НАШИХЪ ПОЛЕЙ ЯГОДЫ.
НАШИХЪ ПОЛЕЙ ЯГОДЫ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Наших полей ягоды, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1888
Время на прочтение: 247 минут(ы)
Отецъ Степанъ былъ умный человкъ, запасливый. Тридцать пять лтъ онъ честно священствовалъ въ сел Проскахъ и мирно почилъ за алтаремъ прекраснаго каменнаго храма, воздвигнутаго его многолтними заботами и трудами. Все оставилъ онъ въ благоустроенномъ вид: храмъ Божій — теплый, благолпный, величественный, любому городу могъ бы служить украшеніемъ, старушка-матушка, вдова отца Степана, пристроена въ собственномъ домик, на своей усадьб, а не на церковной, дтки вс при мстахъ: старшій сынъ священствуетъ въ сосднемъ узд, меньшой, Михаилъ, окончилъ курсъ семинаріи, состоитъ сельскимъ учителемъ, современемъ тоже можетъ удостоиться священства, одна дочка замужемъ за столоначальникомъ консисторіи, за хорошимъ человкомъ, другая при матери живетъ,— этой не судилъ Богъ познать бракъ, она хромая, со смиреніемъ и кротостью помогаетъ въ хозяйств своей полуслпой старушк, хлопочетъ въ саду, въ огород и на пчельник, отъ цвтныхъ одеждъ и мясной пищи отказалась съ юныхъ дней.
Невдалек отъ церкви, подъ горой у рчки, весь утонулъ въ зелени хорошенькій домикъ вдовы священника Сердобцева, матушки Вры Васильевны,— такъ издавна вс привыкли звать почтенную старушку. Много лтъ знала вся округа отца Степана и его матушку-попадью, много лтъ ни одно освященіе храма, ни одн порядочныя похороны въ узд не обходились безъ отца Степана, повелось такъ, что близко ли, далеко ли то было, а за нимъ посылали, обязательно заказывали ему сорокоусты и поминовенія. При немъ процвтали дла церковныя, и личныя его дла шли въ должномъ порядк, хотя въ любостяжательств или въ корысти никто не могъ даже заподозрить отца Степана. Простъ онъ былъ и благожелателенъ ко всмъ, длился чмъ могъ не только съ нуждающимся, но со всякимъ просящимъ, иногда, не дожидаясь даже просьбы, длился съ желающимъ. Такова была и матушка Вра Васильевна. За то вс ихъ любили и уважали, за то, видно, Господь благословилъ ихъ домъ и достатокъ.
Лтъ двадцать пять тому назадъ, при размежеваніи, однодворцы заспорили съ богатымъ сосдомъ-помщикомъ изъ-за пяти десятинъ негоднаго, кочковатаго луга подъ горой. Чуть было все дло врозь не пошло. Баринъ заупрямился, однодворцы тоже загордились. Тогда-то Богъ и надоумилъ посредника.
— Будь же,— говоритъ онъ,— не по-вашему и не по-вашему, не доставайся этотъ лугъ ни однодворцамъ, ни барину.
— А кому же?— удивились старики.
— Отцу Степану и матушк Вр Васильевн. Они садоводы, пусть на этомъ пустыр поповъ садъ будетъ.
Громкими криками согласія и одобренія закончился споръ. Лугъ замежевали жен священника Сердобцева, и разросся на немъ садъ, лучшій въ узд. За садомъ, къ рчк, на мст кочковатаго болота, раскинулся чудесный огородъ, въ полугор передъ домомъ расположились парники. Мечталъ отецъ Степанъ о тепличк, но тепличка такъ въ мечтахъ и осталась. А виноградную лозу у южной стны дома онъ, все-таки, посадилъ и выходилъ, отъ морозовъ и непогодъ уберегъ, не разъ собственною рясой укрывалъ отъ сердитыхъ утренниковъи имлъ наслажденіе вкушать не совсмъ зрлый и очень кислый, но за то собственный виноградъ, съ гордостью величая себя ‘вертоградаремъ’. Высадками и молодякомъ рдкихъ сортовъ деревьевъ и кустарниковъ онъ охотно длился со всми,— конечно, безплатно, что, въ большинств случаевъ, не только было не убыточно, но даже не мало способствовало процвтанію хозяйства любезнаго вертоградаря: ‘долгъ платежомъ красенъ’.
Церковной земли отецъ Степанъ во всю жизнь не обрабатывалъ, сдавалъ ее однодворцамъ исполу, въ длежки общихъ съ крестьянами снокосовъ и лсныхъ угодій никогда не вступался.
— Отецъ Степанъ, твое сно привезли, вели складывать,— объяснялъ волостной голова, снимая шапку и подходя подъ благословеніе.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, благослови, Господь, и нын, и присно, и во вки. Благодарю и пріемлю. Сложите на прошлогоднее мсто. А потомъ заходите… Вина самъ не пью и не предлагаю, а полпивцемъ попрошу.
И, въ общему удовольствію, распивался боченочекъ полпива, издлія матушки Вры Васильевны.
— Отецъ Степанъ, твоей милости господа кланяться приказали,— докладывалъ сосдскій бурмистръ,— возокъ горошку просятъ принять.
— Благослови, Господь, и преумножь во вки вковъ. Нижайше благодарю наипаче за память и отъ чистаго сердца пріемлю. Тутъ ссыплятъ, а ты, Захаръ Осиповичъ, иди чайку испить съ медкомъ, съ липовцемъ.
— Яковъ Терентьевичъ вашему благословенію кланяются и супруга ихняя, Марья Макарьевна, и съ дтками-съ, вашихъ за себя молитвъ желаютъ-съ. Покорно просятъ отъ ихняго заведенія крупецъ принять съ почтеніемъ съ ихнимъ-съ!— отчеканивалъ купеческій молодецъ, весело потряхивая русыми кудрями.
— Излишнее это, охъ, излишнее. Я вашими хозяевыми, Яковомъ Терентьевичемъ и Марьей Макарьевной, много-премного ублаготворенъ. А молитвы мои недостойныя за нихъ и съ чады, и съ домочадцы на всякое время передъ престоломъ Всевышняго. Сердечно благодарю и пріемлю, но считаю за излишнее.
И крупное, и малое съ одинаковымъ благодушіемъ принималъ отецъ Степанъ и никогда ни словомъ, ни намекомъ не выразилъ ни малйшей любостяжательности. Не корыстолюбивъ онъ былъ, не пріобртатель, а устроитель и сберегатель. За требы ли, за праздничные молебны, даже за необычные, не очередные, никогда онъ ничего не спросилъ, хотя многіе годы начала своего священства прожилъ очень бдно, только-только не въ крайней нужд. Дадутъ — благодаритъ и пріемлетъ, нтъ — и взглядомъ не покажетъ недовольства, котораго и въ душ его не было. Вначал причетники было воздвиглись на такіе порядки, но и ихъ съумлъ успокоить священникъ.
Разъ такой случай былъ: выходитъ батюшка отъ заутрени, смотритъ — на его огород землекопы работаютъ. Что за притча? Приходилъ рядчикъ ладиться канавы вычистить, да въ цн не сошлись. Прошелъ отецъ Степанъ на огородъ,— свои селькіе мужики лопатами ворочаютъ.
— Что это вы, дтушки?— спрашиваетъ онъ.
— Канавки чистимъ. Ты, батюшка, ладилъ юхновцевъ, они ишь заломили. Мы вотъ и собрались, твои недоимщики тогдашніе, объ святой-то…
— И-ихъ! Господь васъ благослови и спаси! Дтки вы, дтки, чада вы добрыя… Я недоимщикъ передъ Господомъ Богомъ. Вс мои молитвы одной лопаты этой земли не стоютъ…— дрогнулъ голосъ священника, дрогнула слеза въ его ясныхъ глазахъ.
Онъ снялъ шляпу и положилъ три земныхъ поклона на старенькую, тогда еще деревянную церковь, потомъ поднялъ высоко руку и благословилъ недоумвающихъ мужиковъ. Они стояли безъ шапокъ, опустивши лопаты, и ничего не поняли, но, Богъ всть отчего, колыхнулись ихъ сердца свтлымъ чувствомъ радости. Перекрестились мужики, помолились на церковь въ землю, а затмъ въ ноги поклонились своему отцу духовному, и бодро, ходко заработали ихъ лопаты.
Всякое даяніе благо, но не всякій даръ принималъ отецъ Степанъ.
— Добраго здоровья, батюшка,— говорилъ мстный торговецъ Хмаровъ, пожимая руку благословившаго его священника.— Прикажите принять рыбки къ масляной, молодцы изъ Саратова привезли, осетрина малосолъ и свженькая тамъ, въ саняхъ…
— Благодарю покорно и прошу извинить: я вашей рыбы принять не могу.
— Какъ такъ, батюшка? Что же это означаетъ? Желаете обидть?
— Обижать не желаю, спаси Богъ, и принимать не желаю, извините.
— Да это обида-съ. Позвольте объяснить, почему такъ не желаете?
— Потому, Никонъ Ивановичъ, что вы моихъ совтовъ не принимаете, моего наставленія, даже просьбъ моихъ не пожелали принять… И я отъ васъ ничего не желаю принимать.
— Это вы все насчетъ Тарасихи-то?… Такъ ужь не взыщите-съ, это дло наше и до васъ не касающее… дло коммерческое-съ.
— Отъ такой-то вашей коммерціи я и не принимаю даровъ. Вы за неустойку съ покойнаго мужа старуху разорили, лишили послдняго крова. Я просилъ васъ, убждалъ, вамъ не угодно. Такъ ужь и меня избавьте. Докол вы не возвратите ей…
— Не добре ли вы гордо себя повести желаете, отецъ Степанъ?— озлился купецъ.— Не высоко ли возноситесь? Какъ бы не сорваться, потому мы тоже обиды не стерпимъ.
— Даръ есть дло любви: за любовь дается — за любовь принимается,— спокойно возразилъ священникъ.
— Знаемъ мы, какъ ты за любовь-то амбары накалачиваешь!— совсмъ вышелъ изъ себя торговецъ.
— Ни у васъ и ни у кого я никогда не просилъ ничего, и не прошу… А если вы пришли сюда для ссоры и брани, то прощайте. Просвти и умягчи васъ Господь.
Священникъ вышелъ изъ комнаты и черезъ заднее крыльцо изъ дома, сопровождаемый руганью разсвирпвшаго гостя. Въ тотъ же вечеръ явилась жена Никона Ивановича, упрашивала, въ ноги кланялась отцу Степану и матушк Вр Васильевн, умоляла снять съ ихъ дома позоръ. Все село узнало, что священникъ не принялъ Хмаровской рыбы, скоро по всей округ разнесется. Срамъ, такой срамъ, что глазъ въ люди не кажи.
Отецъ Степанъ настоялъ на своемъ: бдной старух было возвращено все, неправильно у нея отнятое. И сама же Тарасиха, вмст съ покорившимся купцомъ, упросила простить и принять даръ за любовь и миръ. Амбары священника были, правда, почти всегда полны, но никто не сметъ сказать, чтобы когда-нибудь хотя одинъ бднякъ или нуждающійся ушелъ отъ нихъ, не получивши помощи въ ссуду или безвозвратно. Если не было у отца Степана, онъ шелъ къ богатымъ, просилъ и порукой становился, и выручалъ неимущаго.
Таковъ былъ во все свое долгое, честное священство отецъ Степанъ Сердобцевъ. Отъ него приходъ перешелъ не по наслдству. За нсколько мсяцевъ до смерти, удрученный болзнью, отецъ Степанъ похалъ въ губернскій городъ посовтоваться съ врачами, дотащился кое-какъ до владыки и самъ выпросилъ себ преемника, Ивана Ивановича Блисталова, перворазряднаго студента семинаріи, нсколько лтъ бывшаго учителемъ въ Просковской сельской школ. Блисталовъ женился, принялъ священство и приходъ, а сынъ отца Степана, Михаилъ, получилъ мсто учителя. Отецъ Степанъ считалъ его еще слишкомъ молодымъ и недостаточно установившимся нравственно для высокаго призванія пастыря словеснаго стада Христова. Впрочемъ, и самъ Михаилъ Степановичъ не имлъ никакой склонности къ священству.
Около двухъ лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ умеръ отецъ Степанъ. Въ хорошенькой усадьб вдовой попадьи ничто не измнилось, все шло по старо-заведенному порядку. Съ наступленіемъ весны деревья и кусты подчищены, подстрижены, все прибрано и подвязано, нигд ни сухой, ни сломанной втки. За садомъ чинно и стройно вытянулись ряды ульевъ, весело гудитъ обрадованная тепломъ и свободой пчелка. Огородъ перепаханъ, гряды ухожены, канавы исправлены, виноградная лоза тщательно подвязана, передъ нею вспушены клумбы въ ожиданіи цвточныхъ высадковъ, на полугор блестятъ парниковыя рамы и уже не могутъ сдерживать выбивающихся на просторъ сочныхъ плетей огурцовъ, дынь и арбузовъ. Самого ‘вертоградаря’ нтъ, но на всемъ и везд видна его рука, живъ его духъ, духъ устроителя, основательнаго и рачительнаго. Какъ бывало при покойник, такъ и теперь полуслпая матушка Вра Васильевна сама до всего доходитъ, обо всемъ хлопочетъ, отъ нея не отстаетъ, ковыляя хромою ногой, Настя, за двоихъ старается. Нельзя иначе,— не поспть. Прежде помогалъ во многомъ Михаилъ, теперь ему некогда, не до хозяйства, у него свои дла — школа и уроки у богатаго сосда помщика, Петра Николаевича Торбузова, недавно перехавшаго на житье въ деревню. Михаилъ и живетъ у него въ дом, не далеко, всего черезъ рчку, переходъ по жердямъ тутъ же прямехонько въ барскій садъ, отъ дома до дома едва ли верста будетъ. Матушка довольна, счастлива, и не то ее радуетъ, что Миша хорошее жалованье получаетъ: жили безъ этого и вкъ бы прожили,— радуется старушка, что сынъ въ хорошемъ дом живетъ, у добрыхъ людей, гд есть чемъ позаимствоваться, у которыхъ есть чему научиться,— не то, что въ школ все съ ребятишками или на сел съ торгашами-тарханами да съ мужиками. Она воочію видла, какъ Иванъ Ивановичъ измнился въ два лта, проведенныя на кондиціяхъ у одного богатаго помщика, къ которому онъ узжалъ на все время школьныхъ каникулъ. Изъ неловкаго, дубоватаго семинариста, не умвшаго ‘къ станцу лицомъ ссть’, онъ превратился въ развязнаго молодаго человка, способнаго за поясъ заткнуть любаго мелкаго дворянчика или чиновника. Женское сердце Вры Васильевны, безотчетно и безъ мудрованій, жаждало видть красавца сына ловкимъ и изящнымъ, находчивымъ и бойкимъ. Покойникъ отецъ Степанъ не придавалъ никакого значенія такимъ вншнимъ признакамъ свтскости, даже находилъ ихъ неумстными въ духовныхъ лицахъ. Но, во-первыхъ, отецъ Степанъ былъ человкомъ стараго времени и старыхъ понятій, какъ говоритъ отецъ Иванъ, во-вторыхъ, Миша не выказывалъ ни малйшаго желанія сдлаться священникомъ. И Вра Васильевна радовалась за сына. Настя иногда хмурилась, неодобрительно покачивала головой, но молчала, не смя прекословить матери, боясь огорчить старушку и разсердить брата.
Прошло боле двухъ мсяцевъ со дня поступленія Михаила Сердобцева въ домъ Торбузовыхъ. Вечерло. Косые лучи майскаго солнца въ упоръ заливали благодатнымъ тепломъ полугорье поповской усадьбы. На сел раздавались веселыя псни русальской недли, носились вечерніе звуки бгущаго съ пастбища стада. Вра Васильевна у крыльца громко скликала цыплятъ. Настя копалась около ульевъ. Противъ нея, за рчкой, въ барскомъ саду послышались знакомые голоса. Двушка поморщилась и глянула черезъ плетень. На томъ берегу, подъ блестящею листвой старой ветлы, стоялъ ея братъ съ молоденькою Торбузовскою экономкой.
— А если упаду?— говорила она, смясь и пробуя ногой перекинутыя черезъ воду жерди.
— Здсь низко, Марья Ивановна… да и воды всего на четверть. Только ноги намочите,— ободрялъ ее Михаилъ Степановичъ.— Я пойду впередъ. Ну, давайте руку, смле!
— Ахъ, нтъ, нтъ… упаду непремнно. У меня уже теперь голова кружится.
— Пустяки!… Вы трусиха и больше ничего. Давайте руку!
Сердобцевъ сдлалъ шага два по жердямъ и протянулъ руку своей спутниц.
— Ухъ, ухъ!…. какъ страшно!…— Она сдлала шагъ и остановилась, зорко всматриваясь въ противуположный берегъ. Тамъ не видно было ни души. Черный, порыжвшій отъ времени платокъ на голов Насти подходилъ подъ цвтъ стараго плетня и исчезалъ въ тни кудрявой рябины.
— Нтъ, ни за что!— Молоденькая экономка отдернула руку и шагнула назадъ съ дтски-шаловливымъ смхомъ.— Хотите, Михаилъ Степановичъ, перенесите меня, а сама не пойду.
— Вдвоемъ-то мы ужь непремнно упадемъ и оба бултыхнемся въ воду.
— Это зачмъ? На васъ охотничьи сапоги. Берите меня на руки и несите черезъ воду.
Сердобцевъ улыбнулся и тоже окинулъ глазами усадьбу матери.
— Что же, пожалуй!
— Вы не уроните?
— Уронить-то не уроню. Этого не бойтесь. А вотъ если…
— Что если?
— Если увидитъ кто, вотъ тогда…
— Кто тамъ увидитъ!— и она опять звонко разсмялась.— Ну…
Марья Ивановна твердою ногой стала на жерди, кокетливо повернула голову и вскинула руки, точно собираясь летть. Сердобцевъ еще разъ усмхнулся, шагнулъ въ мелкую воду и обхватилъ молодую двушку выше колнъ. Ея руки мягко опустились и обвились вокругъ его шеи.
— Такъ не страшно,— тихо, какъ бы про себя, прошептала она и крпко прижалась къ своему спутнику.
У него въ груди точно сорвалось, застучало сердце. Онъ заглянулъ въ лицо двушки. Странный взглядъ темныхъ глазъ окончательно смутилъ молодаго учителя. Въ то же мгновеніе они оба вздрогнули.
— Пустите… не хочу такъ!… Пустите, говорю вамъ!— рванулась Марья Ивановна.
Сердобцевъ сжалъ ее еще крпче и, опустивши голову, зашагалъ по твердому илистому грунту ручья.
При красноватомъ вечернемъ освщеніи это была очень эффектная картинка, напоминавшая извстную группу: Павла и Виргинію. Только Сердобцевъ нисколько не былъ похожъ на юнаго героя стариннаго романа. Высокій, широкоплечій, съ небольшою русою пушистою бородкой, онъ годился бы служить моделью для изображенія молодца-римлянина, похищающаго сабинскую дву. Что же касается Марьи Ивановны, то она, пожалуй, сошла бы и за Виргинію, на глаза не особенно взыскательнаго и придирчиваго критика. Небольшаго роста, тоненькая, стройная, красиво сложенная, она имла видъ очень юной, не вполн сформировавшейся двушки, несмотря на свои девятнадцать лтъ. Оживленное личико, бленькое, нжное, обрамленное черными, какъ смоль, волосами, раскиданными по плечамъ и, очевидно, подвитыми на концахъ, бойкіе, опасные темные глазки съ длинными рсницами подъ густыми бровями, пунцовыя вздутыя губки, видъ шаловливой смлости и наивности длали ее замтною и привлекательною, заслужили ей репутацію очень хорошенькой, чуть-чуть не красавицы. Въ двадцать четыре года Сердобцевъ былъ въ полномъ смысл слова юнецъ и давно не сомнвался въ необычайной красот Машечки, какъ ее обыкновенно звали въ дом Торбузовыхъ и какъ онъ называлъ ее мысленно, конечно.
Щегольски обутыя ножки двушки стали на сухую прибрежную кочку. Михаилъ Степановичъ опустилъ руки и не двигался. Если бы онъ поднялъ глаза въ эту минуту, то непремнно увидалъ бы прямо противъ себя взволнованное лицо сестры, высунувшееся изъ-за-плетня. Но онъ не поднялъ глазъ, Машечка не оглянулась назадъ. Голова Насти скрылась въ втвяхъ рябины.
— Никогда не смйте такъ… Ни за что не пойду въ другой разъ…— недовольнымъ голосомъ проговорила двушка.
— Почему же это?… Что же я… Это, Марья Ивановна, вы за спасибо?…
— Никогда не смйте!… Ну, ну, спасибо… Я такъ только… А, все-таки, не пойду… Что же вы? Спасибо, говорю.
Машечка протянула руку. Сердобцевъ поднялъ голову. Знойный лучъ глубокихъ глазъ такъ и впился въ его сердц Онъ крпко стиснулъ маленькую ручку двушки и не выпускалъ ее.
— Будетъ вамъ въ вод-то стоять. Я думаю, и такъ ноги промочили,— ласкающимъ голосомъ говорила Машечка, не отнимая руки.— Я вотъ вытащу васъ. Идемте скоре, только, знаете, прямо нельзя ли, не заходя къ вашимъ?
Парочкой, рука въ руку, молодые люди обогнули пчельникъ, перебрались черезъ канавки огорода и направились въ гору къ церкви. Они, т.-е. врне Марья Ивановна, воспользовались выздомъ въ гости всей семьи Торбузовыхъ, чтобы побывать у молодой попадьи, какъ называли въ сел жену отца Ивана Блисталова. Вечеромъ Иванъ Ивановичъ и его жена проводили своихъ гостей до Сердобцевскаго огорода. Обратная переправа совершилась тмъ же порядкомъ, лишь съ тою разницей, что Марья Ивановна, какъ бы нехотя, точно подчиняясь грустной необходимости, сама сказала учителю:
— Что же теперь?… Несите!— и обвилась руками вокругъ его шеи. Яркая луна свтила имъ, мшая свой серебристый свтъ съ розовымъ отблескомъ долгой весенней зари. Сердобцевъ бодро вышелъ съ своею ношей изъ воды и углубился въ чащу прибрежныхъ тополей.
— Будетъ, пустите! Я, вдь, тяжелая,— чуть слышался вздрагивающій шепотъ.
— Вы-то? Да я бы всю жизнь готовъ былъ такъ нести васъ…
— Вы сами не знаете, что говорите. Пустите… встртится еще кто-нибудь.
— Никого тутъ нтъ. Послушайте, Марья Ивановна!…— голосъ Сердобцева оборвался.
— Видите, вы устали, запыхались… Лобъ мокрый…— она сняла съ него шляпу и провела рукой по его лбу и волосамъ.— Довольно, голубчикъ, пустите, прошу васъ…
Машечка ловко выскользнула изъ его рукъ и стала передъ нимъ на дорожку.
— Все это шалости… смшныя! Вы же надо мною будете смяться. Я глупая… очень глупая двчонка!
— Марья Ивановна!…— Сердобцевъ пальцами обхватилъ тоненькую талію двушки. Онъ ршительно не зналъ, что говорится въ такихъ случаяхъ, что можно, что должно говорить. Біеніе собственнаго сердца оглушало его. Онъ видлъ, какъ вспыхиваютъ жгучіе глазки Машечки, какъ нервно волнуется ея грудь, и терялъ голову.
— Марья Ивановна! скажите… скажите хоть слово… одно слово!
— Нтъ, Михаилъ Степанович, этого слова я не скажу,— серьезно проговорила двушка, отводя отъ себя его руки.— Не могу, не должна его говорить… Прощайте, оставьте меня, уходите къ себ.
— Неужели только?— и въ его голос послышалась тоскливая нота. Сердобцевъ стоялъ, впустивши голову и руки. Машечка была уже шагахъ въ десяти отъ него, на прямой, освщенной луною дорожк, ведущей къ балкону барскаго дома.
— Не могу, не должна… хорошій мой… милый!— послышался ему неясный лепетъ, такой неясный и смутный, что молодой человкъ не былъ убжденъ, она ли такъ дйствительно назвала его, или его собственное возбужденное воображеніе создало послднія слова изъ шелеста молодой листвы тнистаго сада.
Когда Михаилъ Степановичъ опомнился, Машечки уже не было. Въ вечерней тиши слышно было только, какъ бойко простучали ея каблучки по доскамъ балкона и захлопнулась дверь. Сердобцевъ простоялъ еще минуты дв и, забывши вырабатываемую имъ въ себ мягкую сдержанность и свтскость манеръ, размашисто зашагалъ совсмъ по семинарски, глубоко втискивая каблуки въ песокъ щеголеватой дорожки. Войдя въ свою комнату во флигел, онъ хлопнулъ дверью такъ, что зазвенли стекла въ окнахъ и подпрыгнуло все, что было на стол, порывисто распахнулъ окно и бросился на тяжелое кресло. Его голова, сердце, все существо его было захвачено однимъ — маленькою, стройненькою, до одуренія привлекательною Машечкой.
Нсколькими днями ране учителя, печальная и робкая, вошла Марья Ивановна въ домъ Торбузовыхъ въ качеств экономки, т.-е. просто прислуги высшаго разряда. Не то, казалось, ждало ее въ дтств. Ея отецъ былъ средней руки помщикъ, отставной военный, плохой хозяинъ, отличный хлбосолъ, страстный охотникъ и музыкантъ-самоучка на всхъ инструментахъ. Это былъ одинъ изъ тхъ помщиковъ-виртуозовъ и полупоэтовъ, безпечальное житье которыхъ было рзко выбито изъ колеи уничтоженіемъ крпостнаго права. Старая исторія, множество разъ повторявшаяся и прискучившая, несмотря на весь свой трагикомизмъ: выкупныя свидтельства, потомъ векселя, за ними закладныя банку и вторыя — только что выбиравшемуся на свтъ Божій ‘чумазому’… Вс обычныя финансовыя операціи помщичьи закончились тмъ, что Иванъ Васильевичъ Гонтовъ превратился въ странствующаго дворянина, то управляющаго, то какого-то агента, то музыканта или актера, и исчезъ, наконецъ, въ вихр, развявшемъ ‘родовъ униженныхъ обломки’. Жена его не дожила до конечныхъ результатовъ этихъ финансовыхъ операцій и умерла, когда Маш было всего пять лтъ. Родные разобрали сиротъ по рукамъ: мальчика Сергя взялъ какой-то двоюродный бездтный дядя, укрывшійся отъ помщичьяго погрома подъ снь интендантства, двухъ двочекъ: старшую Леночку, и младшую, Машу, взяла мелкопомстная тетушка, Ирина Васильевна Гонтова, старая двица, послдняя, быть можетъ, представительница когда-то очень распространеннаго типа деревенской салопницы, помщицы-кулака, настоящей рабовладлицы, не имвшей ни одного крестьянина и семьдесятъ душъ обоего пола дворовыхъ. У нея-то въ страх Божіемъ и особливо въ страх передъ ‘тетенькой’ выросли и воспитались ‘барышни’ Гонтовы, какъ звали сестеръ боле мелкопомстные сосди, сами пахавшіе свою землю и отличавшіеся отъ мужиковъ лишь тмъ, что носили жилетки, какъ обязательный знакъ дворянскаго достоинства, и картузы, вмсто шляпъ гречневиками. Дочери такихъ дворянъ были по большей части неграмотны, въ будни бгали босикомъ загонять коровъ и гусей, въ праздникъ покрывали головы платочками и мечтали о возможности выйти замужъ за урядника.
Ирина Васильевна повела своихъ племянницъ иначе и воспитала ихъ настоящими барышнями, по-старин. Когда, лтъ въ 14—15, ихъ образованіе было закончено, то оказалось, что он умютъ читать романы и не умютъ писать по-русски, умютъ одваться и причесываться къ лицу, ловко танцуютъ, вышиваютъ по канв, на слухъ побрякиваютъ на старомъ фортепіано, говорятъ вычитанныя изъ книгъ и тамъ и сямъ подслушанныя словечки, варятъ варенье, поютъ романсы, могутъ длать глазки и подходящія минки, врятъ въ домовыхъ и лшихъ и мечтаютъ о фантастическихъ герояхъ безъ опредленныхъ лицъ и положеній, а лишь въ костюмахъ, по преимуществу военныхъ, не исключая мушкетеровъ Людовика XIII.
Почти за годъ до перезда Торбузовыхъ въ деревню Ирина Васильевна гд то сильно простудилась и умерла, облпленная домодльными горчишниками. Черезъ мсяцъ явился Сергй Ивановичъ, единственный наслдникъ, такъ какъ, по закону, сестры при братьяхъ изъ боковыхъ линій не наслдуютъ. Молодой человкъ усплъ послужить при дяд, усплъ посидть на скамь подсудимыхъ и въ узилищ, и прибылъ получать наслдство, достаточно искушенный житейскимъ опытомъ, лишенный нкоторыхъ правъ и преимуществъ, оборванный, какъ нищій, но съ связкою ‘Уставовъ’, ‘Уложеній’ и томовъ ‘Свода Законовъ’. Подъ руководствомъ дядюшки и его достойныхъ сослуживцевъ, а потомъ своихъ товарищей по узилищу молодой Гонтовъ отлично изучилъ курсъ практической юриспруденціи и способы примнять его себ на пользу, ближнему во вредъ и, при случа, на конечную погибель. Эту штуку онъ на себ испыталъ, когда дядюшка и присные ухлопали его, пытаясь отвертться отъ суда. На ихъ бду, и казнокрадовъ судятъ у насъ, какъ простыхъ смертныхъ, съ присяжными: воры-заправилы, съ дядюшкой во глав, отправились въ Томскую губернію, а племянникъ, долженствовавшій послужить козломъ отпущенія, отдлался нсколькими мсяцами острожнаго житья. Леночка, бывшая лтъ на пять старше сестры, догадалась на всякій случай припрятать подальше шкатулку тетушки и спокойно перебралась къ одной очень бдной и дальней родственниц, кое-какъ перебивавшейся въ хиломъ домишк на двадцати десятинахъ земли. Машечка осталась между небомъ и землей. Братецъ безъ дальнихъ околичностей выгналъ сестеръ изъ дома, продалъ имніе тотчасъ посл утвержденія за нимъ наслдства и ухалъ невдомо куда. Предводитель дворянства принялъ живое участіе въ судьб несчастной двушки, на первыхъ порахъ пріютилъ у себя и рекомендовалъ въ экономки Торбузовымъ. Новыя обязанности Машечки были очень немудрыя и пришлись по душ воспитанниц Ирины Васильевны.
Во-первыхъ, Машечка жила ‘своимъ трудомъ’ и могла всмъ и каждому поставлять это на видъ съ приправою словечками: ‘мы трудовой народъ, мы рабочій пролетаріатъ’ и т. п.,— такія словечки Машечка знала, во-вторыхъ, она жила въ прекрасной комнат, кушала и пила сколько хотла, и такъ хорошо, какъ иному даже не бдному человку не удается покушать и въ свтлый праздникъ, въ-третьихъ, весь трудъ ея заключался въ томъ, что она должна была разливать въ столовой чай, кофе, за обдомъ супъ, — все на виду у публики, въ хорошенькой прическ, въ ловко сшитомъ платьиц, прикрытомъ бленькимъ, эффектнымъ фартучкомъ. Тяжелая работа выдачи провизіи изъ кладовыхъ и погребовъ значительно скрашивалась всегдашнею возможностью, обязанностью даже, попробовать закуски, лакомства, фрукты… И жилось Машечк пречудесно, какъ лучше она и желать не могла. Ея миловидность, изящный видъ, привтливость, веселость и услужливость скоро сдлали ее общею любимицей въ дом Торбузовыхъ. Петръ Николаевичъ имлъ слабость вообще ко всмъ молоденькимъ женщинамъ и исключительную склонность чувствовалъ къ тмъ, которыя хотя немного напоминали ему излюбленный типъ француженки. Машечка же именно подходила къ этому сорту отъ природы и, увлекшись гувернанткою, m-lle Амели, съ большимъ усердіемъ, достойнымъ лучшей цли, старалась перенять у нея вс манеры и ухватки, граціозныя и пикантныя, отзывавшіяся закулиснымъ міркомъ парижскихъ бульварныхъ театровъ. Унаслдованныя отъ родителя способности не пропали даромъ: Машечка преуспвала и черезъ два мсяца жизни у Торбузовыхъ не хуже самой Амели, въ тиши своихъ антресолей, откалывала: ‘Chico, chico…’, ‘L’amour’ и т. п. прелести. Комментаріи къ проптому и продланному, объясненія и откровенности чистокровной ‘gamine de Paris’, воспитательницы русскихъ барчатъ, блистательно заканчивали образованіе молоденькой экономки. Петръ Николаевичъ умильно поглядывалъ на обихъ рано выцвтшими глазками, сравнивалъ ихъ и находилъ обихъ ‘очень, очень того…’
Его супруга, Екатерина Сергевна, не могла нахвалиться экономкой. Сама некрасивая, она любила красоту и изящество во всей обстановк, до прислуги включительно, неразговорчивая, всегда хмурая, скучающая и неподвижная, она любила, чтобы при ней болтали, трещали безъ умолку, хохотали, шумли и суетились. Гувернантка и экономка въ наилучшемъ вид подходили къ такимъ вкусамъ избалованной барыни. Амели не любила задумываться, Машечка не умла.
Утро въ дом Торбузовыхъ начиналось поздно, не по-деревенски. Въ десятомъ часу одна Марья Ивановна орудовала по своей части, выдавала повару провизію и хлопотала передъ чайнымъ приборомъ въ столовой. На антресоляхъ слышалась ходьба, голоса дтей, француженки и бонны-нмки. Имъ носили чай наверхъ. На половин Екатерины Сергевны шла усиленная суета, свидтельствующая о томъ, что барыня проснулась, встаетъ и гоняетъ прислугу не столько за дломъ, сколько ради развлеченія. Одна горничная мчится обмнить не понравившійся барын пеньюаръ, другая въ столовую съ приказаніемъ экономк, двочка, состоящая ‘на побгушкахъ’, вихремъ носится на лстницу и съ лстницы узнать про дтей, сказать француженк, позвать няньку… Все это бгомъ, на-спхъ, точно гд горитъ, тогда какъ Екатерина Сергевна чуть рукой шевелить, едва двигается отъ кровати къ туалету.
Въ столовую вошелъ Сердобцевъ, разстроенный, очевидно, плохо спавшій, молча поздоровался съ Машечкой, молча выпилъ свои два стакана чаю, поклонился и ушелъ въ классную еще боле мрачный. Онъ злился, самъ не зная хорошенько за что и на кого,— сначала на горничную, поминутно прибгавшую отъ барыни и мшавшую ему заговорить съ Машечкой, потомъ, когда горничная скрылась, на Машечку, что она не заговариваетъ съ нимъ, наконецъ, на себя за то, что не могъ придумать, съ чего бы начать разговоръ посл вчерашней прогулки.
Рядомъ съ столовой, въ кабинет хозяина, послышалось шлепанье туфель, передвиганье какой-то мебели, кашель. Отворилась дверь и на порог показался Петръ Николаевичъ въ лтнемъ утреннемъ костюм.
— Здравствуйте, Марья Ивановна! Одолжите чайку,— проговорилъ онъ, ласково кивая экономк.
— Съ добрымъ утромъ! Сейчасъ, сейчасъ… Я уже налила,— услыхала, какъ вы пришли… Вамъ какого варенья, Петръ Николаевичъ?
— Все равно, какое ближе, того и пришлите.
— Сама подамъ. Василій ушелъ…
Машечка вошла въ кабинетъ и поставила на столъ стаканъ чаю и вазочку съ вареньемъ. Петръ Николаевичъ окинулъ взглядомъ молоденькую экономку и засмотрлся. Граціозная, свженькая, съ распущенными вьющимися по плечамъ волосами, съ голыми по локоть руками, оттненными чуть замтнымъ нжнымъ пушкомъ, она показалась Петру Николаевичу такою привлекательною, что онъ не выдержалъ и протянулъ ей руку.
— Спасибо… Какая вы ныньче хорошенькая!
Двушка кокетливо улыбнулась, сверкнула глазками и подала руку.
— Прелесть, загляднье! Къ вамъ очень идетъ вотъ такъ…— онъ слегка притянулъ ее ближе и взялъ рукой крупный локонъ, спустившійся съ плеча.— Отчего вы рдко длаете такую прическу?
Машечка послушно подалась впередъ съ видомъ своей обычной дтской наивности, губки раскрылись и изъ-за нихъ блеснули два ряда ровныхъ молодыхъ зубовъ.
— Екатерина Сергевна не любить. Къ ея вставанью я опять буду причесана по форм.
Другой локонъ скатился и защекоталъ руку Торбузова. Рука не устояла передъ искушеніемъ и разбила его на мелкія кольца, скользнула по подбородку экономки и спустилась на открытую тоненькую шейку.
— Машечка!— тихо проговорилъ Петръ Николаевичъ, смотря какимъ-то особеннымъ взглядомъ прямо въ искрящіеся глазки двушки.
— Вашъ чай остынетъ… и тамъ ждутъ… кушайте!— она высвободила руку и хотла уйти.
Торбузовъ обхватилъ ее за талію и такъ близко притянулъ къ себ, что Машечка очутилась почти у него на колняхъ. Она рванулась къ двери.
— Пустите… что вы!… Вы съ ума сошли! Слышите, идутъ…
Дйствительно, кто-то прошелъ по столовой, Торбузовъ выпустилъ экономку и заговорилъ громко, стараясь принять спокойный тонъ:
— Такъ распорядитесь…— онъ перевелъ дыханіе.— Завтра обдаютъ предводитель и еще человкъ пять-шесть. Ужо прикажите повару зайти, я самъ…
Марья Ивановна наскоро оправлялась передъ зеркаломъ и не слыхала хозяйственныхъ распоряженій барина. Шаги изъ столовой направились на балконъ и смолкли.
— Если вы еще разъ…— шептала экономка у двери,— я все разскажу… знаете кому?
— Кому?— такъ же тихо спросилъ Торбузовъ.
— М-elle Амели…
Машечка чуть слышно засмялась и скрылась за дверью, грозя тоненькимъ пальчикомъ.
— Погоди, бсенокъ… я тебя!— ворчалъ ей вслдъ Петръ Николаевичъ.
Изъ корридора вошла въ кабинетъ Екатерина Сергевна. Это была женщина лтъ тридцати пяти, некрасивая, но необыкновенно стройная, съ роскошною темно-русою косой, падавшею ниже колнъ, съ ослпительною бзизной точно изъ мрамора изваяннаго тла,— словомъ, античная статуя съ самымъ вульгарнымъ, апатичнымъ лицомъ. Очень умная, прекрасно образованная и богатая, она вышла замужъ за Торбузова лтъ двнадцать назадъ не по любви, а такъ, какъ вс выходятъ замужъ, потому что онъ былъ партіей вполн подходящей и ей уже перевалило за двадцать. Петръ Николаевичъ, правда, увлекался мраморомъ плечъ и рукъ своей будущей супруги, тономъ ея своеобразной свтскости на англійской ладъ и отчасти крупнымъ состояніемъ, хотя и самъ не былъ бднымъ человкомъ. Съ обихъ сторонъ бракъ этотъ нельзя было, однако же, назвать бракомъ по-разсчету,— это былъ настоящій бракъ ‘по-разсудку’, и состоялся онъ при дятельномъ участіи тетушекъ и кузинъ. Съ перваго же года замужства Екатерина Сергевна невозмутимо равнодушно относилась къ ‘шалостямъ’ мужа по амурной части, никогда ни словомъ, ни взглядомъ не намекнула ему на то, что не вс его продлки шиты и крыты, и держала его въ убжденіи, что она ничего не видитъ и не замчаетъ. Тактика Екатерины Сергевны оказалась очень пригодною. Супругъ длалъ все возможное, чтобы скрывать отъ жены свои похожденія: онъ ее побаивался, не зная, какъ она поступитъ, если замтить или заподозритъ что-нибудь. А ей, въ сущности, только и нужно было придерживать мужа, чтобы онъ ‘не зашалился’ чрезъ мру. На гувернантокъ она смотрла какъ на неизбжное зло и мняла ихъ довольно часто, а то — ‘кто ихъ знаетъ,— разсуждала она про себя,— заживется, пожалуй, привязанность, привычка образуется, и мало ли что…’ — недоговаривала она и, все-таки, не могла себя принудить взять въ домъ старую или некрасивую.
— Съ кмъ это ты?— спросила она мужа, подставляя ему руку для поцлуя.
— Съ Машечкой говорилъ. Завтра хотлъ пріхать Александръ Ивановичъ и еще кое-кто. Такъ глупо, ничего эдакого нтъ… онъ лакомка, gaurmand и знатокъ.
— Да… ну, и безъ ‘эдакого’ обойдется… Машечка!— позвала она.
Марья Ивановна показалась въ дверяхъ и поклонилась хозяйк. Точно волшебствомъ, ея прическа успла преобразиться, вс локоны исчезли, черные, блестящіе волосы скромно лежали на маленькомъ лбу молодой двушки.
— Поищите мой зонтикъ. Не въ зал ли я его оставила вчера…— и Екатерина Сергевна пошла черезъ столовую на балконъ.
Петръ Николаевичъ любезно проводилъ жену до лстницы въ садъ. Машечка съ зонтикомъ въ рукахъ догнала Topбузову уже въ тнистой липовой алле.
Въ воскресенье Михаилъ Степановичъ, по обыкновенію, зашелъ отъ обдни къ своимъ. Мирно, долго и скучно тянулось семейное чаепитіе, потомъ вкушеніе пирога, безъ котораго праздникъ былъ бы не въ праздникъ въ дом старой попадьи. Постороннихъ никого не было и бесда шла очень вяло, ограничивалась запросами матушки Вры Васильевны о нкоторыхъ подробностяхъ Торбузовскаго хозяйства и отвтами сына. Настя сидла задумчивая, хмурая.
— Канки-то у васъ сидятъ?— любопытствовала старуха.
— Канки… да, конечно, сидятъ.
— Много посадили-то?
— Этого не знаю, не спрашивалъ.
— Нтъ, все-таки… можетъ быть, въ разговор экономка сказывала?
— Да она, матушка, не по этой части,— на то птичница есть.
— А экономка-то на что? Должна она доходить. Положись на птичницъ — ничего и не будетъ.
Длинная пауза.
— Цыцарки это у нихъ были,— вспомнила Вра Васильевна,— занеслись?
— Не знаю я, матушка, на птичный дворъ не хожу.
— Да… а любопытно. Въ прошломъ году такъ и не вывели. А вотъ у Николая Васильевича ихъ сила была, все уходъ, безъ ухода ничего не будетъ… ничего… охъ, ничего…
Опять молчаніе, потомъ вопросы о выписанныхъ телкахъ, о поросятахъ и т. д.
— Покорно благодарю, матушка,— сказалъ, наконецъ, Михаилъ Степановичъ, вставая изъ-за стола.
— На здоровье, голубчикъ, на здоровье… Кушалъ мало,— ты бы еще кусочекъ…
— Очень благодаренъ, я сытъ, да и пора мн…
— Куда спшишь? Праздникъ, вдь… Пошелъ бы садъ посмотрлъ, огородъ. Парники ныньче удались изъ годовъ вонъ. Какъ у Петра-то Николаевича?
— И у него хороши, а ваши лучше.
— То-то вотъ… свои руки… Садовникъ, какой тамъ ни будь, все наемникъ. А какъ свои-то руки…
— До свиданія, матушка, будьте здоровы!— Сердобцевъ нагнулся и поцловалъ мозолистую руку старушки.
— Ну, Господь съ тобой, Миша, Господь съ тобой… приходи скорй…
Вра Васильевна перекрестила сына и поцловала.
— Прощай, Настя.
— Я провожу… провожу черезъ садъ.
Она торопливо метнулась сперва въ сторону, потомъ, ковыляя, понеслась бокомъ къ двери, точно боясь, что братъ опередитъ ее и уйдетъ одинъ.
Они вышли въ садъ. Сердобцевъ шелъ размашисто, хромая двушка едва поспвала съ нимъ равняться.
— Миша, что я хотла теб сказать… Присядемъ тутъ, голубчикъ,— заговорила она ласково.
Онъ остановился.
— Разв не могла говорить дома? Сидть мн некогда… говори, да покороче,— я постою.
— Миша, вотъ что… скажи ты мн, родной… зачмъ это ты съ этой-то…
— Что такое: это да съ этой? Съ кмъ, что такое?— слегка вспыхивая, спросилъ Сердобцевъ.
— Да съ этой, съ экономкой… съ Марьей Ивановной…
— Что такое съ Марьей Ивановной? Какую еще сплетню сочинили? Любопытно!
— Ахъ, Миша, никакой сплетни… Я не сплетница, грхъ теб, Миша… А, все-таки, она что?… Помни, Миша, родной ты мой, теб, можетъ быть, придётся удостоиться священства… а она…
— Священства?— перебилъ ее молодой человкъ и усмхнулся.— Насчетъ онаго бабушка на-двое сказала.
— Какъ же на-двое? Батюшка покойникъ всегда говорилъ…
— Покойникъ батюшка могъ говорить все, что ему угодно, а я никогда не говорилъ… И ты знай и вдай, что я только тогда пойду постригаться въ попы, когда меня потащатъ постригать въ солдаты, а отъ солдатчины я какъ-нибудь учительствомъ отболтаюсь.
— Ахъ, Миша, Миша! Что ты такое говоришь? Грхъ, грхъ это большой… Батюшка покойникъ говорилъ, призваніе…
Михаилъ Степановичъ сдлалъ нетерпливый жестъ и хотлъ идти, Настя остановила его за руку.
— Постой, голубчикъ Миша, выслушай… Я не про то, не про священство… Послушай меня: вдь, она… она совсмъ не пара… Куда она? Барышня, избалованная, да и опять же… Ну, подумай, какая она теб жена?
— Ты, Настасья Степановна, никакъ совсмъ рехнулась? Съ чего это теб все вообразилось? Съ чего ты взяла, что я собираюсь жениться?
— Да какъ же это, Миша?— удивилась и руками развела Настя.
— Чего еще,— какъ же?… Съ ума ты спятила, вотъ что.
— Какъ же это?— повторила она,— а третьяго дня-то… здсь, черезъ рчку… потомъ ночью опять….
— Ха-ха-ха!… А ты изволила подкараулить, подсматривала… Ха-ха-ха!…
Сердобцевъ покраснлъ и хохоталъ дланнымъ смхомъ.
— Я нечаянно, на пчельник была,— оправдывалась Настя.
— Еще разблаговстить не вздумай!
— Господи! это я-то?… Грхъ теб! Ну, да… Миша, все-таки, какъ же? Не женишься, говоришь… Что это такое? Того хуже выходитъ… Голубчикъ мой, прости ты меня, не сердись, я, вдь, любя… сестра я… Ты — молодой человкъ, она — красавица, тоже молоденькая, сирота… долго ли? Спаси Господи и помилуй! Врагъ-то нашъ, искуситель…
— Пошла писать, святая вковуша! Тебя бы вотъ въ попы-то…
— Охъ, Господи, помилуй и прости согршенія… Миша, ты остерегись… Дай мн слово, что будешь удаляться…
— И не подумаю. Стану приближаться, любопытствую, что сдлаетъ искуситель…
— Да воскреснетъ… да воскреснетъ Богъ!… Миша, этимъ шутить…
— Что ты, въ самомъ дл, пристала съ глупостями? Вопервыхъ, это не твое дло и совсмъ не твоего ума, во-вторыхъ, захочу жениться — у тебя не стану спрашиваться…
— На ней-то, Миша, жениться теб?
— А хоть бы и на ней, теб-то что?
— Ахъ, Господи! Да, вдь, ты мн братъ… а она-то какая? Отецъ — замотащій, въ комедіантахъ былъ, скоморохъ… братъ,— прости, Господи,— острожникъ… сама она верченая, плясавица… у Французинки мерзкимъ пляскамъ учится… Какая она можетъ быть жена? Веретено!…
— Эхъ, ты, колченогая кувыркъ-коллегія! Съ зависти, да со злости…
Настю такъ и шатнуло въ сторону отъ тяжелаго оскорбленія, она едва устояла на своихъ неровныхъ, кривыхъ ногахъ.
— Грхъ!— вырвался изъ ея груди подавленный стонъ.
— А то веретено!…— бросилъ ей презрительно Сердобцевъ и быстро зашагалъ къ рчк.
Домой, т.-е. къ Торбузовымъ, онъ вернулся сильно разстроенный сценою съ сестрой и отчасти собственными думами. До сихъ поръ ему, дйствительно, никогда не приходило въ голову мысли о женитьб или о томъ, что Настя разумла подъ искушеніями исконнаго врага человчества. Сердобцевъ, въ двственной невинности сердца, восхищался Машечкой, безсознательно преувеличивая ея красоту, глубоко сочувствовалъ положенію сироты, выгнанной роднымъ братомъ, брошенной на произволъ судьбы. До извстнаго перехода черезъ рчку онъ даже не смотрлъ на нее, какъ на женщину, а какъ на прелестнаго и несчастнаго ребенка. Въ его чувствахъ къ ней было много братскаго, чуть не отеческаго,— преобладала жалость. Часто, сидя одинъ-на-одинъ за чайнымъ столомъ, онъ говорилъ съ нею, какъ съ младшею, маленькою сестренкой, только что выходящей изъ дтства, внимательно слушалъ ея разсказы про счастливое дтство, про тяжелое сиротство, про жизнь у кулака-тетки и про ужасъ положенія, когда братъ вышвырнулъ ее изъ дома, а сестра отказалась взять къ себ. Въ такія повствованія Машечка вносила не мало чисто-субъективнаго, прикрашеннаго фантазіей разскащицы, настроенной безалабернымъ чтеніемъ. Но двушка такъ увлекалась, что сама врила въ дйствительность всего передаваемаго, и разсказы выходили искренними и трогательными. Михаилъ Степановичъ отъ души волновался и негодовалъ, когда въ голос двушки слышались слезы и отуманивались ея хорошенькіе глазки.
Машечка тоже не думала о замужств серьезно, а только иногда мечтала, причемъ мысль о Сердобцев ни разу не пришла ей въ голову, да и придти не могла,— такъ непохожъ онъ былъ на героя романа. Она любила поговорить съ Михаиломъ Степановичемъ потому, что находила въ немъ сочувствующаго своимъ разсказамъ слушателя, и сама охотно его слушала, когда онъ горячо говорилъ о труд на пользу народа, о нужд и страданіяхъ этого народа. Но еще охотне слушала Машечка безшабашную болтовню Амели, бойко говорившей по-русски. Съ Сердобцевымъ Машечка, разумется, слегка жеманилась, но точно такъ же она жеманилась и съ Торбузовымъ, и съ докторомъ, и со старикомъ-управляющимъ, и даже съ поваромъ,— словомъ, со всякимъ мужчиной, безъ малйшей цли и умысла, такъ себ, инстинктивно, почти безсознательно. Ея сердечко оставалось невозмутимо покойно, любви, хотя бы самой малюсенькой, никогда не испытывало и если волновалось иногда и билось сильне обыкновеннаго, то подъ вліяніемъ иныхъ, не психическихъ причинъ.
Только взявши Машечку на руки во время переправы, Сердобцевъ почувствовалъ, что въ его объятіяхъ не бдное дитя, а настоящая женщина. Марья Ивановна тогда же въ первый разъ поняла, что героями романовъ могутъ быть и самые обыкновенные сельскіе учителя изъ семинаристовъ. На обратномъ пути Михаилъ Степановичъ былъ уже влюбленъ, Машечка увлекалась игрой и была не прочь изобразить маленькій романъ въ лицахъ. Настя первая надоумила брата, неосторожно заговоривши о послдствіяхъ этой едва зарождавшейся любви, которая совершенно свободно могла бы исчезнуть безъ слда такъ же быстро и просто, какъ пришла. Разговоръ съ Настей взволновалъ молодаго человка и заставилъ задуматься. Центромъ этихъ думъ, ихъ началомъ и концомъ, естественно, оказывалась хорошенькая экономка, со всми незаслуженными ею несчастьями, со всми ея прелестями и честными порывами. Въ неопытномъ сердц учителя маленькая кокетливая двушка росла не по днямъ и часамъ, а по минутамъ, и выросла до того, что въ домъ Торбузовыхъ онъ вошелъ безповоротно влюбленнымъ.
Точно охваченный какимъ-то опьяняющимъ туманомъ, Сердобцевъ прошелъ въ столовую, надясь встртить экономку,— зачмъ?— онъ самъ не зналъ и не задавалъ себ такого вопроса. Въ столовой Машечки не было. Въ качеств своего, домашняго человка, учитель поднялся на антресоли. Тамъ было тихо и пусто, нигд ни души. Въ полутемномъ корридор скрипнула дверь и зашелестило платье, показалась Машечка, модно причесанная, нарядная, по случаю праздника и ожиданія крупныхъ гостей.
— Василій!— окликнула она, думая, что за ней пришелъ буфетчикъ.
— Это я, Марья Ивановна. Здравствуйте!— заговорилъ Сердобцевъ.— Можно къ вамъ… на минутку?
— Ко мн?… Нтъ, нтъ, что вы!— испугалась она и щелкнула ключомъ.
— На секунду… одно слово только…
— Говорите здсь. Что случилось?
— Ничего… только мн необходимо. Марья Ивановна… въ классную… на секунду!
— Въ классную?— она слегка пожала плечами и вошла въ свтлую, просторную комнату съ большимъ столомъ посередин.
Михаилъ Степановичъ вошелъ слдомъ и сталъ передъ Машечкой, не зная, съ чего начать, что сказать.
— Вы хотли мн сказать что-то?— недоумвающимъ тономъ спросила она.
— Сказать… да, Марья Ивановна. Я хотлъ… знаете… я сейчасъ былъ у своихъ… и хотлъ…— Сердобцевъ окончательно запутался, уставился глазами въ табуретъ, краснлъ и пыхтлъ, какъ кузнечный мхъ.
— Что-нибудь тамъ случилось, у вашихъ?
— Нтъ… такъ, ничего… А вотъ только я хотлъ…
— Барышня… Марья Ивановна!— послышался съ половины лстницы голосъ буфетчика.
Машечка быстро выскользнула въ корридоръ.
— Вамъ что нужно?
— Марья Ивановна! сельтерской воды въ буфетъ…
Бойкіе каблучки экономки зачастили по лстниц. Сердобцевъ съ досады швырнулъ ногою табуретъ и готовъ былъ себя самого поколотить. Онъ зналъ, что, несмотря на жизнь въ одномъ дом, случай встрчи одинъ-на-одинъ и не въ столовой, на глазахъ у прислуги, можетъ не повториться цлыя недли.
Въ дом Торбузовыхъ ужинали въ одиннадцать часовъ и въ двнадцать тушили вс огни, несмотря ни на какихъ гостей. Въ полночь весь домъ покоился мирнымъ деревенскимъ сномъ.
На антресоляхъ у открытаго окна Машечка не выдержала и разсказала Амели о своей прогулк съ учителемъ, о его странной выходк въ классной.
— Ph! il est beau garon, правда,— отозвалась француженка,— только плохъ, очень…— какъ это madame говоритъ?— да, мьямля. Il est un мьямля… Savez vous, chè,re, я знала въ Дьепп, кажется, а, можетъ быть, въ Остенд или въ Сенъ-Мало, все равно… на морскихъ купаньяхъ, я знала англичанина. Онъ цлый мсяцъ такъ меня преслдовалъ, богатый, каналья, всюду меня ловилъ одинъ-на-одинъ. Само собою разумется, что я не особенно много задавала ему хлопотъ для этого. Сидитъ или ходитъ такъ со мной съ глазу на глазъ и сопитъ. Билась, билась я съ нимъ, надолъ, я взяла да въ одинъ прекрасный вечеръ, при немъ же, и бросилась на шею встрчному кирасиру. Ну, этотъ оказался не англичаниномъ и не мьямлей, только ужаснымъ мерзавцемъ… ‘Cuirassier, cuirassier’…— про себя запла француженка.
— А знаете, m-lle Амели,— продолжала свои откровенности Машечка,— нашъ Петръ Николаевичъ…— послдовалъ разсказъ про сцену въ кабинет.— Я, вдь, ему сказала, что вамъ пожалуюсь,— заключила она.
— Мн?… Пойдите лучше къ нмк, ее это ближе касается… Этотъ не англичанинъ и не вашъ мьямля, вздыхать не станетъ. Этотъ — врод моего кирасира… мерзавецъ. Вы подальше отъ него… ‘Cuirassier, cuirassier…’ — продолжала напвать Амели.
Машечка, дйствительно, ошиблась въ своихъ подозрніяхъ. Торбузовъ, правда, по склонности и по привычк, не могъ оставить безъ вниманія красавицы гувернантки и никакъ не его вина, если изъ его ухаживанья ничего не вышло. Несмотря на свое прошлое, Амели совсмъ по-французски относилась къ адюльтеру вообще, въ частности же — особенно строго къ адюльтеру подъ семейнымъ кровомъ, глубоко презирала Торбузова за его ‘шалости’ и нжно сочувствовала оскорбляемой жен, ршительно не понимая русской семьи. Гувернантка объясняла дло по-своему, такимъ образомъ: ‘Это сложилось исторически,— разсуждала она,— русскіе — т же монголы, ихъ вывели изъ орды Jean le Terrible et Pierre le Grand. Тамъ они были магометанами и привыкли къ многоженству. Вотъ причина, почему русскія женщины такъ снисходительно смотрятъ на полигамическіе вкусы своихъ мужей-tartare’… Въ русской исторіи француженка была не сильна, перевирала событія и путала имена, относительно же причинъ и слдствій подходила къ истин, быть можетъ, ближе, чмъ это кажется. Какъ бы то ни было, монгольско-татарскіе нравы возмущали француженку, и вс заискиванья и подходы Петра Николаевича разбивались о западно-европейскій взглядъ бывшей парижской актрисы на святость семейнаго очага. Машечка плохо понимала такія деликатности Амели и не врила ей, приписывая ея предостереженія противъ Торбузова совсмъ не тому чувству, изъ котораго они исходили. Гувернантка видла это и, посл разсказа Машечки про сцену въ кабинет и про учителя, ршилась принять самыя дйствительныя, по ея мннію, мры къ тому, чтобы, съ одной стороны, снасти бдную, неопытную двушку, съ другой — отклонить отъ ‘chè,re et bonne madame une insulte de plus’. Самымъ лучшимъ для того средствомъ она сочла — влюбить Машечку въ учителя, а потомъ… это уже ихъ дло будетъ — повнчаются ли они, или какъ они тамъ хотятъ. А на всякій случай за экономкой и за хозяиномъ она устроила бдительный надзоръ, настолько ловкій, что сами поднадзорные не понимали, кто и какъ имъ мшаетъ, хотя и чувствовали что-то неладное. Торбузовъ начиналъ подозрвать жену, злился и трусилъ. Машечка перенесла свои подозрнія на бонну-нмку и злилась на Сердобцева за то, что онъ ‘мямля’, какъ назвала его Амели, на Петра Николаевича за то, что онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, сталъ нелюбезенъ и сдержанъ, на весь міръ потому, что пожеманиться не съ кмъ, хоть за старика управляющаго принимайся… Со времени встрчи въ классной Сердобцевъ сдлался угрюмъ и молчаливъ, онъ тоже злился про себя. Точно эпидемія злости охватила весь домъ, такъ какъ злилась и нмка за то, что на нее дуются Торбузовъ и экономка, злилась Амели потому, что ‘tout le monde s’embtait et tait embtant’, сердилась и Екатерина Сергевна на то, что смхъ и болтовня вокругъ нея становились все рже и, наконецъ, совсмъ смолкли. Какъ бы въ тонъ общему настроенію, разсердилась и погода. Майскія жары смнились ненастьемъ, напоминавшимъ осень. Смолкли псни на сел. За то прояснились лица мужиковъ: исчезло опасенье засухи, хлба быстро поправились, рожь заколосилась густая и темная, подъ дождикъ хорошо сять гречу, мягко будетъ паръ метать, да и скотинка отгуляется, будетъ на зиму съ сномъ. Бабы и двки хотя и не горланятъ псенъ, а тоже довольны — будетъ хлбъ, будутъ заработки, будутъ вс сыты и нарядны, ничего, что даже въ праздникъ ‘улицы’ нтъ, за то молока вволю, огурцовъ и капусты поливать не надо, можно къ рабочей пор силушки набраться. Всмъ хорошо на сел, всмъ радостно отъ такой благодатной непогоды, и дда нтъ никому до скучающей злости въ господской усадьб… Но вотъ точно пологъ кто сдернулъ съ синяго неба, взошло яркое, горячее солнце и высушило росу, блествшую на трав, цвтахъ и листв. Вечеромъ проглянулъ мсяцъ, ожила ‘улица’ и звонче прежняго понеслись веселыя псни.
У Торбузовыхъ отпили чай, на садовой площадк, передъ балкономъ. Екатерина Сергевна, боясь вечерней свжести, приказала дтямъ отправляться въ домъ и сама пошла въ столовую. Петръ Николаевичъ ушелъ раньше съ управляющимъ. Машечка сердито швыряла посуду и ложки буфетчику. Сердобцевъ, темне ночи, сцдлъ въ сторон и курилъ папиросу за папиросой.
— Злой утшитёль! обратилась къ нему Амеліи,— allons faire un tour de promenade, давайте руку и пойдемъ.
Онъ нехотя поднялся и неловко подалъ руку француженк.
— Вы не боитесь простудиться, заболть?
— О, нтъ! Я васъ хочу полечить,— говорила она наполовину по-русски, на половину по-французски.— Вы больны злостью, это — желчь. Я слыхала, желчь лечать такъ: смотрятъ въ глаза рыб, рыба пожелтетъ, а у человка желчь проходитъ. Вы слыхали?
— Слыхалъ.
— Пустяки! Я знаю другое средство, и мое врне. Нужно смотрть въ глаза любимой двушки… Двушка покраснетъ и желчь у васъ пройдетъ.
Сердобцевъ усмхнулся.
— А если нтъ любимой двушки?
— Тогда нужно влюбиться.
— Въ кого бы только? Въ васъ разв?— Съ француженкой Сердобцевъ чувствовалъ себя легко и былъ смле.
— Въ добрый часъ! Только я не покрасню, и вы не вылечитесь, хуже пожелтете, какъ лимонъ. Попробуйте повнимательне всмотрться въ глазки m-lle Мари. Они прехорошенькіе, и Мари наврное покраснетъ… А вы ходите медвдемъ, смотрите. въ землю, какъ трапистъ… Мари очень хорошенькая, глазки — какъ угольки. Если бы я была мужчиной…
— Что бы тогда было?— сказалъ Сердобцевъ.
— О! я бы не ограничилась смотрніемъ и постаралась бы вылечиться радикально.
— А это какимъ еще способомъ?
— Вамъ, кажется, надо все объяснять, какъ маленькой пансіонерк. Вы ученый, философію учили, весь катехизисъ… всю теологію знаете, а въ такихъ простыхъ вещахъ… ignorant. Вотъ еслибы меня сдлали профессоромъ въ вашей семинаріи…
— Ловко бы вышло!— невольно восхитился ученый теологъ.
— Ловко!— согласилась Амели.— Я бы васъ выучила, что длать, когда двушка краснетъ и опускаетъ свои хорошенькіе глазки.
— Въ ожиданіи профессуры и большой аудиторіи, вы пока меня выучите.
— Хорошо. Нужно вотъ такъ взять ее за руку и тихо сказать: ‘Люблю тебя, Машечка, люблю, красавица, радость моя!’
— Отлично-съ… А если она вдругъ возьметъ да въ глаза плюнетъ?
— Ахъ, какія гадости! C’est tout—fait mougik…
— Или вдругъ развернется да бацъ — плюху, прямо въ морду!
— О! совсмъ, совсмъ mougik!… Мари никогда такъ не сдлаетъ. Adieu et bonne chance. Не бойтесь, послушайте меня… опасности нтъ…
Сердобцевъ послушался, и злость его прошла. Машечка не плюнула, не дала пощечины, а только пожеманилась въ свое полное удовольствіе.
— Ахъ, Боже мой! Зачмъ это, зачмъ?— отвчала она на робкое, съ запинками выговоренное признаніе учителя.— Оставьте меня, Михаилъ Степановичъ… Я бдная, несчастная двушка… Къ чему? Что выйдетъ изъ этого?
Насчетъ пощечины и плевка Сердобцевъ кое-что обдумалъ заране на всякій случай, а къ такому обороту дла совсмъ не приготовился и стоялъ столбомъ, ршительно не зная, что же въ самомъ дл можетъ изъ этого выйти?
— Что выйдетъ изъ этой любви?— съ горькою усмшкой, налъ бы про себя, говорила Машечка, увлекаясь эффектнымъ положеніемъ.— Мы оба бдняки, почти пролетаріи. Все наше до стояніе — вотъ эти руки, нанятыя, чтобы подавать богатымъ, ноги, чтобы у нихъ быть на побгушкахъ, наши головы… э, что тамъ!… Мы и думать-то должны, о чемъ намъ прикажутъ: о чужомъ обд, ужин, ча!… Нтъ, Михаилъ Степановичъ, не для насъ, горемыкъ, такая роскошь, какъ любовь… Это ихъ достояніе, ихъ право. А на нашу долю — только трудъ… безъ радостей, безъ счастья!…
Машечка такъ вошла въ хорошенькую роль, что даже закрыла лицо руками, не забывая, впрочемъ, однимъ глазкомъ, сквозь раздвинутые пальчики, взглянуть на эффектъ, произведенный ея игрою. Успхъ былъ полный. Сердобцевъ дрожалъ отъ волненія.
— Марья Ивановна! Ангелъ!… Я люблю васъ… если вы… скажите, скажите, умоляю васъ…
Онъ крпко стиснулъ ея руки.
— Я… о, Боже мой! Да что же я съ сердцемъ-то сдлаю?…
— Вы любите… любите меня! Счастье, радость моя!— и Сердобцевъ, забывъ всякіе страхи, обнялъ двушку, прижалъ къ своей груди и хотлъ поцловать.