотвтственно всмъ подробностямъ мимическаго движенія. Но свтовое и звуковое движеніе, достигнувъ органовъ зрнія и слуха, не можетъ исчезнуть, какъ не исчезаетъ, напримръ, механическое движеніе колокольнаго языка, ударившагося ‘стну колокола. Современная физика учитъ, что хотя видимое движеніе языка и прекратилось, но оно не исчезло, а превратилось въ количественно соотвтственное движеніе молекулъ колокола, а затмъ передалось частицамъ воздуха, колебанія которыхъ даютъ намъ ощущеніе звука. Эта самая современная физика не говоритъ пока ничего опредленнаго объ томъ, куда двается и во что обращается звуковое или свтовое движеніе, достигнувъ нашего уха или глаза. Но вся аналогія и, такъ сказать, общая физіономія науки заставляютъ насъ признать, что и здсь идетъ дальнйшее превращеніе движенія, дальнйшій круговоротъ силъ. Организмъ, въ своей наиболе общей функціи, можетъ быть разсматриваемъ, какъ передатчикъ и преобразователь движеній, для чего онъ и снабженъ различными спеціальными аппаратами. Зрительный аппаратъ есть пунктъ привычки свтоваго движенія, которое затмъ передается нервамъ и превращается въ движеніе физіологическое, сообщая ему всякій разъ особенный характеръ, соотвтствующій данной координаціи свтовыхъ волнъ. Въ чемъ собственно состоитъ нервная дятельность, мы ближайшимъ образомъ не знаемъ, но несомннно, что она представляетъ нкоторое движеніе. Убжденіе это мы почерпаемъ нетолько изъ общихъ принциповъ науки, а и изъ прямыхъ наблюденій и опытовъ. Такъ, процессъ ощущенія сопровождается произвольными и непроизвольными движеніями, такъ, впечатлніе идетъ отъ периферіи къ мозгу, а переходъ отъ одной точки къ другой и есть движеніе, для этого перехода, какъ и для всякаго другого движенія, требуется извстное, измримое и отчасти уже измренное время и т. д. Затмъ въ нервномъ движеніи мы различаемъ два момента или дв формы: физіологическую, доводящую вншнее движеніе до мозга и тамъ превращающуюся въ новую, спеціально мозговую или психическую форму движенія. Возможенъ и обратный порядокъ превращеній, то есть представленіе, мысль, чувство, вообще психическое или мозговое движеніе разростается въ движеніе физіологическое, которое, въ свою очередь, превращается въ движеніе физическое. Такимъ образомъ, мы имемъ полный круговоротъ силъ. Ни на одной изъ точекъ этого круга движеніе не прекращается, не исчезаетъ, оно лишь видоизмняется сообразно встрчаемымъ имъ средамъ, въ то же время, однако, сохраняя полностію характеръ первоначальнаго толчка. Съ этой точки зрнія весь феноменъ заразительности звоты представляетъ токъ. Вдь и звукъ звоты не есть что нибудь условное, въ род буквъ азбуки, цифръ, словъ и т. п. Она выражаетъ извстное состояніе, но узнаемъ мы объ этомъ потому, что мимическое движеніе, превратившись въ звуковое и свтовое и войдя затмъ въ организмъ присутствующаго черезъ посредство спеціальныхъ аппаратовъ, здсь вновь превращается въ тоже самое физіологическое, а затмъ и психическое движеніе, волны свта и звука пронесли его полностію, отъ одной человческой души до другой. Зараза есть, слдовательно, точное и полное воспроизведеніе даннаго движенія въ зрител или слушател. Намъ нечему учиться, не въ чемъ условливаться, чтобы понять состояніе звающаго человка, потому что, грубо выражаясь, можно сказать, что состояніе это прямо вливается въ насъ волнами звуковъ и свта. Любопытны, между прочимъ, наблюденія Рамбоссона надъ заразительностью звоты въ заведеніяхъ глухонмыхъ и слпорожденныхъ. Оказывается, что т и другіе очень склонны къ этой зараз, а слдовательно, одного свтового или одного звукового движенія въ этомъ случа совершенно достаточно для передачи мимики. Объясняется это, конечно, тмъ, что у слпорожденныхъ и глухонмыхъ здоровыя чувства изощряются насчетъ и какъ бы въ замну искалченныхъ. Но Рамбоссонъ особенно подчеркиваетъ это обстоятельство, видя въ немъ подтвержденіе своей мысли и фатальной необходимости, съ которою мимическое движеніе, такъ или ипаче войдя въ организмъ присутствующаго человка, продолжается или, врне, вновь возрождается тамъ изъ движенія физическаго со всею первоначальною полнотою.

Тоже самое наблюдается у нкоторыхъ нервныхъ больныхъ и гипнотиковъ, которые автоматически повторяютъ движеніе экспериментатора, какъ видимыя, но неслышимыя, такъ и слышимыя, но невидимыя. Если, напримръ, экспериментаторъ, стоя позади такого больного, ударитъ въ ладоши или топнетъ ногой, то и больной длаетъ тоже самое. По Рамбоссону, это свидтельствуетъ, что звукъ, какъ составная часть извстнаго мимическаго движенія, такъ полно соотвтствуетъ колебаніями своихъ волнъ всмъ его характеристическимъ особенностямъ, что одного его звука достаточно для воспроизведенія того же мимическаго движенія въ больномъ.

Не трудно видть, какія обширныя приложенія можетъ имть ‘законъ’ Рамбоссона, если признать его достоврность. Самъ онъ, какъ уже сказано, не касается нетолько явленій покровительственной окраски и зоологической мимичности, но и гораздо боле близкихъ непосредственно къ его предмету фактовъ стигматизаціи и т. п. Подо все это онъ могъ бы подвести подкладку превращенія силъ съ такого же легкостью, какъ онъ это длаетъ относительно заразительности звоты. Но съ другой стороны, онъ пытается приложить тотъ же законъ къ ‘естественному языку’ вообще и къ вліянію музыки въ особенности. Эти пункты насъ здсь не интересуютъ и мы только для полноты скажемъ объ нихъ нсколько слозъ.

Когда человкъ говоритъ ‘мн больно’ и когда онъ кричитъ отъ боли, онъ выражается двумя очень различными способами, говоритъ на двухъ разныхъ языкахъ. Слова ‘мн больно’ входятъ въ составъ искуственнаго, условнаго языка, доступнаго лить тмъ, кто знакомъ съ условіями его формъ. Этотъ условный языкъ не вызываетъ въ васъ непосредственно и фатально тхъ чувствъ, представленій, мыслей, которыя онъ выражаетъ. Тутъ все дло въ привычк къ условіямъ языка и въ происходящей отсюда ассоціаціи идей. Надо знать этотъ языкъ, чтобы понимать его и говорить на немъ. Не то съ языкомъ естественнымъ. Когда человкъ кричитъ отъ боли, то это всмъ понятно, и именно потому, что крикъ боли есть настоящее мимическое движеніе, то есть само психическое движеніе, само чувство боли, превращенное въ движеніе физіологическое, затмъ въ физическое, звуковое и въ насъ, присутствующихъ, вновь поднявшееся по этой лстниц превращеній до движенія психическаго. То же самое и съ музыкой. Она непосредственно, безъ всякихъ толкованій и условностей вызываетъ или, врне, вливаетъ въ насъ, путемъ превращенія силъ, т самыя ощущенія, которыя композиторъ превратилъ въ звуковыя волны.

На этомъ мы и покончимъ, потому что, несмотря на краткость предыдущаго изложенія, оно содержитъ все существенное, что есть въ книг Рамбоссона, довольно объемистой, но переполненной отступленіями, повтореніями, предварительными и побочными соображеніями. За исключеніемъ одного пункта, о которомъ будетъ сейчасъ сказано, читатель иметъ передъ собой въ сжатомъ вид полную теорію Рамбоссона, съ тою именно степенью доказательности, какая предъявлена имъ самимъ. Эта степень доказательности, какъ видите, не высока, но теорія все-таки обладаетъ большою привлекательностью, ибо рано или поздно, а таинственная психическая сила будетъ, конечно, включена въ общій круговоротъ превращенія движеній. (Напомню, что у насъ г. Зеленскій еще въ 1876 году предложилъ психологическую теорію, одна изъ существенныхъ сторонъ которой состоитъ въ томъ, что ‘мыслевое движеніе’, какъ выражается авторъ, есть одна изъ превращеній вншнихъ, физическихъ движеній, ‘поглощенныхъ’ организмомъ посредствомъ органовъ чувствъ. См. его ‘Основы для ухода за правильнымъ развитіемъ мышленія и чувства’). Какова бы ни была однако роль закона Рамбоссона въ будущемъ и хотя бы онъ даже съ гораздо большею доказательностью расширилъ предлы великой теоріи единства силъ, но въ приложеніи къ занимающему насъ предмету, объясненіе его очевидно слишкомъ грубо и недостаточно.

Сила заразительности хотя бы той же звоты, какъ всякій по личному опыту знаетъ, не неопреодолима, видъ бгущей со стороны толпы увлекаетъ зрителей не всегда и не непремнно, и даже наиболе поразительныя нравственныя эпидеміи встрчаютъ на пути своего распространенія организаціи слишкомъ стойкія для того, чтобы поддаться общему теченію, наконецъ, для нкоторыхъ особенно рзкихъ формъ автоматическаго подражанія нужно совершенно особое состояніе, завдомо патологическое. Очевидно, все явленіе останется для насъ темнымъ, пока не будетъ объяснена эта его, если можно тамъ выразиться, разностепенность. Почему вліяніе заразы такъ сильно отражается на Петрахъ и отскакиваетъ отъ Ивановъ? почему и на Петр оно оказалось вчера и не оказывается сегодня? чмъ отличается то состояніе организма или духа, которое способствуетъ воспринятію заразы, и чмъ отличается то, которое ей противостоитъ? Отвтъ на эти вопросы дастъ анализъ условій, при которыхъ явленіе обязательно возникаетъ, и тхъ, при которыхъ оно возникнуть не можетъ. Больше этого наука для объясненія явленія дать не въ состояніи, но никакъ не должна довольствоваться меньшимъ. Отъ Рамбоссона мы не узнаемъ на этотъ счетъ ничего опредленнаго. Онъ говоритъ о сил воли, помощью которой человкъ можетъ задержать превращеніе психическаго движенія въ мимическое, о томъ, что ‘воля не есть автоматическій феноменъ, а иметъ иниціативу своихъ дйствій’, говоритъ, что между произвольными и автоматическими движеніями происходить борьба, ршающаяся то въ одну, то въ другую сторону, говоритъ, наконецъ, что какъ есть люди съ боле благоустроенными и мене благоустроенными органами чувствъ, такъ и нервныя системы разныхъ людей могутъ быть ‘хорошими и дурными проводниками мимическаго движенія’. Все это онъ повторяетъ много разъ (см., напримръ, страницы 77, 80, 191, 192, 194, 334), но, конечно, очень мало удовлетворяетъ читателя. Подобныя общія и непровренныя выраженія, образно описывающія фактъ ощущаемой нами внутренней борьбы, слишкомъ поверхностны для теоріи, имющей претензію ввести душевную жизнь въ цпь единства и превращенія силъ. По своему, они, можетъ быть, даже очень хороши, но въ данномъ случа неумстны. Это все равно, какъ еслибы живописецъ нарисовалъ одну часть портрета масляными красками, а другую — карандашомъ. Даже при превосходномъ исполненіи обихъ частей, эстетическое чувство зрителя было бы оскорблено такимъ нарушеніемъ гармоніи. Портретъ карандашомъ можетъ быть въ своемъ род прекраснымъ произведеніемъ, но если художникъ задался мыслью дать зрителю нетолько линіи, формы, тни, а также и краски, то не можетъ ужь для одной какой-нибудь, произвольно выбранной части лица, удовольствоваться линіями. Притомъ же поверхностныя выраженія Рамбосона о борьб между произвольными и автоматическими движеніями даже и по своему-то не касаются именно того, что подлежитъ объясненіямъ, ибо мы все-таки ничего не узнаемъ объ условіяхъ, способствующихъ и противодйствующихъ распространенію теоретической заразы. Дло, однако, нетолько въ томъ, что Рамбоссонъ не съумлъ провести свой принципъ до конца.

Существуетъ предразсудокъ, по которому свести какое-нибудь сложное явленіе къ его простйшимъ основамъ — значитъ, понять его. Это, дйствительно, не больше, какъ предразсудокъ, хотя и имющій за себя оправданія и смягчающія обстоятельства. Сводя, напримръ, явленія органической формы къ ея механическимъ основамъ, наука длаетъ огромный шагъ впередъ въ смысл установленія трезваго міроразумнія. Масса поверженныхъ идоловъ, разбитыхъ идоложертвенныхъ столовъ, курильницъ и прочихъ орудій обмана и суеврія свидтельствуетъ о плодотворности работы въ этомъ направленіи. Но одно дло расширеніе и утвержденіе здравыхъ общихъ научныхъ принциповъ и другое дло цлостное пониманіе какого-нибудь отдльнаго явленія или группы явленій. Лапласъ говоритъ, что раз умъ, достаточно обширный, чтобы знать положеніе всхъ атомовъ вселенной въ данный моментъ, силу и направленіе ихъ скоростей, зналъ бы не только настоящее, но проникалъ бы и въ отдаленное прошедшее и могъ бы предсказывать столь же отдаленное будущее. Боюсь ошибиться, но мн помнится, что Лапласъ иллюстрировалъ это свое положеніе такимъ примромъ: упомянутый обширный разумъ могъ бы съ точностью опредлить время, когда на Софійской мечети въ Константинопол заблеститъ греческій крестъ. Безъ сомннія, если событію этому дйствительно предстоитъ совершиться, то въ основ его, какъ и всего, прошедшаго, настоящаго и будущаго вселенной, будетъ лежать механика атомовъ. Это послдній счетъ, предъявляемый современною наукою міру, какъ предмету изученія. Есть величіе въ этой поразительной картин безчисленныхъ миріадъ малйшихъ частицъ или даже просто центровъ силъ, движеніями своими созидающихъ и водруженіе креста на константинопольской мечети, и событія несравненно большей важности, и ‘неба содроганье, и горній ангеловъ полетъ, и дольней лозы прозябанье, и гадъ морскихъ подводный ходъ’, словомъ, весь міръ дйствительности и творчества человческаго духа. Величіе, почти подавляющее бдный умъ человческій своею необъятностью, но въ то же время удовлетворяющее его коренной потребности объединить все сущее, породнить все пестрое разнообразіе, его окружающее, примирить все, кажущееся противорчивымъ и враждебнымъ. Но гипотетическій разумъ Лапласа ужь, конечно, не можетъ быть разумомъ человческимъ. Человкъ нетолько не знаетъ и не можетъ знать расположеніе, размръ, скорость движенія всхъ атомовъ вселенной въ данный моментъ, но не можетъ и понять хоть то же водруженіе креста на Софійской мечети, какъ игру атомовъ. Теоретически и отвлеченно онъ знаетъ, что въ конц концовъ все это событіе, столь шумное и яркое, столь желанное для однихъ и нежеланное для другихъ, столь важное съ одной точки зрнія и столь пустяшное съ другой, опредляется во всхъ своихъ подробностяхъ механикою атомовъ. Но воспринимаетъ онъ его все-таки, какъ историческое событіе, то есть какъ возможный результатъ сложной политической и религіозной борьбы и вообще человческой дятельности, со всми ея атрибутами, причемъ о механик атомовъ даже и рчи быть не можетъ, ибо, введя ее въ объясненіе сложнаго историческаго явленія, мы тмъ самымъ совершенно откажемся отъ пониманія его, какъ живого, цльнаго явленія.

Я взялъ очень рзкій примръ, сопоставивъ два крайніе полюса науки: міръ понятій наиболе простыхъ и общихъ, и область явленій наиболе сложныхъ и частныхъ. Но рзкость этого примра удобна тмъ, что наглядно рисуетъ несообразность вышеупомянутаго предразсудка, къ которому бываютъ склонны даже настоящіе люди науки. Попытка объяснить возможность паденія Оттоманской имперіи механикою атомовъ, попытка разложить на атомы всхъ дйствующихъ лицъ исторической драмы, со всми ихъ помыслами, побужденіями, подвигами, ошибками, слишкомъ фантастична, чтобы быть предпринятою даже завдомо сумасшедшимъ человкомъ. Но въ случаяхъ мене рзкихъ, представляющихъ, однако, тотъ же самый типъ, мы постоянно видимъ, какъ нетолько профаны, но и люди науки получаютъ совершенно незаконное удовлетвореніе въ сведеніи сложнаго явленія къ его простйшимъ основамъ. Для простоты и краткости я оставляю совсмъ въ сторон т случаи, когда ошибка заключается нетолько въ пріем, а и въ самомъ результат изслдованія. Допустимъ, что результатъ безошибоченъ. И все таки здсь возможно незаконное удовлетвореніе въ томъ смысл, что оно будетъ исключительно только словесное. Если, напримръ, ученый такой крупной величины, какъ Геккель, утверждаетъ, что вс перипетіи любви сводятся въ конц концовъ къ ‘избирательному сродству’ двухъ различныхъ клточекъ, зародышевой и смянной, то въ извстномъ смысл онъ, конечно, совершенно правъ. Но но малой мр наивно думать, что въ словахъ этихъ заключается ‘объясненіе’ сложнаго феномена любви. Все это quasi-объясненіе сводится къ тому, что вмсто мужчины и женщины въ немъ подставлены смянная и зародышевая клточки, а вмсто любви — ‘избирательное сродство’, знакомые образы замнены незнакомыми, знакомое чувство-незнакомымъ. Я слыхалъ хорошую поговорку: ‘была яма глубока, а теперь и дна не видно’. И поговорка эта поневол припоминается всякій разъ, когда слышишь подобныя объясненія, въ которыхъ, въ противность коренному смыслу слова ‘объясненіе-‘, извстное замняется неизвстнымъ. Мужчину и женщину въ моментъ любви мы можемъ, по крайней мр, наблюдать и, слдовательно, изучать, а подставляемые вмсто нихъ мужскія и женскія клточки въ моментъ избирательнаго сродства никакому прямому изслдованію не подлежатъ. Притомъ же это избирательное сродство двухъ клточекъ, только отодвигая ршеніе задачи, не представляетъ собою и послдняго предла анализа: ниже и глубже его лежитъ опять-таки механика атомовъ.

