Наша текущая жизнь, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1902

Критика
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Скачать в PDF

Наша текущая жизнь.
(‘Міръ Божій’, ‘Встникъ Европы’ и ‘Русская Мысль’ за январь, февраль и мартъ).

‘На поворот’ — таково заглавіе новой повсти г. Вересаева, напечатанной въ трехъ первыхъ книжкахъ — ‘Міра Божія’ за текущій годъ. Повсть эта обладаетъ страннымъ свойствомъ: чмъ дальше читаешь ее, тмъ съ большимъ недоумніемъ спрашиваешь себя, къ чему же собственно относится заглавіе. То, что было, напр., напечатано въ январской и февральской книжкахъ, говорило, повидимому, о ‘поворот’ въ настроеніи и идеяхъ современной интеллигентной молодежи. Окончаніе же повсти заставляетъ думать, что весь ‘поворотъ’ касается лишь личнаго кризиса одного изъ героевъ, т. е. сводится къ тому, что французы, смясь надъ своими романтиками, назвали ‘бурей подъ сводами черепа’. И невольно задаешься вопросомъ, длая мысленный обзоръ всей повсти, достаточно-ли самъ авторъ выяснилъ для себя, въ чемъ должна лежать основная идея его произведенія. Эта раздвоенность фабулы и вообще какая-то взъёрошенность содержанія отнимаетъ немало интереса и у той стороны повсти, которая могла бы возбуждать любопытство читателя просто какъ историческій документъ, какъ отраженіе новыхъ вяній въ русскомъ марксизм, перелома въ міровоззрніи его послдователей и борьбы различныхъ направленій среди нашихъ ‘учениковъ’.
Мн бы хотлось въ самомъ начал поставить автору лишь слдующій вопросъ: разъ онъ задумалъ серьезную вещь, а не горбуновскій разсказъ, что это ему пришло въ голову сдлать въ сторону ‘Русскаго Богатства’ неожиданный полемическій выпадъ, который производитъ самое курьезное впечатлніе и вызываетъ у любого непредубжденнаго читателя очень простой и почти инстинктивный, но дйствительный рипостъ. Въ самомъ дл, рисуя либеральнаго земца и его заплывшую жиромъ довольства супругу, г. Вересаевъ въ числ особыхъ примтъ этой четы отмчаетъ чтеніе ‘Русскаго Богатства’, и при томъ чтеніе, процессъ котораго совершается согласно нкоему, изображаемому авторомъ въ комическомъ свт, ритуалу: жена читаетъ, а мужъ ‘слушаетъ и рисуетъ лошадиныя головки’, что, по словамъ чтицы, ‘очень помогаетъ слушать и сосредоточиваться’ (январь, стр. 45).
Но, вдь, нтъ ничего легче, какъ въ pendant этой чет изобразить другую чету, которая будетъ восторгаться чтеніемъ ‘Міра Божія’, а прояснять свои мозги рисованіемъ вотъ хоть бы… Я великодушно предоставляю г. Вересаеву право примрить для своихъ кліентовъ и подходящую головку…
Содержаніе повсти можно представить въ немногихъ словахъ. Нсколько молодыхъ интеллигентныхъ людей обоего пола встрчаются на каникулахъ въ провинціи, здятъ другъ къ другу въ гости, купаются, гуляютъ и въ продолженіе большей части повсти проводятъ время въ чаепитіяхъ и разговорахъ. А къ концу, словно сообразивши, что нельзя же героямъ беллетристическаго произведенія только говорить, а надо и дйствовать, вдругъ принимаются за дйствія, но, вроятно, по поспшности совершаютъ лишь рядъ странныхъ поступковъ: одни бьютъ стекла и катаются въ истерическомъ припадк, другіе умышленно заражаются лошадинымъ сапомъ, третьи лзутъ въ петлю, но во время выскакиваютъ изъ нея и идутъ ‘въ темноту, не зная куда’, а авторъ благополучно ставитъ точку — и занавсъ падаетъ. Въ связи съ такой архитектурой повсти, которая въ первой половин построена главнымъ образомъ на разсужденіяхъ, а во второй на диковинныхъ приключеніяхъ, и большинство дйствующихъ лицъ словно подломано и сложено изъ двухъ различныхъ кусковъ: начальнаго характера, боле или мене индивидуализированнаго для каждаго разсуждающаго героя, и характера окончательнаго, расплывающагося въ одинъ общій типъ ненормальнаго человка, который выкидываетъ удивительныя колнца.
Такъ, главный герой повсти, Токаревъ, въ начал рисуется если и пережившимъ крушеніе первыхъ наиболе прямолинейныхъ идеаловъ молодости, то все же въ общемъ человкомъ разсудительнымъ и уравновшеннымъ. А въ конц, посл смерти фельдшерицы Изворовой, его старинной привязанности, тотъ же самый Токаревъ бредитъ въ разговор уже крайне туманными несообразностями на ‘страшныя’ психологическія темы и чуть-чуть не вшается на шелковомъ пояс. Точно также сама Варвара Васильевна Изворова представлена въ первой половин не особенно избалованною личнымъ счастіемъ, но живою и дятельною двушкою, которая проявляетъ много энергіи, самоотверженія, профессіональнаго безстрашія на скромномъ поприщ, отмежеванномъ ей судьбой. Въ финальныхъ же главахъ Варвара Васильевна вдругъ принимается за странные пессимистическіе разговоры съ Токаревымъ, съ которымъ ей вновь не удался вторично начинавшійся романъ,— не удался, мимоходомъ будь оказано, не извстно почему, ибо съ обихъ сторонъ готовность была полная,— и ршаетъ покончить съ собой, нарочно заразивъ себя отъ больного сапомъ. Теперь приходится уже иначе истолковывать заднимъ числомъ нкоторыя черты ея характера. И напр. ея простую и скромную готовность жертвовать жизнію при исполненіи обязанностей фельдшерицы (сцена съ мужикомъ, страдающимъ водобоязнію) читатель вынужденъ теперь отнести на счетъ ея болзненной склонности къ самоубійству, такъ что отъ цльнаго типа помятаго жизнію, но хорошаго нормальнаго человка не остается ничего. Подобную же операцію разрушенія только-что начавшаго вырисовываться типа г. Вересаевъ продлываетъ и надъ братомъ Варвары Васильевны, Сергемъ, который вначал привлекаетъ читателя страстностью своей натуры и прямолинейностью своихъ взглядовъ и отъ котораго ждешь и соотвтствующихъ поступковъ, но который въ конц концовъ занимается лишь тмъ, что высаживаетъ рамы въ родительскомъ дом и вызываетъ переполохъ въ семь ночными истериками.
Словомъ, когда г. Вересаевъ заставляетъ приступать своихъ героевъ въ дйствію, онъ расправляется съ ними, не какъ авторъ-отецъ, а какъ Иродъ, безжалостно избивающій чужихъ младенцевъ, или, выражаясь мене возвышенно, какъ горшечникъ, которому не понравилась сдланная его же рукой посуда и который дробитъ ее въ черепки. Этими осколками характеровъ, головъ, рукъ и ногъ героевъ усянъ весь финалъ ‘На поворот’, и такой участи избгаютъ отчасти лишь т фигуры, которыя авторъ убралъ изъ заключительныхъ главъ или оставилъ на заднемъ план, подальше отъ своей руки-владыки. Къ этой категоріи можно отнести Таню Токареву, кипящую въ противоположность своему брату нетерпимостью и фанатизмомъ молодости, студента ‘Митрыча’, здоровеннаго бурсака съ крпкими нервами и запасомъ идейной злости, и еще нсколько второстепенныхъ лицъ.
Итакъ, ‘дйствію’, какъ видите, не посчастливилось въ повсти г. Вересаева. Перейдемъ же къ разговорамъ, представляющимъ боле интересную сторону ея. Но и тутъ надо отличать дв категоріи разговоровъ: разговоры, въ которыхъ люди, когда-то вровавшіе въ общественные идеалы, а нын разочаровавшіеся въ нихъ, стараются оправдать свое теперешнее стремленіе жить личною жизнію и отдлаться отъ неудобоносимыхъ для ихъ слабыхъ плечъ бременъ широкой дятельности, и разговоры, въ которыхъ отражается современное броженіе умовъ среди марксистской молодежи и выработка боле жизненнаго и активнаго міровоззрнія путемъ столкновеній между людьми, еще недавно загипнотизированными единоспасающей формулой. Гршный человкъ, но я умренно интересуюсь личной психологіей, хотя бы Токарева, стоящаго ‘На поворот’, тмъ паче, что разсужденій этихъ поворотниковъ мы вдосталь наслушались въ жизни и начитались въ романахъ ‘лишнихъ людей’, и новаго въ нихъ мало, какимъ бы беллетристическимъ галантиромъ они ни пріукрашались. Старая это исторія, столь старая, что, напримръ, въ нижеслдующихъ думахъ Токарева вы не найдете ничего особенно современнаго, ничего спеціально характеризующаго страданія нашихъ молодыхъ Вертеровъ начала ХХ-то вка:
…Онъ, Токаревъ, съ глухою враждою слдилъ за ними съ берега.
И все прошлое, и эти люди были дли него теперь страшно чужды. Что-то совершилось въ душ, что-то надломилось, и возврата нтъ. Исчезла смлость и презрніе къ опасностямъ, исчезло не думанье о завтрашнемъ дн. Впереди было пусто, холодно и мутно. Токареву вспомнились его недавнія мечты объ усадьб, объ уютной жизни, и имъ овладло отвращеніе. Для чего?.. Жить* какъ вс живутъ,— безъ захватывающей цли впереди, безъ всего, что наполняетъ жизнь, что даетъ ей смыслъ и цну. И все ясне для него становилось одно: невозможно жить безъ цли и безъ смысла, а кто хочетъ смысла въ жизни, тотъ,— каковъ бы этотъ смыслъ ни былъ’ — прежде всего долженъ быть смлъ, долженъ былъ готовъ отдать за него все. Кто же съ вопросомъ о смысл и цляхъ жизни сплетаетъ вопросы своего бюджета и карьеры, пусть лучше не думаетъ о смысл и цляхъ жизни… И Токареву стало стыдно за себя.
Но когда онъ почувствовалъ стыдъ, онъ возмутился. Что ему стыдиться? Что онъ сдлалъ плохого и какъ же ему жить? Вдь все, случившееся съ Варварою Васильевною, до безобразія болзненно и ненормально, люди остаются людьми, и нужно примириться съ этимъ. Онъ — обыкновенный сренькій человкъ и, въ качеств такового, все-таки иметъ право на жизнь, счастье и на маленькую, невидную и неопасную работу.
‘Что подлаешь? Такъ складывается жизнь,— вспомнились ему жесткія слова Сергя: — либо безбоязненность полная, либо банкротъ, и иди на смарку’.
Эта мысль тоже возмутила его, и объ опять почувствовалъ ужасъ передъ тмъ непонятнымъ ему теперь и чуждымъ, что сдлало возможнымъ смерть Вари. Токаревъ отталкивалъ и не хотлъ признать этого непонятнаго, но оно властно стояло передъ нимъ и предъявляло требованія, которымъ удовлетворить онъ былъ не въ силахъ (мартъ, стр. 60).
Если вы отбросите ту психопатическую ноту, которая тянется чрезъ вс эти разсужденія и свидтельствуетъ о желаніи еще недавно уравновшеннаго Токарева послдовать за Варварой Васильевной, то думы эти напомнятъ вамъ безчисленное множество думъ предшественниковъ Токарева, всхъ этихъ неблагополучныхъ россіянъ, которые вмсто того, чтобы бороться съ вншними условіями, борются со своей собственной думой, проводятъ время въ попыткахъ примирить противорчія слабой воли и сознанія высшаго идеала и, въ конц концовъ, словно скорпіонъ, убиваютъ себя же своимъ собственнымъ жаломъ самоуглубленія, самоанализа и вчнаго копанья въ своихъ внутренностяхъ. Г. Вересаевъ не прибавилъ ничего новаго, ничего интереснаго къ психологіи нашихъ Гамлотовъ на двугривенный. Перейдемъ же къ единственной сторон повсти, которая заслуживаетъ того, чтобы нсколько остановиться на ней: это — изображеніе идейнаго броженія среди современной молодежи. Но и тутъ, какъ уже было сказано, читателю придется ограничиться разсужденіями героевъ, дйствіе же цликомъ растворяется въ намекахъ и аллегоріяхъ. Я не ставлю этого въ особую вину г. Вересаеву, потому что именно для надлежащаго и откровеннаго изображенія нашихъ общественныхъ теченій у насъ не хватаетъ благопріятныхъ для художника ‘независящихъ условій’. Во всякомъ случа, послдняя повсть г. Вересаева нуждается, чтобы быть понятой большою публикою, въ нкоторыхъ комментаріяхъ: безъ нихъ эта. сторона ‘На поворот’ — и сторона наимене неудачная — ясна лишь тмъ, кто съ жадностью и интересомъ слдитъ за эволюціей) мысли среди активной молодежи.
Вотъ, напримръ, по части замны дйствія намекомъ. Компанія нашихъ молодыхъ людей, возвращаясь изъ гостей по желзной дорог, знакомится, благодаря столкновенію между пассажирами, съ рабочимъ, токаремъ по металлу, который по своему отстаиваетъ свое человческое достоинство и не выноситъ, когда съ нимъ ‘поступаютъ неправильно’, жертвуя даже своими непосредственными интересами,— ‘плюя на копйку’, какъ выражается самъ заводскій. Таню въ такой степени восхищаетъ этотъ человкъ, что она сейчасъ же по прізд на станцію отправляется поближе познакомиться съ нимъ въ рабочій кварталъ, несмотря на негодованіе своего брата, и возвращается лишь
къ двнадцати часамъ ночи,— оживленная, радостная, съ блестящими глазами. Токаревъ былъ такъ возмущенъ, что даже не сталъ ей ничего говорить, и сидлъ молча, насупившійся и грустный. Таня не обращала на него вниманія (февраль, стр. 29).
Этотъ поступокъ, по мннію автора, долженъ, очевидно, достаточно рисовать горячую и активную натуру Тани, которую Сергй характеризуетъ въ ея отсутствіе такими словами:
— Нтъ, ей-Богу, люблю Татьяну Николаевну. Это такой пролетарій — до мозга костей! Никакія условности для нея не писаны, ничмъ она не связана, ничего ей не нужно (ibid.).
Но вдь читатель не авторъ и не Сергй: ему мало узнать, что Таня вернулась ‘радостная’. Ему хотлось бы знать причину ея радости: какіе разговоры вела она съ новымъ знакомцемъ? Какъ реагировалъ на ея рчь этотъ мастеровой, ставящій свое достоинство выше копйки? Это — вопросы, которые могутъ показаться праздными близкимъ товарищамъ Тани, хорошо знакомымъ съ нею, но которые очень интересуютъ читателя, остающагося подъ впечатлніемъ неудовлетворяющихъ его намековъ.
Или вотъ по части аллегоріи. Молодые люди гуляютъ въ деревн. Собирается гроза. Начинается разговоръ по поводу ея и переходитъ въ общественную аллегорію:
— Эхъ, славная вещь гроза! Люблю ее,— заговорила Варвара Васильевна.— Странное она на меня производитъ впечатлніе: она такъ поднимаетъ, въней есть что-то такое увренное, несомннное и творческое… Кажется,— здсь, подъ грозой, не можетъ быть никакихъ раздумій и колебаній, все, что будешь длать, будетъ хорошо, нужно, и будетъ какъ разъ то, что и слдовало длать. А какъ это хорошо,— дйствовать, не раздумывая, когда тебя подхватитъ и понесетъ впередъ большая, могучая сила!..
— Оно такъ теперь и есть,— сказала Таня.
Варвара Васильевна помолчала.
— Гд-жъ оно есть?— возразила она.— Такъ, на минуту, намъ показалось было, что что-то есть. Но это оказалось миражемъ. Опять все замутилось, опять темно, все по обычному мелко, вяло и слабо. И нтъ, нтъ того прилива, который бы подхватилъ людей цликомъ, нтъ бодрящаго воздуха, въ которомъ бы и слабые крпли, и падали бы сомннія, и росъ бы духъ. Дорога была найдена, но она оказалась книжною.
— Господи, ‘книжною‘!— воскликнула Таня.— Варя, вы значитъ, совсмъ слпы, вы ничего не видите кругомъ!
— Я все, мн кажется, вижу. Робкіе, слабые намеки на что-то… Помнится, Достоевскій говоритъ о вчномъ русскомъ ‘скитальц’ — интеллигент и его драм. Недавно казалось, что вопросъ, наконецъ, ршенъ, и скиталецъ перестаетъ быть скитальцемъ. Но разв это такъ? Конечно, сравнительно съ прежнимъ, есть разница, но разница очень небольшая: мы попрежнему остаемся царями въ области идеаловъ и безпріютными скитальцами въ жизни (январь, стр. 61—62)…
Остановимся пока здсь, оставляя за собою право вернуться, если нужно будетъ, къ продолженію этого разговора. Внимательный и ознакомленный съ идейными теченіями читатель схватываетъ въ конц концовъ смыслъ предгрозовыхъ разсужденій. Но для большой публики эта аллегорія, несмотря на естественное въ данномъ случа сближеніе бездушнаго явленія природы и міра человческихъ страстей, останется на половину непонятой.
Наконецъ, временами намеки и недоговоренность достигаютъ такихъ размровъ, что и слдящій за эволюціей нашихъ общественныхъ идей читатель не всегда можетъ быть увренъ въ точномъ истолкованіи смысла рчей, вкладываемыхъ г. Вересаевымъ въ уста дйствующихъ лицъ. Вотъ, напр., споръ или, если хотите, пріятельскій диспутъ между нсколькими молодыми интеллигентами и слесаремъ Тимофеемъ Балуевымъ:
Рчь зашла объ одномъ изъ вопросовъ, горячо обсуждавшихся въ послднее время въ кружкахъ и длившихъ единомысленныхъ недавно людей на два рзко-враждебныхъ лагеря. Токаревъ спросилъ Балуева, слышалъ-ли онъ объ этомъ вопрос и какъ къ нему относится.
— Какъ же, слышалъ,— отвтилъ Балуевъ.— Книжки тоже кой-какія читалъ объ этомъ…— Онъ помолчалъ.— Думается мн, не съ того конца вы подходите къ длу. Оно гладко пишется въ книжкахъ, логически, а только книжка, знаете, она больше по верхамъ крутится, больно много сразу захватить хочетъ. Оно то, да не то выходитъ. Смотришь въ книжку,— вотъ какіе вопросы, и въ волосы изъ-за нихъ вцпиться радъ всякому. А кругамъ поглядишь,— что такое? И вопросы другіе, и совсмъ изъ-за другого ссориться надо.
— Но, позвольте, вдь книжки основываются на той же жизни, на тхъ же жизненныхъ фактахъ,— возразилъ Сергй какимъ-то необычно для него тихимъ и смирнымъ голосомъ.
— Врно! ‘Факты’… Что такое факты? Я вотъ гляжу въ окошко, вижу, лошадь упала, и говорю: ‘тутъ дорога склизкая,— пожалуйста, не спорьте со мною, самъ видалъ, какъ лошадь упала’. А на дорог этой, можетъ, пыли по щиколку, а лошадь потому упала, что нога подвернулась. Оно, видите ли, коли на факты въ окошко смотрть, то и факты-то оказываются фальшивыми. А изъ этихъ фактовъ здоровеннйшій гвоздь длаютъ, да въ голову его теб и вгоняютъ… Намедни встртился я въ Петербург съ однимъ пріятелемъ старымъ.— Ты, спрашиваетъ, кто?— Я? (подъ густыми усами Балуева мелькнула улыбка). Али не узналъ? Слесарь Тимофей!— Н-тъ, я не о томъ. Ты человкъ какихъ взглядовъ?— Я, говорю… рабочій!
Вс поспшили громко и дружно разсмяться (февраль, стр. 30—31).
Что же, пожалуй, и читатель согласится присоединиться къ этому громкому и дружному смху. Но только изъ этихъ — да и послдующихъ — разсужденій слесаря Тимофея онъ врядъ-ли въ точности сообразитъ, о какомъ собственно изъ спорныхъ между марксистами вопросовъ идетъ рчь. Догадываться, конечно, можно, но ручаться за врность догадки нельзя. По всей вроятности, слесарь Тимофей является дтищемъ еще столь недавно царившаго у насъ ‘экономическаго матеріализма’, сторонники котораго съ жаромъ внушали всмъ и каждому мысль, что единственная историческая задача современнаго періода состоитъ у насъ въ ршеніи рабочаго вопроса въ его узкомъ профессіональномъ смысл и путемъ исключительно экономической борьбы за мелкія повседневныя требованія трудящихся массъ. На вс остальныя историческія задачи ‘экономическій матеріализмъ’ взиралъ съ презрніемъ, заушая, между прочимъ, интеллигенцію именно за ея претензію предъявлять къ исторіи боле широкія требованія. И вотъ, когда сама жизнь заставила, наконецъ, спохватиться заднимъ числомъ ‘русскихъ учениковъ’ и, расколовъ ихъ на нсколько фракцій, сдлала изъ крайней лвой русскаго марксизма ршительнаго врага не только понятія, но и самаго слова ‘экономизмъ’, часть слесарей Тимофеевъ продолжаетъ повторять прежній урокъ (не говоримъ о другой части, у которой ‘экономистамъ’ не мшало бы поучиться боле широкому и активному отношенію къ общественности). Изображаемый г. Вересаевымъ слесарь именно и есть такой экономистъ, который съ удовольствіемъ подчеркиваетъ ‘рабочій’, профессіональный характер своего міровоззрнія и въ спор съ активными марксистами бросаетъ имъ обвиненіе въ томъ, что они думаютъ слишкомъ ‘логически’ да по ‘книжк’, которая, молъ, ‘больше по верхамъ крутится’,— подобно тому, какъ марксисты еще недавно клеймили людей, скептически относившихся къ ихъ взглядамъ, за ‘идеологію’ да за то, что они недостаточно смотрятъ въ экономическій корень вещей… Таковъ, надо полагать, смыслъ торжествующаго заявленія Тимофея: ‘ты человкъ какихъ взглядовъ?— Я, говорю, рабочій!..’
Попробуемъ, однако, не смотря на неясности новой повсти г. Вересаева, извлечь изъ нея указанія на упомянутый уже процессъ броженія, происходящій нын среди молодежи, и привести художественное отраженіе этого процесса въ связь съ дйствительной исторіей идейнаго ‘поворота’.
Г. Вересаевъ не могъ, конечно, пройти молчаніемъ въ современномъ ‘кризис марксизма’, какъ принято теперь выражаться, бернштейніанское теченіе. Съ перваго, можно сказать, абцуга, когда авторъ устраиваетъ начальную встрчу своихъ героевъ, Бернштейнъ и его ‘критика’ являются предметомъ спора между ними. Обнаруживаются, какъ это и можно было ожидать, два лагеря, сторонники и противники новаго теченія, но съ большимъ разнообразіемъ взглядовъ въ томъ и другомъ враждующемъ стан. Художнику угодно было такъ распредлить роли, что боле молодые, горячіе и активные люди оказались безусловно противъ Бернштейна и его ‘филистерства’, тогда какъ люди, уже познакомившіеся съ жизнію и отчасти помятые ею, пытались въ этомъ спор указать на перевсъ у Бернштейна ‘настоящаго, реалистическаго марксизма’ сравнительно съ ученіемъ ‘правоврнаго марксизма’. Такъ, Токаревъ и Варвара Васильевна, слабо защищая Бернштейна отъ упрековъ въ ‘филистерств’, выдвигали не столько нравственную, сколько фактическую необходимость этого боле ‘оппортунистскаго’ и ‘практическаго’ направленія, разъ первоначальное ученіе утрачиваетъ свою ‘непримиримую чистоту’, распространяясь среди милліоновъ. Таня же дала волю своей натур страстнаго фанатика, смотря на всхъ, кто заикался въ пользу Бернштейна, съ ‘суровою и негодующею враждою’, не останавливаясь передъ рзкостями, насмшками, даже ‘софизмами и переиначиваніемъ словъ противниковъ’,— какъ это обыкновенно и бываетъ съ горячими и убжденными, но не особенно убдительными адептами какого-нибудь ученія. Молодой студентикъ Вегнеръ развивалъ тоже съ точки зрнія ортодокса свой взглядъ на доктрину соціальнаго оппортунизма, представляя ее результатомъ умышленнаго ‘фальсифицированія идеологіи враговъ’ со стороны защитниковъ современнаго строя, испугавшихся, молъ, роста его заклятыхъ противниковъ и старающихся поправками разрушить цльность ихъ міровоззрнія. Изъ изображенія г. Вересаева какъ бы выходитъ, что молодежь тянетъ теперь ршительно въ сторону, противоположную Бернштейну. Но, мн кажется, авторъ въ данномъ случа черезчуръ упростилъ картину ‘поворота’. Отъ него ускользнуло одно очень характерное обстоятельство, входящее составнымъ элементомъ въ идейное броженіе послднихъ лтъ.
Сама по себ второстепенная книга Бернштейна о ‘Предпосылкахъ’ {Герои г. Вересаева говорятъ, очевидно, только о ней: послдуемъ и мы ихъ примру, хотя Бернштейнъ усплъ за это время издать еще новую книгу, сборникъ своихъ статей, какъ прежнихъ ортодоксальныхъ, такъ и послдующихъ полуортодоксальныхъ и наконецъ ‘критическихъ’} сыграла, благодаря извстнымъ условіямъ, роль очень энергичнаго бродила, произведшаго сильную работу мысли среди марксистовъ всхъ странъ. И въ этомъ ея историческое значеніе, далеко превосходящее ея внутреннія достоинства. Въ ней, дйствительно, есть сторона, представляющая собой боле или мене прямой плагіатъ буржуазныхъ банальностей и общихъ мстъ, и это-то, кстати сказать, и придаетъ ей столь сильный ‘филистерскій’ привкусъ {Даже наши водки реакціи, у которыхъ, какъ у запразскаго волка, была лишь одна псня, подновили теперь свои репертуаръ при помощи ‘извстнаго соціолога’ Бернштейна и справляютъ теперь, опираясь на его авторитет, побду надъ ‘свергнутымъ культомъ’ (Марксомъ) въ безконечныхъ статьяхъ гг. Вороновыхъ, Знаменскихъ и прочихъ столповъ ‘Московскихъ Вдомостей’. }. Но въ ней есть и сторона, воспроизводящая критику, уже давно обращаемую далеко не буржуазными мыслителями противъ преувеличеній ‘экономическаго матеріализма’, или того ученія, которое исторически развилось изъ кой-какихъ общихъ положеній Маркса и Энгельса и вынудило перваго говорить: ‘нтъ, я то ужъ не марксистъ’, а второго укоризненно качать головою надъ ‘странными вещами’, измышлявшимися ‘нкоторыми недавними марксистами’. Есть, наконецъ, въ книжк Бернштейна еще и третья сторона, и эта сторона состоитъ уже не въ критик, а, наоборотъ, въ усиленномъ подчеркиваніи нкоторыхъ другихъ односторонностей марксизма, которыя, будучи оторваны отъ общаго ансамбля ученія, позволяютъ Бернштейну истолковывать ихъ исключительно въ желательномъ ему умренномъ и аккуратномъ смысл.
И вотъ эта-то амальгама различныхъ элементовъ, заключенныхъ въ ‘Предпосылкахъ’, и объясняетъ тотъ процессъ броженія, который книжка бывшаго редактора ‘Соціаль-демократа’ произвела среди заграничныхъ и россійскихъ марксистовъ. Однихъ эта вещь крайне обрадовала и заставила съ необыкновеннымъ рвеніемъ проявить глубоко мщанскій характеръ своихъ взглядовъ и чувствованій, еще недавно скрывавшихся подъ формальною покрышкою ‘научнаго соціализма’. И теорія ‘притупленія’ (Abstumpfung) соціальныхъ противорчій, ‘выдалбливанія’ (Anshlung) капиталистическаго строя медленной и постепенной работою организующагося пролетаріата, вступающаго въ постоянный союзъ съ буржуазными партіями,— эта теорія пришлась какъ нельзя боле по вкусу людямъ, отказывающимся отъ активной дятельности. Другихъ, боле живыхъ, боле прямолинейныхъ, но слишкомъ склонныхъ въ доктринерству ‘учениковъ’ книжка заставила задуматься надъ черезчуръ одностороннимъ характеромъ марксистской философіи исторіи и признать, боле чмъ это допускалось обычно ими, значеніе коллективной психологіи, дотол черезчуръ отодвигавшейся у нихъ на задній планъ передъ процессомъ экономическаго производства. Третьихъ, наконецъ, составлявшихъ большинство въ марксистскомъ лагер и занимавшихъ промежуточное положеніе между тайными буржуа и наиболе активными натурами, этихъ третьихъ Бернштейнъ заставилъ встряхнуться и къ ужасу своему найти, что на практик они слишкомъ часто шли по пути той самой умренной и аккуратной дятельности, которую авторъ ‘Предпосылокъ’ стремился теперь возвести въ принципъ. Бернштейнъ послужилъ имъ зеркаломъ, въ которомъ они увидли свою настоящую физіономію и вмст свою будущую судьбу, и они, вступивъ въ борьбу съ авторомъ ‘Предпосылокъ’, въ сущности съ ожесточеніемъ возставали противъ самихъ себя, каковыми они были еще въ недавнемъ прошломъ, и, бичуя ‘оппортунизмъ’ Бернштейна, осуждали свою же недавнюю дятельность. Стоитъ только вспомнить, съ какою, напр., запальчивостью ‘бланкизму’ подвергался осужденію въ лагер учениковъ во имя естественной эволюціи, и надо было Бернштейну преусердно заняться въ своей книг вытравленіемъ изъ ученія Маркса ‘бланкистскихъ предразсудковъ’, чтобы сторонники ‘естественнаго хода вещей’ возстали противъ этого оскопленія человческой исторіи ad Hsum Delphini и провозгласили,— и теоретически принялись оправдывать,— необходимость активнаго вмшательства въ общественный процессъ.
Не слдуетъ, кром того, забывать, что книга Бернштейна была еще боле симптомомъ, чмъ агентомъ броженія въ лагер учениковъ, и что къ книжнымъ урокамъ здсь присоединила свои вскіе аргументы сама жизнь. Недаромъ въ опубликованной недавно переписк Лассаля съ Марксомъ — будущій крупнйшій дятель Германіи замчаетъ: ‘еще никогда апатія не побждалась чисто теоретическимъ путемъ’. Насъ, русскихъ, въ частности научилъ боле живому, мене доктринерскому отношенію къ дйствительности тотъ самый ‘естественный ходъ вещей’, который еще такъ недавно,— но, къ сожалнію, лишь на словахъ и исключительно подъ марксистскимъ угломъ зрнія — являлся высшею инстанціею при обсужденіи вопросовъ о тактик участія въ исторической жизни. Самъ этотъ ‘ходъ вещей’, говорю я, встртилъ прогрессивную интеллигенцію нашу такими, выражаясь фигурально, дрекольями, что поневол здоровый организмъ сталъ реагировать на эти жизненные сюрпризы, и могучій аффектъ разбилъ скорлупу догматизма. Еще недавно было бы немыслимо быть свидтелемъ вотъ хоть слдующаго спора, который герои г. Вересаева ведутъ въ упомянутой уже сцен ожиданія грозы. Говоритъ Варвара Васильевна:
И вотъ возникаютъ вопросы: идти на два или на десять шаговъ впередъ? Сами эти вопросы подлы, подлы до самой сути, они оскорбительны для меня и ставятъ меня въ фальшивое положеніе: я не могу отрекаться отъ самой себя. Но то,— могучее, стихійное — оно меня не признаетъ, а во мн нтъ силы, я — ничто, если не захочу признать этого стихійнаго и его стихійности.
— Чортъ знаетъ, что такое!— возмутилась Таня.— Вотъ такъ вопросы! На два, на десять шаговъ впередъ? Что мн за дло до этого? Я хочу идти полнымъ шагомъ, и плевать мн на все и на всхъ! Кто отстанетъ,— догоняй, а эдакъ какъ начнутъ вс одинъ къ другому приноравливаться, то вс и будутъ топтаться на мст!
— Браво, Татьяна Николаевна!— въ восторг воскликнулъ Сергй.— Вотъ! Вотъ это самое и есть! Все стихійность, стихійность… Еще новый богъ какой-то, передъ которымъ извольте преклоняться! На себя нужно разсчитывать, а не на стихійность! Стану я себя отрицать, какъ же! Чорта съ два!.. Смле нужно быть, нужно идти на свой собственный рискъ и полагаться на свои собственныя силы,— только! Будь она проклята, эта стихійность!
— Врно, врно!— согласился и Борисоглбскій.— Что она мн за указъ, стихійность эта? Злость у меня есть тутъ здоровенная (онъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь),— ну и ладно! Больше мн ничего не нужно!
— Ну, и тшьтесь въ такомъ случа бирюльками, гарцуйте съ своею злостью въ безвоздушномъ пространств!— ворчливо произнесъ Шеметовъ.— А я не понимаю и не признаю, что подлаго въ тхъ вопросахъ, о которыхъ говоритъ Варвара Васильевна. Да, весь вопросъ именно въ томъ,— на два или на десять шаговъ впередъ! Для меня стихійность только и дорога, самый важный, самый главный вопросъ,— какъ къ ней примкнуть. А вы, кучка гарцующихъ, и будете себ гарцовать, пока, совершенно независимо отъ васъ, къ вамъ подойдутъ т… Вы сколько ужъ времени,— тридцать, сорокъ лтъ гарцуете (январь, стр. 62—63).
Вы видите, что между ‘учениками’, связанными, повидимому, еще недавно единствомъ формулы, идутъ теперь такіе споры, которые ясно указываютъ, что возрождается міровоззрніе рубежа 70-хъ и 80-хъ годовъ, міровоззрніе, еще недавно осмивавшееся нашими марксистами въ стихахъ и проз. Потому что, согласитесь, приглашеніе ‘на себя разсчитывать, а не на стихійность’, ‘смле быть’, ‘идти на свой собственный рискъ и полагаться на свои собственныя силы’, проклятіе ‘стихійности’ и насмшки надъ этимъ ‘новымъ богомъ какимъ-то, передъ которымъ извольте преклоняться’, апеллированіе къ ‘злости’, которой стихійность ‘не указъ’ и кром которой ‘больше ничего не нужно’ по ныншнимъ временамъ,— какъ восклицаетъ одинъ изъ молодыхъ людей,— все это крайне непохоже на недавнее прославленіе ‘учениками’ чудодйственныхъ свойствъ фатальнаго хода вещей и фификанье надъ ‘критическою личностью’. Но все это напоминаетъ — и, если хотите, напоминаетъ даже съ нкоторымъ наивнымъ преувеличеніемъ, которое свойственно пылкимъ и очень молодымъ натурамъ врод Тани или Сергя — активное отношеніе къ прогрессу ‘семидесятниковъ’. Говорю ‘нкоторымъ наивнымъ преувеличеніемъ’ потому, что люди 70-хъ годовъ нисколько, въ сущности, не отрицали ‘стихійности’, какъ основной почвы своей дятельности, но, наоборотъ, глубоко врили въ то, что они являются сознательными истолкователями и упредителями процесса общественнаго развитія. Человкъ и организація личностей черпали свою силу именно въ сознаніи своей кровной связи съ родною ‘стихійностью’ и своей исторической роли выразителей общенародныхъ интересовъ. Во всякомъ случа, активный марксистъ въ значительной степени, какъ мы видимъ, …сжегъ то, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигалъ,— и является еще вопросъ, можетъ-ли онъ, разъ ступивъ за путь этой эволюціи, сохранить вообще типичныя черты русскихъ ‘учениковъ’ и самое названіе марксиста.
Но не заходя даже въ будущее, прислушиваясь къ спорамъ, которые ведутся марксистами, не отказывающимися отъ признанія крупнаго значеніяза ‘стихійностью’,— а въ работ среди ‘стихійности’ и заключается единственная заслуга русскаго марксизма,— мы находимъ и здсь рзкія противоположности во взглядахъ, именно по вопросу о характер воздйствія на ‘стихійность’. ‘Идти на два или на десять шаговъ впередъ’ ея является не столько простой психологической дилеммой, которую ставитъ себ каждый отдльный ‘ученикъ’ нашихъ дней, сколько предметомъ ожесточенныхъ распрей, которыя передлили весь лагерь русскихъ марксистовъ на дв враждующія фракціи.
Но упомянутыя нсколько выше дреколья ‘естественнаго хода вещей’ все боле и боле вносятъ свою вскую аргументацію, свои argumenta baculina, въ распрю между сторонниками ‘двухъ шаговъ’ и сторонниками ‘десяти шаговъ’ и заставляютъ ‘экономистовъ’ подтягиваться и съ жаромъ отбрасывать отъ себя обвиненіе въ Бернштейніанств и тихоходств, такъ что со стороны эта междоусобная война представляется все боле и боле лишенною внутренняго смысла и выражающею лишь общее возвращеніе интеллигенціи къ міровоззрнію 70-хъ годовъ…
Поблагодаримъ же г. Вересаева за то, что его не особенно удавшаяся экскурсія въ область художественности дала намъ возможность констатировать этотъ утшительный общественный фактъ.
Не замчаемъ-ли мы слдовъ тоже какого-нибудь ‘поворота’ въ міровоззрніи русскихъ людей подъ перомъ г. Боборыкина? Извстно, что даже т читатели, которые умренно восхищаются художественными достоинствами нашего плодовитаго беллетриста, слдятъ не безъ любопытства за попытками этого автора ‘улавливать вянія’, ‘схватывать моментъ’ и воспроизводить идейныя и даже чисто вншнія новинки въ своихъ произведеніяхъ. На сей разъ г. Боборыкинъ даетъ намъ сразу дв вещи: повсть ‘Все прилично’ въ январьской и февральской книжкахъ ‘Русской Мысли’ и повсть же ‘Исповдники’, еще не конченную въ трехъ первыхъ номерахъ ‘Встника Европы’. Понятно, съ какимъ любопытствомъ принимаешься за г. Боборыкина въ настоящій моментъ, когда различныя теченія начинаютъ проявляться въ Россіи съ гораздо большею напряженностью, чмъ то было всего нсколько лтъ тому назадъ. Но читателемъ, къ сожалнію, скоро овладваетъ разочарованіе, такъ какъ оба послднія произведенія — въ особенности же ‘Исповдники’ — не отличаются особою живостью и интересомъ. И при этомъ ‘Все прилично’ лучше въ художественномъ отношеніи, но довольно неглубоко по содержанію, ‘Исповдники’ же затрогиваютъ боле серьезный сюжетъ, но по обработк типовъ и положеній уступаютъ обычнымъ вещамъ г. Боборыкина, которому, какъ извстно, нельзя отказать въ искусной литературной техник.
‘Все прилично’ изображаетъ чисто личную драму въ одной изъ фешіонебельныхъ московскихъ семей, состоящей изъ тройственнаго и давнишняго союза мужа, жены и друга дома и двухъ взрослыхъ дтей: сына отъ этого друга, и дочери отъ законнаго мужа. Завязка состоитъ въ томъ, что сынъ, порядочный и довольно серьезный молодой человкъ, которому, порою, бывало душно въ своей ‘приличной’ семь,— цлыми годами держащейся на упомянутомъ тройственномъ сожительств, извстномъ не только членамъ самой семьи, но и ‘всей Москв’,— что этотъ молодой человкъ слышитъ обидный отзывъ о своей матери отъ одного подвыпившаго юнкера, вызываетъ его на дуэль и раненъ. Нравственныя мученія пострадавшаго усиливаются еще его безпрестанными думами о своемъ положеніи и преслдующей его, словно кошмаръ, мыслію, ужъ не сынъ-ли онъ антипатичнаго ему друга дома. Его физическое сходство съ послднимъ, страстное безпокойство этого нелюбимаго имъ человка у изголовья раненаго, безпокойство, контрастирующее съ ‘корректнымъ’ участіемъ отца,— все это подтверждаетъ истинность мучительной для сознанія юноши гипотезы. А между законнымъ отцомъ и отцомъ фактическимъ происходитъ даже по этому поводу разговоръ, изъ котораго еще рзче обрисовывается двусмысленная роль главы семейства, который уже давно не только смотритъ сквозь пальцы на отношенія между женой и своимъ другомъ, но даже очень доволенъ этой комбинаціей, лишь бы супруга въ свою очередь закрывала глаза на его любовныя низменныя исторіи, а другъ помогалъ бы благополучію дома своимъ крупнйшимъ состояніемъ. И все это происходитъ какъ нельзя боле ‘прилично’, и все это принимается за нчто должное, почти рутинно-обязательное и самою матерью, сохранившеюся красавицею, до сихъ поръ безраздльно владющею сердцемъ своего и мужняго друга, и даже дочерью, изъ молодыхъ да ранней и практичной двицею.
Что касается до развязки,— которая интересне завязки и Значительно скрашиваетъ повсть, являющуюся въ начал очень банальнымъ трактованіемъ стараго-престараго сюжета о муж, жен и любовник,— то мн нравится, что авторъ привелъ разыгравшуюся семейную драму не къ театральному трагическому концу съ громкимъ скандаломъ, револьверомъ и прочими полагающимися въ этомъ случа ужасами и смертями, а къ концу боле простому, житейскому, почти, если можно такъ выразиться, нтовому. Изъ пяти участвующихъ въ этой коллизіи лицъ трое — мужъ, жена и дочь — употребляютъ всевозможныя усилія, чтобы дло кончилось мирно, и трехатомная семейная молекула, составляющая ядро хозяйственной устойчивости всего союза, обладала попрежнему достаточнымъ химическимъ сродствомъ душъ, аппетитовъ и матеріальныхъ благъ. Двое остальныхъ — другъ дома и его незаконный сынъ — хотли бы, наоборотъ, разрушить прежнюю комбинацію, и разрушить каждый по своему, но съ тою одинаковою цлію, чтобы замнить условную ложь правдой и вншнее приличіе искренностью отношеній. Посл борьбы и всевозможныхъ попытокъ устроить жизнь иначе,, наиболе центробжный, наиболе протестующій элементъ — сынъ — какъ и подобаетъ, вытсненъ изъ сочетанія.
Другъ дома хотлъ было предложить искренно любимой имъ женщин и своему сыну основать на сторон настоящую семью. Но, встртившись съ ршительнымъ сопротивленіемъ участниковъ стараго фамильнаго союза и видя, какую массу огорченій, непріятностей, неудобствъ причинитъ большинству заинтересованныхъ новая комбинація, онъ отказывается отъ такого для него слишкомъ героическаго плана. И вотъ, запутанный узелъ отношеній разрубленъ сыномъ, который уходитъ изъ легальной семьи, гд ‘все прилично’, но не желаетъ жить и на счетъ все боле и боле страстно любящаго его отца, а ршается существовать своимъ собственнымъ трудомъ и сть свой собственный хлбъ, прося отца дать ему пока лишь незначительную сумму денегъ, чтобы кончить курсъ и перестать быть паразитомъ. Авторъ кончаетъ на этомъ свое повствованіе, предоставляя самому читателю угадать, какая жизнь пойдетъ отнын въ семь, освободившейся отъ неспокойнаго члена. Не трудно, впрочемъ, угадать, что наиболе счастливыми и лучше спвшимися окажутся уже упомянутые выше три консервативные элемента, отецъ, мать и законная дочь, такъ какъ друга дома будетъ, вроятно, тянуть къ ушедшему сыну…
Уже въ предлахъ повсти г. Боборыкинъ не безъ искусства обрисовалъ трагикомическую роль и страданія фактическаго отца, котораго вс эти трое прекрасно уживающіяся лица увщеваютъ каждое по своему не длать скандала, не затвать ломки установившихся отношеній, а, главное, не проявлять чрезмрной и романтически-смшной любви къ сыну, которому, молъ, это только вредитъ при его выздоровленіи. Обречь на наибольшія мученія человка, представляющаго, согласно классической формул адюльтера, какъ разъ ‘наиболе счастливаго изъ трехъ’ — идея если не совершенно новая, то и не совсмъ захватанная. Заставить, же его страдать изъ-за любви къ сыну, котораго, наоборотъ коробитъ эта ложь отношеній и который лишь подъ самый конецъ смняетъ чувство антипатіи на расположеніе къ своему отцу, это еще боле подчеркиваетъ смшную и въ то же время глубоко печальную роль этого ‘третьяго’.
Недурно также изображенъ г. Боборыкинымъ тотъ мучительный душевный процессъ, путемъ котораго сынъ приходитъ отъ нежеланія пользоваться комфортомъ въ построенной на лжи и чужой помощи семь къ отвращенію отъ жизни паразита вообще. Въ этомъ смысл сцена, въ которой нашъ юноша изливаетъ нахлынувшія на него новыя чувства своему знакомому, не лишена нкотораго искренняго патетизма. Я приведу лишь одно мсто изъ этого разговора (въ этой цитат начинаетъ знакомый нашего молодого человка):
— …Одно изъ двухъ, Павликъ: или ты признаешь науку и ея мсто, или ты отвергаешь ее…
— При чемъ тутъ наука?— остановилъ Павелъ.
— Какъ при чемъ? Она установляетъ законы развитія общества. Это — соціологія. Надюсь, ты ее не отрицаешь? Въ развитіи общества намчаются законы. Былъ когда-то матріархатъ, была поліандрія… было рабство, были средневковые цехи, и такъ дале, и такъ дале. И теперь общество не топчется на одномъ мст, оно эволюціонируетъ… Въ немъ есть разные пережитки. Собственность, право наслдства — еще не отжившіе принципы. Можетъ быть, они падутъ, но ничего нельзя сдлать однимъ протестомъ, однимъ призывомъ къ уничтоженію всего, что не аскетическій идеалъ!
Павелъ прослушалъ эту тираду съ полузакрытыми глазами.
— Извини. Я все это знаю. Не отвергаю я и выводовъ науки. Но разв то, что во мн, и въ сотн, и въ тысяч личностей, на Запад и у насъ, возмущено режимомъ жизни на даровщину, на чужой трудъ, или хищничествомъ, жаждой барышей, безстыдными спекуляціями, наслдственными правами, которыя плодятъ шелопаевъ и прохвостовъ, разв все это возмущеніе само по себ тоже не моментъ эволюціи общества, а?
— Надо знать какой! Преходящій иди дйствительно двигательный?
— Ты этого одинъ не ршишь, здоковъ, но я знаю, что мое возмущеніе основано не на вздорномъ чувств, а на признаніи основного закона всякаго общества: коли не поработаешь, то и не пошь. Разъ ты одинъ продаешь и проигрываешь трудовыя сотни тысячъ, ты презрнный паразитъ! Это элементарно, но вотъ видишь: это ‘буки-азъ-ба’ стадо и меня гвоздить только въ недавнее время, не больше года назадъ… когда выводъ уже перешелъ въ потребность души. И я буду презрнне послдняго игрочишки на Ходынскомъ скаковомъ ипподром, если я удовольствуюсь только одними словесными протестами!
здоковъ ничего не возразилъ. Онъ закуривалъ новую папиросу.
— Нужды нтъ,— продолжалъ Павелъ,— что это, какъ ты назвалъ ‘une palissade’ (une lapalissade, г. Боборыкинъ? В. П.), избитое общее мсто. Но прежде я мирился съ такимъ торжествомъ бездльничества!
— Слишкомъ ужъ сильно, братецъ!
— Извини! Я не буду употреблять сильныхъ словъ! Пускай живутъ, какъ хотятъ, но потакать такой жизни я не буду. Я не толстовецъ! Непротивленія не признаю.. Напротивъ, врю, что безъ противленія ничто не рухнетъ изъ того, чему слдуетъ рухнуть (февраль, стр. 41—42).
Подводя итоги общему впечатлнію отъ повсти, нельзя не сказать, что самая банальность сюжета, самая всеобщность его сильно затрудняла возможность вполн удовлетворительнаго выполненія задуманнаго авторомъ плана. Вдь, мы имемъ здсь дло ни много ни мало какъ съ классической задачей семейной механики о ‘взаимодйствіи трехъ тлъ’. Сколько уже разъ, дйствительно, разсматривался во всевозможныхъ комбинаціяхъ вопросъ о муж, жен и любовник! И сколько можно было бы найти литературныхъ прецедентовъ даже для нкоторыхъ усложненій, которыя г. Боборыкинъ вводитъ въ свое трактованье упомянутой задачи! Разв, напр., мучительныя исканія сыномъ своего кровнаго родства не напоминаютъ темы, развитой Гюи-деМопаесаномъ въ его ‘Пьер и Жан’? Съ другой стороны, г. Боборыкинъ, конечно, не Шекспиръ, чтобы превратить волшебствомъ геніальнаго творчества частный случай въ типичный общечеловческій или, какъ принято говорить, ‘вчный’ конфликтъ и такимъ образомъ избжать неудобствъ новой обработки чрезвычайно избитаго сюжета. Во всякомъ раз г. Боборыкинъ довольно искуснбй обрисовкой дйствующихъ лицъ своей драмы и кой-какими не совсмъ зазженными пріемами, на которые мы yкaзали раньше, достигъ того, что его повсть прочтется безъ скуки, хотя и не возбудитъ въ читател значительнаго интереса.

——

‘Исповдники’, сказалъ я, затрогиваютъ боле интересную тему: въ этомъ произведеніи г. Боборыкинъ пытается изобразить одно изъ современныхъ теченій, а именно потребность живого религіознаго убжденія, отвращающагося отъ богословскаго формализма и жадно ищущаго свободы совсти. Дйствительно, затрогивая мимоходомъ адептовъ эстетическаго декадентства, а отчасти и сторонниковъ ‘феминистскаго’ движенія, г. Боборыкинъ главнымъ образомъ рисуетъ различные типы ищущихъ вры, вербующихся не только среди интеллигенціи, но и среди народа. Не мшаетъ при этомъ отмтить, что въ изображеніи нашего автора ‘исповдники’ этой послдней категоріи поражаютъ своимъ крайне серьезнымъ отношеніемъ къ вопросамъ религіознаго міровоззрнія, тогда какъ лишь немногіе изъ интеллигентовъ равняются съ ними по напряженности этого исканія вры, а нкоторые изъ наиболе симпатичныхъ представителей интеллигенціи, выводимыхъ г. Боборыкинымъ, берутъ на себя роль лишь защитниковъ преслдуемаго стана ревнителей духовной истины изъ народа.
Было бы интересно, впрочемъ, знать, насколько подмченное г. Боборыкинымъ усиленіе религіознаго элемента можетъ считаться достаточно типичнымъ явленіемъ современной эпохи. У насъ въ народ не было никогда недостатка въ религіозномъ правдоискательств. По въ большинств случаевъ отказъ отъ одной традиціи сопровождался прилпленіемъ къ другой,— правда, гонимой,— традиціи. Лишь въ немногихъ раціоналистическихъ теченіяхъ ‘поклоненіе въ дух и истин’ отодвигало на задній планъ рутинныя формы религіознаго убжденія. Что касается до настоящаго времени, то а priori можно, конечно, предположить, что общій культурный прогрессъ страны, не смотря на всю его мучительную медленность, усплъ усилить въ народ пропорцію народной же интеллигенціи и, значитъ, предрасположилъ населеніе къ боле живому занятію вопросами вры, которая на низшихъ ступеняхъ развитія является подготовленіемъ философской и научной мысли. Но именно желательно было бы знать, насколько факты нашей жизни оправдываютъ такое-общее заключеніе.
