Н. А. Добролюбов, Страхов Николай Николаевич, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

Н. А. Добролюбовъ

по поводу перваго тома его сочиненiй

‘Время’, No 3, 1862

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/MARCH/Dobrolub.htm

_____

Добролюбовъ умеръ. Могила, какъ говорили въ былое время, напоминаетъ о вчности, но въ сущности она напоминаетъ о вчности и теперь. Мысль невольно расширяется и углубляется, а слдовательно и длается спокойне. Частныя, случайныя, временныя обстоятельства теряютъ ту важность, которую они можетъ-быть имли для насъ, жизнь переходитъ въ исторiю, человкъ становится законченнымъ фактомъ, требующимъ отъ насъ пониманiя своего полнаго смысла.

Ткъ мы желали бы говорить о Добролюбов, хотя такой голосъ можетъ-быть не попадетъ въ тонъ другихъ голосовъ. Надъ могилою Добролюбова въ настоящее время происходятъ такiя странныя вспышки страстей, какъ это рдко случается. Его поклонники и друзья до того страстны и скоры въ своихъ превознесенiяхъ, что невольно вызвали отпоръ, — вызвали насмшки и глумленiя, которыхъ безъ этого, безъ сомннiя, не заслужилъ бы покойникъ. Поэтому наше желанiе говорить о Добролюбов спокойно и прямо, можетъ показаться страннымъ. Да и вообще во времена увлеченiй разсужденiя кажутся лишними и ненужными. Зачмъ разсуждать, когда достаточно чувствовать? Зачмъ цнить и взвшивать, когда нужна только симпатiя? Да и чт вы хотите длать? скажутъ намъ. Вы хотите писать критику на сочиненiя критика, хотите анализъ подвергать анализу, сажать мысль на мысль? Кчему намъ эти тонкости и ухищренiя? Мы хотимъ чего-нибудь боле простого, пряме идущаго къ длу.

По счастiю мысль иметъ свои неотъемлемыя права. Какъ бы ни велика была сумятица мннiй, какъ бы ни были сильны порывы увлеченiй, никто не ршится идти противъ мысли до конца. Много людей слпыхъ и ослпленныхъ, но нтъ такихъ, которые бы сознательно проповдывали слпоту, которые находили бы, что лучшее средство не сбиться съ пути состоитъ въ томъ, чтобы закрыть глаза. Наконецъ истина непобдима. Кто разъ открылъ глаза и увидлъ ее, тотъ уже напрасно будетъ потомъ закрывать ихъ, чтобы непомнить того, что они видли.

Если же такъ, если мысль иметъ такую всемогущую и неизбжно-покоряющую силу, то вмсто того чтобы избгать ее, мы скоре должны на нее надяться. Если мы дорожимъ нашими чувствами, если даемъ имъ глубокое значенiе, то мы скоре должны быть уврены, что они не противорчатъ истин, что истина рано или поздно оправдаетъ ихъ. Кто крпко вритъ сердцу, тотъ не можетъ малодушествовать и слдовательно долженъ врить заране, что умъ подтвердитъ его сердце. Мысль и чувство не отрицаютъ другъ друга, а напротивъ, взаимно и тсно связаны между собою. Только пустыя мысли безсердечны, только пустыя чувства безсмысленны.

Нельзя хорошо говорить о литератур, не питая любви къ литератур, а слдовательно наоборотъ, всякое врное сужденiе о литератур свидтельствуетъ объ извстной симпатiи къ ней. Страхъ передъ истиною во всякомъ случа есть чувство ложное.

Итакъ начнемъ же. Какъ скоро дло идетъ о литературномъ произведенiи или литературномъ дятел, невольно припоминается общiй взглядъ на нашу литературу, который давно уже утвердился и отъ котораго отказаться едвали еще возможно. Этотъ взглядъ состоитъ въ томъ, что наша литература, какъ и вс другiя стороны нашей жизни, представляетъ боле печальныхъ, чмъ отрадныхъ явленiй. Извстно, что наша жизнь умственная, поэтическая и всякая другая есть бдная и жалкая жизнь. Наше развитiе совершается до сихъ поръ поразительно болзненно. Въ самомъ дл, перебирая одно за другимъ вс его явленiя, мы не можемъ не видть, что вс они какъ-будто поражены недугомъ, раскрываются слабо и уродливо. Всмъ знакомо замчанiе, что наши дятели обыкновенно рано умираютъ. Какъ сломано ихъ физическое здоровье, такъ же точно ихъ таланты бываютъ болзненно искажены. Величайшiя дарованiя часто неизбгаютъ уродливости. Вообще же наши таланты быстро гаснутъ, наши умы часто блестящи и глубоки, но обыкновенно безплодны.

Мы высоко цнимъ все прекрасное въ нашихъ дятеляхъ. Насъ соблазняютъ иногда радостныя мечты. Въ смутныхъ явленiяхъ мы любимъ замчать признаки богатырской силы. Намъ иногда ясно слышится неслыханная свжесть и мощь русской души. Но такъ смотримъ только мы, русскiе, да притомъ тутъ же еще и подсмемся надъ собою за подобные взгляды. Другiе же народы смотрятъ на насъ съ величайшимъ высокомрiемъ, и мы чувствуемъ всю справедливость этого высокомрiя. Наша почва какъ-будто неспособна производить широкiя и крпкiя деревья, она раждаетъ только недорастающiя и скоро гибнущiя растенiя. Въ нашей жизни недостаетъ простора для дятельности, нтъ возможности счастливаго развитiя, правильнаго, широкаго раскрытiя силъ. Отсюда понятно, почему мы такъ страстно любимъ напримръ Пушкина, явленiе почти совершенно исключительное. Пушкинъ — это дерево, которое выросло среди палящей и безводной пустыни, цвтокъ, который распустился въ трещин безплодной и безжизненной скалы. Чувствуя эту пустыню, ясно сознавая бдность окружающей насъ жизни, мы любимъ его какъ почти единственное зрлое явленiе, какъ человка столь богатаго и крпкаго своими особенными силами, что наша атмосфера не могла задержать его развитiя. Безобразiе нашей жизни его сгубило, онъ погибъ, какъ многое у насъ погибаетъ, но это былъ единственный цвтокъ, который прежде гибели распустился въ полномъ своемъ великолпiи.

Итакъ не будетъ ничего страннаго, особеннаго или необыкновеннаго, если мы и Добролюбова отнесемъ къ недорастающимъ и болзненнымъ явленiямъ нашей жизни. Таково вдь громадное большинство нашихъ литературныхъ явленiй. Мы не скажемъ ничего исключительнаго, если найдемъ, что Добролюбовъ есть также сила, развившаяся ненормально, въ сторону, безобразно.

Мы скажемъ это о Добролюбов даже пряме и опредленне, чмъ о какомъ-нибудь другомъ явленiи, потомучто признаки ненормальности здсь бросаются въ глаза боле чмъ гд-нибудь. Въ самомъ дл, мы легко можемъ смотрть на Добролюбова свысока. Побужденiе къ такому взгляду безъ сомннiя у многихъ очень сильно и даже непобдимо. Дло не въ томъ, что Добролюбовъ писалъ только журнальныя статьи, легкiя рецензiи, шуточные стихи ‘Свистка’ и т. п. Мы сумли бы понять достоинства его дятельности, несмотря на ея форму, мы знаемъ какую важность и какую цну могутъ имть легкiя шуточки и всякаго рода свистопляска. Но въ настоящемъ случа насъ отталкиваетъ не форма, а содержанiе дла. Мы чувствуемъ желанiе взглянуть свысока на Добролюбова потому, что находимъ у него очевидные недостатки, — промахи всякаго рода, мысли неточныя, недодуманныя, мелкiя, фальшивыя, вопiющiя противорчiя и плоскости, концы, вовсе неидущiе къ началу, начала недоведенныя до конца и т. д. Этихъ ошибокъ, этихъ примровъ всякаго рода путаницы и безсвязицы можно было бы набрать въ сочиненiяхъ Добролюбова столько, сколько угодно.

На это должны обратить вниманiе защитники и приверженцы Добролюбова. Они должны принять въ соображенiе, что мы люди образованные, а пожалуй и ученые. Мы просвщены западомъ, остороумiе, глубокомыслiе, ученость и всякаго рода умственныя достоинства знакомы намъ не по слухамъ или именамъ, а на самомъ дл, по лучшимъ образцамъ запада, этой ‘страны святыхъ чудесъ’, какъ сказалъ поэтъ. Мы вкусили отъ великолпныхъ плодовъ западной жизни и вполн умемъ наслаждаться ими. И потому, еслибы намъ предложили вопросъ: принадлежимъ ли мы къ поклонникамъ Добролюбова? — мы могли бы обидться, какъ Гамлетъ щигровскаго узда и отвчать: ‘помилуйте! за кого вы меня принимаете? Я Гегеля изучалъ, милостивый государь, я Гёте знаю наизустъ. Какъ же я могу быть поклонникомъ Добролюбова!’

Такое отношенiе нетолько къ Добролюбову, но и къ явленiямъ несравненно боле сильнымъ и блестящимъ, есть не выдумка и не предположенiе, а дйствительный, очень распространенный фактъ. На него стоитъ обратить вниманiе. Это не простая ошибка, не неумнье цнить, проистекающее отъ воображаемаго, мечтательнаго величiя маштабовъ. Случается, что наши доморощенные нмцы презрительно отзываются о русской литератур. ‘Зачмъ я стану читать — говоритъ иной — Пушкина или Гоголя? Если я захочу почитать, я возьму Гёте, Шиллера.’ И между тмъ на самомъ дл онъ и не читаетъ и не понимаетъ ни Гёте, ни Шиллера. Не о подобныхъ сужденiяхъ мы говоримъ. Нтъ, мы дйствительно такъ развиты, такъ изощрили свои способности, такъ привыкли къ глубин взглядовъ, къ мастерству изложенiя, что имемъ право цнить явленiя по этимъ маштабамъ, находящимся въ нашемъ полномъ обладанiи.

Въ этомъ случа взглядъ нашъ часто бываетъ шире и свтле, чмъ у любого европейца. Это замчанiе также давно сдлано и представляетъ дйствительный фактъ. Европейцу, даже глубоко образованному, можетъ многое нравиться, чт намъ справедливо кажется мелкимъ и плоскимъ. Французское остроумiе намъ кажется дтскимъ, нмецкiя глубокомысленности — слишкомъ наивными, англiйскiй юморъ — черезчуръ сантиментальнымъ и узкимъ. Мы способны стать выше всего этого съ нашею шириною и глубиною взгляда, мы часто подшучиваемъ надъ узкими и закрпшими понятiями Европы…

Тмъ легче мы возвышаемся надъ нашею собственною литературой. Ея бдность, слабость, молодость — стали у насъ избитымъ общимъ мстомъ. На наши журналы, на наши стихи, повсти, критики мы смотримъ часто свысока и имемъ на это повидимому вс права, какiя нужно: мы легко находимъ ихъ недостатки и знакомы съ явленiями несравненно лучшими.

Все это фактъ, все это живыя черты нашего развитiя. ‘Мы Гегеля изучали, мы Гёте знаемъ наизустъ!’ Спрашивается однакоже, дйствительно ли это явленiя вполн отрадныя? Нетрудно увидть и оборотную сторону медали. Въ самомъ дл, какой плодъ всего этого умничанья и высокомрiя? Повидимому оно представляетъ прекрасный знакъ и подаетъ блестящiя надежды. Если у насъ такъ много умныхъ людей съ широкимъ и свтлымъ взглядомъ, если мы такъ тонко и врно умемъ цнить наши литературныя произведенiя и находить ихъ недостатки, то должно думать, что печальное состоянiе литературы скоро прекратится и замнится самымъ блистательнымъ. Если люди такого всесторонняго и трезваго ума возьмутся за дло, то оно должно оказать необыкновенные успхи. Но чтоже бываетъ на самомъ дл? Увы! Эти простые и естественные расчеты никогда не исполняются какъ слдуетъ. Эти люди, столь врно умющiе цнить дйствiя и произведенiя другихъ, сами никогда не берутся за дло, не умютъ за него взяться, а если берутся, не умютъ его длать. Они — отличные умники на то, чтобы замчать нелпости и промахи, они страшно сильны отрицательною стороною, но вполн цнить положительное, а еще боле — производить его они оказываются совершенно неспособными.

Вотъ въ чемъ наша бда, вотъ горе, которое мы терпимъ. Будучи необыкновенно умными людьми, мы поражены недугомъ безплодiя, лишены всякой производительности. Мы лишены способности производить и дйствовать именно потому, что такъ хорошо понимаемъ вс односторонности и неправильности, въ которыя можетъ впасть человкъ производящiй и дйствующiй. Слишкомъ широкое сознанiе убиваетъ въ насъ дятельную силу. У насъ недостаетъ того простодушiя, той увренности въ себ, того сосредоточенiя мыслей на немногихъ предметахъ и задачахъ, при которомъ только и возможны дятели.

Итакъ осуждая нашихъ дятелей, какiе у насъ есть, мы не должны забывать распространять наше осужденiе такъ-сказать и на зрителей и судей ихъ дятельности. Добролюбовъ былъ однимъ изъ такихъ дятелей. Признанiе того, что онъ представляетъ явленiе слабое и искажонное, вовсе не есть униженiе Добролюбова, а наше собственное униженiе, наше собственное горе, которое нтъ нужды скрывать, а скоре нужно громко высказать. Еслибы наше развитiе было правильно и богато, то мы могли бы конечно съ гордостью и чувствомъ собственнаго достоинства отказать Добролюбову отъ важнаго мста въ этомъ развитiи. Но теперь, осуждая Добролюбова, мы вмст осуждаемъ и все наше развитiе вообще. Слдовательно тутъ нтъ мста никакой заносчивости и гордости. Отъ такого осужденiя намъ ничуть не легче, дло не проясняется и не улаживается, а только больше и больше запутывается. Человку богатому ничуть не тяжело замтить, что на его плать явились пятна или что оно разорвалось, ему нетрудно и прихотничать въ этомъ случа, быть очень взыскательнымъ къ своей одежд, потомучто онъ всегда можетъ замнить ее чистою и лучшею. Но каково ясно видть и пересчитывать пятна и дыры на своемъ армяк тому, кто твердо знаетъ, что этотъ армякъ у него единственный и что на новую одежду денегъ нтъ, а есть только надежды?

Наше сознанiе есть вмст и наше наказанiе, оно ясно, но безплодно и потому мучительно.

______

Намъ нужно однако же еще доказать, что Добролюбовъ былъ дйствительно нашимъ дятелемъ. Потомучто безъ сомннiя у насъ найдется множество людей, которые будутъ смотрть на него съ тмъ высокомрiемъ, о которомъ мы говорили. Многiе конечно увидятъ въ немъ только главнаго рыцаря, полководца свистопляски, многiе почтутъ его явленiемъ эфемернымъ, побочнымъ, несущественнымъ и всю его дятельность сравнятъ съ шумомъ пустой бочки, которую везутъ по тряской мостовой. Попробуемъ доказать всю несправедливость такихъ мннiй.

‘Современникъ’ тотчасъ посл смерти Добролюбова объявилъ, что послднiе четыре года своей жизни, слдовательно отъ 1858 до 1861 года включительно, Добролюбовъ стоялъ во глав русской литературы. Если признать это врнымъ въ буквальномъ смысл, то въ важномъ значенiи Добролюбова нельзя будетъ и усомниться. Если же изъ словъ ‘Современника’ выводить самое акуратное и точное слдствiе, то изъ нихъ слдуетъ покрайней-мр, что Добролюбовъ послднiе четыре года стоялъ во глав ‘Современника’. И это очень много. Если наконецъ вовсе не врить ‘Современнику’ и уменьшить значенiе Добролюбова на половину, то все-таки будетъ очень достаточно.

Въ самомъ дл, что бы ни говорили, ‘Современникомъ’ шутить невозможно. Впродолженiи этихъ четырехъ лтъ, когда въ немъ участвовалъ Добролюбовъ, онъ былъ самымъ любимымъ русскимъ журналомъ. Успхъ и успхъ постоянный есть во всякомъ случа важное явленiе, котораго причины стоятъ полнаго вниманiя. Конечно неправы т, кто видятъ въ успх прямое и несомннное доказательство превосходства, но неправъ будетъ и тотъ, кто необратитъ на успхъ никакого вниманiя. Значенiе успха въ особенности важно, если мы станемъ разсматривать дло не отвлеченно, а именно съ его жизненной стороны, въ отношенiи къ дйствительности. Мы имемъ въ нашей литератур нсколько примровъ большого успха. Попробуемъ сравнить ихъ съ ‘Современникомъ’. ‘Сынъ Отечества’ въ настоящую минуту есть самая распространенная изъ нашихъ газетъ. Причины его успха очень ясны. Онъ общедоступенъ, онъ стоитъ въ уровень съ понятiями массы. Онъ съ замчательною ловкостью уметъ служить вкусамъ этой массы, онъ не брезгуетъ ничмъ, чт можетъ привлекать ея любопытство. Его популярность произошла не случайно, а вытекаетъ естественно изъ самого его характера. Немало было и есть газетъ, которыя принимались соперничать съ ‘Сыномъ Отечества’, ни одна не имла большого успха и причина этому ясна: вс он брали слишкомъ высоко, вс были брезгливы и односторонни. Мало того, — вслдствiе своей исключительности и желанья держать высокiй тонъ, он становились сухи, скучны, вялы, теряли жизнь и разнообразiе. Съ другой стороны, чмъ значительне недостатки ‘Сына Отечества’, тмъ хуже для насъ. Въ самомъ дл, несмотря на многочисленныя попытки, очевидно никто не сумлъ повести дло лучше.

Нельзя не замтить, что у ‘Современника’ есть общая черта съ ‘Сыномъ Отечества’, кстати — тотъ же ‘Сынъ Отечества’ постоянно указываетъ на эту черту. Они состоятъ въ общедоступности, въ общезанимательности всхъ статей журнала. Легкость, съ которою он читаются, свидтельствуетъ о легкости, съ которою он пишутся, о томъ живомъ желанiи бесдовать съ читателями, которое конечно никакъ не можетъ быть поставлено въ упрекъ журналу. Но ‘Современникъ’ разумется иметъ еще другiя, боле важныя достоинства.

Довольно часто сравниваютъ ‘Современникъ’ съ ‘Библiотекою для чтенiя’ временъ О. И. Сенковскаго, которая также имла успхъ до тхъ поръ неслыханный на Руси. Сравненiе это очень врно, но при немъ необходимо принимать въ расчетъ огромное различiе, зависящее отъ характера времени. Это различiе все въ пользу ‘Современника’ и представляетъ отрадное явленiе нашего прогреса. На чемъ основывался успхъ Сенковскаго? На томъ же отрицанiи, которымъ такъ силенъ ‘Современникъ’. Неистощимыя шутки Барона Брамбеуса нравились масс именно потому, что рушили всякаго рода авторитеты и слдовательно хоть на минуту давали вздохнуть свободно людямъ, до тхъ поръ безмолвно гнувшимся подъ ихъ тяжестью. Весело было засмяться отъ души среди всеобщей, большею частью безсмысленной серьозности. Но на чемъ опиралось отрицанiе Сенковскаго? Опорою ему служили голый матерьялизмъ и скептицизмъ, доходившiй до послднихъ граней, до ярой насмшки надъ самимъ собою, почти до трагическаго сознанiя пустоты, которое замтно напримръ въ ‘Превращенiи головъ въ книги и книгъ въ головы’. Сенковскiй смялся надо всмъ, надъ философiею и политикою столько же, сколько надъ русскою литературою.

Съ тхъ поръ дла много подвинулись впередъ. Отрицанiе ‘Современника’ несравненно выше отрицанiя ‘Библiотеки для чтенiя’ именно потому, что иметъ боле положительныхъ основъ. ‘Современникъ’ не смется надъ философiею, онъ объявилъ себя послдователемъ послдняго философа, которымъ завершается исторiя философiи. Въ критик онъ не держится, какъ Брамбеусъ, принципа личнаго вкуса, которому законъ не писанъ, но признаетъ весьма твердыя, хотя и очень общiя правила. Въ политик онъ уметъ видть прогресъ и держится извстныхъ убжденiй. Однимъ словомъ, если мы сравнимъ ‘Современникъ’ съ ‘Библiотекою’ Сенковскаго, то найдемъ огромный шагъ впередъ, и этотъ шагъ состоитъ въ большомъ развитiи положительныхъ началъ. ‘Современникъ’ несравненно больше вритъ, несравненно больше признаетъ, чмъ нкогда врила и признавала ‘Библiотека’. Вмст съ тмъ отрицанiе, получивъ больше опоры, прiобрло больше силы, глубины и теплоты.

Но этого мало. Извстно, что ‘Библiотека для чтенiя’ съ перваго же разу оттолкнула отъ себя многихъ дятелей тогдашней литературы. Ея легкомыслiе и безвкусiе вооружили противъ нея тогдашнихъ поэтовъ и ученыхъ. Извстно, что къ числу недовольныхъ журналомъ Сенковскаго принадлежали люди, которые по своимъ достоинствамъ занимали тогда первое мсто въ нашемъ умственномъ мiр. Въ ‘Библiотек’ участвовали Тимофеевъ и Кукольникъ, но Пушкинъ и Гоголь не принимали никакого участiя. Такимъ образомъ мы можемъ сказать, что ‘Библiотека’, несмотря на весь ея успхъ, стояла ниже уровня, до котораго подымалась въ ея время литература, что угождая масс, она нисколько неудовлетворяла высшихъ представителей литературы.

Совершенно не то съ ‘Современникомъ’. Въ эти годы, когда Добролюбовъ ‘стоялъ во глав его’, ‘Современникъ’ былъ положительно выше всхъ журналовъ по сочувствiю къ нему литературы. Въ немъ постоянно являлись наши лучшiя имена — Тургеневъ, Островскiй, въ немъ дятельно участвовали весьма уважаемые и самые популярные изъ нашихъ ученыхъ, напримръ Кавелинъ, Костомаровъ. Слдовательно ‘Современникъ’ никакимъ образомъ небылъ журналомъ второй руки, но постоянно стоялъ въ первомъ ряду.

И вотъ въ этомъ-то первостепенномъ журнал, имвшемъ наиболе блестящiй успхъ, Добролюбовъ былъ постояннымъ критикомъ, или, говоря обще, занималъ такое мсто, что могъ быть названъ главою журнала. Изъ всего этого кажется несомннно видно, что литература въ той или другой степени, но сама признавала его важнымъ дятелемъ, и слдовательно напрасно трудятся т, которые думаютъ его отрицать. Отрицать Добролюбова, какъ явленiе совершенно эфемерное и побочное, значитъ въ извстной степени отрицать литературу, какъ явленiе эфемерное и побочное.

______

Мы увидимъ это еще ясне, если ближе всмотримся въ дятельность Добролюбова. Онъ вступилъ въ литературу когда еще былъ очень молодъ, когда еще сидлъ на школьной скамейк. Эта молодость, которая конечно отразилась и на его статьяхъ, для многихъ служитъ соблазномъ къ высокомрному взгляду на Добролюбова. А между тмъ она должна служить напротивъ хорошимъ признакомъ для его дятельности. Блинскiй тоже выступилъ на литературное поприще нетолько до окончанiя курса, но даже вовсе не кончивъ курса. Извстно, какъ часто его попрекали этимъ, какъ недоученость ставилась ему въ жестокiй упрекъ. Если такъ, то весьма замчательно, что недоученые люди постоянно играютъ у насъ такую важную роль въ литератур. Это также живая черта нашего умственнаго развитiя. Какъ кажется, нужно быть именно недоученымъ, для того чтобы втянуться въ наше литературное движенiе. Стоитъ только позаботиться нсколько лтъ о развитiи своего ума и сердца, стоитъ только прiобрсти ту мудрость, которой недоставало Блинскому и Добролюбову, — и дло уже окажется невозможнымъ. Охота къ литератур, къ бесд съ читателями погаснетъ и не можетъ быть подогрта никакими искуственными средствами. Въ отношенiи къ литератур является взглядъ свысока, а въ самомъ взирател свысока является упорное безплодiе. Происходятъ люди высокомрнйшiе и всепонимающiе, но въ тоже время совершенно неспособные что-нибудь сдлать. Эти явленiя у насъ очень обыкновенны и представляютъ часто весьма различныя формы. Одни стараются всячески преодолть свое бездйствiе и вымучиваютъ изъ себя разбитыя фразы, отрывочныя произведенiя, на каждой строк которыхъ отзывается величайшее усилiе. Другiе довольствуются какою-нибудь единственною статейкою и затмъ всю свою дятельность сосредоточиваютъ въ саркастической улыбк, которую носятъ лтъ двадцать или тридцать сряду. Третьи впадаютъ въ самое пошлое озлобленiе на литературу, въ которой не могутъ принять участiя, и отводятъ себ душу непрерывною и весьма плодовитою бранью. Есть такiе, которые готовы писать о чемъ угодно, но никакъ не о литератур, къ ней они равнодушны и заняться ею серьозно они совершенно не въ силахъ. Есть наконецъ и такiе, которые зорко слдя за литературою и принимая въ ней живое участiе, длаютъ безпрестанныя, но безпрестанно неудачныя попытки вмшаться въ ея движенiе.

Вотъ къ чему приводитъ насъ глубина образованности. Для литературы остаются поэтому только молодые и недоученые люди. Они занимаются этими пустяками, которые мы почитаемъ ниже себя. Они обладаютъ тою странною охотою писать, тмъ желанiемъ изливать и объяснять свои мысли, которое у насъ уже укротилось или вовсе пропало. Они становятся дятелями, а мы созерцателями. И вотъ почему вс мы, то-есть Гамлеты всякаго рода и вида, мы, которые ‘Гегеля изучали и Гёте знаемъ наизустъ’, должны имть нкоторое смиренiе передъ жизнью, заслышавъ свжiй и крпкiй голосъ этихъ недоучившихся юношей, мы должны подобно Гамлету щигровскаго узда умолкнуть и сказать: ‘тс! тише! эти люди имютъ право говорить: они люди оригинальные и мы не въ прав мшать имъ жить!’

Что касается до Добролюбова, то здсь не можетъ быть никакого сомннiя. Стоитъ только вслушаться въ его рчь, чтобы признать за нимъ право говорить. Это не жованыя фразы, не искуственно составленныя и подготовленныя рчи: нтъ, ихъ широкое, обильное, живое теченiе сразу даетъ чувствовать ихъ естественность, ихъ правильное происхожденiе. Много ли времени писалъ Добролюбовъ, а сколько онъ написалъ! Онъ плодовитъ необыкновенно, онъ свободно принимаетъ всевозможныя формы, отъ серьозной критической статьи до шуточныхъ стихотворенiй, до шаловливой болтовни, которая тянется на нсколько листовъ. Такая кипучая и свободная дятельность должна же имть какой-нибудь источникъ. Что-нибудь одно изъ двухъ: или въ Добролюбов билась дйствительно живая струя, и тогда нельзя не признать за нимъ важнаго значенiя, или же все что онъ писалъ, было однимъ пустословiемъ, и тогда его дятельность, чмъ она была шире, тмъ большее представляетъ безобразiе. Т, которые пишутъ мало и неохотно, но зато тмъ больше и охотне пересуживаютъ и осуждаютъ многопишущихъ, должны скоре сознаться въ своемъ собственномъ безсилiи, чмъ стараться какъ-нибудь понизить значенiе Добролюбова. Его дятельность должна быть для насъ поученiемъ, насколько она правильно и естественно вытекала изъ состоянiя общества и литературы. Этого не должно забывать, какъ бы неправильны ни были другiя стороны этой дятельности.

______

Многiе называютъ Добролюбова публицистомъ и въ этомъ полагаютъ его существенную заслугу. На этомъ основанiи ему даже не ставятъ въ вину разныхъ промаховъ и недосмотровъ, которыми такъ обильны его статьи. Говорятъ, не въ этомъ дло: сущность заключается въ тхъ общихъ взглядахъ, на основанiи которыхъ онъ судитъ, въ тхъ страницахъ, гд критикъ отступаетъ на заднiй планъ и гд остается на сцен одинъ публицистъ. И однакоже весьма замчательное и характеристическое обстоятельство заключается въ томъ, что публицистъ-Добролюбовъ являлся въ вид критика Добролюбова. Для чего ему было почти постоянно носить эту маску, постоянно являться какбы въ чужой форм? Въ то самое время, когда онъ писалъ свои критики, публицизмъ въ прямой своей форм уже давно господствовалъ, напримръ въ ‘Русскомъ Встник’, гд зато почти вовсе не было критики. Слдовательно со стороны Добролюбова не была ли это чистая ошибка, неправильное и ненужное искаженiе дла?

Намъ кажется, что нтъ, что критики Добролюбова были въ отношенiи къ нему самому дломъ совершенно естественнымъ и соотвтствовали правильнымъ потребностямъ читателей. Публицизмъ въ форм критики уже сильно дйствовалъ у насъ въ статьяхъ Блинскаго. Въ этомъ случа Добролюбовъ былъ его прямымъ и непосредственнымъ продолжателемъ. Почему эта форма публицизма получила у насъ такое развитiе — это зависитъ отъ значенiя литературы вообще и отъ значенiя для общества нашей литературы въ особенности. Какова бы ни была наша литература, но если она есть, — она, какъ и везд, предствляетъ самое широкое, наиболе всмъ доступное, такъ-сказать самое явственное явленiе духовной жизни народа. Никакое другое явленiе не иметъ такой силы для развитiя массы, для вызова наружу и полнаго раскрытiя ея симпатiй и стремленiй. Слдовательно кто говоритъ о литератур, тотъ говоритъ о предмет живомъ и глубоко занимательномъ, и потому можетъ надяться, что его будутъ слушать. Въ особенности у насъ, гд другiя сферы умственной дятельности развиваются слабо, гд на литературу можно смотрть какъ на единственное явно живое и органическое явленiе, рчи о литератур до сихъ поръ суть рчи о предмет дйствительно-существующемъ, боле или мене для всхъ любезномъ, тогда какъ самая хитрая публицистская статья часто похожа на мечтанiя, на отвлеченныя соображенiя о предметахъ, никому незнакомыхъ въ дйствительности. Книги мы читаемъ и пишемъ въ дйствительности, настоящимъ образомъ, точно такъ какъ ихъ пишутъ и читаютъ европейскiе народы. Если же рчь идетъ объ англiйскомъ парламент, о суд присяжныхъ, объ аристократiи или демократiи, то мы сейчасъ чувствуемъ, что перенесены въ какой-то чуждый, отвлеченный мiръ, съ которымъ у насъ въ жизни нтъ ничего общаго.

Отсюда видно, что публицизмъ въ форм критики до сихъ поръ былъ у насъ правильное, естественное, а не уродливое и фальшивое явленiе. Въ сущности комедiя Львова или стихи Розенгейма составляли для публики боле живой, боле широкiй и интересный фактъ, чмъ напримръ извстная форма суда, никогда небывалая и неслыханная на Руси. Стихи у насъ есть, тогда какъ проявленiй жизни другого рода почти нтъ. Поэтому т, которые глядя свысока на литературу, вовсе не занимаются ею, длаютъ жестокiй промахъ въ отношенiи къ своей публик. Напротивъ ‘Современникъ’, имвши богатый критическiй отдлъ, конечно немало былъ обязанъ ему своимъ успхомъ и поступалъ въ этомъ случа съ большимъ тактомъ. Такъ или иначе, только во времена Добролюбова ‘Современникъ’ былъ единственнымъ журналомъ, котораго критическiя статьи имли всъ и который вмст постоянно и ревностно слдилъ за литературными явленiями.

Что касается до самого Добролюбова, то критическiя статьи, судя по самымъ этимъ статьямъ, были для него прямымъ и естественнымъ дломъ, а не простою маскою для прикрытiя другой дятельности. Какъ видно изъ всего, Добролюбовъ усердно изучалъ произведенiя нашей литературы, постоянно читалъ все что у насъ пишется, неразъ, какъ онъ самъ говоритъ, перечитывалъ то, что ему нравилось, однимъ словомъ онъ длалъ все, что требуется отъ настоящаго критика, съ любовью занимающагося своимъ дломъ. Онъ зналъ нашу литературу такъ, какъ ее немногiе знаютъ между нашими пишущими людьми, очень обыкновенно заражонными ходячимъ презрнiемъ къ родимой словесности. Если же такъ, то какое право мы имемъ сказать, что Добролюбовъ былъ собственно не критикомъ, а публицистомъ? Что до него самого, то онъ хотя былъ и публицистомъ, но хотлъ быть также настоящимъ критикомъ. Онъ писалъ большiя, серьозныя статьи о многихъ замчательныхъ явленiяхъ изящной словесности, явившихся въ его время. Скоре нужно отдать ему справедливость и сказать, что онъ имлъ силу какъ публицистъ особенно потому, что былъ критикъ.

Конечно критическая дятельность Добролюбова имла многiе характеристическiе недостатки, но они происходили вовсе не отъ того, что онъ былъ публицистомъ. Онъ не могъ какъ слдуетъ цнить главнйшiй ходъ литературныхъ явленiй, не умлъ точно опредлять мсто каждаго изъ нихъ и видть ихъ настоящую связь и отношенiе, но все это задачи трудныя, и изъ того, что онъ ихъ не выполнялъ, не слдуетъ, что онъ пренебрегалъ ими или не стремился разршить. Особенно замтный недостатокъ Добролюбова состоитъ въ томъ, что онъ пропускалъ явленiя, которыя по сил таланта непремнно должны были остановить на себ вниманiе критика, вполн способнаго цнить важность литературныхъ произведенiй. Къ числу ихъ относятся напримръ т явленiя, которыя какъ извстно нашимъ читателямъ, были разбираемы во ‘Времени’ подъ особымъ заглавiемъ ‘Явленiй, пропущенныхъ нашею критикою’. Такимъ образомъ общаго взгляда на литературу, который бы обнималъ вс ея произведенiя, у Добролюбова не было.

Другая характеристическая черта его критики состояла въ томъ, что пропуская важныя явленiя, онъ часто пускался въ многословнйшiя толкованiя о самыхъ неважныхъ, даже о вполн ничтожныхъ. Въ этомъ отношенiи можно бы составить любопытный списокъ подъ заглавiемъ: ‘Явленiя, пропущенныя читателями, но замченныя Добролюбовымъ.’ Въ самомъ дл множество книгъ, неимющихъ никакихъ достоинствъ или отличающихся только своимъ безобразiемъ, книгъ, о которыхъ что-называется совстно говорить, были разобраны Добролюбовымъ или покрайней-мр пространно осыпаны его шутками. Этотъ порядокъ, какъ извстно, ведется у насъ и до сихъ поръ. Чмъ нелпе и безобразне книга, тмъ врне можно расчитывать на появленiе рецензiй на нее. Дльная же вещь всего боле рискуетъ быть пропущенною, ‘Современникъ’ даже нашолъ, что статья о драм Мея во ‘Времени’ есть дурной признакъ для журнала.

То, что критика такъ усердно занимается безобразными явленiями, на первый взглядъ можетъ показаться также безобразiемъ. Нтъ сомннiя, что есть писатели и журналы, которые сочли бы даже ниже собственнаго достоинства заниматься пустыми книгами. Добролюбову была незнакома подобная щепетильность. Можно замтить пожалуй, что писать рецензiи на безобразныя явленiя очень легко, но чтоже это доказываетъ? Чт длается легко, то длается естественно, хранителямъ же собственнаго достоинства можно замтить, что если они не унижаются до разбора ничтожныхъ книгъ, то они вмст нимало не вознаграждаютъ этой воздержности разборомъ книгъ замчательныхъ. Что касается до насъ, то въ томъ вниманiи, которое обращалъ Добролюбовъ на книги посредственныя или положительно безобразныя, мы видимъ черту живой дятельности, замчательной именно со стороны публицизма. Книга нердко есть дло обманчивое. Человкъ не высказывается въ ней на распашку, онъ является передъ публикой и слдовательно постарается напередъ умыться, причесаться и застегнуться. Въ большей или меньшей степени, но въ своей книг всякiй остороженъ, боится проговориться, а иногда даже надваетъ маску несравненно красиве, чмъ его собственное лицо. Поэтому для того, кто изучаетъ нравы и дйствительныя мннiя толпы, гораздо интересне бываютъ не приличныя книги, а т, въ которыхъ случайно и простодушно авторъ является во всемъ безобразiи своихъ помысловъ. На этихъ образчикахъ, впрочемъ очень обильныхъ въ русской литератур, духъ массы, образъ ея понятiй изучается несравненно лучше, чмъ на сочиненiяхъ, вполн искусно обработанныхъ по иностраннымъ образцамъ. Не забудемъ здсь еще важной черты въ Добролюбов: онъ особенно распространялся о тхъ сочиненiяхъ, которыя фальшивили въ проповдыванiи гуманныхъ началъ, въ такихъ случаяхъ нельзя не отдать ему справедливости. Для чуткаго уха диссонансъ нестерпимъ и хуже всякой пошлой гармонiи, если эта гармонiя врно исполняется.

______

Итакъ дятельность Добролюбова иметъ важное значенiе и стоитъ полнаго вниманiя. Онъ не авторъ н,сколькихъ рецензiй, какъ говорятъ одни, а критикъ, котораго голосъ былъ всего слышне впродолженiи четырехъ лтъ исторiи нашей литературы, онъ не микроскопическое явленiе, какъ говорятъ другiе, а одинъ изъ главныхъ руководителей журнала, который имлъ огромный кругъ читателей и пользовался сочувствiемъ публики дотого, что имлъ право воображать себя самымъ лучшимъ и главнымъ журналомъ въ нашей литератур, состоящей почти изъ однихъ журналовъ. Вообще Добролюбовъ не юноша, подававшiй надежды, а литераторъ, имвшiй влiянiе, какое достается не всякому талантливому человку, а еще мене всякому человку, только плодовитому на писанье.

Т, которые признаютъ Добролюбова ничтожнымъ явленiемъ, очевидно вмсто нашего дйствительнаго литературнаго мiра создаютъ своимъ воображенiемъ какой-то особый мiръ, который одинъ у нихъ и считается дйствительнымъ. При взгляд на литературу они невольно проводятъ рзкую черту между явленiями, по ихъ мннiю совершенно пустыми и нестоющими вниманiя, и тми, которыя дйствительно заслуживаютъ имени литературы. Какъ бы произвольно они ни проводили эту широкую черту, мы готовы бы были согласиться съ ними, еслибы не видли вполн ясно, что явленiя, стоящiя у нихъ выше черты, большею частью такъ блдны, вялы и безжизненны, что сами по себ не заслуживаютъ особенныхъ хлопотъ. Нужно быть послдовательнымъ, и слдовательно смотря свысока на Добролюбова, нужно смотрть свысока уже и на всю литературу.

Мы увидимъ ясне значенiе Добролюбова, если намъ удастся опредлить ту живую струю, которая пробивалась въ его произведенiяхъ, давала имъ смыслъ и воодушевленiе и привлекала къ нимъ читателей. Эта главная черта, исходная точка всей дятельности, состоитъ по нашему мннiю въ отвлеченной мысли, въ стремленiи теоретически разсматривать предметы. Извстно, что Добролюбовъ и другiе люди того же направленiя уже давно были поэтому у насъ названы теоретиками. ‘Современникъ’ служитъ главнымъ проявленiемъ ихъ дятельности, но они очень многочисленны и вн ‘Современника’ и составляютъ одно изъ громадныхъ явленiй современной умственной жизни. Умеръ Добролюбовъ, но это направленiе мыслей съ нимъ не умерло, и оно не умретъ, хотя бы ныншнiе жрецы его потеряли свой авторитетъ или подверглись какимъ-нибудь другимъ бдамъ. Другой вопросъ — сохранитъ ли оно тоже значенiе и будетъ ли въ такой степени возбуждать сочувствiе публики?

Чтоже такое теорiя? Что такое отвлеченная мысль? Теорiя противополагается жизни, отвлеченная мысль — мысли конкретной. Характеризовать эти два рода мысли совершенно точно, наглядно отличить одну мысль отъ другой — очень трудно, по той простой причин, что почти никому не приходитъ въ голову находить какое-нибудь различiе между мыслями. Обыкновенно мы не замчаемъ того, какъ мы мыслимъ, каждый думаетъ, что онъ вполн обладаетъ искуствомъ мыслить и что вс мысли по сущности одинаковы, что он разнятся только по предмету, но не сами по себ.

Между тмъ мысли могутъ быть различны такъ-сказать по направленiю своего движенiя: одна можетъ идти къ предмету, другая отъ предмета. Мысль отвлеченная есть именно та, которая идетъ отъ предмета, которая удаляется отъ него, разрываетъ съ нимъ связь и довряется себ самой. Это будетъ мысль лишонная живой опоры и потому блдная и сухая, движущаяся одною голою логическою связью. Можетъ-быть впослдствiи, при разбор частныхъ случаевъ намъ удастся вполн ясно представить это понятiе. Теперь ограничимся общими замчанiями, по сущности дла мене ясными.

Отвлеченная мысль узка, одностороння, но зато ясна. Ея сила заключается въ томъ самомъ, что она не нуждается ни въ какой опор и не ищетъ ея ни въ чемъ постороннемъ. Ея слабость въ томъ, что она не иметъ регулятора, не иметъ поврки и поддержки и потому безпрерывно заблуждается.

Отвлеченiе состоитъ въ томъ, что оно образуетъ общую формулу и вритъ въ нее какъ въ дйствительность. Поэтому оно приписываетъ полное равенство всмъ предметамъ, подходящимъ подъ эту формулу. Поэтому отвлеченная мысль есть всегда мысль равняющая, сглаживающая различiя и обезцвчивающая явленiя.

Возьмите напримръ понятiе человкъ. Въ сущности этой общей формул нельзя приписать никакой дйствительности. Новорожденный и взрослый, идiотъ и генiй, древнiй римлянинъ и современный парижанинъ, — все это будетъ человкъ. Слдовательно въ дйствительныхъ людяхъ общаго отыскать нельзя. Общее существуетъ какъ возможность, а не какъ дйствительность. Отвлеченное мышленiе этого не знаетъ и разсуждаетъ о людяхъ такъ, какъ-будтобы вс они подходили подъ общую формулу — человка. Понятно какiя слдствiя могутъ отсюда произойти. Читатели можетъ-быть помнятъ, что еще недавно г. Чернышевскiй на этомъ основанiи усомнился въ упадк нравственныхъ силъ въ эпоху паденiя Рима. ‘Перестаньте говорить вздоръ, — говорилъ онъ: — вдь и тогда люди раждались съ желудкомъ, съ головой, съ мозгами, слдовательно какой же въ нихъ могъ быть упадокъ? Чмъ они были хуже другихъ людей?’

Отвлеченная мысль — это та мысль, которая всюду гонится за результатами, подо всмъ любитъ подводить итоги, какъ бы нибылъ широкъ и глубокъ предметъ, она, вмсто того чтобы углубляться въ него и слдовательно самой становиться шире и шире, стремится напротивъ сузиться, старается стянуть самый предметъ въ тсный кружокъ какой-нибудь голой формулы. Передъ художественнымъ произведенiемъ теоретикъ, вмсто того чтобы вникать въ творческое созданiе, задаетъ вопросъ: что изъ этого слдуетъ? что это доказываетъ? Ему нужна одна теорема и онъ непонимаетъ, что творчество, какъ и жизнь, неисчерпаемы и могутъ дать нескончаемый рядъ теоремъ. Увидвъ замчательную книгу, теоретикъ простодушно говоритъ: скажите мн ея содержанiе въ нсколькихъ словахъ! И онъ никакъ не можетъ поврить, что могутъ быть книги, которыхъ содержанiе требуетъ почти столько же словъ, сколько ихъ есть въ книг. Теоретикъ для ясности перелагаетъ стихотворенiе въ прозу, никакъ не воображая, что содержанiе поэтическаго стихотворенiя всего ясне и точне выражается именно стихомъ. Однимъ словомъ мысль теоретика не тяготетъ къ предмету, а напротивъ отвращается отъ него и уходитъ въ голую отвлеченность.

Принимать неполную мысль за полную дйствительность — вотъ корень всхъ заблужденiй человка, поэтому до тхъ поръ, пока человкъ признаетъ свою мысль за неполную, то-есть пока мысль еще идетъ къ предмету, а не отъ предмета, заблужденiе не можетъ имть большой крпости. Но какъ скоро мысль признаетъ себя полною, законченною, она представляетъ непоколебимое заблужденiе, которое разумется тмъ больше, чмъ меньше полноты и законченности иметъ она на самомъ дл. Мысль отвлеченная стремится къ завершенiю, къ законченности и слдовательно представляетъ заблужденiе на всхъ своихъ ступеняхъ кром послдней, то-есть когда она дйствительно завершена и закончена.

Читатель извинитъ насъ за темноту этихъ немногихъ фразъ, сейчасъ мы будемъ ясне, потомучто подойдемъ ближе къ предмету.

Стремленiе мыслить отвлеченно есть ничто иное, какъ стремленiе мыслить самостоятельно, стремленiе къ мысли, которая бы опиралась сама на себя и не требовала бы никакой посторонней подставки. Отвлеченная мысль во всякомъ случа есть мысль независимая, довольствующаяся сама собою. Такимъ образомъ время Добролюбова есть время независимой мысли, мысли отвергающей всякiе авторитеты и признающей полную автономiю. Глубоки ли причины этой самостоятельности, далеко ли она шла и какiе плоды принесла, — это другой вопросъ, но что главная привлекательность и главное побужденiе статей Добролюбова состояло въ чувств этой независимости и самостоятельности, — это намъ кажется несомнннымъ.

Господство отвлеченной мысли у насъ явилось не вдругъ. Безъ сомннiя оно развилось исторически и явилось послдовательно. Блинскiй можетъ быть названъ нашимъ главнымъ освободителемъ отъ предразсудковъ и авторитетовъ. Онъ первый твердымъ, горячимъ голосомъ проповдывалъ свободу мысли и усплъ возбудить движенiе въ дремлющихъ и покорныхъ умахъ. Прилежно работая надъ нашею литературою, онъ научилъ насъ отдавать самимъ себ отчетъ въ ея явленiяхъ и ничему не врить на слово. Но подъ конецъ своей дятельности, утомленный и озлобленный, онъ уже началъ впадать въ рзкости отвлеченiя. Непрочно ничто, чт растетъ на русской земл! Нашъ великiй критикъ, столь цпко державшiйся за проявленiя жизни въ нашей литератур, кончилъ тмъ, что оторвался отъ жизни, подъ конецъ своей отравленной жизни онъ уже былъ недоволенъ своимъ призванiемъ критика!

Всмъ памятно, чт было потомъ, какой мракъ и какая тишина воцарились въ литератур. Неслышно было даже самаго имени Блинскаго. Тмъ сильне была реакцiя, когда настало ея время. Признанiю какихъ бы то нибыло авторитетовъ въ литератур уже не было никакого мста. Да и вообще никакой ясной путеводящей нити, никакой твердой дороги впередъ не было видно. Т, которые явились въ это время, могли начинать съ чего хотли, были вполн предоставлены самимъ себ. Одинъ изъ такихъ людей былъ Добролюбовъ.

Въ ‘Современник’ было положительно высказано, что Добролюбовъ былъ лучше приготовленъ къ своему поприщу, чмъ Блинскiй, что онъ былъ образованне Блинскаго. Такимъ образомъ посл многихъ лтъ въ томъ журнал, которому основанiе и первое сильное движенiе далъ самъ Блинскiй, было поставлено знаменитому критику въ упрекъ то самое, чт такъ долго и съ такимъ озлобленiемъ повторяли его враги. Блинскiй — недоучившiйся студентъ. Если взять этотъ отзывъ въ совершенно-точномъ смысл, то онъ сводится на то, что Блинскiй не зналъ иностранныхъ языковъ, а Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понмецки. Какое великое преимущество! Но если мы разсмотримъ дло пошире, если взглянемъ на сферу, изъ которой вышли тотъ и другой, на почву, на которой развились ихъ умы, то совершенно ясно будетъ, что преимущество вовсе не на сторон Добролюбова. Обучался онъ больше чмъ Блинскiй, но воспитывался меньше, потомучто вокругъ него не было источниковъ воспитательнаго влiянiя.

Мы знаемъ откуда вышелъ Блинскiй, мы знаемъ имена его друзей, которые потомъ стояли и до сихъ поръ дйствительно стоятъ во глав нашей литературы и нашего умственнаго движенiя. Кружокъ Станкевича и другiе кружки, съ которыми онъ соприкасался, были лучшими всходами, какiе явились на почв воздлываемой московскимъ университетомъ. Эти люди составляли ту чистую, здоровую и плодотворную атмосферу, въ которой духовная жизнь Блинскаго получила свое первое развитiе. Отсюда онъ вынесъ несравненно больше, чмъ можно вынести изъ любого, самаго обширнаго и ученаго курса.

У Добролюбова никакой подобной почвы не было. Онъ учился въ нижегородской семинарiи, которая, какъ видно изъ ‘матерiаловъ для его бiографiи’, похожа на вс другiя семинарiи, и потомъ въ покойномъ педагогическомъ институт, который сильно отличался отъ другихъ свтскихъ высшихъ заведенiй, потомучто былъ хуже всхъ другихъ. Насколько Блинскiй крпко былъ связанъ со всмъ лучшимъ, чт расло на русской земл въ его эпоху, настолько Добролюбовъ былъ оторванъ отъ всякихъ живыхъ влiянiй.

Мы придаемъ важность тому, что Добролюбовъ былъ семинаристъ. По этому поводу необходимо войти въ нкоторыя объясненiя. Названiе семинариста въ настоящее время уже не можетъ быть дурнымъ признакомъ для литературнаго дятеля. Скоре же напротивъ, оно составляетъ хорошiй знакъ. Семинаристы проявили въ литератур такую энергiю дятельности, прiобрли такой всъ и значенiе, что все это даетъ благопрiятное понятiе о богатств духовныхъ силъ, скрывающемся въ семинарiяхъ.

Тмъ немене нельзя закрывать глаза на особенности, съ которыми обнаруживаются эти силы. Ихъ глухое и подавленное развитiе лишаетъ ихъ возможности принять вполн правильныя формы. Если есть существо, оторванное отъ всякой почвы, какую только можно назвать почвою, то это существо именно семинаристъ. Изъ родительскихъ домовъ, въ которыхъ обыкновенно все изломано и обезображено тяжолою рукою жизни, восьмилтнiе мальчики собираются въ губернскомъ город. Здсь ихъ встрчаетъ съ одной стороны — бдная, едва переносимая жизнь, съ другой стороны семинарiя, святилище наукъ и всякой мудрости. Семинарiя поглощаетъ собою всю жизнь семинаристовъ, потомучто только тутъ есть что-то свтлое, — товарищество, наука, движенiе. Для нихъ несуществуетъ никакихъ другихъ интересовъ, имъ нечего любить, кром того мерцающаго свта, который является имъ въ училищ. А этотъ свтъ есть нчто далекое и чуждое, онъ переноситъ ихъ въ какiя-то невдомыя страны, къ невдомой жизни, которая называется всемiрною исторiею, онъ озаряетъ передъ ними входъ ко всей роскоши человческой мудрости. И вотъ начинается дятельность на томъ поприщ, которое одно доступно, одно иметъ въ себ привлекательность. Тутъ одна награда, одна цль въ жизни — быть умне другихъ, одна мрка для измренiя человческаго достоинства — умъ, одна главная страсть — самолюбiе.

Интереса, боле исключительно господствующаго, какъ интересъ науки, въ семинарiи и представить себ невозможно. Извстно однако, чмъ оканчивается это усиленное возбужденiе: большею частiю оно гаснетъ подчиняясь формамъ лнивой, неразвитой, невжественной жизни. Умнйшiе и способнйшiе люди обыкновенно ровно ничего не длаютъ. Гораздо счастливе бываютъ т, въ комъ является реакцiя противъ всхъ началъ, власть которыхъ они признавали прежде безъ собственнаго изслдованiя. Тогда все зданiе, уродливо построенное на этихъ началахъ, рушится до самыхъ основанiй и истребляется тмъ безпощадне, чмъ тяжеле оно прежде давило молодыя плечи.

Все разметается прахомъ. Но чтоже остается? Остаются крпкiя силы и такая пустота, такая оторванность отъ жизненныхъ корней, какая рдко встрчается въ другихъ случаяхъ, при другомъ порядк длъ.

Мы знаемъ, что обстоятельства воспитанiя Добролюбова были несовсмъ такiя, въ какихъ находится большинство семинаристовъ. Но тмъ немене онъ былъ окружонъ этою атмосферою и дышалъ ею до прiзда въ Петербургъ. Какова была новая среда, въ которую онъ попалъ въ Петербург, мы почти незнаемъ. Можно наврное сказать только, что педагогическiй институтъ самъ по себ скоре могъ способствовать отрицательному взгляду на жизнь, чмъ положительному. Во всякомъ случа то обстоятельство, что Добролюбовъ кончилъ полный курсъ наукъ въ педагогическомъ институт, само по себ еще ничего не доказываетъ и не даетъ никакого права ставить кого бы то нибыло ниже Добролюбова.

Говоря о томъ, что Добролюбовъ и другiе дятели современной литературы вышли изъ семинарiи и что на ихъ дятельности отражается ихъ воспитанiе, мы вовсе не хотли сказать, что этотъ элементъ какъ-нибудь насильственно вторгся въ литературу, что онъ составляетъ чуждую для нея примсь. Нисколько, мы вполн уврены, что онъ получилъ особенную силу вслдствiе того, что требовался, что удовлетворялъ потребностямъ другихъ слоевъ общества. Пришла нужда въ такомъ элемент, и вотъ онъ всплылъ на поверхность, развернулся тамъ, гд было для него мсто. Въ нашемъ умственномъ развитiи явилось требованiе отрицанiя: понятно, что этому требованiю никто не могъ удовлетворить лучше семинаристовъ.

Для того чтобы видть, какъ рзко отразились на дятельности Блинскаго и Добролюбова обстоятельства, среди которыхъ они развились, стоитъ припомнить хотя немногiя черты, которыми различается дятельность того и другого. Блинскiй, этотъ недоучившiйся студентъ, былъ постоянно устремленъ душою къ святымъ чудесамъ запада. Сознаваясь печатно, что онъ не знаетъ понмецки, онъ однакоже безпрерывно твердилъ о Гёте, Шиллер, Гегел и пр. Онъ настаивалъ на необходимости образованiя, жолчно упрекалъ нашихъ писателей въ невжеств и въ конц концовъ всегда ссылался на философiю, на науку. Его противники и соперники, Булгаринъ, Сенковскiй постоянно смялись надъ нимъ за то, что онъ пишетъ непонятно, употребляетъ такiя слова какъ паосъ, объективность, что онъ заражонъ нмецкою философiею, которую при этомъ случа выставляли какъ бредъ разстроеннаго мозга и совершенную нелпость.

Понятно откуда проистекало подобное настроенiе Блинскаго. Надъ нимъ тяготла атмосфера западнаго образованiя, онъ вышелъ изъ среды, напитанной лучшими влiянiями европейской умственной жизни. Этому духу онъ оставался всегда вренъ.

Совершенно не то было у Добролюбова. Онъ шолъ не въ ту сторону, его статьи имли другой характеръ и заслужили не т упреки.

Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понмецки, но ни въ чемъ небыло видно, чтобы кто-нибудь изъ властителей думъ человчества властвовалъ и надъ его думами. Онъ писалъ ясне, легче, понятне, чмъ вс его противники и соперники, и не употреблялъ никакихъ хитрыхъ словъ. Онъ рдко ссылался на высшiе авторитеты науки, философiи и т. п., да и въ этихъ ссылкахъ небыло ничего важнаго. Главное же дло Добролюбова состояло въ такихъ разсужденiяхъ, при которыхъ вс авторитеты оказывались лишними и ненужными. Онъ соблазнялъ читателей тою легкостью и ясностью, съ которою разршалъ вопросы, и они переставали врить, что нужно чему-нибудь учиться или долго вдумываться, чтобы понимать важные предметы.

Поэтому Добролюбову длали упрекъ не въ туманности или преданности философскимъ бреднямъ, ему неразъ замчали, что онъ отучаетъ мыслить.

Странно было бы обвинять въ этомъ случа Добролюбова. Соблазняемые имъ были вдь не дти и слдовательно должны отвчать сами за себя. Не велика должна быть сила мышленiя, если она такъ легко отучается дйствовать! Какъ бы то нибыло, фактъ неподверженъ сомннiю. Какъ Блинскiй постоянно поднималъ наше образованiе и вызывалъ наши мыслящiя силы, такъ Добролюбовъ постоянно, хотя невольно, давалъ чувствовать ненужность образованiя и давая мысли большую крпость, недавалъ толчка ея движенiю.

Такъ это впрочемъ и должно было быть. Освобожденiе мысли необходимо влечетъ за собою хотя частный упадокъ образованiя. Образованiе вдь нужно и важно тому, кто ищетъ въ немъ себ опоры, кто на себя не полагается, а старается воспользоваться тмъ, чт сдлано другими. Но кто признаетъ себя самостоятельнымъ, кто не нуждается въ опор для своей мысли, потомучто считаетъ достаточнымъ опираться на самаго себя, тотъ не можетъ находить той же важности въ образованiи. Образованiе есть въ извстномъ смысл авторитетъ, ищутъ авторитетовъ и подчиняются имъ только люди еще слабые, ненадющiеся на свои силы, тотъ же, кто почувствовалъ себя самостоятельнымъ, свергаетъ съ себя этотъ авторитетъ какъ тяжолую цпь. Если же кто-нибудь въ одно прекрасное утро оказался совершенно довольнымъ своимъ умньемъ думать и судить о вещахъ, то какъ бы дурно онъ въ самомъ дл ни умлъ мыслить, разумется онъ уже не сдлаетъ ни одного шагу впередъ въ этомъ умньи.

______

Тмъ немене, какъ скоро мысль освободилась, какъ скоро она стала довряться самой себ, она должна необходимо стать вопервыхъ твердою, неподвижно-крпкою, вовторыхъ должна отрицать все что подъ нее не подходитъ, втретьихъ должна явиться своеобразною, то-есть представлять прямо и открыто свои частныя особенности.

Вс эти свойства мы находимъ у нашихъ теоретиковъ. Твердость ихъ убжденiй необыкновенна и сопровождается вполн соотвтствующею слпотою. Отрицанiе ихъ смло и непугается никакихъ границъ. Наконецъ трудно сомнваться, что есть своеобразность, то-есть черты народнаго духа въ ихъ дятельности.

Мысль теоретиковъ была сама по себ прекрасная мысль, они говорили объ общемъ благ и твердили о перемнахъ къ лучшему. Въ одно время съ ними и у всхъ другихъ на язык было общее благо, перемны къ лучшему нетолько служили предметомъ желанiй и ожиданiй, но и дйствительно совершались. Но между тмъ какъ одни обращались къ частнымъ интересамъ, другiе же мирились и вступали въ сдлки съ дйствительностью, теоретиковъ безостановочно руководила отвлеченная мысль о всеобщемъ благоденствiи, эта мысль дала ихъ дятельности незыблемую опору и, несмотря ни на что, спасла ихъ и до сихъ удержала на поверхности потока. Кто хочетъ изучить силу отвлеченной мысли, тотъ можетъ полюбоваться ею на этомъ примр. Онъ увидитъ какъ легко можетъ быть отбрасываемо все самое тяжолое, чт не подходитъ подъ мысль вполн отвлеченную и слдовательно необыкновенно узко понимаемую.

Добролюбовъ напримръ принадлежитъ къ числу замчательныхъ отрицателей. Онъ такъ легко отршается отъ всякой живой связи съ предметомъ, такъ свободно становится къ предмету въ скептическое отношенiе, какъ это рдко случается. Нужды нтъ, что отвлеченно онъ признаетъ множество истинъ, которыхъ самъ не проврялъ, не связывалъ и не подвергалъ своему сомннiю, тмъ немене, въ отношенiи къ дйствительнымъ явленiямъ онъ никогда не затруднится взглянуть на нихъ какъ человкъ совершенно чужой этимъ явленiямъ и ничмъ нестсненный въ своемъ строгомъ анализ. Онъ не мирится ни съ чмъ, онъ не признаетъ ничего частнаго, потомучто сейчасъ же видитъ, что оно не подходитъ подъ формулу, составленную имъ для общаго.

Успхъ отрицанiя конечно завислъ отъ потребности отрицанiя. Онъ очевидно удовлетворялъ той потребности самоотрезвленiя, тому нежеланiю отдаваться чему-нибудь до конца, которое такъ глубоко входитъ въ нашъ народный характеръ. Мы, какъ это давно уже проповдано просвщенными путешественниками просвщенной Европы, мы — народъ скептическiй и насмшливый. Мы ничего преснаго не любимъ, надъ всмъ трунимъ и надъ собою самими больше всего. Всякiй энтузiазмъ, хотя нердко вспыхиваетъ очень быстро, еще быстре и легче принимаетъ въ нашихъ глазахъ видъ смшного и приторнаго. Мы легче переносимъ всякаго рода цинизмъ и тривiальность, чмъ высокiй слогъ и восторженные возгласы.

Все это можетъ-быть вовсе недурной признакъ, все это можетъ быть только даетъ задатки такого простого и глубокаго энтузiазма, который недоступенъ никакой иронiи и котораго невдаютъ другiе народы земного шара. Какъ бы то нибыло, только потребность самоосужденiя у насъ очень сильна и Добролюбовъ былъ однимъ изъ выразителей этой потребности.

Отрицанiе, совершаемое имъ и другими теоретиками, было широко и смло, мы можемъ назвать его чисто-русскимъ, хотя бы уже потому, что, какъ неразъ замчали наши Гамлеты всякаго рода и вида (шекспировскiй Гамлетъ тоже учился въ нмецкомъ университет), подобнаго размаха не было видано заграницею. Никакiя обольщенiя идеализма, никакiя красоты поэзiи, никакiя глубины науки не могли соблазнить Добролюбова, не могли заслонить передъ нимъ цль, къ которой была устремлена его мысль. Философiя, поэзiя, наука казались ему чмъ-то все-таки аристократическимъ, барскимъ, слишкомъ роскошнымъ и сладкимъ для того, чтобы ставить ихъ главнымъ дломъ. Такой суровый, трезвый взглядъ, по своей сил и сосредоточенности, и даже по своему характеру, напоминаетъ взглядъ отшельниковъ и аскетовъ. Въ самомъ дл такой взглядъ разв неподобенъ тому настроенiю духа, при которомъ все мiрское величiе есть прахъ и суета, и для каждаго человка только едино есть на потребу?..

Въ чемъ полагались эти требованiя, чт оставалось посл горькаго отреченiя отъ мiра и его благъ, — это не такъ важно, какъ можно бы думать съ перваго разу. Сила Добролюбова, какъ и другихъ теоретиковъ, состоитъ нестолько въ томъ, что они признавали, сколько въ самомъ отрицанiи. Вотъ почему въ этомъ общемъ очерк читатели не встртили какого-нибудь опредленiя философскихъ, эстетическихъ или политическихъ мннiй Добролюбова. Мы разсмотримъ и ихъ впослдствiи, теперь же не говорили объ нихъ потому, что главная сущность дла никакъ не въ нихъ.

Въ самомъ дл взглядъ теоретиковъ не имлъ и не могъ имть положительнаго влiянiя на литературу. Еще недавно ‘Современникъ’ назвалъ литературу праздною болтовнею. Такъ можетъ говорить ‘Современникъ’, но само собою понятно, что сама литература не можетъ питать такой саморазрушительной и самосндающей мысли. Литература не можетъ признавать себя бездльемъ, не можетъ опираться на мысли о своемъ ничтожеств. Какъ всякая сила, литература есть прежде всего сила положительная, и потому отрицанiе не можетъ служить ей главнымъ руководящимъ началомъ. Такъ это и было. Статьи Добролюбова имли очень большое значенiе для читателей, но весьма малое для писателей. Литература развивалась помимо этой критики и не находила въ ней отзыва и поддержки своимъ симпатiямъ, своимъ думамъ и стремленiямъ. Помимо этой критики являлись таланты, безъ ея вдома и участiя развивались и приобртали значенiе. Какими-то странными загадками являлись иногда ихъ произведенiя на страницахъ ‘Современника’, они намекали на какой-то другой мiръ, на какiе-то вопросы, давно уже низвергнутые и сглаженные въ критическомъ отдл журнала. Въ нихъ были слышны зачатки положительныхъ стремленiй, откликалась какая-то жизнь невдомая и непонятная теоретикамъ.

Творческая дятельность въ то время, когда писалъ Добролюбовъ, была нетолько не меньше, но даже гораздо значительне прежняго. Но авторы этой праздной болтовни охотне искали себ отзыва и поясненiя не въ статьяхъ Добролюбова, а въ другихъ голосахъ, хотя мене слышныхъ, но боле симпатическихъ, хотя мене ясныхъ и отчетливыхъ, но зато владвшихъ тайною словъ, которыхъ

значенье

Темно иль ничтожно,

Но имъ безъ волненья

Внимать невозможно.

Такимъ образомъ рядомъ съ громкимъ и всмъ замтнымъ потокомъ критики Добролюбова существовало другое русло, положимъ заглохшее и занесенное тиной, но все-таки не безъ живыхъ ключей, бившихъ изъ таинственной глубины. Тамъ совершался глухой и неясный, но все-таки правильный прогресъ идей, и результаты его рано или поздно должны выясниться и войти въ полную силу.

Со времени Блинскаго нашъ взглядъ на вещи измнился, и эти перемны боле или мене явственно высказаны нашею литературою и критикою. Мы иначе смотримъ на западъ и на реформу Петра, мы иначе смотримъ на народъ и на произведенiя народнаго творчества. Значенiе Пушкина въ нашихъ глазахъ поднялось въ ущербъ Гоголю и Лермонтову. Идеи, которыя нкогда были такъ узки и исключительны, такъ-называемыя славянофильскiя идеи — расширились, развернулись, и потерявъ свою рзкость, тмъ немене замтно вошли въ общее сознанiе. Однимъ словомъ вмсто отвращенiя отъ всякихъ идей и идеаловъ, съ которыми такъ усердно сражались теоретики, мы чувствуемъ жажду идеаловъ сильне чмъ когда-нибудь, мы боле чмъ когда-нибудь приготовлены встртить новыя проявленiя народнаго духа…

Добролюбовъ умеръ рано. Онъ былъ человкъ очень даровитый и очевидно способный къ далекому развитiю. Его послдняя статья указываетъ на какое-то колебанiе, на какой-то поворотъ въ убжденiяхъ. Мы разберемъ это впослдствiи. Еслибы онъ остался живъ, мы многое бы отъ него услышали.

И къ нему примняется тоже печальное замчанiе: непрочно ничто, чт растетъ на русской земл…

______

Мы непремнно представимъ современемъ подробный и отчетливый разборъ сочиненiй Добролюбова.

______

<Н. Н. Страхов>

Н. А. Добролюбовъ

Читайте также: