НА ЗАВОД.
(Изъ записной книжки).
I.
II.
III.
IV.
А. Серафимовичъ.
‘Русское Богатство’, No 8, 1899
На заводе, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1899
Время на прочтение: 17 минут(ы)
— Послушайте, здсь мсто занято.
— Чево тамъ занято! Что-жъ, не такія деньги, что-ли, платимъ?
— Да что-жъ вы захватываете? Поищите себ другое мсто.
— Чего намъ искать, намъ и тутъ хорошо,— стаскивая и сдвигая въ уголъ вещи моего визави, говоритъ здоровенный съ красной физіономіей купчина, только что ввалившійся со станціи въ полутемный вагонъ.
— Да, говорятъ вамъ, я вдь изъ Ростова ду,— волнуется мой визави.
— Ну, что-жъ, а мы теперича сейчасъ отъ Харцызской подемъ,— преспокойно разсаживаясь, отдуваясь и вытирая вспотвшее лицо клтчатымъ платкомъ, говоритъ купчина.
— Кондукторъ, кондукторъ, что это такое!.. это ни на что непохоже… Я кондуктора сейчасъ позову, я начальнику станціи сейчасъ пожалуюсь…
У моего визави круглое брюшко и видъ типичнаго буржуа.
Является кондукторъ и улаживаетъ дло. Бьетъ третій звонокъ, но поздъ еще стоитъ. По платформ въ темнот мелькаютъ фонари, въ окна глядитъ угрюмая, черная ночь. Въ вагон полутемно, свча надъ дверьми съ трудомъ освщаетъ скамьи, проходъ, вещи на полкахъ, спящихъ пассажировъ.
Мой визави аппетитно причмокиваетъ губами, съ видомъ человка, только что хорошо, пріятно, съ удовольствіемъ закусившаго.
— Люблю, знаете, такъ: выйдешь тутъ на станціи, выпьешь, закусишь,— буфетъ здсь хорошій,— потомъ побесдуешь немного, а потомъ соснешь себ… Знаете, пріятно оно какъ-то, не замтишь, какъ и время пройдетъ. Скучно вдь въ вагон, я вдь ужъ лтъ десять тутъ зжу.
— А вамъ далеко?
— Въ Юзово. А вы?
— Туда же.
Мы помолчали. Прожурчалъ, заскакалъ горошинкой, оберъ-кондукторскій свистокъ. Изъ темноты отрывисто и глухо откликнулся локомотивъ, и поздъ тронулся.
— Пересадка въ Ясиноватой, кажется?— спрашиваю я своего визави.
— Въ Ясиноватой. Тамъ часовъ семь ждать. Только я обыкновенно позда не жду на Юзово, а прямо ду туда на лошадяхъ.
— Недалеко разв?
— Верстъ пятнадцать. Тутъ всегда достаточно: лошади, фаэтоны. Ну, сегодня только не поду, подожду позда.
— Что такъ?
— Ночь, знаете…
— Разв тутъ неспокойно?
— Особеннаго-то такъ ничего не слышно, только шахты тутъ везд.
— Ну?
— Ну, какъ же! ужъ шахты, это значитъ, народъ такой, что ему жизни не жалко. Своя ему жизнь — тьфу! Идетъ онъ… тутъ вотъ у нихъ фонарь,— мой собесдникъ показалъ себ на лобъ,— тамъ вдь тьма, такъ и копаются по колна въ вод, идетъ теперичка, кусъ угля оторвался, хлопъ, придавилъ передняго, энтотъ, другой-то за нимъ, ша-агай черезъ него, валяй дальше, чего тамъ, скорй надо: отъ куба работаютъ то. А тамъ сейчасъ може и его очередь, придавитъ, нутро все выдавитъ, сдохнетъ по-собачьи. И они совершенно, какъ зври: есть такіе, что цлую недлю не вылазіють.
— Неужели же недлю?
— Цлую недлю! логово себ устроить, на углю спитъ, пожретъ, пожретъ, и опять работать. Я ихъ совершенно за дикихъ зврей считаю, окончательно просто зврь, совершенный зврь, зврь дикій. Ну, ему чего же: встртилъ, полыхнулъ по горлу. Ему лишь бы на водку, своя жизнь ничего не стоитъ, чего же онъ чужую-то будетъ жалть.
— Но вдь это ужасно, неужели же недлю подъ землей?
— Въ воскресенье только вылазіють,— сейчасъ водка, гармоника, ругня, драки, пьяные до безчувствія валяются, а тамъ опять туда подъ землю.
Вагонъ качало. Подъ поломъ все также неустанно что-то бжало съ неперерывающимся, какъ будто не особенно сильнымъ, но наполнявшимъ весь вагонъ гуломъ, мрно постукивая черезъ разъ. Свча догорала, мерцая и вытягиваясь, въ вагон становилось темно. Слабо въ полумрак виднлись силуэты покачивавшихся, дремавшихъ и спавшихъ по лавкамъ пассажировъ, по угламъ и между скамьями сгущалась черная тьма, въ окнахъ по временамъ мелькали искры, и блыми колеблющимися видніями проносился паръ локомотива.
— Скажите, пожалуйста,— вы постоянно живете въ Юзов?
— Какъ же, я уже десять лтъ тамъ, лавка у меня краснаго товара.
— Значитъ, при васъ былъ тотъ ужасный погромъ въ 92 году?
— Какъ же, какъ же! у меня дв лавки тогда было, об сожгли и разграбили. Было тогда чистое свтопреставленіе. Народъ, такъ сказать, озврлъ окончательно: керосиномъ обливали, жгли. Весь базаръ сгорлъ, вс лавки: одно пожарище было, камня на камн не осталось, чисто помутнніе разума было, народъ, какъ съ цпи сорвался… Теперь и то вспомнить страшно. Сколько народу разорилось, по міру пошло. У меня дв лавки были, об сгорли: тысячъ на тридцать
Онъ помолчалъ немного, потомъ вдругъ воодушевился и заговорилъ:
— Ну, за то же и проучили ихъ, ухъ! и ловко же проучили! Военная коммиссія пріхала, сейчасъ сдлала распоряженіе: каждому торговцу, обиженному вообще — патруль въ двадцать солдатъ и одинъ полицейскій,— онъ, вообще, какъ знаетъ мстность, обычаи, ну, сейчасъ приходятъ во дворъ: ‘Есть краденое?’ — ‘Никакъ нтъ… помилуйте, да откуда!’ — ‘Искать… А это что?’ — ‘Не могу знать’. — ‘Откудаже это?’— ‘Должно, люди подкинули’.— ‘А-а, люди! вязать.’ — Сейчасъ же запрягаютъ его же лошадь, валяй на телгу товаръ, а сверхъ товара прикручиваютъ самого хозяина и дутъ на площадь къ коммиссіи. Коммиссія сейчасъ тутъ же: ‘двсти’. Отвязываютъ, кладутъ, одинъ на голову, другой на ноги, а съ двухъ боковъ двое по пучку, по очереди: одинъ — другой, одинъ — другой… только лишь слышно въ воздух: хсссъ — хсссъ… хсссъ — хсссъ…— Онъ приподнялся съ сиднья и, покачиваясь отъ хода вагона, показывалъ, какъ въ воздух свистли розги.
— Въ воздух стонъ, ревъ звриный, народъ кругомъ за цпью напираетъ, тысячъ двадцать, вздохи, плачъ, бабы убиваются, начальникъ ходитъ: ‘хорошенько, хорошенько, а то васъ положатъ’. Ну, скутъ, боятся. Жутко было, дыханіе даже какъ-то занималось.
Онъ замолчалъ, досталъ портъ-табакъ и закурилъ папиросу. Потомъ опять живо обернулся ко мн:
— Да что, батенька, двушекъ скли!
— Неужели же?
— Ахъ, да помилуйте, бабы-то вдь какъ и грабили! Въ чувалъ спшитъ, напихиваетъ сахаръ, башмаки, шелкъ, ситецъ, платки, всякую бакалею. Какъ же, вдь это невозможно! Грабили, форменно грабили, не хуже мужиковъ, удержу не было. Ну, какъ найдутъ краденный товаръ, сейчасъ же на площадь, разложатъ и засыпятъ горяченькихъ, чтобъ помнила. Нельзя же.
Мой собесдникъ докурилъ папиросу, задавилъ ее ногой, разостлалъ по скамь небольшой тюфячокъ и подушку, снялъ сапоги и разлегся, слегка отдуваясь и покряхтывая отъ удовольствія.
— Хорошо, знаете, теперь соснуть. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Я прислонился къ углу сиднья. Вагонъ качало, и все также что-то неустанно бжало подъ подомъ все въ одну и ту же сторону, и блыя виднія проносились за стеклами. Кругомъ вс спали. Послдній кусочекъ свчи теплился крохотнымъ мерцающимъ огонькомъ и, наконецъ, потухъ, въ вагон стало темно.
— Станція Юзово, поздъ стоитъ семь минутъ.
Я выглядываю въ окно, раннее утро. Беру свой сакъ и выхожу на платформу. Станціонное зданіе небольшое и неказистое, по полотну тянется множество путей, заставленныхъ массой вагоновъ. Повсюду угольная пыль, все черно отъ нея. Нсколько поздовъ, груженыхъ углемъ, ждутъ отправки. Видно, что это ‘черная’ станція.
Я прохожу черезъ залъ третьяго класса. У подъзда стоить нсколько извозчиковъ. Подходитъ еще кое-кто изъ публики, нанимаемъ одного изъ нихъ, и мы трогаемся.
Прозжаемъ небольшую улицу, нсколько домиковъ остаются позади. Передъ нами степь, обнаженная и унылая, ни кустика, ни деревца, куда ни глянешь, все то же бурое пространство, покрытое срой полынью, сухой и горькой, да изсохшимъ чернобылемъ. Мстами чернютъ пашни, краснютъ глиной овраги, и до самаго горизонта лниво тянутся степныя возвышенности, отлогія и скучныя. Въ лтній палящій зной здсь все сгораетъ, скручивается, засыхаетъ, уступая мсто горькой полыни, зимой земля, черная и голая, то сковывается морозомъ, то размывается дождями, которые разомъ начинаютъ лить посл стужи, чтобы также внезапно смниться опять морозами.
Лошади бгутъ рысью, станція позади скрылась, вокругъ бурьянъ, засохшая потрескавшаяся земля. Впереди показалось громадное кирпичное строеніе, черное, закоптлое, надъ нимъ угрюмо высилась такая же почернвшая дымовая труба.
Я подумалъ, что открывается уже Юзовскій заводъ, но до Юзова еще верстъ пять. Это просто шахта. Ихъ много разбросано здсь среда степи. Два, три десятка каменныхъ низкихъ, придавленныхъ черепичною кровлею домовъ вытянулись въ степи, вс, какъ одинъ, выстроены по шаблону, напоминая казарменный типъ. Вокругъ скучно, непріютно. Нтъ даже двориковъ. Т, кто живетъ здсь, выходя изъ дверей, прямо попадаютъ въ степь. Только мусоръ да груды золы указываютъ, что въ этихъ казармахъ живутъ люди: никого невидно. Все населеніе работаетъ, быть можетъ, тутъ же, у насъ подъ ногами въ глубин земли.
И я глядлъ на эту высокую дымовую трубу, на это почернлое зданіе, на эти низкіе придавленные дома, безъ огорожи, безъ дворовъ, безъ признаковъ хозяйственности, брошенные посреди стели. Посл упорнаго изнурительнаго труда въ густомъ тяжеломъ мрак, въ узкой дыр галлереи, среди струящейся отовсюду холодной воды, среди атмосферы, пропитанной газами, ядовитыми, отравляющими дыханіе, при малйшемъ удобномъ случа готовыми страшнымъ взрывомъ похоронить копающихся въ темнот людей,— выйти, наконецъ, на свтъ Божій и очутиться въ казарм среди голой унылой степи, гд нтъ ни домовъ, ни храма Божія, нтъ возможности перекинуться словомъ со свжимъ человкомъ, за исключеніемъ своего же брата шахтера, такого же грязнаго, угрюмаго, озлобленнаго. Но вдь человкъ не изъ желза: ему нуженъ отдыхъ, во что бы то ни стало, необходимо, такъ или иначе, хоть на одинъ день отвлечься отъ подавляющей обстановки И нечеловческаго труда… И вотъ, эти срые, пропитанные углемъ люди идутъ толпами въ лтній палящій зной, въ осеннюю слякоть, утопая по колна въ растворившемся чернозем, въ зимнюю вьюгу и мятель, идутъ степью въ Юзово, прямо въ кабаки, гд напиваются до самозабвенія, больше вдь некуда. Теперь, правда, введена казенная монополія, и кабаки замнены казенными лавками, но это нисколько не измняетъ дла: пьютъ въ трактирахъ, въ гостиницахъ, въ тайныхъ притонахъ, валяются въ канавахъ, по ямамъ, по оврагамъ, на улицахъ, подъ заборами. Т шахтеры, которые работаютъ на шахтахъ, заброшенныхъ въ степи, откуда далеко до кабака, пользуются водкой, которой торгуетъ артельная стряпуха, само собою за рискъ она облагаетъ товаръ крупной подбавкой.
Да, дйствительно, онъ правъ, мой собесдникъ по вагону, ‘своей-то ужъ ему жизии, видимо, не жалко’.
Шахта скрылась. Вдали маячили трубы другихъ такихъ же шахтъ. Начиная отсюда, на многія сотни верстъ люди роются въ подземныхъ галлереяхъ.
Вотъ, наконецъ, и Юзово. Небольшіе подъ черепицей домики стоятъ необыкновенно тсно ни нескончаемыхъ улицахъ. Дворики тсные, вс жмутся насколько возможно плотне другъ къ другу. Это потому, что земля-то, на которой стоитъ Юзовское поселеніе, принадлежитъ заводу, и онъ неукоснительно собираетъ съ обывателей очень высокую контрибуцію за каждую пядь земли. Здсь все обложено: каждый вершокъ земля, каждое яйцо, проданное торговкой, каждая картофелина, привезенная мужиками, и эти деньги идутъ отнюдь не на благоустройство поселенія, а въ карманъ заводчиковъ. Удивительное дло: Юзовка — это цлый городъ съ тридцати слишкомъ тысячнымъ населеніемъ, съ огромными рядами каменныхъ лавокъ, съ кипучей торговой дятельностью, и жители его умираютъ безъ медицинской помощи, дти вырастаютъ, не зная грамоты и школы. Дло въ томъ, что земство отказывается затрачивать здсь средства на организацію медицины и школьнаго дла, считая, что, по существу, Юзовка городъ, и что весь доходъ, какой дастъ поселеніе, поступаетъ цликомъ заводчикамъ, такъ что медицину и школьное дло пришлось бы организовывать на средства другихъ плательщиковъ узда, а это несправедливо. Заводъ же, который пользуется всми доходами съ поселенія, тоже заявляетъ, что школы и больницы онъ устраиваетъ только для собственныхъ надобностей. И юзовцы остаются не причемъ. Они не чаютъ, когда же, наконецъ, совершится отчужденіе находящихся подъ поселеніемъ земель и даровано будетъ городское самоуправленіе.
— Что, какъ у васъ тутъ, свободенъ доступъ на заводъ?— спрашиваю я номерного въ гостиниц, гд остановился.
— Да не дюже они любятъ, какъ кто чужой приходитъ. Ежели бы у васъ знакомые были въ контор, такъ еще можно бы пропускъ взять, а такъ ничего не увидвте, не пустятъ, гд самая работа идетъ. Очень они не любятъ чужой глазъ. Студенты, значитъ, изъ заведеніевъ которые сюда на практику прізжаютъ, такъ имъ полное запрещеніе съ рабочими и разговаривать-то, чтобы, значитъ, порядки здшніе наружу не выплыли.
— А работа видно тамъ тяжела?
— Куды-жа чижеле. Только народу набилось видимо-невидимо, все изъ голодающихъ, ну, значитъ, плату ни къ чему сбили, потому заводъ только и ждетъ: какъ народъ станетъ итить, сейчасъ плату и понижаютъ.
Я отправился. Прошелъ огромную площадь, лавки, магазины, аптеки, каменную церковь, заводскую больницу, школу, и съ горы, гд оканчивается Юзово, открылся внизу заводъ. Громадные почернлые заводскіе корпуса, дымовыя трубы, гигантскія усченныя конусообразныя доменныя печи, вышки надъ шахтами, параллельные ряды коксовальныхъ печей съ грудами раскаленнаго кокса между ними, насыпь, по которой то и дло бгали позда съ рудой, съ углемъ, съ плавнемъ, все это черное, закоптлое. пропитанное угольнымъ налетомъ, точно посл громаднаго пожара, виднлось у меня подъ ногами въ узкой долин, между двумя возвышенностями. Странные, рзкіе, поражающіе ухо звуки, точно тамъ валились груды желза, или били для чего-то въ огромныя чугунныя доски, неслись оттуда вмст со свистками паровозовъ, вмст съ тяжелыми вздохами паровиковъ. Дымная черная мгла, колеблясь, курилась надъ всмъ этимъ мстомъ.
Я спустился и прошелъ въ ворота. Хаотическій вншній безпорядокъ поражаетъ съ перваго раза: груды желза, старый ломъ, полуразрушенные паровые котлы, черныя стны зданій, громадныя чугунныя плиты, стальные валы, рельсы, горы угля, груды ссыпанной руды, шлаки, перегорвшее желзо, всюду, гд есть только кусочекъ свободнаго пространства, его испещряютъ, изрзываютъ узенькіе, вдавленные въ землю рельсы, по которымъ суетливо бгаютъ въ этой тснот, ежеминутно угрожая кого нибудь раздавить, перерзать, маленькіе игрушечные паровозики, совсмъ непохожіе на обыкновенные. Все черно, грязно, запылено. Тонкая, дкая, всюду проникающая угольная и металлическая пыль покрываетъ землю, рельсы, стны, крыши, трубы, паровозы, платье, лица людей, носится въ воздух, придаетъ небу дымный оттнокъ и вмст съ угаромъ отравляетъ и жжетъ легкія.
Въ контор, куда я прошелъ, мн разршили осмотрть заводъ и предложили проводника. Высокій съ голубыми глазами и длинными, какъ у нашихъ хохловъ, совершенно блыми, сдыми усами англичанинъ, инженеръ на завод, какъ истый джентльменъ, чрезвычайно предупредительный и деликатный, съ перваго же слова, какъ только и отправились, заявилъ, что это — колоссальное предпріятіе, что оно оцнивается въ двадцать милліоновъ рублей, что ежегодно машины, постройки, вс приспособленія и проч. возобновляются на 12%, что рабочіе здсь благоденствуютъ, что они занимаютъ прекрасные заводскіе домики, что жены рабочихъ — фешенебельныя дамы, что заработная плата здсь такъ высока, какъ нигд въ Россіи, что въ техническомъ отношеніи Юзовскій взводъ — чудо искусства и знанія, что…
Онъ вдругъ пріостановился.
— Позвольте узнать, вы не спеціалистъ?
— О, нтъ, нтъ!— поторопился я его успокоить,— въ этомъ отношенія я совершенный дилетантъ.
Онъ остался очень доволенъ, и мы пошли дальше. Кругомъ шла безпрерывная, неустанная работа: мужики, нещадно дергая замореныхъ лошадей, торопливо возили руду, коксъ, плавень, вывозили вонъ землю, съ желзнодорожной насыпи, изъ вагоновъ, сыпалась руда, то и дло съ нею подходили позда, рабочіе внизу торопливо отгребали ее лопатами.
Гигантскіе массивы доменныхъ печей, точно циклопическія башни, подымались своими желзными боками почти къ самому небу, отъ подножія до вершины он обшиты листовымъ желзомъ. Верхушки ихъ слегка курятся, точно жерла вулкановъ. Люди, лошади, телги, паровозы, вагоны, желзнодорожная насыпь,— все принимаетъ игрушечный характеръ у подножія этихъ великановъ. Странно было предстаилять себ, что всю эту массу, громадную и подавляющую, каждый кирпичъ, каждую заклепку, каждый желзный листъ и перекладину,— все это вывели эти муравьи — люди, такіе ничтожные и жалкіе передъ созданіемъ рукъ своихъ. И эти муравьи торопливо бросали на платформу руду, коксъ, плавень, и потомъ все это паровая машина мигомъ доставляла паверхъ и сыпала въ пасть раскаленнаго внутри чудовища. И оно неустанно пожирало десятки, сотни, тысячи пудовъ, а рабочіе, изнемогая отъ жары, отъ напряженія и усталости, все продолжали заполнять ненасытную утробу, не видя этому конца. Блдные, истомленные, они были черны и закопчены, точно въ пороховомъ дыму, и потъ, стекая ручьями, разрисовывалъ по ихъ лицамъ причудливые узоры. Ни на минуту нельзя было отойти отъ этого прожорливаго чудовища: оно требовало къ себ постояннаго напряженнаго вниманія, требовало, чтобъ возл него всегда были люди, ни на минуту не давая имъ передохнуть, и если его хоть на мгновеніе забывали, мстило тмъ, что внутренность его затвердвала, спекался ‘козелъ’, какъ говорятъ рабочіе, это значитъ, наступала смерть домны, и ее нужно было тогда гасить, всю разбирать до послдняго кирпича и вновь складывать. Домна живетъ до тхъ поръ, пока горитъ ея раскаленная внутренность, а этотъ адскій огонь горитъ днемъ и ночью, зимою и лтомъ, недли, мсяцы, годы. Выплавка чугуна идетъ непрерывно, доменная печь никогда не охлаждается, пока она не придетъ въ ветхость. Жаръ внутри домны такъ великъ, что никакой матеріалъ не выдержитъ, и стны ея давно должны были-бы поплыть, какъ расплавленный свинецъ, если бы по проложеннымъ въ ихъ толщ трубамъ не гнали бы неустанно холодную воду. Снизу въ доменныя печи вдувается сжатый, нагртый воздухъ, заставляя коксъ интенсивно сгорать, онъ подымаетъ температуру въ нижней части домны до чудовищной высоты въ 1300.
Мы идемъ осматривать машину, нагнетающую въ домну воздухъ. Когда мы входимъ въ большое новое, недавно выстроенное возл доменныхъ печей зданіе, меня поражаетъ удивительная чистота, въ противоположность окружавшей насъ до этого грязи и пыли: все вычищено, блеститъ, везд лакъ и полировка, нигд ни соринки, кажется, будто я попалъ въ выставочный павильонъ машинъ. Гигантская паровая машина занимаетъ все зданіе, изъ громадныхъ цилиндровъ, безшумно выдвигаясь, по очереди показываются и прячутся блестящіе стержни поршней, подъ страшнымъ давленіемъ нагнетающихъ воздухъ, вс члены машины двигаются мрно, безъ суетливости, спокойно и увренно въ своей могучей сил,
— Это воздуходувная машина: она по трубамъ нагнетаетъ въ домну воздухъ, который предварительно нагрвается уходящимъ тепломъ — у насъ, видите ли, ничего не пропадетъ — смшивается съ горючими газами внутри домны, по преимуществу съ окисью углерода, давая необыкновенно высокую температуру. Но тутъ необходимо знаніе, опытъ и бдительность, горючіе газы, какъ извстно, въ нкоторыхъ пропорціяхъ съ воздухомъ даютъ взрывчатыя смси. Въ Германіи былъ уже случай: цлый заводъ взлетлъ на воздухъ.
Я покосился на чернвшіе сквозь стекла дверей бока доменныхъ печей: маленькая случайность, недосмотръ, и эти черные гиганты съ ревомъ взлетятъ на воздухъ и въ одно мгновеніе сотрутъ съ лица земли все, что ихъ окружаетъ. Не изъ пріятныхъ перспектива… Впрочемъ, заводъ работаетъ боле двадцати пяти лтъ, и шансы на такую роковую случайность незначительны.
— Машина эта новйшей конструкціи и громадной силы, вотъ не угодно-ли взглянуть,— проговорилъ мой чичероне, указывая на трепетавшую подъ страшнымъ напряженіемъ стрлку манометра,— давленія такого вы не встртите нигд въ Россіи, не встртите даже въ Англіи,— онъ уставился на меня своими добродушными голубыми глазами и проговорилъ таинственно: — не встртите во всемъ свт!
Гмъ!.. Я подергалъ себ усъ и сдлалъ неопредленное лицо, чтобы не проявить скептицизма.
Мы пошли смотрть, какъ выпускаютъ изъ домны расплавленный чугунъ. На площадк, густо усыпанной пескомъ, у самаго подножія домны суетились рабочіе. Они торопливо лазали на колняхъ по песку и выдавливали круглыми скалками продольныя углубленія, въ которыя долженъ былъ стекать чугунъ.
Солнце подымалось все выше и выше, сквозь мглу оно казалось красноватымъ и нещадно палило. Жаръ отъ доменныхъ печей длалъ воздухъ сухимъ и горячимъ, онъ струился надъ нами, дышать было нечмъ. У меня кружилась голова, въ ушахъ стоялъ звонъ. Въ этой жар, въ дыму и копоти, среди лязга желза, грохота, свистковъ охватывала какая-то странная апатія, равнодушіе, ничто уже не поражало, не бросалось въ глаза, казалось, больше и ожидать нечего, и я бродилъ за своимъ чичероне, какъ автоматъ, обезсиленный, я не находилъ въ себ воли даже на то, чтобы отказаться отъ осмотра и отправиться домой.
Осторожно пробираясь между грудами шлака, угля, желзныхъ отбросовъ, мы прошли къ длинному черному навсу. Онъ безъ конца тянулся въ об стороны. Гулъ, шумъ, нестерпимое шипніе оглушили насъ. Человческій голосъ терялся совершенно, видно только было, какъ собесдникъ шевелитъ губами, рабочіе передаютъ другъ другу, что нужно, мимикой и свистками.
Подъ навсомъ выдавались изъ земли бурыя неуклюжія массы, точно спины какихъ-то допотопныхъ погребенныхъ въ земл животныхъ. Даже среди знойной атмосферы палящаго дня чувствуется, какъ пышетъ отъ нихъ жаромъ. Это печи несомннно. У моихъ ногъ глубоко внизу, въ ям, которую я въ первый моментъ не замтилъ, завизжало желзо, раскрылась чугунная дверца, и насъ обдало такимъ ослпительнымъ жаромъ, что я невольно попятился. Въ ям рабочій, весь черный, точно обуглившійся, что-то торопливо длалъ передъ этимъ жерломъ, судорожно корчась, отворачивая лицо, онъ поминутно бросался въ сторону, гд его не такъ палилъ жаръ бушевавшаго въ печи пламени. Щурясь отъ этого палящаго блеска, я сталъ всматриваться: рабочій, извиваясь передъ раскрытымъ устьемъ печи, ворочалъ тамъ огромной кочергой, выгребая сплавившуюся, спекшуюся окалину. Дверцы съ визгомъ захлопнулись, и рабочій въ изнеможеніи опустился на землю, потъ бжалъ съ него ручьями.
Сквозь стоявшій вокругъ шумъ и шипніе послышались рзкіе тревожные звуки ручного свистка, тни подъ навсомъ исчезли, все разомъ освтилось, и меня обдало сзади жаромъ. Англичанинъ схватилъ меня за руку, и мы отодвинулись подъ навсъ. Что-то ослпительно яркое, сыпавшее отъ себя блестящія звзды, тихо и грозно подвигалось, приподнятое въ воздух. Это былъ большой кусокъ раскаленной до-бла стали. Его держала въ воздух большая черная металлическая рука крохотнаго паровозика, едва виднвшагося надъ землей, онъ тихо подвигался по узенькимъ рельсамъ. Машинистъ, озаренный краснымъ отблескомъ, стоялъ на площадк, держась за регуляторъ. Рука пронесла раскаленный кусокъ металла мимо насъ, остановилась противъ печи, повернулась, разжала свои два желзные пальца, и сталь погрузилась въ пламя, а паровозикъ торопливо и быстро убжалъ назадъ. Только что онъ скрылся, какъ на смну ему показался другой, онъ такъ же торжественно несъ въ воздух раскаленную сталь, которая ярко свтила вокругъ себя. Прокованную и обработанную сталь здсь нагрваютъ до высшей температуры, и потомъ т же паровозики забираютъ ее и несутъ въ рельсопрокатную.
Я не зналъ, куда дваться. Внизу опять раскрылась печь, и оттуда несло нестерпимымъ жаромъ, съ другой стороны сыпались искры горвшей стали. У меня стало стучать въ голову, какъ это бываетъ отъ угара. Газы, идущіе въ эти печи изъ генераторовъ, ядовиты, они, вроятно, просачиваются сквозь стыки трубы, сквозь печи и отравляютъ атмосферу. Что-то тянуло меня упасть въ эту яму, гд сжигало рабочаго жаромъ клокотавшаго въ печи пламени, или безсильно лечь подъ надвигающуюся, повисшую въ воздух накаленную сталь.
Этотъ жаръ, этотъ шумъ и свистъ, эти бгающіе паровозики, эти печи съ бушующимъ въ нихъ пламенемъ, эти машины, огромныя, неумолимыя, страшныя своей силой,— все это подавляетъ, оглушаетъ, и все это требуетъ постоянной траты нервной силы, неустаннаго, ни на минуту не ослабвающаго вниманія, напряженія, иначе на каждомъ шагу грозитъ мгновенная смерть, увчье. Да и помимо того работа здсь такого рода, что звать не проходится: раскаленной металлъ не ждетъ, онъ требуетъ быстрой, торопливой обработки. И эта постоянная напряженность кладетъ свой отпечатокъ на лица рабочихъ: они серьезны, сосредоточены, даже угрюмы, движенія ихъ быстры и ловки, но въ глазахъ свтится печальное выраженіе переутомленія, усталости и еще особенное выраженіе людей, которые не видятъ солнца, не знаютъ свжаго воздуха и цлые годы проводятъ среди грохота и шума, среди палящаго жара печей, среди копоти и гари.
А вотъ нсколько мужичковъ, только что оторванныхъ отъ сохи. Ихъ сейчасъ же сразу отличаешь отъ остальной массы рабочихъ, неповоротливые, наивные, съ добродушными лицами, ихъ все поражаетъ, всему они удивляются, широко раскрывая глаза и ротъ и рискуя ежеминутно попасть куда нибудь — либо подъ паровозикъ, либо въ какую нибудь машину. Работы они не боятся, но ихъ оглушаетъ, подавляетъ окружающая обстановка, И пока изъ этого неповоротливаго, неуклюжаго, добродушнаго землероба выварится настоящій заводской рабочій, подвижной, нервный, проворный и ловкій, ничему не удивляющійся, сравнительно развитой и видавшій виды,— много муки и душевныхъ испытаній придется ему перетерпть, если только, конечно, онъ до этого не сопьется окончательно, не будетъ изувченъ или размозженъ какой нибудь машиной. Вотъ ихъ поступило три дня тому назадъ пять человкъ, а работаетъ теперь четверо: они принесли уже кровавую жертву богу огня и желза. Вчерашній день одинъ изъ нихъ попалъ подъ паровозикъ, съ котораго сорвался кусокъ раскаленнаго металла и мгновенно пережогъ несчастнаго пополамъ.
Я радъ былъ выбраться изъ этого содома, и мы прошли въ рельсопрокатную. Раскаленныя до-бла стальныя болванки величиною въ человческое туловище торопливо подкатывались, покачиваясь, на телжкахъ по рельсамъ, озаряя все вокругъ себя свтомъ, машина принимала ихъ, придвигала къ вальцамъ, а вальцы, быстро вращаясь въ разныя стороны, протаскивали въ просвтъ между собою разогртую сталь, и толстая неуклюжая болванка въ два-три пріема выдвигалась съ другой стороны длиннымъ прямымъ красивымъ огненнымъ рельсомъ, который, точно это была тягучка, рзали по мрк на нсколько частей большія ножницы. Все длалось такъ легко, свободно, мягко и безъ усилій, что, казалось, вальцы обжимаютъ тсто, такъ и хотлось подойти и погрузить пальцы въ эту мягкую, податливую массу.
— Ну вотъ все, что есть интереснаго у насъ,— проговорилъ мой чичероне, когда мы подошли къ выходу.
Мы распрощались. Я было отправился домой, но пріостановился: мн вдругъ захотлось самому побродить по заводу, не чувствуя радъ собой постоянно наблюдающаго ока.
Я пошелъ назадъ и опять сталъ бродить между машинами, между вышками шахтъ, между генераторами и доменными печами, тотъ же жаръ, т же измученныя, усталыя черныя лица рабочихъ. Вотъ гулкіе удары тяжелаго молота по холодной стали,— это гаршинскій ‘глухарь’, онъ неясно виднется въ темной внутренности котла.
Нсколько въ сторон тянутся узкія и необыкновенно длинныя, въ нсколько сотъ саженей, круглыя приземистыя печи для обжиганія кокса. Кажется, что это сложены изъ кирпича для чего-то параллельно валы. Отъ нихъ струится горячій воздухъ. Внутри заложенъ каменный уголь, который накаляется безъ доступа воздуха, превращаясь такимъ образомъ въ коксъ. Вдоль этихъ печей тянутся узенькіе рельсы.
Я подхожу къ маленькому паровозику, поперекъ котораго, упираясь въ стнку коксовальной печи, лежитъ огромный металлическій брусъ съ желзной головой, онъ очень похожъ на таранъ древнихъ римлянъ, которымъ разбивали стны осаждаемыхъ городовъ. На площадк паровоза сидитъ рабочій. Сквозь сажу, грязь и угольную пыль сквозитъ блдность и желтизна его лица, щеки впалыя, грудь вдавлена, а въ угрюмыхъ глазахъ знакомое выраженіе печали.
— Здравствуйте.
— Добраго здоровья.
— Давно служите здсь?
— Одиннадцатый годъ.
— Тяжелая служба?
— Чижелести въ ней нтъ, ну только что жарко: все нутро въ теб высушитъ. А зимой опять спереди отъ печи жгетъ, а сзади морозъ съ втромъ леденитъ, на спин сосульки.
— Сколько часовъ работаете въ день?
— Отъ шести до шести.
— А отдыхъ какъ?
— А вотъ посл шести и отдыхаемъ.
— Нтъ не то, я хочу спросить: совсмъ перестаете работать когда, по воскресеньямъ или среди недли?
— Нтъ, и по воскресеньямъ работаемъ, потому печи горятъ.
— Ну, а по большимъ праздникамъ?
— Все одно и по большимъ праздникамъ, хучь Свтло Христово Воскресенье, хучь Рождесто.
— Да неужели же?! неужели же каждый день безъ перерыва круглый годъ?
— Безъ перерыва,— съ спокойной и печальной улыбкой проговорилъ мой собесдникъ,— потому печи неугасаемо горятъ, все одно днемъ али ночью, зимою али лтомъ. Оставить ихъ никакъ нельзя.
— Да у васъ нтъ смны, что-ль?
— Какъ нту, есть, двое насъ: одинъ ночью работаетъ, другой днемъ.
Я, не спуская глазъ, глядлъ на этотъ феноменъ: ‘человкъ безъ отдыха’. Вдь это триста шестьдесятъ пять дней стоять на одной и той же площадк, поворачивать одн и т же рукоятки, здить изъ конца въ конецъ вдоль однхъ и тхъ же печей, и это не годъ и не два, а цлыхъ одиннадцать лтъ. Но вдь есть же у него какія нибудь потребности, есть же семья, дти, знакомые, родственники, есть же желаніе побывать въ храм Божіемъ, наконецъ, пойти въ гостиницу, въ трактиръ, или выхать хоть на нсколько часовъ изъ этого опостылвшаго мста куда нибудь. Я сказалъ ему объ этомъ.
— Двое насъ: я да жена, а дтей у насъ нту. А только что насчетъ отдыха, такъ мы отдыхаемъ каждый день: какъ придешь со смны, ложись и отдыхай. Ежели въ церковь захотлъ, иди, кто тебя держитъ: на работу-то въ шесть часовъ являться, а утренняя-то въ четыре начинается. Выпить тоже можно: иной разъ придешь съ работы, да и надрызгаешься съ устатку, всего бываетъ. Коксъ — это такая штука, что его безустанно выжигать надо: пропасть его требуется для завода. Ну, какъ же отъ печей отойтить, никакъ и нельзя, не скажешь ей — подожди, и заводъ не ждетъ. Ишь сколько его, коксу-то, одн домны жрутъ, страсть.
— А если вы заболете?
— Ну, что-жъ, безъ этого нельзя, захворалъ, такъ пока поставятъ машиниста изъ какого нибудь другого отдленія. Долго только болть нельзя: день, два проваляешься, ну недлю тамъ, другую, а тамъ ужъ ступай, работай, ждать не станутъ, другого замстъ тебя возьмутъ… Потому не остановить же печь.
— Сколько-жъ вы получаете?
— Слава Богу, получаемъ хорошо: но рублю въ день, а какъ праздниковъ нгу, оно и выходитъ тридцать рублей въ мсяцъ.
Меня поражаетъ не только отсутствіе отдыха у этого человка, но и отсутствіе сознанія необходимости этого отдыха и естественнаго на него права. Непрерывность этой грандіозной работы завода порабощаетъ его мысль, сознаніе. Ему не приходитъ въ голову, что вдь заводь могъ и долженъ былъ поставить у опредленнаго количества ночей не двухъ, а трехъ человкъ, и тогда у каждаго бы былъ недльный отдыхъ. И въ то же время онъ находитъ совершенно естественнымъ, что болть ему не полагается, а если и разршается, такъ очень умренно, потому что вдь ‘печи не ждутъ’. Очевидно, для этого живого придатка заводскихъ механизмовъ и приспособленій не должно было существовать извстнаго перерыва дятельности, какъ его не существуетъ для доменныхъ и коксовальныхъ печей, для генераторовъ и проч.
Къ намъ подошли двое рабочихъ. Лицо моего собесдника сдлалось сосредоточеннымъ, и онъ оставилъ меня. Рабочіе желзными крючьями разомъ распахнули чугунныя дверцы одной изъ камеръ коксовальной печи: оттуда пахнуло нестерпимымъ зноемъ. Я отошелъ въ сторону. Паровозикъ подошелъ къ самой печи, машинистъ съ раскраснвшимся, пылавшимъ отъ жара лицомъ повернулъ какую-то рукоятку, и лежавшій на паровозик желзный брусъ весь вошелъ въ печь и выгребъ изъ камеры на противоположную сторону раскаленный коксъ, который вывалился наружу въ раскрытыя съ противоположной стороны дверцы. Я прошелъ туда. То и дло изъ раскрытыхъ камеръ вываливался горящій коксъ, вдоль печи на десятки саженей громоздились огромныя огненныя груды раскаленнаго кокса. Стоять возл не было физической возможности, волоса подымались, трещали, скручивались, платье коробилось. Нсколько человкъ рабочихъ въ однихъ портахъ и рубах подскакивали и, отворачиваясь, плескали изъ ведеръ воду на горящій коксъ и сейчасъ же стремительно бросались прочь. Вода мгновенно съ легкимъ взрывомъ вырывалась оттуда блыми клубами пара. Небо, облака, верхушки трубъ доменныхъ печей, дальнія постройки,— все это дрожало въ струившемся надъ огненной грудой воздух.
Даже на томъ разстояніи, на какомъ я былъ, нельзя было стоять, и я пошелъ дальше. Не усплъ я сдлать и десяти шаговъ, какъ наткнулся на нсколькихъ рабочихъ, которые, раскинувъ руки, неподвижно, точно трупы, лежали на голой земл. Тотъ тяжелый, мертвый сонъ, который овладваетъ людьми, когда они засыпаютъ на солнцепек, видимо охватилъ ихъ. Они спали, не смотря на ужасающую духоту и жаръ, съ поблднвшими лицами, съ раскрытыми ртами. Это былъ маленькій свободный отъ работы промежутокъ, и они валились, гд попало, и засыпали тяжелымъ разслабляющимъ сномъ.
Я вышелъ за заводскую ограду и сталъ подыматься на пригорокъ. Внизу, у ногъ снова открылся весь заводъ, это былъ цлый городъ: черня, подымались закоптлыя зданія, вышки, гиганты-домны, змились перебгавшимъ отблескомъ огненныя груды кокса, доносился все тотъ же лязгъ желза, и мгла, черная и дымная, окутывала все. Рабочихъ, оживлявшихъ этотъ хаосъ, не было видно, они терялись среди построекъ, среди машинъ и механизмовъ.
По пригорку, на который я поднимался, раскинулось нсколько улицъ рабочихъ домиковъ. Небольшіе кирпичные, они были довольно удобны и помстительны. Но по разспросамъ оказалось, что, во-первыхъ, за эти домики администрація завода взимаетъ слишкомъ высокую плату, сравнительно съ заработной платой, и, во-вторыхъ, этихъ построекъ такъ мало, что въ нихъ попадаетъ самая незначительная часть рабочихъ. Остальная же масса ютится въ поселк у частныхъ лицъ по клтушкамъ, подваламъ, мазанкамъ, гд царитъ страшная тснота, грязь, зловоніе, сырость, полутьма, и за вс эти удобства рабочіе отдаютъ львиную долю своего заработка, ‘потому больше дться некуда, не на улиц же съ семьей жить’.
Узжая вечеромъ на станцію, я въ послдній разъ взглянулъ на заводъ съ пригорка, долина, гд онъ помщался, представляла демоническій видъ: грохотъ, желзный лязгъ, смшанные хаотическіе звуки, огромное пламя, вспыхивавшее надъ домнами и озарявшее краснымъ отблескомъ черныя облака, окрестности, дома поселка и угрюмые, закоптлые заводскіе гиганты.
Людей не было видно и слышно.