Княжна Тата, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 67 минут(ы)

Б. М. Маркевичъ

Княжна Тата.

Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ третій.

С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93. 1885.

*) Впервые напечатано въ Іюльской книжк ‘Русскаго Встника’ за 1879 годъ, подписано псевдонимомъ ‘Мери Бемъ’ и перепечатано здсь съ подлинника, исправленнаго карандашемъ самимъ Б. М. Маркевичемъ.

Онъ былъ лтъ на восемнадцать слишкомъ старе ея, а ей уже шелъ двадцать девятый годъ. Онъ былъ давно женатъ, отецъ семейства…

Какъ это чувство, эта бда, какъ оно стряслось, захватило, унесло его, онъ не могъ бы сказать: онъ этого самъ себ объяснить не могъ.

Онъ ее зналъ двочкой, ребенкомъ. Онъ былъ другомъ, совтникомъ, управляющимъ брата ея, князя Анатолія Васильевича Можайскаго. Она съ дтства привыкла видть въ немъ довренное лицо ея семьи, преданнаго человка, который вчно, письменно и устно, бранился съ ея братомъ за излишнюю трату денегъ, терпливо выслушивалъ воздыханія ея матери и вызжалъ ей, княжн Наталь Васильевн, подъ верхъ надежныхъ скакуновъ, на которыхъ любила она мчаться по полямъ и лсамъ, провожая лто въ деревн.

Въ дни молодости онъ чаялъ, онъ имлъ право ожидать боле блестящей доли. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ офицеровъ одного изъ первыхъ полковъ гвардіи. Въ памяти его современниковъ еще не исчезла память о лихомъ ротмистр Скавронцев, служак, щегол и отчаянномъ театрал. У него былъ лучшій парадеръ во всей кирасирской дивизіи, не было боле его любимаго товарища и ‘дорогаго собутыльника’ для всей золотой молодежи Петербурга, весь балетъ зналъ его по имени и отчеству, ‘ужь извстно, этотъ Александръ Андреичъ’, съ тою же многозначительною усмшкой говорила про него и первая танцовщица, и послдняя изъ черненькихъ, прыгающихъ у воды,— об разумя все то же нчто лестное и сочувственное ему этою усмшкой и этимъ недоговариваемымъ ‘ужь извстно’…

Онъ ожидалъ, а съ нимъ весь полкъ, аксельбантовъ ко дню полковаго ихъ праздника. Аксельбанты улыбнулись ему, они даны были негаданно-нежданно молодому поручику, исправлявшему временно должность заболвшаго полковаго адъютанта. А онъ, Скавронцевъ, уже третій годъ командовалъ лейбъ-эскадрономъ!… Полковые комментаторы приписывали этотъ неожиданный случай его излишней популярности и успхамъ въ очаровательномъ мір антраша и пируетовъ. Комментаторы могли и ошибаться… А впрочемъ не даромъ говорится: какъ знать, чего не знаешь!

Какъ бы ни было, Скавронцевъ не перенесъ такого дара. Онъ на другой же день отрапортовался больнымъ, черезъ мсяцъ подалъ въ безсрочный отпускъ и, получивъ его, ухалъ въ деревню, захвативъ себ кстати въ спутницы Врочку Миловзорову, быстроокую корифейку, ‘точеныя’ ноги и рзко очерченные контуры которой вызывали неистовыя рукоплесканія завсегдашнихъ первыхъ двухъ рядовъ креселъ, когда она, одтая мальчикомъ, вылетала во второй пар, въ pas de manteaux, въ любимомъ въ т дни балет Пахита.

Въ деревн Скавронцевъ прежде всего утшенъ былъ тмъ, что, за надломъ крестьянъ своихъ землею (онъ пріхалъ какъ разъ вслдъ за объявленіемъ воли,) и за уплатой казенныхъ и частныхъ долговъ, сдланныхъ имъ во время блестящаго своего гвардейскаго служенія, ему приходилось сказать себ какъ древній философъ: omnia meсum porto, или нчто въ томъ же род: изъ громкаго состоянія въ 800 душъ, завщаннаго ему отцомъ, ему оставались какія-то 500 десятинъ кустарника и песку, на которыхъ предоставлялось ему затмъ право хоть ананасы разводить. Во-вторыхъ, привезенная имъ съ собою жрица Терпсихоры скучала по Петербургу и лила нескончаемыя, хотя и безмолвныя слезы, сидя по цлымъ днямъ у окна, изъ котораго, единственнымъ развлеченіемъ, могла любоваться на драку птуховъ на двор.

Чтобы какъ-нибудь устроиться, Скавронцевъ поступилъ въ должность мироваго посредника. Чтобъ утшить Врочку Миловзорову, такъ какъ на отправку ея обратно въ Петербургъ не хватало у него нужныхъ денегъ, онъ ршился на ней жениться.

Мировой посредникъ вышелъ изъ Скавронцева отличный. Врочка Миловзорова, обратившись въ госпожу Скавронцеву, тотчасъ же перестала плакать и начала приносить мужу по ребенку каждый годъ. Къ горю или къ счастью нжныхъ, но стсненныхъ въ средствахъ родителей, ребята эти были не живучи и отходили, по обыкновенію, въ вчность до зубковъ. Но не успетъ, бывало, похоронить одного Врочка, какъ ужь, глядишь, ходитъ тяжелая другимъ. Въ прокъ, видно, пошла ей танцовальная гимнастика…

Въ участк Скавронцева было большое, въ три тысячи душъ, имніе, принадлежавшее князю Можайскому. Имніемъ этимъ вдалъ управляющій изъ дворовыхъ, пьяница и пройдоха, мутившій крестьянъ подъ предлогомъ ‘сохранить барскую выгоду’. Уставной грамоты по добровольному соглашенію, какія до тхъ поръ удавалось вводить Скавронцеву во всхъ почти подлежавшихъ посредничеству его имніяхъ,— онъ настойчиво хлопоталъ всегда именно о такого рода грамотахъ, — онъ здсь, какъ ни стараяся, добиться не могъ. Неумренныя притязанія, безсмысленное упорство возгарались съ новою силой, то съ одной, то съ другой стороны, въ ту минуту, когда, казалось ему, все было имъ вдосталь разъяснено и улажено и оставалось приложить руки въ бумаг… Въ одинъ прекрасный день онъ вдругъ вспомнилъ, что владлецъ имнія былъ тотъ самый князь Анатоль Можайскій, который поступилъ къ нему юнкеромъ въ эскадронъ во время оно и котораго онъ особенно отличалъ за лихость въ верховой зд, а также ‘и по остальнымъ частямъ гвардейской науки’, въ оныхъ же самъ онъ состоялъ извстнымъ докою въ ту пору. Онъ тотчасъ же прислъ въ столу и написалъ слдующее:

‘Любезный князь, не знаю, извстно-ли теб, что я нахожусь посредникомъ въ томъ самомъ мировомъ участк, въ коемъ имніе твое большіе Дворы. По случаю введенія въ ономъ уставной грамоты, я, по долгу службы, а также по товариществу, считаю нужнымъ тебя предварить, что ни чорта тутъ подлать нельзя, главное потому, что сидитъ у тебя управляющій горькопійца и мошенникъ не хуже питерскаго ростовщика Коха. Прогони его взашей, сдлай ты милость, и возьми кого-нибудь другаго, а я, пожалуй, могу и надсмотрть за нимъ, такъ какъ, по теперешнимъ моимъ занятіямъ, приглядлся къ этому длу достаточно.

‘Всему полку мой сердечный поклонъ. Придется-ли опять увидаться съ камрадами, и самъ не знаю. Дла мои, братецъ ты мой, совсмъ дрянь вышли. Я даже женился и потомство имю, семью вижу впрочемъ рдко, потому постоянно въ разъздахъ и оттого и писать теб пространне не имю времени. Будь здоровъ, душа моя.

‘Твой А. Скавронцевъ.’

Р. С. Всели у тебя Рзвый, или продалъ Топорову? Эхъ, конь былъ!’

Черезъ дв недли полученъ былъ отвтъ такого содержанія

‘Любезнйшій Александръ Андреевичъ!

Съ симъ вмст препровождаю полную на твое имя довренность на распоряженіе Большими Дворами, съ правомъ смнить ныншняго моего управителя, назначить новаго и вообще длать тамъ все, что теб заблагоразсудится и что ты найдешь нужнымъ и полезнымъ. Кланяюсь теб въ ножки за предложеніе о присмотр. Ради Бога, только не откажись отъ него. Я знаю, что я за тобой буду какъ у Христа за пазушкой. Ты понимаешь, что я никакъ не могу оставить теперь полкъ, службу и похорониться въ деревн, а ужь если мы, дйствительно, должны лишиться тебя и ты ршилъ остаться тамъ, то кого же какъ не тебя могу я избрать, такъ-сказать, попечителемъ надъ моимъ достояніемъ? Дядя мой Хохолковъ, пріхавшій сюда изъ твоихъ странъ, говоритъ, что тебя тамъ просто боготворятъ какъ помщики, такъ равно и крестьяне. Да и можетъ-ли быть иначе для каждаго, кто тебя знаетъ?

‘Вс товарищи en corps поручаютъ мн…’

Слдовали дв страницы всякихъ пожеланій, полковыхъ новостей и сплетенъ. Въ другую минуту Скавронцевъ жадно дочиталъ бы ихъ до конца. Но первая часть письма его покоробила. Онъ бросилъ его на столъ, сжалъ брови и фыркнулъ про себя, покраснвъ даже при этомъ: ‘да что онъ, чортъ его дери, вообразилъ въ самомъ дл, что я себя въ управляющіе ему предлагаю!…’

Кончилось тмъ однако, что онъ, смнивъ въ большихъ Дворахъ, въ силу данной ему довренности, съ полдюжины управляющихъ, оказывавшихся одинъ глупе или воровате другаго, перехалъ туда самъ на воеводство, трехлтіе его истекло, онъ вышелъ въ чистую и, скинувъ мундиръ, страстно предался сельскому хозяйству, хотя каждый день проклиналъ его и обзывалъ ‘каторжнымъ дломъ’.

Шелъ уже пятнадцатый годъ, какъ онъ занимался имъ. Обстоятельства его перемнились тмъ временемъ: какая-то старая тетка оставила ему по завщанію тысячъ девяносто денегъ. Получивъ эти средства, онъ поспшилъ отправить двухъ остававшихся у него въ живыхъ отъ многочисленной семьи мальчиковъ на воспитаніе въ ближайшій университетскій городъ, убдивъ и свою непомрно расплывшуюся Врочку переселиться туда ‘для надзора за ребятами.’ Самъ онъ остался управлять Большими Дворами. ‘Каторжное’ дло было уже для него неотразимою потребностью. Онъ велъ его съ непоколебимою настойчивостью и какою-то необыкновенною смтливостью. Для рабочаго, для окрестныхъ крестьянъ, онъ былъ именно тотъ ‘простой’ и справедливый баринъ, котораго любитъ, которому вритъ русскій мужикъ. Онъ этимъ довріемъ и любовью достигалъ многаго, недостижимаго для другихъ. Патронъ его, князь Можайскій, давно полковникъ и флигель-адъютантъ, побаивался его въ душ точно такъ же, какъ въ т дни, когда его, юнкера, строгій эскадронный командиръ Скавронцевъ посылалъ дежурить съ метлой въ конюшн. Старая княгиня, маленькая, слезливая и недалекая, каждый годъ прізжавшая на лто съ дочерью въ Большіе Дворы, молилась на него какъ на Провидніе, спеціально назначенное для спасенія сына отъ разоренія. Княжна дразнила ее этимъ обожаніемъ и, въ воспоминаніе одного Диккенсова романа, называла Скавронцева: ‘нашъ взаимный — и грозный другъ’, прибавляла она съ чуть-чуть презрительнымъ движеніемъ губъ.

Онъ звалъ ее, какъ звали ее въ семь, Ташей или Тата, со временъ перваго знакомства съ ней, когда она длинною, худою, двнадцатилтнею девочкой пріхала въ Большіе Дворы съ матерью изъ-за границы, гд он предъ тмъ прожили года четыре сряду, и гд она въ продолженіе этого времени ‘перезабыла свой русскій языкъ’. Онъ очень плнился тогда этимъ ея галлицизмомъ и забавными оборотами рчи и подбивалъ ее постоянно на разговоры, которые лукавая двочка, замтивъ это, вела уже нарочно на самомъ изломанномъ русскомъ язык. Поздне сталъ онъ учить ее верховой зд и доводилъ до слезъ своимъ ‘педантствомъ’, по выраженію ея. Онъ съ своей стороны называлъ ее ‘бшеною’ и въ продолженіе нсколькихъ лтъ никуда не пускалъ здить безъ себя. А такъ какъ ни единая душа въ Большихъ Дворахъ не ршилась бы осдлать ей лошади безъ приказанія Александра Андреевича, а самому ему часто некогда было хать съ нею въ то именно время, когда ей вздумывалось, Таша дулась и по цлымъ часамъ не говорила съ нимъ, сидя подл матери за какою-нибудь ручною работой, не поднимая глазъ и съ продольною морщинкой между каштановыми, тонко очерченными бровями. Онъ очень любилъ эту морщинку и ея нмой гнвъ и, въ свою очередь, притворялся обиженнымъ. Робкая, маленькая княгиня-мать испуганно тогда переводила вопрошающіе взгляды съ дочери на Скавронцева и обратно и начинала вздыхать… Кончалось обыкновенно тмъ, что Александръ Андреевичъ выпрямится вдругъ во всю длину свою и возгласитъ веселымъ басомъ: ‘ну, капризница, пожалуйте, лошади поданы, извольте амазонку надвать!’

Настало время вывозить ее въ свтъ. Въ эту счастливую пору ея первыхъ выздовъ, когда посл блестящей петербургской зимы он прізжали на лто въ Большіе Дворы, Тата очень подружилась со Скавронцевымъ. Голова ея вся полна была молодаго чада, живыми впечатлніями едва пережитыхъ петербургскихъ радостей. Ей нуженъ былъ слушатель, наперсникъ, которому могла бъ она говорить о балахъ въ Концертной, о Кавалергардскомъ манеж, о катк въ Таврическомъ Саду, и который ‘не спрашивалъ бы, что это все такое’, кто эти люди, чьи имена постоянно срывались съ ея языка, въ чемъ прелесть того волшебнаго міра, что улыбался ей на зар ея восемнадцати лтъ. Неистощимы въ т дни были ея разсказы, ея восторги въ продолженіе безконечныхъ прогулокъ верхомъ, на которые по-прежнему отправлялась она каждое посл-обда въ сопровожденіи своего бывшаго учителя-‘педанта’. Скавронцевъ слушалъ ее жадно, съ тайною тоской въ сердц. Да, онъ зналъ этотъ міръ, въ которомъ и ему когда-то отведено было мсто,— этихъ людей, сверстниковъ своихъ, или бывшихъ подчиненныхъ, теперь такъ далеко ушедшихъ по пути, съ котораго сошелъ онъ навсегда. Отъ разсказовъ этой ‘двочки’ вяло на него и горечью безплодныхъ сожалній, и проницающимъ запахомъ его собственной молодости, съ ея золотыми обольщеніями и страстными грезами, онъ переживалъ ихъ опять ощущеніями этой молодой жизни, доврчиво раскрывавшейся предъ нимъ…

— Ну, Тата, такъ какъ же? спрашивалъ онъ ее, подавляя вздохъ и принимаясь улыбаться:— ферлакуровъ много?

— Довольно съ меня! хохотомъ отвчала она на это,— Гриницынъ, Воротынскій, Фунвенбергъ…

— Смотрите же, отечески наставлялъ онъ ее, — держите ухо востро, не раскидывайтесь! Выйти умно замужъ въ Петербург — штука тонкая!

Но время бжало, быстро миновали дни юныхъ обольщеній. Съ каждымъ годомъ все короче становились ихъ верховыя прогулки, все обрывисте ихъ бесды. Александръ Андреевичъ уже не допрашивалъ, не длалъ отеческихъ наставленій: княжна Тата, чуялъ онъ, сама хорошо знала теперь, что выйти замужъ въ петербургскомъ свт — ‘штука тонкая’.

Ей, по завщанію отца, назначалось при замужств полтораста тысячъ, которыя грошъ ко грошу и накоплены были Скавронцовымъ въ теченіе его управленія изъ доходовъ Большихъ Дворовъ, наслдованныхъ ея братомъ. По размрамъ жизни того общества, въ которому принадлежала она, для тхъ избранныхъ, на кого она мтила, это было, конечно, далеко не большое состояніе. Но все же она была не безприданница, носила одну изъ громкихъ фамилій Россіи, была притомъ хороша собой, элегантна, особенно отличаема и любима въ высшихъ сферахъ, пользовалась репутаціей ума и образованности, сложившеюся (къ ея несчастію) какъ-то съ перваго появленія ея въ свт. Она имла право высоко мтить… А между тмъ… Одинъ изъ большихъ петербургскихъ тузовъ, старикъ наблюдательный и остроумный, глядя на нее однажды сквозь золотые очки на какомъ-то бал, сказалъ, обращаясь въ своему сосду: ‘charmante en touts points, mais pas de chance!’ и это слово, тутъ же подхваченное, пристегнуто было съ тхъ поръ какимъ-то злымъ девизомъ въ ея имени. Дйствительно, княжн Тата не выходило линіи, какъ выражаются купцы въ нашихъ комедіяхъ, не давалась ‘доля’, какъ поетъ украинская псня. Цвты ея свтскихъ успховъ никакъ не дозрвали до ягодъ. У нея много было поклонниковъ, ‘ферлакуровъ’, были и дйствительно влюбленные въ нее, отъ полунасмшливаго, полунжнаго, салоннаго flirtation и до трепетныхъ звуковъ искренняго чувства ей довелось прослушать всю эту гамму лести и вкрадчивыхъ соблазновъ, что всегда такъ сладко звенитъ женскому уху. Но свтская поэзія не переходила для нея въ желанное прозаическое предложеніе ‘руки и сердца’. Кругомъ ея то-и-дло завоевывали завидныхъ жениховъ сверстницы ея, далеко уступавшія ей и рожденіемъ, и прелестью, и даже состояніемъ, а она, все такая же прекрасная и отличаемая, сидла пока все у того же берега и ждала погоды. Бываютъ такія судьбы!..

Баронесса Крюднеръ въ своемъ знаменитомъ въ оно время роман Valrie очень врно замтила, что ‘люди, исключительно отдавшіеся свту, кончаютъ тмъ обыкновенно, что длаются человконенавистнивами и умираютъ, клевеща на жизнь’. Тата находились теперь на грани этой ненависти и клеветы. Она уже десятый годъ здила въ свтъ и каждымъ нервомъ своего существа болзненно ощущала теперь, что она приглядлась до оскомины всей этой праздно-толкущейся, скучающей и скучной, бездушной и обезличенной толп, среди коей продолжала вращаться она, что она уже представляла собою нчто въ род фамильной мебели, старинной, всмъ надовшей картины. Она переходила на степень общественнаго авторитета, въ отдл ‘почтенныхъ’. молоденькія свтскія дебютанки спшили представляться ей и присдали при этомъ низко, низко, будто предъ семидесятилтнею статсъ-дамой… О, какъ часто, блдня и закусывая губу, должна была сдерживать себя наша княжна, чтобы не отвчать дерзостью на заискивающія улыбки этихъ свжихъ молодыхъ лицъ, на эти глубоко оскорбительныя въ почтительности своей присданія!

А растерянные взгляды, а сдержанные вздохи матери,— ея маленькой, чувствительной, вчно болвшей мигренью матери, отправлявшейся еженедльно тайкомъ отъ нея ко ‘Спасителю’, въ домикъ Петра великаго, ставить свчку, ‘чтобы Тата нашла un parti convenable’,— а сжатыя брови и безмолвно потягиваемый усъ братца, князя Анатолія Васильевича, посл каждаго новаго недочета, когда еще разъ ускользалъ намченный ‘parti convenable’ изъ, далеко, тонко и умно закинутой подъ него сp3,ти! О, это ‘положеніе товара’, какъ выражалась она, — ‘котораго никакъ не удается сбыть съ рукъ’,— какъ его было не ненавидть, какъ не ненавидть эту ‘завидную, блестящую жизнь, по горло въ сливкахъ петербургскаго high life’! Она припоминала: утренніе визиты, ‘Англійскій магазинъ’, обдъ у дяди министра, Патти, балъ въ Концертной, платье отъ Ворта, пріемный день дома по средамъ, спектакль у princesse Irne, платье отъ Ворта, утренніе визиты, обдъ въ австрійскомъ посольств&#1123,, балъ въ Эрмитаж, платье отъ Ворта, ‘Англійскій магазинъ’, Патти, просто балъ, утренніе визиты, обдъ у… И девять лтъ, девять лтъ сряду все то же безмысленное колесо, т же плоскія лица, т же ‘ходы и выходы’, тотъ же книжный французскій языкъ, съ остротами, прочтенными утромъ въ Figaro, т же витіеватые по-старинному государственные сановники и натянутые, молчаливые по-новому ихъ будущіе преемники! Лучшіе годы,— ‘и ни одного свжаго, здороваго воспоминанія’ говорила она себ, ‘и ничего во всхъ этихъ людяхъ, ничего, кром зминой зависти и лакейскаго тщеславія!’…

Другая жизнь?… Но гд-жь она? Тата, презиравшая общество, къ которому принадлежала, была въ душ скептикомъ, какъ вс почти люди, выросшіе въ этомъ обществ. Она не врила ни въ филантропію, ни въ лорда Редстока, ни въ Георгіевскую Общину, ни въ новыхъ людей, ни въ женщинъ науки, ни въ соціальныя задачи, о которыхъ случалось читать ей въ русскихъ газетахъ. На ея глаза все это было ‘шутовское переодванье, гд подъ каждымъ платьемъ узнавалось опять то же: дурацкое или лицемрящее тщеславіе, или зависть людей, хуже одтыхъ, чмъ мы’. Но еслибы кто-нибудь даже и усплъ переубдить ее въ этомъ, она уже ни въ какомъ случа не была въ состояніи обманываться на счетъ себя самой. Она сознавала себя совершенно неспособною обмывать раны нищихъ или пть серьезно англійскіе псалмы, равно какъ надть синія очки и закатывать глаза въ потолокъ при слов ‘прогрессъ’. Другой жизни для нея не было, она, ‘какъ устрица’, говорила себ наша княжна, ‘должна была жить и умереть у той скалы, съ которой была прикована, и проклинать эту скалу!’…

——

Она забывала или, врне, не хотла вспомнить, что и въ ея прошломъ промелькнула одна свтлая полоса, и сама она не дала ей охватить пожаромъ своего сердца, среди всей этой людской пошлости ей дано было натолкнуться однажды на одно ‘свжее и здоровое’ существо, и сама она испугалась себя и отошла отъ своего счастья. Ей было двадцать лтъ, когда она встртилась съ нимъ. Онъ по рожденію и воспитанію принадлежалъ къ одному съ нею кругу, носилъ старинную фамилію, но остался посл смерти отца и матери безъ гроша за душой и ни въ грошъ не ставилъ оставленные ему въ наслдство вмсто денегъ большое вліятельное родство и связи. Бахтеяровъ былъ, дйствительно, новымъ человкомъ среди всего этого общества по гордости своего характера и независимости сужденій, по жажд знанія, по своей энергіи. Онъ блистательно учился въ университет, поступилъ затмъ въ гвардейскій полкъ и, также блистательно окончивъ курсъ въ академіи генеральнаго штаба, готовился хать на Кавказъ, гд ему предложено было уже довольно видное мсто, когда увидалъ въ первый разъ Тата у какой-то своей тетки. Онъ не похалъ на Кавказъ и принялъ первое попавшееся назначеніе въ Петербург, который ненавидлъ всею душой, онъ былъ охваченъ съ перваго раза огнемъ молодой, неудержимой страсти… Онъ нравился княжн,— онъ не могъ не нравиться своимъ оригинальнымъ, цыганскаго типа лицомъ, съ его нсколько высокомрнымъ выраженіемъ, изящною неловкостью высокаго, нсколько сутуловатаго тла и своею горячею, иногда черезчуръ рзвою, всегда искреннею рчью, что такъ мало походило на то, что приходилось ей слышать кругомъ… Онъ ей нравился, она искала встрчъ съ нимъ, она пожертвовала тремя балами, не изъ важныхъ — удовольствію просидть эти вечера съ нимъ, en petit comit, въ домахъ, куда онъ здилъ. Онъ сгаралъ, блаженствовалъ, строилъ воздушные замки. Это продолжалось почти три мсяца. Въ свт начали говорить объ этой страсти, Тата упрекали за то, что она поощряетъ ее… Братъ Анатолій начиналъ морщиться, княгиня-мать усиленно вздыхала. Но княжна Тата была сама умна: ‘онъ, этотъ Бахтеяровъ, avec sa figure sauvage, онъ могъ забавлять ее, она могла имъ заняться нкоторое время’, еслибъ она была замужемъ, ‘она любила бы такого совсмъ съума свести,’ но выйти замужъ за двадцатитипятилтняго офицера, безъ положенія, живущаго жалованьемъ, — какой вздоръ! Она поняла, что пора было покончить ей съ этою забавой… Она сама испугалась тому, что сдлала_, когда сказала ему, чтобъ онъ боле о ней не думалъ, что ‘этого никогда не можетъ быть’. Онъ стоялъ въ углу, у камина, въ минуту этого объясненія, она видла, какъ лицо его вдругъ стало бле полотна, онъ поднялъ руку и схватился за мраморъ какъ бы для того чтобы не упасть. Онъ ни словомъ не отвтилъ ей, но только взглянулъ на нее, взглянулъ такимъ взглядомъ, что ей стало холодно. Она хотла найти нсколько ‘дружескихъ словъ’ для его утшенія, но онъ не далъ ей времени сказать ихъ, поклонился и тутъ-же исчезъ. Она всю ночь не спала: ей представилось, что онъ застрлится. Онъ не застр 23,лился, но черезъ нсколько дней она узнала, что онъ отпросился въ Ташкентъ и ухалъ, ни съ кмъ не простясь.

Онъ вернулся черезъ четыре года, въ полковничьихъ эполетахъ и съ блестящею военною репутаціей, пріобртенною имъ въ Хивинскомъ поход. Въ продолженіе двухъ недль его разрывали по петербургскимъ гостинымъ. Свтскія кокодетки чуть не дрались изъ-за него, поили и кормили его обдами и ужинами и находили, что онъ, какъ дв капли воды, напоминаетъ графа Андраши, ‘mais en jeune et en beau’… Тата нечаянно, на какомъ-то вечер, увидала его и его черные пронзительные глаза подъ боромъ кудрявыхъ волосъ, въ упоръ устремленные на нее. Она чуть-чуть дрогнула и, озаренная горячимъ блескомъ ихъ, невольно опустила рсницы. Она все прочла въ этомъ взгляд: онъ вернулся тмъ же, она не сомнвалась въ этомъ. На мгновеніе сперлось у нея дыханіе, и сердце учащенно забилось: она чувствовала себя безконечно любимою этимъ человкомъ, и ея собственное чувство, какъ птица изъ клтки, рвалося ему на встрчу. Оно захватывало ее теперь, это чувство. Ея заискрившіеся глаза, полные отвта, готовы были подняться на него… ‘J’ai l’honneur de vous saluer, princesse’, раздался въ эту минуту чей-то голосъ. Предъ нею стоялъ съ поклономъ и восхищенною улыбкой молоденькій графъ Аваловъ, одинъ изъ богатйшихъ жениховъ въ Россіи. Онъ съ самаго начала этой зимы ухаживалъ за нею, и опытная уже Тата влюбляла его въ себя съ каждымъ днемъ все сильне. Дло, повидимому, совсмъ налаживалось. Мать и братъ княжны ходили съ сіяющими лицами и чуть не цловали ей руки. Препятствія предвидлись со стороны матери Авалова, которая говорила громко, что сынъ ея еще слишкомъ молодъ, чтобы думать о женитьб. (Можайскіе знали, что она желала женить его черезъ нсколько времени на дочери одной своей двоюродной сестры, которой въ эту минуту едва минуло шестнадцать лтъ.) Но препятствіе это не было неодолимо: Аваловъ былъ совершеннолтній и состояніе было все его: онъ могъ совершенно обойтись безъ согласія матери. Надо было только довести его до той степени влюбленности, когда человкъ уже не видитъ, не признаетъ ничего, кром любимой женщины, кром ея воли.

И вотъ, въ это самое время, когда для княжны Тата чуть уже не загорались внчальные огни (свтскіе встовщики говорили о ея помолвк какъ о дл ршенномъ),— опять, опять этотъ Бахтеяровъ, отверженный ею, со своими огненными глазами ‘et son air plus sauvage que jamais’, Бахтеяровъ, теперь герой дня, изъ-за котораго на дняхъ, разсказывали ей, у Nadine Краснохолмской чуть не вцпилась въ шиньонъ Sandrine Беренбергъ маленькая графиня Ваханская. И онъ все тотъ же, все также страстно любитъ ее, а она… Но нтъ, нтъ, неужели дастъ она себ волю, позволитъ себ ‘увлечься романическимъ чувствомъ’?

Ей скоро представился случай ‘покончить съ этимъ’.

Однажды за интимнымъ обдомъ у Lonie Тепловой (это была одна изъ современницъ ея по дебютамъ въ свт, давно впрочемъ успвшая опередить ее по части матримоніальной карьеры, такъ какъ третій уже годъ состояла замужемъ за своимъ богатымъ и пьяненькимъ ‘Дини’,) кто-то предложилъ хать вечеромъ на тройкахъ. Предложеніе было принято съ восторгомъ. Маленькая и вездсущая графиня Баханская вскочила съ мста и забарабанила ножомъ по тарелк.

— Attention, mes gaillardes! крикнула она на всю столовую:

Вс обернулись со смхомъ въ ея сторону. Ея ‘откровенная’ (во всякомъ другомъ кругу ее бы назвали циническою,) рчь очень цнилась въ мір нашихъ кокодетокъ.

— Насъ здсь сколько? начала она: quatre femmes et trois hommes? Nombre impur!

— Impair, счелъ нужнымъ поправить Анатоль Можайскій, одинъ изъ троихъ мужчинъ.

— Je dis impur, sacre bombe! И она ударила ножомъ уже такъ, что тарелка раскололась на куски,— la puret veut que chacune ait son chacun… pour le moins! прибавила она съ жестомъ Schneider, оттягивая пальцемъ вку праваго глаза и прижмуриваясь другимъ.

— Approuv крикнулъ подъ общій хохотъ хозяинъ дома Дини, наполовину уже готовый.

— Pitou, обратилась черезъ столъ маленькая графиня къ своему, такому же маленькому, съ китайскимъ лицомъ, супругу,— vous allez vous flanquer dans un tape — quelque chose, et vous nous amenerez, Бахтеяровъ et Аваловъ.

Она сла и ущипнула за локоть сидвшую подл нея Тата.

— Ты становишься совершенно невозможною, Lizzy, сказала ей недовольнымъ голосомъ княжна.

— Vous n’tes qu’une bgueule, ma chre! C’est trs chien ce que je viens de dire, dites donc vous autres, отвтила та, обгая кругомъ глазами и самымъ искреннимъ образомъ удивляясь, что кто-нибудь могъ находить неприличнымъ ея чистйшій жаргонъ парижскаго демимонда.

Кром Тата никто и не нашелъ его неприличнымъ: у Lizzy Ваханской было полтораста тысячъ дохода и лучшій поваръ во всемъ Петербург.

Изъ-за стола поднялись часу въ девятомъ. Въ одиннадцатомъ явились Бахтеяровъ, Аваловъ и товарищъ его, кавалергардъ Пронскій, которыхъ Pitou нашелъ въ Яхтъ-клуб. Самъ онъ остался тамъ играть въ quindici съ Гадивоновымъ, Половецкимъ и Зубатовымъ, а молодыхъ людей послалъ къ Тепловымъ и наказалъ имъ нанять и привести туда дв тройки.

Разслись по рецепту Lizzy Ваханской, ‘каждая съ каждымъ’: въ первыхъ саняхъ хозяйка дома и напротивъ ея уже второй годъ сильно приволакивавшійся за нею Анатоль Можайскій, а рядомъ съ нею Зина Троекурова, четвертая дама нашей веселой компаніи, бывшая уже не первой молодости, а потому очень любившая кокетничать ‘avec les innocents’, въ числу которыхъ причисляла она своего vis—vie, только что произведеннаго въ офицеры, еще безусаго и хорошенькаго Пронскаго, во вторыхъ — Lizzy съ Тата, съ которыми похали Бахтеяровъ и Аваловъ. Маленькая графиня, имвшая самыя серьезныя претензіи на сердце ‘дикаго Хивинца’ и знавшая, что Тата съ своей стороны преслдуетъ ‘серьезную цль’ относительно Авалова, разсчитывала на прелестнйшую partie carre, въ которой ‘никто другому мшать не будетъ’, на основаніи извстнаго правила, что ‘quand on est quatre on est deux’. Но едва тронулись и поскакали тройки, оказалось, что она ошиблась въ разсчет. ‘Дикій Хивинецъ’, какъ нарочно, завелъ сразу общій разговоръ и по его оживленному, горячо веселому тону она тотчасъ же поняла, что онъ никакъ не намренъ свести его на одну изъ тхъ интимныхъ бесдъ, которыя такъ удобны въ саняхъ, ночью, когда едва различаешь лицо сосда и въ то же время чувствуешь всю его близость въ себ, и подъ визгъ полозьевъ и свистъ втра все какъ бы можно сказать, все дать понять и все выслушать безъ смущенія, благодаря этой ночи и визгу, и возбудительному зимнему воздуху, отъ котораго такъ пріятно щиплетъ кожу сквозь вуаль и захватываетъ дыханіе, и такъ хорошо, такъ упоительно весело!.. Ничмъ этимъ, она видла, не хотлъ воспользоваться Бахтеяровъ, тщательно даже поджимавшій назадъ ноги при малйшемъ толчк, чтобы не коснуться ими маленькихъ ножекъ Lizzy, противъ которой сидлъ онъ. Онъ разсказывалъ какія-то уморительныя вещи,которыя заставляли хохотать невольно и ее, и Тата, но она опять-таки чувствовала, что онъ былъ такъ остеръ и блестящъ не для нея одной… а, можетъ-быть хуже, даже вовсе не для нея. Lizzy начинала сердиться на него и вмст съ тмъ ревновать Тата. Но наша княжна, съ своей стороны, вовсе не поощряла frais d’esprit ‘Хивинца’: ее гораздо боле занимало угрюмое настроеніе vis—vie ея, Авалова. Онъ сидлъ, приподнявъ до глазъ бобровый воротникъ шинели и не разжимая губъ, взглядывалъ оттуда на нее изъ-подъ своей блой фуражки прямо и печально (она это ясно замтила, прозжая по Дворцовой Набережной, когда падалъ на него свтъ фонарей). Она нсколько разъ пыталась завести его, обращалась къ нему съ вопросами тою тихою, почти шепотливою, проницающею интонаціей голоса, которая была одною изъ тайнъ ея очарованія и которою владла она въ совершенств: на лиц холодное, небрежное, чуть не презрительное выраженіе, а чуть слышный голосъ такъ и вьется, такъ и льнетъ, такъ и захватываетъ… Она знала, какъ электрически дйствовалъ этотъ голосъ на Авалова, какъ загорался онъ весь отъ его бархатныхъ звуковъ и, забывая свою задумчивость, умлъ въ свою очередь находить слова, полныя горячаго молодаго чувства… Но на этотъ разъ и этотъ обаяющій голосъ какъ бы потерялъ силу вызвать его изъ его страннаго оцпеннія. ‘Баяхтеровъ est trop brillant, le pauvre garon и робетъ предъ нимъ, и ревнуетъ его’, объяснила себ мысленно Тата, и тутъ же ршила, что слдуетъ успокоить и открыто поощрить ‘бднаго мальчика’.

Сани въ это время подскочили, пролетая чрезъ какой-то ухабъ.

— Ouf la-la! воскликнула со смхомъ Lizzy.

— Извините, графиня! послышался вслдъ за этимъ голосъ Бухтеярова.

— За что?

— Я, кажется, толкнулъ васъ ногою…

— Или я васъ моею… C’est bien heureux! уже совсмъ расхохоталась маленькая графиня:— а то вы прячете ваши ноги отъ моихъ avec tant de pudeur, будто уврены que j’irai vous faire du pied comme ou fait de L’oeil… C’est la quintessence de l’impertinence, mon cher, savez vous!.. Но вы это, повидимому, не считаете нужнымъ знать, en votre qualit de hros… Тата, любишь ты героевъ? обратилась она, не останавливаясь, къ княжн нашей съ тмъ неисчерпаемымъ brio и неожиданностью переходовъ, которые отличали ее.

— Героевъ? небрежно протянула, повторяя, Тата, какъ бы не слыхавъ предыдущаго:— да, сказала она,— люблю… издали, на разстояніи ложи отъ сцены…

Еслибы не безлунная ночь, она ужаснулась бы можетъ-быть отъ выраженія, мгновенно запылавшаго и также быстро покрывшагося смертельною блдностью лица Бахтеярова… Но онъ сдержался, отвчалъ все тмъ же своимъ тономъ безпечной веселости:

— И прелестно длаете, княжна: въ лож гораздо удобне сидть въ компаніи Молчалиныхъ, чмъ Чацкихъ:— ни смотрть, ни слушать не мшаютъ и съ мнніемъ пристегнувшей ихъ къ себ хозяйки неизмнно согласны.

Это было зло, и зло вдвойн, поняла Тата, зло и для нея, и для Авалова, который, кром того, еще могъ понять при этомъ все неудобство быть ‘пристегнутымъ…’

— Молчалины не нашего общества, проговорила она свысока и отчеканивая,— я ихъ не знаю по крайней мр… Но Чацкихъ, признаюсь вамъ, я никогда не могла принять au srieux. Трескъ, блеснетъ, дымъ,— и ничего больше!..

— Mais c’est tout ce que j’adore, ma chre, такъ и вспрыгнула на эти слова маленькая графиня:— дымъ, трескъ et tout le tremblement, для меня только это и жизнь… Tenez, видите эту скверную, черную, старую дачу (они прозжали мимо Новой Деревни,) avec son air de vieille sorcire dans le genre de ma tante Софья Сергевна? Я бы ее сейчасъ подожгла съ четырехъ сторонъ, чтобы посмотрть, какъ наши герои (она кивнула на сидвшихъ противъ нихъ молодыхъ людей,) станутъ скакать въ пламя l’un aprs l’autre и вытащатъ оттуда толстую, претолстую прачку,— mon suisse едоръ a une belle dans ces proportions… Аваловъ, la прачка, que vous aurez sauve des flammes, jugera ncessaire par reconnaissance de vous offrir les siennes. Que lui rpondrez vous, fleur d’innocence?

— Я ее кину тутъ же тушить себя въ Малую Невку! отвтилъ съ какою-то забавною досадой молодой человкъ.

Lizzy покатилась такъ сообщительно, что такимъ же смхомъ отвтили ей и ея спутники, хотя никому ихъ нихъ троихъ далеко весело не было… Довольна была она одна: ‘Tata l’a aplati avec son Чацкій’, думала съ торжествомъ Lizzy про Бахтеярова,— ‘онъ этого ей ни, ни, ни, не проститъ никогда!’ И, успокоенная съ этой стороны, она затрещала съ радости пуще прежняго, увлекая всхъ ихъ невольно въ сверкающій водоворотъ своей искристой, своеобразной, никого не щадившей и ни предъ чмъ не останавливавшейся болтовни, ‘Хивинецъ’ ей вторилъ съ лихорадочною злостью въ голос, съ тою безпощадною, ‘убивающею человка однимъ словомъ* мткостью эпиграммы, въ недостатк которой упрекалъ блаженной памяти Печоринъ своего злополучнаго соперника Грушницкаго. Тата испытывала какое-то жуткое чувство отъ этой жгучей страстности злословія, возбудительницею и конечною цлью которой была она, она это знала, какое-то смутное чувство страха охватывало ее предъ этимъ ‘нажитымъ ею себ навки врагомъ’, который… который, быть можетъ, никогда еще такъ, какъ въ эту самую минуту, когда онъ былъ такъ золъ, а она такъ виновата предъ нимъ, не занималъ, не волновалъ ея воображенія, ея сердца… Но она настойчиво повторяла себ внутренно, что ей ‘надо было такъ поступить’, надо было ‘отрзать разъ навсегда съ нимъ’,что она этимъ дала теперь совершенно ясно понять Авалову, что она принесла ему въ жертву Бахтеярова, и что онъ слдовательно…

Это слдовательно — она его ожидала въ этотъ же вечеръ,сейчасъ, вотъ когда они вернутся къ Тепловымъ, она его, казалось ей, читала заране въ горячемъ, благодарномъ выраженіи жадно вперившихся въ нее теперь глазъ юнаго офицера (они скакали опять въ это время на обратномъ пути по Набережной, и свтъ фонарей снова освщалъ его свжее миловидное лицо). ‘Онъ ждетъ не дождется минуты сказать мн все, что надо’, объясняла себ наша княжна. И она съ кокетливою стыдливостью опускала отъ времени до времени вки, какъ бы робя предъ этими его слишкомъ жгучими для ея душевнаго спокойствія взглядами…

У Тепловыхъ ждалъ ихъ одинъ изъ тхъ petits soupers fins, заказывать которые былъ большой мастеръ хозяинъ дома, ‘Дини’. Онъ вернулся нарочно къ нему изъ клуба, куда отправился посл обда съ Pitou и откуда притащилъ съ собою теперь еще съ полдюжины пріятелей. Гамъ и смхъ загремли съ перваго же блюда. Тата, сидвшая рядомъ съ Аваловымъ, повела подъ общій говоръ рчь въ желанному объясненію:

— Вы разгулялись наконецъ? спросила она его, улыбаясь, своимъ льнущимъ голосомъ.

— Ахъ, княжна, отвчалъ онъ, понявъ и вздыхая,— какія тучи вы не въ состояніи разогнать, пока вы тутъ!

— Et il y eu a dans votre ciel? продолжала она шутливо,— много?

Онъ еще разъ вздохнулъ.

— Одна пока, но ужасная!…

— Не съ востока, надюсь? сказала она, напирая и обернувшись въ нему.

Онъ опять понялъ, и молодыя черты его освтились небольшою радостью:

— Нтъ, нтъ, благодаря вамъ, эта, кажется, уйдетъ теперь опять туда, откуда пришла, и не вернется… Нтъ, другое…

Онъ не докончилъ.

— Что же такое? У нея слегка забилось сердце…

— Совсмъ въ противоположную сторону гонятъ, сказалъ онъ, взглянувъ на нее, и весь поблднлъ даже.

У Тата дрогнули брови:

— Кто? куда? могла только выговорить она.

— Maman… Меня посылаютъ помощникомъ военнаго агента въ Парижъ,— заговорилъ вдругъ торопливо, съ ребяческимъ гнвомъ въ голос Аваловъ, — я ничего, ничего не зналъ, за мною вдругъ послали, и объявляютъ… Это maman, ничего мн не сказавъ, устроила en haut lieu… Она, вы знаете, всю зиму провозилась со своею bronchite, и теперь и Боткинъ, и Эйхвальдъ, и вс они говорятъ, что ей надо непремнно перемнить воздухъ, за границу. А у нея sa cousine, іа comtesse de Brahe, qui a une proprit en Touraine, первый ея другъ, и она очень приглашаетъ maman пріхать въ ней туда на цлый годъ… И вотъ, чтобъ имть меня подъ рукой, она вздумала устроить мн это мсто въ Париж, когда… когда мн такъ хорошо въ Петербург, когда тутъ вы!… говорилъ онъ чуть не плача.

Для Тата все было ясно: графиня Браге била именно мать той двушки, на которой графиня Авалова намрена была женить сына, и она увозила его теперь съ этою цлью отъ нея, отъ Тата, которую почитала слишкомъ старою или слишкомъ самостоятельною для него…

Она медленно, безъ кровинки въ лиц, подняла свои глубокіе сро-зеленые глаза и остановила ихъ на молодомъ человк:

— И вы… подете? протянула она.

Онъ мгновенно покраснлъ до самаго лба, судорога передернула его смутившееся лицо:

— Que puis-je faire, назначеніе свыше!… Но я вернусь, какъ только можно будетъ! пробормоталъ онъ заикаясь.

У Тата сердце упало. Она поняла: онъ былъ для нея навсегда потерянъ, онъ изъ-подъ этой своевольной материнской ‘руки’ не въ состояніи будетъ уйти никогда… Съ выраженіемъ желчнаго презрнія въ углахъ нервно сомкнувшихся губъ отвернулась она отъ этого жалкаго ‘baby въ офицерскихъ эполетахъ’, глянула безцльно впередъ и вздрогнула вдругъ, вздрогнула такъ, что едва была въ силахъ это скрыть, Бахтеяровъ сидлъ почти напротивъ ея, около Lizzy Баханской, и прожигалъ ее насквозь своими цыганскими глазами, какъ бы нечаянно упавшими на нее въ этотъ мигъ. Она чутьемъ почуяла, что онъ, занятый свиду разговоромъ съ сосдкой, все время слдилъ за нею, что онъ угадалъ все, все происшедшее между ею и Аваловымъ, и ликовалъ, ‘радовался адскою радостью’, сказала она себ мысленно… Она была застигнута врасплохъ и, не совладвъ съ собою въ первую минуту, отвтила ему растеряннымъ взглядомъ, въ которомъ онъ прочелъ отчаянную мольбу о пощад, о прощеніи…

Онъ, въ свою очередь, приподнялъ до высоты лица стоявшій предъ нимъ широкодонный бокалъ тончайшаго хрусталя, сквозь который подъ огнями ярко-освщенной столовой сверкала золотая влага шампанскаго, и съ безпощадною ироніей (язвительнаго звука его голоса въ эту минуту не могла уже потомъ никогда забыть она.) проговорилъ громко:

— Пью отъ души за все то, что для васъ не дымъ, княжна!

У нея задвоилось въ глазахъ… Но она осилила себя, усмхнулась, протянула руку въ своему бокалу…

— Не пей, Тата, не пей! крикнула ей неожиданно съ комическимъ ужасомъ, пораженная выраженіемъ лица ‘Хивинца’, впечатлительная Lizzy:— il sortirait du feu de votre verre!

Вс расхохотались кругомъ. Она схватила со скатерти два золоченные десертные ножа и, сложивъ ихъ крестомъ, простерла вооруженныя ими руки въ сторону Бахтеярова:

— Comme dans le second acte de Faust, визгнула она еще разъ:— gare Mephisto!…

——

Съ того дня въ жизни княжны Тата, какъ говорится, заколодило… Аваловъ съ тхъ поръ усплъ вернуться въ Петербургъ съ молодою женой, графиней Нелли, безукоризненно воспитанною особой, попавшею тотчасъ же въ число неоспоримыхъ моделей свтской добродтели, и которая на первыхъ же порахъ, познакомившись съ нашею княжной, воспылала въ ней дружбой, исполненною самой изысканной экзальтаціи и суперфинной тонкости въ выраженіи своихъ чувствъ. Бахтеяровъ тогда же (она съ нимъ не встрчалась съ того вечера,) ухалъ въ свой Туркестанъ и не давалъ о себ знать никому. Въ мір кокодетокъ о немъ давно и говорить перестали, а венгерскій графъ Шегединъ, хромавшій какъ лордъ Байронъ и удивительно свиставшій внскія польки подъ аккомпаниментъ цитры, вытснилъ и послднюю память о ‘Хивинц’ изъ пылкаго, но зыбкаго сердца Lizzy Ваханской…

Четвертый уже годъ исходилъ съ тхъ поръ, и все это теченіе времени, вносившее столько измненій въ судьбы знакомыхъ ей людей и сверстницъ ея, проносилось безслдно и безцльно лишь для одной Тата. Она оставалась все такою же ‘устрицей, проклинающею скалу, къ которой она была прикована’, и надежда на избавленіе, на счастье, на счастье, жажда котораго все неотступне сказывалась въ ея существ, отлетала въ то же время съ каждымъ годомъ, съ каждымъ мсяцемъ, все дале отъ ея изъязвленной и возмущенной души.

Она старалась теперь сокращать по возможности и время пребыванія своего въ Петербург, и случаи выздовъ въ свтъ, которому, говорила она мысленно со злою ироніей по собственному адресу, ‘вс ея моральныя и физическія прелести были знакомы до мерзости’. Изъ недочетовъ своихъ матримоніальныхъ комбинацій, Тата вынесла то убжденіе, что въ возраст, до котораго дожила теперь она, у нея оставался одинъ только шансъ, что на ней можетъ жениться единственно ‘un homme srieux’, человкъ зрлыхъ лгь и притомъ честолюбивый, который прежде всего будетъ искать въ жен ‘une femme qui sache le servir dans son ambition, женщину въ род Вава Лавинской’, договаривала себ она, находя тутъ же и живой образецъ того, что именно требуется такому ‘homme srieux’, и намчая въ голов въ то же время и т два-три холостые экземпляра этой особой петербургской породы людей, которые съ своей стороны могли бы быть расположены искать въ ней, княжн Наталь Можайской, вторую Вава Лавинскую. Но такъ какъ ихъ, этихъ ‘hommes srieux’, можно встрчать въ петербургскихъ салонахъ и подолгу пользоваться удовольствіемъ назидательныхъ бесдъ съ ними лишь въ самый разгаръ тамошней зимы, то-есть въ то самое время, когда эти серьезные люди наиболе заняты по своимъ должностямъ и озабочены ввреннымъ ихъ мудрости благоденствіемъ Россіи, то Тата и положила, что ей съ матерью всего удобне проживать какъ можно доле въ деревн, а въ Петербург проводить лишь сезонъ отъ Рождества до вскрытія Невы. Кром получаемой отъ этого значительной экономіи въ расходахъ, въ этой country life имлся, по ея мннію, тотъ респектабельный англійскій запахъ, который именно подходилъ къ избранной ею теперь линіи серьезности. Маленькая княгиня-мать, само собою, приложила об руки подъ такое ршеніе дочери: для нея въ Петербург только и было любезнаго, что Домикъ Петра Великаго, гд ставила она свчи ‘pour que Tata fasse un parti convenable’. Братъ Анатоль, съ своей стороны давно покончившій съ Leonie Тепловой и самъ теперь помышлявшій о выгодной партіи, усплъ за это время такъ разочароваться въ способности сестры ‘пристроиться’, что охотно согласился бы сократитъ и вовсе прізды ея съ маменькой въ Петербургъ, а потому заведеннымъ ею порядкамъ жизни выражалъ полнйшую аппробацію.

Боле всхъ былъ ими доволенъ Александръ Андреевичъ Скавронцевъ. Восемь мсяцевъ въ году проводилъ онъ теперь въ обществ этихъ двухъ женщинъ, къ которымъ привязанъ былъ самымъ искреннимъ, родственнымъ чувствомъ. Собственная семья его была едва-ли боле, гораздо скорй мене, дорога ему. Вообще говоря, къ семь своей онъ былъ довольно равнодушенъ. Онъ съ нею и видался только урывками. Его обратившаяся теперь въ сороковую бочку сорокалтняя уже Врочка жила по зимамъ въ город, гд сыновья ея ходили учиться въ гимназію, а на каникулы переселялась съ ними въ прекрасное, отстоявшее лишь верстъ на десять отъ этого города имніе, которое мужъ ея имлъ случаи пріобрсти весьма выгодно вскор по полученіи завщанныхъ ему теткою денегъ, и весь доходъ котораго назначенъ былъ имъ исключительно на ея съ дтьми потребы. Самъ онъ назжалъ къ нимъ въ городъ и въ деревню по нскольку разъ въ годъ, но рдко когда въ состояніи былъ выжить съ ними дол 23,е недли. Онъ въ обществ ихъ испытывалъ и скуку, и какую-то неловкость. Съ женой, проводившею всю жизнь въ распашной блуз за кофе и гаданьемъ на картахъ, у него давно изсякли всякіе предметы разговора. Сыновья его, изъ которыхъ старшему шелъ уже восемнадцатый годъ, были добрые, трудолюбивые ребята, не отличавшіеся особымъ изяществомъ манеръ, ни еще мене какимъ-либо аристократическимъ оттнкомъ въ склад понятій своихъ и рчей. Слушая ихъ разговоры, глядя, какъ они ходятъ въ развалку, дятъ съ ножа, кланяются бочкомъ, Скавронцевъ, взросшій въ преданіяхъ благовоспитаннаго щегольства стараго гвардейства, только поморщивался и набиралъ дыму въ ротъ изъ папироски въ удвоенномъ количеств, но считалъ безполезнымъ или не умлъ вступать съ ними въ словопренія на эту тему. ‘Нечего грха таить, хамоваты’, говорилъ онъ себ со вздохомъ, думая о нихъ,— ‘но, по ныншнему времени, пожалуй, другаго и не нужно…’

Тмъ, съ большимъ удовольствіемъ возвращался онъ посл каждой такой ‘побывки у своихъ’ подъ любезныя ему сни стараго дома Большихъ Дворовъ. Тутъ только, въ этихъ высокихъ, обширныхъ покояхъ, съ ихъ закоптлыми расписными плафонами, картинами въ почернлыхъ рамахъ и выцвтшими, когда-то цнными коврами, чувствовалъ онъ себя дома, Александръ Андреевичъ дорожилъ всми этими остатками минувшаго, которые удалось ему сохранить здсь нетронутыми среди повсемстнаго разгрома, внесеннаго новымъ временемъ на Руси въ строй ея стародавняго дворянскаго житья. Въ большихъ Дворахъ этотъ навки исчезнувшій барскій міръ будто снова воскресалъ предъ вами. Изстари заведенные порядки жизни блюлись здсь какъ святыня. Т же старые дворовые слуги, въ блыхъ галстукахъ, съ угрюмою почтительностью на лицахъ, безшумно ступая по вылощеннымъ какъ зеркало паркетамъ, таинственно вводили постителя въ пріемные ‘аппартаменты’, съ тою же роскошью стараго массивнаго серебра и свжаго столоваго блья неизмнно сервировались завтраки, обды и ужины, сидла-ли за ними въ праздникъ толпа съхавшихся сосдей, или ‘кушали’ въ будній день одн лишь княгиня съ княжной. Подобранный шестерикъ все также стоялъ на конюшн на случай ‘параднаго вызда’, съ наступленіемъ темныхъ ночей зажигались, какъ въ старину, кенкеты на всемъ протяженіи комнатъ, отдлявшихъ внутренніе покои хозяевъ отъ большой гостиной, съ балкономъ и видомъ на рку, въ которой собирались он со Скавронцевымъ по вечерамъ… Эти вечера втроемъ Скавронцевъ называлъ своимъ ‘бенефисомъ’. Соснувъ часика полтора посл обда, онъ являлся часу въ восьмомъ бодрый и веселый, въ эту ярко освщенную гостиную съ ея мягкими и глубокими креслами, врытыми темнымъ трипомъ, въ которыхъ такъ покойно сидлось ему, такъ вкусно пился чай, налитый рукой Тата, такъ удобно было пробгать листы свжеполученныхъ газетъ, или читать вслухъ своимъ собесдницамъ какую-нибудь новую повсть, дйствующими лицами которой были ‘порядочные люди’. Произведеніи съ иными героями Александръ Андреевичъ не признавалъ и, не дочтя въ нихъ иной разъ и двухъ страницъ, швырялъ съ мста журналъ на ближайшій столъ:— ‘не могу, такъ и разитъ кутейникомъ’, отвчалъ онъ обыкновенно при этомъ княжн, выражавшей желаніе узнать: ‘какой тутъ однако сюжетъ’?… Маленькая старая княгиня въ это время нашивала молча кресты изъ галуна на свои старыя юпки, передлывала ихъ на ризы отцу Ефиму, ихъ сельскому священнику, и вздыхала отъ времени до времени не то отъ душевнаго смиренія, не то отъ нсколько обремененнаго съ обда желудка. Тата, за большимъ круглымъ столомъ, освщеннымъ четырьмя свчами подъ общимъ большимъ зеленымъ абажуромъ, рисовала акварелью цвты на большихъ листахъ шероховатой бумаги (рисовала она отлично,) съ букета, погруженнаго въ тутъ же стоявшую японскую вазу. Когда что-либо изъ читаемаго Скавронцевымъ начинало интересовать ее, она, не выпуская кисти изъ руки, отрывала голову отъ работы и медленно поворачивала ее въ его сторону, потомъ также медленно и неслышно опускалась въ спинку своего кресла и, съ упавшею на складки платья рукой, полузакрывъ глаза, слушала недвижно, безмолвно и внимательно. Это всегда очень льстило Скавронцеву и подстрекало его, голосъ его старался находить, и находилъ зачастую, надлежащіе звуки для передачи нжности, страсти, всего, что въ этихъ лежавшихъ передъ нимъ страницахъ могло, по его мннію, вызывать сочувствіе и одобреніе двушки… Но она слушала,— и только. То, что изъ этихъ страницъ могло и въ самомъ дл отвчать тайнымъ голосамъ ея души, что могло вызывать въ ней новую жажду жизни или подымать горечь ядовитыхъ воспоминаній, не находило у нея вншняго выраженія. ‘Отлично схвачено, не правда-ли, отлично?’ вскликнетъ бывало прерывая себя Скавронцевъ, отдаваясь увлеченію иною талантливою сценой, удачно подмченною и переданною чертой интереснаго характера… ‘Дда’, чуть процдитъ Тата, или даже того не скажетъ: поведетъ разв чуть-чуть головой, или улыбнется загадочною улыбкой. Скавронцевъ пробовалъ было вначал вызывать ее на сужденіе, на споръ, но весьма скоро отказался отъ этого. Онъ понялъ, что ей говорить не хотлось, а что не хотлось ей говорить потому, что она была горда и бережно хранила отъ самыхъ близкихъ ей людей заповдные помыслы свои, чувства и впечатлнія. ‘А тутъ о чемъ-нибудь подходящемъ въ роман заговоришь, такъ невольно вырвется иной разъ, въ душу себ заглянуть дашь: она и молчитъ,— понятно!’ объяснялъ себ очень толково Александръ Андреевичъ.

Изъ пространныхъ исповдей, которыми каждый разъ награждала его маленькая княгиня. когда они оставались вдвоемъ, онъ зналъ въ подробности всю прошлую петербургскую эпопею Тата и скорблъ о ея недочетахъ, если и не такъ слезливо, то конечно не мене искренно, чмъ ея мать. Со своимъ былымъ петербургскимъ опытомъ старый гвардеецъ понималъ, что длу помочь трудно, что Тата ‘отъ фронта отбилась’, что ‘еще, еще, да и въ бракъ, пожалуй, совсмъ ее отмтятъ’…

‘А тутъ ей самая какъ есть пора,’ разсуждалъ онъ самъ съ собою, думая о ней,— ‘какъ роза, можно сказать, вс лепестки свои теперь распустила… Дурачье, глазъ нтъ, цнить не умютъ…’ И онъ глазами уже истаго цнителя и знатока женской прелести, пополамъ съ тмъ чувствомъ почти отеческой нжности, которое она внушала ему съ дтства, глядлъ теперь на нашу княжну… и самъ, не давая себ въ этомъ отчета, заглядывался на нее все чаще и чаще.

Тата, дйствительно, достигла теперь полнаго разцвта своей красоты. Нсколько жидкое въ годы дебютовъ въ свт сложеніе ея окрпло въ условіяхъ здороваго деревенскаго воздуха, движенія и правильной жизни, очертанія тла сложились, округлли, между тмъ какъ лицо,. потерявъ румяную пухлость первой молодости, какъ бы удлиннилось, глаза упали глубже подъ полукруги бровей… И страненъ былъ иногда мгновенный блескъ, загоравшійся въ этихъ холодно и тоскливо глядвшихъ обыкновенно глазахъ, презрительно скучающее выраженіе, привычное этому красивому лицу, смнялось порой нежданно чмъ-то вызывающимъ и манящимъ, будто вся ея неудовлетворенная молодая женская сила насильственно вырывалась наружу на вызовъ враждебной судьб, на встрчу блеснувшему снова на мигъ призраку счастія… Каждый разъ, какъ случалось Скавронцеву подмтить у Тата такое лицо, онъ,чуть-чуть покачивая головой и наматывая длинный усъ свой на указательный палецъ, повторялъ себ подъ носъ: ‘самая,то-есть, настоящая, пора ей приспла, а тутъ, какъ на смхъ, и въ виду нтъ никого… да и какіе теперь женихи, когда все это на войн и конца ей не видно!’

Все было на войн, и въ эту минуту ей, дйствительно,‘конца не было видно’. Анатоль Можайскій стоялъ со своею бригадой подъ Плевной, и маленькая княгиня чуть не каждый день теперь заставляла отца Ефима служить о немъ заздравные молебны, за которыми проливала каждый разъ несчетные потоки горячихъ материнскихъ слезъ. Тата устроила въ Большихъ Дворахъ цлую мастерскую на дло Краснаго Креста. Она было думала стать во глав и всего этого дла въ узд, но встртила сильный отпоръ со стороны жены узднаго предводителя, баронессы Этингенъ, рожденной Баханской, невстки извстной намъ Lizzy, женщины характера властолюбиваго и заносчиваго, которая никакъ не намрена была уступить нашей княжн принадлежавшей ей по праву главной роли въ завдываніи госпиталемъ для раненыхъ, устроеннымъ въ ея город, на средства ея земства. Обмнявшись съ нею на первыхъ же порахъ довольно крупными колкостями, Тата положила себ не имть никакого дла ‘avec cette femme remuante et mal leve’, и въ пику ей не отпускала ни единой фуфайки, ни одного чулка изъ работъ своей мастерской на мстный госпиталь, отправляя все изготовляемое у нея оптовыми партіями въ главный Петербургскій складъ, съ которымъ вошла въ дятельную переписку, хотя Петербургъ отстоялъ отъ Большихъ Дворовъ тысячи на полторы верстъ, а городъ всего на десять…

Занятія по Красному Кресту, ‘пики’ съ баронессой Этингенъ, тревожные интересы войны, въ продолженіе цлыхъ шести мсяцевъ поглощали внутреннюю жизнь княжны. Сознаніе своей полезности очень подымало ее въ собственныхъ глазахъ, а главное ей при этомъ некогда было думать о себ, думать свою обычную, невеселую личную думу. Это было для нея хорошее, но, въ сожалнію, недостаточно продолжительное время. Ея филантропическая дятельность изъ первоначально горячечной естественнымъ теченіемъ вещей должна была постепенно перейти въ хроническую, а всякое хроническое состояніе приводитъ людей по большей части въ равнодушному подъ конецъ отношенію къ нему. Устроенная нашею княжной мастерская шла теперь какъ заведенное колесо часовъ, не требуя никакихъ новыхъ спеціальныхъ придумываній и соображеній, баронесса Этингенъ, вздумавшая было, въ свою очередь, устроить нчто подобное въ своемъ город, подъ названіемъ ‘артели добровольныхъ труженицъ на пользу русскихъ воиновъ’, сочла нужнымъ тутъ же закрыть ее, такъ какъ Тата успла цпко удержать кругомъ себя вс аристократическія женскія руки узда, и властолюбивой предводительниц&#1123, оставались на долю одн городскія мщанки и мелкія чиновницы, ‘возиться’ съ которыми, по ея мннію, ‘не стоило труда’. Вслдствіе этого вышелъ, однажды такой случай, что у баронессы не хватило табачныхъ кисетовъ для цлой партіи ‘слабосильныхъ’ ея госпиталя, которыхъ эвакуировали черезъ сутки въ другую мстность, и она, не желая отпустить ихъ отъ себя безъ этого, ршилась обратиться съ письмомъ въ Тата, прося ее ‘дать взаймы’ на нсколько дней нужное ей количество ‘de sacs tabac pour mes pauvres hros’. Княжна на другой же день, въ сопровожденіи Скавронцева, пріхала въ городской госпиталь, застала тамъ свою конкуррентку, отнеслась къ ней съ самою изысканною любезностію и, при всемъ персонал бывшихъ тутъ сестеръ и фельдшеровъ, смиренно, съ опущенными глазами, испросивъ у нея на это предварительно дозволеніе, раздала раненымъ отъ себя въ даръ по великолпному кисету съ цлымъ фунтомъ мстнаго табаку и новою трубкой въ каждомъ изъ нихъ, посл чего, все тмъ же смиреннымъ голосомъ и глубоко вздохнувъ, поблагодарила баронессу за дарованный ей, Тата, ‘единственный’ случай послужить ея, баронессы, ‘героямъ’, и поклонившись тутъ же вышла, не давъ той времени придумать ни единой колкости ей въ отвтъ…

Посл такой ршительной побды исчезалъ уже всякій интересъ борьбы, составляющій такой важный ингредіентъ въ каждой человческой дятельности. Тата стала затмъ окончательно остывать и утомляться…

Осень шла уже на исходъ, но дни стояли прелестные, что-то мягкое, разнженное, любовное струилось въ воздух, лилось съ кротко-улыбавшихся небесъ. Пожелтвшіе листья лниво, какъ бы нехотя, опадали съ древесныхъ втвей, еще блаженно трепетавшихъ подъ послднимъ тепломъ удалявшагося солнца… Тата, отбывъ, какъ выражалась она, свои ‘служебныя дла’ до обда, любила проводить остававшіеся ей свободными часы до вечерняго чая на широкомъ, крытомъ балкон своего покоя въ нижнемъ этаж дома. Балконъ этотъ, обращенный на западъ и обвитый до крыши густою листвой дикаго виноградника, весь горлъ въ эти часы въ багряномъ свт заката…

Въ одинъ изъ такихъ теплыхъ осеннихъ вечеровъ Скавронцевъ, съ кипой только что полученныхъ изъ города газетъ въ рук, проходилъ черезъ садъ мимо этого балкона, по пути изъ своего отдльнаго флигеля, въ большой домъ къ княгин.

На шумъ его шаговъ Тата, лежавшая растянувшись во всю длину свою въ откидномъ кресл у самой балюстрады, приподняла голову и выпрямила станъ.

— Александръ Андреевичъ?…

Онъ остановился.

— А, вотъ вы!… И, предупреждая ея вопросъ:— хорошія извстія сегодня, сказалъ онъ радостно улыбаясь, — славное дло подъ… И опять этотъ Бахтеяровъ. Настоящій генералъ виденъ въ этомъ молодомъ человк!…

Какая-то искра блеснула въ глазахъ княжны:

— Дайте пожалуста. Она протянула руку въ газетамъ.

Имя Бахтеярова выдвинулось съ самаго начала военныхъ дйствій. Съ какимъ-то страннымъ чувствомъ тоски, досады и невольной, глубоко-затаенной нжности читала это имя Тата, слушала о немъ толки. Этотъ дважды отверженный страстный поклонникъ ея становился знаменитостью, будущности его, ‘если только не убьютъ его на этой глупой войн’, говорила она себ, и границъ ужь не видать, — и тутъ же, какъ бы смиряясь предъ невозвратнымъ, повторяла мысленно: ‘онъ меня ненавидитъ теперь, онъ мн не проститъ никогда…’

Она взяла изъ рукъ Скавронцева нумеръ газеты и, перекинувъ листъ черезъ перила, принялась читать телеграмму, сообщавшую о значительномъ успх предводимаго генераломъ Бахтеяровымъ отряда, успвшаго оттснить вчетверо сильнйшаго непріятеля и прочно утвердиться въ отбитомъ у него болгарскомъ город. Блестящее это дло свидтельствовало подробностями своими столько же о неуклонной храбрости, сколько о находчивости и боевыхъ способностяхъ молодаго военачальника.

Тата читала жадно, низко наклонясь надъ строками, пальцы ея, придерживавшіе газетный листъ, шелестевшій подъ струями предвечерняго втра, еле замтно перебирала легкая нервная дрожь… Скавронцевъ, стоя предъ нею за перилами, любовался ея тонкою маленькою головкой съ подрзанными надо лбомъ и кудрявившимися прядями темно-русыхъ волосъ, по которымъ сквозь прогалины раскидывавшейся надъ нею сти виноградныхъ листовъ перебгали словно въ догонку другъ другу ослпительныя искры свта…

— Дда, хорошо, медленно проговорила она дочитавъ, отняла руки и опустилась снова въ свое кресло, закинувъ затылокъ назадъ,— но что же это доказываетъ?

— Какъ ‘что доказываетъ’? вскликнулъ Скавронцевъ.

— Отбили, заняли, укрпились, съ оттнкомъ насмшки проговорила она,— а Плевна все также стоитъ и смется надъ нами и, когда все это кончится, никто не знаетъ.

Александръ Андреевичъ загорячился и пустился въ толкованія,— его не на шутку сердилъ ‘петербургскій скептицизмъ’ и ‘не русскія чувства’ Тата, съ которою онъ и велъ каждый вечеръ за чаемъ безконечные споры по этому поводу.

Тата закрыла глаза и приняла скучающее выраженіе.

— Вы даже и слушать не хотите! досадливо прервалъ онъ себя вдругъ.

Она слегка усмхнулась и, не открывая глазъ, отвчала ему:

— Слушаю — и нахожу, что вы очень хорошо доказываете. А все-таки вы должны согласиться со мною, что эта война большая гадость!

— Ну, н—тсъ! протянулъ Скавронцевъ также досадливо.

Она приподняла вки… Онъ стоялъ предъ нею съ загорвшимися глазами и выраженіемъ мужественной ршимости на чертахъ… ‘Какъ онъ сохранился однако’, промелькнуло нежданно въ голов Тата, будто въ первый разъ въ жизни видла она теперь предъ собою эти большіе, живые глаза Скавронцева, его мужественное, красивое и еще свжее, не смотря на сорокавосьмилтній возрастъ, лицо.

Голосъ ея зазвучалъ вдругъ тми бархатными нотами, на неотразимость которыхъ она всегда такъ разсчитывала:

— Вы бы теперь поэтому съ радостью, вмст съ этимъ героемъ, что-то бы тамъ отбивали, занимали и покоряли?…

Невольная улыбка скользнула подъ его большими усами. Онъ повелъ на нее взглядомъ изъ-подъ нахмуренныхъ еще бровей:

— И, конечно, ‘съ радостью’, подтвердилъ онъ тономъ убжденія.

— И вы, ‘конечно’, въ эту минуту, продолжала она все тою же шепотливою, кошачьею интонаціей:— вы ужасно злы на maman и на меня, повторила она упирая, за то, что мы васъ уговорили, умолили чуть не на колняхъ, не длать этой глупости хать на войну, гд и безъ васъ много охотниковъ жертвовать жизнью, а оставаться съ нами, съ друзьями, которые безъ васъ, вы это очень хорошо знаете, просто вс пропали бы?…

Она не ошиблась въ разсчет: Скавронцевъ растаялъ.

— Ну, и скажите мн пожалуйста, весело говорилъ онъ въ отвтъ, укладываясь обоими локтями на перила и прижимаясь въ нимъ своею широкою грудью,— какая мн за это награда? За то, что я люблю васъ всхъ, привыкъ, знаю, что, дйствительно, полезенъ вамъ, и потому имлъ слабость послушаться васъ съ княгиней… и все-таки, признаюсь тмъ откровенно, каждый день мучаюсь мыслью, что мн слдовало быть бы не здсь, а тамъ, за Дунаемъ… за это вы меня шпигуете и выводите изъ терпнія каждый день… такъ я говорю, а?

Она засмялась:

— Вы ‘любите’, сказали вы.— Въ томъ числ и вашу покорную слугу, надюсь?

— И даже въ особенности! вырвалось у него какъ-то невольно.

Она вдругъ замолкла, какъ бы охваченная какою-то внезапно налетвшею на нее мыслью, и остановила на немъ долгій, лучистый и трепетный взглядъ.

— Разв это еще можно? промолвила она наконецъ.

— Что ‘можно’? повторилъ онъ не понимая.

— Любить меня ‘особенно’?… Знаете-ли вы, что я уже давно въ этомъ отчаялась!… Александръ Андреевичъ, нтъ, безъ шутовъ, скажите мн, положа руку на сердце, можно ли меня теперь, такою, какова я и какою вы меня видите и знаете въ настоящую пору, можно-ли меня еще любить… вы понимаете, что называется любитъ?…

— Васъ?… Безъ ума!… вскрикнулъ онъ, въ порыв нежданной для него самого страстности, налегая на рзное дерево балюстрады такъ, что оно крякнуло подъ его напоромъ.

— Не ломайте моего балкона! ласково улыбаясь ему, проговорила Тата.— А вы это хорошо сказали, промолвила она,— значитъ, на вашъ глазъ отпвать мн себя заживо пока еще не нужно?

— Что вамъ въ моемъ глаз! внезапно отвчалъ онъ: мн, по-настоящему, и глядть-то на васъ не слдовало бы!

И онъ слегка покраснлъ даже. Она расхохоталась.

— Это почему?

— А потому что не въ мои годы… и не вамъ… Я вамъ въ отцы гожусь, а не…

— Ваши годы? прервала Тата,— да еслибъ я разсчитывала еще выйти замужъ, то ужь, конечно, только за человка вашихъ лтъ… Вы только старите себя напрасно, милый Александръ Андреевичъ, опускаетесь, не обращаете вниманія на вашъ туалетъ, это совсмъ ужь не похвально.

Старый гвардеецъ торопливо и растерянно повелъ главами на свое поношенное пальто, висвшее мшкомъ кругомъ его высокаго и еще не тучнаго стана, на пыльные, потерявшіе всякую форму сапоги свои, и покраснлъ еще разъ, но уже изъ иного побужденія, мене похвальнаго пожалуй, по своему мотиву.

— Пойдемте однако, молвила княжна вставая,— maman, я думаю, ждетъ не дождется почты… Объ Анатол ничего нтъ сегодня?…

Скавронцевъ на другой же день отправился по желзной дорог въ одинъ изъ большихъ городовъ южной Россіи и вернулся оттуда черезъ двое сутокъ съ огромнымъ чемоданомъ, набитымъ съ верху до низу всякимъ зимнимъ и лтнимъ платьемъ, бльемъ самыхъ модныхъ фасоновъ и обувью всякаго вида. Очень ужь чувствителенъ былъ для него упрекъ княжны въ томъ, что онъ ‘опускается’. ‘Тамъ, въ полку, никто ршительно лучше меня не одвался’, говорилъ онъ себ, морщась при этой мысли во все продолженіе своей поздки, — ‘а тутъ дйствительно сапожникъ, сапожникомъ сталъ, чортъ меня дери!…’ И вмст съ тмъ слова двушки, что онъ ‘напрасно старится’, что еслибъ она еще думала выйти замужъ (‘да еще какъ думаетъ’, прибавлялъ мысленно Александръ Андреевичъ), то не иначе какъ за ‘человка его лтъ’,— не выходило у него изъ головы. ‘И что я за старикъ и въ самомъ дл’, разсуждалъ онъ, ‘любаго жеребца степнаго подъ собой укрощу, здоровъ, и аппетитъ, и все, тамъ (‘тамъ’ у него неизмнно означало Петербургъ,) показали бы мы еще себя, потому вся жизнь кругомъ бодритъ тебя, толкаетъ… а тутъ, конечно, поневол раскиснешь, опустишься… Этотъ, какъ бишь его, посланникъ нашъ’, вспоминалъ онъ случай, разсказанный ему тою же Татой нсколько лтъ предъ этимъ, — ‘вдь тотъ, напримръ, на седьмомъ ужь десятк взялъ да и отбилъ жену-красавицу у молоденькаго секретаря, такъ что тутъ считать года!… А удивительная эта Тата, удивительная, и гд у нихъ глаза, у всхъ этихъ дураковъ теперешнихъ!’ являлось неизбжнымъ внцомъ всхъ его такихъ бесдъ съ самимъ собою.

Когда посл его возвращенія въ Большіе Дворы онъ встртился съ нашею княжной, она съ первой же минуты заключила о вліяніи своемъ на него и по метаморфоз въ его наружности, и по чему-то странному, непривычному, оказавшемуся вдругъ въ его отношеніяхъ къ ней. Вмст съ замной его покойнаго пальто-мшка моднымъ пиджакомъ съ таліей, его безцеремонная интимность съ нею перешла какъ-то внезапно въ тотъ дружескій, но нсколько холодный тонъ, съ какимъ благовоспитанный свтскій человкъ обращается съ двушкой близко ему знакомою, но на которой онъ не намренъ или не можетъ жениться. Тонъ этотъ какъ-то безсознательно принятъ былъ Скавронцевымъ подъ впечатлніемъ воспоминанія о страстномъ его отвт на вопросъ Тата, ‘можно-ли еще любить ее’, въ чемъ онъ очень каялся предъ самимъ собой. ‘И глупо, и не годится’, говорилъ онъ себ, онъ такъ долго почиталъ себя относительно ея чмъ-то въ род роднаго дяди, чуть не отца, и вдругъ ‘ферлакуромъ’ себя поставить, ‘Сердечкинымъ’, добавлялъ онъ, преувеличивая съ какимъ-то тайнымъ удовольствіемъ значеніе вырвавшагося у него въ ту пору восклицанія и степень проистекавшей оттого въ его глазахъ вины предъ нею… Все это само собою тотчасъ же угадано было Тата — и показалось ей очень забавнымъ. Она сама вызвала его тогда на тотъ отвтъ и очень была рада ему, какъ искреннему образчику впечатлнія, какое она ‘вообще’ способна еще внушать мужчинамъ даже такихъ лтъ какъ Скавронцевъ,— вызвала потому, что думала тогда о Бахтеяров, думала съ мучительною тоской обо всей этой ея невозвратной ‘исторіи’ съ нимъ… А онъ, этотъ строгій ворчунъ ея юныхъ лтъ, этотъ авторитетъ всей ея семьи, онъ принялъ это по собственному адресу, увлекся, здилъ нарочно ‘se rendre beau pour elle’, и вмст съ тмъ боится себя выдать и вздумалъ играть въ сдержанность и холодность… Погоди же, я тобой займусь!’ ршила Тата, общая себ отъ этого нкоторое веселое развлеченіе въ однообразіи успвшихъ уже порядочно опостылть ей филантропическихъ своихъ заботъ.

Она начала съ того, что сама заиграла съ нимъ въ сдержанное чувство. Она перестала дразнить его въ спорахъ, не прерывала его рчей насмшливыми замчаніями, какъ въ недавнее время, давала ему договариваться и слушала его внимательно, съ полуопущенными глазами, вскидывая ихъ на него, когда вырывалось у него иной разъ горячее, хорошее слово, и тотчасъ же поникая ими какъ бы для того, чтобы не слишкомъ явно показать ему свое сочувствіе. Какой-то ему одному замтный оттнокъ робости слышался теперь въ ея голос, когда говорила она съ нимъ. Когда случалось ему при ней завести рчь съ ея матерью о длахъ имнія, о хозяйскихъ разчетахъ, всегда прежде интересовавшихъ ее, на лиц ея теперь изображались затаенное нетерпніе и досада. Скавронцевъ видлъ это и спшилъ тутъ же перейти на тему какого-нибудь только что прочитаннаго имъ въ газет интереснаго факта, или заговорить объ Анн Карениной. Тата чуть-чуть взглядывала на него тогда и улыбалась улыбкой, въ которой онъ ясно читалъ благодарность ему за то, что ему вздумалось наконецъ перестать говорить о скучныхъ вещахъ и заняться ею. Эта нмая благодарность ему за малйшій его знакъ вниманія къ ней, которое, бывало, принималось ею какъ нчто совершенно естественное и ей должное, какъ бы невольно вырывалась у нея теперь при всякомъ случа. Скавронцевъ издавна имлъ привычку приносить ей къ вечернему чаю букетъ изъ сада или оранжереи, съ котораго рисовала она свои цвты: принесетъ, бывало, поставитъ въ вазу, она и не замтитъ, не взглянетъ иной разъ даже. Теперь она его ждала съ этимъ букетомъ, молча принимала его изъ рукъ Скавронцева, улыбаясь ему все также, одними глазами, бережно и долго укладывала букетъ въ воду и, выбравъ изъ него цвтокъ, втыкала его въ волосы или прикладывала къ груди. ‘Хорошо такъ?’ спроситъ она только иной разъ, какъ бы во мгновенномъ порыв, вся обернувшись къ нему, и тутъ же нахмурится и примолкнетъ, наклоняя голову надъ своимъ рисункомъ, будто въ досад на себя за этотъ порывъ. Она словно ничмъ инымъ не занята была, какъ мыслью о немъ, и будто страшно боялась вмст съ тмъ, чтобъ онъ этого не замтилъ…

Недоумло, но съ сильно бившимся каждый разъ сердцемъ относился Скавронцевъ къ этимъ продлкамъ. Онъ не былъ ни фатомъ, ни новичкомъ, но эта женская игра переносила его невольно въ кипень отжитой молодости, воскрешала въ въ немъ весь былой задоръ воображенія и страсти… ‘Надуваетъ, тшится!’ уврялъ онъ себя каждый день при каждомъ новомъ случа и злился, и краснлъ, сознавая внутренно, что ‘это’ составляло для него уже блаженство. Его такъ и подмывало объясниться съ нею, ‘вывести дло на чистоту’, но ему для этого, во-первыхъ, не представлялось никакого случая, — Тата умудрялась теперь такъ, чтобы никогда не бывать вдвоемъ съ нимъ, она даже подъ предлогомъ усталости отказалась на извстное время отъ верховыхъ прогулокъ,которыя очень любила и въ которыхъ онъ сопутствовалъ ей обыкновенно,— а кром того, съ чего бы онъ началъ, о чемъ сталъ спрашивать? Да и отвтъ ея разв не могъ онъ предвидть заране? ‘Я не понимаю, о чемъ вы говорите’… Онъ такъ бы и остался тогда ‘дуракъ-дуракомъ…’

Какъ-то разъ, за чаемъ, маленькая княгиня-мать заговорила объ одной ‘большой фаворитк’ ея, прелестной женщин, которую вс въ Петербург звали уменьшительнымъ именемъ Зизина, и отзывалась съ восторгомъ о ея любезности, неотразимыхъ черныхъ глазахъ и остроуміи.

— Я люблю особенно въ ней, сказала къ этому Тата нсколько язвительно,— простодушіе и откровенность ея кокетства: для нея не существуетъ ни старыхъ, ни молодыхъ, ни глупыхъ, ни умныхъ, ни безобразныхъ, ни красивыхъ,— существуютъ только неухаживающіе за нею и ухаживающіе. На первыхъ она смотритъ съ глубокимъ презрніемъ, съ послдними кокетничаетъ равно со всми, sans vergogne ni nuances.

— И прекрасно! вскликнула княгиня,— elle s’amuse et ne fait aucun mal.

— Ей-то весело, пожалуй, а вотъ имъ каково? вмшался въ разговоръ Скавронцевъ.

Княгиня засмялась:

— Что вамъ, мужчинамъ, когда-нибудь длается!..

— Я этой барыни не знаю, а знаю другихъ, сказалъ онъ, подчеркивая свои слова, — он свои средства очарованія готовы примривать на первомъ попавшемся имъ подъ руку человк такъ же просто, какъ, вотъ, модистки ваши примриваютъ чепцы на картонномъ болван. Годится, чепецъ идетъ, куда ему дйствительно слдуетъ, а ненужную боле картонную голову подъ столъ. Только тутъ разница: отъ такой примрки иная человческая голова и совсмъ разлетться готова.

— Вдь нашелъ же сравненіе! замтила княгиня, покачивая со смхомъ головой.

Тата, налившая въ это время чай въ его стаканъ, быстро подняла голову и, опустивъ чайникъ, обернулась на Скавронцева:

— И вы знаете такихъ женщинъ, Александръ Андреевичъ? спросила она какъ бы задрожавшимъ голосомъ.

— Знавалъ, Наталья Васильевна, знавалъ, отвтилъ онъ тономъ шутки, развязность котораго не была однако въ состояніи затаить отъ чуткаго слуха двушки прорывавшуюся изъ-подъ него ноту глубокаго внутренняго смущенія.

— Вашъ чай готовъ, сухо вымолвила она посл долгой паузы, слдовавшей за этимъ отвтомъ его, встала, перешла къ своему рисовальному столу и — ни единаго слова затмъ не проронила уже въ теченіе вечера.

На другой, на третій день то же. Она не говорила съ нимъ, да и ни съ кмъ не говорила: ее будто всю разомъ одолло какое-то гнетущее горе.

Маленькая княгиня даже это замтила:

— Что ты такая скучная, Тата, молчишь все, не здоровится теб?

— Я вообще не говорливая, maman, вы знаете, отвчала она какъ бы разбитымъ голосомъ,— да и веселиться особенно не изъ чего, договорила она ужь чуть слышно, и глаза ея, полные печали и словно упрека, скользнули на мигъ въ сторону Александра Андреевича.

— Ah, oui, cette guerre, cette malheureuse guerre! Et mon pauvre Anatole!… немедленно завздыхала на это княгиня, причемъ слезы ея такъ и закапали на синій муаръ юпки, изъ которой выкраивала она эпитрахиль отцу Ефиму. Она поспшно принялась обтирать ихъ платкомъ…

——

‘Сущее навожденіе, чортъ его бери!’ повторялъ себ въ двадцатый разъ Скавронцевъ, лихорадочно шагая среди ночной тиши вдоль и поперекъ комнатъ своего флигеля. Онъ отбился ото сна, отъ ды. ‘Неужели, неужели?’ стоялъ у него неотступно въ голов вопросъ, который онъ не ршался даже никакъ выговорить до конца. Онъ не врилъ… и врилъ въ какомъ-то затаенномъ уголк своего существа,— врилъ со страхомъ, мукой и стыдомъ… ‘Ну и что жь еслибы даже она… разв это возможно… разв бы я, поддавшись, подлецомъ поступилъ’, энергично выговаривалъ онъ себ… А вмст съ тмъ кровь закипла и бурлила въ немъ какъ въ двадцать лтъ. Онъ пылалъ тмъ же романически плотояднымъ пламенемъ, какой въ оные дни зажигала въ немъ Врочка Миловзорова, когда, исправно выдлывая свои chass battu въ pas de cioq втораго дйствія Наяды и рыбака, стала она ‘отвчать’ ему въ первый разъ со сцены. Но насколько тоньше, изящне, обаятельне былъ теперь предметъ, вызывавшій въ немъ эти давно замолкшія ощущенія! Стройный станъ, аристократическая поступь и движенія Тата, прелестное очертаніе ея плечъ, угадываемое подъ легкими тканями ея лтнихъ платьевъ, ея зеленые, русалочьи глаза и этотъ неотразимый шепотъ ея голоса… Голова, дйствительно, готова была ‘разлетться’ у него. Это пламя изжитой молодости, придушенное восемнадцатью годами деревенской глуши и житейскихъ заботъ, прорывалось теперь изъ-подъ пепла съ неудержимою, горячечною силой…

‘Провтриться надо, ухать на время!’ ршилъ онъ въ конц концовъ. И извстивъ объ этомъ коротенькой запиской княгиню, не простившись ни съ нею, ни съ Тата, ухалъ раннимъ утромъ ‘на побывку’ къ семь.

Онъ разсчитывалъ пробыть съ нею недли дв, а не прожилъ и одной. Двойной подбородокъ, жидкія косицы и распашныя блузы госпожи Скавронцевой возбуждали въ немъ чувство близкое къ остервненію, сыновья его несли между собою въ разговор такую ахинею объ ‘антагонизм стараго культа индивидуализма съ современною формулой коллективизма массъ’, что у него то и дло чесались руки взять ихъ обоихъ за шиворотъ и спустить съ лстницы головою внизъ. Количество папиросокъ, выкуренныхъ имъ за это время въ вид антидота противъ бушевавшей въ немъ злости, достигло цифры совершенно баснословной…

Онъ вернулся въ Большіе Дворы въ воскресный день, когда мастерская княжны была пуста. Мать ея была у обдни. Она гуляла въ саду и первымъ предметомъ попалась ему на встрчу въ алле, по пути въ его флигелю. Онъ этого не ожидалъ и вспыхнулъ отъ радости и смущенія.

— Честь имю кланяться! сказалъ онъ съ улыбкой, осиливая себя и скидавая шляпу съ головы.

Она остановилась, пристально взглянула на него, опустила зонтикъ, который держала надъ головой, на высоту своего лица и, посл довольно долгаго и томительнаго для него молчанія, проговорила медленно и строго:

— Почему вы ухали?

— Нужно было! нсколько оторопло отвчалъ онъ.

— Говорите откровенно, продолжала она, также настойчиво глядя на него во вс глаза:— потому что вы вообразили, что на васъ ‘примриваютъ чепчикъ’ и что вы не хотите стать въ положеніе ‘картонной головы?’ такъ это, я отгадала?

— А хотя бы и такъ! молвилъ онъ посл минутнаго колебанія.

— И вы въ этомъ убждены?

— Въ чемъ?…

— Что вы годны только для ‘примриванія?’.

Онъ уже не владлъ собой, эти глаза жгли его…

— Послушайте… Наталья Васильевна (онъ никакъ не былъ въ состояніи, назвать ее въ эту минуту попрежнему ‘Тата’), что жь это такое?… Я, дйствительно, изъ-за того… и ухалъ. Я полагалъ… Положимъ, что это не такъ, выговорилъ онъ вдругъ со внезапною ршимостью, положимъ, что напротивъ, ни… такъ скажите мн, ради Бога, къ чему… къ чему это повести можетъ?..

Тата усмхнулась однимъ угломъ губъ:

— А, такъ и вы тоже! Вы также имете претензію опредлить себ совершенно реально, что, какъ, для чего, и куда вы идете? Я думала, что это недостатокъ только ныншняго поколнія, о людяхъ вашего времени я была лучшаго мннія,— вы мн такъ искренно, казалось, отвтили въ тотъ разъ, ввернула она какъ бы вскользь, скороговоркой,— я думала, что они способн чувствовать безъ разсужденій…

— Иныя чувства себ дозволять не слдуетъ, пробормоталъ Скавронцевъ.

— Это почему?

— Потому что, кром несчастія, отъ нихъ нечего другаго ждать.

— Въ самомъ дл? спросила она загадочнымъ тономъ.

— А вы полагаете нтъ? сказалъ онъ, силясь принять шуточный тонъ, между тмъ какъ сердце такъ и колотилось въ его груди.

— Я полагаю, что чувство живетъ само по себ и для себя, отвчала она, — что оно въ самомъ себ находитъ и цль, и удовлетвореніе, и муку, и счастіе, не спрашивая и не заботясь, почему это и какъ, и что изъ этого можетъ выйти… Вдь это азбука, милый Александръ Андреевичъ, или вы ее успли забыть?

Она повела на него ласково-упрекающимъ взглядомъ и тутъ же громко засмялась:

— И вы серьезно того мннія, что любить кого-нибудь безъ памяти, подчеркнула она,— большое несчастіе?

— Вы меня и въ самомъ дл съ ума сведете подъ старость лтъ! вскликнулъ онъ, весь загораясь.

— Этого отъ васъ вовсе не требуется, — и она холодно покачала своею красивою головой,— а поглядите вонъ на эту большую липу: съ нея не мало опало уже, листьевъ, а она все также всмъ тмъ, что у нея осталось зеленаго, живаго, трепещетъ и нжится спокойно и радостно подъ солнцемъ… Совтую вамъ взять съ нея примръ въ точности.

— Изнывать подъ этимъ солнцемъ, пока и весь облетишь, молвилъ онъ съ комически-горькимъ оттнкомъ въ выраженіи,— да и то, прибавилъ онъ, — если ему не вздумается въ тучу спрятаться.

Тата капризнымъ движеніемъ пожала плечами:

— За погоду никогда отвчать нельзя, mais cela ne change rien l’ordre du jour…

Она кивнула ему весело улыбаясь и ушла въ свои комнаты.

——

Разговоръ этотъ, казалось бы, не могъ оставить въ немъ на малйшей иллюзіи. Она ‘тшилась’ и только…

Но онъ былъ уже охваченъ, и трезвое сознаніе того, чмъ служилъ онъ ей теперь, не было уже въ состояніи удержать его на безумномъ теченіи, которое уносило его невдомо куда.

Авторитетное его значеніе въ дом, сознаніе своего достоинства, уваженіе къ себ, все это какъ-то разомъ рухнуло для него, изъ ментора онъ превратился въ раба и послушника безъ воли, безъ силы противодйствія. Старческая страсть прививаетъ что-то женственное самымъ сильнымъ мужскимъ натурамъ, къ ея незаконному пламени примшивается всегда какая-то робость, что-то похожее на сознаніе преступности… Скавронцевъ испытывалъ это: онъ каялся въ своей ‘блажи’, роблъ предъ Тата, пытался ‘порвать’, уйти изъ-подъ ея власти… и не могъ, и чувствовалъ, какъ каждый день все глубже уходитъ въ ‘этотъ омутъ’. Онъ ей принадлежалъ уже весь, вн ея не оставалось ни единаго помысла, ни единаго соображенія въ его мозгу. Онъ вставалъ и ложился съ мыслію о ней, въ голов его неотступно стояло послднее сказанное ею слово, улыбка, движеніе, поворотъ шеи ея въ данную минуту, съ цлымъ роемъ впечатлній, вынесенныхъ имъ изо всего этого… Тонкій запахъ духовъ, вявшій отъ нея, отъ ея блья, приводилъ его въ какое-то экстатическое состояніе. Онъ мальчишествовалъ, кралъ ея старыя перчатки и укладывался на нихъ головою,— засыпая, цловалъ ладонь свою, о которую опирала она предъ тмъ свою ножку, чтобы ссть на лошадь,— прогуливался ночью по цлымъ часамъ подъ ея окнами… Въ т рдкія минуты, когда онъ приходилъ въ себя его проникалъ какой-то суеврный ужасъ. ‘Я ее запоемъ пью, я противъ этого никакого снадобья, никакого заговора нтъ!’ говорилъ онъ себ съ отчаяніемъ…

Тата съ своей стороны очень была довольна своею побдой. Бдный Скавронцевъ былъ дйствительно для нея ‘картонною головой’, на которой примряла она силу своихъ чаръ. ‘Блажь’ его оказалась для нея лучшимъ реактивнымъ средствомъ противъ того близкаго въ отчаянію душевнаго состоянія, въ которое долго повержена была она неудачами своего прошлаго. Теперь надежды снова начинали свивать гнзда въ голов ея. ‘Не все же еще потеряно’, основательно разсуждала она, ‘если можно довести зрлаго человка до такой степени влюбленности…’ И она искренно благодарна была за это Скавронцеву и платила ему за его обожаніе всею тою высшею школой утонченнаго кокетства, дешевыя нжности и лукавые пріемы котораго имютъ по большей части на, мужчинъ обаяющую силу, далеко не всегда, увы! обладаемую истинною страстью. Она взглядывала на него, улыбалась, хмурилась, поводила головой, закусывала губы, перегиналась съ мста въ его сторону съ какимъ-нибудь вопросомъ — все это извстнымъ, разсчитаннымъ на неотразимое на него впечатлніе образомъ, и никогда, какъ говорятъ французы, не манкировала своего эффекта. Она его постоянно держала въ какой-то любовной проголоди, если можно такъ выразиться, между надеждой и страхомъ, между горячкой желанія и рыцарствомъ самоотверженія его иной разъ до полнйшаго отчаянія ею же самой придуманною и созданною ссорой, она неожиданно, оставшись съ нимъ вдвоемъ, подходила въ нему, сама прижимала въ его пересохшимъ отъ волненія губамъ свою блдную длинную руку и, тихо затмъ высвободивъ ее изъ-подъ его нескончаемыхъ поцлуевъ, уходила изъ комнаты, какъ бы для того, чтобы не отдаться самой волн неудержимаго увлеченія… За такія мгновенія Скавронцевъ готовъ былъ бы отдать сто жизней, еслибы были он въ его распоряженіи…

——

Такъ продолжалось до отъзда матери и дочери на зимній сезонъ въ Петербург. Скавронцевъ съ ужасомъ думалъ объ этой минут. Мысль о близкой разлук съ Тата подтачивала ему жизнь, ему представлялось, что онъ не будетъ въ состояніи ее вынести, исчахнетъ, умретъ съ горя. Онъ сталъ придумывать поводы, началъ убждать себя въ необходимости хать съ своей стороны въ Петербургъ ‘по дламъ’, по самымъ ‘неотложнымъ’ будто бы дламъ Можайскихъ… Но въ первый разъ, какъ онъ заикнулся было объ этомъ предъ нашею княжной, она взглянула на него такимъ недовольнымъ и высокомрнымъ взглядомъ, что у него защемило на сердц. Взглядъ этотъ оскорблялъ и страсть, и самолюбіе его.

— Я бы для васъ тамъ никакою помхой не былъ, Наталья Васильевна, сказалъ онъ ей съ горечью подъ этимъ впечатлніемъ:— и не показывался бы въ вашемъ обществ, и въ дом бы у васъ бывалъ рдко… Разв когда-нибудь, добавилъ онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ,— изъ партера въ театр далъ бы волю ‘ненасытному взгляду’, какъ сказалъ Лермонтовъ, полюбовался бы незамченный вами вечерокъ одинъ, и будетъ, на недлю хватило бы радости?…

— Excusez du peu! засмялась Тата, сочтя нужнымъ наружно положить, какъ говорится, гнвъ на милость.— Да вашихъ взглядовъ достаточно было бы, чтобъ обо мн съ вами заговорилъ на другой же день весь Петербургъ. Предваряю васъ, mon cher Александръ Андреевичъ, что глаза у васъ откровенне, и слдовательно ком-про-метантне, отчеканила она, чмъ у двадцатилтняго офицерика.

Волей или неволей Скавронцевъ долженъ былъ и принять это объясненіе, и склониться предъ истекающимъ изъ него ршеніемъ. Въ вид вознагражденія за его покорство, ему дозволено было сопутствовать отъзжавшихъ до Москвы и проводить ихъ затмъ на поздъ въ Петербургъ.

Такъ и было исполнено. Онъ ихъ довезъ до Москвы, усадилъ въ вагонъ Николаевской желзной дороги… Наклоняясь поцловать въ минуту прощанія руку Тата, все кругомъ у него завертлось, зазеленло, онъ едва удержался на ногахъ въ то время, какъ она холодными губами прикасалась къ его лбу…

Он ухали. Онъ на другой же день, посл мучительной ночи, проведенной имъ всю напролетъ безъ сна, отправился обратно въ Большіе Дворы, захавъ предварительно въ одному знакомому доктору, и упросилъ его прописать ему опіуму противъ безсонницы. Онъ принялъ разомъ чуть не все количество отпущенныхъ ему порошковъ и, благодаря этому, дохалъ до дому въ блаженномъ состояніи полнаго безчувствія: онъ спалъ безъ просыпа ровно двадцать два часа кряду.

Княжна оставила ему на рукахъ свою мастерскую, съ которою предстояла ему большая возня, такъ какъ зима лишила ее большаго числа рукъ, владлицы которыхъ разъхались изъ своихъ деревень, а дла набрано было много и накупленный матеріалъ не кидать же было даромъ. Но самыя эти затрудненія представлялись для Скавронцева якоремъ спасенія отъ невыносимой тоски, владвшей имъ. Онъ принялся за дло съ какою-то бшеною энергіей. Кром поглощающаго занятія, дло это давало ему законное основаніе писать Тата каждую недлю, и случай въ этихъ письмахъ, среди дловыхъ извщеній, ввернуть фразу, слово, въ которыхъ выливалась вся его, исполненная ею, томящаяся и алчущая по ней душа.

Она отвчала на все, строго требовавшее отвта, не забывала каждый разъ благодарить ‘любезнаго Александра Андреевича за его заботы и старанія’ и регулярно, съ точностью докторскаго бюллетеня, сообщала при этомъ о состояніи здоровья княгини и своего. Кавъ ни жаждалъ бдный Скавронцевъ, какъ ни напрягалъ своего воображенія отыскать между этихъ безупречно-приличныхъ строкъ какой-либо хотя бы малйшій намекъ на то нчто, что было для него теперь первенствующимъ вопросомъ его жизни,— ничего похожаго на это въ нихъ не находилось. Письма въ нему Тата были изъ разряда тхъ, которыя вмст съ бумагами ‘за нумеромъ’ подшиваютъ къ длу…

Военныя событія между тмъ неслись съ неожиданною быстротой. Полтора мсяца посл сдачи Плевны, русскія войска стояли у воротъ Константинополя… Вмст съ газетами, извщавшими о заключеніи Санъ-Стефанскаго договора, Скавронцевъ получилъ коротенькое письмо отъ княжны, въ которомъ она говорила ему, что она съ матерью въ половин марта вызжаютъ изъ Петербурга, что братъ ея Anatole, ‘котораго Богъ сохранилъ отъ всякихъ увчій въ сраженіяхъ’, заболлъ лихорадкою въ Санъ-Стефано и надется, при первой возможности, вернуться на излченіе въ Россію, и что он прідутъ ждать его въ Большихъ Дворахъ.

Скавронцевъ обезумлъ отъ восторга. Онъ никакъ не ждалъ ихъ такъ рано. Какъ благословлялъ онъ эту такъ кстати уложившую друга его Анатоля лихорадку!

Онъ прождалъ ихъ однако лишнія дв недли, благодаря распутиц, боязнь которой удержала княгиню отъ отъзда въ назначенный срокъ. Онъ исхудалъ весь за это время отъ томленія.

——

Южная весна вяла съ синихъ небесъ уже во всей неотразимой своей прелести, когда пыхтящій локомотивъ подвезъ къ желзнодорожной станціи, ближайшей къ имнію Можайскихъ, длинный рядъ вагоновъ ожидаемаго Скавронцевымъ позда. Онъ побжалъ на встрчу имъ вдоль платформы, не чувствуя ногъ подъ собою. Звенвшая кругомъ весна пла и въ душ его свою волшебную соловьиную пснь…

Пла она и въ душ Тата, показалось ему въ первую минуту встрчи. Она такъ и освтила его блескомъ своихъ глазъ, счастливымъ выраженіемъ своей улыбки:

— Здравствуйте, Александръ Андреевичъ, какъ я рада васъ видть! говорила она, протягивая ему руку въ перчатк, и крпко, по-мужски, пожавъ его руку, поспшно отняла свою, какъ бы съ тмъ, чтобы скоре сдлать ему вопросъ:

— Письма есть?

— Почта съ вами пришла,— отвтилъ онъ, глядя на нее восхищеннымъ взглядомъ и едва находя силу говорить,— сейчасъ разберутъ…

— Нтъ, изъ арміи? нетерпливо проговорила она на это.

— De mon pauvre Anatole? тутъ же завздыхала въ объясненіе маленькая княгиня, вся шатавшаяся и безпомощно мотавшая головой отъ усталости и тряски желзнаго пути.

— Я ничего не получалъ, сказалъ Скавронцевъ, предлагая ей руку, за которую тотчасъ же и уцпилась она жестомъ утопающаго, хватающагося за прибережный кустъ,— а вы разв ждете?..

— Да, сказала Тата,— я ему писала еще въ март, когда мы думали выхать, чтобъ адресовать впредь письма въ Большіе Дворы…

— Ему лучше, по послднимъ нашимъ извстіямъ, grce Dieu, завздыхала опять княгиня,— но въ этомъ Санъ-Стефано климатъ, говорятъ, такой ужасный! Только и буду спокойна, когда увижу его здсь… Отецъ Ефимъ здоровъ? спросила она безъ передышки.

— Здоровъ, княгиня, что ему длается! засмялся Александръ Андреевичъ.

— Пожалуйста, cher ami, молвила она уже шепотомъ,— когда прідемъ домой, пошлите ему сейчасъ сказать, что я желала бы сегодня же отслужить молебенъ…

— Пойдемте, однако, maman, притрогиваясь въ локтю матери, сказала княжна,— вотъ и сундуки наши несутъ, пора хать!

Скавронцевъ слъ на передней скамь ихъ просторной четверомстной коляски, и въ продолженіе всего пути (отъ станціи до Большихъ Дворовъ было верстъ пятнадцать,) не отводилъ ‘ненасытнаго взгляда’ отъ Тата, благо маленькая княгиня тутъ же и заснула, подъ убаюкивающее качаніе рессоръ прочнаго стараго экипажа. Княжна не избгала его глазъ, изрдка улыбалась имъ даже въ отвтъ… Но влюбленный старый гвардеецъ, упоенный счастіемъ ея возвращенія, ея близостью, вявшимъ отъ нея знакомымъ и сладкимъ ему тонкимъ запахомъ ириса, не могъ не замтить однако съ тайною горечью, что въ улыбк этой было нчто гораздо боле похожее на какую-то благосклонную снисходительность, чмъ на ту манящую загадочность, отъ которой такъ блаженно и такъ мучительно билось сердце его три мсяца назадъ. Въ разговор съ нею онъ не нашелъ ни единаго случая намекнуть на это недавнее прошлое, на свое, все также, еще боле, казалось ему, горячее чувство въ ней. Она все время держала этотъ разговоръ на дловыхъ мотивахъ, говорила про Красный Крестъ, разспрашивала его про мастерскую, про баронессу Этингенъ, ‘полезною’ дятельностью которой, говорила она Скавронцеву, къ нкоторому его удивленію, очень довольны были въ Петербург…

Жизнь въ Большихъ Дворахъ потекла опять по обычному своему руслу, но это было теперь то прежнее, ‘прозаическое’ теченіе жизни, ‘безъ слезъ, безъ жизни, безъ любви’, по которому плылъ Скавронцевъ о бокъ съ этими барынями цлыя пятнадцать лтъ, и съ котораго вдругъ соскочилъ онъ въ одинъ осенній вечеръ, захваченный и унесенный коварнымъ женскимъ словомъ, обманчивымъ призракомъ невозможной взаимности… Онъ одинъ теперь вспоминалъ объ этомъ, упорствовалъ въ этомъ обман. Для Тата какъ бы никогда не существовали т божественные для него три мсяца. Онъ былъ для нея прежній Александръ Андреевичъ, почтенный человкъ, другъ ея семьи, на которомъ лежала забота о благосостояніи ихъ всхъ, за что она съ своей стороны обязана была быть съ нимъ внимательною и любезною и оказывать ему нкоторые petits soins, какъ выраженіе должной ему благодарности, и — ничего, ровно ничего боле… Когда онъ смущенно и пытливо искалъ въ глазахъ ея тхъ мгновенныхъ лучей, которыми освщала она его въ прошлыя блаженныя минуты, глаза эти теперь отвчали ему выраженіемъ какого-то наивнаго, чуть не дтскаго удивленія. ‘Чего ты хочешь’? словно спрашивали они…

— Вы все забыли въ Петербург, Наталья Васильевна! вырвалось у него однажды подъ напоромъ невыносимой тоски.

Она чуть-чуть сморщила брови и подняла голову, какъ бы стараясь припомнить:

— Что забыла?.. Я кажется все привезла, что нужно…

Скавронцевъ засмялся горестно и желчно:

— Не то совсмъ, не то-съ!.. Вы только понять не желаете…

Она уставилась на него невиннйшимъ, недоумвающимъ взоромъ:

— И не понимаю совсмъ. что такое? Скажите пожалуйста, cher Александръ Андреевичъ, скажите скорй, вы знаете, какъ я любопытна!..

Онъ схватился рукой за голову и выбжалъ изъ комнаты ‘дуракъ-дуракомъ’, какъ выражался онъ про себя мысленно…

Скавронцевъ не могъ не замтить вмст съ тмъ, что Тата вернулась изъ Петербурга въ настроеніи какого-то необыкновеннаго благодушія. Никогда еще не знавалъ онъ ее такою кроткою, мягкою, благоволящею во всмъ и во вся. ‘Ни злаго слова съ языка, ни прежнихъ вспышекъ тайной досады’, говорилъ онъ себ, ‘райскія чувства какія-то на этомъ лиц теперь. Съ Этингеншей даже такую дружбу свела, что та ее до небесъ восхвалять стала’…

‘Не даромъ это’! Онъ ее слишкомъ давно зналъ, чтобы не догадываться о чемъ-то, изъ чего должны были истекать это благодушіе и мягкость. ‘Не нашелся-ли желаемый сановникъ’? иронизовалъ онъ со внутреннею мукой, вспоминая извстные ему разсчеты княжны въ послднее время. Но кто же именно? И отчего это скрываютъ отъ него? Бывало, если не сама Тата, то старая маленькая княгиня сообщитъ ему непремнно, и что, и какъ, до малйшей подробности. А теперь старушка, вотъ уже вторая недля какъ изъ Петербурга, и ему нигугу, и даже какъ будто конфузится и видимо избгаетъ прежнихъ ‘конфиденціальныхъ’ разговоровъ съ нимъ… И Скавронцевъ, думая объ этомъ, невольно морщился и набиралъ усиленно табачнаго дыму въ ротъ, ему представлялось иногда, что Тата разсказала про него ‘все’ матери, и что та лишила его теперь всякаго доврія. ‘Ну тогда что же’, говорилъ онъ себ въ эти минуты, вскакивая съ мста и принимаясь быстро ходить по комнат: ‘кину и — поду на Кавказъ служить’…

Пришло наконецъ давно ожидаемое письмо отъ Анатоля изъ Санъ-Стефано (о чемъ отецъ Ефимъ, по заказу княгини, служилъ уже четвертый молебенъ, облекаясь каждый разъ въ новую ризу). Почта приходила въ Большіе Дворы обыкновенно въ концу обда, и ее приносили въ столовую. Узнавъ почеркъ сына, княгиня вскрикнула, схватила письмо, поспшно сорвала обложку…

— Погодите, maman, остановила ее вдругъ Тата,— сейчасъ кончимъ… пойдемъ прочесть вмст.

И он, не притронувшись къ дессерту, торопливо ушли въ комнату княгини.

Очень обидно это показалось Скавронцеву. Онъ былъ такой интимный человкъ въ дом, что при немъ постоянно читались или даже просто давали ему читать вслухъ письма Анатоля, да и не одного его… А тутъ вдругъ совсмъ уже оскорбительныя для него ‘cachotcries’, шушукуканье и тайна…

‘Отыскалъ ей этотъ Анатоль кого-нибудь въ арміи!’ озарила его внезапно мысль, и черне тучи онъ вышелъ изъ столовой въ садъ, позабывъ даже закурить вынутую имъ машинально изъ портсигара папироску.

Черезъ часъ времени прибжалъ къ нему туда слуга звать его ко княгин.

Онъ отправился все также мрачный и взволнованный.

Княгиня была одна и въ самомъ счастливомъ, казалось, состояніи духа.

— Anatole будетъ здсь въ конц мсяца, возгласила она съ перваго слова, sa fivre l’a quitt, и только слабость осталась. Завтра, по разсчету, онъ долженъ ссть на пароходъ, который повезетъ его въ Одессу…

— Очень радъ вашей радости, проговорилъ сквозь зубы Александръ Андреевичъ.

Старушка глянула ему въ лицо и тотчасъ же догадалась объ его обид и о поводахъ къ тому.

— Мы сейчасъ съ Тата такъ скоро ушли, заторопилась сказать она,— вы, я думаю, удивились даже, cher Александръ Андреевичъ? Vous tes un si vieil et fidle ami, отъ васъ, конечно, не можетъ быть секретовъ…

— Я такъ думалъ, по крайней мр, до этихъ поръ, отвчалъ онъ все также холодно на это,— особенно когда и весь секретъ, кажется, состоитъ въ томъ, что Анатоль отправляется сюда такого-то числа.

Она вся сконфузилась вдругъ и покраснла.

— Конечно, залепетала она,— есть иногда вещи, которыя… ну, просто, знаете, не смешь сказать… просто, по суеврію даже, боишься, что отъ этого не сбудется…

— А вы желаете, чтобъ это сбылось? пытливо, съ худо скрываемою тревогой, спросилъ Скавронцевъ.

Маленькое лицо княгини все сморщилось въ выраженіи какой-то крайней озабоченности:

— Ecoutez, cher ami, я вамъ все скажу, хотя Тата почему-то все секретничать хочетъ. Но я знаю, что вы ей не скажете… а только порадуетесь отъ души вмст со мною… Слава Богу, кажется, на этотъ разъ устраивается для нея уже совершенно серьезное, quelque chose de trs bien…

— И объ этомъ вамъ теперь пишетъ Анатоль? прервалъ онъ ее. ‘Я угадалъ’, думалъ онъ, чувствуя, какъ сердце ходуномъ ходило подъ его рубашкой.

Она оглянулась кругомъ и, наклонившись къ нему, зашептала: .

— Онъ намъ объ этомъ еще въ Петербургъ писалъ. Они очень подружились во время кампаніи, и Богу угодно было en outre, чтобъ они въ Санъ-Стефано жили въ одномъ дом, оба больные, потому что тотъ былъ раненъ въ руку и лчился, а Anatole — въ этой лихорадк…

— Да кто этотъ ‘онъ’, ‘тотъ?’ вскрикнулъ чуть не грубо Скавронцевъ въ своемъ волненіи.

— Mais lui, Бахтеяровъ! воскликнула въ свою очередь съ жаромъ княгиня, какъ бы удивляясь, что онъ этого не знаетъ.

— Бахтеяровъ, вотъ этотъ самый, котораго на дняхъ произвели въ генералъ-лейтенанты?

— Ну да, ну да! Вдь это старая исторія, я вамъ давно разсказывала! онъ десять лтъ влюбленъ въ Тата, она ему два раза отказывала, потому что тогда il n’avait ni position, ni fortune…

— Да, я знаю, пробормоталъ Александръ Андреевичъ, — а теперь…

У княгини нежданно выступили слезы на глазахъ, она подняла ихъ къ потолку, утерла платкомъ и перекрестилась:

— Богъ, cher ami, лучше насъ знаетъ, какъ устраивать нашу судьбу. Видно Его святой милости такъ угодно было! Кто бы поврилъ des sentiments aussi romanesques въ наше время… въ наше время, когда только одн деньги и проза, проза!… Вообразите, что онъ первый заговорилъ съ Анатолемъ о Тата, разспрашивалъ про нее,— я вамъ говорю: они жили въ одномъ дом и вмст съ утра до вечера,— разспрашивалъ все въ подробности, признался ему, что красиве двушки какъ Тата не встрчалъ и что никакая женщина не имла въ его жизни такое значеніе какъ она, tout ce que dit un amoureux enfin… И наконецъ сказалъ Анатолю, что ничего бы такъ не желалъ какъ увидть его сестру хоть на одно мгновеніе, что цлые годы только объ этомъ мечтаетъ…

— Ну, а Анатоль что это? едва имлъ силу пропуститъ сквозь стиснутые зубы Скавронцевъ.

— Anatole, повторила княгиня,— вы знаете, какъ онъ любитъ сестру и всегда старался qu’elle fasse un parti convenable… А тутъ чего же лучше? Такая карьера — вдь онъ еще такъ молодъ!— и скоро, можетъ-быть на дняхъ, огромное состояніе…

Скавронцевъ открылъ большіе глаза:

— Откуда же это? Вдь изъ-за того самаго, что у него ни назади, ни впереди гроша не было, и отказывали вы ему съ княжной!

Маленькая княгиня торопливо замахала ему обими руками:

— Je vous dis, tous les bonheurs la fois! Когда онъ такъ отличился на войн, дядя его, старикъ Соковнинъ, нашъ здшній богачъ…

— Кащей этотъ, скряга? добавилъ, злясь и мучась Скавронцевъ.

— Ну да, сосдъ нашъ… Вдь ему подъ восемьдесятъ, и онъ бездтный… Онъ вдругъ пришелъ въ восторгъ de son hroisme, и выбралъ Бахтеярова своимъ наслдникомъ и написалъ въ его пользу завщаніе съ тмъ условіемъ, чтобъ онъ присоединилъ его фамилію къ своей, назывался бы ‘Бахтеяровъ-Соковнинъ ‘.

Скавронцевъ всталъ съ мста.

— Чего же лучше, княгиня: и герой, и богатъ, и сосдъ, и двойная фамилія, могу васъ только поздравить съ такимъ рдкостнымъ зятемъ!

Но мать Тата чувствовала себя въ эту минуту въ такомъ раю, что и замтить была не въ состояніи той желчной ироніи, что говорила въ этихъ словахъ.

— Oui, cher ami, простодушно проговорила она,— Господь услышалъ наконецъ мои молитвы… И за такую милость Его во мн (она при этомъ весело и даже какъ бы лукаво моргнула своему собесднику,) я положила себ изъ собственныхъ моихъ грошей весь иконостасъ у насъ въ церкви вызолотить вновь…

— Само собою! промычалъ на это не всть въ чему Александръ Андреевичъ.— Ну, и когда же это должно у васъ окончательно ршиться?..

Маленькую особу нежданно обуялъ вдругъ опять суеврный страхъ.

— Ахъ, не будемъ такъ говорить ради Бога! Я ничего не знаю, формальнаго предложенія онъ не длалъ, да и кому же?… Дайте имъ еще свидться и…

— И свидятся, и вроятно скоро? перебилъ онъ.

Она повела на него увлажнившимися снова глазами и утвердительно закачала головой:

— Anatole пишетъ, они узжаютъ на томъ же пароход завтра… Только тотъ по какимъ-то дламъ въ Одесс дня два остаться долженъ, а Anatole продетъ въ Кіевъ, а потомъ они гд-то съдутся и прідутъ сюда вмст. Бахтеярову надо къ дяд, а въ Соковнино мимо насъ дорога…

— Къ золотому мшку на поклонъ…

— Ah oui, cher ami, что же длать, деньги въ нашъ вкъ выше славы и почестей! заключила нравоучительно маленькая княгиня, все также не догадываясь о злоб и мук, сндавшихъ въ эту минуту душу ея бднаго ‘cher ami’.

Скавронцевъ въ тотъ же вечеръ ухалъ за тридцать верстъ въ другое имніе Можайскихъ подъ предлогомъ какого-то экстреннаго тамъ дла.

——

Но ему нельзя было не вернуться въ прізду Анатоля, своего патрона, воспитанника и пріятеля, это была въ нкоторой мр обязанность его, долгъ… Онъ похалъ встрчать его на станцію…

За послдніе дни, вдали отъ Тата, Александръ Андреевичъ усплъ одержать нкоторую побду надъ самимъ собой. Онъ все время настойчиво доказывалъ себ всю ‘непроходимую глупость’ своего увлеченія и при этомъ съ намреннымъ, предвзятымъ великодушіемъ обвинялъ въ немъ одного себя. ‘На то она и женщина’, разсуждалъ онъ, ‘чтобы насъ морочить и власть свою надъ нами выказывать. Потшилась и будетъ, ей что!… А вотъ какъ я, олухъ Царя небеснаго, какъ я на эту удочку въ серьезъ пошелъ, далъ себ сердце въ куски порвать, подъ старость лтъ шута въ ея глазахъ разыгралъ?’… Провозившись съ собою такимъ образомъ съ недлю времени, въ полномъ одиночеств и усиленномъ движеніи (онъ почти не слзалъ съ лошади все это время), онъ пришелъ къ заключенію, что ‘все это теперь баста, надо единожды навсегда изъ головы и самое воспоминаніе объ этомъ выгнать… Покажу я ихъ сіятельству, что нашего брата, стараго гвардейца, въ конецъ сломить и ей не подъ силу!’…

Онъ пріхалъ на встрчу Анатолю въ этомъ пріободренномъ настроеніи, спокойный и равнодушный съ виду. Тата съ матерью прибыли еще ране его на станцію, прямо изъ Большихъ Дворовъ… На ней былъ обворожительный весенній туалетъ и прелестная круглая шляпа-feutre съ обмотаннымъ кругомъ такого же цвта перомъ. Никогда на его глаза не бывала она такъ хороша, какъ въ эту минуту. Несмотря на весь ея свтскій опытъ, на прирожденную способность таить свои ощущенія, зеленые глаза ея горли искрами, сквозь нжную кожу лица проступалъ живой, необычный ей румянецъ, она улыбалась нжно, сосредоточенно и счастливо… Скавронцевъ, глядя на нее, улыбался тоже, улыбался улыбкой, приходившеюся въ извстной мр сродни тмъ, съ какими выступали на смертную арену безтрепетные гладіаторы римскихъ цирковъ…

Онъ продолжалъ все также безтрепетно, также равнодушно улыбаться и въ ту минуту, когда, вслдъ за выскочившимъ изъ вагона и тутъ же исчезнувшимъ въ объятіяхъ матери Анатолемъ Можайскимъ, вышелъ на платформу черно-кудрый, высокій и загорлый молодой человкъ въ бломъ кител, съ Георгіевскимъ крестомъ на ше и рукой, подвязанною чернымъ платкомъ, пропущеннымъ подъ золотую рогожку генеральскаго погона съ тремя звздочками. Скавронцевъ видлъ, какъ пронзительные и блестящіе какъ у цыгана глаза этого молодаго генерала вонзились мгновенно огненнымъ взглядомъ въ лицо княжны, прижавшейся въ брату въ ожиданіи обнять его въ свою очередь, между тмъ какъ рука его учтиво и заблаговременно приподнималась въ козырьку его фуражки. Александра Андреевича всего покоробило отъ этого не то страстнаго, не то лютаго взгляда…

Можайскій, разцловавшись съ сестрой, обернулся на половину въ своему спутнику:

— Бахтеяровъ!… Maman, мн, надюсь, не зачмъ представлять вамъ его, вы его помните, сказалъ онъ и кинулся тутъ же съ распростертыми руками въ подошедшему въ нему Скавронцеву.

Пока они обнимались, Тата и Бахтеяровъ обмнивались казенными фразами, которымъ звукъ ихъ голосовъ, долетавшій до Скавронцева, придавалъ въ его разумніи совсмъ иное значеніе,— значеніе обоюднаго, неудержимаго признанія.

— Прежде всего слдовало бы васъ спросить, помните-ли вы насъ еще? говорила она своею шепчущею, пронизывающею интонаціей.

— Вы не изъ тхъ, которыхъ забываютъ, отвчалъ Бахтеяровъ на какихъ-то бархатныхъ, горловыхъ нотахъ, низко наклоняясь надъ протянутою ему рукой ея.

Прізжихъ дамы взяли съ собой въ коляску. Скавронцевъ похалъ одинъ въ своемъ тарантас. Тройка его сначала то катила за коляской, то, избгая полей, еще полныхъ водой выпавшаго наканун дождя, выравнивалась съ ней по другой сторон широкой, обсаженной старыми ракитами дороги, онъ могъ видть тогда загорвшее и смющееся лицо чернокудраго генерала, слегка наклоненное къ сидвшей противъ него княжн, могъ угадывать по ея движеніямъ (она прятала лицо отъ солнца за низко спущеннымъ блдно-розовымъ парасолемъ), что она сочувственно и счастливо улыбалась его .оживленнымъ разсказамъ…

‘Пошелъ!’ крикнулъ неожиданно старый гвардеецъ такимъ свирпымъ голосомъ, что кучеръ его, молоденькій мальчикъ, даже вздрогнулъ, вытянулъ всю разомъ тройку кнутомъ и тарантасъ помчался впередъ, немилосердно обрызгивая и его, и барина жидкою черною грязью.

Пріхали въ Большіе Дворы часу въ восьмомъ, и тотчасъ же сли за столъ. Гостя посадили между матерью и дочерью, а по другую сторону княгини долженъ былъ ссть Скавронцевъ, по лвой рук котораго помстился Анатоль. Изъ общаго въ начал обда разговоръ перешелъ весьма скоро въ частный, врне, распался на дв отдльныя бесды. Мать и сынъ закидывали другъ друга вопросами и разсказами, притягивая къ нимъ то-и-дло сидвшаго между ними Александра Андреевича, и не замчая, повидимому, холоднаго тона его короткихъ, чуть не рзкихъ отвтовъ (онъ понималъ, что смыслъ этихъ торопливо громкихъ рчей состоялъ вовсе не въ томъ, что въ нихъ заключалось, а въ томъ, чтобы подъ звуки ихъ Тата и Бахтеяровъ имли возможность свободно и удобно вести свою, особую, неслышную рчь, полную, судя по выраженію ихъ лицъ, животрепещущаго для обоихъ ихъ интереса). Онъ даже не выдержалъ до конца и на какой-то вопросъ Анатоля, съ любезною заботливостью справлявшагося о его сыновьяхъ, отрзалъ, досадливо пожавъ плечами: ‘И ничего любопытнаго въ этомъ нтъ: зубрятъ свою латынь, и, само собою, въ эскулапы собираются’, на что Анатоль благодушно засмялся, сказавъ: ‘Дай ихъ Богъ намъ побольше, говорю это по опыту’, и тутъ же началъ длинный и подробный разсказъ о недостаточномъ числ врачей въ нашей арміи и объ услугахъ, оказанныхъ ими во время кампаніи.

Кофе перешли пить на большой балконъ съ видомъ на рку. Скавронцевъ поспшно проглотилъ свою чашку и вслдъ за этимъ исчезъ. Минутъ черезъ десять Анатоль, взглянувъ значительно на мать, сказалъ ей:

— Maman, я привезъ вамъ изъ Константинополя un tapis de Smyrne, недуренъ, кажется: хотите посмотрть? Я веллъ принести его въ зеленую гостиную.

— Ахъ, merci, merci, mon cher! воскликнула маленькая княгиня, немедленно вставая съ мста,— это такая прелесть ковры турецкіе, les vrais!… Pardon, cher gnral!

Она любезно улыбнулась гостю, и ушла съ балкона объ руку съ сыномъ. Княжна осталась одна съ Бахтеяровымъ.

Онъ сидлъ у самыхъ перилъ, опершись о нихъ локтемъ, съ закинутою подъ затылокъ рукой, и глядлъ сіяющими глазами на широкую даль полей, лсовъ и деревень, виднвшихся верстъ на пятнадцать окружности съ высокой мстности Большихъ Дворовъ.

— Какъ хорошъ у васъ видъ, этотъ чисто русскій видъ! заговорилъ онъ,— знаете, княжна, что для меня, проведшаго почти десять лтъ жизни въ среднеазіятскихъ степяхъ, подъ безпощаднымъ солнцемъ юга, и теперь тамъ, у Балканъ, эта кроткая природа, съ ея тихо волнующимися линіями, эти мирно плывущія облака — цлое откровеніе. Точно, примолвилъ онъ смясь,— какъ на старыхъ картинахъ, отверзаются для меня небеса и спускается оттуда въ поученіе мое длинная, узенькая полоса бумаги съ завитушками по концамъ и надписью: ‘миръ и благоволеніе…’

— Вы остались поэтомъ, молвила на это Тата, тихо улыбаясь и глядя на него изъ-подъ полуопущенныхъ рсницъ.

— Непремнно, весело отвтилъ онъ,— и даже романтикомъ, и даже хуже того… Я бы, кажется, съ наслажденіемъ теперь сталъ читать пасторальные романы d’Urf и mademoiselle de Scudri.

— Это, какъ видно, входитъ dans la spcialit de votre mtier, засмялась она:— Наполеонъ, говорятъ, возилъ всегда съ собою на войну Оссіана, а Бутузовъ романы madame de Genlis. Отчего же вамъ не читать l’Astre и le Grand Cyrus.

Онъ повелъ на нее тми же сіяющими глазами.

— Я радъ даже вашимъ насмшкамъ, княжна! Такъ давно не доводилось мн быть въ обществ женщинъ, настоящихъ женщинъ, подчеркнулъ онъ.

— Вы разв ни съ одною… такою не встрчались съ тмъ поръ, какъ мы не видлись? спросила Тата съ какою-то робкою задержкой въ голос.

Онъ на мигъ воззрился ей въ лице внимательно, почти строго, но также быстро улыбнулся прежнею, веселою улыбкой:

— Да, сказалъ онъ вскользь,— но это совсмъ другое дло… Я говорю про тхъ свтскихъ, тонкихъ, блистательныхъ, mille facettes, какъ говорятъ Французы, женщинъ, о которыхъ т же Французы давно ршили: ‘la femme slave, cette dernire expression de la femme‘, женщинъ какъ вы, княжна…

— Vous ne voyez en moi que la femme du monde… puisque ‘ femme ‘ il y a? примолвила она со слабою усмшкой и тономъ упрека.

— Боже сохрани, еслибы вы были чмъ-нибудь инымъ, живо вскликнулъ онъ,— вдь это все равно, еслибы колибри ощипалъ себ добровольно свои радужныя перья и нарядился бы въ плебейскій мундиръ воробья или чижика.

Она хотла возразить и пріостановилась, увидавъ слугу, вышедшаго въ эту минуту изъ комнатъ на балконъ и почтительно остановившагося у дверей въ выжидательной поз.

— Что вамъ надобно, спросила она.

— За ихъ превосходительствомъ лошади изъ Соковнина прибыли, доложилъ онъ съ полупоклономъ въ сторону Бахтеярова.

— Что жъ это значитъ, разв вы такъ спшите? почти испуганно вырвалось у нея.

— Не я, а, какъ видно, нежданный благодтель мой и невдомый дядя спшитъ узрть меня скоре, отвтилъ насмшливо Бахтеяровъ,— я ему впрочемъ телеграфировалъ изъ Одессы, что такого-то числа думаю быть у васъ, Анатоль мн говорилъ, что дорога къ нему мимо васъ идетъ, онъ и прислалъ.

— Отошлите ихъ! Когда вамъ вздумается… завтра… васъ отвезутъ на нашихъ лошадяхъ.

— Нтъ, все равно… Скажите, что хорошо! отослалъ онъ слугу кивкомъ и, обратившись къ Тата, заговорилъ съ новымъ оживленіемъ:

— Мы тамъ съ вашимъ братомъ, въ этомъ невыносимомъ Санъ-Стефано, каждый день утшали себя говоря о васъ. Мн ужасно хотлось васъ видть… Писалъ онъ вамъ объ этомъ?

— Писалъ, чуть слышно промолвила она, глядя на него опять изъ-подъ полуопущенныхъ вкъ тмъ взглядомъ, который, она знала, вмст съ ея шепчущимъ голосомъ, составлялъ одну изъ неотразимйшихъ прелестей ея.

— Вы всегда, продолжалъ онъ,— были для меня самымъ — какъ бы выразить это точне?.. самымъ мучительнымъ воспоминаніемъ моего прошлаго,— а вы знаете, что ничто такъ не дорого человку, какъ его муки,— казались мн сфинксомъ, разгадки котораго я долго добивался со страстью, всми нервами моего существа… И я никогда не могъ забыть того времени… И вотъ вы опять предо мной, и я также жадно хотлъ бы узнать теперь, что вы, какъ, какъ жили съ тхъ поръ, какъ я не видалъ васъ, что вынесли изъ вашей жизни за это время?…

— Какъ жила? повторила Тата, унесенная горячностью его рчи, его цыганскими глазами, всмъ его оригинальнымъ, мужественнымъ, блестящимъ складомъ ума и наружности,— что вынесла изъ этой vie du monde, которую вы такъ справедливо ненавидли въ то время, а теперь вдругъ почему-то находите прелестною, кажется? Я старалась прижаться, сузиться, погасить себя до уровня пониманія каждаго веселаго гусарика или мрачнаго флигель-адъютанта, и дошла чуть не до идіотизма… Вотъ какъ я жила и что вынесла!..

Бахтеяровъ сочувственно закивалъ головой:

— Ну да, ну да! ‘La femme slave’, которой l’homme slave все до этихъ поръ не достоинъ развязывать ботинки… Очень ужь вы умны были всегда, княжна!

— Умна?… Не знаю, раздумчиво молвила она, — врно только то, что у насъ ума пуще пожара боятся.

— Еще бы! онъ громко разсмялся:— мы это тамъ боками своими испытали.

Она взглянула на него съ какою-то невольною и счастливою гордостью:

— Къ счастью, вы принудили людей сдлать для васъ исключеніе…

Онъ чуть-чуть наклонился въ знакъ благодарности и пожалъ беззаботно плечами:

— Кривая вывезла, говоря нашимъ армейскимъ языкомъ: одинъ изъ вашихъ петербургскихъ умниковъ далъ мн издавна кличку ‘un frondeur doubl de cerveau brul’ и подъ нею я усплъ бы преспокойно зарости травой, еслибы на мое счастіе,дйствительно, не случилось такъ, что въ извстную минуту понадобился именно такой ‘frondeur’ на подкладк сорвиголовы. Я былъ, такъ-сказать, Чацкій той минуты…

Онъ прервалъ себя вдругъ и взглянулъ еще разъ на Тата проницающимъ, неласковымъ взглядомъ:

— Вы ихъ всегда очень не жаловали, Чацкихъ, княжна,не правда-ли? спросилъ онъ, засмявшись короткимъ, заставившимъ ее вздрогнуть внутренно смхомъ.

Но она издавна предчувствовала возможность этого намека на прошлое и изготовила на него отвтъ:

— Да, сказала она, глядя какъ бы съ замшательствомъ въ сторону, и даже весьма искренно красня при этомъ,— я была слишкомъ горда, можетъ-быть, но никогда не въ состояніи была признать моими героями Чацкихъ Lizzy Ваханской.

Бахтеяровъ безсознательно потянулся къ ней своею курчавою головой, какъ бы съ тмъ, чтобы ближе выслдить игру ея лица, онъ прижмурилъ глаза не то подозрительно, не то недоумвая…

— Вы серьезно думали, проговорилъ онъ съ разстановкой,— что маленькая графиня играла для меня роль Софьи Павловны?

Тата разсмялась:

— Очень было похоже во всякомъ случа!

— И вы продолжаете это думать? спросилъ онъ почти шепотомъ.

Черты ея тотчасъ же приняли прежнее вдумчивое выраженіе, она повела на него долгимъ взглядомъ и медленно проговорила:

— Нтъ, теперь я этого не думаю!…

— Вы не думали этого и тогда! пылко вскликнулъ онъ,— вы не могли этого думать! Вы знали, что я любилъ васъ?

— Да, протянула она также тихо,— но… насколько?

— Насколько? съ горечью повторилъ онъ,— на это чувство пошла вся моя молодость, вся, вотъ мой отвтъ! А вы… я впрочемъ вовсе не думаю винить васъ, перебилъ онъ себя тутъ же,— напротивъ, я (васъ можетъ-быть удивитъ это признаніе), я вамъ обязанъ всмъ тмъ, чмъ вы меня видите теперь, и меня давно мучило желаніе свидться съ вами, чтобъ именно это выразить вамъ… Я не родился честолюбивымъ, во мн, дйствительно, было сызмала расположеніе къ дешевому ‘фрондерству’, которое, по всей вроятности, привело бы меня, какъ столь многихъ у насъ, лишь къ полнйшему умственному безплодію, еслибъ я не встртился съ вами. Вы стояли далеко отъ меня тогда… Помните этотъ стихъ изъ Рюи-Блаза:

‘Moi, pauvre ver de terre, amoureux d’une toile’?

Я себ сто разъ на день повторялъ этотъ стихъ въ т дни. Надо было поднять себя, надо было достигнуть до этой ‘звзды’! Это было безуміе, пожалуй: вы десять разъ могли выйти замужъ за другаго прежде, чмъ я былъ бы въ состояніи добиться того, что могло мн дать право домогаться васъ. Но все равно, во мн пробудилась тогда такая вра, такая сила вры въ себя и въ будущее… И это придавало всему, что я ни длалъ, какую-то необыкновенную цпкость, твердость и послдовательность, всегда увнчивавшіяся успхомъ. Я шелъ впередъ съ быстротой, примры которой рдки… И вотъ тогда, посл Хивинскаго похода, я вернулся въ Петербургъ… Но всего, что усплъ я пріобрсти тогда, всего этого въ глазахъ вашихъ было еще недостаточно…

Тата слушала его съ трепетавшимъ сердцемъ, слова его, будто какой-то божественный напитокъ, лились ей въ душу и наполняли ее невыразимо сладостнымъ чувствомъ. Не безвстный юноша, не пылкій офицерикъ расточалъ ей теперь признанія, обты, говорилъ человкъ, котораго имя знала вся Россія, который приносилъ ей съ собою одно изъ самыхъ завидныхъ положеній въ государств… Да, этотъ блестящій человкъ, единственный умвшій найти доступъ къ ея мраморному сердцу, онъ все такъ же, какъ и во дни юности, былъ у ея ногъ, она не могла сомнваться въ этомъ: вся его жизнь, сказалъ онъ сейчасъ, была какой-то священный культъ ‘звзды’, какою она была для него, неустанное стремленіе ‘достигнуть’ ея. Да, она имла право гордиться и быть счастливою теперь. Еще одно, послднее слово въ придачу къ его огненнымъ рчамъ, и судьба вознаградитъ ее съ избыткомъ за долгіе годы недочетовъ, тоски, отчаянія… О, скорй же, скорй понудить его сказать это желанное слово!…

— Недостаточно! повторила она дрожащимъ голосомъ, и поднесла руку въ глазамъ: — для другихъ можетъ-быть… Но вы тогда сами, добровольно, ухали, не давъ себ труда узнать, что я лично могла думать объ этомъ, договаривала она чуть слышно, склоня голову и отымая руки отъ глазъ. ‘Вотъ, вотъ, сейчасъ, онъ скажетъ’, проносилось въ голов ея, ожиданіе сжимало ей грудь до боли…

Онъ заговорилъ опять, но это было не совсмъ то, чего она ждала:

— Я ухалъ потому, что мн, къ несчастію, нечего было узнавать отъ васъ, княжна, произнесъ онъ медленно и твердо,— я зналъ… Вы могли забыть, понятно, но у меня неумолимая память, я помню все и ничего никогда не забываю… Нтъ, то, что вы могли бы мн сказать тогда, было бы для меня недостаточно.

Ей вдругъ стало страшно: она уронила руку, вскинула и остановила на немъ глаза.

— Ecoutez gnral, начала она, силясь улыбнуться и скрыть обнимавшую ее тревогу подъ развязнымъ тономъ шутки,— вы умны и тверды, и герой, все, что хотите, но въ нашемъ женскомъ сердц вы также мало понимаете, какъ и вс мужчины! Вы неспособны принять въ разсчетъ, взвсить, сколько въ немъ вчно бываетъ свойственныхъ намъ однмъ сомнній, противорчій, неожиданныхъ для него самого капризовъ борьбы… борьбы съ другими, близкими, со всякими рагіі ргіз и установленными взглядами, съ самимъ собою наконецъ… Вотъ вы говорите, что все помните, а помните-ли, что однажды при мн сказала вамъ Lizzy: ‘Souvent un coeur est tout prt se rendre, mais il faut jtout de mme le prendre d’assaut?…’ Но вы желали брать d’assaut, кажется, одни азіатскіе и турецкіе города…

Бахтеяровъ усмхнулся невольно, и нкоторое время затмъ оставался безмолвнымъ. Онъ пристально глядлъ на нее, какъ бы любуясь ею и вмст съ тмъ какъ бы готовя о ней внутри себя какое-то ршеніе, которое она въ свою очередь ждала съ тайнымъ содроганіемъ всего своего существа. То ‘послднее’ слово, которое почитала такъ близкимъ она за мгновеніе предъ тмъ, уходило теперь, она понимала, въ какую-то смутную, колеблющую даль…

— Можетъ быть, я съ вами спорить не стану, началъ онъ наконецъ,— я былъ, можетъ-быть, слишкомъ робокъ… или слишкомъ требователенъ, какъ вамъ угодно… Но важно дать напиться человку, когда онъ умираетъ отъ жажды, а… а не посл, словно проглотилъ онъ.

— Посл чего? спросила блдня Тата.

Онъ будто не слышалъ этого вопроса и продолжалъ:

— Какъ бы ни было, я ухалъ тогда съ твердымъ намреніемъ вырвать все это изъ души, изъ памяти, и… и не могъ… Не могъ заглушить той мучительной жажды любви, счастія, взаимности… Въ азіатской степи, вдали отъ водоворота людскаго, человку некуда выкинуть избытокъ своихъ ощущеній, они, какъ рдкіе дожди тхъ странъ, падаютъ капля за каплей въ тотъ же глубокій колодезь его внутренняго я, переполняя его иной разъ до невыносимой муки. Мн очень часто представлялось въ то время, что мн придется непремнно кончить самоубійствомъ или сумасшествіемъ.

— И вы никому не писали оттуда, не желали встей ни о комъ? вскликнула наша княжна съ загорвшимися опять надеждой глазами.

Бахтеяровъ пожалъ плечомъ.

— Къ чему? Жажда у меня, я сказалъ вамъ, оставалась та же, но надеждъ уже не существовало никакихъ. Въ душевной моей мельниц отсутствовало зерно, жернова мололи a vide и стирали только другъ друга, примолвилъ онъ садясь, и замолкъ.

— И… и что же теперь? замирающимъ голосомъ и со взглядомъ, полнымъ тревоги, проговорила черезъ минуту Тата.

Онъ отвчалъ на этотъ взглядъ тмъ горячимъ и лютымъ взглядомъ, съ какимъ, по впечатлнію произведенному имъ на Скавронцева, глядлъ онъ на нее въ первую минуту встрчи ихъ на станціи, но голосъ его въ то же время зазвучалъ какимъ-то страннымъ, невольнымъ волненіемъ:

— Я женюсь, княжна! сказалъ онъ.

Зрачки ея широко, испуганно раскрылись, губы дрогнули:

— Вы… же… На комъ? словно захлебываясь пролепетала она.

— Вы ея не знаете, она Москвичка, поспшно отвтилъ онъ,— мы встртились тамъ, въ Болгаріи… Она пріхала съ матерью сестрами милосердія. Ей девятнадцать лтъ… Раненые называли ее райскою птичкой, она совсмъ ребенокъ, кроткая, ясная, голубоглазая…

— Но… Анатоль ничего намъ не писалъ объ этомъ, растерянно молвила Тата.

— Онъ ничего не зналъ… и я самъ… Судьба, княжна! Пока мы были тамъ, за Балканами, она чуть не умерла отъ тифа. Мать едва довезла ее до Одессы. И вотъ, прізжаю я туда теперь и на балкон гостиницы, куда меня привезли состанціи, вижу вдругъ это милое, исхудалое личико…

Какая-то проницающая, задушевная нжность, на какую казалось ей, никогда не былъ способенъ голосъ этого человка, слышалась теперь княжн въ его словахъ. ‘Онъ любитъ эту двочку, какъ никогда меня не любилъ!’ рзнуло ее, какъ ножомъ по сердцу. Она заглушила на мигъ чувство безумнаго отчаянія, палившее ея душу, встряхнулась вся, улыбнулась всмъ лицомъ и, протягивая ему руку, вымолвила ровнымъ, звучнымъ голосомъ, безъ ироніи и безъ смущенія:

— Agrez donc, cher gnral, mes compliments et mes voeux les plus sincres!

Онъ живо наклонился, крпко прижалъ въ губамъ эту протянутую руку и воскликнулъ съ искреннимъ увлеченіемъ,— восхищаясь этою ‘красивою игрой’:

— Спасибо вамъ, княжна, et vive ‘la femme slave!…’

Они глянули разомъ другъ другу въ глаза, и оба тутъ же отвернулись… Ему стало вдругъ страшно жаль ее и безконечно стыдно за себя. Горячій румянецъ проступилъ сквозь его смуглую кожу. Тата прищурившись устремила взоръ за рку, на даль, озаренную свтомъ низко опускавшагося солнца…

Такъ прошло нсколько мгновеній.

— Мн нужно было бы однако пріхать къ моему старику еще засвтло, нсколько неврнымъ тономъ прервалъ первый молчаніе Бахтеяровъ,— надо отыскать вашего брата…

— До свиданія, надюсь, на возвратномъ пути? сказала княжна, учтиво оборачиваясь къ нему.

— Если позволите…

Онъ низко поклонился ей и вышелъ.

Черезъ пять минутъ, едва слышнымъ шагомъ, но ужасно торопясь и еще издали сложивъ свои высохшія уста въ робкую вопросительную улыбку, нырнула на балконъ маленькая княгиня.

— Eh bien, ma chrie? добжавъ до кресла дочери и наклоняясь къ самому ея лицу, спросила она таинственно.

— Онъ женится! съ холодною усмшкой, отъ которой бдная мать въ свою очередь заледенла тутъ же отъ головы до пятокъ, выговорила Тата: — не на мн, само собою, soyez tranquille!

И она поднялась съ мста.

Княгиня, всплеснувъ руками, готовилась вскрикнуть…

— Maman, пожалуста безъ отчаяній! злобно остановила ее дочь:— однимъ больше, однимъ меньше, не всели равно!…

Она направилась къ двери.

— Mais, Tata, ma chre, куда же ты идешь теперь? совсмъ растерявшись, вскрикнула княгиня.

— Иду къ себ,— и очень прошу васъ и Анатоля не приходить ко мн и не посылать за мной. Я очень хорошо знаю, что вы оба можете мн сказать въ эту минуту et je ne suis pas d’humeur l’entendre!

Она ушла, а бдная мать, уронивъ свою маленькую, жидкую особу въ кресло, въ которомъ сидла княжна, залилась горючими слезами, нажавъ себ предварительно для этого батистовый платокъ обими руками на глаза.

——

Ночью, часу въ двнадцатомъ, Александръ Андреевичъ Скавронцевъ вышелъ изъ флигеля своего въ садъ подышать воздухомъ. Онъ тотчасъ посл обда веллъ осдлать себ лошадь и поскакалъ на ней въ степь, откуда, измучивъ бдное животное бшеною, безцльною скачкой, вернулся часа черезъ два и у възда въ Большіе Дворы наткнулся на вызжавшаго Бахтеярова. Молодой генералъ сидлъ въ коляск, присланной за нимъ изъ Соковнина, и со странно озабоченнымъ, какъ показалось Скавронцеву, лицомъ глядлъ на кучера своего и деньщика, суетившихся около одной изъ пристяжныхъ четверки, перекинувшей ногу черезъ постромку. Александръ Андреевичъ машинально пріостановилъ свою лошадь и замтилъ, что ‘постромки коротки’. Пришлось отпустить ихъ.

— Cara patria! Нашъ вковой неурядъ везд и во всемъ! сказалъ досадливо усмхаясь Бахтеяровъ, учтиво въ то же время отвчая на короткій поклонъ Скавронцева.

— Некому видно присмотрть у нихъ тамъ! отвтилъ на это неопредленно и не сейчасъ старый гвардеецъ, глядя не на него, а на испуганно дрыгавшую ногой пристяжную.

— Славный у васъ конь! замтилъ черезъ нсколько времени генералъ.

— Дда, молодой… шестой годъ, небрежно проговорилъ на это тотъ.

Кучеръ справившись ползъ на козлы.

— Позвольте попросить васъ, заговорилъ опять Бахтеяровъ,— передать князю Можайскому, что еслибы мн какъ-нибудь нельзя было на возвратномъ пути захать къ нему (я черезъ три дня долженъ быть въ Одессу, а оттуда въ армію), я прошу его и почтенную его матушку извинить меня и принять искреннюю мою благодарность за ихъ добрый пріемъ.

Александръ Андреевичъ открылъ большіе удивленные глаза, хотлъ что-то спросить, но не спросилъ, а только поклонился въ знавъ того, что ‘не примину, молъ, исполнить…’

Генералъ въ свою очередь поднесъ руку въ своей блой походной фуражк… Коляска покатила.

‘Задача!’ со странною смсью любопытства, какой-то глухой радости и стыда за эту радость, говорилъ себ Скавронцевъ, очутившись у себя дома и шагая обычнымъ своимъ быстрымъ шагомъ вдоль комнатъ, тускнвшихъ въ предвечерней мгл:— ‘на объявленнаго жениха далеко не похожъ, да и возвращаться даже, очевидно, не намренъ… Сорвалось у нихъ опять что-ли?…’

Онъ вдругъ, какъ бы не совладавъ съ хаосомъ давившихъ ощущеній, опустился на диванъ, закинувъ об руки за голову и судорожно прижмуривъ глаза. Онъ просидлъ такъ безмолвно и недвижно до самой ночи.

Нарождавшійся мсяцъ слабо свтилъ на поблднвшемъ неб. Старые клены, точно шевеля пальцами, мрно шуршали своими широкими листьями. Соловей, какъ бы нехотя, прерываясь и обрывая, урчалъ гд-то въ чащ…

Въ дом, повидимому, все спало, только въ верхнемъ этаж, въ кабинет Анатоля, выходившемъ напротивъ флигеля ‘главноуправляющаго’, виденъ былъ еще свтъ.

Александръ Андреевичъ, проходя мимо, безсознательно поднялъ голову и пріостановился. До него донесся говоръ двухъ голосовъ: словъ не слышно было, но онъ по звуку различилъ голоса Анатоля и его матери.

Они тутъ же смолкли, а черезъ нсколько мгновеній погасъ и свтъ въ кабинет. ‘Княгиня ушла, онъ пошелъ провожать ее до спальни’, сказалъ себ Скавронцевъ, проходя дале.

Его тянуло подъ окно Тата. ‘Что она, какъ?’ хмурясь, упрекая себя въ ‘глупости’ и то-и-дло пріостанавливаясь на пути отъ волненія, заливавшаго ему грудь, говорилъ себ Скавронцевъ…

Онъ замеръ въ нсколькихъ шагахъ отъ ея балкона. Изъ глубины ближайшей комнаты, сквозь отворенную настежь дверь, пламя одинокой свчи добгало трепещущимъ лучомъ до длиннаго кресла, въ которомъ она, въ бломъ ночномъ пеньюар, полулежала, блдная какъ и ея ткани, съ руками безжизненно опущенными на колни, устремивъ пронзительно глядвшіе впередъ глаза прямо на него, на Скавронцева…

Она слышала издали шаги его, она его видла, она словно ожидала его тутъ.

— Ну, что довольны? проговорила она прежде, чмъ онъ усплъ разглядть ее хорошенько, сообразить, притти въ себя…

Онъ поднялся къ ней на балконъ, остановился… Ноги его дрожали…

— Чмъ ‘доволенъ’, что это вы? проговорилъ онъ въ смущеніи.

— А вы не знаете еще? отвтила она кроткимъ, желчнымъ смхомъ:— они вамъ еще не повряли, не плакали, не жаловались?..

— Я никого не видлъ…

— А я имла удовольствіе… Я просила ихъ оставить меня одну, не мучить… но братецъ, Анатолій Васильевичъ, счелъ долгомъ притти объясняться… и колоть, будто я сама… будто мало мн всего этого униженія…

Голосъ ея оборвался, она глядла на Скавронцева сверкающими, злыми глазами:

— Онъ, изволите видть, все сдлалъ, все подготовилъ, ‘какъ всегда’, какъ ‘всю жизнь свою’, но я также, ‘какъ всегда’, я сумла все разстроить, все испортить… Они десять лтъ, видите-ли, не могутъ съ рукъ меня сбыть, все такъ хорошо, умно подготовятъ и, не смотря на это, все каждый разъ обрывается по моей вин… Братецъ теперь ршительно отказывается отъ дальнйшихъ стараній, ‘il ne peut plus rien’, онъ предоставляетъ меня моей ‘несчастной судьб’, ‘ mon triste sort’, онъ такъ и сказалъ… Красиво, не правда-ли?… Я его попросила уйти… Еслибъ онъ не послушался, я побжала бы кинуться въ рку… Вы его видли? спросила она вдругъ.

— Кого, Анатоля?

— Нтъ, какъ отрзала Тата,— того?

— Мы встртились, когда онъ узжалъ… Онъ просилъ меня передать Анатолю его благодарность и прочее, если ему не случится самому быть у васъ еще разъ, молвилъ Скавронцевъ, не отрывая отъ нея взгляда,— онъ сказалъ мн при этомъ, что черезъ три дня детъ обратно въ армію. Я, признаюсь, тутъ же подумалъ…

— Что я ему отказала и теперь, какъ два раза предъ этимъ? не дала ему договорить она и засмялась снова своимъ желчнымъ, судорожнымъ смхомъ.— Нтъ, онъ взялъ свое на этотъ разъ, онъ отомстилъ, скверно, жестоко, подло отомстилъ мн, женщин!.. Lizzy Баханская предваряла меня: ‘Gare Mphisto!’ говорила она. Онъ не уметъ прощать, этотъ человкъ, онъ… Онъ хорошо сдлалъ! неожиданно, голосомъ глубокаго отчаянія, отъ котораго перевернуло всю внутренность у Скавронцева, воскликнула она,— онъ нашелъ себ ‘тихую, ясную, голубоглазую’ двочку, которая, вроятно, никогда и не помышляла о такомъ счастіи и будетъ любить просто его, а не его ‘position sociale’, не наслдство Соковнина… Онъ знаетъ, что у насъ это иначе ведется, что насъ воспитываютъ для того, чтобы мы сами молодость свою, умъ сердце, красоту умли предлагать au plus offrant…

Скавронцевъ глядлъ на нее, усиленно переводя дыханіе, съ мучительной тоской, съ безконечною любовью…

— Что же вы, молчите, воскликнула она съ гнвомъ,— разв у васъ словъ никакихъ на это нтъ?

Онъ какъ былъ, самъ не вдая, что длаетъ, упалъ къ ея ногамъ, прижимаясь головою къ ея колнямъ:

— Что же мн говорить? шепталъ онъ, весь дрожа въ какомъ-то водоворот охватившаго его неотразимаго чувства,— я не знаю, что это за человкъ, что это за люди!… Знаю то, что еслибы былъ я на его мст, такъ и схватилъ бы я васъ обими руками, прижалъ бы къ себ, не выпускалъ бы до самой смерти…

Голова его пылала полымемъ. Не помня себя, онъ охватилъ ея станъ, привлекая ее къ себ съ неудержимой уже страстью безумнаго желанія…

— И вы одни… одни любите меня на этомъ свт! лепетала она разсянно и безмолвно, отдаваясь его дружескимъ поцлуямъ…

И вдругъ вспрянула, оттолкнула его всею силою своихъ рукъ:

— Оставьте меня, какъ вы смете… вы негодяй!…

——

На другой день, часу въ девятомъ утра, горничная княжны принесла. Александру Андреевичу въ запечатанномъ конверт письмо слдующаго содержанія:

‘Вы должны понять, что видть васъ, жить под однимъ кровомъ, я не въ состояніи. Жду отвта.’

Губы его чуть-чуть изогнулись въ горькую усмшку…

— Хорошо, спокойнымъ голосомъ сказалъ онъ горничной, разрывая какъ бы въ разсянности принесенную ею записку въ мелкіе кусочки,— скажите княжн, что я уже веллъ запрягать лошадей и вызжаю черезъ полчаса, и вс ея порученія въ город исполню аккуратно.

Анатоль Можайскій, очень удивившійся внезапному отъзду своего управляющаго, не предварившаго его объ этомъ ни единымъ словомъ, пришелъ въ совершенное недоумніе, получивъ отъ него дня черезъ три письмо, адресованное изъ города, въ которомъ проживала семья Александра Андреевича, и извщавшее, что онъ, Скавронцевъ, узнавъ, что правительство, ‘въ виду непріятностей, длаемыхъ ему Беконсфильдомъ’, намрено отправить ‘значительныя силы къ границамъ Индіи’, ршилъ ‘попытаться военнаго счастія’, то-есть поступить въ туркестанскую армію. При этомъ упоминалось въ короткихъ словахъ, что подробный отчетъ по управленію имніями, приготовленный къ прізду хозяина, равно и состоящія по касс суммы сданы главному конторщику Фирсову, въ чемъ и дана симъ послднимъ Скавронцеву прилагаемая къ письму расписка.

‘Онъ съ ума сошелъ!’ ршилъ Анатоль,— и въ тотъ же день покатилъ по желзной дорог въ *** ‘отыскать и усовстить этого оригинала…’ Но онъ его уже тамъ не засталъ…

——

Улыбнулось-ли ‘военное счастье’ Александру Андреевичу въ Средней Азіи, невдомо никому, такъ какъ онъ никому не пишетъ. Его ожирвшая, но неизмнно врною ему пребывающая Врочка льетъ о немъ нескончаемыя слезы, какъ о покойник, хотя въ спискахъ объ умершихъ, за которыми трепетно слдитъ она по Русскому Инвалиду, имя его до сихъ поръ не значилось…

Княжна Тата прошлою зимою собралась было совсмъ въ монастырь, но вдругъ отложила намреніе, такъ какъ графиня Нелли Авалова, продолжающая ‘обожать’ ее все съ тою же изысканною и тонкою экзальтаціей чувствъ, придумала сосватать ей ‘un sien oncle’, графа де-Браге, офранцуженнаго Шведа, владющаго замкомъ въ Альзас, человка лтъ довольно зрлыхъ, ‘mais trs bien conserv’, судя по присланной имъ племянниц на этотъ предметъ фотографической карточк, получившей полную аппробацію со стороны маленькой княгини и ея сына. Карточку княжны графиня Нелли, въ свою очередь, отправила ‘en toute confidence’ къ альзасскому дяд, который со слдующею же почтой заявилъ, что находитъ ‘изображенную на ней особу aussi distingue que charmante’. Сватовство путемъ переписки идетъ, кажется, на этотъ разъ серьезно на ладъ. Вопросъ въ послднее время стоялъ только на томъ, будетъ-ли назначенное ‘ la princesse Natalia’ приданое уплачено ‘en mtalliques ou en papier-roubles’, что должно было окончательно ршить пріздъ или непріздъ графа де-Браге въ Россію. Но маленькая княгиня не сомнвается, что онъ прідетъ, такъ какъ это теперь зависитъ только отъ ‘lger sacrifice’ со стороны Анатоля въ пользу сестры, а она очень хорошо знаетъ, что Анатоль ‘всегда только о томъ и думалъ, чтобы Тата ‘fasse un parti convenable’.

КОНЕЦЪ.

Читайте также: