НА ПАХОТ.
НА ПАХОТ.
(Повсть).
(Посвящается В. М. Кудрявцевой).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
На пахоте, Карпов Евтихий Павлович, Год: 1892
Время на прочтение: 142 минут(ы)
Срый денекъ ранней весны 1874 года близился къ вечеру.
Сумерки непримтно спускались на землю, застилая поля и лса легкими темными тонами. Низкія блыя облака сплошь покрывали небо отъ края до края. Холодноватая сырость чувствовалась въ воздух. Порой налеталъ рзкій сверный втерокъ. Въ лсу слышался глухой, недовольный ропотъ деревьевъ. Прокатившись по лсу перекатною волной, шумъ внезапно стихалъ. Снова безмолвно стояли тсною стной старыя гигантскія сосны и ели.
Среди угрюмой тишины лса ясно раздавалось хлябанье лошадиныхъ ногъ и неровное позвякиваніе колокольчика.
— Эй, вы, голуби! Потрогивай!— негромко, ласково понукалъ молодой малый, ямщикъ, тройку почтовыхъ лошадей.
Взмыленные, усталые кони съ трудомъ тащили телгу по грязной, изрытой колеями, дорог, проторенной въ глуши заповднаго лса Бугрозскаго узда. Дородный гндой коренникъ, высоко поднявъ косматую голову, постоянно дергалъ то въ одну, то въ другую сторону, объзжая пни, выбоины и колдобины. Пристяжныя туго натянули постромки и боязливо жались къ оглоблямъ, осторожно ступая по скользкимъ, покатымъ краямъ дороги. Ямщикъ, легонько покачиваясь на козлахъ, все время перебиралъ возжами.
— Ну, дорожка, пропасти на ее нту!— ворчалъ онъ себ подъ носъ.— За непочтеніе родителевъ по ней только возить… Ну, и дорога!
Въ телг сидлъ мужчина, одтый въ черное драповое потертое пальто и барашковую шапку, и рядомъ съ нимъ женщина, закутанная въ большой срый теплый платокъ. Они хали молча, отвернувшись другъ отъ друга. Повидимому, они были заняты каждый своими мыслями.
Мужчин на взглядъ можно было дать лтъ тридцать съ небольшимъ. Его чисто-русскаго типа лицо съ темными бровями, голубыми спокойными глазами, небольшимъ мясистымъ носомъ, обрамленное густою темнорусою бородой, завитою мелкими кудрями, выражало тихую, ясную задумчивость, какую-то сердечную безмятежность, женщина была лтъ на десять моложе своего спутника. Изъ срой рамки платка выдавался блый овалъ ея лица съ тонкими и рзкими очертаніями высокаго лба, правильнаго, прямаго носа, строгихъ, плотно сжатыхъ губъ и заостреннаго подбородка. Выбившіяся изъ-подъ платка на лобъ черныя пряди спутанныхъ волосъ какъ нельзя боле шли къ мечтательному взгляду ея черныхъ продолговатыхъ глазъ. Ея лицо постоянно жило, постоянно мняло оттнки выраженія. То въ немъ было что-то радостное, веселое, и свтлые глаза ярко блестли, то вдругъ они тускнли, и все лицо смотрло печально, а порой, когда брови чуть-чуть сдвигались, даже мрачно.
Она была въ нервномъ, возбужденномъ настроеніи. Ей предстояла новая, еще невдомая, но такъ ясно сложившаяся въ ею фантазіи жизнь. Неугомонныя мечты то прихотливо рисовали ей до мельчайшей подробности эту мирную идиллію будущаго, то переносили назадъ, въ недавнее прошлое, гд, ей казалось теперь, царила темная, ‘безпросвтная ночь’.
Холодный втеръ все усиливался и, наконецъ, подулъ безпрерывно. Мрачный, окутанный сумерками, лсъ громко зашумлъ косматыми верхушками. Дорогу начало подмораживать. Телга громче застучала колесами, чаще стала подпрыгивать и поталкивать.
— Скоро ли мы доплетемся?— нетерпливо сказала женщина звонкимъ, нсколько сухимъ голосомъ, ни къ кому не обращаясь.
Мужчина повернулъ къ ней голову, но ничего не отвтилъ и вопросительно посмотрлъ на затылокъ ямщика.
— Таперича недалечко… Эй, вы, голуби!… Верста, не бол будетъ… H, что задремали!… Длай, что ли!— неожиданно лихо крикнулъ ямщикъ.
Лошади побжали неторопливою рысью. Телгу сильно закачало изъ стороны въ сторону. Мелькнула полоса синеватаго свта а снова пропала на заворот, затмъ опять мелькнула шире. Телга, прохавъ нсколько саженей, выхала на обширную поляну.
— Вонъ и Дымково,— сказалъ ямщикъ.
— А-а…— значительно произнесъ мужчина.— Слышишь, Варя, пріхали… дома!— обратился онъ въ женщин.
Она не обратила вниманія на его слова. Пристально разсматривая задернутую туманомъ мстность, она ничего не слыхала.
На небольшомъ бугр, полого спускавшемся все ниже и ниже къ высокому, темному лсу, столпились три старыя, кривыя избы съ убогими дворами. Он казались темно-срымъ пятномъ на черномъ фон окружающихъ распаханныхъ полей. На задахъ поселка, въ огородахъ, торчали высокіе журавли колодцевъ, а немного поодаль, въ сторонк, какіе-то сараи, кривые и неприглядные, какъ и избы. Дорога прямою полосой перескала поляну, бжала по улиц поселка и снова тянулась въ опушк противуположнаго лса.
— Такъ это и есть Дымково?— спросила женщина какъ-то разочарованно.
— Оно самое и есть… Дымково,— отвтилъ ямщикъ.
— Что, неказисто, Варя?— ласково обратился къ ней мужчина, стараясь заглянуть ей въ глаза.
— Бдность, должно быть, ужасная, — произнесла Варя, не спша, тихимъ голосомъ, словно отвчая на свои мысли, и задумалась.
— Нтъ, ничего-съ… Нельзя Бога гнвить… Здсь рендатели сытно живутъ… дятъ харчисто… ничего-съ,— отвтилъ ямщикъ и разомъ гаркнулъ:— Эй, залетные! Длай, что ли!
Телга быстро очутилась среди поселка. Изъ подворотенъ стремительно выскочили три здоровенные, лохматые пса съ разинутыми пастями. Увидавъ, что телга остановилась, они стали вдали и, поджавъ хвосты, хрипло и рдко залаяли.
Не успли прізжіе слзть съ телги, какъ изъ двухъ рядомъ стоящихъ избъ выбжали мужики и остановились въ дверяхъ, выражая на лицахъ тупое недоумніе. Изъ оконъ высунулось нсколько бабьихъ и дтскихъ головъ. Вс съ любопытствомъ смотрли на прізжихъ.
Мужчина слзъ съ телги и помогъ сойти женщин. Ямщикъ грузно соскочилъ съ козелъ и принялся поправлять покривившуюся дугу, производя отрывистый, громкій звонъ.
— Кто изъ васъ Василій Куницынъ, почтенные?— спросилъ прізжій, подходя въ крестьянамъ и приподнимая шапку.
— Я… А что?— боязливо отвтилъ низенькій, плотный мужикъ съ всклокоченною головой и блднымъ морщинистымъ лицомъ съ рдкою возьею бородкой.
— Я, видишь ли, новый арендаторъ… Такъ вотъ Анна Егоровна говорила, что ты мн поможешь устроиться…
— Такъ, такъ…— выпучивъ на прізжихъ каріе, мутные глаза, очевидно, недоумвая, неопредленно поддакивалъ крестьянинъ.
— Гд же тутъ прежній арендаторъ жилъ?
— Прежній-то?… Прежній-то жилъ вотъ туточка.
Василій указалъ рукой на стоящую напротивъ большую старую избу съ свтелкой, съ растрепанною соломой на крыш, съ наглухо заколоченными окнами и дверью, съ остовомъ скотнаго двора безъ навса.
— Можно въ ней теперь-то жить?— усомнился прізжій.
— Съ чего нельзя жить… Встимо, можно.
Женщина во время этого разговора стояла у телги и разсматривала свое новое жилище и новыхъ знакомыхъ. Ея лицо какъ-то странно улыбалось и глаза смотрли растерянно. Наконецъ, ей стало холодно, дрожь пробжала по тлу.
— Скоро ли, Сережа, ты кончишь?… Я озябла, — нершительно сказала она, закутывая руки въ концы платка.
— Сейчасъ, сейчасъ, Варя… Ты иди въ избу… Я сейчасъ… Вотъ что, братъ Василій, я сегодня съ женой переночую у тебя въ изб.
— Такъ, такъ…
— Можно, что ли? Теперь, видишь, ночь на двор, а завтра видно будетъ, какъ и что, а?
— Такъ, такъ… Съ чего нельзя… Можно… Эвто можно.
— Вещи-то куда прикажете сложить?— спросилъ ямщикъ, видя, что прізжій съ Васильемъ идутъ въ избу.
— Тащи сюда!… За мной тащи!— отвтилъ прізжій, пролзая, нагнувшись, въ низкую дверь сней.
— Рендатель, вишь…— произнесъ стоявшій до этого безмолвно другой крестьянинъ, высокаго роста, съ лицомъ, сплошь заросшимъ рыжими волосами. Уставившись маленькими срыми глазами въ землю, онъ почесалъ поясницу и, тряхнувъ плшивою головой, пошелъ во дворъ, что-то бормоча себ въ бороду.
Просторную избу, съ черными, закопченными стнами и землянымъ поломъ, освщала красноватымъ свтомъ горящая въ поставц лучина. Слегка потрескивая, она мерцала и вспыхивала то ярче, то темнй. Въ ея неровномъ освщеніи лица сидящихъ за столомъ людей то ясно выдлялись, то тускнли. Въ изб было тепло, даже немного жарковато, пахло дымкомъ и кислымъ ржанымъ хлбомъ. На печк спало двое ребятъ. Ихъ негромкое храпніе покрывало ворчливый шумъ самовара, кипвшаго на стол, гд лежалъ хлбъ, помятыя булки, кусокъ сыру и скорлупа отъ яицъ.
Варя, одтая въ срое фланелевое, простенькое платье, разливала чай и подавала чашки сидвшему рядомъ съ ней мужу и хозяевамъ, боязливо прилпившимся у края стола. Она молчала и присматривалась, чувствуя себя нсколько неловко въ непривычной для нея обстановк. Долининъ, казалось, совершенно уже освоился съ этою грязною хатой и спокойно бесдовалъ съ Васильемъ о длахъ. Акулина, толстая, крпко сколоченная баба, жена Василья, въ грязномъ синемъ сарафан, съ испугомъ на кругломъ рябомъ лиц, съ тупымъ удивленіемъ переводила свои большіе зеленовато-срые глаза то на Варю и ея мужа, то на наваленныя на лавк вещи прізжихъ. Обливаясь потомъ, она опоражнивала чашку за чашкой. Варя въ душ даже осудила ее,— ужь очень ей надоло наливать и подавать чашки.
— Теб, Василій, Анна Егоровна писала, говоришь, что мы прідемъ?— спрашивалъ Долининъ.
— Она точно-што отписывала, ваше вскородіе…
— Ты, братъ Василій, зови меня просто Сергй Григорьевъ,— торопливо перебилъ его Долининъ.
Василій запнулся, откашлялся и началъ снова:
— Она точно-што отписывала, Сергй Григорьичъ… Прідетъ, молъ, рендатель замсто Петра.
— Объ изб она ничего не писала?
— Когда не писала… И объ эвтомъ писала… Объ изб тоись… Приготовь, молъ, имъ избу. Ну, я полагалъ, рендатель тоже будетъ изъ нашихъ же, то-ись мужиковъ… Чего же ему готовить?… Изба стоитъ вполн… А ежели что коло дому, знашь, сробить,— самъ, молъ, не безъ рукъ… анъ вонъ поди! Нешто знато эвто?… Виноватъ, Сергй Григорьичъ!— неожиданно закончилъ Василій.
— Полно, Василій… Что ты, братъ?… Не все ли равно, я ли, другой кто? Все равно арендаторъ такой же. Вотъ завтра примусь за работу.
— Оно дйствительно што… Ну, а все же, какъ можно…
— Плотника-то у васъ можно здсь достать?
— Съ чего нельзя… Можно… Да ежели что коло избы, такъ и я сроблю. Я топоромъ-отъ гораздъ.
— У тебя, поди, своей работы много?
— Есть работа, да пока што, можно. Вишь погода-то какая… все заморозки.
— Не пахали еще подъ яровое?
— Нешто не видишь?… Какая пашня!— ухмыльнулся въ бороду Василій.— На той недл рази къ концу.
— Поздновато… Выспваетъ хлбъ-то?
— Выспваетъ… А иной и не выспетъ, и то бываетъ… Всяко бываетъ… годомъ… Ежели весна дружна, да лто жарко, ничего, выспватъ. Ну, а ежели, чего Боже храни, весна съ заморозками, да лто дождливо, такъ и не совсмъ… А бываетъ и совсмъ зеленый снимешь… Всяко… годомъ… Тутъ однова было такъ, братецъ ты мой, годовъ пятокъ тому мста, весь до-чиста хлбушка-то вымерзъ, до зернушка. Больно крутой годъ былъ. Много народу сгинуло. Прочіе и до сихъ поръ хозяйствомъ взяться не могутъ вполности. Сколько скотины продали,— страсть вспомнить. И таперича жуткость беретъ!
Акулина громко вздохнула и, подгорюнившись, подперла рукой щеку. Варя, заинтересовавшись разсказомъ Василья о голод, пристально смотрла на его оживленное лицо и ей приходили на умъ невеселыя мысли.
‘Сколько перенесъ на своемъ вку этотъ Василій!— думалось ей.— Неурожай, голодъ, малоземелье выгнали его изъ родной стороны. Забрался онъ въ эти лсныя дебри, поселился на чужой земл… Отдаетъ ей вс свои силы. И самъ, и вся семья работаетъ. И все это затмъ, чтобы не умереть съ голоду… А вдругъ, Боже сохрани, померзнетъ хлбъ или сожжетъ его солнцемъ? И неужели такъ можно жить и вчно бояться? Ужасно!’
— А земля здсь какъ? Не очень плохая?— спокойно спрашивалъ Долининъ.
— Земля-то? Земля — ничего, средственная. На новинахъ хорошо родитъ… А такъ, безъ назёму, не обойдешься. Ежели скотъ есть, жить можно.
— На мой дворъ приходится восемь коровъ и дв лошади? Он у тебя, что ли, стоятъ?
— Пополамъ он у насъ раздлёны. Четыре коровы и лошадь у меня, ну, а прочія у Егора. Съ эвтимъ животомъ на твоей части можно вполн орудовать.
Василій увлекся разговоромъ о земл и крестьянскомъ хозяйств. Забывъ совершенно свою робость передъ неожиданно явивтлимся ‘рендателемъ изъ господъ’, онъ связно и толково излагалъ условіямъ которыя приходится стать землепашцу въ этомъ кра. Онъ разсказывалъ о бдности мстныхъ крестьянъ, о томъ, какъ и чмъ они живутъ.
— Ленъ большую помочь оказываетъ. Только и дышутъ льномъ. Первое дло — ленъ… И подати уплачиваютъ, и хлбушко прикупаютъ, коли недостатокъ. Хлба не дюже много, овсы тоже рдки по здшнимъ мстамъ. На новинахъ ленъ дюжой родитъ… Трудно робить новины… Только артельныя семьи могутъ управиться съ эвтимъ дломъ. Таперича здсь больше орудуетъ на счетъ новинъ чухна. Страсть сколь идетъ таперича сюды эвтой чухны. Все землю рендуетъ… А то и на-вовся по лснымъ дебрямъ селится… Народъ дикой!… Нашего брата, христьянина, не оченно уважаетъ. Все больше особнякомъ. Трубочку сосетъ, да постукиваетъ въ лсу. Видимо-невидимо сколь эвта чухна лсу перевела. Ну, прямо сказать, народъ трудящій, до всего дошлый народъ… Ста-а-ра-ательный народъ… Съ собой струментъ весь привезъ, нашимъ орудовать не можетъ…
Видя, какъ его разсказами интересуется Сергй Григорьевичъ, и поощряемый его вопросами, Василій далеко за полночь завелъ свою бесду. Акулина уже успла вздремнуть подъ шумокъ мужниныхъ разсказовъ. Проснувшись, она протерла глаза и, не торопясь, принялась убирать со стола, неслышно ступая босыми ногами по полу. Варя сначала внимательно слушала разсказъ Василья, но когда онъ принялся очень подробно исчислять количество копенъ на каждомъ лужк и длянк, она стала позвывать. Утомленіе посл дороги какъ-то сразу начало давать о себ знать. Ломила спина, въ ушахъ звенло и голова сдлалась тяжела, какъ пудовая гиря. Вар захотлось прилечь.
— Сережа, пора спать. Я ужасно устала,— ршилась сказать Варя, чувствуя, какъ ея тяжелыя вки, не слушаясь, закрываютъ глаза.
— Сейчасъ, Варя. Заболтались мы. Дйствительно пора, скоро часъ,— отвтилъ Сергй Григорьевичъ, смотря на часы.
Василій замолчалъ на полуслов и, поспшно вставъ, принялся суетливо таскать подушки прізжихъ на полати.
— Сережа, мы лучше ляжемъ на лавкахъ. Ты на этой, а я на той,— сказала Варя, указавъ на лавки, угломъ сходившіяся ‘подъ святыми’.
— Хорошо. Ляжемъ здсь, Варя.
На лицахъ Василья и Акулины снова появилось недоумвающее выраженіе. Прізжіе этого не замтили. Разстилая шубы, пальто и простыни, они устраивали себ постели.
Когда затушили лучину, Варя и Сергй Григорьевичъ, сильно утомленные дорогой, едва легли въ постель, моментально уснули. На полатяхъ еще долго былъ слышенъ неясный шепотъ.
— Изъ господъ, надо быть,— слышался голосъ Акулины.
— Надо быть, изъ ихъ,— со вздохомъ отвчалъ Василій и неожиданно грубо-прибавилъ:— А ты спи!…
Долининъ проснулся очень рано.
Сквозь небольшія зеленоватыя стекла оконца только что началъ пробиваться разсвтъ. Въ изб на всемъ еще лежалъ полумракъ.
Варя спокойно спала. Подложивъ подъ голову блую, нжную руку, она лежала вверхъ лицомъ. Ея густые черные волосы красиво разметались по подушк. Ровно колыхалась высокая грудь, приподнимая тонкое полотно рубашки, но на блдномъ лиц съ закрытыми глазами было грустное, горькое выраженіе.
‘Ей снится, должно быть, нехорошій сонъ’,— подумалъ Сергй Григорьевичъ, съ ласковою нжностью смотря на Варю, и безотчетно вздохнулъ.
Осторожно, боясь произвести малйшій шумъ, онъ одлся и вышелъ изъ избы. Свжій холодокъ весенняго утренника обхватилъ его тло. Онъ повелъ плечами и, потирая руки, посмотрлъ вокругъ. Блая пелена снга покрывала всю поляну, только кое-гд торчалъ черный пень или голый валунъ. Синеватое, съ темнолиловыми тонами небо низко тянулось надъ землей и словно гигантскій куполъ со всхъ сторонъ опускалось надъ лсомъ.
‘У насъ давно отсялись’,— подумалъ Долининъ и ему ясно представилась усадьба его отца, обильно залитая горячими ослпительно-свтлыми лучами іюльскаго солнца, смотрящаго съ высокаго, чистаго, безпредльнаго неба.
Вспомнился Долинину небольшой, красивый помщичій домъ, спрятавшійся въ густую зелень старыхъ липъ сада, дорога у изгороди, бгущая подъ тнью развсистыхъ ракитъ, длинная темнозеленая полоса коноплянника, нагибающая отъ втра тяжелыя лохматыя верхушки, окруженная высокою, колосистою, отливающею золотомъ рожью, блая полоса гречи съ медовымъ запахомъ, фруктовый садъ съ зрющими, румяными яблоками и грушами.
— Тамъ мста добре для землепашца,— проговорилъ про себя Долининъ и, заслышавъ шаги, обернулся. къ нему подходилъ Василій съ топоромъ въ рук.
— Здорово, Василій,— сказалъ Сергй Григорьевичъ, снимая шапку.
Василій, молча, низко поклонился и сталъ рядомъ съ нимъ, уставившись глазами въ одну точку.
— Пойдемъ-ка, Василій, посмотримъ избу,— сказалъ Долининъ.
Василій проворно зашагалъ черезъ дорогу и однимъ ударомъ топора отбилъ доску у двери.
Изъ темныхъ сней пахнуло на нихъ сильнымъ запахомъ подвала и гнили. Они вошли въ узкую, длинную свтелку съ однимъ створчатымъ окномъ на улицу, съ лавками вокругъ довольно чистыхъ, хотя и старыхъ стнъ.
Въ переднемъ углу, надъ большимъ столомъ, на полк, затканная частою паутиной, стояли темная, покрытая черною копотью икона и обломокъ зеркала. Съ потолка свшивались длинныя блыя нити. Въ одномъ мст на лавк разсыпана горсть муки, слдъ стоявшаго здсь когда-то мшка. На полу валялся засохшій вникъ и десятокъ желтыхъ березовыхъ листиковъ.
— Здсь можно будетъ на лто поселиться,— сказалъ Долининъ, осмотрвъ свтелку.
— Встимо,— угрюмо подтвердилъ Василій.
Затмъ они осмотрли избу, просторную, но темную и грязную, половину которой занимала громадная печь, зашли на скотный дворъ, куда вела низенькая дверь изъ сней. Черезъ полуразрушенныя ворота они вышли на улицу, заглянули въ амбаръ, чисто выметенный, безъ зернышка хлба, и, наконецъ, отправились смотрть скотъ.
На двор Василья въ разныхъ мстахъ стояли малорослыя, тощія до изнуренія коровы. Полузакрывъ глаза, он лниво жевали жвачку. Худыя лошади, еле передвигая ноги, опустивъ головы, бродили по двору, пощипывая около плетня только что выбивающуюся изъ-подъ земли крапиву.
— Какой скотъ-то тощій… Кормы, что ли, у васъ такъ плохи?— удивился Сергй Григорьевичъ.
— Отощалъ за зиму-то. Кормы бы ничего. Травы здсь бываетъ вдосталь. Нонишній годъ, дйствительно, что плохо было. Опять же продали по осени много, обмишурились. Недохватка вышла. Къ весн-то соломой пришлось кормить.
— Плохо, я думаю, молоко даютъ?
— Какое ужь тутъ молоко. Нешто евто молочный скотъ? Это только для назему… Навозный… Есть же дв коровки, барыня ихъ откуда-то привела, т ничего, хорошо даютъ. Вотъ одна у избы-то стоитъ, ‘Барыня’ ей и прозвище, а другая у Егора — ‘Пеструха’. Добрыя коровки, Господь надъ ними… Къ вамъ он перейдутъ теперича.
Василій подвелъ Долинина къ плетню, отдляющему его владнія отъ Егоровыхъ. Изъ-за плетня дворъ Егора былъ виднъ какъ на ладони. Тамъ дв бабы подъ навсомъ доили воровъ.
Угрюмый, односложно отвчавшій Василій, заговоривъ о хозяйств, снова сдлался сообщительнымъ. Онъ показалъ Долинину весь скотъ, назвалъ каждую штуку по имени, разсказалъ подробно особенности и недостатки, привелъ даже нсколько случаевъ изъ жизни скотнаго двора: какъ отучили ‘Чернуху’ бодаться, какъ ‘Пеструха’ сильно тосковала ‘по свому мсту и таково жалостно ревила’, назвалъ пузатаго, лохматаго ‘Воронка’ доброю, веселою лошадкой, а рыжую, худую, съ длинною шеей кобылу — старухой.
— Сна надо будетъ купить… Дорого здсь сно-то?— перебилъ его Долининъ.
— Теперичко дорого. У Малиновскихъ можно не шибко дорого купить. Верстъ десять отъ насъ.
— А солома есть дворъ покрыть?
— Малость есть, покроемъ. Седня можно все обладить. Въ изб-то крыша тоже кое-гд плоха,— протекаетъ. Надо бы задлать. У меня есть тесницъ десятокъ… Обладимъ… Коло избы што,— все обладимъ… Поди, работницу держать будете?— скоро, словно вспомнивъ, спросилъ Василій.
— Надо будетъ,— въ раздумьи отвтилъ Долининъ.
— Ну, ужь и двку я теб, Сергй Григорьичъ, предоставлю — кладъ! Сирота тутъ у насъ есть — Татьяна на Крылих и боецъ-двка. Дло у ней въ рукахъ какъ огонь горитъ. Она было ко мн просилась, да у меня, признаться, ей длать нечего будетъ. А двка ражая, къ работ дюже добра.
Разговаривая, они вышли со двора. Василій предложилъ пойти посмотрть поля, принадлежащія Сергю Григорьевичу.
Долго бродили они по пашнямъ, лугамъ и новинамъ, оживленно бесдуя о длахъ землепашца. Долининъ со вниманіемъ прислушивался къ сужденіямъ Василья о крестьянскомъ хозяйств, о работ на земл. Онъ находилъ необходимымъ подробно ознакожиться со взглядами Василья, примтами, практическими указаніями о веденіи землепашества въ этомъ мало знакомомъ ему краю. Онъ врилъ, что крестьянинъ, выросшій среди полей, можетъ передать ему много полезныхъ, цнныхъ совтовъ, которыхъ онъ не вычитаетъ ли въ какихъ книжкахъ о земледліи.
Уже давно расползлись темно-лиловыя тучки. Съ голубаго, чистаго неба свтило солнце, растаяла тонкая пелена снга. Съ почернвшихъ, потныхъ полей шелъ легкій паръ.
Усталый отъ ходьбы по кочкамъ и рытвинамъ, возвращался Долининъ домой, молча идя рядомъ съ бодро шагавшимъ Васильомъ. Въ голов Долинина бродили отрывки недавняго разговора. Озимая рожь посяна,— значитъ, хлбъ на зиму будетъ. Яровые тутъ плохо доходятъ. Снокосъ на Васюхиномъ лугу неважный, а у рчки, на Мачих, Василій говоритъ, хорошій, да и большой. Ячмень не буду сять,— возня съ нимъ. Посю лучше на новин рожь. Если бы еще такихъ деньковъ пять, земля бы совсмъ отдохнула и пахать можно бы. Надо только лошадей купить, плугомъ на этихъ лошадяхъ нельзя хорошо пахать… Дня черезъ два-три надо будетъ въ городъ създить,— кладь придетъ, да и Валерій долженъ пріхать. Избу бы надо получше. Если приживусь, на будущій годъ поставлю. Тутъ лсу много, недорого будетъ стоить. Хорошій можно будетъ домъ поставить. Скотный дворъ отнесу на зады, ригу и амбаръ перестрою. Капиталовъ хватитъ. Съ шестью тысячами можно будетъ хорошо поставить хозяйство… Привыкнетъ ли здсь Варя? Низдгда не жила она въ деревн. Глушь кругомъ… Молода она еще, горяча… Кипитъ у ней въ голов…’
Долининъ мотнулъ головой, словно отгоняя непрошенную, назойливую мысль, и быстре зашагалъ въ поселку.
Варя уже встала и сидла за самоваромъ, когда вошелъ Долининъ. Въ изб никого не было, кром нея и маленькой, чумазой двчонки, спрятавшейся въ темномъ углу. Боязливо посматривая на Варю быстрыми, черными глазенками, двочка жадно ла булку.
Свжее, веселое лицо Вари съ нжнымъ румянцемъ на щекахъ, спокойное выраженіе ясныхъ глазъ, привтливая улыбка, съ которою она встртила мужа, произвели на него отрадное, успокоивающее впечатлніе.
— Здравствуй, Варя,— ласково сказалъ Долининъ, подходя къ столу и садясь рядомъ съ женой.
Двчонка, крадучись по стн, пробралась къ двери и проворно шмыгнула въ сни.
— Куда это ты ходилъ, Сережа? Я совсмъ заждалась тебя,— спросила Варя.
— Осматривалъ свои владнія и усадьбу,— съ ироническою улыбкой отвтилъ Долининъ.
— Ну, и что же?
— Да какъ теб сказать? Земли довольно, даже слишкомъ довольно..Надо только ее поднимать вновь. Лсъ хорошій, луговъ много. Климатъ суровъ — вотъ бда. Да и это полгоря. А вотъ усадьба-то совсмъ швахъ!
— Мн бы хотлось, Сережа, поскоре перебраться въ свою избу. Здсь мы ихъ стсняемъ.
— А вотъ завтра и переберемся. Сегодня кое-что тамъ прибрать надо. Только я не знаю, удобно ли теб тамъ покажется? Грязновато тамъ, темно… Вообще неказисто.
— Полно, Сережа! Вдь, я знала, что не на дачу въ Павловскъ ду. Совсмъ никакихъ удобствъ мн не надо, лишь бы былъ свой уголъ,— вотъ и все!
— Черезъ недльку, другую, если будетъ тепло, можно въ свтелку переселиться. Тамъ довольно чисто.
— Вотъ и прекрасно, а пока и въ изб поживемъ. Не бда. Мн даже хочется, Сережа, пожить въ изб, совсмъ такъ, какъ вотъ Василій живетъ… какъ вообще вс крестьяне живутъ,— съ мечтательнымъ выраженіемъ глазъ, задумчиво отвтила Варя.
— Восторженная ты моя двочка!… Дорогая ты моя!— съ чувствомъ сказалъ Долининъ, улыбаясь счастливою улыбкой, и крпко поцловалъ жену.
Въ тотъ день, когда новые обитатели Дымкова переселились въ свою избу, къ вечеру пришла изъ Крылихи Татьяна. Василій уже передалъ ей, что ‘рендателямъ’ нужна работница. Долининъ и Варя, усталые, раскраснвшіеся, возились около дорожнаго сундука, доставая оттуда тарелки, чашки, стаканы и ставя ихъ на столъ. Дверь тихонько отворилась. На порог показалась высокая двушка въ сромъ камзол, съ краснымъ платкомъ на голов. Сергй Григорьевичъ и Варя выпрямились и вопросительно смотрли на вошедшую. Она была еще очень молода, лтъ двадцати, не больше. Широко вспыхнувшій румянецъ и опущенныя вки съ большими темными рсницами выдавали ея смущеніе. Доброе лицо двушки, съ низкимъ лбомъ, густыми, длинными бровями, небольшимъ носомъ съ горбинкой, полными щеками, красными губами, съ ямочкой на кругломъ подбородк, производило очень выгодное для нея впечатлніе.
Остановившись у порога, двушка перекрестилась на икону и чуть слышно произнесла:
— Здравствуйте.
— Здравствуй, двица,— отвтилъ Долининъ.
‘Двица’ подняла вки и робко посмотрла на Сергя Григорьевича темно-синими, влажными глазами.
— Василій меня послалъ. Вамъ козачиху требуется?— спросила ‘двица’ низкимъ, но звучнымъ голосомъ.
Варя не поняла, что она спрашиваетъ, но Долининъ быстро отвтилъ:
— Да, надо.
— Василій вамъ сказывалъ. Я Татьяна съ Крылихи.
— Сказывалъ, сказывалъ. Сколько же ты въ мсяцъ хочешь?— спросилъ Долининъ, внимательно осматривая Татьяну, и невольно подумалъ: ‘дйствительно, ражая двка’.
— Я такъ-то, по-вашему, не знаю. У насъ либо въ лто, либо на цлый годъ наймаютъ.
— А въ лто сколько?
— До Покрова, значитъ?
— Да, до Покрова.
— Рублевъ тридцать положите?— тихо проговорила она и снова посмотрла на Долинина, какъ бы боясь, что она запросила слишкомъ много.
— Тридцать, такъ тридцать. Ладно и то,— отвтилъ, сдерживая улыбку, Долининъ.
Татьяна внимательно смотрла на него и тоже робко улыбнулась.
— Такъ я завтра утречкомъ приду совсмъ… Ладно, что ли?
— Приходи, — отвтила, понявъ, наконецъ, въ чемъ дло, Варя.
— Прощайте,— сказала Татьяна, помолчавъ, и быстро вышла изъ избы.
Прошла недля. Долинины устроились кое-какъ на новомъ мст. Сергй Григорьевичъ съ помощью Василія, съ грхомъ пополамъ, покрылъ соломой скотный дворъ, поправилъ крышу въ изб, починилъ сарай. Онъ весьма рьяно и горячо принялся за работу, но первое время она у него не спорилась.
Руки плохо повиновались и все тло страшно уставало. Къ вечеру у него ныла поясница, ломили ноги, голова тяжелла. Онъ засыпалъ, какъ убитый. Вставая на другой день, онъ еле могъ поднять руки,— такъ он у него болли. Долининъ поднимался черезъ силу съ постели и, напившись чаю, бралъ топоръ и шелъ на работу. Сначала руки совсмъ отказывались повиноваться. Топоръ рубилъ неврно и казался неимоврно тяжелъ. Но мало-по-малу дло налаживалось, организмъ приспособлялся къ работ. Черезъ три, четыре дня Долининъ уставалъ уже гораздо меньше и работалъ боле спокойно и успшно. Онъ начиналъ втягиваться въ работу.
Варя также съ горячимъ рвеніемъ принялась за хозяйство. Она усердно мыла и скоблила столы, лавки, готовила обдъ, полоскала блье, мыла посуду, доила коровъ. Потъ лилъ съ нея градомъ. Руки покраснли, распухли, покрылись какою-то сыпью, но работа подвигалась медленно. Варя была совершенно неподготовлена къ жизни деревенской работницы. Ея отецъ, Павелъ Ивановичъ Коноваловъ, дворянинъ Орловской губерніи, гд у него было небольшое, но доходное имньице, служилъ во флот и имлъ возможность жить если не роскошно, то вполн прилично, ни въ чемъ не нуждаясь. Мать и отецъ положительно обожали Варю. Ея дтство и юность прошли, окруженныя самыми нжными заботами и ласками. Ни въ чемъ никогда Варя не знала нужды, всякое ея желаніе моментально исполнялось. Ея комнатка, изящно убранная самимъ Коноваловымъ, выглядывала комфортабельно и уютно. Горничная Маша, умная, выдрессированная двушка, всегда была къ ея услугамъ. И посл такой жизни, такой обстановки, Варя захотла стать работницей. Понятно, что работа шла у Вари изъ рукъ вонъ плохо,— такъ плохо, что можно было придти въ полное отчаяніе.
Но Варя пока не унывала и нисколько не сожалла о своемъ петербургскомъ жить. Напротивъ, она съ непріязнью вспоминала о своей уютной, изящной комнат и была глубоко убждена, что для ‘настоящей жизни по совсти’ необходимо жить именно такъ, какъ она живетъ здсь, въ Дымков.
Какъ только къ ‘рендателямъ’ пришла изъ Крылихи Татьяна, въ дом и на двор закипла ‘заправская’ дятельность. Татьяну не надо было понукать, не надо было указывать ей, что и какъ слдуетъ длать. Она знала это гораздо лучше хозяевъ. Варя сначала очень удивилась, когда увидала Татьяну за работой. Она совсмъ не походила на ту смущенную, робкую двушку, которую видла Варя, когда Татьяна приходила къ нимъ ‘найматься’. Это была, дйствительно, ‘король-двка’, воюющая съ работой. Татьяна именно ‘воевала’ со всякою работой,— съ такою быстротой и энергіей она все длала. Варя очень хотла работать, наравн съ Татьяной, но съ перваго же дня она увидала, что это невозможно. Не успетъ Варя выдоить и одну корову, Татьяна ужь всхъ своихъ выдоила и принимается за ея.
— Оставь, оставь, Таня, я сама,— говоритъ Варя, видя, что Татьяна садится подъ ‘Пеструху’.
— Накось… полно ты… выдою… не чижало… Какъ ты доильщица?
Вар приходится покориться. Она доитъ только двухъ коровъ, и ея пальцы страшно утомляются, ноги болятъ, поясница ломитъ.
Моютъ он вмст полъ въ свтелк. Въ то время, какъ вся красная отъ напряженія, съ головною болью, Варя вытираетъ третью половицу, Татьяна, какъ ни въ чемъ не быдала, только съ нсколько растрепанною головой, домываетъ уже весь полъ. И такъ во всемъ, за что бы он ни взялись.
— Гд же теб съ непривычки? Что ты? Нешто осилить съ мое? Погоди, попривыкнешь, способне будетъ работать,— утшала Варю Татьяна, когда та жаловалась Сергю Григорьевичу, что ничего не уметъ длать, что ей завидно смотрть, какъ легко и весело спорится работа въ рукахъ Татьяны.
— Не сразу, Варя, дай срокъ,— говорилъ, добродушно улыбаясь, Долининъ и несказанно радовался, что жену такъ занимаетъ работа. Онъ самъ, какъ только пріхалъ въ Дымково, несмотря на нкоторую усталость отъ непривычнаго труда, чувствовалъ себя гораздо бодре и физически, и нравственно, чмъ живя въ город. На душ у Долинина было спокойно, ясно. Улеглись всевозможные сомннія и вопросы, постоянно волновавшіе его тамъ въ кругу его интеллигентныхъ друзей. Эту душевную безмятежность онъ почувствовалъ какъ только на него пахнулъ смолистый запахъ лса и лохматыя лапы елей мягко зашептали надъ нимъ.
Мертвая тишина Дымкова, окружающихъ его молчаливыхъ полей, глухой и постоянно ровный ропотъ еще не оглашеннаго пніемъ птицъ исполина-лса наввали на него радужныя мечты. Ему врилось, что, наконецъ-то, такъ долго жданное нравственное удовлетвореніе найдено. Онъ въ деревн, среди простаго народа. Онъ можетъ работать вмст, наравн съ нимъ,— не такъ, какъ онъ работалъ раньше, какъ барчук-любитель, а ‘взаправду’, какъ настоящій хлбопашецъ. Онъ былъ глубоко убжденъ, что научится у народа цнить и любить трудъ, и въ свою очередь отдастъ народу свои знанія, постарается внести въ жизнь крестьянина идею о необходимости умственнаго и нравственнаго совершенствованія, оформитъ и освтитъ для крестьянина то, что въ настоящее время онъ угадываетъ только инстинктомъ.
Проповдь любви, правды, проповдь нравственнаго самоусовершенствованія путемъ справедливыхъ поступковъ и длъ, солидарность во имя добра, любви и правды, постоянная работа на этомъ поприщ,— вотъ въ чемъ сила,— думалъ Долининъ. Зажечь въ людяхъ ‘божественный огонь’, сдлать ихъ ‘присущими божества, истинными сынами Божьими въ нравственномъ отношеніи’,— вотъ гд ршеніе вковой задачи, волновавшей такъ много великихъ умовъ, заставляющей страдать безъисходною тоской такъ много чуткихъ сердецъ…
И больше, чмъ когда-нибудь, врилъ онъ теперь въ реальное осуществленіе, этой мечты. Врилъ, самъ согртый и освященный любовью къ Вар, во всемогущее, все сокрушающее дйствіе любви. Съ трогательною нжностью смотрлъ Долининъ на веселую, бодрую, работающую Варю, на эту первую прозелитку его ученія, такъ горячо, такъ беззавтно и искренно’отдавшуюся на служеніе его ученію — ‘религіи любви’.
Стояли теплые, солнечные дни. Земля быстро отходила. Въ низинахъ и оврагахъ побжали мутные ручейки. Прилетли грачи. Важно переваливаясь, они бродили по полямъ, оглашая окрестности рзкимъ, громкимъ крикомъ. Въ деревняхъ закипла работа. Начали поправлять сохи, налаживать бороны. Пора и за пашню приниматься.
Долининъ създилъ въ городъ. Вмст съ багажомъ и провизіей, онъ привезъ небольшой пароконный плугъ и желзную борону, привелъ двухъ сытыхъ, короткошеихъ, буланыхъ лошадей, помсь битюка съ мстною породой. Василій и Егоръ, увидавъ, что пріхалъ Сергй Григорьевичъ и привелъ коней, бросили работу и подошли къ нему.
— Братцы, помогите мн снести вещи въ избу,— попросилъ онъ ихъ.
Перетаскавъ, вмст съ Долининымъ, вещи, крестьяне подошли къ телг, гд лежали плугъ и борона. Съ серьезною внимательностью разсматривали они привезенныя орудія, осторожно потрогивая то зубъ, то дышло, то лемехъ.
— Эвтимъ пахать будешь?— спросилъ подошедшаго Долинина Василій.
— Да, а что?
— Ничаво. Чижало, поди, лошадей надоришь.
— На пар, вдь, буду пахать.
— На эвтихъ, что ли?
Василій указалъ на приведенныхъ коней. Обернувъ головы, настороживъ уши и широко раздувъ нжно-розовыя ноздри, кони боязливо смотрли на людей темными, блестящими глазами.
— Да, на этихъ… Хороши?
Крестьяне не сразу отвтили на этотъ вопросъ. Они посмотрли конямъ въ зубы, потрепали по ше, подняли ноги и внимательно, тщательно осмотрли копыта, взяли почему-то поочередно каждую за хвостъ и потянули въ сторону. Затмъ Василій отвязалъ сперва одну, потомъ другую лошадь и, держа въ рукахъ поводъ, пробжалъ по улиц, оглядываюсь назадъ, на коня.
— Ничего, добрые кони,— ршилъ онъ, наконецъ.— Веселыя лошадки, Господь надъ ними.
— Дороги, поди?— спросилъ Егоръ.
— Полтораста за пару.
— По конямъ и цна,— сказалъ Василій, обходя кругомъ лошадей.— На эвтихъ животахъ работать можно… Вполн.
— Какъ въ работ-то, поглядимъ опосля, — скептически-мрачно замтилъ Егоръ и пошелъ къ сараямъ, что-то бормоча себ въ бороду. Онъ, видимо, недоброжелательно относился къ новому ‘рендателю’.
— Какія красивыя лошадкиI Не то что наша Рыжуха противная!— воскликнула Варя, появляясь въ дверяхъ избы.
Она быстро подошла къ конямъ, начала гладить ихъ гривы, трепать по ше, и ей такъ захотлось поцловать ихъ гладкія красивыя морды.
— Рыжуха тожа… на своемъ вку… Рыжуха Боже мой чего видывала!… Вдосталь!— счелъ долгомъ заступиться Василій и направился, понуривъ голову, слдомъ за Егоромъ.
— Отъ нашихъ нтъ письма?— спросила Варя.
— Нтъ… А вотъ письмо отъ Валерія,— и Долининъ подалъ жен конвертъ, испещренный штемпелями.— Приготовь самоваръ, Варя. Я только лошадей поставлю, — сказалъ онъ и повелъ подъ сарай телгу.
Варя вошла въ свтелку и сла у окна. Медленно и совсмъ не о письм думая, она начала пробгать глазами мелко исписанный листокъ.
Валерій вначал писалъ о длахъ, о покупк плуга, бороны, объ ихъ цн, о томъ, что онъ привезетъ съ собою столярный инструментъ, затмъ сообщалъ кое-какія петербургскія новости объ ихъ общихъ знакомыхъ. Читая это, Варя внимательне пробгала строчки. И вдругъ ей захотлось побывать хоть одинъ денекъ въ Питер, все посмотрть тамъ, повидаться съ своими и возвратиться снова въ тихое Дымково.
‘Повидала бы папу, забжала бы хоть на минутку къ Гальк, поспорила бы съ ней. Покаталась бы на лодк по взморью’,— подумала Варя и закрыла глаза, ясно представляя себ и Гальку въ ея тсной, полутемной каморк, и своего отца, сидящаго съ книгой въ рукахъ у окна въ кабинет, въ синихъ облакахъ сигарнаго дыма, и катанье на лодк въ веселой компаніи молодежи на взморью, которое описывалъ Валерій. Задумавшись, Варя снова разсянно, механически прочла нсколько строчекъ и опомнилась на томъ мст, гд Валерій писалъ, что онъ прідетъ не ране, какъ черезъ недлю.
‘Меня задержалъ Левшинъ,— писалъ Валерій,— это знакомый Анны Егоровны докторъ. Онъ хочетъ пожить лто въ глухой деревн и испытать себя на крестьянской работ. Несмотря на мои увренія, что вы будете рады ему и какъ лишнему интеллигентному человку, и какъ даровому работнику, онъ просилъ меня спросить васъ: не имете ли вы чего-нибудь противъ его прізда въ Дымково? Отвтьте на мое имя телеграммой’.
— Что же это за Левшинъ?— задумчиво сказала Варя.— Я, кажется, его нигд не встрчала… Докторъ…
‘Что же, пускай прізжаетъ, онъ намъ не помшаетъ’,— подумала Варя и вслухъ прибавила:
— И зачмъ это ему крестьянская работа?… Сидлъ бы съ своею анатоміей!…— Сережа, ты не знаешь этого Левшина, о которомъ пишетъ Валерій?— спросила она входящаго съ ружьемъ въ рукахъ мужа.
— Знаю немного… А что?— нехотя отвтилъ Долининъ.
— Я не встрчала его у тебя?
— Не помню. Онъ рдко ко мн заходилъ.
— Ты ужь отвтилъ, чтобы онъ прізжалъ?
— Да, Варя. Я зналъ, что ты ничего не будешь имть противъ этого, потому и ршилъ послать телеграмму. хать въ Дымково и обратно въ городъ мн не хотлось, да и некогда… Надо, чтобы они скоре прізжали… За работу пора.
— И прекрасно сдлалъ,— отвтила Варя.
Ей почему-то захотлось, чтобы Валерій съ Левшинымъ пріхали какъ можно скоре.
— У насъ нтъ ничего пость? Я что-то голоденъ, — сказалъ Долининъ, повсивъ ружье и опускаясь на лавку.
— Какъ нтъ? Конечно, есть… Щи кислыя, каша гречневая, молоко… Ты голодный, Сережа, а я не догадалась накормить тебя… Хороша жена — нечего сказать!— весело сказала Варя и быстро вышла.
‘Щи есть, каша есть — чмъ не житье?’ — мелькнуло въ голов Долинина, и онъ обвелъ улыбающимися глазами стны свтелки. Въ окно смотрло красноватое, спускающееся надъ лсомъ солнце. Свтелка смотрла нарядно и весело. Въ заднемъ углу, другъ противъ друга, стояли желзныя койки, покрытыя яркими пестрыми байковыми одялами. Между ними, у стны, исправлялъ должность ночнаго столика толстый березовый обрубокъ. Надъ койкой Вари, на двухъ большихъ полкахъ, уставлены книги, подъ ними нсколько симметрично прибитыхъ фотографическихъ портретовъ. На другой стн висло ружье, охотничій ножъ, ягдташъ и дробница. Съ угольной полки, сіяя безмятежною любовью, кротко смотрлъ хорошо написанный ликъ Христа Спасителя.
‘И свтелка важная!… Отлично!…’ — подумалъ Долининъ и добрая улыбка скривила его губы.
Варя все боле и боле свыкалась съ своимъ новымъ положеніемъ. Пока ей было совсмъ не скучно въ Дымков. Постоянная жительница Петербурга, не здившая никуда дальше Павловска, но много читавшая въ послднее время о деревн, о народ и его быт, она могла, наконецъ, близко, на дл, изучить и понять этотъ интересующій ее народъ. Подъ народомъ она понимала только мужиковъ,— громадную, необъятную массу мужиковъ, связанныхъ одною, неизвстною ей силой.
Съ ранняго дтства Варю стали пугать мужикомъ. Она и до сихъ поръ помнитъ, какъ, гуляя съ мамой въ пол, около Шувалова, двочкой лтъ восьми, она, завидя босаго человка въ свит, бжала, вся трясясь отъ страха, къ мам и кричала: ‘Мужикъ, мужикъ идетъ, мама!’ Потомъ годамъ къ четырнадцати Варя отдлалась отъ этого страха передъ мужикомъ, но подъ именемъ народа она представляла себ пьяную толпу Царицына луга на масляниц, мимо которой она прозжала, катаясь съ мамой. Эта шумящая буйная толпа внушала ей какой-то инстинктивный страхъ, смшанный съ отвращеніемъ. Варя видла, что и вокругъ нея вс также пренебрежительно, боязливо относятся къ этой толп, начиная съ мамы и кончая горничной Машей. Первою книгой, внушившею ей другія понятія о народ, были стихотворенія Некрасова, подаренныя отцомъ въ день рожденія, когда Вар минуло пятнадцать лтъ. Съ горячимъ увлеченіемъ, свойственнымъ ея натур, запоемъ прочла Варя эту книгу. Въ ея голов забродили мысли, прежде никогда не приходившія ей на умъ. Многаго не поняла Варя и не могла, какъ ни старалась, понять, но за то многое она увидала совсмъ въ другомъ свт, чмъ видла раньше.
Запершись въ своей комнат, Варя по нсколько разъ прочитывала Коробейниковъ, Морозъ красный носъ, Сашу… и плакала. Плакала вмст съ Катериной, плакала надъ могилой Прокла, гуляла вмст съ Сашей по лсу, по лугамъ, тосковала съ ней, когда ухалъ сосдъ.
Мама стала замчать, что Варя поблднла, часто выходитъ изъ своей комнаты съ заплаканными глазами. Она ласково спросила Варю о причин ея слезъ. Вар почему-то стыдно было сказать, о чемъ она плачетъ. Она увряла, красня за свою ложь, что совсмъ не плачетъ, что у ней просто болитъ голова. Мама показывала Варю доктору, но онъ ничего не нашелъ, кром небольшаго воспалительнаго состоянія глазъ, и прописалъ какую-то водицу. Мама совершенно успокоилась и больше не трогала Вари. Придя изъ гимназіи, посл обда, Варя цлыми часами просиживала въ кабинет отца, поглощая книгу за книгой. Папа очень одобрительно относился къ занятіямъ Вари литературой. Онъ самъ рекомендовалъ ей книги, съ удовольствіемъ бесдовалъ съ ней о прочитанномъ и съ гордою радостью замчалъ, какъ быстро умственно ростетъ и развивается Варя.
Зароненная искра подъ вліяніемъ чтенія Тургенева, Григоровича, Толстаго, Гончарова все боле и боле разгоралась. Варя, незамтно для себя, получила совершенно противуположный прежнему взглядъ на народъ. Онъ сталъ казаться ей какимъ-то сказочнымъ, могучимъ богатыремъ, скованнымъ по рукамъ и ногамъ, порабощеннымъ непосильною работой, страдающимъ и тоскующимъ по широкой вол. Варя видла въ немъ невиннаго страдальца и, сама не зная какъ, полюбила созданнаго ея фантазіей богатыря-мужика. Народники-беллетристы послднихъ годовъ внесли въ воззрнія Вари много новаго. Изъ сказочнаго богатыря, закованнаго въ цпи, они сдлали громадную срую массу обыкновенныхъ мужиковъ съ плотью и кровью, съ общими человческими недостатками и хорошими сторонами, съ нсколько своеобразными воззрніями и вковымъ, постояннымъ трудомъ надъ землей. Прежде фантастическій, образъ народа принялъ теперь въ глазахъ Вари опредленныя, вполн реальныя формы. Варя еще боле почувствовала любви къ этому неустанно работающему, терпливо переносящему нужду и голодъ народу. Помочь крестьянину, облегчить его положеніе, принести ему хотя самую незначительную пользу, сдлаться сельскою учительницей, фельдшерицей, акушеркой — вотъ о чемъ стала мечтать Варя.
По выход изъ гимназіи, несмотря на протесты мамы, на ея слезы, укоры и даже угрозы, Варя, съ помощью отца, добилась того, что поступила на медицинскіе курсы.
Варя попала въ среду молодежи, которая также, какъ и она, близко принимала къ сердцу ‘интересы мужика’.
Сперва Варю очень занимали горячіе рчи, споры, толки вкривь и вкось о мужик и его ‘горемычномъ жить-быть’ на студенческихъ сходкахъ, но скоро повтореніе одного и того же съ небольшими варіантами наскучило Вар. Кром того, она почувствовала нкоторую рисовку, фальшивыя ноты въ горячихъ рчахъ кое-кого изъ ораторовъ. Ея правдивая натура запротестовала. Она ушла въ себя и рже стала появляться на сходкахъ.
Въ это время Варя совершенно случайно встртилась съ Сергемъ Григорьевичемъ Долининымъ.
Была осень. Дождь, не переставая, лилъ уже дв недли. Варя хандрила, сидла, запершись дома, и даже, несмотря на свою аккуратность, не посщала лекцій. Галька, близкая ея подруга, приносила ей по временамъ лекціи и сообщала курсовыя и общестуденческія новости.
— Пойдемъ, Варя, на сходку,— предложила Галька въ отвратительно-скучный вечеръ, когда он уже цлый часъ молча сидли другъ противъ друга.
— Пожалуй, пойдемъ,— машинально отвтила Варя.
Ей хотлось подышать свжимъ воздухомъ, пройтись.
Кутаясь въ пледы и шлепая по грязи, он отправились черезъ Троицкій мостъ на Петербургскую сторону. Въ глухомъ, узкомъ переулк, слабо освщенномъ рдкими фонарями, он нашли старый, окрашенный коричневою краской одноэтажный домъ съ мезониномъ.
— Здсь!— сказала Галька и юркнула въ калитку. Варя послдовала за ней. Въ темномъ углу двора, ощупью, отыскали он дверь, и по шаткимъ, скользкимъ ступенькамъ крутой лстницы съ липкими перилами взобрались наверхъ, въ мезоницъ.
— Какая грязь и вонь!— сказала Варя, поморщась.
— Бднота…— довольно хладнокровно отвтила Галька.
Въ большой, но низкой квадратной комнат, куда вошла Варя съ подругой, сидло человкъ десять студентовъ и три молодыя женщины. Покрытая зеленымъ бумажнымъ абажуромъ лампа оставляла въ полутьм лица сидящихъ вдоль стнъ на стульяхъ и на койкахъ людей. Только сидящій у стола Долининъ, склонившійся надъ тетрадкой, былъ ярко освщенъ.
Въ комнат господствовала такая тишина, словно въ ней никого не было. Вар показалось, что въ обращенныхъ на нее взглядахъ присутствующихъ видны досада и укоризна. Одинъ Долининъ посмотрлъ на нее пристальнымъ, нсколько удивленнымъ взглядомъ и, какъ бы смшавшись, опустилъ голову.
— Я вамъ помшала, господа…— тихо, извиняясь, сказала Варя и, поспшно сбросивъ пальто, сла на стулъ у двери.
— Ничего, пустяки!— торопливо отвтилъ Долининъ.— Господа, вы не будете на меня въ претензіи, если я начну сначала? Тутъ не боле двухъ страницъ,— несмотря ни на кого, проговорилъ онъ.
— Катайте сначала…— пробурчалъ чей-то глухой голосъ въ углу.
Долининъ повернулся на стул лицомъ къ Вар и, взявъ въ руки тетрадку, началъ читать. Онъ былъ, видимо, смущенъ. Голосъ плохо повиновался ему, немного дрожалъ и нервно тонировалъ, то повышаясь, то понижаясь до того, что еле можно было разобрать, что онъ читаетъ.
Вар было неловко за Долинина. Она слушала, опустивъ глаза и перебирая руками концы платка.
Рефератъ Долинина начинался бглымъ обзоромъ современнаго положенія Россіи въ соціальномъ, политическомъ и нравственномъ отношеніи.
Варя плохо слушала. Ее развлекала мысль о томъ, какъ неловко, должно быть, этому Долинину читать свои сокровенныя мысли передъ людьми, ему почти незнакомыми. Варя только и помнила изъ всей первой главы, что Долининъ вритъ въ то, что русское общество можетъ и должно перевоспитаться нравственно, что въ немъ не погасла искра добра и правды.
‘Вс силы надо устремить на то, чтобы эту искру раздуть въ животворное пламя. И самая благодарная почва для этого — простой народъ, не тронутый порчей цивилизаціи, живущій на пахот и связавшій съ землей вс свои традиціи’,— закончилъ Долининъ первую главу.
— Что и говорить… Искра точно есть,— проговорилъ кудрявый блондинъ въ синей блуз, когда Долининъ окончилъ,— Да не зальютъ ли окончально эту искру, прежде чмъ вы ее раздуете? Дло это гадательное…
Варю непріятно поразилъ этотъ вопросъ, сказанный ровнымъ, холоднымъ тономъ и, какъ ой показалось, даже съ чуть сквозящею ироніей. Она посмотрла на вопрошавшаго и увидала блдное, худое лицо съ шапкой кудрявыхъ волосъ на голов, срые, большіе глаза съ металлическимъ холоднымъ блескомъ, устремленные на Долинина, и глубокую поперечную морщинку на высокомъ съ большими залысьями лбу.
— Я предвидлъ это возраженіе и отвчу на него въ слдующихъ словахъ…— горячась, но желая сдержаться, отвтилъ Долининъ, обращаясь больше къ Вар, чмъ къ блондину въ синей блуз.
Варя совершенно машинально кивнула утвердительно головой я, поймавъ себя на этомъ движеніи, покраснла.
Долининъ началъ вторую главу уже окрпшимъ, твердымъ голосомъ. Въ ней онъ подвергалъ разбору и критик современныя партіи общественныхъ дятелей въ Россіи и за границей.
Онъ не соглашался ни съ одной изъ партій, главнымъ образомъ, потому, что он хотятъ начать постройку общественнаго зданія сверху, забывая, по его мннію, что главное основаніе зданія есть фундаментъ, т.-е. народъ. ‘Опираясь на народъ, на его традиціи и принципы, только и можно крпко строить. Но для успшности работы, прежде всего, необходимо подготовить народъ, необходимо разлить въ немъ чувство общечеловческой любви и солидарности, поднять въ немъ уровень нравственныхъ и умственныхъ интересовъ. Разъ это будетъ выполнено, правильное развитіе общественнаго организма совершится само собою, безъ всякихъ насилій, естественнымъ ходомъ исторіи, которая не длаетъ скачковъ’.
Такъ излагалъ Долининъ программу дятельности. Онъ обладалъ большою эрудиціей, много и долго занимался общественными вопросами, имлъ возможность прочитать массу книгъ по философіи, исторіи, политической экономіи, соціологіи, не говоря о естественныхъ наукахъ, которыя онъ зналъ, какъ спеціалистъ. Реферать Долинина пестрлъ отъ начала до конца всевозможными цитатами, ссылками, выдержками изъ самыхъ разнообразныхъ сочиненій.
На Варю эта гибель цитатъ, великихъ именъ, подкрпляющихъ положенія Долинина, производила положительно ошеломляющее впечатлніе. Ей казалось, что разъ мннія подкрпляются такими умами, какъ Спенсеръ, Льюисъ, Контъ, Кабэ, Фурьэ, Оуэнъ и другія подобныя свтила науки, спорить съ этимъ ей, да хотя бы и этому кудрявому блондину, по меньшей мр, смло, чтобы не сказать боле.