H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
НАБОЛВШІЕ.
НАБОЛВШІЕ.
Наболевшие, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Въ послднихъ числахъ октября 18… года я получилъ такого рода извщеніе:
— Сего 22 октября, проживающая въ Козьей улиц солдатка Яковлева была ранена въ грудь ножомъ. Для излеченія отъ такой раны оная Яковлева отправлена въ городскую больницу, подозрваемой же въ нанесеніи ей раны рядовой Степанъ Прокофьевъ содержится на главной гауптвахт. О чемъ городская полиція и иметъ честь увдомить васъ для производства слдствія.
Къ лаконическому увдомленію полиціи былъ приложенъ складень-ножъ, четверти въ полторы длиной, на остромъ конц ножа осталось нсколько засохшихъ кровавыхъ пятенъ.
Чтобы дополнить и пояснить лаконическое увдомленіе полиціи, я отправился въ больницу. Дежурный лекарь сказалъ мн, что раны Яковлевой хоть и очень серьезны, но что она въ настоящее время находится въ полномъ сознаніи и разговоръ не можетъ особенно болзненно дйствовать на нее.
Я освидтельствовалъ Яковлеву: на ней было три раны, одна на груди и дв на рукахъ, выше локтя, особенно была глубока грудная рана. Кром того у Яковлевой были изрзаны пальцы, которыми хваталась она за ножъ, чтобы предохранить грудь отъ ударовъ. Дарь на видъ лтъ двадцать-шесть, лицо ея было некрасиво.
— Ну что, Дарья, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ я больную, когда фельдшеръ окончилъ перевязку.
— Ничего, батюшка, только ужь очень больно.
— Кто это тебя Дарья?
Дарья открыла глаза и постотрла на меня.
— Да вотъ онъ, злодй-то мой… Кому больше.
— Кто? Степанъ Прокофьевъ, чтоли?
— Онъ, онъ сгубилъ мою душеньку.
— Да за чтоже онъ тебя?
— Ну, поди ты съ нимъ, и сама не знаю за что, такъ вотъ взошло въ голову, смутилъ окаянный, — онъ меня и прысть.
— Да что же ты жила чтоли съ нимъ?
— Какъ же, батюшка, не жить. Вотъ ужь четвертый годъ таскаюсь съ нимъ. И допрежъ съ свту благо согналъ совсмъ, а ужь это, подиткось, и не знай што.
— Стало онъ и прежде съ тобой дурно поступалъ.
— Извстно дло, человкъ взбалмошный: вступитъ что въ голову, вынь да положь ему,— убью, говоритъ, какъ собаку убью.
— Отчего же ты не бросила его?
— Глупость-то наша женская. Ну вотъ такъ, словно обошолъ онъ меня чмъ.
— Да вдь была же какая причина, что ршился онъ на такое дло. За него спасибо не скажутъ, Степанъ зналъ это.
— Какая причина. Да просто безо всякой причины. Мы, знаете ли, живемъ теперь въ бан: хозяйка изъ горницы насъ выгнала, постояльцевъ на ярманку пустила. Вотъ сижу я на полк, да вяжу чулокъ, а онъ, Прокофьевъ-то, и приходитъ ко мн. Ну, перва сталъ разговаривать такъ хорошохонько, чистый понедльникъ молъ, въ ротной бан былъ. А тамъ и говоритъ мн: дай ему на полштофъ, опохмлиться дескать посл прощеннаго дня хочу. Я ему и молвлю: гд я теб возьму на полштофъ: чернаго-то хлба нтъ, не токма што водки. Пристаетъ: заложи ему что съ себя. Да чего, говорю, заложить, одна у меня гуня-то, да за нее и шкалика напросишься. Ну, я замолчала, и онъ ничего. Потомъ опять разговоры повли, сталъ онъ межъ прочимъ говорить: пойдемъ съ нимъ въ кабакъ, деньги у него есть на косушку, я не въ часъ и молви: какое нынче въ кабакъ, нон добрые люди въ ротъ ничего не берутъ, а ты въ кабакъ зовешь. Нтъ, все злодй не унимается: пойдемъ да пойдемъ, я нейду, онъ меня за рукавъ схватилъ, тащить сталъ съ полка, рукавъ у платья оторвалъ, потомъ за руки сталъ тащить, я знаешь упираюсь. А на ту пору на стол окола полка ножикъ лежалъ, енъ схватилъ его, да какъ прыснетъ меня въ грудь: ‘такъ, на же говоритъ теб, стерва, чертовка проклятая!’ — я было схватилась за ножикъ, а онъ вырвалъ его у меня изъ рукъ, да вдругорядъ прыснулъ. Я такъ не вспомнилась. И не знаю что было ужь.
Дарья, приподнявшись при послднихъ словахъ, опять упала на подушки и стала тяжело дышать. Я отошолъ отъ нея. Во все время разсказа, даже и тогда, когда вырывались бранныя слова, я не замтилъ чтобы Дарья была возмущена поступкомъ Прокофьева.
Черезъ нсколько минутъ Дарья начала опять ровно дышать, я подошелъ къ ней.
— Неужели тебя Прокофьевъ только за это ударилъ? Ты, быть можетъ, скрываешься передо мной, сама въ чемъ виновата предъ Степаномъ?
— Что мн, батюшка, передъ табой таиться, можетъ и жить-то мн часъ какой остался, у Бога не скроешься, я и священнику на духу вчерась тоже сказала, что и теб, — не вришь мн, у него спроси, онъ все повдаетъ теб.
— Ты, быть-можетъ, неврна была Прокофьеву, другихъ любовниковъ имла, онъ узналъ, да и осердился на тебя.
— Чай не первый день живу съ нимъ? Четвертый годъ таскалась. У публичныхъ, — кто деньги даетъ, тотъ и любовникъ. Только что Степанъ не изъ такихъ былъ у меня, — одинъ и былъ не въ уряд съ другими. Т што: придутъ да и уйдутъ, а этотъ сердешный былъ даромъ.
— Разв ты публичная?
— Публичная.
— И Прокофьевъ зналъ объ этомъ?
— Кому же и знать-то какъ не ему, — съ перваго дня знакомства зналъ. Вдь онъ на дню то почесь разъ десять придетъ ко мн. Вмст съ гостями компанію водитъ, пьянствуетъ.
Посл опросовъ Дарьи Яковлевой, я немедленно оправилъ требованіе, чтобы ко мн привели Степана Прокофьева. Прокофьевъ былъ молодой солдатъ съ умноподвижнымъ лицомъ, безпрерывное подергиванье мускуловъ на которомъ указывало на его раздражительно-вспыльчивый, холерическій темпераментъ. Такъ какъ дло о нанесеніи ранъ Яковлевой было совершенно ясно (показаніе Дарьи подтвердила слово въ слово другая, проживающая съ ней женщина), то я полагалъ, что Прокофьевъ по первому же слову сознается.
— Что это ты надлалъ, Прокофьевъ? спросилъ я его.
— Что такое, ваше благородіе?
— Да Дарью-то какъ ты всю исполосовалъ.
— Никакъ нтъ, ваше благородіе.
— Какъ, никакъ нтъ? разв не ты нанесъ ей раны?
— Не я, ваше благородіе.
— Она прямо указала на тебя, расказала причину твоего проступка.
— Вретъ она, ваше благородіе. Разв у гуляющихъ двокъ есть какая совсть, — он ее всю по кабакамъ растранжирили.
Я перемнилъ тотчасъ же тактику.
— Впрочемъ, дйствительно, мало ли что он болтаютъ: имъ на слово-то врить нельзя.
— Всеконечно, ваше благородіе. Она любовницей моей была, да непотребностямъ занималась, я ей выговаривалъ, чтобы она эфдакую жизнь бросила вести, работой тамъ какой занялась: она вотъ единственно изъ-за того такой поклепъ на меня и возвела.
— Да ты былъ у Дарьи, когда она ножемъ себя хватила? спросилъ я у Прокофьева.
— Никакъ нтъ, ваше благородіе, я въ понедльникъ-то и не былъ у Дарьи.
— Какъ же ты узналъ, что она надъ собой такое дло совершила?
Прокофьевъ призадумался.
— Въ рот узналъ, — какъ взяли то меня. Я знашь, спрашиваю: за что это, братцы, меня берутъ.
— Кого же ты спросилъ то?
— Не помню, ваше благородіе. Ужь оченно напугался я, отродясь не видалъ такого дла.
— Какого дла?
— Да вотъ, что взяли-то меня. Спрашиваю я ротныхъ, а они мн и говорятъ: Дашку такъ-и-такъ ты порзалъ, душу христіанскую сгубилъ.
— Такъ ты и не былъ въ понедльникъ-то у Дарьи?
— Не былъ, ваше благородіе. Понапрасну она на меня такую бду взваливаетъ.
Надо вамъ замтить, что Прокофьевъ, ударивши въ послдній разъ Дарью, кинулъ ножъ и бросился бжать, неразбирая дороги, по огородамъ, по сугробамъ снгу домой. На полдорог его видли два солдатика его же роты, испуганнаго, блднаго и тотчасъ же догадались, что съ нимъ случилось что то неладно.
— А скажи пожалуйста, Прокофьевъ, откуда ты бжалъ въ понедльникъ, часа въ четыре посл обда.
— Ни откуда ваше благородіе, я дома былъ въ эту пору.
— Какъ же тебя видли Стволовъ и Портупеянко.
Прокофьевъ вздрогнулъ и поблднлъ. Прошло нсколько секундъ молчанья.
— Виноватъ, ваше благородіе, задыхающимся голосомъ, едва слышно проговорилъ Прокофьевъ: былъ у Дарьи.
— И ударилъ ее ножомъ?
Видно было, что въ Прокофь происходила страшная борьба, сознаться или нтъ въ своемъ поступк: на подвижномъ лиц Прокофьева можно было читать вс симптомы этой борьбы. Наконецъ страхъ наказанія превозмогъ.
— Никакъ нтъ, ваше благородіе, скороговоркой, почти закричалъ Прокофьевъ.
Я сталъ уговаривать Прокофьева сознаться, говорилъ, что полное сознаніе на многое уменьшитъ наказаніе, что при произнесеніи приговора должны принять во вниманіе вспыльчивость, вслдствіе которой совершенно преступленіе, а еще боле раскаяніе. Но Прокофьевъ не сознавался.
Во время моего разговора я замтилъ въ нкоторыхъ мстахъ шинели Прокофьева едва-едва видныя темныя, неопредленныя пятна: только на самомъ конц полы осталось совершенно явственное маленькое кровавое пятно.
— Кто же такъ постарался надъ Дарьей?
— Сама, ваше благородіе.
Я не ожидалъ подобнаго оборота: по положенію ранъ на тл Дарьи ясно было видно, что показаніе Прокофьева нелпость.
— При теб.
— При мн.
— Ну разскажи, какъ это было?
— Я, ваше благородіе, пришолъ къ Дарь-то, началъ съ замшательствомъ и остановками Прокофьевъ: а она сидитъ на полк. Я съ ней разговаривать сталъ: ты что, молъ, не длаешь ничего, масляницу гуляла, али же и теперь гостей ждешь. А она, Дарья-то, ругать меня стала, что не въ свои дла мшаюсь.
— Ну чтоже?
— Ничего, только-что сильно ругалась, матерничала.
— Когда-жъ она ударила себя ножомъ-то?
— Ножомъ-то. Я сталъ ей выговаривать, а она пристала ко мн, — дай ей денегъ на вино, голова, слышь, съ похмлья болитъ. А я ей:— какое нынче вино, день эдакой. А она, надо полагать съ досады, и хватила себя ножомъ.
— Гдже она сидла въ эту пору?
— На полк.
— Чтоже она, слзла чтоли съ полка?
— Нту, такъ на полк и осталась, я какъ увидлъ эдакую бду, такъ съ испугу, чтобъ въ отвтъ не попасть, и бжалъ.
— Стало-быть ты такъ и недотрогивался до Дарьи?
— И не дотрогивался.
— Какъ же кровь-то на шинель къ теб попала?
Прокофьевъ взглянулъ на шинель и замтилъ на пол ея маленькое пятнышко.
— Не помню, ваше благородіе, можетъ и дотрогивался.
— Какъ же это ты не помнишь?
— Съ испугу, а наипаче съ вина.
— Разв ты пьянъ былъ на ту пору.
— Не вовсе пьянъ, а выпивши.
— Гджъ ты пилъ вино?
— Въ кабак, извстное дло.
— Въ какомъ же кабак?
— Мало ли ихъ, разв упомнишь, въ какомъ кабак былъ.
— Ну, а какъ же у Дарьи вмсто одной раны очутилось три и пальцы вс разрзаны?
— Не могу знать, ваше благородіе, разв я за все въ отвтъ долженъ идти? и то вотъ безвинный въ тюрьм сижу.
Не смотря на всю видимую несостоятельность показаній Прокофьева, не смотря на замшательство, которое обнаруживалось въ немъ посл каждаго вопроса, на противорчіе съ прежде сказаннымъ, Прокофьевъ не отступалъ отъ того, что Дарья сама изранила себя, и что показываетъ на него, Прокофьева, только потому, что онъ бранился за развратную жизнь.
Прокофьеву съ Дарьей нужно было дать очныя ставки. Я послалъ спросить Дарью, можетъ ли она видть Прокофьева, спросилъ медиковъ, не будетъ ли предполагаемое свиданіе имть вліяніе на дальнйшее выздоровленіе Дарьи, оказалось: что препятствій ни съ той ни съ другой стороны не было,
Безъ малйшаго признака злобы, безъ гнва встртила Дарья Прокофьева. Мн показалось, что она обрадовалась, увидавши своего любовника. Зато черныя брови Прокофьева нахмурились, онъ крпко сжалъ губы.
— Вотъ Дарья, обратился я къ израненной: — Прокофьевъ не признаетъ, что изранилъ тебя: онъ говоритъ, что ты сама себя ударила ножомъ.
И безъ того большіе глаза Дарьи сдлались еще больше, когда она услыхала послднія слова.
— Какъ, я сама ударила себя? Что ты, Степанъ, въ ум ли?
— Я-то въ ум, а ты вотъ видно его пропила, коли на меня такую околесину несешь.
— Ахъ Степанъ, Степанъ, грхъ теб эдакія слова про меня говорить, переносила отъ тебя я много, сколько разъ бивалъ ты меня, все молчала, а теперь душегубства мово захотлъ. Что я теб сдлала? на што послднее, и то съ себя снимала, да теб отдавала. За это видно смерти моей ты пожелалъ.
— А ты полно казанской сиротой притворяться, да небылицы разсказывать. Сама на себя руку подняла, да…
— Гд у тебя совсть-то, знки твои безстыжіе!
— У меня совсть-то при мн, а у тебя ея нтъ,— извстно что публичная…
— Что, публичная!.. Не таскался бы съ публичной. Али ты думаешь, коль публичная, такъ и Бога забыла, клевету нести буду. Коли-бъ знала я за тобой такія качества, глаза бы свои вырвала, чтобъ не смотрли на тебя.
— Ну и вырвала бы.
— Окаянный ты эдакой, пуще свту божьяго любила я тебя.
— То-то у тебя на дню по десятку нашего брата и бывало.
— Пошто же ты тиранствовалъ надо мной, коли денегъ теб не давала? Поштожъ ты кровь мою день деньской пилъ?
Укоризны Дарьи язвили Прокофьева сильно. Видя, что очная ставка ни къ чему не ведетъ и боясь чтобы волненія не подйствовали вредно на здоровье Дарьи, я поспшилъ покончить сцену.
— Такъ, Дарья, онъ тебя ударилъ ножомъ?
— Онъ,— завтра Богу отвтъ быть-можетъ приведется давать, такъ и скажу, онъ, батюшка, пусть разсудитъ.
— Никакъ нтъ, ваше благородіе, изъ злости баба городитъ.
— Богъ тебя проститъ, Степанъ, не носила я жалобы никому, сама застрадалася вспоминаючи тебя. Тошнехонько мн за тебя.
Это были послднія слова Дарьи Степану. Несмотря на предсказанія медиковъ, что рана не опасна, Дарья умерла не выходя изъ госпиталя. За день до смерти судорожно металась она на постели да звала Степана.
Прокофьевъ несознался въ преступленіи, но что Дарья была зарзана имъ — этотъ фактъ неподлежалъ сомннію. Теперь возникаетъ вопросъ: гд же въ самомъ дл причина преступленія: неужели въ отказ Дарьи идти въ кабакъ? купить полштофъ водки? Полагаю что нтъ, отказъ Дарьи — была только, придирка, толчекъ, дйствительная же причина преступленія должна была скрываться гораздо глубже. Впрочемъ, при отсутствія сознанія Прокофьева, при его скрытномъ, нелюдимомъ характер выяснить эту причину чрезвычайно трудно.
Вообще же надо замтить, что въ подобнаго рода преступленіяхъ чаще всего приходится разршать вопросъ: какъ относился преступникъ къ тмъ формамъ быта, въ которыхъ слагалась его жизнь, на сколько сознавалъ онъ эти формы для себя благопріятными или неблагопріятными, — ибо чаще всего въ этихъ-то отношеніяхъ и послдствіяхъ изъ нихъ проистекающихъ и заключается источникъ той болзненной раздражительности ко всмъ явленіямъ вншняго міра, которая человка, съ теченіемъ времени при, положеніи длъ in statu quo, доводитъ почти что до мономаніи и до заявленія себя преступленіемъ. На такія преступленія нельзя смотрть какъ на нчто зародившіеся и развившееся мгновенно, напротивъ того путь ихъ развитія чрезвычайно медленный, послдняя, видимая причина есть только прикосновеніе къ свжей ран, вырвавшее у больнаго мучительный крикъ боли, это песчинка заставившая всы потерять равновсіе, вся суть не въ ней, само по себ прикосновеніе могло быть ничтожнымъ, при другихъ условіяхъ прошло бы незамтнымъ, но дло въ томъ, что до этого времени организмъ то настолько наболлъ, что и ничтожное прикосновеніе для него было равносильно прикосновенію раскаленнымъ желзомъ.
Въ острог содержался арестантъ, по прозванію Каряга, разсказъ какимъ образомъ и за что попалъ онъ въ острогъ долженъ выяснить предъ вами нсколько характеръ тхъ преступленій, послдняя, видимая причина совершенія которыхъ такъ ничтожна, что взятая сама по себ (даже принявъ во вниманіе крайную степень испорченности человка) ни въ какомъ случа не могла имть тхъ страшныхъ послдствій, которыя, благодаря взаимодйствію на личность неблагопріятныхъ условій, явились какъ будто изъ не проистекающими.
Каряга былъ представителемъ типа волжскихъ бурлаковъ и началъ свое трудовое поприще тогда, когда бурлачество было въ полномъ ходу, когда самая Волга была не мыслима безъ угрюмой бурлацкой фигуры на ее берегахъ, безъ угрюмыхъ бурлацкихъ псенъ на ея волнахъ. Вышелъ на Волгу Каряга въ первый разъ лтъ пятнадцати, — отмахалъ же онъ на ней въ ранг бурлака ровно двадцать лтъ.
Каряга отличался: геркулесовской силищей, овечьей незлобивостью и младенческимъ разумомъ. Въ качеств рабочей силы Каряга составлялъ золотое пріобртеніе для нанимателя и, надо правду, сказать зле насмяться надъ Карягой, какъ одаривъ его нечеловческой силищей и въ замнъ предопредливъ расходывать даромъ эту силищу, судьба не могла. Впрочемъ, вплоть до острога Каряга молча переносилъ эту скверную шутку судьбы: ни одной жалобы, ни одного злобствующаго, накипвшаго слова никогда не вырывала изъ черноземной глыбы каторжная работа.
Въ работ для Каряги устали не существовало: нестерпимо-ли палящее іюльское солнце било съ высокаго неба въ самую темь бурлацкой, лохматой головы, порывисто-ли холодный, насквозь пронизывающій сентябрскій втеръ хлесталъ въ загорлое лицо, острые-ли кремни до крови рзали намозоленныя бурлацкія ноги, для могучаго ломовика было все равно: налегши всей своей широкой грудью на лямку, вывозилъ онъ на своей спин чужое добро…
Только
Охъ! дубинушку охнемъ!
Охъ! зеленую дернемъ!
Подернемъ!
неслось дикой мелодіей по пустынному берегу, какъ воротила дубинушка тяжелую посудину, только эхомъ перекатнымъ отвчали горы, какъ пвала дубинушка подъ тяжелой посудиной.
За то радовалось сердце хозяйское, глядя на неустанную работу дубинушки, за то подъ убаюкиванье ея псни слетали мирные сны къ хозяйскимъ пуховикамъ.
Говорю, ровно въ продолженіи двадцати лтъ каждая весна выгоняла Карягу съ родимаго пепелища на Волжское приволь.
Позднею осенью — угрюмый, молчаливый возвращался бурлакъ домой и кое-какъ смаклаченными грошами затыкалъ прорхи нищенскаго рубища. Въ продолженіи этихъ долгихъ лтъ жизненныхъ соковъ изъ могучаго тла было высосано довольно, но въ младенческую голову Каряги ‘повидимому’ ни разу не приходилъ весьма простой вопросъ: за что же въ самомъ дл сосутъ меня? Что даютъ мн въ замнъ моей крови? куда же это даромъ расходуется несуразная моя силища? Только на тридцать пятомъ году разведенная съ такимъ умньемъ машина попортилась. Каряга своротилъ съ дороги и прямо съ Волжскаго приволья попалъ въ острожные заклепы.
Въ 18.. году лто стояло одно изъ самыхъ тяжелыхъ, изъ самыхъ страдныхъ для бурлаковъ, нанявшихся плыть вверхъ по Волг, за противными втрами приходилось работать больше лямкой, только по позднимъ заморозкамъ разшива, на которую нанялся Каряга, прибыла въ Рыбинскъ. Долгая путина окончательно растрясла и безъ того не богатыя бурлацкія мошны, ничтожная заработанная плата была вся продена на харчахъ. Соколовъ голе побрели на этотъ разъ по домамъ бурлаки.
Вслдъ за другими зашагалъ къ дому и Каряга, только теперь онъ былъ еще молчаливе, еще угрюме. Верстъ пятьсотъ отмахалъ Каряга, до села оставалось ходу на три дня. Близъ деревни Осташковой попуталъ нечистый бурлака зайдти въ кабакъ, въ какую форму облекъ нечистый вс соблазны — не знаю, только Каряга послушалъ его, зашелъ въ кабакъ и потребовалъ водки. Цловальникъ въ Осташевскомъ кабак оказался новый, съ пріемами не совсмъ свыкшійся: не спросивъ впередъ денегъ, онъ исполнилъ требованіе бурлака. Залпомъ выпилъ Каряга поданное вино и спросилъ еще, и это требованіе было исполнено, съ прежней жадность и послдняя порція принялась бурлацкой утробой, еще спросилъ Каряга водки… Догадался наконецъ цловальникъ, что съ такимъ питухомъ и въ такомъ укромномъ мст, можно на бобахъ остатся и сталъ требовать за прежде выпитое вино денегъ. Въ отвтъ на требованіе — со стороны бурлака послдовало матершиничье, цловальникъ навязчиве сталъ приставать за деньгами — тоже матершинечье. Видя безуспшность своихъ требованій, цловальникъ, несоразмривъ силы своей съ силищей передъ нимъ стоящей, схватилъ Карягу за горло…
Но это движеніе со стороны цловальника и было песчинкой заставившей опрокинутся всы, прикосновеніемъ, вырвавшимъ изъ наболвавшаго двадцать лтъ бурлацкаго организма мучительный крикъ боли.
Цловальникъ схватилъ Карягу за горло, но тутъ то въ первый разъ, отуманенная зеленомъ виномъ, да жизнью каторжной, уже не псней заявила о себ бурлацкая натура, приподнялся Каряга и что было мочи ударилъ цловальника по виску.
Въ удар обрушившемся на невинную голову, сказалось все пережитое бурлакомъ прошлое, все ожидаемое имъ будущее, а потому можно представить и сколько силы сконцентрировалось въ этомъ удар: съ ногъ слетлъ цловальникъ, да тутъ же богу душу и отдалъ.
Каряга могъ легко скрыть свое преступленіе: въ кабак, кром цловальника, да одинадцати лтней двочки притаившейся за перегородкой, никого не было, кабакъ стоялъ отъ деревни на отмычь,— дло близилось къ ночи, въ нсколькихъ шагахъ чернлся безконечный лсъ, но обезумвшій бурлакъ и не думалъ о послдствіяхъ, совершеннаго имъ преступленія. Передъ ссорой, закончившейся убійствомъ, цловальникъ нацживалъ изъ бочки въ ведро водку, покончивъ разомъ счеты съ двумя жизнями Каряга схватилъ это ведро и жадно прильнулъ къ нему губами…
Много-ли на этотъ разъ выпилъ Каряга сказать трудно, но полагать надо много, потому что черезъ нсколько минутъ и самъ онъ, мертвецки пьяный, растянулся на полу рядомъ съ убитымъ цловальникомъ. Такъ пьянаго и накрыли убійцу.