Наши ‘сегодня’, ‘вчера’ и ‘третьяго дня’.
Наши ‘сегодня’, ‘вчера’ и ‘третьяго дня’.
‘Русь’, 29 мая 1882 г.
Наши ‘сегодня’, ‘вчера’ и ‘третьего дня’, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1882
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Нтъ въ мір власти сильне, могущественне, реальне русской государственной власти,— и нтъ въ мір страны, гд бы дйствіе власти было, къ несчастію, обставлено такими искусственными условіями безсилія, такими вольными и невольными недоразумніями, какъ въ нашемъ отечеств. ‘Московскія Вдомости’ сравниваютъ Россію съ ‘мнимобольною’ едосьей, которую уложили въ постель и которой теперь доктора всего свта принялись прописывать рецепты, такъ что пожалуй и совсмъ залчатъ, согласись только она послушно глотать лкарства. Сравненіе врное, но не вполн, оно не выражаетъ всей сущности положенія. Намъ рисуется Россія въ иномъ образ. Представимъ себ богатыря сказочныхъ размровъ, хоть бы въ род Ильи Муромца, который, сообразивъ, что въ лаптяхъ оставаться ему неудобно и неприлично,— вздумалъ бы обзавестись кожаною прочною и красивою обувью, и стянувъ для этой цли съ какого-то щеголеватаго, но малорослаго чужанина понравившіеся ему глянцовитые ботфорты, съ богатырскимъ усердіемъ, не щадя себя, напялилъ бы ихъ на свои здоровенныя исполинскія ноги. Напялилъ — и жизни не радъ станетъ — шатается, ходитъ — спотыкается: тснитъ, жметъ, тошнитъ, кровь ударяетъ въ голову, въ глазахъ двоится, а никому и не въ доменъ, что вся бда въ ботфортахъ. Онъ не ‘мнимо больной’, потому что дйствительно, самымъ реальнымъ образомъ мучается: стало-быть вполн ‘здоровымъ’ названъ быть не можетъ, но вдь и къ ‘больнымъ’ его причислить нельзя, такъ какъ вс его силы и здоровье при немъ только и горя, что вы узкая, съ чужой ноги обувь! И его, совсмъ понапрасну болющаго здоровяка, давно бы ужъ и ударъ хватилъ, еслибъ не прорвались кое-гд крпкіе ботфорты. Все же хоть нсколько стало легче,— но окружающей его публик до этого нтъ и дла. Какъ увидла она такое безобразіе — лопнувшіе сапоги и выпершіеся, торчащіе тамъ и здсь, сквозь дирья, могучіе пальцы,— такъ стономъ стали по всей земл оханья, аханья, возгласы благороднаго негодованья, хлопанье сатирическихъ бичей и всяческая ругань! И все это обрушивается на самого же богатыря, онъ же и виноватъ — не въ томъ, что надлъ, а зачмъ продырявилъ ботфорты! Толкуйте имъ, что въ этомъ пресловутомъ ‘безобразіи’ для богатыря спасенье, что въ этомъ ‘безобразіи’ — претъ сама богатырская сила, претъ жизнь… Куда! Никто и слышать не хочетъ! ‘Консерваторы’ въ испуг мечутся съ воплемъ: ‘все лзетъ врозь, рушится! Иголокъ! нитокъ! давай ставить заплаты!’ Чувствительные же и многоумные ваши ‘либералы’, узрвши богатырскіе пальцы, пришли совсмъ въ ‘честный ужасъ’: ‘что за непристойная самобытность’! Такихъ пальцевъ у цивилизованныхъ народовъ въ Европ не увидишь!… ‘Это даже съ гуманизмомъ человчества не согласно’ — глубокомысленно замчаетъ одинъ изъ ‘либеральныхъ’ умовъ. ‘Варварскій раритетъ‘, важно ршаетъ другой мыслитель. ‘Зврь!’ шепчетъ третій,— ‘обуздать надо!’… ‘Обуздать! а обуздавши, облагообразить и культивировать!’ подхватываетъ остальная ‘либеральная’ рать, фельетонная и бюрократическая ‘интеллигенція’ И вотъ ‘либералы’ вс вмст тащутъ новую обувь, новйшаго иностраннаго фасона, еще тсне, еще уже, но будто бы попрочне, а въ запас у нихъ заготовленъ и мундиръ но послдней заграничной мод, который бы имъ хотлось вздть на богатыря, причемъ бы еще этому Иль Муромцу напомадятъ и подвить волосы! А не ползетъ на него мундиръ, такъ они не прочь учинить и нкоторую ампутацію, и вообще посредствомъ разныхъ культурныхъ препаратовъ сократить его богатырщину, такъ чтобы довести его до приличныхъ размровъ почти культурнаго человка… Съ своей стороны ‘Московскія Вдомости’,— которыя врно знаютъ, что предъ ними богатырь съ исполинскою силою, но упускаютъ изъ виду, что ноги у него чужими ботфортами, словно кандалами, скованы, или же не даютъ значенія такой помх,— пристаютъ къ нему съ энергическою рчью: воспрянь, не врь, что ты боленъ,— ты здоровехонекъ, вставь я ходи, вспомяни свою силу, пусти въ ходъ свою силу и разгроми толпу насвшихъ на тебя со всхъ сторонъ лживыхъ печальниковъ! Но и радъ бы богатырь развернуть и явить свою силу, да въ кандалахъ или въ этихъ, до изнеможенія жмущихъ, съ чужой ноги ботфортахъ, не воспрянешь,— и озадаченный, смущенный богатырь чуть-слышно шепчетъ: ‘да помогите же мн напередъ снять эту иностранную обувь,— дайте мн обувь (да и одежду кстати) такую, которая была бы мн впору, въ которой могъ бы я свободно, безъ помхи дыханію и кровообращенію, владть своими богатырскими членами, стать хозяиномъ своей собственной, отъ Бога данной мн силы!’…
Просимъ извиненія у читателей, что мы нсколько увлеклись сравненіемъ и долге, чмъ бы можетъ-быть слдовало, задержали ихъ вниманіе на этой фигур обутаго въ тсные, съ чужой ноги ботфорты, здороваго богатыря. Но мы противопоставили этотъ образъ образу мнимо-больной едосьи, который произвелъ сильное впечатлніе на нкоторую часть нашего общества. Во всякомъ случа въ этой образной форм выражаются доступне для общаго пониманія два разныхъ отвта на вопросъ, поставленный русскою современностью. Замтимъ кстати, что образъ нами выведенный даже и не совсмъ фантастиченъ. Стоитъ только припомнить русскихъ солдатъ хоть бы временъ Императора Павла, этихъ суворовскихъ ‘чудо-богатырей’, которые наканун развода могли спать не иначе, какъ стоя, прислонясь къ стн, дабы не помять своихъ напомаженныхъ, завитыхъ буклей, не стряхнуть пудры и не разстроить косы… Если, несмотря на то, Суворовъ съ ними все-таки побждалъ, такъ благодаря лишь тому, что онъ терпть не могъ такого, ‘благообразія’ и на войн его не держался, но нтъ сомннія, что предварительное долговременное упражненіе въ подобномъ ‘благообразіи’ значительно убавляло солдатской силы и еще значительне прибавляло число ненужныхъ солдатскихъ жертвъ. И не сама ли власть, которой безпредльность сказалась именно въ этомъ насильственномъ обращеніи живыхъ людей въ механически послушныхъ пудренныхъ автоматовъ, сама добровольно, хотя и безсознательно, обезсиливала себя въ своихъ солдатахъ, и если не обезсилила окончательно, такъ только потому, что богатырскій природный духъ оказался ‘настолько сильне ея неразумныхъ стараній и собственныхъ мукъ, что съумлъ даже добыть ей побды,— но не благодаря, а наперекоръ ей самой!…
Вотъ почему мы и не можемъ согласиться съ мнніемъ ‘Московскихъ Вдомостей’, что ‘если наше правительство кому-либо кажется слабымъ, то причины этой слабости слдуетъ искать не въ дйствительныхъ условіяхъ правительственной власти, которыя остаются невредимы я цлы’ (что мы признаемъ вполн справедливомъ, какъ это и высказали въ прошломъ No), а разв въ неспособности ея ‘случайныхъ органовъ‘. Мудрено предположить такую послдовательную случайность, sans solution de continuite! Сами же ‘Московскія Вдомости’ утверждаютъ (въ другой стать), что наше сегодня съ тмъ положеніемъ длъ, ‘отъ сохраненія котораго ничего не получится кром постыдной вялости, немощной на доброо и безсильной передъ зломъ’ — порождено ‘нашимъ безалабернымъ вчера‘, и это вчера распространяютъ чуть не на вс двадцать лтъ прошлаго царствованія!… Неужели только ‘неспособность случайнымъ органовъ правительственной власти’ могла насадить, выростить и расплодить все то зло котораго главные симптомы указаны почтенной газетой? Но меньшей мр приходятся допустить — ну хоть особенно благопріятныя условія общественной почвы и атмосферы!…. Въ томъ-то и дло, что это вчера въ свою очередь было порождено нашимъ третьяго дня,— тмъ позавчера, которое многимъ представляется высшихъ проявленіемъ и развитіемъ правительственной власти.
Въ самомъ дл, нтъ ничего другъ другу противоположне этихъ двухъ историческихъ дней: вчерашняго и третьягодняшняго. Во сколько вчерашній день, по характеристик е Московскихъ Вдомостей’, выразился въ органахъ власти безпечностью, слабосердечіемъ, потворствомъ или уступками зачинавшейся ‘крамол’, заискиваніемъ благосклонности у враждебныхъ правительству элементовъ и т. д., постолько же день предшествовавшій ознаменовался непреклонною суровостью власти, гордою самоувренностью ея въ себ, сознаніемъ своей силы, не допускавшимъ никакихъ компромиссовъ съ оппозиціонными элементами. Противоположность была такъ велика, что можно сказать — царствованіе Александра было реакціей царствованію Николая I. Не въ лиц ли Государя Николая Павловича полнота власти достигла, казалось, своего, апогея? Не явился ли онъ самымъ живымъ, самымъ обаятельнымъ воплощеніемъ державнаго величія и мощи, долго изумлявшимъ и страшившимъ весь міръ? Не онъ ли незыблемо врилъ въ свое верховное призваніе, съ самозабвеніемъ служилъ своему идеалу власти всеобъемлющей, вездсущей,— служилъ до послдняго издыханія? Никогда власть не была повидимому сильне, никогда созданіе и соблюденіе правительственной силы не было превознесено превыше всхъ остальныхъ задачъ и заботъ. И что же? Не ему ли суждена была Богомъ горькая участь узрть еще при жизни,— въ результат этого тридцатилтняго правительственнаго служенія иде силы — печальное, позорное, полнйшую несостоятельность административнаго механизма?! Тяжело и подумать о тѣ,хъ страданіяхъ, которыя перенесъ этотъ гордый, мощный, благородный духъ, и конечно не какая-либо тамъ простуда, а именно эти нравственныя страданія императора, это озарившее его откровеніе подъ вншнею оболочкою силы, только и могли сокрушить такъ быстро его исполинскій физическій организмъ. Солдаты, предметъ особенной любви и попеченія, радость и слава Монарха — оказались безъ пороху, безъ порядочнаго вооруженія, безъ надлежащей воинской подготовки, такъ какъ изъ нихъ дрессировали только безотвтныя машины, благоустройство оказалось разстройствомъ, порядокъ — безпорядкомъ, благообразіе — безобразіемъ, и дйствительнымъ, а не мнимымъ. И наоборотъ, если что спасло честь Россіи и на этотъ разъ, такъ именно то, что фальшиво почиталось досел ‘безпорядкомъ’ и ‘безобразіемъ’, т. е. проявленіе не форменной, регулярной, а живой, вольной, мшенной нравственной силы, самостоятельный подъемъ земскаго патріотическаго и историческаго духа…
Очевидно, что причины безсилія проявившагося въ конц этого царствованія, которое для многихъ и теперь рисуется высшимъ выраженіемъ правительственной силы, лежатъ не въ неспособности случайныхъ органовъ власти, а въ чемъ-то иномъ, въ присутствіи какихъ то особенныхъ условій, парализующихъ т ‘дѣ,йствительныя условія власти’, которыя несомннно существуютъ, пребываютъ и досел ‘невредимы и цлы’, но почему-то не дйствуютъ. Вотъ тутъ и можетъ пригодиться выше начерченный образъ богатыря, приложившаго всю мощь своей богатырской силы къ тому, чтобъ себя обезсилить, именно чтобъ напялить на ноги узкую обувь, стснившую свободу его движеній!… Не можемъ не пожалть, что ‘Московскія Вдомости’ ограничиваются въ своихъ статьяхъ однимъ неопредленнымъ воззваніемъ къ сил, не разъясняя ни содержанія, ни направленія, ни тхъ условій, при которыхъ эта сила можетъ быть дйствительно зиждительною, а не отрицательною. Послдняя вдь тоже сила, и не она ли собственно главнымъ образомъ и проявилась въ томъ нашемъ третьяго дня, которому — повторяемъ — наше вчера своими ‘безалаберными’, по выраженію газеты, сторонами явилось только логическою реакцій?… Вотъ на изслдованіе этихъ, вовсе не случайныхъ, а постоянно присутствующихъ условій ‘безсилія’, и слдовало бы обратить особенное вниманіе. Если ‘познай самого себя’ почитается верхомъ человческой мудрости, то въ такой же мр прилагается это требованіе и къ государственной власти. Ей также необходимо познать настоящія свойства и природу своей силы, а также и т причины, отъ которыхъ самая мощная власть становится немощною. Не пускаясь въ отвлеченныя разсужденія, пояснимъ нашу мысль примрами.
Если бы, предположимъ, русская власть заговорила съ Русскимъ народомъ на непонятномъ ему язык, хоть бы на нмецкомъ,— что это? условіе силы или безсилія? Отвта подсказывать нтъ надобности, и дота этотъ вопросъ поставленъ въ вид гиперболическаго примра, ради нагляднйшаго выраженія мысли, однакожъ невольно напрашивается въ голову и такое соображеніе: эти кирхшпильфохты, ландсгевдинги, линдректмейстеры, проссовы,— которыми русская власть надлила было Русскую землю вмсто того земскаго устроенія, ради коего созванъ былъ соборъ, но безъ довершенія дда распущенъ въ 1682 г.,— все это нмецкое ‘благоустройство’, что оно? дйствительно ли благоустроило землю, а самой власти облегчило ея отправленія и упрочило ея силу? На это и исторія даетъ отвтъ отрицательный… Если, управляя страной, я уду изъ страны далече и вмсто того, чтобъ быть въ постоянномъ живомъ сношеніи съ управляемыми, посажу взамнъ себя разныхъ повренныхъ, на письменныя донесенія которыхъ мн придется невольно полагаться,— что это? послужитъ ли къ усиленію моей власти или, напротивъ, къ нкоторому ея ослабленію, такъ какъ заочныя, на основаніи непровренныхъ донесеній, прививанія могутъ оказаться неисполнимыми, и управляемые утратятъ довріе къ власти, пребывающей далеко, правящей и ршающей заглазно и съ чужихъ словъ? Иначе: перенесеніе центра тягости власти изъ средоточія народной жизни туда, гд никакой народной ‘жизни и нтъ, откуда сноситься съ родною страною можно только бюрократически,— перенесеніе столицы и центра управленія въ Санктпетербургъ, что оно? условіе ли силы или же безсилія для власти? Мы полагаемъ послднее. Россія — по нашему убжденію — живетъ, ростетъ, движется, преуспваетъ — не благодаря Петербургу, а вопреки Петербургу.
Условія безсилія русской правительственной власти, рядомъ съ дйствительными условіями ея безпредльной мощи, заключаются именно въ томъ разъединеніи народа съ правительствомъ и начала земскаго съ началомъ государственнымъ, въ томъ противоположеніи ихъ другъ другу,— которое внесено было въ нашу исторію Петромъ Великимъ. Это разъединеніе и противоположеніе воплотилось въ пересаженномъ къ намъ изъ чужи, бездушномъ бюрократическо-канцелярскомъ правительственномъ порядк, заступившемъ мсто стараго земско-государственнаго строя. Послдній безъ сомннія былъ исполненъ несовершенствъ, но онъ только что началъ слагаться и его недостатки могли бы вроятно бить исправлены безъ отступленія отъ національной земской основы. Вмсто того правительству вндрены были Петромъ чудовищныя притязанія — замнить въ обширнйшемъ въ мір государств дятельностью всеобъемлющаго полицейскаго, да еще неуклюже заимствованнаго механизма — свободу органическаго творчества жизни и самобытную дятельность духа цлой страны!… Значеніе Петра въ русской исторіи должно быть отдлено отъ его учрежденій и ‘благоустроеній’. Онъ вывелъ Россію изъ замкнутой ограды исключительной національности на поприще всемірно-исторической жизни, онъ призвалъ Рускій народъ (въ широкомъ смысл слова) къ самосознанію, къ самостоятельному участію въ труд общечеловческаго просвщенія,— все это извстно, все это такъ. Его гигантская заслуга за нимъ и остается, и въ этомъ смысл дло его безсмертно. Онъ былъ воплощенная буря,— но не можетъ же буря быть обращена въ систему. То, что исторически оправдывалось въ его лиц, въ которомъ одномъ, казалось, сосредоточенно выразилась, такъ-сказать вспыхнула и потребовала себ разршенія жизненная задача всего народа, то не имло уже оправданія, становилось мертвеннымъ, какъ скоро облекалось въ формы не одушевленныя личнымъ духомъ Петровымъ. Оттого и вышло, что Петръ, который лично былъ, конечно, самымъ ярымъ отрицаніемъ понятія, связываемаго теперь нами съ словомъ ‘казенный’, сталъ въ то же время у насъ творцомъ всемертвящей казенщины. Онъ, который везд во всемъ искалъ и умлъ уловить самое живье, самый существенный нервъ дла, породилъ бюрократизмъ и чиновничество, и чуть не убилъ въ родной земл самый духъ жизни. Однимъ словомъ, если отнестись критически къ подробностямъ административныхъ учрежденій и порядковъ, насажденныхъ Петромъ, такъ съ явною несообразностью большей части изъ нихъ можно помириться разв лишь какъ съ временными попытками, пробами, преходящими мрами. Какой иной проектъ, кром самаго абстрактнаго, могъ преподнести ему германскій философъ Лейбницъ, приглашенный имъ къ совщанію объ устроеніи Россіи — проектъ, который однако Петръ тотчасъ же привелъ въ исполненіе, не переведя даже и названій придуманныхъ Лейбницемъ коллегій! Взятая такимъ образомъ въ опеку Петромъ Русская земля попала, посл него, подъ опеку цлаго ряда бездарныхъ преемниковъ, нмецкихъ выписныхъ администраторовъ, и явила истинный хаосъ, въ которомъ и задохнуться было бы можно, еслибъ не упорядочила его нсколько Екатерина, благодаря собранной ею знаменитой Коммиссіи. Только упорядочила, но не отмнила основнаго принципа, и водворенный ‘Преобразователемъ’ строй, лишь видоизмняясь, совершенствуясь по своему, но оставаясь въ сущности тмъ же, т. е ни сколько не животнотворящимъ, а боле или мене мертвящимъ, дошелъ до своего апогея при император Никола.
Періодъ времени отъ 182* до 1855 г., періодъ блестящей минной силы и внутренняго безсилія власти, потому особенно и достоинъ изученія, что въ немъ разгадка многимъ, смущающимъ насъ теперь недоумніямъ. Никогда такъ ярко не высказывались притязанія упразднить всякую живую, органическую самодятельность, замнивъ ее усовершенствованною казенною машиной, прибрать въ казну все живое, все свести къ казенному однообразію, подчинить казенной команд, все оказеннить — душу, совсть, вру, мысль, науку, искусство, талантъ. Такія притязанія могли имть только одинъ результатъ: или убить творчество жизни или обнаружить свою немощь, раздражая лишь понапрасну творческую способность и направляя ее на окольный, частію ложный и даже опасный путь. Что же какъ не посягательство на самостоятельное развитіе зодческаго искусства могло означать, напримръ, запрещеніе строить гд бы то ни было въ Россіи церковь иначе какъ по одному изъ образцовъ, властью разъ навсегда указанныхъ и изданныхъ особою книгою? или же повелніе не допускать ни въ одномъ городишк постройки дома числомъ оконъ на улицу боле 5 — безъ утвержденія фасада въ Петербург? Что же какъ не нигилистовъ могло породить это упраздненіе Бога и личной совсти, выраженное въ печатной инструкціи военно-учебнымъ заведеніямъ, во внушеніи: ‘Государь есть верховная совсть’? И рядомъ съ подобными притязаніями, та же власть не сознавала въ себ достаточной силы, чтобъ уничтожить крпостную зависимость крестьянъ, преобразовать рекрутчину или кляузный неправый судъ,— что однакоже все стало подъ силу Александру II, котораго правительство называютъ (и повидимому не совсмъ несправедливо) ‘безсильнымъ’! Правда, освобожденіе крестьянъ — это великое дло нашего ‘вчера’ — подрывало въ основаніи тогъ полицейско-казенный государственный ‘порядокъ’, въ которомъ прежняя власть мнила видть свою силу, вмст съ подрывомъ этого ‘порядка’ слдовало бы нашему ‘вчера’ тотчасъ же воззвать къ жизни и къ дйствію пренебреженныя, скрытыя, но сущія и невредимыя условія истинной, властной силы… Этого не было сдлано, да и не такъ-то легко было совершить — посл почти 200-лтняго господства фальшивыхъ условій! Видно, необходимо было пройти черезъ годину разложенія бюрократическаго казеннаго строя (своего рода анархію), которую мы и переживаемъ или доживаемъ въ настоящую пору…
Да, если бы какой добросовстный изслдователь составилъ подробную исторію нашей администраціи съ тщательной оцнкой ея отношеній къ жизни и практическихъ послдствій, какіе поразительные выводы представила бы эта исторія! Сколько трудовъ, работъ, усилій административной власти оказалось бы потраченныхъ совершенно понапрасну, сколько напраснаго искаженія, уродованія жизни и сколько напрасныхъ жертвъ! Какъ неминуемо періодически обличался каждый заводимый порядокъ, чрезъ извстное число лтъ, въ своей полнйшей несостоятельности! Но тмъ не мене, періодическая несостоятельность административныхъ порядковъ, мнявшихся одинъ за другимъ, не повлекла за собою банкротства страны: напротивъ, она продолжала рости, шириться и восходить отъ силы въ силу — хотя и неблагообразно, безпорядочно, какъ бы незаконно, самовольно, чему-то наперекоръ, какъ-то бокомъ и вкривь,— словно подростающій богатырь, напоромъ могучихъ плечъ срывающій крючья и петли на узкомъ кафтан и тмъ избавляющій себя отъ удушья! Благодареніе Богу, сквозь весь этотъ долгій періодъ прожитыхъ Россіей испытаній,— періодъ такъ-называемый Петербургскій,— несокрушимо соблюдались, хотя и покрытые тучами недоразумній, два такъ-называемыхъ ‘устоя’ — Царь и народъ:— первый нердко лишь какъ начало, принципъ,— второй какъ живая органическая стихія, хранящая въ себ вс зиждительныя силы прошлаго и будущаго. При великихъ событіяхъ, подъ наитіемъ духа исторіи, недоразумнія мгновенно разсивались, выступалъ на историческую арену союзъ власти съ землею и спасалъ Россію,— хотя скоро опять застилался недоразумніями… Что было бы съ Россіей, еслибъ какой-либо европейскій ‘правовой порядокъ’ передалъ власть въ руки новосозданнаго Петромъ россійскаго общества, оторвавшагося отъ корня, презиравшаго историческія преданія, да и до сихъ поръ постоянно зыблемаго всми вяніями несущимися изъ чужи?!
Наше спасеніе, очевидно, въ упраздненіи тхъ условій безсилія, которыя сковываютъ русскаго богатыря, т. е. въ упраздненіи бюрократическаго канцелярскаго строя съ его тлетворнымъ казеннымъ духомъ, въ возстановленіи дйствія началъ, выразившихся въ нашемъ старинномъ земско-государственномъ склад, въ признаніи правъ органической жизни. И заря этого возрожденія нашего уже готова заняться, мы въ это вримъ. Дло пока, впрочемъ, не въ формахъ. Дло въ эмансипаціи сознанія въ самомъ нашемъ обществ, въ которомъ — увы!— оно все еще затемнено, гораздо мене готово къ необходимому для насъ возрожденію, чмъ даже сознаніе самихъ носителей власти, и съ большимъ упорствомъ чмъ когда-либо исповдуетъ принципъ Петровой цивилизующей дубинки — только въ боле деликатной форм, т. е. въ форм фальшиво-либеральнаго, бюрократическаго верховодства Русскимъ народомъ. Именно это современное направленіе умовъ значительной части нашего расшатавшагося общества и служитъ всему помхой.