На поле брани!, Герасимов П., Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

П. ГЕРАСИМОВЪ.

НА ПОЛЕ БРАНИ!

(НСКОЛЬКО ГЛАВЪ НЕОКОНЧЕННАГО РОМАНА).

Въ офицерской, средняго достатка, квартир былъ полнйшій переполохъ. Безпорядокъ особенно бросался въ глаза, потому что вся квартира была, что называется, на ладони: гостиная, спальня, въ которой хватало мста для кровати, вшалки и умывальника, размщенныхъ по стн въ одну линію, съ полуаршиннымъ проходомъ къ нимъ,— вотъ и все помщеніе поручика Виктора Павловича Чупова, если не считать сверхъ того чулана для денщика и передней, въ которой два человка, потолкавъ другъ друга, могли еще разойтись, но трое, забравшись въ такую, какъ выражался денщикъ Саженовъ, комнатку, становились невольно взаимно-плнными, потому что всякое движеніе одного, болзнотворно отзывалось на бокахъ другихъ.

Такъ какъ, за отсутствіемъ хозяина, въ квартир оставался одинъ его денщикъ, то ничто или, врне, никто не мшалъ послднему съ особо-дловитымъ, важнымъ видомъ, слоняться по комнатамъ совершенно безпрепятственно, оставляя въ сторон постоянныя столкновенія Саженова съ мебелью, дверными косяками и другими неодушевленными предметами, мимо которыхъ онъ проходилъ. Но случавшіяся задванія происходили уже не отъ тсноты, а вся отвтственность за нихъ падала на широкія плечи Саженова и на его, такъ сказать, бочковатость. Саженовъ на ходу ‘бочилъ’, т.-е. непремнно безъ всякой надобности выставлялъ то одно, то другое плечо.

Послднее обстоятельство было едва ли не единственнымъ основаніемъ къ зачисленію Саженова въ нестроевые, потому что во всемъ прочемъ онъ былъ не хуже другихъ своего призыва, и даже на первой же стрльб угодилъ одну пулю въ самое яблоко, при чемъ, несмотря на то, что остальныя четыре пули пожалли мишень и ея не тронули, Саженовъ, тогда еще совершенно не разставшійся съ деревенскими примтами, ршилъ, что неизвстно куда ушедшія пуля такъ полетли не иначе, какъ ‘съ глазу’, а единственно попавшей въ яблоко — не мало гордился среди однопризывниковъ.

Представлялось загадочнымъ, остался ли доволенъ самъ Саженовъ переводомъ его въ денщики, такъ какъ онъ, съ первыхъ же дней по пріем на службу, обнаруживалъ наклонности сдлаться заправскимъ строевикомъ, солдатомъ по духу, а не на показъ, что особенно становилось замтнымъ во время разсказовъ ему о проявленіи геройства и отваги русскими войсками вообще и о подвигахъ полка въ частности.

При такихъ передачахъ, часто не очень складныхъ, Саженовъ замиралъ. Онъ готовъ былъ ихъ слушать безъ конца и безъ отдыха. Расширивъ глаза, весь въ поту отъ прилива вниманія, боясь какъ нибудь помшать, онъ даже задерживалъ дыханіе, и обнаруживалъ замтно признаки жизни только спустя нсколько секундъ посл выслушанной исторіи тмъ, что выпустивъ об губы, будто собираясь трубить, громко вздыхалъ и произносилъ: ‘ухъ! а и важно же!’ а затмъ начиналъ смотрть на разсказчика съ вдругъ-повысившимся къ нему уваженіемъ, точно геройство или прослушанные подвиги совершены ни кмъ другимъ, а именно разсказчикомъ.

Если вопросъ о довольств и недовольств денщика могъ быть спорнымъ, то поручикъ, чмъ дальше, тмъ все больше и больше благодарилъ судьбу, что Саженовъ попалъ къ нему.

И было чему радоваться Виктору Павловичу, потому что, какъ только вступилъ Саженовъ въ квартиру Чупова, онъ какъ бы пересталъ существовать для себя.

Самый педантичный, самый придирчивый баринъ не встртилъ бы причинъ требовать большихъ усердія и честности. Саженовъ такъ проникался интересами офицера, что черезъ какіе нибудь два мсяца денщичества, первый ршительно сталъ барометромъ второго: поручикъ веселъ и доволенъ,— и на скуластомъ,— выдававшемъ этимъ быть можетъ отдаленное, но несомннно-татарское происхожденіе,— лиц Саженова значилось: ясно, баринъ почему либо печаленъ, озабоченъ, задумчивъ,— и не только на физіономіи, а на всей фигур слуги такое состояніе отражалось видомъ пасмурности.

Не взирая, однако, на безупречное усердіе Саженова, Виктору Павловичу, особенно вначал и отчасти благодаря именно этому чрезмрному усердію, приходилось довольно часто платиться своимъ карманомъ за старательность слуги.

Очень быстро и хорошо втянулся въ обязанности денщика Саженовъ, одно ему не удавалось: научиться или привыкнуть обращаться съ посудой и хрупкими вещами безъ непремннаго боя и поломокъ.

Много скверныхъ минутъ такая несноровистность принесла Саженову, хотя поручикъ къ невольной разрушительной способности неподатливыхъ рукъ своего ‘Личарды врнаго’ относился вполн добродушно, а въ конц концовъ, къ своей выгод и къ превеликому удовольствію и облегченію Саженова, строго запретилъ ему трогать — не на глазахъ его, поручика,— все сколько нибудь ломкое, за исключеніемъ самыхъ простыхъ и обыденныхъ предметовъ столоваго и чайнаго приборовъ.

Легко и удобно было не нарушать запрета въ обыкновенное, заурядное время, а какъ удержаться теперь, когда завтра надо узжать въ далекій, далекій путь? Между тмъ вещи не только не уложены, а прямо-таки разбросаны. Ворохъ платья, блья и другихъ принадлежностей офицерскаго обихода, сваленныхъ на ковр по середин гостиной, положительно мучилъ Саженова, онъ начиналъ смотрть на эту безпорядочную кучу со смшаннымъ чувствомъ затаеннаго страха и ненависти, по она его влекла къ себ неудержимо, порождая въ рукахъ зудъ усердія, а въ душ — желаніе облегчить барина, сдлать ему неожиданно пріятное: ‘что вотъ, дескать, удалось благополучно все и безъ его благородія собрать’.

И въ нершительности, Саженовъ снова выходилъ въ гостиную изъ своей коморки, въ которой спасался отъ покушенія, наклонялся надъ той или другой вещью, сокрушенно вздыхалъ и бормоталъ себ подъ носъ: ‘Ишь ты, сколько ихъ тутъ! Убраться? Невозможное дло это! Али, вовсе и почивать не будутъ? Такъ такъ, тоже неладно!’

Дале бормотанье переходило въ совершенно неслышный шопотъ, и разв только самый чуткій и догадливый человкъ могъ бы сообразить, что еле произносимыя, заключительныя слова денщика выражали порывъ: не рискнуть ли уборкой самостоятельно? но боязнь опять что нибудь разрушить, покоряла порывъ и заставляла Саженова снова уходить отъ соблазна въ свое помщеніе. Еще больше волновалъ Саженова раскрытый, на половину уложенный чемоданъ. Къ чемодану Саженовъ тоже не разъ уже присаживался на корточкахъ, при чемъ его неотступно преслдовала одна и та же мысль: ‘онъ мягкій’, еле дотрагиваясь до стнокъ чемодана, думалъ Саженовъ, ‘утрось, какъ мы съ бариномъ укладали, все въ ладъ шло’.

Однако онъ, тмъ не мене, не рисковалъ долго начать укладку единолично, хотя утренняя удачная проба при барин придавала относительно чемодана извстную увренность въ благополучномъ исход дла, такъ что здсь сдерживался Саженовъ не столько страхомъ порчи, сколько хорошо имъ памятуемымъ запретомъ. Но наконецъ, сознаніе исключительности положенія подтолкнуло энергію Саженова, онъ ршительно махнулъ рукой, схватилъ нсколько штукъ блья, подбадривая себя правильной догадкой: ‘что блье-де не сломается’, и быстро опустился съ нимъ на колни передъ чемоданомъ, съ непремннымъ желаніемъ уложить туда блье поаккуратне, для чего, держа его крпко въ одной рук, другой началъ уравнивать верхи уже уложеннаго, но рука старательнаго слуги еще не успла дойти до середины поправляемой поверхности, какъ уже что-то внутри чемодана треснуло.

Раздавшійся трескъ подйствовалъ на денщика, какъ ударъ бича въ опытныхъ рукахъ берейтора на горячую лошадь. Саженовъ быстро выпрямился, не выпуская блья изъ какъ-то въ сторону вытянувшейся совершенно руки, и проговоривъ: ‘ишь ты, какая она нжная!’ — фраза, неизмнно повторявшаяся имъ въ тхъ случаяхъ, когда отъ ‘нжной’ зачастую оставались одни осколки,— круто повернулся отъ чемодана и пошелъ въ свою коморку, откуда уже боле не покушался выходить на уборку, а всецло погрузился въ размышленія: что щелкнуло тамъ что-то: такъ только, или вышла какая дйствительная порча? и что безпремнно барину сегодня не спать, потому рано они сегодня вернуться никакъ не могутъ.

II.

Рзкій, хорошо знакомый Саженову звонокъ нарушилъ денщичьи думы, удостовривъ собой, что во второй ихъ половин онъ ошибся.

Такая ошибка заставила барометръ сразу показать ‘ясно!’ ‘Еще бы, значитъ все уберется, а поручикъ успетъ выспаться’. И довольный, съ облегченнымъ сердцемъ, Саженовъ кинулся отворять двери, но мимолетный взглядъ денщика на вошедшаго офицера, заставилъ настроеніе перваго быстро понизиться на ‘пасмурно’.

Не особенно красивое, но молодое, свжее и выразительное лицо Виктора Павловича выглядывало нсколько усталымъ и грустнымъ. Больше всего это отражалось въ срыхъ, умныхъ глазахъ, главнымъ образомъ и красившихъ простую, чисто сверно-русскаго типа, физіономію ея обладателя, гибкая, стройная фигура котораго тоже оставляла пріятное впечатлніе, а легкая, эластичная походка, которой Чуповъ прошелъ къ себ въ спальню, говорила въ пользу его ловкости и извстной силы.

Когда Чупову подавалъ Саженовъ тужурку, Викторъ Павловичъ, думая, повидимому, совершенно о другомъ, разсянно спросилъ:

— Выполнены ли вс распоряженія, касавшіяся покупокъ и приноса вещей изъ магазина?

— Такъ точно, ваше благородіе! отвтилъ Саженовъ и тотчасъ же, понуривъ немного голову и для чего-то перебирая канты пальцами опущенныхъ по швамъ рукъ, со смущеніемъ отрапортовалъ.— А только, ваше благородіе, въ чемодан, какъ я его тронулъ, что-то ‘защелколонуло!’ — и опустилъ голову, въ ожиданіи замчанія.

Но къ удивленію Саженова, не только такого не послдовало, а даже весьма естественный вопросъ: что именно ‘щелколонуло’ и ‘по какой причин?’ — не былъ сдланъ.

Казалось, Чуповъ совсмъ не понялъ Саженова, отвтивъ ему: ‘Ага, ну хорошо! иди!’ Саженовъ, однако, не уходилъ, а началъ переминаться съ ноги на ногу, приготовляясь напомнить, что хлопотъ еще много и что ничего почти, какъ слдуетъ, не собрано.

Но ему не удалось выполнить свое намреніе, потому что Чуповъ, замтивъ переступаніе денщика, рзко, съ непривычной для слуха Саженова ноткой раздраженія, проговорилъ:

— Ну, чего еще ты? говорятъ теб — иди!

Какъ только отороплый Саженовъ скрылся за дверью спальни, Викторъ Павловичъ повернулъ въ двери ключъ, отошелъ къ кровати, слъ на нее, вынулъ папиросу, закурилъ ее и легъ на спину такъ, какъ былъ, въ плать, не сбросивъ даже сапоговъ. Сдлавъ нсколько сильныхъ затяжекъ, онъ швырнулъ едва начатую папиросу, не обращая вниманія, куда она попала, и что огонь могъ зажечь коверъ или другую рухлядь, закинулъ об руки за затылокъ, скрестивъ предварительно пальцы въ пальцы, и, казалось, задремалъ, но такъ можно было предполагать лишь по полузакрытымъ глазамъ, въ дйствительности же сонъ былъ далекъ отъ Чупова.

Думы, одна другой тяжеле и досадливе, шли чередомъ, смняя другъ друга и не оставляя между собой ни одного свтлаго промежутка. Ихъ работа не осталась безъ слда и на выраженіи лица съ крпко сжатыми губами и уже совсмъ закрытыми глазами. Это лицо теперь поражало своимъ страдальческимъ видомъ.

Вдругъ Чуповъ порывисто всталъ съ кровати, быстро схватплъ сюртукъ, вынулъ изъ бокового кармана бумажникъ, изъ котораго досталъ конвертъ изъ толстой, блестящей бумаги,— въ немъ хранился другой, изящный, топкій конвертикъ. Слегка дрожащими отъ волненія руками Чуповъ осторожно открылъ конвертикъ, въ которомъ лежали завернутыя въ тоненькій листикъ фотографическая карточка и письмо.

Точно трусливый воръ, боящійся быть накрытымъ съ поличнымъ, Викторъ Павловичъ подошелъ къ двери спальни, слегка нагнувшись, послушалъ около ея, посл оглянулся для чего-то на единственное въ комнат окно, хотя спущенная, густая занавсъ ничего черезъ себя непропускала, и тогда только подошелъ къ свч и впился глазами въ фотографію.

‘Милая, дорогая! Жизнь моя…’ порой невольно, совсмъ тихо срывался нжный, скорбный не то стонъ, не то шопотъ съ его полуоткрытыхъ, слегка воспаленныхъ устъ. Опять оглянувшись на дверь и окно, Чуповъ мягко, беззвучно прикоснулся губами къ карточк и развернулъ письмо. Хотя каждая буква, малйшая запятая въ немъ — были давно изучены наизусть, но Викторъ Павловичъ всежъ-таки полушопотомъ, медленно, какъ бы стараясь насколько можно доле продлить удовольствіе, съ оживленнымъ восторгомъ лицомъ читалъ красиво, изящно написанныя строки: ‘Я не должна и не имю права ничего вамъ писать, ничего высказывать и все же не могу затаить и тороплюсь передать, что глубоко врю вашей честности и отъ души сочувствую всмъ вашимъ взглядамъ. Рискую прибавить: да хранитъ васъ Господь всегда и во всемъ…

Зоя Каменцева’.

Глубокимъ вздохомъ закончилось чтеніе, Чуповъ также аккуратно уложилъ карточку и письмо и началъ, не торопясь, ходить по полуаршинному пространству, но потомъ незамтно для самого себя, подъ давленіемъ разгоравшихся воспоминаній, онъ больше и больше взвинчивался и точно въ тактъ разраставшемуся волненію зашагалъ все быстре и быстре отъ окна къ противоположной стн.

И думалось ему: быть можетъ никогда ее уже не увижу! Могутъ убить! ну, что же? пусть! и тамъ не будетъ вроятно тяжеле теперешнихъ мукъ! Сегодня, на проводахъ, когда обдали, мн завидовали, считали чуть не подвигомъ настойчивость, съ которой я добивался прикомандированія къ дйствующей арміи. Ну, вотъ — добился! Легче мн? Нтъ! нтъ! та же пытка: завтра ду и не видть ее никогда — никогда. Господи! какъ тяжело! Какой я герой? Разв геройство бжать отъ страданій, не имть силы справиться ни съ ними, ни съ собой? Я привязанъ къ полку, онъ дорогъ мн и разъ пошелъ бы полкъ, я съ радостью бы отправился бы съ нимъ. А теперь выдляться! точно другіе не хотятъ итти, вс хотятъ, и по побужденіямъ не личнымъ, какъ я, однако остаются. Могутъ думать, что меня толкаетъ жажда отличій не въ примръ другимъ или особое сочувствіе болгарамъ. А вдь ни то, ни другое! Я не боюсь смерти, не буду отъ нея прятаться и все же я трусъ, потому что бгу и бгу, какъ трусъ. А могъ бы и я быть счастливъ! Все портятъ эти проклятыя деньги. И зачмъ она такъ добра, такъ дивно хороша и такъ богата? Не будь послдняго, все было бы поправимо. Она вритъ мн. она святая! Да. да, вритъ: не побоялось же подписать записку полнымъ своимъ именемъ, она понимаетъ, она чувствуетъ, что не ихъ состояніе манило меня къ нимъ и не она же мн отказала. А и старики Каменцевы,— и отецъ, и мать! Какъ оба просили продолжать бывать запросто, а сегодня у нихъ послдній журъ-фиксъ и наконецъ поводъ,— завтра узжаю — захалъ на нсколько минутъ… въ торопяхъ… Желая непремнно проститься.

При послднемъ соображеніи Чуповъ вдругъ остановился, щеки горли отъ прилившей сразу крови, сердце какъ-то сжалось, будто прекратило свою работу.

Образъ Зои, носившійся передъ глазами въ какомъ-то бломъ, совсмъ прозрачномъ облак — онъ же видлъ ее въ послдній разъ въ легкомъ, бломъ, почти воздушномъ плать,— застилалъ все остальное.

Страстное, могучей, крутой волной хлынувшее желаніе видть во чтобы-то ни стало ту, которая какъ живая, какъ дйствительность, а не мечта, неотразимо витала передъ Чуповымъ,— толкнуло его къ двери, чтобы открыть ее и крикнуть Саженову давать одваться.

Звать денщика впрочемъ не пришлось, потому что лишь коснулся дверной ручки Викторъ Павловичъ, какъ извн раздалось покашливаніе, быстро перешедшее въ осторожный, сдержанный окрикъ: ‘Ваше благородіе! Ваше благородіе!’

Въ то время, когда офицеръ мучился и терзался воспоминаніями, соблазномъ возможности послдняго свиданія, слуга изводился за барина въ своей коморк по боле прозаическимъ причинамъ:— ‘вотъ, разсуждалъ Саженовъ,— какой такой толкъ, что обернулись не поздно, не спятъ, такъ ходятъ, а про уборку будто бы и позабыли вовсе’. И денщикъ ршился, преодолвъ страхъ передъ могущимъ послдовать нагоняемъ, постучать въ спальню.

Отворяя дверь, Чуповъ задлъ недавно принесенную и повшанную на стн боевую, отточенную саблю. Рзко заблествшія стальныя ножны, на которыхъ, при покачиваніи, заигралъ огонь отъ свчей, и тихо, но съ увренностью въ своей правот, сдланное Саженовымъ заявленіе,— ‘что безъ уборки чемодана никакъ невозможно!’ — вернули Чупова къ дйствительности.

— Хорошо! сейчасъ приду! дловито и твердо отвтилъ онъ обрадовавшемуся Саженову.

— Нтъ, не поду, переломлю себя! Сдерживался же боле мсяца,— а теперь и осталось-то всего нсколько часовъ. Завтра хоть я захочу, но будетъ уже немыслимо! ршилъ Чуповъ, и, точно желая закрпить свое ршеніе вслухъ, проговорилъ: ‘Да я и права не имю — я далъ клятву и себ, и матушк’ (единственно кому онъ въ послднюю поздку къ своимъ старикамъ повдалъ сжигавшее его чувство) — ‘не переступать больше никогда порога дома Каменцевыхъ!’

А изъ рамокъ портрета, неважной живописи, выглядывало добродушное лицо совсмъ сдой старушки, казалось, улыбавшейся и поощрявшей ‘своего Витю’ не хать ‘къ гордячк-богачк’, какой почему-то, вопреки восторженнымъ отзывамъ сына, Чуповой представлялась Зоя.

III.

Съ приходомъ Виктора Павловича въ гостиную, сборы быстро двинулись впередъ, непрерывностью и спшностью работы онъ какъ бы старался поскоре и навсегда отрзать путь отступленія и заставить волновавшимъ его думамъ дать другое направленіе.

Черезъ два часа неустанной возни все было собрано, упаковано, связано.

— Ну, доволенъ ты? видишь: убрались, а ты все боялся, что не поспемъ! обратился къ Саженову Чуповъ.

— Такъ-точно! теперь спокойственно,— осклабился тотъ, вдвойн довольный и окончаніемъ укладки и возможностью двигаться въ квартир безъ опасенія ‘защепить что нибудь такое нжное’, и кинулся въ спальню готовить постель.

Если на Саженова видъ собранныхъ вещей дйствовалъ успокоительно, то Виктора Павловича эти вс тюки, связки угнетали, обостряли горечь мысли о необходимости разлуки такъ — не простясь. Вдругъ холодный потъ нсколькими крупными каплями выступилъ у него на лиц, сердце какъ-то заледенло и заныло особой, новой тоской, а по всему тлу неожиданно прошла такая слабость, что Чуповъ, чтобъ не упасть, долженъ былъ, удержавшись за столъ, ссть на диванъ.

— Не можетъ этого быть! не можетъ этого быть! шепталъ Викторъ Павловичъ и крпче и крпче сжималъ голову, точно желая выдавить оттуда случайно запавшую мысль: что, вернувшись съ войны, онъ вроятно найдетъ Зою уже замужемъ. А въ разгоряченномъ мозгу, какъ въ горящей смол, ожигая брызгами Чупова, киплъ и отвтъ: ‘почему не можетъ? врне всего такъ и будетъ!’

Удивленно вытаращилъ на барина глаза Саженовъ, собиравшійся доложить ему, что постель готова,— заставъ Чупова въ такой скорбной поз, по удивленіе слуги дошло до апогея, когда Викторъ Павловичъ, стремительно сорвавшись съ дивана, мертвенно блдный, съ невыразимой грустью на лиц, самъ схватилъ и быстро надлъ снятый при работ сюртукъ и, почти простонавъ: ‘гдже тутъ заснуть?’ крикнулъ: ‘давай шинель! Живо!’

Оторопвшій денщикъ подалъ платье и по привычк хотлъ было спросить распоряженіи на утро, ко и время ухода и необычайный видъ барина точно зашили Саженову ротъ и онъ, отворивъ дверь и пропустивъ молча Виктора Павловича, оставался у незапертой имъ двери съ расширенными руками, съ раздвинутыми ногами и какъ-то вытянувшейся впередъ шеей,— будто онъ внимательно прислушивался къ шагамъ уходящаго, хотя Чуповъ уже давно усплъ сбжать съ лстницы, а нижняя наружная дверь, громко и раскатисто хлопнувшая, удостоврила, что офицеръ уже на улиц.

Быстро зашагалъ Чуповъ по улиц. Онъ не замчалъ, куда идетъ. Рзкій, холодный, сильно дувшій втеръ не охлаждалъ его, ему было душно, точно воздуха не хватало, будто внутри прямо отъ сердца къ горлу шли непрерывныя кольца и то сильне, то слабе давили его. Чуповъ шелъ, не давая дороги рдко за позднимъ временемъ попадавшимся на встрчу прохожимъ, часто нечаянно толкалъ ихъ и не слыхалъ пускавшіяся по его адресу не особенно доброжелательныя замчанія.

На одномъ поворот Викторъ Павловичъ чуть не сшибъ съ ногъ какого-то пьяненькаго забулдыгу, въ упоръ наскочивъ на него.

— А и баринъ! ай да баринъ, вотъ такъ баринъ! громко зарычалъ пьяный.

Чуповъ машинально извинился, сдлалъ нсколько шаговъ и, оглянувшись:— куда онъ забрался?— пошелъ дальше, провожаемый вдогонку возгласами пьянаго, остановившагося у фонаря, охватившаго столбикъ обими руками и кричавшаго коснющимъ языкомъ все одно и то же: ‘ай баринъ, ну и баринъ! вотъ такъ баринъ!’

Вдали завиднлась темносрая масса уже свободныхъ отъ снжнаго налета, но еще оголенныхъ деревьевъ Лтняго сада. Виктора потянуло къ нему. Это мсто памятно для него — сколько разъ онъ встрчался здсь съ Зоей на прогулкахъ и говорилось на нихъ душевне, свободне, искренне, чмъ на душныхъ балахъ и показныхъ вечерахъ. Какъ бы хотлось ему посидть теперь въ этомъ саду, походить по тмъ аллеямъ, по которымъ онъ гулялъ съ нею, но садъ былъ запертъ, угрюмъ, безмолвенъ и только не то свистъ, не то жалобный вой отъ втра проносился по верхушкамъ столтнихъ липъ.

Чуповъ съ набережной повернулъ по берегу Лебяжьей канавки, не смущаясь неудобствомъ пути, иногда останавливался, мысленно прощаясь съ тми минутами, когда на сердц еще не было смуты и его согрвала тихая радость и предвкушеніе возможнаго счастья…

Вотъ и ршетка, подл которой такъ часто приходилось останавливаться, чтобы проститься и не мене часто съ восторгомъ выслушивать предложеніе проводить: — если есть время и не совсмъ не по-дорог?— И всегда было время и всегда было подорог.

Эти воспоминанія размягчили, нсколько успокоили Чупова и онъ теперь уже задумчиво и медленно шелъ по хорошо знакомому пути. Почти совсмъ спрятавъ въ шинель лицо, онъ остановился на Моховой противъ дома, средній этажъ котораго былъ ярко освщенъ.

На улиц было тихо, было время, когда уличное движеніе точно замираетъ, передъ порой разъздовъ по домамъ.

Громкій храпъ сидвшаго у воротъ, уткнувшись въ безобразный тулупъ, дежурнаго дворника убдилъ Чупова, что и этотъ единственный свидтель ему не будетъ помхой.

Чуповъ, зная наизусть расположеніе квартиры Каменцовыхъ, жадно впился глазами въ окна залы, въ расчет, что черезъ нихъ скоре всего можно высмотрть, какъ будетъ мелькать головка танцующей Зои.

Много знакомыхъ и незнакомыхъ силуэтовъ пробжало передъ глазами застывшаго въ напряженномъ вниманіи Чупова, а той, ради которой онъ холодлъ на втру, нтъ и нтъ!

— И тутъ неудача! уныло, и тихо прошепталъ Викторъ Павловичъ, и, невольно глубоко и громко вздохнувъ, безсознательно сталъ круче запахивать шинель.

Тулупъ зашевелился, звнулъ на всю улицу, сонными глазами оглядлъ стоявшаго невдалек офицера и, не разобравшись съ просонокъ, важно проговорилъ:

— Поштенный! ты чаго же здсь околачиваешься? а? проходи, проходи! Сдлай милость, по задерживайся!— но, всмотрвшись получше и убдившись, что стоявшій по костюму не можетъ принадлежать къ людямъ подозрительнымъ, съ видомъ поклона пошевелилъ шапкой и невозмутимо пробормотавъ — извините, господинъ!— нахлобучилъ ее и снова погрузился въ прерванное занятіе еще съ большимъ усердіемъ, такъ какъ теперь къ храпу прибавилось и высвистываніе.

Это на секунду помшавшее наблюденію пробужденіе тулупа заставило Чупова подумать: ‘Не пора ли уходить? Видно не судьба повидать ее даже тайкомъ, издали, и если, проснувшись, дворникъ опять увидитъ меня, вдь онъ можетъ, Богъ знаетъ, что предположить’. И онъ, бросивъ на окна какой-то молящій взглядъ, тронулся съ путь.

Не сдлавъ и сотни шаговъ, Чуповъ остановился: его тянуло къ мсту прежней остановки, какъ въ заколдованный кругъ.

‘Что же! вдь это въ послдній разъ’, подумалъ онъ и вернулся назадъ.

Наконецъ-то! Чуповъ чуть не вскрикнулъ, сердце забилось часто, часто — а самъ онъ ршительно позабывъ вся и все, какъ бы моментально загипнотизированный, всей своей фигурой подался впередъ, да такъ и застылъ.

Освщенная свтомъ простночныхъ канделябръ, въ окн ясно виднлась хорошенькая головка молодой двушки. Сверкающіе брилліанты въ ушахъ, такая же какъ бы случайно упавшая около плеча брошь и нитка жемчуга на ше, будучи сами по себ очень эффектны и красивы, все-жъ-таки служили только слабымъ дополненіемъ для украшенія головки, покрытой цлой волной чудно-красивыхъ золотистыхъ волосъ, падавшихъ на свтлое платье и образовавшихъ съ его верхомъ точно рамку, изъ которой выглядывало блдное, прелестное лицо.

Возл этого лица, будто для контраста, наклонилась измозженная, не въ мру износившаяся физіономія, непремнная принадлежность и великосвтскихъ вечеровъ и дорогихъ кабаковъ, въ безукоризненномъ фрак, при-наудивленье выглаженной¹сорочк.

Фракъ былъ оживленъ, часто смялся и жестикулировалъ, въ противоположность головк, задумчивой, спокойной, и, казалось, совершенно не обращавшей вниманія на безъ умолку болтавшую физіономію. Потомъ, какъ бы въ силу неизвстнаго еще сродства душъ, она, немного отстранивъ крошечной рукой край занавси, стала смотрть въ окно, почти касаясь лицомъ зеркальнаго стекла. Посл нсколькихъ секундъ сосредоточенной задумчивости, пытливаго разсматриванія улицы, она, не подымая головы, провела рукой по лбу и тихо отошла.

Чупову въ экзальтаціи даже показалось, что онъ слыхалъ ея вздохъ. Весь трясущійся, совсмъ продрогшій, онъ не жаллъ, что забрался на Моховую, изъ-подъ шинели перекрестивъ окно, гд увидалъ онъ ее на прощанье. Викторъ Павловичъ пошелъ домой боле бодрымъ, боле спокойнымъ, чмъ выходилъ изъ дому.

IV.

Посл холодной съ рзкимъ втромъ ночи, насталъ чудный, ясный день, одинъ изъ тхъ удивительныхъ дней, которыми иногда нтъ-нтъ да и щегольнетъ Петербургъ, ‘на перекоръ стихіямъ’ и вопреки всмъ предсказаньямъ всхъ календарей.

Саженовъ совершенно довольный, совсмъ счастливый уже давно возился въ багажной касс Николаевской желзной дороги съ вещами своего еще непріхавшаго барина. Да и какъ ему было не радоваться, когда онъ, всего на всего, только три раза что-то чужое зацпилъ не то локтями, не то колнями? разв въ такой суматох разберешь,— а выругали его, по крайней мр вслухъ, только разъ, и главное, онъ убдился, что все съ багажемъ поручика ладится и устроится по хорошему.

Увидавъ входящаго въ залу Виктора Павловича, онъ, сіяющій, кинулся на встрчу и торжественно отрапортовалъ:

— Ваше высокоблагородіе! и все я сдалъ и все, какъ есть, т.-е. до остатняго. Можно хать теперь! ваше высродіе!— проглатывая отъ усердія и торопливости не только буквы, а и цлыя слога.

— Ну, спасибо! разсянно отвтилъ Чуповъ, беря отъ денщика протянутые послднимъ билетъ 2-го класса и багажную квитанцію.

Чуповъ былъ тоже до извстной степени доволенъ: онъ нарочно узжалъ въ день, когда полкъ занималъ караулъ, вс его пріятели были въ наряд: такъ что онъ избавлялся отъ дорожныхъ проводовъ, а при нихъ не обошлось бы безъ панегириковъ и привтствій, по его мннію, незаслуженныхъ. Онъ даже не сказалъ позда, на которомъ подетъ, такъ что послднее прощаніе, невдомое той, съ которой прощались, принадлежало все-жъ пока ей.

Впрочемъ, о час отъзда Виктора Павловича зналъ измозженный фракъ. Но это что за проводы? что за прощанье? Фракъ общалъ привезти на вокзалъ оставшуюся за нимъ половину денегъ, слдуемыхъ съ него за пріобртенную отъ Чупова обстановку.

Второй звонокъ. Суетня на платформ не замерла, но перестала быть быстрой и шумливой: непровожаемые пассажиры успли уже устроиться по своимъ мстамъ, а т, которые оставляли на дебаркадер родное и завтное, или усиленно и часто кивали изъ оконъ вагоновъ, или спшно, не шумно, иногда со слезой на глазахъ, обнимали и цловали остававшихся.

Чуповъ тоже стоялъ у окна, мелькомъ ему припомнилось, что ему должны нривезти деньги, но онъ какъ быстро объ этомъ вспомнилъ, такъ же быстро и позабылъ, а фракъ благоразумно ршилъ его не безпокоить и, помня о долг, позабылъ пріхать на вокзалъ.

Задумчиво стоявшій Викторъ Павловичъ вдругъ встрепенулся и началъ быстро, быстро протирать нервно выхваченнымъ носовымъ платкомъ окно, хотя стекло было и такъ чисто, затмъ на Чупова напалъ родъ столбняка, онъ наивно, почти глупо, съ разинутымъ невольно ртомъ, напряженно всматривался въ стоявшую на платформ, немного наискось отъ его вагона, одиноко, въ сторон отъ всхъ, стройную женскую фигуру, лицо которой нельзя было разсмотрть:— такъ хорошо оно было закрыто густымъ, чернымъ вуалемъ… и все же Виктору казалось, что глаза совершенно спрятаннаго за тканью лица устремлены пристально и неподвижно именно на его окно. Потомъ, въ какомъ-то неожиданно охватившемъ его, еще смутномъ восторг, онъ бросился было изъ вагона, сгораемый жаждой удостовриться, что онъ не ошибся,— но тотчасъ же раздавшійся третій звонокъ удержалъ его на мст, напомнивъ, что уже поздно и непоспть, а боязнь потерять хоть моментъ заставила его буквально прильнуть къ стеклу.

‘Открыть окно! и скоре, скорй’ ураганомъ пронеслось въ голов. Съ огромной, вдругъ проявившейся отъ порыва, силой онъ дергаетъ ремень: разъ — ничего, рама не поддается. Второй разъ,— ремень срывается и остается въ рук Чупова, возбудивъ этимъ чье-то сдержанное хихиканье въ углу вагона, а рама остается въ старомъ положеніи. Чуповъ даже не соображалъ, что за первой, должна быть вторая,— вагоны были еще зимніе. Раздается оберъ-кондукторскій свистокъ, ему какимъ-то своеобразнымъ и жалобнымъ эхомъ отвчаетъ паровозъ и поздъ медленно начинаетъ трогаться…

И въ это время такъ таинственно закрытая двушка, беззвучно пролепетавъ: ‘могутъ убить, дорогой, прощай!’ — въ прилив раньше невданной тоски, забывъ вся и все, кром его, энергичнымъ, порывистымъ движеніемъ отдергиваетъ вуаль, обнаруживъ мертво-блдное, съ выраженіемъ молящейся праведницы лицо, торопливо трепещущей рукой достаетъ изъ-подъ ротонды розу, подноситъ ее къ губамъ и креститъ все быстре двигающійся вагонъ. Викторъ все видлъ, все понялъ и былъ близокъ къ обмороку отъ сразу, широкой волной хлынувшихъ на него чувства радости и чувства щемящей скорби въ сознаніи, что возврата нтъ и каждое мгновеніе уноситъ его дальше и дальше отъ той, подл которой было бы счастьемъ даже вчно томиться и страдать.

Онъ отошелъ отъ окна лишь тогда, когда не только вокзала, а и Петербурга не стало совершенно видно.

Онъ слъ, передумывая только то, что прямо или косвенно касалось Зои, но непремнно только Зои. ‘Зоя, ты святая! думалъ онъ,— и роза наврно та, которую я ей проигралъ въ шутливомъ пари послдній разъ, и отъ кого могла она узнать о час моего отъзда? Конечно, единственно отъ Хилина’, догадался онъ съ прозорливостью истинно-любящаго человка, — ‘ну, да, только отъ Хилина, этого искателя приданаго, встовщика всхъ новостей!’ И измозженный фракъ, на котораго онъ еще вчера съ паыели Моховой смотрлъ совсмъ недружелюбно, теперь представлялся ему ангеломъ всхъ добродтелей, вмст взятыхъ.

‘Нтъ, не уступлю я тебя никому! продолжалъ мечтать Пуловъ.— А война? а. смерть?’ — вдругъ вспомнилъ онъ. И Викторъ Павловичъ, никогда и нигд не слывшій за трусливаго,— помимо воли, вн сознанія желалъ мира, мира и мира! Задумавшись, позабывшись, гд онъ и куда детъ, — онъ вздрогнулъ даже, когда кондукторъ попросилъ у него, для контроля, билетъ.

Ему казалось какъ бы святотатствомъ смотрть на кого либо посл того, что онъ только что глядлъ на Зою, да и нехотлось никого ни видть, ни слышать и онъ попросилъ отдльное купэ.

Несмотря на одиночество, на почти безсонную, послднюю ночь, физическую усталось и на скучное, монотонное выстукиваніе колесъ, онъ заснулъ, уже миновавъ Клинъ.

Крпокъ и полонъ радостныхъ видній былъ зато сонъ Чупова, точно Викторъ спалъ по внушенію доброжелательнаго ему лица. Вотъ онъ видитъ у себя на груди блый, завтный крестикъ, ясно видитъ, даже трогаетъ, поправляетъ его, дальше онъ ведетъ цлый отрядъ въ бой: вс кричатъ ‘ура’, и неудержимымъ потокомъ несутся впередъ, врагъ разбитъ и бжитъ, а на очистившемся лугу медленно, вся въ бломъ, какъ сказочная фея, появляется Зоя и рвется къ нему, Виктору, но между ними выростаютъ ея мать и отецъ и начинаютъ отталкивать его. Онъ задыхается, ему больно, душно, но онъ боится ихъ тронуть, потомъ его мучители сами отходятъ въ сторону и исчезаютъ, а Зоя, въ подвнечномъ плать, счастливая, улыбающаяся, лучезарная, смло подходитъ къ нему, склоняетъ свою головку ему на плечо. Ея поднявшаяся фата схватываетъ ихъ обоихъ, они отдляются отъ земли и легко несутся куда-то ввысь, подгоняемые попутнымъ, пріятію освжающимъ втеркомъ…

Поздъ стали усиленно тормозить, откатъ назадъ — и онъ окончательно остановился, захлопали двери, въ отворенное купэ врывался свжій, наружный воздухъ, а передъ Чуповымъ стоялъ кондукторъ, осторожно его потрогивая и докладывая о прізд въ Москву…

П. ГЕРАСИМОВЪ.

НА ПОЛЕ БРАНИ!

Читайте также: