НА РОДИН
НА РОДИН
(Посвящается Ю. А. Новосильцеву.)
|
|
А. de-Musset. |
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
На родине, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1870
Время на прочтение: 87 минут(ы)
Много каретъ, дрожекъ и пшеходовъ провожали на Ваганьковское кладбище московскую старожилку Елену Павловну Облазову. Вс ея знакомые о ней жалли, т даже которые еще такъ недавно о ней злословили вмняли себ въ обязанность погоревать. Толковали, какъ водится, о добродтеляхъ покойницы, толковали и о томъ кому достанется ея имніе.
‘Опалевъ законный наслдникъ — говорили одни. Онъ ей доводится внучатнымъ племянникомъ.’ — ‘Этого внучатнаго племянника она въ глаза не знала — возражали другіе. ‘Онъ съ малыхъ лтъ живетъ въ чужихъ краяхъ. Покойница всегда говорила что ея воспитанница Рулева ей гораздо ближе незнакомаго родственника’
На эти слова опять возражали что имніе Елены Павловны большею частью родовое и не могло быть завщано воспитанниц.
Толки прекратились въ скоромъ времени. Знакомые Елены Павловны узнали что завщанія не оказалось, и имніе переходило законнымъ порядкомъ ея ближайшему родственнику Опалеву.
Елена Павловна была осанистая, дородная старушка, съ широкимъ, красноватымъ лицомъ. Она завивала свои сдые волосы и годы не сгорбили ея высокаго стана. Причуды русской барыни она умла соединить съ мягкимъ сердцемъ и институтскою впечатлительностью, которая выражалась въ любви къ чтенію романовъ и въ способности пристраститься къ кому-нибудь или къ чему-нибудь. Елена Павловна не могла жить безъ общества, и говорила обо всемъ умно, хотя и поверхностно. Принимала она ежедневно, то въ изящномъ наряд, то въ изношенной блуз, на которую накидывала дорогую бархатную мантилью, чепецъ ея обыкновенно съзжалъ на-бокъ. Безпорядокъ ея туалета былъ ничто иное какъ отраженіе всего склада ея характера. Домъ у ней былъ большой, помстительный, съ садомъ за заднимъ дворомъ и палисадникомъ, выходившимъ на улицу, верхній этажъ она отдавала въ наймы, а въ нижнемъ жила сама. Давно уже слдовало его поновить и почистить, но Елена Павловна скупилась на лишній, по ея мннію, расходъ, и разставляла цвты около печки чтобы прикрыть треснувшіе обои, за то часто жаловалась на дороговизну и непрочность зимнихъ цвтовъ. Она бросала иногда сотни рублей, а иногда подымала шумъ изъ копйки. Для обда и ужина у нея не было назначенныхъ часовъ. Елена Павловна была неоспоримо добра, однако никто съ ней не уживался, за исключеніемъ Катерины Семеновны Рулевой, бдной вдовы испытанной честности и искренно къ ней привязанной. Елена Павловна пригласила ее къ себ погостить, такъ къ ней привыкла въ короткое время что оставила ее у себя на житье и сдала ей мало-по-мало свое хозяйство, которое было съ тхъ поръ приведено на сколько возможно въ порядокъ. Сына Катерины Семеновны Елена Павловна помстила на свой счетъ въ гимназію, а къ дочери ея, Дашеньк, такъ пристрастилась что нанимала ей учителей по часамъ и ревновала къ матери.
Нердко она думала и о будущности Дашеньки, и намревалась ей отдать свой московскій домъ по духовному завщанію. Разболится у ней, бывало, голова, она уже соберется умирать, пошлетъ за докторомъ, настрочитъ черновую завщанія и письмо къ своему наслднику. Явится докторъ, посмется, пошутитъ, пропишетъ капель, и на другой день Елена Павловна смотритъ бодро и весело, не умирать, а пожить собирается она, и не заботится больше о духовной. Но она простудилась, схватила воспаленіе и умерла, не подозрвая что смерть близка, и не успвъ ничего завщать Даш.
Даша и ея мать звали о ея намреніяхъ, и ея смерть поразила ихъ двойнымъ ударомъ: он остались безъ гроша. Даша ршилась написать въ Парижъ къ молодому Опалеву и, извщая его о кончин тетки, просила позволенія остаться въ ея дом пока не пріищетъ себ мста. Письмо было написано по-русски. Даша боялась скомпрометтировать себя въ глазахъ Опалева орографическою ошибкой на французскомъ язык.
Согласіе пришло немедленно. Опалевъ отвчалъ въ самыхъ вжливыхъ выраженіяхъ что онъ проситъ ее и Катерину Семеновну распоряжаться въ его дом, и что въ скоромъ времени онъ самъ прідетъ съ сестрой въ незнакомую, но все-таки милую его сердцу Россію.
Вечеръ. Пробило семь часовъ. Даша, съ шитьемъ въ рукахъ, сидла у круглаго стола, освщеннаго лампой.
Въ то время къ которому относится нашъ разказъ, московское женское общество раздлялось на два лагеря. Въ одномъ носили стки и огромные кринолины, въ другомъ хвастали отсутствіемъ кринолиновъ и остриженными волосами. Даша придерживалась кринолина и стки. Ея густые, золотистые волосы свтились сквозь широкія петли черной синели. Плечи ея были круглыя, полныя, а тонкій станъ казался еще тоньше отъ огромнаго объема кринолина. Она довольно много читала, но не выставляла этого на показъ, и хранила книги въ небольшомъ шкаф, составлявшемъ одно изъ главныхъ украшеній ея комнаты, которую Елена Павловна убрала, незадолго до смерти, красивой мебелью. Даша, еще недавно любившая эту комнату какъ игрушку, пролила въ ней свои первыя слезы. Любимиц Елены Павловны, двочк лелянной, избалованной, предстояла въ скоромъ времени грустная перемна. Будущее готовило ей, вроятно, трудовую жизнь въ темной, низенькой, сырой квартир, а Даша, какъ птичка Божія, не знала до тхъ поръ ‘ни заботы, ни труда’.
Опалевыхъ ждали со дня на день.
— А мы все-таки не повсили сегодня кисейныхъ занавсъ, Даша, сказала, взглянувъ на нее своими маленькими, умными глазами, ложилая, полная женщина съ рябоватымъ лицомъ, обрамленнымъ оборкой тюлеваго чепца.
— Завтра, мамочка, успемъ, отозвалась Даша, наклонившись задумчиво надъ своимъ шитьемъ.
Катерина Семеновна принялась разстанавливать на стол чайный приборъ. Молчаніе нарушалъ только стукъ серебряныхъ ложекъ, которыя она клала на блюдечки.
Вдругъ въ передней раздался такъ сильно звонъ колокольчика что об женщины вздрогнули.
— Съ нами крестная сила! Кого это Богъ принесъ? промолвила Катерина Семеновна.
Даша торопливо встала, но еще не успла добжать до передней какъ оглушительный звонокъ раздался во второй разъ. У старушки подкосились ноги.
‘Они’…. мелькнуло у ней въ ум, хотя она очень знала что петербургскій поздъ не приходитъ вечеромъ, но не даромъ говорятъ что у страха глаза велики.
Черезъ минуту Даша вернулась съ телеграммой въ рук.
— Изъ Петербурга, мамочка, сказала она.— Отъ Опалева…. Завтра будутъ…. Депеша на мое имя….
Она взяла перо и росписалась дрожащою рукой въ книг
— Мамочка, милая, вы очень встревожились? начала, посл продолжительнаго молчанія, Даша, успвши оправиться.
— Ничего…. Вотъ увидимъ что завтра Богъ дастъ, сказала Катерина Семеновна, стараясь казаться спокойной.
Мать и дочь возлагали невольныя надежды на Опалева и его сестру. Молодымъ людямъ, воспитаннымъ за границей, понадобятся, безъ-сомннія, совты и помощь чтобъ устроиться въ Россіи, о которой они не имютъ понятія, и Катерина Семеновна полагала что за совтомъ и за помощью они обратятся къ ней. Что касается Даши, ее подкупило учтивое, джентльменскимъ слогомъ написанное письмо Опалева.
Грязно одтая кухарка поставила на столъ кипящій самоваръ. Катерина Семеновна заварила чай. Въ передней раздался опять звонъ колокольчика, но такой жиденькій что одна Даша его разслышала.
— Должно-быть докторъ, сказала она, вставая чтобъ отлереть дверь, и крикнула матери:— Угадала, мама: Францъ Карловичъ.
Худенькій, сдой старичекъ въ мундирномъ фрак, съ Анною въ петлиц, протянулъ руку Катерин Семеновн, вставшей ему на встрчу. Лицо его было величиной съ кулачокъ. Живые глаза и носъ точно переломленный на переносиц и толчкомъ приподнятый кверху, придавали его физіономіи выраженіе школьнически-ллутовское.
— Катерина Семеновна! сказалъ онъ, на правильномъ русскомъ язык, но съ нмецкимъ акцентомъ,— сто лтъ не видались. Каждый день къ вамъ собирался, да все служба, да паціенты…. Дома дти пищатъ, жена пищитъ, наконецъ я самъ запищалъ. Говорю: сегодня во что бы то ни стало провдаю. Ну, какъ вы въ своемъ здоровь?
— За четверть часа до вашего прізда съ мамашей чуть было дурно не сдлалось, отвчала Даша, вдругъ повеселвъ.
— Что такое случилось?
— Опалевы будутъ завтра, а мы и испугались какъ нашествія Татаръ.
— Мм! отозвался докторъ.— Хоть бы вы, Катерина Семеновна, съ Дашеньки примръ брали. Молодецъ она, право!
— Она-то меня и сокрушаетъ, Францъ Карловичъ, сказала Катерина Семеновна…. Она, да Коля. Вдь за него надо въ гимназію платить, да пить, да сть. А эта….
Она указала на Дашу.
— Я?… мамочка! перебила Даша,— ужь я вамъ говорила сто разъ, обо мн не сокрушайтесь. У меня университетскій дипломъ: кусокъ хлба подъ рукой.
Докторъ покачалъ головой.
— Что жь это вы головой качаете, Францъ Карловичъ?
— Въ гувернантки или въ классныя дамы собрались, что ли? спросилъ онъ.
— Да хоть бы въ гувернантки или въ классныя дамы?
— Не на томъ воспитаны были, вотъ бда! Барышней смотрите, блоручкой. Свтъ намъ подавай, да помодне, да попусте….
— Правда, правда ваша, Францъ Карловичъ, подтвердила Катерина Семеновна.
— О, что до этого касается, не бойтесь, Францъ Карловичъ, подхватила Даша.— Посл кончины Елены Павловны я узнала свтскихъ людей…. Мама знаетъ о чемъ я говорю….
— Сама виновата, на себя и пняй. Говорила я теб не суйся къ нимъ, возразила Катерина Семеновна.— Вспомнятъ о насъ, сами отыщутъ.
— Теперь я ихъ коротко знаю, продолжала раскраснвшаяся Даша.— Я пойду къ вамъ въ фельдшера, Францъ Карловичъ, скорй чмъ къ нимъ съ визитомъ. А чмъ я ихъ хуже, мама? Разв я дурно воспитана? Они насъ знать не хотятъ потому что мы бдны, потому что въ нихъ сердца нтъ…
— А почему бы то ни было! Какое вамъ дло до этого? Они насъ не знаютъ и мы ихъ знать не должны.
— При ея жизни они меня ласкали, Францъ Карловичъ, продолжала Даша,— а вотъ скоро три мсяца какъ она скончалась, и кто о насъ провдалъ?… Вы, да Ивлевъ.
— Ивлеву какъ васъ не провдать?… замтилъ докторъ и лукаво улыбнулся.
Даша не улыбнулась и вдругъ замолчала. Разговоръ прекратился на минуту.
— Вы чаю не кушаете, Францъ Карловичъ, заговорила Катерина Семеновна,— молочка не угодно ли? У насъ еще пока своя корова.
— Благодарю васъ, отвчалъ докторъ.— Я пилъ молоко цлыхъ девять мсяцевъ, и оно мн такъ опротивло что видть не могу.
— Когда же вы это пили молоко?…
— А кормилицу-то сосалъ.
— Охъ, у него все шутки на ум! сказала, махнувъ рукой, Катерина Семеновна,— а у меня въ голов и то, и се. Надо распорядиться къ завтрашнему дню, и завтракъ, и обдъ заказать.
— Подите, мама, Францъ Карловичъ не разсердится, сказала Даша.
Катерина Семеновна извинилась предъ гостемъ и вышла.
Даша сидла нсколько минутъ задумчиво опустивъ голову на грудь, руки ея были сложены и лежали на колняхъ. Вдругъ она обратилась къ доктору со слезами на глазахъ.
— Францъ Карловичъ, начала она,— очень можетъ быть что братъ и мама останутся на моемъ попеченіи, и для нихъ я готова на все. Ради Бога пріищите мн работы.
— Потерпите до завтра: Ивлевъ вамъ досталъ переводъ съ нмецкаго и за хорошую цну, отвчалъ докторъ.
— Милый Ивлевъ! воскликнула Даша, я его поцлую на вашихъ щекахъ….
Она засмялась и поцловала его въ об щеки.
— А что если онъ узнаетъ что я его обокралъ?… Пожалуй задушитъ.
Даша невольно улыбнулась.
— То-то онъ обрадуется что я буду работать! А знаете, Францъ Карловичъ, еслибы не глупая судьба, мы могли бы теперь устроиться съ братомъ и зажить своимъ хозяйствомъ. Помните, не задолго еще до своей кончины Елена Павловна говорила что оставитъ мн по завщанію этотъ домъ.
— Очень помню: она это неразъ говорила, да вдь со словъ-то не много возьмешь.
Разговоръ былъ прерванъ Катериной Семеновной.
— Батюшка, Францъ Карловичъ, сказала она, комически кланяясь,— подайте благой совтъ. Я было Мавр завтракъ заказывала, да и стала въ тупикъ. Мы мужичье пирогомъ съ кашей пробавляемся, а французскіе-то желудки, пожалуй, съ нашей хлбъ-соли и стошнитъ.
— Полегче пищу-то приготовьте, Катерина Семеновна, полегче что-нибудь. Хоть бы сырыхъ яичекъ или лягушечекъ…. Говорятъ, французы до нихъ охотники….
— О, о, о! ужъ этого намъ гршнымъ не переварить! тмъ же комическимъ тономъ замтила Катерина Семеновна.
— Посмотримъ какъ о себ дадутъ знать эти искусственные французы, сказалъ докторъ.
— А мн сдается что Опалевъ хорошій человкъ, вмшалась Даша.— Дурной человкъ не написалъ бы такого письма….
— Э! Дарья Васильевна! бумага все терпитъ….
Даша думала то съ сочувствіемъ, то со страхомъ объ Опалев и его сестр. Ей бы хотлось всми силами души сойтись съ ними, зажить съ ними новой, веселой жизнью, но уже запуганная сухостью оказанной ей аристократическимъ кружкомъ она ожидала съ невольнымъ страхомъ прізда молодыхъ хозяевъ.
‘Во всякомъ случа, они люди образованные, не то что которые только что вершковъ нахватались’ разсуждала она сама съ собой, ложась спать и переходя отъ боязни къ надежд. Рано утромъ Даша встала, развсила на окна кисейныя занавски, разставила мебель въ пріемныхъ комнатахъ, нарядилась и заглянула въ зеркало. Главная красота ея заключалась въ этой свжести блондинокъ, которую фламандская школа предпочла италіянской правильности. Ей хотлось показаться Опалевымъ въ самомъ выгодномъ свт, и она замнила траурное платье цвтнымъ, отдланнымъ съ безвкусіемъ, напоминающимъ замоскворцкихъ щеголихъ. Даша остановилась предъ большимъ зеркаломъ, которое ее отражало съ головы до ногъ, и осматривала тщательно не морщить ли гд корсажъ, безупречно ли ровна юбка. Вдругъ большая, черноволосая, курчавая голова отразилась въ зеркал надъ ея головой…. Даша вскрикнула.
— Вы меня до смерти испугали? сказала она съ сердцемъ.
Не столько испугъ отзывался въ ея голос, сколько досада на то что ее застали ‘ей flagrant dlit de coquetterie’.
— Кто, кром васъ, входить точно мышь изъ щели?… продолжала она.— Откуда вы вошли?
Молодой человкъ котораго она встртила такимъ незавиднымъ пріемомъ былъ Ивлевъ, медикъ, недавно начавшій свою карьеру. Имъ гордился Францъ Карловичъ какъ будущею медицинскою знаменитостью.
— Положите гнвъ на милость, Дарья Васильевна, сказалъ онъ, опустивъ голову.— Я вошелъ по ковру разосланному для пріема важныхъ особъ. Моя ли вина что вы не разслышали моихъ шаговъ? Францъ Карловичъ мн говорилъ что вы ждете переводную книгу которую я вамъ досталъ….
Онъ подалъ ей свертокъ.
— Вотъ! такъ и есть! Мн же какъ всегда приходится предъ нимъ извиниться, отвчала Даша, протягивая ему об руки.— Вы на меня не сердитесь?… Не сердитесь, Николай Кондратьевичъ, право голова кругомъ идетъ отъ хлопотъ.
— Мн кажется что Опалевы васъ слишкомъ занимаютъ, замтилъ съ оттнкомъ досады Ивлевъ.— Катерина Семеновна хлопочетъ по хозяйству, а вы о чемъ хлопочете?
— Какъ о чемъ? А кто бы безъ меня убралъ комнату для ихъ прізда? По крайней мр они поймутъ съ перваго взгляда что не попали къ какимъ-нибудь дикимъ.
— Понимаю! Мы, молъ, предъ вами лицомъ въ грязь не ударимъ, вы люди свтскіе, да и мы….
— Вы, кажется, надо мной сметесь? перебила Даша, опять разсерженная.— Впрочемъ сколько вамъ угодно. Очень жалю что не имю счастія вамъ нравиться, но постараюсь утшиться.
— Дарья Васильевна, сказалъ Ивлевъ, взглянувъ на нее взглядомъ которымъ умютъ глядть одни влюбленные,— одно меня приводитъ въ отчаяніе, вы себя продешевили.
— Право?… Я, я дорого стою?… спросила она, съ кокетливой и ласковой улыбкой.
— Иногда очень дорого, а иногда….
— Иногда ничего? Такъ ли?
Ивлевъ грустно покачалъ головой. Даша задумалась на минуту, и вдругъ подошла къ нему.
— А вдь вы правы…. я ничего не стою…. ужь васъ-то, я наврное не стою. Но не сердитесь, послушайте, Николай Кондратьевичъ, честное слово я примусь за дло: вы будете довольны моимъ переводомъ.
— Право?… подхватилъ Ивлевъ. Оно скучновато, я боюсь….
— Ничего, одолю. Надо одолть…. Я хочу вамъ доказать что я стою больше нежели вы думаете. Пойдемте къ мама, она васъ кофеемъ напоитъ.
И Даша его опередила, приложивъ свертокъ къ губамъ какъ трубку.
Катерина Семеновна толковала съ поваромъ, котораго ршилась нанять, а Мавр, съ общаго совта, приказано было принарядиться и сидть въ передней для исполненія должности горничной и лакея.
Во второмъ часу извощичья карета остановилась у подъзда, Мавра бросилась на крыльцо, а Катерина Семеновна, растворивъ настежь дверь въ залу, остановилась на порог съ хлбомъ-солью.
Даша вышла на встрчу къ прізжимъ.
Настасья Богдановна Опалева была худенькая, приземистая брюнетка. Крошечный вуаль, приколотый къ ея шапочк и спущенный въ обтяжку на лицо, защищалъ его какъ маска отъ взглядовъ любопытныхъ. За ней шелъ стройный, черноволосый молодой человкъ, въ дорожномъ пальто.
На всей его особ, впрочемъ довольно безцвтной, лежалъ неуловимый иностранный отпечатокъ, который проявлялся и въ маленькихъ усикахъ и въ остроконечной бород, и въ бль вымытомъ и надушеномъ въ Париж, и въ шик всей одежды и пріемовъ. Окинувъ сконфуженнымъ взглядомъ новыя лица, онъ снялъ шляпу и сказалъ:
— Опалевъ.
— Честь имю поздравить съ пріздомъ, Дмитрій Богдановичъ, отозвалась Катерина Семеновна.— Дай Богъ въ добрый часъ.
Она подала ему блюдо съ караваемъ и солонкой.
Опалевъ смутился, посмотрлъ на блюдо, потомъ на Катерину Семеновну, не зная что ему длать.
— По нашему простому обычаю мы васъ принимаемъ съ хлбомъ-солью, объяснила Катерина Семеновна.
— Да, да! знаю, отвчалъ онъ, вспоминая разказы о старинномъ русскомъ обыча.— Очень, очень благодаренъ.
— Это мать моя, Дмитрій Богдановичъ, заговорила Даша, указывая на Катерину Семеновну.— Вы можетъ-быть не забыли что я къ вамъ писала.
— Да, да! очень благодаренъ, повторилъ Опалевъ, самъ не зная за что онъ благодарилъ Дашу. И обращаясь къ сестр оказалъ скороговоркой, вполголоса:
— C’est l’usage en Russie, Nelli, remerciez ces braves gens.
Настасья Богдановна, которую мы будемъ также звать Нелли, отвчала едва примтнымъ наклоненіемъ головы на первый поклонъ Даши и ея матери. Она не понимала, и какъ-будто не желала даже понять что около нея длалось. Ея поза выражало усталость и равнодушіе.
— Благодарсть, промолвила она, стараясь улыбнуться.
Даша и Катерина Семеновна стали всторону отъ дверей, Нелли усталой поступью пошла впередъ, и остановилась возл Даши, которую приняла за горничную.
— Prenez cela, s’il vous plait, сказала она учтиво повелительнымъ тономъ, спуская на ея руки свою бархатную, обшитую соболями шубку.
Даша вспыхнула, отступила шагъ назадъ, и шубка упала на паркетъ. Ее поспшно подняла Мавра, смотрвшая изъ-за угла, розиня ротъ, на эту сцену.
— Прошу васъ, укажите намъ дорогу, обратился Опалевъ къ Катерин Семеновн.
— Вотъ это офиціантская, а вотъ это гостиная, вотъ угольная, приговаривала Катерина Семеновна, провожая хозяевъ.— Я здсь поставила кровать для Настасьи Богдановны. Съ настоящей-то спальни еще не сняли печатей, а тамъ въ корридор ваша комната…. Мавра, наша кухарка, придетъ когда вы позвоните. Другихъ служителей въ дом нтъ, они вс разошлись посл кончины вашей тетушки.
На этомъ слов Катерина Семеновна удалилась.
— Боже мой! Какой ужасъ, сказала Нелли, взглянувъ на окно до половины занесенное снгомъ.
На двор уже третьи сутки бушевала мятель. Она застала нашихъ путешественниковъ между Вержболовымъ и Петербургомъ, и вагоны стояли нсколько часовъ въ открытомъ пол, гд молодая двушка изнемогала отъ страха и холода.
— Ты знала заране что мы не въ Италію демъ, отвчалъ Опалевъ.
— Мн не легче отъ того что я это знала.
Она сняла свою шапочку и обратила къ брату блдное, правильное лицо.
— Что съ тобою сдлалось, Нелли? Ты дуешься…. toi qui es toujours si raieonable? Если въ теб нтъ тни патріотическаго чувства, не теряй изъ виду по крайней мр что мы пріхали въ Россію за имніемъ, пріхали чтобъ обезпечить себя на всю жизнь. Съ сердцовъ ты даже не взглянула на эти комнаты. Мы здсь у себя, сказалъ онъ оглядываясь.— Мы въ томъ город который она такъ любила, подумалъ онъ переносясь мысленно въ Парижъ на русское кладбище, гд лежала его мать, предметъ его перваго, страстнаго чувства.
Опалевъ отвернулся, и волненіе, которое онъ испытывалъ съ тхъ поръ какъ въхалъ въ Москву, обнаружилось едва примтной слезой. Его сильно смущали эти слова: ‘я на родин.’ Онъ съ малыхъ лтъ любилъ родину экзальтированной любовью изгнанника, стремился къ ней какъ стремятся ко всему что намъ являлось лишь въ мечтахъ, къ неизвстному, къ недосягаемому.
— Пріхать сюда было необходимо, сказала Нелли,— и я, кажется, всми силами торопилась отъздомъ, но я не одарена, какъ ты, счастливой способностью жить воображеніемъ, любить то чего не знаю, и видть то чего нтъ. Eh, bien! Elle est jolie ta patrie, заключила она, бросивъ косвенный взглядъ въ окно.
— Посмотри: maman, воскликнулъ Опалевъ.
Онъ показывалъ на портретъ, написанный масляными красками и изображавшій молодую двушку въ сарафан, съ жемчужной повязкой на голов.
— Она мн говорила объ этомъ портрет. Его писали когда она была невстой, и Елена Павловна взяла его на сбереженіе.
Нелли подняла глаза на портретъ и улыбка мелькнула на ея губахъ. Въ чертахъ свжей, какъ ландышъ, двушки, она узнавала печальное, болзненное лицо своей матери.
— Elle tait bien jolie maman, замтила она.
Опалевъ снялъ портретъ со стны, чтобы повситъ его въ свою комнату.
— Первое знакомое лицо которое я увидлъ въ Россіи, оказалъ онъ.— Но какая тишина въ этомъ дом, точно все вымерло…. Я спрошу позавтракать. Кстати, Нелли, ты кажется приняла за горничную воспитанницу Елены Павловны. Я замтилъ что она покраснла когда ты ей бросила на руки свою шубу…. Ты ее оскорбила.
— Pauvre fille, j’en suis aux regrets, промолвила Нелли.
Опалевъ позвонилъ, веллъ подать завтракъ, и унесъ портретъ въ свою комнату.
Нелли сидла неподвижно, опустивъ голову на ладонь, и слушала разсянно слова брата. Не на него дулась, а на русскую мятель, и на грустную необходимость, которая ее занесла съ береговъ веселой Сены на дикія берега Москвы-рки. Мысли, мрачныя какъ погода, тснились въ ея голов.
Какъ ни горько ей было разставаться съ Парижемъ, ея роднымъ городомъ, она поняла вполн необходимость пріхать въ Россію, посл смерти своихъ родителей, чтобы привести въ порядокъ состояніе, и принять новое наслдство, во твердость духа ей измнила въ первыя минуты.
‘Куда мы захали?….’ думала она съ невольнымъ ужасомъ Ей вспомнилось слово сказанное Шатобріаномъ молодому человку узжавшему въ Россію: ‘on n’en revient pas’. Нервная дрожь пробжала по ея жиламъ. На ея бду Опалевъ задался любовью къ отечеству.
‘Пусть, думала она, — пусть онъ остается здсь, а я возвращусь во Францію черезъ годъ… О, какъ это долго! Цлый годъ! Но лишь бы возвратиться — я покорюсь всему…’
Нелли закрыла глаза. Молилась ли она, вспоминала ли о возлюбленномъ Париж или просто не хотла видть мятели?
Вдругъ надъ ея годовой послышалось легкое порханье крыльевъ…. Она оглянулась: ручная канарейка, испуганная говоромъ незнакомыхъ голосовъ, долго притаивалась въ клтк, висвшей у окна, но, какъ скоро тишина водворилась въ комнат, она вылетла, прыгнула разъ, другой и взвилась надъ головой новой хозяйки.
— Oh! Oh! la chè,re petite! сказала Нелли, подставляя ей палецъ.— Viens ici, bibi, viens, mignonne! Oh! voyer vous la petite bte!
Канарейка, посл долгихъ колебаній, прыгнула къ ней на плечо.
— Mity, Mity, viens donc voir! кричала Нелли, и выбжала смясь въ другую комнату.
Опалевъ между-тмъ обошелъ весь домъ, осмотрлся на новомъ мст. Въ тотъ годъ зима долго не устанавливалась, но за два дня до Рождества, вдругъ разгулялась. Снгъ валилъ хлопьями. Около оштукатуренныхъ домовъ возвышались надъ заборами втви деревьевъ, отягощенныя комками снга, снгъ завалилъ мостовую, по улицамъ мелькали то и дло въ санкахъ поблвшія мужскія шляпы и шубы, и женскія головы въ блыхъ бараньихъ шапочкахъ обернутыхъ блыми шарфами. Въ какую сторону ни заглядывалъ Опалевъ, все блло, все было занесено сплошной массой снга, кром высокихъ колоколенъ спокойныхъ и печальныхъ хранителей святаго города. Странно дйствовала картина русской зимы на молодаго человка, привыкшаго къ умренному климату и блестящему солнцу Франціи. Въ этой картин было что-то грандіозное, но дикое, почти страшное, раздражительно дйствующее на воображеніе.
Опалевъ невольно отворачивался отъ окна, и глаза его искали въ молчаливыхъ и пустыхъ комнатахъ живительнаго огня камина и знакомаго привтливаго лица. Онъ бы дорого далъ чтобъ около него шумли, суетились, чтобъ услыхать дружеское слово, но единственное знакомое лицо которое ему улыбалось лежало давно въ могил… Безъ матери онъ былъ чужой въ Россіи…
Она одна, невольная изгнанница, привила ему съ малыхъ лтъ любовь къ незнакомому отечеству, и не говорила съ нимъ иначе какъ по-русски. Любовь Опалева къ Россіи была неразлучно соединена съ его любовью къ матери, и безъ его матери Москва теряла много своей прелести въ его глазахъ. Онъ бродилъ сиротой въ пустыхъ комнатахъ, и смутное, тяжелое чувство вкрадывалось въ его сердце. Жалобы и дурное расположеніе духа сестры усиливали его пасмурное настроеніе… но къ счастію Нелли развлеклась канарейкой. Казалось что и у молодой двушки выросли крылья. Она пла какъ птичка, выпускала ее изъ рукъ, приманивала къ себ и цловала.
— Mity, сказала она граціознымъ и ласково-насмшливымъ тономъ, который ей былъ привыченъ,— ужь не захали ли мы въ заколдованный домъ? Здсь не слыхать человческаго голоса. Я голодна, мн нужна горничная, я хочу разобраться.
— Погоди, намъ сейчасъ подадутъ завтракъ, отвчалъ Опалевъ.— Насчетъ остальнаго я распоряжусь.
— C’est un bel appartement, замтила Нелли, оглядываясь.— Какой доходъ можетъ принести эта квартира если ее отдать въ наймы.
— Не имю понятія, отвчалъ Опалевъ, пожавъ плечами.
— А Paris cela rapporterait bien dix mille francs. Это хорошее наслдство.
Мавра принесла завтракъ. Братъ и сестра поморщились, отвдавъ кулебяки съ визигой, и потребовали чаю. Мавра спросила у барина въ которомъ часу онъ будетъ обдать? Опалевъ веллъ приготовить обдъ къ восьми часамъ, а къ четыремъ подать фруктовъ и бутылку вина.
Восьмичасовой обдъ сильно озадачилъ Мавру. Она взглянула на Опалева, переминаясь съ ноги на ногу, и спросила:
— А какихъ хруктовъ-то прикажете?
— Грушь, винограду, отвчалъ Опалевъ.— Какую должность вы исполняете здсь?
— Должность-то какую? А въ кухаркахъ у Катерины Семеновны живу, никакъ ужь третій мсяцъ.
— Катерина Семеновна? Она мать этой молодой двушки? Дарьи Васильевны?… Такъ ее зовутъ?
— Точно такъ-съ. Катерина Семеновна ихнія маменька.
— Да! послушайте, моей сестр нужна горничная, мн камердинеръ, кажется, здсь, кром васъ, никого нтъ?
— Никого-съ. А насчетъ горничной и человка вы извольте съ Катериной Семеновной посовтоваться. Она при покойниц всмъ домомъ управляла.
— Нельзя ли мн видть Дарью Васильевну?
— Можно-съ. Я ей сейчасъ доложу.
Даша удалилась въ свою комнату, посл неудачной встрчи съ Опалевыми, и разразилась на ихъ счетъ безпощадными порицаніями.
— Тише, тише, говорила ей мать. Но Даша не унималась.
— Я не знаю, мама, что вы намрены сдлать, заключила она,— а по моему, надо завтра же выбраться отсюда.
— Ты меня очень огорчаешь, Даша, сказала Катерина Семеновна.
— Да, мамочка, возразила Даша,— за кого меня приняла эта госпожа? За горничную что-ли?… И онъ-то хорошъ! Полу-Русскій, полу-Французъ!
— Никто тебя, не принимаетъ за горничную, возразила Катерина Семеновна, которая не допускала подобнаго предположенія.— Она, нечего сказать, смотритъ надутой, да еще съ дороги-то устала, и на насъ не взглянула. О ты на нее не гляди. Нужны мы будемъ другъ другу? хорошо, не нужны — разойдемся. Свтъ великъ и всякому проложена своя дорожка. Ты, кажется, умнй меня, и учена, а держаться не умешь, потому и недовольна другими, а меня, слава Богу, уважаютъ, потому что я знаю свое мсто и не стыжусь его. Я стараюсь всегда быть полезной и за мной же ухаживали.
— Я никогда не жаловалась на порядочныхъ людей, возразила Даша, но я ненавижу чванство.
— Ты его ненавидишь когда оно тебя лично оскорбляетъ. Вотъ ты теперь на Опалевыхъ взбсилась, а попробуй только они тебя пальчикомъ поманить!…. Не лучше ихъ были модники что зжали къ Елен Павловн, а попали къ теб въ милость потому что ухаживали за тобой. А ихъ ухаживанье можетъ обиднй ихъ чванства. Я неразъ сокрушалась что они теб куры строютъ — а ты и рада. Слава Богу что они вс провалились! Гд, же твоя гордость?… Что ты теперь расптушилась? Если Опалевы хотли тебя обидть, ты такъ себя держи что имъ же совстно будетъ предъ тобой. Ты еще тогда двчонкой была: разъ прізжаетъ къ покойниц ея племянникъ Облазовъ, взглянулъ на меня, да и спрашиваетъ по-французски: ‘что это у васъ за новая фигура?’ Я поняла, и виду не подала, а моя Елена Павловна и взбударажилась, вынь да положь, требуетъ чтобъ онъ предо мной извинился. Вотъ онъ и подошелъ ко мн:— ‘Извините, говорить, если я васъ обидлъ.’ — ‘Нисколько, говорю, батюшка, я не отъ всякаго обижусь.’ Не забыть мн тогда покойника едора Павловича! Такой веселый былъ, да умный, дураковъ терпть не могъ. Ну, говоритъ, Катерина Семеновна, одолжили! Я хочу у васъ за это ручку поцловать.
— Я бы и рада, говорю, батюшка, такой чести (тутъ Катерина Семеновна приняла свой комическій тонъ), да ручекъ-то говорю не успла надушить. Грибы сегодня нанизывала для сушки.
Даша горячо любила свою мать и невольно покорялась вліянію ея ума и сердца, но не легко ей было отдлаться отъ недостатковъ привитыхъ ложнымъ положеніемъ и развитыхъ баловствомъ Елены Павловны. Она сидла противъ матери молча, опустивъ голову.
— Ты говоришь что насъ вс забыли кром Ивлева, начала опять Катерина Семеновна.— И человкъ-то какой! А почему онъ теб не нравится? Не франтомъ смотритъ, вотъ что!
— Мама, возразила Даша,— не обижайте меня, я умю цнить Ивлева….
— То-то умешь цнить! Разв я тебя не знаю? Не будь этого грха, ты бы у меня золото была, не двочка.
Долго продолжался разговоръ между матерью и дочерью. Даша немного успокоилась, но взволновалась опять, когда Мавра, закрывая лицо рукавомъ и заливаясь смхомъ, передала ей порученіе Опалева.
— Что ты, дура? Чему? спросила Катерина Семеновна.
— Э-э-эхъ! Катерина Семеновна! отвчала Мавра,— словно Нмцы какіе! и выбжала въ кухню, гд насмялась вдоволь.
— Я къ нему не пойду, пусть онъ ко мн придетъ, сказала Даша.
— Куда это къ теб? Онъ здсь везд у себя, отвчала Катерина Семеновна.— А насъ онъ пріютилъ, когда одолжаешься, надо и спасибо сказать. Поди-ка къ нему, да держись поскромне, сама увидишь что такъ лучше.
Даша повиновалась, въ глубин души она понимала что мать ея была права, но тмъ не мене не могла заглушить въ себ желанія отдлать хоть не самого Опалева, то по крайней мр его сестру. Къ счастію, ей не удалось привести своего намренія въ исполненіе. Опалевъ ее встртилъ такъ вжливо, такъ привтливо что Даша не только смягчиласъ, но поневол понизила голосъ и заговорила скромно, съ достоинствомъ. Въ нее вдругъ переселился духъ матери.
— Вы желали меня видть, Дмитрій Богдановичъ? спросила она, садясь въ кресло которое ей подалъ Опалевъ.
— Я вамъ душевно благодаренъ, отвчалъ Опалевъ,— и если вы позволите, я обращусь къ вамъ съ просьбой.
— Я сдлаю все что зависитъ отъ меня, но прежде всего я хочу васъ поблагодарить за услугу которую вы намъ оказали, вотъ три мсяца мы ваши постояльцы.
— Вы меня одолжили, согласившись остаться здсь. Домъ былъ подъ вашимъ присмотромъ, а я вошелъ сюда какъ постоялецъ. Безъ васъ я былъ бы здсь какъ въ лсу.
— Мы хотли перехать завтра на квартиру, отвчала Даша съ разстановкой.
— Уже?
Даша его смущала. Она безпрестанно мнялась въ лиц, то собираясь обидться, то длая надъ собой усилія чтобы казаться покойною.
— Извините меня за нескромный вопросъ, продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія: — вамъ необходимо перехать на квартиру?
— Мы просили у васъ позволенія остаться здсь до вашего прізда, отвчала Даша, — и не хотимъ васъ стснять.
— О! Если только эта причина, сказалъ Опалевъ,— то позвольте вамъ сдлать предложеніе. Я знаю что ваша мать пользовалась полною довренностью Елены Павловны, не согласится ли она остаться въ дом на прежнихъ условіяхъ?
— Я буду откровенна съ вами, Дмитрій Богдановичъ, тетка ваша меня любила какъ дочь, и здсь, въ ея дом, мене нежели гд-нибудь, я не помирюсь съ обращеніемъ которое могло бы оскорбить меня или мою мать.
— Боже мой! сказалъ Опалевъ, смущенный ея намекомъ.— Mon dieu, mademoiselle! началъ было онъ, и продолжалъ порусски:— нтъ сомннія что мы вамъ не замнимъ Елены Павловны, но поврьте что вы въ прав разчитывать на хорошее расположеніе всякаго кто васъ только узнаетъ. Позвольте мн смотрть на васъ какъ на лицо мн уже не чуждое, и надяться что вы передадите мою просьбу вашей матушк. Я только на нее и разчитываю для всхъ домашнихъ распоряженій….
— Я съ ней переговорю, отвчала Даша, ее побдило свойство которое съ малыхъ лтъ привилось къ Опалеву. Французы его называютъ amnit, urbanit. У насъ еще не пріискано для него опредленнаго слова.
Разставшись съ Дашей, Опалевъ вошелъ къ сестр. Она разбиралась при помощи Мавры.
— Mity, elle va mettre un de mes ventails la broche, замтила она, и посмотрла на Мавру какъ дти смотрятъ на заморскаго звря.
— Я сейчасъ говорилъ съ Дарьей Васильевной, сказалъ Опалевъ.— Она очень щепетильна, горда, и если ты не будешь обращаться съ нею привтливо, ты можешь хозяйничать одна какъ знаешь. Я больше не вмшиваюсь въ твои дла.
— Дарья Васильевна? повторила Нелли.— Qu’est ce que c’est que lа?
— Я сказалъ уже теб, та самая молодая двушка которую воспитывала тетка.
— En serions nous dj coiff? спрашивали насмшливые глаза Нелли, устремленные на брата.
— Мать ея управляла нсколько лтъ хозяйствомъ Елены Павловны, а ты понимаешь что мы безъ нея не обойдемся. Он, кажется, согласятся остаться у насъ….
— Теб бы и начать съ дла, а то ты войдешь такъ…. (она граціозно развела руками) en vrai brouillon que ta es. Кстати, мн нужны ключи отъ шифоньерокъ, попроси ко мн Дарья…. Дарья….
— Дарья Васильевна.
— Да-рь-я Ва-си-лье-вна! твердила Нелли какъ урокъ.
Черезъ нсколько минутъ Даша вошла со связкой ключей въ рукахъ. Нелли ей улыбнулась самою милою улыбкой.
— Прошу садитъ, сказала она, указывая на кресла.— Я говорить по-русски….
— Вашъ братъ мн оказалъ что вамъ нужны ключи, рзко отвчала Даша по-французски.
— О! да вы говорите по-французски! радостно перебила Нелли.
— Немного, порядочно воспитанные Русскіе знаютъ не только одинъ, но нсколько языковъ, кром собственнаго. Впрочемъ, кто же не знаетъ роднаго языка!
— Вс, кром Русскихъ, отвчала Нелли.— Говорятъ, и я Русская. Почему не сняли печатей съ этой комнаты? спросила она, указывая на спальню.
— Ждали Дмитрія Богдановича чтобъ ихъ снять. Мы объ этомъ не хлопотали. Тамъ заперты и вещи которыя оставались на нашей отвтственности.
— О! возразила Нелли, — ни я, ни братъ мой не сомнвались….
— Въ чемъ? перебила Даша, вспыхнувъ.
— Что эти вещи будутъ во всякомъ случа цлы подъ вашимъ присмотромъ, заключила Нелли, взглянувъ на нее съ нкоторымъ удивленіемъ.
Даш стало совстно за себя.
— Садитесь, пожалуста, и поговоримъ о дл, сказала Нелли.
Нелли не имла ничего общаго съ русскими авантюристками успвшими офранцузиться въ парижскомъ demi-monde. Она воспитывалась въ Sacr-coeur, первые годы молодости провела въ Сенъ Жерменскомъ предмсть, и была проникнута его понятіями. Ей вполн далось то благородство формы которое ненавистно лишь тмъ кого воспитаніе не надлило изящностью формы, а природа возвышенностью мысли. Даша, успвъ возненавидть Нелли, покорялась однако, вопреки себ, ея обаянію. Въ Нелли все играло и пло. Не внушая симпатіи, она прельщала и очаровывала. Она умла быть весело-серіозною и сообщить что-то граціозное скучнымъ хозяйственнымъ подробностямъ въ которыя вошла съ изумительнымъ пониманіемъ дла.
Она распросила Дашу о московскихъ цнахъ, о стоимости русской монеты, обо всемъ что было необходимо для приличнаго устройства дома, не обошла мельчайшихъ подробностей, и отвты Даши записывала въ счетную книгу. Наконецъ она поблагодарила Дашу учтиво, привтливо, и въ ея словахъ звучалъ неуловимый оттнокъ которымъ дала ей почувствовать что сеансъ конченъ.
Опалевъ не помнилъ того времени когда его семейство переселилось въ чужіе края. Ребенкомъ и юношей онъ жилъ и въ Германіи, и въ Англіи, а университетскій курсъ прошелъ въ Париж. Отецъ его страдалъ ипохондріей, а еще боле бездйствіемъ, денегъ у него было вдоволь. Не зная куда ихъ двать и куда двать самого себя, онъ кочевалъ какъ цыганъ, съ женой и сыномъ, по всей Европ, увряя что жить везд скверно, а въ Россіи невозможно. Онъ ненавидлъ Россію и подтрунивалъ постоянно надъ патріотическимъ направленіемъ сына. У него родилась дочь, и онъ къ ней пристрастился со всей капризностью своей природы, завладлъ ею, и отбилъ совершенно у жены, смотрвшей со страхомъ на его новую блажь. Онъ возилъ двочку къ знакомымъ, въ магазины, наряжалъ ее какъ куклу, и водилъ ежедневно въ Тюйлерійскій садъ, гд она играла въ обручи и въ мячикъ, бгала и болтала съ маленькими Парижанами. Когда она подросла, отецъ ее отдалъ въ пансіонъ Sacr-coeur.
Между тмъ Дмитрій Опалевъ кончилъ ученье, Россію узнавалъ изъ книгъ и разказовъ матери и любилъ по наслышк. Одно обстоятельство развило въ немъ еще боле эту любовь, и сдлало изъ нее, если можно такъ выразиться, обязательное для него чувство. Онъ обдалъ въ ресторан съ знакомыми. Въ пяти шагахъ отъ него русскій путешественникъ тшилъ Французовъ разказами о недостаткахъ и грубыхъ сторонахъ своего отечества. Французы смялись. Опалевъ слушалъ съ негодованіемъ, а его пріятели молчали изъ уваженія къ нему. Наконецъ онъ не выдержалъ и подошелъ къ разкащику.
— J’ai l’honneur d’tre Russe, Monsieur, сказалъ онъ громко,— et vous allez me rendre raison des ‘propos insultans que vous tenez sur ma patrie.
Французовъ привела въ восторгъ рыцарская выходка Опалева. Т самые которые смялись захлопали въ ладоши и закричали:
— Bravo! Voil un homme que aime son pays! L’est un homme d’honneur celui-l!
Поединокъ былъ отложенъ до слдующаго дня. Разкащикъ поплатился легкою раной за болтовню. Опалевъ остался невредимъ.
Объ этой дуэли заговорили въ свт. Дмитрій былъ цлую недлю героемъ многихъ парижскихъ салоновъ. Понятно что голова его пошла кругомъ. Восторгъ его матери усилилъ еще его упоеніе. Она видла въ немъ достойнаго сына Россіи: надежды ея вполн оправдались. Но думали что отецъ будетъ преслдовать его насмшками за неумстное удальство, вышло однако наоборотъ: старикъ потрепалъ его по плечу и сказалъ:
— Браво! Мы поступили по-рыцарски.
Съ тхъ поръ Опалевъ стремился всми помышленіями къ Россіи. Ему было десять лтъ, когда мать здила съ нимъ на три мсяца въ Москву, которую онъ запомнилъ будто сквозь сонъ. Онъ ее видлъ мелькомъ, какъ картину неизвстнаго края въ панорам, но нкоторыя подробности его путешествія живо врзались въ его память. Онъ помнилъ что разъ утромъ заснулъ въ вагон, и чья-то рука его осторожно разбудила. Опалевъ открылъ глаза и увидлъ надъ собой покрытое слезами лицо матери, которая сказала прерывающемся голосомъ:
— Митя, гляди, вотъ Москва….
И его мечтательное воображеніе являло ему часто Москву, освщенную майскимъ солнцемъ. Онъ усплъ забыть улицы, дома, церкви, такъ мало похожія на иностранныя, но блестящая картина являлась ему часто и во сн. Часто рисовался предъ нимъ цлый городъ съ золотыми куполами, сіяющими на солнц. Ему казалось иногда что онъ не доживетъ до той. минуты когда это видніе превратится для него въ дйствительность. Но прошло цлыхъ пятнадцать лтъ…. Опалевъ подъзжалъ опять къ Москв. Онъ опустилъ стекло вагона чтобы взглянуть на нее, но Москва скрывалась за густою занавсью мятели, хлопья снга посыпались въ вагонъ, и Опалевъ поторопился поднять стекло. Нелли улыбнулась. Первыя впечатлнія были тяжелы.
— Я на родин, подумалъ онъ, разбуженный на другой день раннимъ звономъ колоколовъ.
Эти слова: ‘я на родин’, звучали для него чмъ-то торжественнымъ. Мн надо ее изучить на мст, вглядться въ нее, пожить уличною жизнью, говорилъ онъ, и посл завтрака пошелъ въ Кремль.
Морозило, втеръ утихъ, солнце проглянуло: повсюду, надъ заборами, возвышались покрытыя инеемъ втви деревьевъ, городъ со вчерашняго дня принялъ другой видъ, и являлся Опалеву въ той оригинальной красот которую такъ цнятъ иностранцы. Прошедши Никитской и Александровскимъ садомъ, Опалевъ направился черезъ площадь къ Иверской. Часовня днемъ и ночью освщена десятками золотыхъ и хрустальныхъ лампадокъ. Богомольцы такъ толпились около иконы что Дмитрій былъ принужденъ остановиться у входа.
Направленіе вка поколебало его религіозныя убжденія, но не вполн ихъ разрушило, онъ остановился на слов: ‘не знаю, не понимаю,’ и молился иногда, не пытаясь заглушить разсудкомъ душевнаго порыва. Въ часовню онъ зашелъ изъ любопытства, но при вид стремящейся къ ней съ безусловной врой толпы, снялъ шляпу и перекрестился съ неожиданнымъ и безотчетнымъ чувствомъ. Долго и съ умиленіемъ смотрлъ онъ на обнаженныя и наклоненныя до земли головы.
— Сколько горькихъ слезъ пролилъ здсь этотъ набожвый, изстрадавшійся народъ! думалъ Опалевъ.— Наконецъ-то и онъ узналъ радостныя слезы,— слезы освобожденія!
И онъ уступилъ съ состраданіемъ и уваженіемъ мсто старику, который, тяжело переводя дух, взбирался на ступени часовни.
Чрезъ Иверскія вороты онъ пошелъ на Красную площадь. Около рядовъ киплъ народъ спшившій запастись покупками наканун Рождества. Опалеву хотлось бы смшаться съ толпой и съ кмъ-нибудь завязать разговоръ, но его удерживало то робкое чувство которое испытываетъ человкъ попавшій случайно на чужой праздникъ. Его поражала оригинальность чуждыхъ ему нарядовъ, и онъ вглядывался съ любопытствомъ туриста и впечатлительностью художника въ чисто-славянскія лица, съ окладистою бородой и строгимъ профилемъ, и искалъ въ каждомъ изъ нихъ какого-нибудь стараго знакомаго, Калиныча, Хоря, или Касьяна съ Красивой Мечи. Въ каждей женской голов, улыбающейся изъ-подъ мховой шапочки, онъ видлъ героиню Тургенева, въ каждомъ порядочно-одтомъ человк утописта, какъ Рудинъ, или мечтателя, какъ Лаврецкій. Оглядываясь и любуясь на каждомъ шагу, онъ вошелъ въ Кремль и остановился на набережной. Предъ нимъ разстилалась чудная панорама Москвы, и онъ вспомнилъ ту картину, облитую солнцемъ, которую видлъ разъ и не могъ забыть.
Въ сердц Опалева накопилось столько разнообразныхъ и неопредленныхъ впечатлній что ему было бы трудно отличить радостныя отъ тяжелыхъ. Для него ясно было лишь то что онъ одинъ среди толпы, что онъ чему-то радуется, и о чемъ-то грустить, и что никто не груститъ и не радуется съ нимъ.
Пробило два часа, и раздался полный ударъ соборнаго колокола, и вслдъ за нимъ загудли вс городскіе колокола. Опалевъ очнулся какъ будто отъ сна и перешелъ за чугунную ршетку, отдляющую набережную отъ соборовъ.
— Скажите пожалуста, спросилъ онъ у старушки, одтой въ изорванную заячью шубенку,— это къ обдн благовстятъ?
— Къ вечерн, батюшка. Какая теперь обдня! Давно отошла.
— Позвольте у васъ спросить гд Успенскій соборъ?
— Вонъ онъ, вонъ Успенскій соборъ.