Мысли о России, или некоторые замечания о гражданском и нравственном состоянии русских до царствования Петра Великого
(Так называется сочинение, сокращенно здесь помещаемое. Господин автор писал оное в чужих краях, и писал на французском языке, желая удовлетворить некоторых знатных особ, которые часто спрашивали его о нашем отечестве. В предисловии сказано, что г. автор хотел или совсем не издавать в свет Мыслей о России, или издать их нескоро, стечение обстоятельств и посредничество дружбы уничтожили его намерение.)
Homo sine propositu non est homo.
Мы многому учимся в молодости, но от разных обязанностей и забот в жизни иногда забываем выученное: так и я забыл язык латинский. Однако и теперь вспоминаю слова: Homo sine propositu non est homo, — что и в самом деле правда! Каждый человек должен некоторым образом предвидеть, что он сделает в таком или другом случае, этому навыкал я с нежнейших лет своих. В молодости старался я предохранять себя от скуки в уединении. Наставник мой, нынешний {Это писано перед сим лет за пятнадцать.} архиепископ Рижский и Псковский, муж почтенный своею добродетелью, а характером и поведением совершенно соответствующий имени своему (Иннокентий), поселил во мне охоту к словесности. Часто удалялся я обществ, чтобы заниматься чтением. Будучи от природы склонен к задумчивости, имея живое и пылкое воображение, я любил поэзию, и никогда не скучал с книгою или с пером в руке. Что делал я тогда по склонности, или по самолюбию, то стало теперь для меня необходимостью. Прожитые лета, перенесенные труды, горести — тяжкие для слабого моего сложения, а особливо для чувствительного сердца — горести, не такие, какие обыкновенно люди почитают несчастьем, случающиеся не со всяким, но к которым всякий должен себя приготовить — все сие крайне расстроило мое здоровье. Теперь я стал дряхл и принужден сидеть в своей комнате. Будучи удален от милого отечества, от друзей, от сладких родственных обязанностей, озабочен беспрестанным попечением о своем здоровье, которое не поправляется, принужден часто быть один, не имея возможности наслаждаться приятностями и забавами общества — и тогда, как чтение весьма вредно для слабых глаз моих, — обыкновенно принимаюсь за перо, чтобы наполнить чем-нибудь сию пустоту моего существования. Не давая воли пылкому воображению, обращаюсь к другой способности души своей, способности постояннейшей, надежнейшей, а именно к — памяти.
Для того хочу здесь заметить, что могу еще припомнить о дражайшем отечестве: сим отрадным предметом люблю более всего занимать свою душу.
Не имея ни одной книги, ни одной бумаги, относящейся к истории моего отечества, как могу от одной памяти ожидать чего-нибудь важного? Конечно, я не в силах сделать то, чего усердно желаю, по крайней мере обещаюсь читателю быть справедливым в словах моих: он между общими истинами найдет то, чего не сказал ни один иностранный писатель, повествуя о России.
Пишу более для собственного занятия, а не для того, чтобы занять других, и потому читатели извинят меня, если не во всем удовлетворится любопытство их. Они также простят мне, если не представлю им всех происшествий и обстоятельств, бывших виною достопамятнейшей эпохи в русской истории {До Петра I, а особливо при жизни родителя его, российский народ был единообразен в своих обычаях, тверд в правилах, благоразумен, прозорлив и осмотрителен в своих действиях, наслаждения русских состояли в простых произведениях здравого смысла. Незнакомы были им исступления и мечты распаленного воображения, равно как и его очарования. Никто не выказывал себя знающим то, чего не ведал, и все довольны были тем, что знали. Промышленность ограничивалась пределами родной страны, и русские не желали наслаждений искусственных и удовольствий иноземных. — Русский народ имел собственный свой характер, суровый, может быть, для нашего века, но характер прямой и честный, умевший чувствовать свое достоинство.}.
Многие княжества и четыре царства {Царство Московское, Казанское, Астраханское и Сибирское. Петр I, пробудивши воображение русских, породил в них желание нужд искусственных, и дал им вид подражателей. Может быть, утверждаясь на сей мысли, сказал Жан-Жак Руссо: ‘Les Russes ne seront jamais rien, puirque Pierre I, au lieu dy en faite des Russes, a commencЙ Ю les former d’aprХs les Hollandois les Allemands etc etc.’ (Русские никогда ничем не будут, потому что Петр I, вместо того чтоб сделать их русскими, начал просвещать их, снимая образец с голландцев, немцев и пр. и пр.) Ж. Ж. Руссо прав, может быть, если он только предполагал, что последователи его все будут подражатели: тогда мы стали бы обезьянами, мода сделалась бы нашим главным кумиром, хотя гений Петра I был склонен к творческому, а не слепому подражанию. Знание надлежащих пределов, за которые не должно простираться поступкам и намерениям человека, будет всегда непроницаемою тайною для толпы людей обыкновенных, и все те, которые составляют массу народа, вечно останутся в классе черни, но Екатерина II, вступив на престол, опровергла умствование Ж. Ж. Руссо. Она в душе своей сказала: Я русская, постараемся узнать, что были русские, увидим, чем могут они быть по собственной натуре их. Следуя чувству, достойному великой души своей, она упомянула в Наказе собранным чинам то древнее условие, какое предки наши употребляли при своих обещаниях: А кто не устоит в слове, тому будет стыдно. Сия государыня знала, что всякое существо физическое и политическое и ценно и долговечно по одной собственной своей натуре, что отношения случайные, чуждые сей натуре, иногда ослепляют простой народ, но никогда сущности общества не составляют, напротив они неприметно расстраивают сию натуру, и мало-помалу вовсе разрушают ее. Собственными только силами растут все существа, и Екатерина II, обратившая нацию свою к свойственному ей бытию и природным ее силам, посредством разных установлений и перемен в обширной своей империи, кажется, возвестила чрез то подданным: тщитесь, прилежите, усмотрите, чем вы быть можете, будьте таковы, и приобретете свойственные вам добродетели. Из ее-то славного и спасительного для России царствования память моя может почерпнуть более подробностей, нежели из царствований ее предшественников, со времени царя Алексия Михайловича.}, соединившись, составили Российскую империю. Престол ее по натуре своей учинился императорским. Петр Великий был первый император. Те, которые не хотели ему уступить сей титул, явились незнающими свойства вещей: ибо какой государь в Европе, более самодержцев российских, по натуре владений своих и по образу правления имеет более права на сей титул, особливо со времен Петра Великого?
Я говорю особливо со времен Петра Великого, не потому что он расширил области своего государства: ибо он присовокупил только то, что возвратил от шведов, не потому что основал Петербург, или, как французы говорят, сотворил свою нацию, не потому, что во многом начал подражать иностранцам и дал более движения и деятельности народу своему, не потому что отрезал у дворян бороды, и их покойное и более климату приличное платье заменил нынешним: но потому что переменил образ правления.
До Петра І цари управляли Россией совокупно с советом, составленным из патриарха и бояр. Узаконения начинались словами: государь указал и бояре приговорили. Совет, составленный из бояр, вельмож сильных и богатых, и потому твердых, предприимчивых — имел много важности в народе, патриарх, как глава духовенства, также имел власть великую, а иногда и опасную. Такое собрание противоборствовало воле царской. Петр Первый, уничтожив как патриаршество, так и совет бояр, заменил то и другое двумя вышними судилищами, известными под названием синода и сената. Он предоставил самому себе избирать членов в те судилища, и таким образом сделался более самодержавным, нежели его предшественники, при том же пространстве земли и числе жителей.
Петр Великий, быв удостоверен в силах своих, принял титул императора, способы к сему были предуготовлены мудрым и радетельным правлением родителя его царя Алексея Михайловича.
Таково свойство ума человеческого, а особливо воображения, что быстрое движение и смелые порывы более поражают его, оставляют по себе сильнейшие впечатления на некоторое время, нежели ход спокойный и ровный. Иностранцы, столь часто повторяющие имя Петра Великого, едва ли знают, что царь Алексей Михайлович был его родитель. Писатели французские преувеличивают, и нередко говорят о том, что им вовсе неизвестно, они назвали Петра Великого первым творцом России, а между тем забыли древнюю пословицу: ex nihilo nihil (из ничего выходит ничто), ничто один только Всевышний и Всемогущий Творец мог все про извести единым словом. Если последовать чужим историкам, то надобно верить, что Россия существует только со времен Петра Великого, и что он сотворил и страну и народ свой. Конечно, царствование Петра знаменито в летописях России, но не может почесться эпохою рождения сего государства.
Чтобы судить, каковы были русские до времен Петра I, довольно вспомнить одно происшествие, которому едва ли есть подобное в истории других земель Европы. Когда шведы терзали области Новгородские, а поляки свирепствовали в самом средоточии государства, тогда предки наши, сравнив силы своего отечества с духом, силою и корыстолюбием вождей войск неприятельских, решились и успели свергнуть с себя чуждое иго, сами собою восстали от бедственного падения, и утвердили незыблемо тело империи. — Царь Алексей Михайлович был государь мудрый, кроткий, благочестивый и бодрый в трудах своих. Он первый в России созвал государственных чинов, для сочинения законов употребил все тщание и благоразумие, для такого важного дела необходимые. Его Уложение написано кратко, просто, и также ясно для нас, как и для наших предков. Сии три превосходные качества Уложения доказывают нам единство обычаев, сходство в образе мыслей, простоту тогдашних нравов, и — можно прибавить — доброту всего общественного состава. У нас осталась еще от его времени книга О военном искусстве с чертежами {Мы имеем еще Устав о полиции, касающийся до города Москвы, наполненный самыми мелкими подробностями, а сие доказывает, что царь, занимаясь согласием целого, знал, сколь необходимы и подробности. Например, в нем предписано, что крестьяне, приезжающие в Москву, должны едучи городом вести в руке лошадей своих, а весь обоз должен ехать воз за возом. Подобные мелочи достойны ли занимать великого человека? — скажут нынешние философы. — Очень достойны, я покажу здесь, от каких хлопот и замешательства мелочь сия избавляла московских жителей. Москва есть обширнейший город в Европе. Улицы ее, превосходящие шириною улицы всех вообще итальянских городов, уступают только петербургским и лондонским в новом городе. Четырнадцать больших дорог стекаются чрез различные заставы, не считая других дорог, с большими соединяющихся близ города. Москва во все времена была средоточием царства. Дворянин, свободный от должности, приезжает туда на зиму со всем домом и людьми, которых число покажется иностранцу невероятным. Русские любят гостеприимство. Дворянин принимает гостей, приехавших без приглашения к обеду или к ужину. Всякий зажиточный помещик может дать стол, не высылая дворецкого ни на шаг из дому. Такое гостеприимство и образ жизни требуют, чтобы в доме был запас всякого роду. Запасы для помещиков и для рынков привозятся в Москву по большей частью зимою, с начала зимы до конца, все большие и малые дороги покрыты бесчисленным множеством возов, они день и ночь беспрестанно идут в Москву. Известно что ворота, которые тогда стояли на концах улиц, нигде не бывают так широки, как самые улицы, и так можно видеть, от какой тесноты, замешательства и дурных случаев сия малость царского устава предохраняла московских обывателей, Я желал бы иметь теперь при себе сей устав, чтобы показать посредством его одного, сколько государь старался воспрепятствовать, чтобы борьба различных интересов не произвела опасных следствий, и с какою мудростью он умел сие удалять своими узаконенияии. Авт.}.
Сей достославный монарх, после многих мятежей, раздоров и несчастий, терзавших Россию до его царствования, умел утишить страсти, соединить умы, и возвратить их к чувствованию и цели счастья и любви ко благу общему.
Слепое повиновение законам, отличнейшее уважение религии, одинаковые правила, одинаковые чувства, одинаковые привычки, крайне облегчали царя Алексия Михайловича в мудрых полезных его предприятиях, которые совершал он без шума и тщеславия. Между тем как из государств, называющихся просвещенными, изгоняли подданных за разность исповеданий, он в самой столице давал прибежище сим несчастным. Предместье Москвы, называемое Немецкая слобода, будет свидетельствовать о сей истине, пока Москва существовать не перестанет.
Сей государь исследовал и знал дух народа гораздо лучше, нежели кто-либо из предшественников, поправлял его, поддерживал и поощрял своими добродетелями. Этого не знают иностранцы, но сие не может скрыться от отечественного наблюдателя, и находится в летописях русских. За недостатком бумаг, касающихся до сей материи, я коротко скажу здесь то, что может доставить мне память.
Покои царские в Кремлевском дворце обращены были на большую площадь, называемую Красною, и до сих пор известную под сим именем. Если площадь сия и в наше время кажется прекрасною, то еще более такою была во времена царя Алексея Михайловича. Огромные соборы украшают ее великое пространство, прибавим к сему здания, ее окружавшие, которые уже давно сломаны. В одних жили монарх и вельможи, другие заняты были судилищами. Пусть судят теперь о красоте площади и о том благоговении, с каким приближались к ней. В самом деле кажется, что человек добрый находился там под милостивым покровом всех властей, а злой под строгим оком и преследованием. Величественная по своей натуре площадь сия казалась еще величественнее от множества народа, ежедневно туда стекавшегося, и сие обстоятельство делало ее не только прекрасною, но и полезною. Она была род биржи, куда всякий житель Москвы, от первого боярина до последнего мещанина, почитал долгом приходить в известный час утра, обычаем назначенный до обеденного времени, — приходить не так, как на купеческую биржу Амстердамскую или Лондонскую, единственно для дел торговых, но чтобы увидаться с друзьями и знакомыми, и поговорить о делах всякого рода.
На сей-то Красной площади русские учились быть добродетельными, на сей-то Красной площади давались и принимались спасительные советы, отсюда каждый возвращался домой богаче познаниями и добродетелями. Там старики учили молодых должностям их и обязанностям, там простой мещанин делал упреки молодому сыну богатого барина за то, что он редко посещал сие священное собрание. ‘Зачем ты —говорил добрый человек сын большого барина, такого хорошего отца, зачем ты, пользуясь случаем его болезни, делаешь то, чего бы не смел сделать, если б он не слег в постелю? Он думает, что ты здесь всякий день, а ты очень редко сюда ходишь, зачем не хочешь слушать наших стариков? Когда ты не поправишься, молодой человек, то я пожалуюсь твоему отцу.’ — И молодой человек исправлялся: так чтимы были добродетель и истина в устах последнего гражданина.
На сей площади незнакомое лицо было тотчас замечено, старик подзывал и спрашивал: ‘Кто ты таков, молодой человек?’ — Я N. N. — ‘А отец твой?’ — Его зовут N. N. — ‘А твой дедушка?’ — Его зовут N. N. — ‘Я не знал твоего отца, а знал деда, мы с ним вместе служили, что ты делаешь? чем занимаешься?’ и пр. — Молодой человек не смел не подойти к незнакомому старику, который звал его, он должен был отвечать искренно на все вопросы. За ложь тогда строго наказывали: ибо русские почитали ее виною многих преступлений {Мне в молодости беспрестанно повторяли: и в шутках не лги. Авт.}. Старик представлял молодого человека всем знакомым своим, и на прощанье говорил ему: ‘Приходи ко мне обедать и ужинать, как можно чаще, когда тебе что понадобится, то мне скажи’.
Там пылкая юность училась воздерживать себя, молчать и терпеливо слушать старших, там всякий человек среди многочисленного собрания особ почтенных ввиду царских чертогов, судилищ, божиих храмов, всякий человек, говорю, почитал себя подверженным суду всего народа, и провидящему оку всех властей земли и неба. Там учились почитать начальников и воздавать божие Богу и кесарево Кесарю. Там старики изъясняли несведущим права их обязанностей. Если училище Платона, в академии бывшее, внушает мне уважение к сему философу, то что должно чувствовать при воспоминании училища Красной площади московской! Правда, там не преподавали метафизики, мудрые приноравливались к образу мыслей народа, они просто изъясняли должности ежедневные, средства помогать взаимно и необходимость любить друг друга. — Пусть господа теперешние законодатели парижские сравнят школу московской Красной площади с новейшими своими обществами, с своими клубами: добрый человек почувствует разность между ними, и его мнение, думаю, не будет выгодно для последних.
Царь Алексий Михайлович уважал и покровительствовал собрание Красной московской площади. Он умел направлять умы к полезной цели лучше своих предшественников. Часто являлся он у окна, все знали, что царь был свидетелем всего случившегося, всякий день доносили ему, что замечательное было говорено на площади и как народ о том думает. Добродетельный государь ободрял добрых и возвращал заблудших к духу общественному, которого знал цену и важность. При сем государе в заключаемых договорах писали: кто не устоит в слове, тому будет стыдно. Не сдержавший слова не смел показаться на Красной площади и старался прежде всего загладить проступок свой: столько дух общественный имел влияния на поведение каждого {Сия простота наших предков стыдиться несдержания слова, не в моде уже в просвещенных странах нынешнего ученого века. Русские не будут еще столько просвещенны, как иностранцы, держатся старины, кроме некоторых учившихся новейшей мудрости у французов, которые избавили их от стыдливости: но прямые русские, внутри государства воспитанные, стыдятся еще не сдержать своего слова, и не заплатить долгов, какие бы они ни были. Я помню, что в молодости моей азартные игры не были еще запрещены, да и не было тогда причины запрещать их, потому что их во зло не употребляли. Игру почитали забавою, а не промыслом. Спектакли в России были только при дворе, всякий шел в театр даром. Двор за все платил, и себе предоставлял право назначать места по различию чинов и состояний, но как двор редко бывал в Москве, то жители сего великого города умели проводить приятно время между собою. В домах были собрания и вечеринки, а особливо зимою. Я сам помню, что был зван на десять балов в один день. Молодые люди забавлялись танцами, разговоры и игра занимали других. Всякий день без приглашения можно было ехать в собрание, надлежало только или быть знакомым дому, или введенным через кого-нибудь из знакомых. Золото было редко в тогдашнее время, серебро, а особливо медь в общем употреблении, ассигнации еще не существовали. В гости приезжали играть без денег, хозяин приказывал слуге раздавать деньги тем, кто играть пожелает. Гости во весь вечер играли на деньги господина дома, на другой день рано поутру всякий присылал с своим человеком то что взял и проиграл. Молодые люди а особливо дети, не подходили к столам, за которыми играли. Пусть теперь в просвещенных городах — в Париже, в Лондоне — кто-нибудь позволит в доме своем всякому приходящему играть на хозяйские деньги! Тотчас откроется разность между нравами просвещенных людей нынешнего времени и нравами тогдашних россиян, которых сии господа умники называют варварами!}! Столько-то всеобщее уважение, основанное на чувствах чести, а не на корыстных расчетах самолюбия, было важно и драгоценно для каждого.
Сей же самый царь, мудрый и добродетельный, во всех идеях узаконений своих советовался чрез мудрых своих бояр на Красной московской площади с духом народа. Если случалось что или по некоторым предрассудкам, или по невежеству, народ не расположен был принять какое-нибудь полезное узаконение, то царь препоручал мудрым боярам истолковать на Красной площади причины, свойство и спасительные следствия предположенного узаконения.
Не странно ли, что царствование сего великого и мудрого монарха не многим у нас известно, между тем как все учащиеся вытверживают наизусть сказания о трудах Геркулеса, описания о путешествиях героев в страны подземные! Многие не заботятся об истории своего отечества, разоряются для того чтобы посмотреть места, прославленные баснословием древних, обозрев поля Елисейские, царство Плутона, гроты Сивиллы и пр. и пр. — они почитают себя умнее, нежели какими были прежде.
Иностранцы, изумленные великими подвигами Петра Первого, думали, что нашли героя, достойного пера их, и сделались поэтами, писав историю России. Они не хотели знать, что делалось до Петра Великого, и в невежестве своем возвестили, что русские были варвары, что сам Петр не получил никакого воспитания, переписчики их кричат за ними, что Петр Великий сотворил народ и страну свою, так сказать, сотворил самого себя, как будто бы для славы великого монарха нужны нелепые выдумки, и невежество непростительное в историках! Из того, что сказано мною выше, можно видеть, были ли русские такими варварами, какими называют их философы, последующие историкам-стихотворцам. Воспитание Петра Великого предуготовило его ко всему, что он сделать мог, и было, кажется, самое лучшее, приличнейшее по тогдашнему времени.
Человек, не ослепляющийся воображением поэтов, привыкший размышлять и проникать до первоначальных причин, поверит ли, будто до Петра Первого были мы такие варвары, как сии господа хотят себя уверить, и будто Петр Великий сам себе дал воспитание в землях иностранных? Поверит ли, будто на верфях амстердамских Петр узнал свойство силы и пособия обширной своей империи? Проезжая ли Францию исследовал он нравы, дух и ум своего народа? Академия ли парижская, — которой представил он карту страны своей, начертанную им самим — открыла ему пространство его владений, их границы и свойство его соседей? Она ли научила его знать цену ремесел, произведений рук человеческих, и силу их совокупного действия? Не регент ли герцог Орлеанский, или малолетний король французский, вдохнули в него ту пламенную деятельность, то мужество, ту твердость, ту любовь к отечеству, то уважение к истине, которые обнаруживались в нем даже в минуты страшной запальчивости?
По мнению иностранных историков-поэтов, Петр Великий приезжает в Голландию варваром, там по вдохновению свыше ищет просвещения на верфях амстердамских, голландцы согласились за деньги преподать ему азбуку всех его должностей, но как начальные правила показалась ему недостаточными, то он отправился в Англию, чтобы там научиться складам и словам, в Париже истолковали ему сочинение фраз и довершили наставление во всем, что должно было ему сделать. Тогда-то уже Петр I возвращается в свою землю, довольный толь богатым приобретением! Но как он все еще оставался варваром, то и не понимал, как приняться за дело, по счастью Провидение послало ему известного Лефорта (которого иностранные историки изображают главною пружиною всех деяний Петра Великого), и проч. и проч.
Такова поэзия почти у всех иностранных историков! Умники по моде или по случаю верят ей, но люди здравомыслящие знают…
Царь Феодор Алексеевич, достойный сын своего родителя, наследовал престол и добродетели царя Алексея Михайловича, тоже благочестие, те же чувства, те же правила, тоже внимание к единообразности обычаев, то же рачение образовать, поощрять, исправлять, совершенствовать дух народа, и возвышать моральную натуру подданных чрез добросовестное поведение вельмож и свое собственное.
Царствование его было к несчастью столь кратковременно, что не может занимать великого пространства в истории. Государи добродетельные и мудрые, государи, которые с кротким благоразумием управляют ходом великих и маловажных случаев, нечувствительно предуготовляют событие происшествий, доставляющих нам наслаждения тихие, но продолжительные, также государи менее делают впечатления на историков, нежели грозные исполины судорожными движениями вводимых новостей, — исполины, двигающие вдруг целыми массами.
Во время новейшей философии, которая хочет уверить нас, что парижская чернь лучше всех на свете знает обязанности всякого состояния, когда французские сорванцы и последние из писцов их выдают себя законодателями и первыми мудрецами в свете, когда — по несчастью, лучшие наши дворяне заражены слепою страстью к сим французам, из которых всякий выходец становится у нас воспитателем и учителем — в наше время, говорю, Конфуций показался бы смешон с правилами своими о детской любви, об уважении обычаев и нравов отечественных, однако же он один, может быть, в состоянии оценить качество царя Федора Алексеевича. Я упомяну здесь только то, как заботился он о младенчестве Петра Первого.
Когда пришло время учить малолетнего Петра, царь Федор Алексеевич приказывает совету выбрать из россиян достойного наставника своему брату, царский совет, по строгом испытании в правилах религии, во нравах и в познаниях, относящихся к воспитанию царевича, избирает господина Зотова, хорошего русского дворянина. Царь повелевает совету испытать еще Зотова в своем присутствии. По окончании испытания, он ведет Зотова к своей мачехе, и провожании патриарха и всего совета. Вот наставник — говорит монарх царице — испытал его: начнем с помощью Божией! Потом повелевает патриарху читать молитвы, для сего установленные. Это называлось у русских с помощью божией, они призывали Всевышнее Существо во всех своих предприятиях. После божественной службы царь берет своего брата на колени, садится подле матери, и приказывает наставнику начать азбуку в присутствии членов совета.
Да пробудится Конфуций, да скажет нам, что думает о таком начале! Не обрадуется ли мудрец сей, когда увидит, что покои царственного отрока украшены не златошвейными парчами китайскими, не коврами персидскими, но географическими картами — не баснословными, соблазнительными картинами и статуями греков, но изображениями происшествий, поучительных для нравственности, портретами мужей величайших, особенно предков царского дома и тех россиян, которые наиболее отличились своею доблестью.
Вместо басен, романов и сказок, которыми забавляют детей в наше время, мать отрока, наставник его, а часто и сам царь, прохаживаясь с Петром по комнатам, обращали его внимание на карту земного шара, или на добродетельные подвиги мужей великих: таковы были забавы царевича.
Но как детский возраст часто требует движения, то вместо того, чтобы заставлять его играть Цезаря, Магомета, Нерона, Катилину, влюбленного Пирра, плута Пасквина, лакея пьяного и обманщика — как это бывает в наше время, когда сын фельдмаршала, сенатора или самого владетеля {Вероятно, что сочинитель намекает на графа д’Артуа. — Перев.} вступает в свет, играя мастерски на самом деле повесу Криспина, знатного глупца или блудного сына, и это вменяет себе в великое достоинство — вместо того Петру I дано было совсем другое занятие. Ему набрали роту из детей, почти одинаковых лет с ним, которые все выбраны из дворян, назвали ее потешною ротою. Петр I вступил в нее барабанщиком. Место, где училась сия рота, было село Преображенское, от которого получил название полк гвардейский.
Забавляясь детскою ротою, Петр I научился прежде повиноваться, чтобы уметь повелевать, здесь он научился понимать, какая польза бывает для целого общества, когда всякий строго исполняет свою должность: здесь научился он быть мужественным, правдивым, искренним, строгим в своих повелениях, и покорным своей должности.
После сего пусть скажут, что никто не радел о воспитании Петра I, и что он не получил никакого воспитания: да устыдятся иноземные историки!
(Продолжение в следующем номере.)
Мысли о России, или Некоторыя замечания о гражданском и нравственном состоянии русских до царствования Петра Великаго: [Сокр. пер. с фр., написано одним русским в чужих краях] // Вестн. Европы. — 1807. — Ч.31, N 1. — С.3-29.
Мысли о России, или некоторые замечания о гражданском и нравственном состоянии русских до царствования Петра Великого
Русские около сего времени походили на учеников мудрого Конфуция {Детям повторяли: когда что дурное попадется тебе на глаза, отворотись, когда что дурное говорят, не слушай: когда что дурное хочешь вымолвить, промолчи. — Авт.}: теперь они переиначились, а особливо в столицах. Тогда мало обращались с иностранцами, и вообще думали, что молодой человек, путешествовавший в чужих краях, привозит в свое отечество более пороков, нежели добродетелей. Тогда думали, что направлять ум и воображение к роскоши, легкомыслию, тщеславию, к нуждам иноземным, — значит засевать в народе семена порока, портить человека, делать его несчастным.
Тогда умели довольствоваться тем, что у кого было. Русские, гостеприимные и поныне, обыкновенно говаривали, приглашая к себе на обед: пожалуй откушать, что Бог послал, и в самом деле предлагали гостям только произведения земли отечественной, или рук людей, им подвластных — избыточные плоды умного домоводства. Последний из народа без смятения приглашал к себе знатного барина. Усердие и добродушие заменяли то, чего не доставало на столе бедного. Отцам, матерям {Матери сами кормили детей своих, для которых приискивали наставников, но никогда не думали ни о гувернерах, ни о гувернантках, родители сами смотрели за поведением детей своих. Слабое здоровье и корыстные расчеты не заставляли их отсылать новорожденных младенцев в деревни для воспитания — как это бывает ныне в просвещенных землях, а особливо во Франции, где знатные вельможи не стыдятся заглушать в себе голос природы. В России до сих пор кажется это злодеянием, у нас не понимают, как можно решиться на такой гнусный поступок. — Авт.} и старикам оказывали глубокое уважение, которое почитаемо было главной опорой общественного устройства и благонравия. В праздничные дни молодые люди обязаны были являться не только к старейшим из родственников, но даже ко всем друзьям отцов своих свидетельствовать почтение. В России и теперь еще сие наблюдается, я помню, что родитель мой всегда заставлял меня исполнять сию обязанность.
Также почиталось непременным долгом в большие праздники обедать у старшего родственника: сей обычай наблюдается и поныне во внутренности России, где моды французские не исказили еще старинного благонравия.
Никто не смел предпринять что-либо, не посоветовавшись с ближними, старейшими родственниками. В делах, относившихся до общей пользы, вся родня собиралась у старшего, который председательствовал в сем собрании. Каждая фамилия во внутренних делах своих составляла род малой республики, где старейшины и почтенные люди имели преимущественный голос. Всякий стыдился дурных поступков своего родственника: для того все совокупно старались исправить порочного, и удержать его в границах должности. Нарушитель законов благонравия подвергался неминуемо суду ближайших родственников или полного собрания всей фамилии. Вот истинный суд совести!
Человек, оставленный родственниками и преданный гражданскому суду, был почитаем с того времени не способным к исправлению, и вовсе не стоящим уважения при самом еще начале дела. Царь Федор Алексеевич высоко ценил сии малые семейственные судилища, и очень много действовал через них на усовершенствование нравственности своих подданных.
Екатерина II во многих случаях обнаружила доброе мнение о фамильных суждениях. В Наказе своем, который служит основанием российскому законодательству, она возбуждает любовь к чувству древнего условия, употреблявшегося нашими предками в договорах: кто не устоит в слове, тому будет стыдно.
Из сего можно видеть, что нравы и обычаи наших предков были весьма несходны с обычаями нынешнего века: однако русские и теперь еще во многом разнятся от других народов, и теперь еще они уверены, что молодой человек, умеющий молчать и краснеть, подает о себе весьма хорошую надежду, что застенчивость есть счастливый признак сердца неиспорченного, и что румянец, разливающийся по лицу, есть следствие не малодушия, но внутреннего отвращения от всего дурного. Между тем, как в наши времена {Это было писано во время французской революции. Перев.} в Париже последний из адвокатов, достигши двадцатилетнего возраста, почитает себя первым законодателем света, и ничего не стыдится, в России думают, что где менее стыда, там более злодеев.
Chez les sombres dИvots, l’amour propre est damnИ.
‘C’est l’ennemi de Dieu, aux enfers il est nИ’.
Vous vous trompИs ingrats! C’est un don de Dieu mЙme. etc. etc.
С того времени, как Вольтер поразил сим пиитическим перуном воображение французов, с того времени кажется самолюбие начало действовать свободно, следствия видим в теперешних происшествиях Франции. — Благодаря Бога, в России действующие по внушению одного самолюбия, а не любви к добру, и в наше время бывают всеми благомыслящими презираемы. Царь Федор Алексеевич никаких должностей не поверял таким людям. Сей мудрый государь не уступал своему родителю в искусстве управлять народом. Вельможи и последние из граждан, все совокупно старались сообразоваться с законами природы и совести. Правило, что человек без доброй совести никуда не годится, было у русских в великом уважении. Предки наши занимались более образованием сердец, нежели украшением голов пустыми идеями, знаниями ничтожными и вредными для внутренних достоинств благонравного человека.
За малейшую ложь детей наказывали. Нежные матери часто говаривали: лучше теперь наказывать ребенка, нежели допустить, чтобы дурные привычки довели его до виселицы. Хотя в то время только высшему духовенству, разумевшему язык латинский {Иностранные писатели свидетельствуют, что и светские особы умели изъясняться на латинском языке. Изд.}, известна была старинная пословица: humanum est peccare, diabolicum perseverare {То есть: человеку свойственно грешить, дьяволу —не исправляться.}, однако смысл ее глубоко был напечатлен в сердце каждого гражданина, а особливо старейшины семейства. Потому-то почитали за честь признаваться в своих ошибках, а хитрые уловки, для прикрытия оных употребляемые, были столь же строго наказываемы, как и самые ошибки.
Простые, но полезнейшие правила (Doveri negativi e Doveri positivi), которым добрый Фердинанд IV учит своих подданных в книге о законах, написанной для небольшой колоний близ Казерты, соответствовали нравственности предков наших и обнаруживались во всех их действиях. Немного было книг учебных, примеры отцов занимали их место, и дитя, достигая возмужалых лет, делалось несравненно совестливее всех нынешних философов и законодателей парижских. Еще менее в то время известны были сии искусства человеческой промышленности, как обыкновенно теперь выражаются, которые, занимая множество рук в продолжение тридцати, сорока или шестидесяти месяцев, производят игрушку для минутного увеселения богатого человека страждущего бесчувствием под тяжестью своего избытка.
Если бы книги и нынешняя промышленность доставляли счастье людям, то уже давно были бы люди счастливыми. Не говоря о других странах, а особливо о Франции, где последний из жителей, почитая себя лучшим философом, отдает в печать свои мнения, и где множество ежедневно выходящих книг становится несносно самым страстным любителям чтения, не говоря о всех скороспелых произведениях французских, стоит только обратить взор на сочинения, выходящие в Германии, и увидим, что всякий год два раза привозят на Лейпцигскую ярмарку от пяти до шести тысяч новых произведений во всех родах, которые продаются весьма дешево, при всем том неутомимая немецкая мудрость не может сделать немцев счастливее, не может усовершенствовать состава империи. Народ сей действительно кажется рассудительнейшим в Европе, и при всем том до сих пор еще далек от цели благоденствия, несмотря на множество нововыходящих книг! Это приводит мне на память мысль Ж. Ж. Руссо, что невозможно сделать весь народ философствующим, но возможно сделать его счастливым посредством хорошей нравственности. Хорошее и честное поведение, по моему мнению, гораздо лучше для счастья людей, нежели нынешняя философия торгующего ума, который только измеряет, взвешивает, исчисляет выгоды физического человека, и упускает из виду нравственное его состояние. Я даже смело могу прибавить, что ныне вредят и физическому сложению человека, возбуждая в нем страсти, воспламеняя воображенье. Теперь каждый старается превзойти другого, тихий и спокойный ход никому уже не нравится, беспрестанная лихорадка трясет нынешних умников, — а болезнь, какая бы она ни была, никогда не может быть счастьем. От сих то волнений, с самого нежного возраста, люди нынешнего поколения европейского кажутся карлами перед величавым ростом наших предков, и часто ум их бывает ни что иное, как легкий пар, мгновенно исчезающий в воздухе. Славный доктор Санхец приписывает болезни сие перерождение европейцев, я думаю, что оно есть следствие развращенности. Предки наши, образованные не по-нынешнему, не были подвержены ни телесному, ни душевному расслаблению.
Царь Федор Алексеевич, следуя по стопам своего родителя, старался усовершенствовать характер народа и поддерживать его во всей целости. Россия была счастлива и спокойна до конца его царствования.
Царь Федор Алексиевич оставил после себя двух братьев, Иоанна и Петра, последний был от второго брака. Царевич Иоанн, как старший сын, имел право на наследство престола. Но сестра их царевна София, старшая обоих братьев, прекрасная, умная и честолюбивая, будучи в том возрасте, когда зреют все способности, когда человек быстрый и решительный, ничего не обдумывая, предается первому движению, и когда страсти, однажды возбужденные, действуют со всей силою над человеком, не уважающим законов строгой честности — царевна, говорю, вступилась за право Иоанна для того, чтобы властвовать под его именем.
Дело старшего царевича было справедливо. Нельзя обвинять тех, кои, имея в виду только право наследства, и ничего не предусматривая, захотели возвести на престол царевича Иоанна. Составилась партия. Люди простосердечные в первом своем движении не могли приметить, что становятся под знаменами царевны Софии. Царевна, опираясь на справедливое дело малолетнего брата, в скором времени успела увеличить число своих поклонников. Самые опрометчивые из них, по своему неблагоразумию, или по внушению царевны, немедленно обнаружили честолюбивые свои виды. Тогда открылось, что София не столько хочет защитить брата, сколько владычествовать сама под его именем. Добродетельные граждане начади бояться, чтобы честолюбивая Софья навсегда не удалила младшего царевича от престола. План сей тем удобнее казался им для исполнения, что царевна могла отважиться на все средства, и что состояние здоровья старшего царевича не обещало долговременной жизни. Но число людей, смотревших на дела с сей точки, было сначала невелико. Догадливая София тотчас приметила расположение умов, желая истребить такие мысли при самом их рождении, поспешила склонить стрельцов на свою сторону, и велела им умертвить Нарышкиных, ближайших родственников матери царевича Петра, которых почитала главными виновниками.
Честолюбие снимает с себя личину, употребляет все возможные средства, и надеется восторжествовать посредством мятежных стрельцов. Нет ничего священного для их неистовой ярости: они расхищают царские чертоги и Божии храмы, везде ищут Нарышкиных, убивают их в присутствии малолетних царевичей в соборах, и даже пред престолом Божиим, где некоторые из гонимых жертв надеялись спасти жизнь свою. Царица Наталья Кирилловна, которая, при стечении сих обстоятельств, могла бы присоединиться к стороне людей, желавших, чтобы сын ее был ближайшим наследником престола после смерти старшего своего брата — вместо того, чтобы сделаться главою партии, исполняла священные обязанности нежной матери, единственно старалась спасти своего сына, предохранить его от бедствий и пагубных впечатлений. Она вверила добродетельным вельможам судьбу своего сына, твердо уповая что Существо благое, справедливое и всемогущее, не допустит невинность до погибели. Примерное великодушие сей государыни поселило во всех добрых сердцах любовь к ней и почтение. Свирепое истребление Нарышкиных, возбудив всеобщее неудовольствие в умах, открыло наконец глаза и тем, кои защищали только права старшего царевича, все поспешили на помощь угнетенной невинности. Партия Софии уменьшилась, и царевна — при всей оборотливости ума своего, наконец принуждена была уступить желанию людей благонамеренных. Оба брата начали царствовать вместе.
При сих переменах обнаружился характер наших предков, характер, который для нынешних просвещенных умников может показаться грубым, варварским. Правила религии, глубоко в сердцах напечатленные, предписывали мщение почитать злодейством, ни мать, ни Нарышкины, из коих большая часть пострадала во время стрелецких возмущений, никогда не преследовали виновников своего несчастья.
(Сим оканчиваем Мысли о России нашего автора. Здесь они, как сказано выше, помещены сокращенно, некоторые места совсем пропущены единственно с тем намерением, чтобы сделать статью сию сколько можно приличнее для журнала. Г. автор заключает свое сочинение следующими словами: ‘Пора сбираться в дорогу. Если нынешнею зимою не возвращусь в отечество, где мои должности не позволят иметь много свободного времени, и если останусь вне России, то воспользуюсь досугом, который нужен для моего здоровья. Надеюсь получить отсрочку от милосердой моей государыни. В Вене опять займусь воспоминаниями об отечестве, припевая с Вергилием: Illa mihi haec otia dedit!)
Мысли о России, или некоторыя замечания о гражданском и нравственном состоянии русских до царствования Петра Великаго: (Продолжение) // Вестн. Европы. — 1807. — Ч.31, N 2. — С.107-120.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