Наша общественная хроника указываетъ, правда, на кой-какія явленія, свидтельствующія какъ будто объ усиленіи процесса религіознаго исканія. Было бы хорошо, однако, проврить распространенность этого процесса, и дло чуткаго беллетриста схватить его по возможности въ настоящемъ значеніи, не преувеличивая и не преуменьшая его силы. Вамъ, дйствительно, невольно приходитъ въ голову мысль, что если Прудонъ считалъ французскій народъ ‘глубоко практичнымъ’ (minemment pratique), то такая оцнка можетъ быть сдлана русскимъ наблюдателемъ по отношенію къ русскому народу. Недаромъ Блинскій въ столь часто цитируемомъ теперь письм къ Гоголю приводитъ народную поговорку: годится — молиться, не годится — горшки накрывать, и вотъ задаешься вопросомъ, не избгнетъ-ли нашъ народъ,— именно благодаря практичности и трезвости своего мышленія,— черезчуръ сильнаго увлеченія промежуточнымъ метафизическимъ міровоззрніемъ, и не переходитъ-ли уже онъ отъ традиціонныхъ, чисто формальныхъ представленій къ реальному взгляду на жизнь и жизненныя задачи.
Остается другой элементъ, занятый религіознымъ правдоискательствомъ, это — нкоторая часть нашей интеллигенціи. Но и здсь возникаетъ вопросъ, какъ долго можетъ продлиться сиднье ея, выражаясь словами философской эпиграммы Фейербаха, ‘въ клтк теологіи’, въ которой лишь и могутъ возникать всевозможныя ‘загадки’, исчезающія тотчасъ же, какъ только люди выходятъ на просторъ широкаго міра божія. Помните:
Rthsel findest Du nur im Kfig der Gottesgelahrtheit,
Geh in die offene Welt, dann sind Dir alle gelst.
Съ одной стороны, наше интеллигентное сектантство,— скажемъ, хоть бы толстовство,— является отголоскомъ прежней общественной реакціи, и съ пробужденіемъ живыхъ прогрессивныхъ силъ должно быстро отмереть. Съ другой стороны, оно въ близкомъ родств съ недавнимъ метафизическимъ увлеченіемъ, которое захватило, между прочимъ, часть ‘русскихъ учениковъ’ изъ лагеря ‘критиковъ’. Но и тутъ, кажется, дни искренней формы — не говорю, модной — этого увлеченія сочтены. Вс эти ‘интеллигибельности’ и прочія ‘гибельности’ навяны, подобно декадентству, западной Европой, которая можетъ заниматься разными утонченностями пресыщенной многовковой цивилизаціи, тогда какъ насъ обступаетъ теперь цлая чаща крайне существенныхъ нершенныхъ вопросовъ, надъ которыми предстоитъ не мало работы нашей ‘критик практическаго разума’.
Процессъ живого общественнаго творчества положитъ скоро конецъ супранатуралистическому правдоискательству вмст съ неокантіанской метафизикой романтическихъ юношей во вкус г. Бердяева: намъ стоитъ только подождать, чтобы они выспались и оставили область философическихъ сновъ ради міра дйствительности. Не могу удержаться, чтобы не привести здсь кстати слдующихъ соображеній самого Канта, который словно провидлъ своихъ метафизическихъ продолжателей, съ чувствомъ распространяющихся о’вчности’ и ‘безсмертномъ Добр’, и ‘неувядающей Красот’, и ‘трансцендентальной Истин’:
Аристотель говоритъ гд-то: когда мы бодрствуемъ, то у насъ есть общій всмъ намъ міръ, а когда спимъ, то у каждаго свой. Мн думается, что слдовало бы перевернуть послднее положеніе и сказать: если у каждаго изъ различныхъ людей существуетъ свой собственный міръ, то должно предполагать, что вс они грезятъ во сн. Такимъ образомъ, если мы наблюдаемъ воздушныхъ строителей (Luftbaumeister) различныхъ мысленныхъ міровъ, изъ которыхъ каждый преспокойно обитаетъ лишь въ своемъ собственномъ мір, за выключеніемъ другихъ… то при такомъ противорчіи ихъ видній мы потерпимъ, пока эти господа очнутся отъ своихъ сновъ. Ибо разъ они, дастъ Богъ, придутъ въ совершенно бодрствующее состояніе, т. е. откроютъ глаза для взора, не противорчащаго разсудку другихъ людей, то и никто изъ нихъ не будетъ видть чего-нибудь, что не являлось бы съ очевидностью и достоврностью и всмъ другимъ, а въ то же самое время философы станутъ обитать уже въ общемъ мір…
Итакъ, значитъ, терпніе: пока доброй ночи и пріятнаго сна, гг. мистическіе и метафизическіе мечтатели! Наступающій разсвтъ прогонитъ ваши призраки, а дню, какъ извстно, довлетъ своя реальная, а не мистическая ‘злоба’. Во всякомъ случа послдняя повсть г. Боборыкина осталась бы интереснымъ памятникомъ извстныхъ стремленій въ интеллигенціи и самомъ народ, если бы ‘Исповдники’ не гршили большою тусклостью изображенія. Г. Боборыкина уже нсколько разъ упрекали въ томъ, что, ‘ловя моментъ’, онъ часто ловитъ его не столько непосредственно въ самой жизни, сколько сквозь призму уже разъ уловленныхъ прессою явленій въ форм газетныхъ новостей, судебныхъ отчетовъ и т. п. Этотъ упрекъ критика можетъ во всякомъ случа сдлать по отношенію къ ‘Исповдникамъ’, гд большинство дйствующихъ лицъ гораздо мене наблюдено, чмъ вычитано авторомъ, даже просто внушено ему всмъ извстными фактами нашей жизни, отмченными газетной и журнальной хроникой за послдніе мсяцы. Книжному, вычитанному изъ печати и навянному печатью характеру героевъ не въ силахъ помочь и обычная конкретизирующая манера писанія г. Боборыкина, съ любовью и тщательностію выписывающаго вншнія черты своихъ персонажей и ихъ обстановки: вс эти ‘пушистыя рсницы’ и ‘бархатистые волосы’ съ ‘ондуляціей’ и безъ оной, ‘свжіе кители’ и ‘бирюзовые околыши’, ‘грудные голоса съ контральтовыми нотами’ и голоса ‘картавые и вздрагивающіе’, галстухи, трости, зонтики, ‘стильную’ и старомодную мебель, и т. д. и до безконечности и т. д.
Да, въ сущности, и сама книжная подготовка автора къ своему сюжету была, очевидно, сдлана кое-какъ, на скорую руку, скользил лишь по поверхности и удовлетворялась простыми словами врод ‘баптисты’, ‘молоканы’. Пусть, напр., читатель попробуетъ хотя бы составить себ понятіе о разниц идейныхъ и психологическихъ типовъ какъ разъ этихъ двухъ сектъ по изображенію нашего ‘уловителя’. Авторъ словно нарочно подвергъ себя такому нелегкому экзамену, заставивъ своихъ интеллигентовъ побывать на двухъ моленіяхъ сейчасъ же слдомъ и сопоставивъ такимъ образомъ на какой-нибудь полдюжин страницъ (февраль, стр. 540—545) дв различныя сектантскія общины. Смю уврить, что и самый внимательный читатель не разберется путемъ въ разниц двухъ правдоискательствъ. И, говоря такъ, я не ученаго трактата отъ автора требую, но указываю именно на отсутствіе художественно схваченной особенности двухъ типовъ религіозной мысли. А между тмъ авторъ нсколько разъ подходитъ къ установленію этого различія, да такъ и остается при подходахъ: ‘Библіи въ дорогомъ сафьянномъ переплет’, ‘частые переливы’ духовныхъ гимновъ и даже ‘чистопсенный пошибъ’ ихъ, ‘молитвы своими словами’, ‘рыжеватыя бороды’, ‘серьги въ ух’,— вс эти детали, касающіяся и того, и другого собранія, ускользаютъ, конечно, изъ памяти читателя. А по части ‘души’, внутренней стороны двухъ родственныхъ, но все же различныхъ теченій г. Боборыкинъ длится съ нами вотъ какими наблюденіями. Впечатлніе отъ одного собранія:
Костровинъ слушалъ, полузакрывъ глаза. Его слиткомъ чуткіе нервы эта непрерывная мелодія захватила. Въ ней не было ничего умышленно-мистическаго, говорящаго объ извстномъ служеніи, о ритуал и культ. Это была настоящая народная псня, въ которой запросы души то скорбной, то чающей умиротворенія, проявлялись въ переливахъ колеблющихся звуковъ (стр. 541).
А вотъ впечатлніе отъ другого:
Этотъ возгласъ ‘Господи’ раздавался среди большой тишины и видимо дйствовалъ на слушателей. Въ него Наумъ вкладывалъ всю свою тихую страсть и трепетное упованіе въ заступничество Того, кто умиралъ на крест. И не было тутъ того упиранія въ одну точку, въ ученіе о благодати, которое Костровинъ слышалъ въ Петербург. Потребность добра, дятельной любви, длъ слышалась въ этихъ молитвенныхъ призывахъ. Тутъ опять-таки сказывался народный духъ проповди подвиговъ милосердія и всепрощенія ближнему — нужды нтъ, что самый ритуалъ собранія былъ не русскаго происхожденія (стр. 545).
Я думаю, эти характеристики можно перемстить, и за исключеніемъ одного-двухъ словъ все, чмъ отмчаетъ г. Боборыкинъ молоканъ, можетъ быть въ его повсти пріурочено къ баптистамъ, и обратно. А между тмъ изъ-за чего же нибудь изображаемый имъ Наумъ отдлился отъ молоканской общины и сталъ ‘старйшимъ’ въ общин баптистовъ. Очевидно, знанія г. Боборыкина по части современнаго сектантства не превосходятъ знаній хотя бы почтеннаго Д. Л. Мордовцева, которому недавно г-жа Ясевичь принуждена была прочитать коротенькую лекцію насчетъ южно-русскаго раскола въ вид письма въ ‘Новое Время’. Скажутъ: г. Боборыкину важно было подчеркнуть не столько разницу, сколько сходство различныхъ видовъ народнаго правдоискательства. Тогда къ чему это кропотливое выискиваніе чисто вншнихъ деталей для различенія направленій, сливающихся подъ перомъ г. Боборыкина въ одно?
Но ‘Исповдники’, повторю, не удовлетворятъ читателя и художественною обработкою лицъ. Блдные, чуть-чуть очерченные, переходящіе одинъ въ другого, вс эти типы правдоискателей ничуть не больше говорятъ читателю, чмъ первый попавшійся газетный отчетъ о процесс какихъ-нибудь сектантовъ. Лучше обрисованы какъ разъ лица, не принадлежащія къ категоріи ‘Исповдниковъ’, напр., ‘ломака’-эстетка, жена состоятельнаго и ‘чудаковатаго’ Костровина, и двица-феминистка, графиня Бунина. Точно также и наиболе удавшимися до сихъ поръ мстами повсти являются страницы, прямо не относящіяся къ ея тем. Назову хотя бы старую, но вчно юную исторію мученій любви и ревности, приключившуюся съ Костровинымъ, случайно видвшимъ поцлуй, которымъ обмнялись уже упомянутая ‘ломака’ и претенціозный поэтъ-декадентъ. Подождемъ, впрочемъ, конца!..
Въ январьской книжк ‘Русской Мысли’ мн приглянулись дв недурныя, довольно удачно пополняющія одна другую вещи: я говорю о совсмъ коротенькомъ разсказц — или если, хотите, жизненной сценк — г. Бунина ‘Новый годъ’ и о небольшой повсти г. Чирикова ‘Романъ въ клтк’. Об он посвящены столь часто эксплуатируемой теперь — въ подражаніе г. Чехову — тем: изображенію срой томительно-будничной жизни большинства людей. Но эта жизнь и въ этюд г. Бунина, и въ повсти г. Чирикова рисуется въ такомъ безотрадномъ свт, что вызываетъ у читателя нравственную реакцію и желаніе послать ко всмъ чертямъ т прелести существованія, которыми удовлетворяется большинство. И за эту вольную или невольную тенденцію разсказовъ мы должны поблагодарить авторовъ. Дйствительно, какъ у Гете магическое зеркало показываетъ Фаусту образъ прекраснйшей женщины, чтобы усилить въ немъ жажду ожидающей его въ близкомъ будущемъ любви —
Was seh’ich? Welch ein himmlisch
Bild Zeigt sich in diesem Zauberspiegel!—
О liehe, leihe mir den schnellsten deiner
Flgel Und fhre mich in ihr Gefild!—
такъ среднему порядочному человку, начинающему свою жизнь, литература должна показывать, наоборотъ, ужасающе-пошлую картину его грядущаго, чтобы отбить у него всякую охоту участвовать въ небокоптительств, именуемомъ ‘карьерой’ и составляющемъ предметъ сладкихъ пожеланій дтямъ со стороны уже опошлившихся отцовъ. Это въ особенности необходимо теперь, когда весь охранительный (и умренно-либеральный?) лагерь приглашаетъ взапуски современную молодежь отбросить всякія широкія и безкорыстныя стремленія и заняться исключительно попеченіемъ о своемъ собственномъ благополучіи.
Г. Бунинъ рисуетъ намъ идиллическую картину одного изъ счастливйшихъ моментовъ нашей жизни. Герой его, средній служащій на желзной дорог — отъ его лица и ведется разсказъ,— случайно встрчаетъ новый годъ вдвоемъ съ женой на одномъ изъ своихъ хуторовъ, куда онъ захалъ по пути въ Петербургъ съ юга… Сцена представляетъ ‘большую старинную кровать’, а вокругъ царитъ ‘мертвое молчаніе русской зимней ночи’. Дйствующія липа, какъ уже было сказано, законные ‘онъ’ и ‘она’. ‘Она’ прижимается къ ‘нему’, и прижимается ‘съ необычною нжностью’. А ‘онъ’ настроенъ тоже въ соотвствующемъ тон: поцлуи и діалогъ, а затмъ размышленія:
Я нсколько разъ поцловалъ ее въ глаза и волосы съ той спокойной и сердечной любовью, которая бываетъ только въ рдкія минуты, и она внезапно отвтила мн порывистыми поцлуями влюбленной двушки. Потомъ долго прижимала мою руку къ своей загорвшейся щек.
— Какъ хорошо!— проговорила она со вздохомъ и убжденно. И, помолчавъ, прибавила вдумчиво:— Да, все-таки ты единственный близкій мн человкъ!.. Ты чувствуешь, что я люблю тебя?
Я молча пожалъ ей руку.
— Какъ это случилось?— спросила она, открывая глаза.— Выходила я не любя, живемъ мы съ тобой дурно, ты самъ говоришь, что изъ-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существованіе… И, однако, все чаще мы чувствуемъ, что мы нужны другъ другу. Откуда это приходить и почему только въ нкоторыя минуты?.. Съ новымъ годомъ, Костя!— сказала она, стараясь улыбнуться, и нсколько теплыхъ слезъ упало на мою рубашку.
…Я медленно гладилъ ея волосы, давая понять, что я цню и помню эти слезы. Я вспомнилъ прошлый новый годъ, который мы, по обыкновенію, встрчали въ Петербург въ кружк моихъ сослуживцевъ-желзнодорожниковъ, хотлъ вспомнить позапрошлый и не могъ и опять подумалъ то, что часто приходитъ мн въ голову: годы сливаются въ одинъ безпорядочный и однообразный годъ, полный срыхъ служебныхъ дней и скучныхъ журъ-фиксовъ, умственныя и душевныя способности слабютъ, мелочная, подневольная жизнь все боле входитъ въ свои права… Я вспомнилъ, какъ ровно годъ тому назадъ жена съ притворною любезностью заботилась и хлопотала о каждомъ, кто, считаясь нашимъ другомъ, встрчалъ съ нами новогоднюю ночь,— какъ она улыбалась нкоторымъ изъ молодыхъ гостей и предлагала загадочно-меланхолическіе тосты и какъ чужда и непріятна была мн она, эта нарядная дама въ тсной петербургской квартирк (стр. 109—110).
Потомъ супруги вздумали даже пройтись ночью и, возвращаясь, попрежнему настроены идиллически. Новый діалогъ и новыя размышленія:
Наконецъ, жена спросила:
— А если бы мы остались здсь?
Я подумалъ и отвтилъ:
— А ты бы не соскучилась?
И какъ только я сказалъ, мы оба почувствовали, что не могли бы выжить здсь и года. Уйти отъ людей, отъ жизни, никогда не видать ничего дальше этого снжнаго поля, по цлымъ днямъ сть и спать отъ скуки… Возможно ли это?..
— Но какъ же здсь жили твой отецъ, мать, братья?— спросила жена.
— То были, Оля, люди другого склада,— сказалъ я тихо.— Да и не было здсь такой глуши и запустнія. Мы вдь, въ сущности, живемъ въ полудикой снжной пустын, гд только есть оазисы… И если я нищій, и притомъ нищій, слабый духомъ, какъ и полагается русскому человку,— какъ не стремиться мн къ этимъ все-таки люднымъ оазисамъ? А тамъ, среди этого оазиса, въ темнот и тснот Петербурга, чмъ я могу быть, какъ не чиновникомъ, отдающимъ всю свою жизнь нелюбимой служб и не знающимъ, для чего онъ существуетъ?
— Но какъ же быть, Костя?
— Не думать,— отвтилъ я.— Мы люди маленькіе, имя же намъ — легіонъ… (стр. 104).
Идиллія кончается тмъ, что поутру размякшіе было супруги берутъ ямщика и дутъ на станцію, чтобы катить во-свояси, въ питерскій ‘оазисъ’:
— Погоняй, Степанъ, потрогивай! Опоздаемъ!
А далеко впереди уже бжали туманные силуэты телеграфныхъ столбовъ вдоль желзной дороги, и мелкій лепетъ бубенчиковъ такъ шелъ къ моимъ думамъ о безсвязной и безсмысленной жизни, которая ждала меня впереди (стр. 105).
И вотъ Степанъ привозитъ насъ отъ идилліи прямехонько къ нашей обычной жизни, въ тотъ самый ‘оазисъ’ будничной хлопотни, который вмст и тянетъ насъ такъ къ себ, и наполняетъ нашу душу ощущеніемъ чего-то ‘безсвязнаго и безсмысленнаго’. Мы въ ‘клтк’, а въ клтк происходитъ ‘романъ’, такой романъ, какой только и можетъ происходить въ ‘клтк’. Пусть мы теперь въ художественныхъ владніяхъ уже не г. Бунина, а г. Чирикова, пусть дйствіе происходитъ не въ Петербург, куда мы хали на слдующій день ‘Новаго года’, а въ другомъ — провинціальномъ, повидимому — ‘оазис’, пусть теперь и разсказъ ведется не отъ лица героя, а героини, пусть законный ‘онъ’ назывался тамъ Костею, а здсь просто ‘мужемъ’ даже безъ особаго имени, законная же ‘она’ зовется уже не Олею, а Женею. Все остальное идетъ попрежнему, между существованіемъ первой четы и существованіемъ второй нтъ никакой разницы, какъ нтъ между двумя дйствіями и художественнаго перерыва: мы всецло погружены, какъ и прежде, въ ‘безсвязную и безсмысленную жизнь’. Но мы лишь больше осточертли другъ другу, или, точне говоря, мужъ уже старается примириться съ пустотою существованія, жена же просто начинаетъ не выносить своего спутника жизни, и въ этомъ ‘романъ’. Прислушайтесь къ нашимъ разговорамъ (въ приведенной цитат діалогъ начинаетъ мужъ):
— Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня?
— Мн кажется…
— Почему?… Или, я хотлъ сказать…
— Нечмъ тебя любить…
— Ты любишь кого-нибудь другого?
— Нтъ… И это еще хуже для насъ обоихъ…
— Не забудь, что нашу жизнь мы строили вмст. Слишкомъ жестоко взваливать на меня одного все бремя нашихъ ошибокъ… Я… да, я самый обыкновенный человкъ, мои крылья были тми крыльями, которыя временно, во дни юности, даются каждому человку и потомъ отнимаются… Счастливъ тотъ, кто сумлъ не отдать этихъ крыльевъ… Я не сохранилъ ихъ: оказался обыкновеннйшимъ шаблоннымъ человкомъ, но ты? Разв ты считаешь себя выше? Разв у тебя есть эти крылья?
— Не знаю. Но у меня не умерло желаніе имть эти крылья, и я не могу привыкнуть къ той клтк, которая называется нашей жизнью. Понимаешь: я никогда не забываю, что я — въ клтк, и во мн никогда не умирало желаніе вырваться изъ нея. А ты — прости мою жестокость — ты чувствуешь себя не дурно и все больше становишься похожимъ на ученаго скворца…
— Не надо оскорблять…
— И мн кажется, что и ты меня не любишь, а такъ… привыкъ сидть въ клтк вдвоемъ, потому что это удобне… Помнишь, когда я сказала, что мн хотлось бы врить, что мы еще любимъ другъ друга, ты мн отвтилъ на это: ‘должно быть, ты беременна’?… Такъ ты объяснилъ мою грусть по утраченному…
Мужъ тихо отошелъ и, опустивъ голову, началъ ходить изъ комнаты въ комнату, большими необычными шагами… Мое сердце заныло тоской, мн стало жаль этого человка, жаль себя и жаль того, что когда-то было такъ дорого намъ обоямъ и что теперь исчезло (январь, стр. 192—198).
И вотъ ‘романъ въ клтк’ ускоряетъ темпъ своего развитія. Жена, чтобы избавиться отъ опостылвшаго ей мужа и невольнаго участія въ принятіи гостей — такихъ же срыхъ небокоптителей, какъ и чета въ ‘клтк’ — и хожденія въ гости, ршается порвать съ товарищемъ по заключенію, а для этого налыгаетъ на себя, что она любитъ кого-то. Мужъ, какъ и подобаетъ обитателю сраго будничнаго царства, замыкается въ ‘корректное’ негодованіе, соглашается, пожалуй, отпустить жену, но ужъ ни за что не хочетъ отдать ей маленькую дочь. А тмъ временемъ онъ попрежнему принимаетъ такихъ же, какъ самъ, скучающихъ гостей, играетъ съ ними для развлеченія въ карты и закусываетъ, извиняется за систематическое отсутствіе жены и объясняетъ ея поведеніе болзнію, наконецъ, ухитряется въ пьяномъ вид законно изнасиловать возненавидвшую его жену, которая вскор уходитъ, чтобы умереть — нсколько мелодраматично — отъ чахотки, ‘прислушиваясь къ шопоту дождя и думая, что это подлая скука жизни разсказываетъ людямъ мой сренькій и унылый романъ ‘безъ любви и героевъ’ (стр. 222). Но, и оставляя въ сторон и на отвтственности автора эту заключительную мелодраму, какъ все-таки не воскликнуть: что за славное существованіе средняго россіянина! Что за радужныя перспективы развертываются передъ тми молодыми людьми, которые не хотятъ увлекаться разными ‘широкими мечтаніями’ и благоразумно готовятся къ тихимъ радостямъ средней жизни!..

——

Пятидесятилтіе смерти Гоголя вызвало, кром многочисленныхъ празднованій его памяти,— исходящихъ зачастую отъ законныхъ дтей имъ же осмянныхъ Сквозняковъ-Дмухановскихъ, Ноздревыхъ и Чичиковыхъ,— рядъ изданій его сочиненій и массу журнальныхъ и газетныхъ статей. Въ лежащихъ предо мною книжкахъ журналовъ наиболе интересною мн показалась далеко еще не конченная статья г. Н. Котляревскаго ‘Николай Васильевичъ Гоголь’ (1829—1842 гг.), которая занимаетъ уже три первые номера ‘Міра Божія’ за этотъ годъ и ставитъ себ двоякую цль:
Во-первыхъ, возстановить съ возможной полнотой исторію психическихъ движеній этой загадочной души художника и, во-вторыхъ, изслдовать боле подробно то соотношеніе, какое существуетъ между произведеніями Гоголя и современной, ему дйствительностью, а также и ту взаимную связь, которая объединяетъ его творчество съ творчествомъ предшествовавшихъ и современныхъ ему писателей (январь, стр. 2).
Г. Котляревскій заключилъ свое изслдованіе въ рамки 1829—1842 годовъ, какъ періода собственно-художественнаго творчества Гоголя, заране устраняя изъ своей статьи разсмотрніе Гоголя — моралиста и писателя по общественнымъ вопросамъ. Пока г. Котляревскій усплъ перебрать различныя вліянія природы и среды на юнаго Гоголя, заканчивая этотъ психологически-общественный обзоръ моментомъ появленія въ свтъ ‘Вечеровъ на хутор Диканьки’, когда ‘ученическіе годы’ художественнаго генія, по его мннію, завершились (январь). Затмъ далъ намъ картину состоянія литературы и критики наканун выступленія Гоголя на писательское поприще съ цлью надлежащимъ образомъ оцнить первое художественное произведеніе новаго таланта (февраль и мартъ). Эта вторая часть еще не кончена, за то предварительная, такъ сказать, психологія Гоголя уже обрисована г. Котляревскимъ, и по поводу ея можно сдлать нсколько замчаній.
Прежде всего, конечно, въ ней ищешь отвта на столько уже разъ поднимавшійся вопросъ о выведеніи художественной индивидуальности Гоголя — и индивидуальности геніальной — изъ свойствъ его характера, изъ склада его натуры, изъ первыхъ впечатлній его дтства и юности. Г. Котляревскій добросовстно и умло хотя, можетъ быть, и не безъ длиннотъ и повтореній — собралъ воедино различныя черты умственной физіономіи Гоголя. Но, присматриваясь къ этому возсозданному г. Котляревскимъ образу, вы не можете не поражаться несоотвтствіемъ между его не очень крупными особенностями (я говорю о вншнемъ впечатлніи) и удивительной грандіозностью лучшихъ твореній Гоголя. Это несоотвтствіе автора и его произведеній, работника и продукта, создателя и созданія не перестаетъ глубоко занимать васъ, съ какою бы тщательностью вы ни перебирали одну за другою и ни комбинировали группами черты гоголевской индивидуальности въ изображеніи г. Котляревскаго.
Я, конечно, не ставлю этого въ упрекъ автору, старавшемуся, какъ уже сказано, съ большою добросовстностью утилизировать имющійся матеріалъ. Но нельзя не констатировать упомянутаго ощущенія несоотвтствія, а, констатировавъ, не задаться вопросомъ, чмъ объясняется эта непропорціональность между самимъ Гоголемъ и твореніями. Г. Котляревскій говоритъ, напр., что Гоголь уже съ самаго ранняго возраста долженъ былъ обладать ‘сложною психическою организаціею’. Этому легко поврить даже а priori, зная, какимъ несравненнымъ художникомъ былъ творецъ ‘Мертвыхъ душъ’ и ‘Ревизора’. Въ чемъ, однако, выражалась эта ‘сложность’? И вотъ, когда начинаешь приглядываться къ элементамъ этой сложности, предполагаемое умственное величіе личности Гоголя разсыпается на отдльныя особенности, право-же, не представляющія ничего крайне экстраординарнаго.
Прежде всего, черта ‘искателя правды’, которую г. Котляревскій выдвигаетъ на очень видное мсто въ характеристик Гоголя, не особенно индивидуальна, не особенно характеризуетъ этого геніальнаго художника уже потому, что, какъ совершенно справедливо замчаетъ самъ г. Котляревскій, въ этомъ отношеніи Гоголь лишь ‘членъ той у насъ довольно распространенной семьи моралистовъ отъ рожденія, для которыхъ жизнь — рядъ поводовъ терзать свою душу разными трудными вопросами’ (январь, стр. 8). А, кром того, по моему мннію, Гоголь очень Часто является — хотя бы въ своей школьной переписк, которою занимается здсь г. Котляревскій,— именно не искателемъ, а риторомъ правды, нескладно-напыщенно развивающимъ разныя нравственныя тривіальности, съ тмъ, чтобы къ этой ходульной реторик вдругъ придлать самый прозаическій и практическій конецъ: просьбу къ адресату насчетъ денегъ, вещей или какое-нибудь другое житейское порученіе далеко не изъ возвышенныхъ. Эта черта, какъ мы знаемъ, порою очень раздражала нкоторыхъ біографовъ и критиковъ Гоголя, заставляя ихъ обвинять его въ формальномъ притворств. Тогда какъ другіе извиняли или, по крайней мр, объясняли ту же черту глубокою скрытностью его характера, его нежеланіемъ длиться съ людьми своими задушевными мыслями. Это и заставляло, молъ, Гоголя начинать свои по существу дловыя письма никчемными разглагольствованіями на общія темы такъ чтобы корреспондентамъ его не очень шибалъ въ носъ узко-утилитарный смыслъ такихъ посланій. Но притворство или симуляція, какъ сказалъ бы современный спеціалистъ по душевнымъ болзнямъ, вообще замчалось у Гоголя, и выдумываніе ложныхъ мотивовъ дйствія ради затушевыванія настоящихъ практиковалось имъ даже по отношенію къ дйствительно дорогимъ ему людямъ: припомните лишь сочиненную имъ въ письм къ матери любовную исторію, которою онъ хочетъ объяснить свою странную и для него самого почти непонятную первую экскурсію, чуть не бгство за границу. Вообще мн думается, что характеристика Гоголя, какъ ‘искателя правды’, нуждалась бы, по крайней мр, въ нкоторомъ пересмотр, если не ограниченіи {И второй, болзненный, періодъ жизни Гоголя врядъ-ли можетъ служить доказательствомъ преобладанія въ духовномъ склад Гоголя такого ‘исканія’: тутъ простая у религіозность молодого Гоголя превратилась, на почв надломанной душевной организаціи, въ мучительный процессъ самобичеванія, въ которомъ, однако, въ сущности столь же мало нравственнаго содержанія, какъ въ любой неврастенической ide fixe, преслдующей больного меланхолика.}.
Не мшаетъ, можетъ быть, прибавить, что симуляція, характеризующая писателя, какъ человка, не препятствуетъ художественной правд въ его произведеніяхъ, а порою даже наоборотъ. Ибо если есть писатели, для которыхъ вполн приложимо изреченіе поэта:
Нтъ, сердце тмъ не убдится,
Что не отъ сердца говорится,
то, съ другой стороны, есть писатели, которые тмъ лучше и тоньше могутъ описать чувство, чмъ боле оно чуждо имъ самимъ, чмъ на большемъ разстояніи они стоятъ отъ него, черпая элементы эстетической правды не изъ своего сердца, а изъ наблюденія и истолкованія аффектовъ ч постороннихъ лицъ. Это, я думаю, вещь, настолько извстная въ области художественнаго творчества, что особенно на ней останавливаться нечего. Длаю это замчаніе потому, что высокій реализмъ гоголевскихъ произведеній совмстимъ какъ съ личной психологіей искателя правды, такъ и съ психологіей ея ритора. И для меня еще вопросъ, точно-ли вдохновляющей музой Гоголя въ лучшій періодъ его дятельности, когда писательство, по его же словамъ, было для него ‘высшимъ блаженствомъ’, была моральная истина, а не эстетическая правда,— что далеко не одно и то же.
И позднйшія истолкованія самого Гоголя, когда изсякъ грандіозный источникъ его творчества, ничуть не могутъ быть для насъ убдительны: мало-ли чего Гоголь въ послдствіи не столько истолковывалъ, сколько перетолковывалъ! Такъ въ одномъ изъ своихъ писемъ по поводу ‘Мертвыхъ душъ’, онъ, приведя восклицаніе Пушкина, прослушавшаго чтеніе первыхъ главъ этого великаго произведенія: ‘Боже, какъ грустна наша Россія’, пускается заднимъ числомъ въ объясненіе, что то была не дйствительная Россія, а лишь ‘каррикатура и моя собственная выдумка’, а что выдумывалъ онъ потому, видите-ли, что ‘надлялъ своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью’, бичуя свои же пороки въ образ создаваемыхъ имъ типовъ. Но это странное исканіе нравственнаго самобичеванія путемъ ‘выдумки’ и ‘каррикатуры’, вносимой въ типы, было, по всей вроятности, измышлено позже болзненно настроеннымъ Гоголемъ: кто припомнитъ, съ какою страстію великій художникъ въ лучшую пору своей дятельности знакомился съ людьми въ разныхъ положеніяхъ, какъ онъ собиралъ со всхъ сторонъ не только устныя, но и письменныя свднія всевозможнаго рода, копилъ такимъ образомъ цлые вороха фактическаго матеріала, которымъ позавидовалъ бы любой французскій ‘натуралистъ’ и любитель ‘человческихъ документовъ’, тотъ, вроятно, согласится, что ‘грустная Россія’ была и Россіей дйствительной, и что Гоголемъ при писаніи ‘Мертвыхъ душъ’ руководила не моральная истина самобичеванія, а художественная правда.
Конечно, не надо понимать сказанное такъ, что у Гоголя но было никакихъ нравственныхъ идеаловъ въ то время, когда онъ писалъ ‘Мертвыя души’ или ‘Ревизора’. Его міровоззрніе, вроятно, было то же самое, что выразилось въ ‘Переписк’ или ‘Авторской Исповди’, лишь безъ тхъ болзненныхъ преувеличеній, которыя поражаютъ читателя этихъ вещей. Его религіозныя, политическія, соціальныя идеи лишь, такъ сказать, безобразно изогнулись, вытянулись, скривились, а по существу не перемнились. Но, во всякомъ случа, эти идеи, бывшія въ, своей умренной форм принадлежностью тогдашнихъ среднихъ умренно образованныхъ и даже не особенно развитыхъ русскихъ, эти идеи не были настолько сильны, чтобы побдить своею тенденціею неизмримо боле могучій художественный талантъ автора. И тутъ рчь идетъ не столько о захватанной теперь всми мысли о противоположеніи художника и мыслителя, сколько о мирномъ сожительств въ творящей душ Гоголя этихъ двухъ параллельныхъ, не перескавшихся сторонъ его индивидуальности. Повидимому, процессъ художественнаго творчества, приводившій автора въ состояніе эстетическаго экстаза (‘высшаго блаженства’), производилъ на душевный міръ Гоголя дйствіе, похожее на операцію, какую знаменитый естествоиспытатель Фарадей, бывшій въ то же время ревностнымъ послдователемъ одной изъ самыхъ странныхъ сектъ Англіи, продлывалъ съ своими теологическими воззрніями, ‘когда принимался за свои великолпные опыты и научныя обобщенія. Онъ не фигурально только, но и въ дйствительности захлопывалъ дверь своей молельни, входя въ сосднюю лабораторію. Такъ и нашъ Гоголь очень мало, вроятно, думалъ о своихъ религіозно-соціально-политическихъ взглядахъ, когда развертывалъ передъ читателями грандіозную эпопею Россіи на рубеж 30-хъ и 40-хъ годовъ. Что бы ни утверждали наши охранители насчетъ сокровенной великой истины, уже, молъ, проглядывающей сквозь сознанныя посл и самимъ Гоголемъ несовершенства ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’ и подъ конецъ его жизни лишь расцвтшей дивнымъ цвтомъ въ письмахъ и ‘Исповди’, эту истину вы тщетно будете искать въ безсмертныхъ произведеніяхъ гоголевской общественной сатиры. За то вы найдете тамъ правду художественную, и эта правда — ‘грустная Россія’.
Лишь позже, когда въ силу плохо выясненныхъ до сихъ поръ причинъ творческій аппаратъ Гоголя оказался разбитымъ, общее міровоззрніе бывшаго геніальнаго художника могло выразиться въ литератур, и выразиться даже въ болзненно-преувеличенной форм. Но Гоголь, какъ создатель безсмертныхъ произведеній, тогда уже умеръ, или, какъ наивно выражается г. Е. Поселянинъ въ No 57 ‘Московскихъ Вдомостей’, ‘пусть погибъ томъ ‘Мертвыхъ душъ’: спасена его душа’… Вотъ-вотъ!.. {Мы должны неустанно повторять, что, если отбросить патологическую форму идей Гоголя во второмъ період, то въ этихъ взглядахъ нтъ, въ сущности, ничего, возвышающагося надъ уровнемъ обыкновеннаго міровоззрнія русскихъ реакціонеровъ. Если послдніе съ паосомъ распространяются о ‘вчномъ’, ‘проникновенномъ’ значеніи мыслей ‘Переписки’, то длаютъ это, какъ разъ наоборотъ, лишь ради непосредственныхъ политическихъ соображеній, ради рекламы своей разваливающейся лавочки. Стоитъ измниться современнымъ русскимъ условіямъ — и вы увидите, какъ обновленная страна будетъ мало говорить о ‘вчности’ этихъ Гоголевскихъ разсужденій.}
Есть другая черта психологіи Гоголя, которую подчеркиваетъ г. Котляревскій: это постоянная мысль, сопровождавшая Гоголя съ очень раннихъ поръ и до могилы, о томъ, что онъ человкъ особенный, не какъ вс, что онъ — ‘загадочная натура’, которая и должна искать себ особаго пути, которой предстоитъ нчто необычное, но которая должна за то платиться и необычными страданіями, должна переносить отъ людей массу несправедливостей, презрнія и т. д. Однако, когда присматриваешься ближе къ этимъ романическимъ планамъ о будущемъ, то самымъ опредленнымъ изъ этихъ мечтаній оказывается желаніе вступить въ службу государственную’, и такимъ путемъ ‘поднять трудъ, важный для счастія гражданъ’. Но нтересно, что если Гоголь отожествляетъ теоретически государственную службу и служеніе обществу, и будетъ отожествлять въ самой ‘Переписк’, приглашая на этотъ административный подвигъ всхъ и каждаго, на практик онъ уже въ самомъ начал своей служебной дятельности въ Петербург смотритъ на свои занятія гораздо проще и прозаичне, съ ‘чисто-матеріальной’ точки зрнія. Особаго размаха въ этихъ планахъ величія, какъ видите, не было.
Очень любопытно еще слдующее обстоятельство, показывающее, что у Гоголя не было вначал даже того страстнаго стремленія къ литератур, которое такъ часто характеризуетъ будущихъ художниковъ слова: въ числ плановъ величія у молодого Гоголя, дйствительно, совершенно отсутствовало желаніе составить себ извстность на писательскомъ поприщ. Писалъ онъ еще въ лице, писалъ много и охотно, сочинивъ тамъ даже своего неудачнаго ‘Ганса Кюхельгартена’, котораго онъ издалъ подъ чужимъ именемъ по прізд въ Питеръ и скоро изъялъ изъ обращенія, подъ вліяніемъ недружелюбной критики. Но онъ не придавалъ серьезнаго значенія этимъ попыткамъ, и даже, когда писалъ уже ‘Вечера на хутор’, смотрлъ больше на нихъ съ точки зрнія ‘матеріальной пользы’: самъ онъ и не подозрвалъ внутреннихъ достоинствъ своего произведенія. И литературные, какъ и служебные планы Гоголя, сводились, какъ видите, на практик къ соображеніямъ не особенно высокаго разряда.
Можетъ быть, нсколько больше говоритъ о будущей художественной сил Гоголя его противорчивая и неуравновшенная натура, но и то лишь постольку, поскольку вообще врна гипотеза о близости или, по крайней мр, объ извстномъ соотношеніи между геніемъ и ненормальностью. Гоголь, дйствительно, рисуется намъ крайне впечатлительнымъ существомъ, въ которомъ одновременно функціонируютъ боле или мене исключающіе другъ друга психическіе факторы, напр., очень живая фантазія и проницательный умъ, въ которомъ замчается чрезвычайно быстрая смна настроеній: веселья и ‘глубокой меланхоліи съ перевсомъ послдней’, въ которомъ, наконецъ, уживаются романтическій порывъ и трезвая наблюдательность, неясныя, но могучія стремленія къ какому-то идеалу и почти врожденная, можно сказать, практичность, самолюбіе, граничащее съ непріятнымъ самомнніемъ, и уничиженіе посл неуспха, увренность въ силахъ и легко наступающее отчаяніе. Даже нкоторыя изъ свойствъ гоголевскаго художественнаго темперамента, которыя г. Котляревскій разсматриваетъ какъ основныя и неразложимыя, сводя ихъ даже къ рас,— напр., юморъ,— представляются мн производными и легко объяснимыми именно изъ сосуществованія въ душ Гоголя довольно противоположныхъ элементовъ. Такъ, гоголевскій юморъ есть, по моему, особая форма настроенія, которою пылкая фантазія защищается отъ разлагающаго анализа тонкаго ума: воображеніе какъ бы извиняется въ своихъ капризахъ передъ трезвымъ разсудкомъ и забгаетъ впередъ его возраженій, принося покаянную въ вид юмористическаго отношенія къ только-что продланному сальто-мортале.
Итакъ, вотъ все, что мы могли извлечь въ смысл характеристики юнаго Гоголя изъ добросовстнаго этюда г. Котляревскаго. Спрашивается теперь, въ какой степени совокупность разсмотрнныхъ нами чертъ можетъ объяснить колоссальную художественную дятельность отца русскаго реализма и ея внезапное и раннее прекращеніе. Я думаю, что читатель согласится теперь не только въ трудности, но въ прямой невозможности установить пропорціональность — какъ было сказано выше — между творцомъ и его великими твореніями. Въ настоящее время у насъ осталось слишкомъ мало строго провренныхъ документовъ для пересмотра этого въ высшей степени интереснаго литературно-критическаго процесса: въ чемъ состояла психическая геніальность Гоголя? и почему она такъ скоро изсякла, уступивъ мсто заурядному реторическому резонерству, съ большимъ самомнніемъ развивающему взгляды, которые были не только не оригинальными въ 40-хъ годахъ, но показались бы отсталыми даже для Россіи екатерининской эпохи? А между тмъ исторія литературной дятельности Гоголя является однимъ изъ самыхъ любопытныхъ проблемъ психологіи великихъ людей.
Извстный психіатръ г. Н. Баженовъ пытается, правда, въ своей стать въ январьской и февральской книжкахъ ‘Русской Мысли’ освтить съ научной точки зрнія ‘Болзнь и смерть Гоголя’, стремясь поставить душевный діагнозъ писателя на основаніи чисто литературнаго матеріала. Но, не говоря уже о томъ, какъ трудно подставить точные научные термины въ неопредленныя выраженія обычнаго языка,— и по документамъ, насчитывающимъ уже полвка, а кром того, неполнымъ и противорчивымъ,— мы въ данномъ случа получили бы даже при успшномъ результат изслдованія лишь отвтъ на вопросъ о болзненномъ состояніи Гоголя, но не на вопросъ о психическихъ особенностяхъ его художественнаго творчества.
И вотъ, перечитывая это время массу немало различныхъ, большею частію умренно интересныхъ статей о Гогол, я сожаллъ, что у насъ не нашлось человка, столь же свдущаго въ естественныхъ наукахъ, сколько литературно образованнаго, чтобы на частномъ, но поразительномъ примр Гоголя поработать надъ вопросомъ о физіологическихъ условіяхъ расцвта и упадка художественной геніальности. И у меня не выходитъ изъ головы попытка мало извстнаго, но самостоятельнаго русскаго мыслителя, . Вешнякова (его цнилъ, однако, покойный П. Л. Лавровъ), поставить на научномъ основаніи ‘сравнительную біологію и патологію ученыхъ, мыслителей и артистовъ’. Таково, дйствительно, названіе его послдняго (посмертнаго), вышедшаго на французскомъ язык (въ 1899 г.) труда, въ которомъ этотъ авторъ пользуется біографіями нкоторыхъ крупнйшихъ ученыхъ и литераторовъ, чтобы опредлить нормальныя и болзненныя условія умственной работы и установить характеристику и жизненную эволюцію разныхъ типовъ мыслителей. Когда, напр., читаешь у Вешнякова о патологическомъ состояніи и преждевременномъ біологическомъ упадк нкоторыхъ оригинальныхъ,— синтетическихъ и философски-обобщающихъ — умовъ, то невольно приходитъ на умъ нашъ Гоголь, который, если и не былъ философомъ, то совершилъ величайшій художественный синтезъ, какой только когда-либо существовалъ въ русской литератур. И когда тотъ же Вешняковъ рельефно подчеркиваетъ фактъ, что упадокъ творческой дятельности геніевъ сопровождается зачастую періодомъ незначительныхъ совершенно заурядныхъ работъ, мало напоминающихъ первоначальные великіе труды, то какъ таки снова не вспомнить нашего Гоголя, который въ 1842 г., т. е. на тридцать третьемъ году своей жизни, завершилъ циклъ своего великаго художественнаго творчества и послдніе десять лтъ ничего не могъ дать Россіи (не говоря о неизвстномъ намъ въ сущности второмъ том ‘Мертвыхъ душъ’), кром ‘Переписки’ и ‘Исповди’, способныхъ восхищать лишь разныхъ Говорухъ-Отроковъ и гг. Волынскихъ? Будемъ надяться, что отливъ метафизическихъ тенденцій и пробужденіе интереса къ положительной наук будутъ имть своимъ результатомъ, между прочимъ, и появленіе строго научной и вмст высоко художественной біографіи нашего великаго реалиста.

——

Упомяну еще о кой какихъ вещахъ въ лежащихъ предо мною журналахъ. Въ февральской книжк ‘Русской Мысли’ г. Маминъ-Сибирякъ даетъ подъ заглавіемъ ‘Старая реформа’ небольшой, но характерный разсказъ изъ жизни бдныхъ бурсаковъ, настоящихъ босяковъ нашего духовнаго сословія, застигнутыхъ преобразовательнымъ шкваломъ, который пронесся во время оно по семинаріямъ всей Россіи, докатился до отдаленной Сибири и оставилъ повсюду массу жертвъ, полегшихъ костями на пол брани съ новыми требованіями при старой подготовк. Въ мартовскомъ номер ‘Русской Мысли’ можно отмтить начало повсти г-жи А. Ф Дохтуровой ‘По теченію’,— исторію флирта одной изящной барышни одновременно съ мягкимъ и женолюбивомъ писателемъ и съ бравымъ студентомъ, и начало же романа г. В. Я. Свтлова, задавшагося, повидимому, цлью изобразить современный адвокатскій и театральный міръ, хотя нсколько загадочное заглавіе ‘Темный блескъ’ не позволяетъ еще сказать ршительно, ограничится ли авторъ затронутой пока сферой дльцовъ и бонвивановъ, или попробуетъ расширить свой сюжетъ. Объ этихъ двухъ вещахъ,— и о повсти, и о роман,— мы поговоримъ, когда он будутъ кончены или, по крайней мр, достаточно опредлятся.
Въ мартовскомъ номер ‘Міра Божія’ г. Танъ набрасываетъ рядъ недурныхъ сценокъ изъ своихъ путевыхъ очерковъ ‘По Японіи’. Существованіе бокъ-о-бокъ и уже начавшееся взаимное проникновеніе двухъ культуръ, восточной и западной, изображены авторомъ легкими, но, какъ мн кажется, врными штрихами. Останавливаетъ на себ вниманіе и та сторона Японіи, въ которой авторъ находитъ аналогію съ веселой и граціозной жизнію древняго міра. Было бы, дйствительно, интересно прослдить, насколько современная ‘Имперія восходящаго солнца’ (одно изъ оффиціальныхъ названій Японіи) дйствительнымъ, а не вншнимъ только образомъ оправдываетъ впечатлнія нашего туриста, который говоритъ объ
идилліи еокрита, внезапно претворенной въ дйствительность въ этой замчательной стран, гд крайній востокъ Азіи соприкасается съ крайнимъ западомъ Америки и кирпичные фасады заводовъ возникаютъ рядомъ со статуями Будды среди древнихъ рощъ, посвященныхъ тишин, дремот и красот (стр. 12),
и который характеризуетъ кварталъ столичнаго города, какъ
уголъ античной эпохи, одинаково чуждый нашимъ тяжелымъ цивилизованнымъ порокамъ и колючимъ свернымъ рефлексамъ совсти. Специфическій хмльный и блудливый угаръ, окутывающій по ночамъ гршныя стогны европейскихъ столицъ, здсь не существовалъ. Небо было слишкомъ ясно, яркія краски сплетались изящно, лица смотрли беззаботно, смхъ звенлъ слишкомъ заразительно (Ibid.).
Перечитывая эти строки русскаго путешественника, я невольно припоминалъ блестящее обобщающее изображеніе характера японцевъ такимъ извстнымъ ученымъ, какъ Элизе Реклю. Я позволю себ привести слдующую цитату изъ знаменитаго географа:
Своею воздержностью, личнымъ достоинствомъ, чувствомъ чести, взаимнымъ уваженіемъ и симпатіей, масса японскаго народа несомннно превосходитъ нравственный уровень большинства западнаго населенія: она превосходитъ послднее и пониманіемъ красоты природы. У самаго послдняго крестьянина Ниппона глаза открыты на прелесть или величіе пейзажей, когда онъ строитъ свою деревянную хижину, онъ старается поставить ее на берегу текучей воды, по сосдству съ рощею, въ виду великолпнаго горизонта, и почти всегда онъ украшаетъ ее цвтами, расположенными съ большимъ вкусомъ. Даже запрещено портить ландшафтъ, строя гостиницы на неподходящемъ мст. Въ лучшее время года повсюду встрчаешь группы людей изъ народа, не столько паломниковъ, сколько туристовъ, которые посщаютъ мста, наиболе славящіяся своею живописностью.
Въ мартовскомъ же номер ‘Міра Божія’ мн приглянулся,— приглянулся не столько по выполненію, носящему слды неопытности и мелодраматичной наивности, сколько по замыслу,— небольшой разсказъ г-жи Крандіевской ‘Только на часъ’. Это исторія начинающей писательницы, которая пріхала осматривать рудникъ съ цлью запастись матеріаломъ для писанія и для большей добросовстности провела часъ — ‘только часъ’ — на дн шахты, вдали отъ солнца и обычной суетни, среди почернлыхъ, истомленныхъ людей, работающихъ при слабомъ мерцаніи лампочекъ, среди грязи, вони и тсноты, въ самыхъ ужасныхъ нечеловческихъ позахъ. Писательница не выдерживаетъ, еле-еле добирается до поверхности и всю слдующую ночь проводитъ въ мучительномъ кошмар, сближая впечатлнія своего часа со всей безконечной, монотонной жизнію илотовъ современной цивилизаціи и тщетно спрашивая себя, ‘что же длать? что?’ и какъ освободить массу чувствующихъ и страдающихъ существъ отъ ихъ каторжной доли.

В. Г. Подарскій.

‘Русское Богатство’, No 4, 1902

Русанов Николай Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ф. М. Уманец. Из моих наблюдений по крестьянскому делу. Спб. 1881 г, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1882
  2. Последние труды о происхождении современной Франции, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1902
  3. Жизнь и сочинения Бахофена, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1889
  4. Наша текущая жизнь, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1902
  5. Л. Шепелевич, С. Венгеров, Р. Бойль. Генрих VIII, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1904
  6. Потемки души, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1913
  7. Утаенная любовь А. С. Пушкина, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1930
  8. По поводу статуи г. Иванова на выставке общества любителей художеств, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1866
Электронная библиотека