НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ II.
VI.
НАТАЛЬЯ И ЕЛЕНА.
(Изъ ‘Рудина’ и ‘Наканун’.)
VI.
НАТАЛЬЯ И ЕЛЕНА.
(Изъ ‘Рудина’ и ‘Наканун’.)
——
——
Наталья и Елена. (Из ‘Рудина’ и ‘Накануне.), Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Мы все еще не выходимъ изъ области любви и личныхъ, увлеченій. Русскія двушки, лучшія изъ русскихъ двушекъ, еще не выбиваются изъ той глубокой колеи, въ которую старая жизнь вдвинула женщину, и не только у насъ, но и въ странахъ далеко насъ опередившихъ по своему развитію. Двушка еще не думаетъ идти самостоятельно, прокладывать себ свою тропу, она еще не понимаетъ иной дятельности, какъ дятельность помощницы и послдовательницы мужчины, инаго пути, какъ по слдамъ своего избраннаго. Но и на этомъ пути замтна уже перемна. Строже и строже начинаетъ двушка длать выборъ и отдаетъ свое чувство, всю себя только такому человку, который пробуждаетъ въ ней струны, досел не звучавшія. Это уже не струны, отзывающіяся лишь на вопросы личнаго счастія, или темныя, мистическія стремленія, тутъ пробуждается живая мысль и, вмсто извн навязанныхъ формъ, является ясное сознаніе о служеніи длу жизни. Слова: ‘правда’, ‘человческая свобода.’,— впервые произносятся устами русской двушки.
Между названными нами женскими именами, Натальей Ласунской и Еленой Стаховой, по воспитанію, положенію и характеру — мало общаго. Наталья, дочь аристократки, да еще восптой нкогда поэтами, слывшей за умницу и имющей привычку собирать ‘салоны’. Ей всего семнадцать лтъ, она не успла еще и физически вполн развиться, была худа, смугла, слегка горбилась, но черты ея были красивы и правильны. Она двушка спокойная, сосредоточенная, училась прилежно, читала и работала охотно, чувствовала глубоко и сильно, но не высказывалась, мать ея не подозрвала тайную работу ея мысли и была не высокаго мннія объ умственныхъ способностяхъ дочери. ‘Наташа у меня къ счастію холодна’, говорила она, ‘не въ меня… тмъ лучше. Она будетъ счастлива’ и называла ее въ шутку mon honnte homme de fille. Мать, вроятно, чувствовала, что есть въ ея дочери нчто мужески-честное, чего въ себ и другихъ женщинахъ не встрчала. Прибавимъ къ этому, что Наталью довоспитывала старая два m-lle Boncourt, которая слдила за ней неотступно и заставляла читать историческія книги, что поклонникомъ ея былъ красивый, честный, но едва умющій говорить, отставной гвардеецъ, и что ничто, повидимому, не тяготило, не возмущало Наталью: она тихо думала и зрла. Не такова нервичная Елена. Въ выраженіи ея лица, внимательномъ и пугливомъ, въ ясномъ, но измнчивомъ взгляд, въ напряженной улыбк, тихомъ и нервномъ голос — было что-то электрическое, порывистое, нетерпливое. Все ее волновало, возмущало, вся она, даже въ походк, словно стремилась къ чему-то. Не даромъ мать ея всегда тихо волновалась, только то, что въ матери было пріятное раздраженіе — у дочери вошло въ кровь. Происхожденіемъ Елена принадлежала къ тому среднему дворянскому кругу, въ жилахъ котораго есть кровь и русскихъ бояръ и татарскихъ князей, и Митюшки-цловальника, просторомъ пользовалась она полнымъ, за ней не слдовала никакая m-lle Boncourt и никто не мшалъ ей подружиться съ нищей двочкой Катей, которой можетъ быть она обязана пробужденіемъ многихъ хорошихъ мыслей.
Но не смотря на всю противуположность но положенію и по натур, у Натальи и Елены есть одна общая имъ нравственная черта, об он отозвались сердцемъ на голосъ людей дла, честнаго и жизненнаго дла, чувство ихъ не было однимъ порывомъ молодости, оно было сознательно и разумно, ихъ влекли не одни личныя достоинства ихъ избранныхъ, не ихъ способность, несчастіе, красота, или, какъ Вру къ Печорину, взоръ, ‘общающій блаженство’,— а цль жизни этихъ людей ихъ нравственный идеалъ. Стремленія этихъ двушекъ были добровольны, даже самовольны, а не выпрошены или вынуждены боле или мене ловкимъ волокитствомъ, наконецъ, узнавъ свое разумное чувство — об он не торговались уже съ нимъ, не стснялись препятствіями и обстоятельствами, не справлялись съ чужимъ уставомъ, а смло шли впередъ и вс отдались влеченію, которое не было для нихъ само себ цлью, а становилось дломъ всей жизни. И въ этомъ отношеніи, сдержанная дочь аристократки едва-ли не станетъ еще выше демократической дворянки.
Въ деревенскій салонъ Дарьи Михайловны Ласунской,— юна не только въ Москв, но и въ деревн устраивала ‘салонъ’,— въ этотъ салонъ на мсто ожидаемаго нкоего замчательнаго барона, является никому неизвстный высокій, сутуловатый человкъ, лтъ 35, курчавый, смуглый, съ неправильнымъ, но выразительнымъ и умнымъ лицомъ, въ узкомъ и подержанномъ плать. Называетъ онъ себя Рудинымъ. Дарья Михайловна, какъ свтская барыня, принимаетъ гостя привтливо и вводитъ его въ разговоръ. Отъ гостя никто ничего не ожидаетъ особеннаго и даже желчный Пигасовъ думаетъ на немъ поострить свой языкъ. Но сильные люди не долго остаются не узнанными. Мелкіе уколы Пигасова вызвали у Рудина такіе отвты, съ которыми Пигасовымъ ладить не въ моготу. На Рудина обращаютъ вниманіе, онъ сначала стсняется, но потомъ оживляется, говоритъ, и чрезъ нсколько минутъ все столпилось около него, смолкло и жадно слушаетъ: громъ загремлъ! Да, это былъ громъ, предвстникъ того дождя, котораго такъ жадно ждали избранные люди, скитавшіеся по песчаной степи тогдашняго времени, этотъ громъ былъ изъ той тучки, которая начала уже собираться на безжизненномъ неб. Наташа не принадлежала къ чающимъ, громъ былъ для нея совершенно неожиданъ, но онъ, какъ вешній громъ, вызвалъ въ ея душ такія мысли, которыя безъ него, можетъ быть, никогда бы не явились у Наташи и умерли бы съ нею задавленныя окружающей гнилью, самой ей невдомыя, ею не сознанныя.
‘Обиліе мыслей мшало Рудину выражаться ясно и точно,— говоритъ авторъ. Образы смнялись образами, сравненія, то неожиданно смлыя, то поразительно врныя, возникали за сравненіями… Не самодовольной изысканностью опытнаго говоруна,— вдохновеніемъ дышала его нетерпливая импровизація. Онъ не искалъ словъ, они сами послушно и свободно приходили къ нему на умъ, и каждое слово, казалось, такъ и лилось прямо изъ души, пылало всмъ жаромъ убжденія. Рудинъ владлъ едва-ли не высшей тайной — музыкой краснорчія. Онъ умлъ, ударяя по однмъ струнамъ сердца, заставлять смутно звенть и дрожать вс другія. Иной слушатель, пожалуй, и не понималъ въ точности о чемъ шла рчь, но грудь его высоко поднималась, какія-то завсы разверзались передъ его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди. Вс мысли Рудина казались обращенными въ будущее, это придавало имъ что-то молодое и стремительное’.
Наташа вся обратилась въ слухъ. Лицо ея покрылось румянцемъ, взоръ, неподвижно устремленный на Рудина, и потемнлъ и заблисталъ. Возвратясь къ себ въ комнату, она по могла заснуть: голова ея была наполнена совсмъ новыми для нея мыслями и страшно работала, всю ночь она пролежала съ глазами устремленными въ темноту и ни на минуту не сомкнула ихъ…
Рудинъ остался гостить у Ласунской и часто бесдовалъ съ Наташей. Наташа жадно внимала его рчамъ. Она старалась вникнуть въ ихъ значеніе, она повергала на его судъ вс свои мысли, вс сомннія: Рудинъ былъ ея наставникомъ, боле — ея вождемъ.
Онъ читалъ ей замчательнйшія произведенія нмецкой литературы, объяснялъ ихъ, и дивные образы, новыя, свтлыя мысли такъ и лились въ душу, и въ сердц ея, потрясенномъ благородной радостью великихъ ощущеній, тихо всплывала и разгоралась святая искра восторга. Сначала одна голова кипла у Наташи, но, говоритъ авторъ, ‘молодая голова кипитъ не долго’… Наташа полюбила Рудина.
Мы не будемъ слдить, какъ закралась любовь въ это молодое сердце. Наташа сама сначала не сознаетъ своего чувства, она робко, едва выказываетъ его, но когда Рудинъ говоритъ, какъ онъ счастливъ ея любовью, Наташа переспрашиваетъ его, дйствительно ли такъ, и, получивъ увренія, приподняла стыдливо опущенную голову, обратилась къ Рудину молодымъ, взволнованнымъ лицомъ и твердо сказала:
— Знайте же, я буду ваша!
Вотъ какъ отвтила Рудину современная ему двушка. Да! это были смлыя и честныя слова, особенно смлыя и честныя въ устахъ 17-ти лтней двушки, съ дтства пріучаемой къ сдержанности, съ колыбели и до развитія неотступно стерегомой какимъ нибудь аргусомъ въ род m-lle Beoncourt. Какая великая разница между этимъ прямымъ, изъ сердца идущимъ, хотя и стыдливо высказаннымъ, отвтомъ и тмъ ‘обратитесь къ maman’, которымъ отвчаютъ, обыкновенно, на признанія свтскія двушки иныхъ Ласунскихъ!… И слова эти были не напрасны. Когда объясненіе Наташи было подслушано и доведено до свднія матери ея услужливымъ прихвостнемъ и двусмысленной должности секретаремъ Пандалевскимъ, Наташа сама назначаетъ Рудину послднее и ршительное свиданіе — на которомъ все должно опредлиться окончательно.
Читатель, можетъ быть, помнитъ это тяжелое свиданіе, гд человкъ, проповдовавшій о труд, независимости и смлости,— не нашелъ ничего лучшаго, какъ посовтовать отдающейся ему двушк — покориться. Не на то шла Наталья, не того она ожидала, и разочарованіе ея должно быть ужасно.
— Я не о томъ плачу, о чемъ вы думаете, говоритъ она. Мн не то больно, мн больно то, что я въ васъ обманулась. Какъ! я прихожу къ вамъ за совтомъ, и въ какую минуту, и первое ваше слово: покориться!.. Покориться?!. Такъ вотъ какъ вы примняете на дл ваши толкованія о свобод, жертвахъ, которыя… Голосъ ея прервался.
— Вы спрашиваете меня, что я отвтила моей матери, когда она объявила мн, что скоре согласится на мою смерть, чмъ на бракъ мой съ вами: я ей отвтила, что скоре умру, чмъ выйду за другаго замужъ. А вы говорите: покориться! Стало быть она была права: вы точно, отъ нечего длать, отъ скуки пошутили со мной…
Рудинъ сталъ уврять ее и успокоивать.
— Вы такъ часто говорили о самопожертвованіи, перебила она, но знаете ли, если-бы вы сказали мн сегодня, сейчасъ: ‘я тебя люблю, но жениться не могу, я не отвчаю за будущее, дай мн руку и ступай за мной’, знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все ршилась. Но врно отъ слова до дла далеко и вы теперь струсили точно такъ же, какъ струсили третьяго дня, за обдомъ передъ Волынцевымъ’…
Вотъ что говорила бдная, разочарованная двушка. Да, она была права въ своихъ упрекахъ. Рудинъ вдвойн обманулъ ее: онъ обманулъ ее какъ мужчина и обманулъ, какъ путеводитель. А между тмъ и Рудинъ былъ не виноватъ. Объяснимся.
Женщины всмъ складомъ прошлой жизни пріучены видть въ мужчин силу, силу нравственную и физическую, которая всегда ихъ подавляла. Преклоняться передъ этой силой он привыкли, это преклоненіе ставилось имъ въ заслугу, въ обязанность, боле того, ихъ пріучили гордиться своимъ преклоненіемъ, и между ними есть имена, блистающія этимъ преклоненіемъ.
Вслдствіе этого сложившагося взгляда, въ глазахъ женщинъ нтъ ничего позорне мужчины слабосильнаго — нравственно ли или физически. Слабосиліе, конечно, во всякомъ случа — недостатокъ и огромный, но женщины взяли его себ въ собственность, да еще ухитрились считать его своимъ украшеніемъ. Он съ тайнымъ презрніемъ смотрятъ на тхъ, кто ихъ щадитъ, кто слишкомъ бережно обходится съ ихъ преклоненной волей, кто считается съ ихъ слабосиліемъ. Женщина проститъ, оправдаетъ, будетъ проклинать насиліе, но она не будетъ его не уважать: Вра ‘Гончарова — не презирала Волохова, Татьяна — Пушкина — не читала бы наставленіе Онгину, если бы тотъ поступилъ съ нею, какъ съ отдающейся ему горничной, женщина на всхъ ступеняхъ общества, все еще, прежде всего, та женщина, изъ которой насиліе мужчины сдлало себ прислужницу, почитательницу, рабу, но не равноправную подругу. Такъ — да простятъ намъ современныя женщины это сравненіе — рабы и лакеи въ душ презираютъ господъ, которые съ ними за-панибрата и не достаточно барски обходятся съ ними. Такъ Наташа, въ пылу гнва, упрекаетъ Рудина въ томъ, что онъ струсилъ взять -ее, когда она вся безотвтно готова была отдаться ему: черта замчательная! Она не утерпла также, чтобы не попрекнуть Рудина трусостью передъ Волынцевымъ, хотя его нежеланіе отвтить въ чужомъ дом рзкостью на рзкость едва ли произошло отъ трусости.
Когда мысль о трусости явилась въ голов Наташи и Рудинъ не опровергъ ея, любовь ея уже была кончена. Рудинъ, въ ея глазахъ, оказался, по выраженію Пигасова, ‘куцымъ’, а женщины куцыхъ не любятъ: он ихъ презираютъ. Какъ учитель, какъ вождь, Рудинъ тоже, какъ мы видли, обманулъ ожиданія Наташи. Недаромъ она говоритъ ему: ‘такъ-то вы примняете на дл ваши толкованія о свобод, жертвахъ’. Рудинъ оказался передъ ней въ положеніи того чародя, который могъ вызывать духовъ, но съ тмъ только, чтобы задавать имъ работу, онъ вызвалъ духъ самопожертвованія, независимости, воли въ молодой двушк, и не могъ дать дла этому духу: за это онъ долженъ былъ въ ея глазахъ погибнуть и — онъ гибнетъ.
Нтъ ничего тяжеле впечатлнія, которое производитъ на читателя это свиданіе и то унизительное положеніе, въ которомъ явился тутъ Рудинъ. Вамъ вчуж больно, вчуж обидно за него и тмъ боле обидно и больно, что ваше внутреннее чувство оправдываетъ Рудина, что вы замчаете тутъ какое-то недоразумніе, какую-то фальшивую ноту, безъ которой Рудинъ явился бы совсмъ въ иномъ свт.
Въ другихъ статьяхъ мы говорили собственно о Рудин и его значеніи, какъ дятеля, и потому распространяться о немъ съ этой стороны нечего, но здсь мы постараемся только разъяснить его отношенія къ Наталь, отношенія Рудиныхъ къ женщинамъ.
У Тургенева есть разсказъ, подъ заглавіемъ ‘Андрей Колосовъ’. Этого Колосова одинъ изъ его пріятелей выставляетъ замчательнымъ человкомъ, что подтверждаетъ разсказомъ о томъ, какъ Колосовъ, разлюбивъ одну двушку, тотчасъ бросилъ ее, а пріятелю сказалъ прямо, что бросилъ, потому что не любитъ боле.
Рудинъ упалъ навки въ глазахъ Наташи оттого, что въ немъ недоставало такой же искренности, какъ у Колосова, или, лучше сказать, самъ Рудинъ не понялъ своего положенія и не умлъ разъяснить его Наташ.
Письмо, которое Рудинъ, узжая, оставилъ Наташ, только въ половину намъ разъясняетъ и оправдываетъ Рудина. Въ немъ правды только одно сознаніе, что онъ не любитъ Наташи, и самъ былъ обманутъ своимъ чувствомъ, все остальное, сказанное о себ, самоосужденіе, самоуниженіе, самооцнка — не врны и неправильно постановлены. Рудинъ долженъ былъ сказать, ‘да, я ошибся, я не любилъ васъ, не любилъ по крайней мр, настолько, чтобы любовь убила во мн рефлексію, не любилъ настолько, насколько вы ожидали. Жертва, независимость, все, о чемъ я говорилъ, все великія и прекрасныя вещи, но он должны быть примняемы у мста, къ длу того стоющему. Вы приносите себя въ жертву мн, любви ко мн, а мн жертва эта по нужна и принять ее, съ моей стороны, было бы безчестно. Я вамъ говорилъ прежде: женщина, которая любитъ, въ прав требовать всего человка, а я ужъ отдаться весь не могу, поэтому-то и безчестно мн принимать вашу жертву, тмъ боле, что эта жертва вся приносится лично мн и не можетъ служить моему длу. Да мое дло не ваше дло и вы не можете раздлить его со мною, не потому, чтобы я былъ слишкомъ высокъ для васъ, и вамъ не чета, но потому, что у васъ нтъ призванія къ моему длу, потому что дло всякаго создается для него его жизнью. Мои слова не расходятся съ дломъ, я колоколъ который будитъ людей. Но если проснувшійся не знаетъ, что длать, если его руки связаны, а онъ не въ силахъ развязать ихъ, сыскать свою работу и приниматься за нее — это не вина колокола’. Вотъ что, по нашему мннію, долженъ былъ сказать Рудинъ: положеніе бдной Натальи было бы отъ этого не легче, но Рудинъ не упалъ бы въ ея глазахъ.
Но оставимъ Рудина и обратимся къ Наталь. Рудинъ сказалъ ей: я сближался со многими женщинами и двушками, но, встртясь съ вами, я въ первый разъ встртился съ душой совершенно честной и прямой. Такова въ самомъ дл была Наталья. Откуда въ ней взялась эта честность и прямота среди обстановки, ее выростившей — это опять останется сложной психологической задачей, но откуда явились т задатки стремленій къ длу, которые пробудилъ въ ней Рудинъ, мы можемъ прослдить. Не даромъ мать ея считалась умной женщиной и окружала себя поэтами и всякими замчательными людьми. Слова этихъ людей, можетъ быть урывками, нечаянно, но западали въ душу маленькой двочки, которая подъ паствой m-lle Boncourt, незамчаемая сидла въ гостинной и слушала: дти понимаютъ боле, нежели полагаютъ взрослые, и случайно услышанное умное, честное слово приноситъ свой плодъ.
И вотъ эта, такъ богато надленная двушка встрчается съ однимъ изъ сильнйшихъ людей своего времени. Казалось бы, какое счастливое сближеніе! Дйствительно, оно и подйствовало на Наташу сначала въ высшей степени благотворно, оно развило двушку, пробудило въ ней мысли и стремленія, безъ того бы, по всей вроятности, въ ней заглохшія. Но на бду, ея стремленія къ длу не отдлились отъ стремленія къ человку, ихъ пробудившему. Женщина ея времени еще не думала пробивать своей тропы, она еще привыкла идти не иначе, какъ по слдамъ мужчины и служить не своему длу, а длу человка ею любимаго. Благо и то. Все-таки это служеніе длу, хоть и косвенное, и служеніе хорошее, когда нтъ лучшаго. Къ несчастію, Рудинъ былъ не такой человкъ, который бы могъ отдаться весь любви молодой пылкой двушки. Дло его, имъ самимъ несознанное, было ей не по способности, проповдникъ и вождь умлъ будить силы, но не умлъ указывать имъ выхода. И вотъ молодой, смлый и честный порывъ двушки на первомъ шагу встрчаетъ препятствіе, убивающее досел множество молодыхъ силъ,— препятствіе бездятельности, хуже того, въ ней подорвалась ея вра въ т идеалы, къ которымъ она стремилась. Она усомнилась въ возможности ихъ достиженія. И она была права: эти идеалы были дйствительно и недостижимы, и непрактичны. Недостижимы они были потому, что одиночной сил двушки, какъ бы тверда и настойчива она ни была, ихъ не достигнуть ни тогда, ни нын, непрактичны потому, что это были еще старые идеалы, требующіе великихъ и блистательныхъ подвиговъ, необыкновенныхъ порывовъ тогда какъ жизнь допускала только мелкій, невзрачный, но упорный жизненный трудъ, подготовку матеріаловъ, изъ которыхъ сильная рука современемъ создастъ зданіе. Понятно, что при такихъ условіяхъ двушка, самая честная, но одинокая, воспламененная до самопожертвованія, но не приготовленная къ дальнему и тяжелому пути и даже не знавшая этого пути, должна была глубоко разочароваться и опустить руки. Такъ было и съ Натальей. Она говоритъ Рудину: ‘Я чувствую, во мн что то надломилось’. Дйствительно, раны несчастной, неудачной любви залечатся, но энергія ея, ея вра надломились и не залечатся. Между русскими двушками бдной Наташ суждена была участь того солдата, который, воодушевленный начальникомъ, вырвался впередъ одинъ изъ коснющей массы и былъ подстрленъ на первомъ шагу, въ первой битв. Будутъ еще тысячи другихъ жертвъ, но т пойдутъ стройной силой, падутъ въ битв, но доставятъ побду, а бдный подстрленный воинъ будетъ лежать въ душной больниц, молча раскаяваться въ своемъ порыв и роптать на вождя, котораго онъ послушалъ!
Наташа вышла замужъ за нкоего Волынцева, ограниченнаго, но честнаго, глубоко преданнаго ей человка.
Т, которые мряютъ людей старой мркой саженныхъ монументовъ и, лежа на постели, обзываютъ паденіемъ всякій обыденный шагъ,— увидятъ, можетъ быть, паденіе Наташи и въ этомъ замужств. Да, Наташа дйствительно упала изъ героинь,— она подстрлена и неспособна искать новыхъ дорогъ, но она осталась той же честной и прямой душой, какою и была, путь ея впалъ въ обыкновенную колею, но это будетъ практичный, осмысленный, ею избранный путъ и нтъ сомннія, что она пойдетъ по немъ разумно и твердо. Слова Рудина, пробудившія въ ней мысль, но пропадутъ даромъ. А въ ея время — да и въ наше,— дай Богъ побольше такихъ женщинъ, хотя бы и на такихъ дорогахъ…
Мы уже говорили, что въ противуположность сдержанной Натальи, Елена является посл и до встрчи съ Инсаровымъ порывистой, нервной, впечатлительной. Ей двадцать лтъ и она вся подготовлена къ сильному чувству: она ждетъ, жаждетъ, ищетъ его. Ей начиналъ было нравиться непостоянный и подвижной, какъ воздухъ, художникъ Шубинъ, но онъ съ своей втренностью не съумлъ удержать ее, она начинаетъ сближаться съ степеннымъ и честнымъ молодымъ ученымъ Берсеневымъ и уже подумываетъ ‘не онъ-ли?’ и можетъ быть влюбилась бы въ него, если-бы самъ Берсеневъ, желая угодить ея склонности къ необыкновенному, не возбудилъ ея воображенія разсказами объ Инсаров. Инсаровъ болгаръ. Когда ему было лтъ семь, мать его похитилъ какой-то ага и зарзалъ, отецъ хотлъ отмстить за жену, но попался и былъ разстрленъ, самъ Инсаровъ хочетъ не мести — хочетъ освободить родину! Не достаточно ли такой обстановки, чтобы привлечь вниманіе впечатлительной, скажемъ пряме, романической двушки? Сухая, нсколько жесткая, обыденно-простая наружность Инсарова мало соотвтствовала ожиданіямъ двушки, не такимъ она воображала себ ‘героя’. ‘Обаянія нтъ, шарму’, говоритъ про него Шубинъ, но шармъ всегда является, когда хочешь его найти. Недогадливый Берсеневъ все описываетъ да восхваляетъ необыкновеннаго человка. Елена, выбравъ случай, сама распрашиваетъ Инсарова про трагическую смерть родителей, про его родину, планы, Инсарову воодушевляется и Елена слушаетъ съ пожирающимъ, глубокимъ и печальнымъ вниманіемъ: шармъ произошелъ, Елена влюбилась.
Влюбленная Елена дйствуетъ также, какъ и влюбленная Наталья: она не смотритъ на препятствія, она отдается вся любимому человку, но Инсаровъ человкъ молодой, цльный, не заденный рефлексіей — и онъ беретъ Елену… впрочемъ, приведя все въ порядокъ, вступленіемъ въ законный бракъ.
Дальнйшая судьба Елены извстна. Она детъ съ мужемъ возстановлять болгаръ, но Инсаровъ въ Венеціи умираетъ. Тмъ не мене, Елена не возвращается на родину, она отдаетъ себя длу мужа и пропадаетъ безслдно въ Болгаріи.
Еленою у насъ привыкли восхищаться и становить ее образцомъ русской двушки. Елена, дйствительно, особенно посл Татьяны, Мери и Лизы, явленіе отрадное, она появилась въ то вромя, когда еще не разъяснился взглядъ на женское дло — и ее признали идеаломъ. Теперь мы видимъ другія задачи для русской двушки и должны свести Елену на ея настоящее мсто.
За Еленою считаютъ ту главную заслугу, что она первая взялась за дло и посвятила себя ему. Но такъ ли это? За свое ли дло взялась она? Сознательно ли выбрала его? Къ сожалнію, мы должны отвчать отрицательно. До появленія Инсарова Елен не былъ никакого дла до болгаръ, она, вроятно, едва знала объ ихъ существованіи, она могла имъ сочувствовать, сожалть о нихъ, но идти ихъ освобождать, какъ она освобождала муху отъ лапъ паука, ей, русской двушк, разумется и въ голову не приходило. Распространяться объ этомъ излишне. Елена увлеклась дломъ, потому что это было дло большое, честное,— но вмст и романическое.
Наташа Ласунская увлеклась дломъ, о которомъ говорилъ Рудинъ, прежде, нежели увлеклась имъ самимъ. Оно и понятно: не совсмъ опредлительная, но увлекательная и сильная рчь о правд, добр и истин не могла остаться мертвой для такой прямой и честной души, какъ ея, она справедливо видла въ Рудин вождя, открывающаго новые пути и радостно отдавалась ему и его длу. Рудинъ обманулъ ея ожиданія, онъ ей не далъ и не указалъ дла, но нтъ сомннія, что слова его не остались безплодны, и многое отъ него слышанное она сама примнила впослдствіи къ жизни.
Елена напротивъ. Она увлеклась Инсаровымъ, какъ героемъ и хотла помогать ему, а не собственно длу. Значеніе Инсарова есть значеніе политическаго дятеля: онъ предтеча ожидаемаго въ то время русскаго общественнаго дятеля, По той же причин, какъ первая въ литератур двушка, оцнившая значеніе общественнаго дла, подкупаетъ насъ и Елена. Но когда уясняется, что дло для Елены становится на второмъ план, а главную роль играетъ увлеченіе человкомъ, то значеніе видимо измняется. Всякій, знакомый съ общественнымъ движеніемъ двадцатыхъ годовъ, могъ назвать памятныя имена русскихъ двушекъ и женщинъ, пошедшихъ въ снга и каторжныя тюрьмы Сибири за своими мужьями и возлюбленными, которые, въ эпоху предшествующую нашимъ героинямъ или современную Софь Фамусовой, пытались стать политическими вождями. Слдовательно, порывъ Елены не новъ, такія женщины были и задолго до нея. Но это нисколько не умаляетъ ея достоинства. Елена первая изъ литературныхъ героинь, посл періода глубоко нравственнаго упадка, напомнила намъ свтлые образы этихъ женщинъ, хотя все-таки это была не ‘новая женщина’. Шубинъ правъ, ‘если-бы у насъ были люди, подобные Инсарову, не ушла бы отъ насъ эта двушка’ говоритъ онъ. Елена искала замчательнаго человка, человка цльнаго, человка дла, а главное дла большаго, а у насъ въ этомъ род, кром Курнатовскихъ, дятелей изъ училища правовднія, иныхъ не представлялось. Если же и были у насъ дятели достойные, то ихъ дло было такое невидное, трудное дло, что Елена и не остановила бы на нихъ вниманія: она не двушка мысли, она двушка съ сильно развитымъ хотя и честно направленнымъ воображеніемъ.’
Если-бы Берсеневъ, вмсто того, чтобы распространяться о зарзанной матери и разстрленномъ отц Инсарова и его таинственныхъ исчезновеніяхъ и такой же дятельности, ясне разъяснилъ Елен значеніе истиннаго героизма и невзрачнаго труда, которые намъ, русскимъ, особенно нужны -можетъ быть Елена взглянула бы иначе на Инсарова, можетъ быть она нашла бы, и отдалась иному труженику и не схоронила себя въ Болгаріи. Но это самопожертвованіе для страны чуждой и дла не роднаго, самопожертвованіе потому преимущественно, что это были страна и дло человка любимаго, длаетъ боле чести сердцу Елены, нежели ея сознательному выбору. Впрочемъ, будемъ вполн справедливы, мудрено ли было увлечься большой и яркой цлью честной, восторженной и любящей женщин, когда кругомъ ея была такая мелюзга, духота и печальный мракъ. Мы не найдемъ ничего лучшаго, какъ привести здсь слова Добролюбова, которыми онъ оправдываетъ ршимость Елены. ‘И какъ хорошо, говоритъ онъ, что она приняла эту ршимость! Что въ самомъ дл ожидало ее въ Россіи? Гд для нея тамъ цль жизни, гд жизнь? Возвратиться опять къ несчастнымъ котятамъ и мухамъ, подавать нищимъ деньги, не ею выработанныя и Богъ знаетъ какъ и почему ей доставшіяся, радоваться успхамъ художника Шубина, трактовать о Шеллинг съ Берсеневымъ, читать матери ‘Московскія Вдомости’, да видть какъ на общественной арен подвизаются правила въ вид Курнатовскаго и нигд не видть настоящаго дла, даже не слышать вянія новой жизни… и понемногу медленно томиться, вянуть, хирть, замирать… Нтъ, уже если разъ она попробовала другую жизнь, дохнула другимъ воздухомъ, то легче ей броситься въ какую угодно опасность, нежели осудить себя на эту тяжелую пытку, на. эту медленную казнь… И мы рады, что она избгла нашей жизни и не оправдала на себ эти безнадежно-печальныя, раздирающія душу предвщанія поэта, такъ постоянно и безпощадно оправдывающіяся надъ самыми лучшими, избранными натурами въ Россіи:
Вдали отъ солнца и природы,
Вдали отъ свта и искусства,
Вдали отъ жизни и любви,
Мелькнутъ твои младые годы, ,
живыя помертвютъ чувства,
Мечты развются твои.
И жизнь твоя пройдетъ незрима
Въ краю безлюдномъ, безъимянномъ,
На незамченной земл,
Какъ исчезаетъ облакъ дыма
На неб тускломъ и туманномъ
Въ осенней безпредльной мгл’.
Да! прибавимъ мы отъ себя, неказистая и незавидная участь ждала у насъ Елену и лично для нея было дйствительно лучше, что она ушла, — но лучше-ли это для остающихся, лучше-ли вообще для дла?