А. Петрищев
А. Петрищев
Надгробное
Надгробное, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Источник текста: ‘Русское Богатство’, 1912, 8, с. XII-XIV.
Петрищев Афанасий Борисович (р. 1872) — публицист, сотрудник журнала ‘Русское богатство’.
Могильная насыпь ещё не осела. Перед нею трудно собрать мысли об утрате, невозможно отрешиться от личного чувства скорби. Есть люди, которых нельзя не любить, лишь только узнаешь их. Мало сказать: таким был покойный. Это был человек, привязанность к которому не может стать привычной, — чем-то таким, что отстоялось, достигло своего предела и может быть незамечаемо сознанием в повседневной совместной работе. В повседневном — крупном и мелком — он раскрывался, как человек блестящего ума, тончайшей восприимчивости, поразительной отзывчивости, редкой душевной красоты, он возвышал, он воодушевлял, он умилял, он восхищал. Его нельзя было не любить тем глубже, чем ближе его видишь и больше узнаёшь. И, стоя у его могилы, трудно осмыслить, какая крупная общественная величина исчезла из жизни, — забываешь, что нет Анненского. По логике сердца, всего больнее, что нет Николая Фёдоровича, — милого, славного, дорогого Николая Фёдоровича.
И не ошибается сердце… Помню моё первое, мимолётное знакомство с Николаем Фёдоровичем в конце 1903 года. У меня было поручение от одного провинциального статистика — ‘справиться у Анненского’ относительно разных специальных предметов. На большом собрании я подошёл к Анненскому, с чисто деловыми намерениями и с теми чувствами, какие естественны в приезжем из провинции, начинающем литераторе, когда он подходит к большому общественному деятелю, а, между прочим, и к знаменитому специалисту, научными трудами которого создана целая школа, с именем которого связана целая эпоха в истории русской статистики. Несколько беглых фраз, милая незабвенная улыбка Николая Фёдоровича, — и я забыл и статистику, и всё прочее, что знал об Анненском, просто — ‘очаровательный старик’, ‘душевный человек’. Тут кто-то вмешался в наш едва начатый разговор. Я забыл спросить и о том, о чём хотел спросить. А потом было некогда, пришлось спешно выехать из Петербурга. Так и осталось поручение моего провинциального знакомого неисполненным. Помню и ‘различие точек зрения’, в ту пору удивившее меня, как неожиданность. Когда я подъезжал к Петербургу и мысленно перебирал, что надо сделать в нём, память подсказывала: ‘да, не забыть бы справиться у Анненского’. С именем: ‘Анненский’ связывалось представление о больших общественных заслугах, поскольку они были мне известны. И с этой точки зрения человек Анненский, Николай Фёдорович, был для меня не виден. Я его не знал и о нём не думал. Уезжая из Петербурга и мысленно перебирая, чего не сделал, я вспоминал: ‘вот так и не справился у Анненского’. И при этом у меня оказалась новая точка зрения: на первом плане был ‘очаровательный старик’, ‘душевный человек’, а его общественные заслуги приняли вид как бы придатка, дополнения к Николаю Фёдоровичу. Духовная красота личности словно заслоняла дела её. Такое распределение вещей в перспективе было для меня новостью. И думая о ней в вагоне, под стук колёс, я невольно вспомнил старый парадокс: ‘если бы человек был хуже, его заслуги ценились бы лучше’.
Это мелькнуло и забылось. И снова всплыло уже в 1905 году, в предманифестское время: конец августа и сентябрь. В общественном движении ясно обозначались глубокие трещины. И была потребность выяснить их и установить своё отношение к ним. Нарастала волна народного движения. И создавалась необходимость подготовиться к встрече с нею. По предложению Николая Фёдоровича и в его квартире на Троицкой улице стал собираться по воскресеньям тесный кружок единомышленников по преимуществу причастных к журналистике. В него вошло и народническое крыло тогдашнего ‘Сына Отечества’, представленное Г. И. Шрейдером и мною. Недолго были эти ‘воскресенья’ — окончились в первых числах октября. Подготовиться не удалось, — события опередили нас. Самое значение того, что было лишь намечено на воскресеньях, определилось позднее. В момент ‘маленьких собраний на Троицкой’ никто не мог знать, что из них выйдет. Это был просто — один из многих эпизодов в интимной истории общественных движений. Мне, провинциалу, тогда только что переехавшему на постоянное жительство в Петербург, были новы впечатления петербургского бытия. И часто во время больших воскресных разговоров на большие темы у меня возникали посторонние мысли. Часто, глядя на Анненского, руководившего прениями, думалось: сколько таких эпизодов из интимной истории общественных движений было в жизни этого человека? сколькими нитями он органически связан вообще с историей русского общества? Но опять, как два года назад, мне казалось это лишь придатком к душевному, милому человеку Николаю Фёдоровичу. Как бы ни были велики его заслуги, он, как личность, как обаятельный и вместе праведный человек, стоит на исключительной высоте.
Скоро после ‘воскресений на Троицкой’ судьба дала мне большое счастье — постоянно работать с Николаем Фёдоровичем, под его руководством, в качестве и политического единомышленника, и товарища по ‘Русскому Богатству’. За 7 лет совместной работы было время лучше узнать, что такое тот Анненский, с которым связана целая эпоха в истории не только статистики, но и всего русского общества, целая эпоха в истории определённого направления общественной мысли, целая эпоха в истории ‘Русского Богатства’. Центральная сила в передовых рядах интеллигенции, центральная величина всего направления, центр в нашей журнальной товарищеской среде, человек огромного авторитета и поразительного умения быстро охватывать не только принципиальное значение каждого дела, но и мельчайшие практические детали… На моих глазах он, по мере развития болезни и упадка сил, отходил от многообразных видов активной деятельности. Отходил не без протестов и не без пререканий с друзьями, которым порою 6ыл0 не легко удержать его хотя бы только от наиболее опасных при его здоровье выступлений на больших собраниях, от неизменного председательствования в многолюдных, а порою и 6урных заседаниях. Силы, однако, падали. И круг деятельности Николая Фёдоровича всё более и более смыкался возле той основной работы, какую он нёс в качестве председателя редакционного комитета ‘Русского Богатства’. В конце 1911 года болезнь вышибла и это. Анненский с его делами и заслугами отходил в Историю. Оставался вплоть до рокового исхода Николай Фёдорович. И всё более и более отчётливую выпуклость приобретала та черта в душевном складе этого праведного человека, которую лично мне часто хотелось назвать ‘святою неугомонностью’: огромная, вечно напряжённая жажда непосредственного участия во всём том, что он считал общественно нужным и важным. Эта жажда, вообще неутолимая в Николае Фёдоровиче, под конец была уже совершенно неутолённой. Но он думал, он готовился, у него были мысли и планы на будущее. И вернись к нему хоть часть былых сил, он опять ринулся бы в гущу жизни, и опять делал бы в сущности то же, что и делал, и так же, как и делал! Не мог он иначе. Такой уж был цельный человек.
Оригинал здесь — http://annensky.lib.ru/names/nf&an/nf_necr.htm