Читатель безъ труда припомнитъ многія подобныя якобы объясненія, дающія уму только кажущееся, словесное удовлетвореніе и вытекающія изъ того предразсудка, будто свести явленіе къ его простйшимъ элементамъ значитъ непремнно понять его. Совсмъ это не врно, и въ такихъ случаяхъ мы очень часто получаемъ вящшее затемненіе вмсто объясненія. Объ теоріи Рамбоссона этого сказать нельзя: она ничего не затемняетъ, но едва ли многое и объясняетъ. Можно съ большою вроятностью думать, что его законъ передачи и превращенія мимическаго движенія заключаетъ въ себ нчто плодотворное и, будучи обставленъ боле солидно, впишетъ любопытную страницу въ философію естествознанія. Но специфическая истина ‘героевъ и толпы’ остается все-таки тайной и останется таковою вплоть до тхъ поръ, пока не будутъ выяснены условія, при которыхъ создаются герои и создается толпа, или, говоря терминологіей Рамбоссона, условія, при которыхъ процессъ передачи и превращенія мимическаго движенія происходитъ съ различною степенью интенсивности, то поднимаясь до совершеннаго помраченія разума въ ‘толп’, то опускаясь до нуля, до полнаго бездйствія.

Совсмъ съ другой стороны подошелъ къ занимающему насъ предмету итальянскій психіатръ Ломброзо. Явленія автоматической подражательности и повиновенія, то есть стадные и рабочіе инстинкты по Гальтону, или факты передачи мимическаго движенія но Рамбоссону, занимаютъ Ломброзо исключительно въ форм массовыхъ народныхъ волненій, причемъ, однако, центръ тяжести его изслдованія, въ связи съ его прежними работами, лежитъ не въ ‘толп’, а въ ‘герояхъ’. Теорія Ломброзо, которую онъ не совсмъ удачно называетъ ‘психіатро-зоологическою’, состоитъ въ слдующемъ.

Въ природ открытъ законъ инерціи. Подчинено ему и человчество. Оно въ высшей степени консервативно и отчасти безсознательно, а иногда и сознательно противится всякимъ ново введеніямъ, приспособляясь къ которымъ, нервные центры испытываютъ утомленіе, доходящее иногда до настоящаго страданія. Правда, разныя мелочныя новинки пріятно ласкаютъ чувства обыкновеннаго, средняго человка, но крупныя нововведенія завоевываютъ себ мсто лишь съ величайшимъ трудомъ. Консерватизмъ есть общій законъ исторіи, революціонныя же массовыя движенія составляютъ исключенія, нчто не соотвтственное нормальной природ человка, а потому и для возникновенія ихъ нужны особыя, ненормальныя условія. Нужно, во-первыхъ, чтобы лишенія и страданія, доставляемыя даннымъ порядкомъ вещей, достигли высокой степени. Но за всмъ тмъ, масса, задерживаемая силою консерватизма, лишь безсознательно стремится къ перемн и для вызова ея на поле дйствія нуженъ примръ энергическихъ, но опять-таки ненормальныхъ людей. Такой особенный, ненормальный человкъ открыто борется съ нормальною силою консерватизма, увлекая за собой толпу и либо падаетъ въ этой борьб съ титуломъ безумца, либо, въ случа удачи, завоевываетъ себ въ исторіи имя великаго человка.

Надо замтить, что Ломброзо изложилъ свою ‘психіатро-зоологическую’ теорію очень бгло, въ маленькой брошюр, по поводу скандала съ нкіимъ Коканьеллеромъ, мелкимъ итальянскимъ политическимъ дятелемъ и писателемъ. Сама теорія изложена въ приведенныхъ немногихъ строкахъ почти полностію и въ такомъ вид представляетъ нчто очень произвольное и бездоказательное, содержащее лишь намекъ на что-то цльное и законченное. Она получаетъ, однако, большой интересъ въ связи съ другой, спеціальной работой Ломброзо, ‘Геній и сумасшествіе’, а потому читателю ‘Отечественныхъ Записокъ’ будетъ въ непродолжительномъ времени предложено вновь къ ней обратиться.

Ник. Михайловскій.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1884

НАУЧНЫЯ ПИСЬМА 1

Читайте также:

НАУЧНЫЯ ПИСЬМА ¹