МУХИ.
МУХИ.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
Мухи, Леткова Екатерина Павловна, Год: 1903
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Иванъ Петровичъ Бахтеяровъ былъ назначенъ членомъ узднаго суда въ Т. и уже цлый мсяцъ жилъ въ ‘номерахъ для прізжающихъ’, ни съ кмъ не знакомясь и почти не выходя изъ комнаты. Въ город знали, что онъ только что бросилъ жену и дтей, но всетаки недоумвали: неужели онъ изъ-за этого живетъ такимъ отшельникомъ. Въ Т. и прежній членъ суда не жилъ съ женою, но это не мшало ему бывать и въ городскомъ саду, и въ клуб. А этотъ, какъ пріхалъ, потребовалъ себ письмоводителя въ номера, переговорилъ съ нимъ о длахъ, да такъ и заслъ надъ бумагами, никого не видя. Уздный докторъ Плшивцевъ, тоже недавно перехавшій въ Т., говорилъ, что онъ понимаетъ Бахтеярова: посл того губернскаго города, гд жилъ онъ,— въ Т. можно повситься…
— Уздный городъ — не хуже тысячи уздныхъ городовъ Россіи, — отвтилъ ему старый земскій врачъ.— Везд такія же заросшія подорожникомъ улицы, везд кривые, вросшіе въ землю дома, сонъ, карты, сплетни, бднота… Везд одно и то-же… Врьте мн.
— А скука-то, скука?!. Смотрите, ни души на улицахъ…
— А вамъ было бы веселе, если-бы по улицамъ толпы ходили? Почему? Скука, батюшка, въ насъ, а не вн насъ… И Бахтеяровъ этотъ съ собой ее привезъ, а не здсь нашелъ.
Дйствительно, Бахтеяровъ привезъ скуку съ собой, даже не скуку, а гнетущую тоску, не оставлявшую его ни на минуту. Онъ по цлымъ часамъ ходилъ по своему номеру. И все ему было противно: пестрый ситецъ на продавленномъ диван, срая скатерть съ красной каймой на овальномъ стол, рзкій цвтъ алыхъ гераній на окнахъ. Иногда онъ садился у окна и смотрлъ на пустую улицу. Напротивъ его большая вывска съ крупными золотыми буквами: ‘Продажа уголю Власа Мущинкина’, а рядомъ другая: ‘Торговля мучнымъ, шорнымъ и разнымъ товаромъ’ Власа Мущинкина. Надъ калиткой этого же дома было написано: ‘Охранитель’. Самъ Власъ Мущинкинъ сидлъ цлыми часами на деревянномъ ящик, подъ желзнымъ навсомъ, у своихъ лавокъ и смотрлъ куда-то вдаль. Видъ этого здороваго человка, сидящаго въ какомъ-то оцпенніи, сначала раздражалъ Ивана Петровича, а потомъ сталъ пугать.
— Иванъ!— обратился онъ къ корридорному.— Отчего этотъ человкъ все сидитъ на одномъ мст?
— А чего же ему не сидть? Богатъ, вотъ и сидитъ…
— А что жъ значитъ эта вывска: Охранитель…
— А это онъ самый — Власъ Матвичъ…
— Охранитель?
— Да, да… Хранитель…
— Что же онъ охраняетъ?..
— Да ничего не охраняетъ… Ему все равно: пожаръ — не пожаръ, онъ со своего ящика не двинется…
Позже, проходя по городу, Иванъ Петровичъ наткнулся на нсколько подобныхъ вывсокъ: ‘охранитель’, ‘начальникъ охранителей’, были лазальщики, качальщики и начальники ихъ. Эта вольная пожарная дружина,— по словамъ одного изъ ‘охранителей’, въ первый годъ работала бодро, но теперь все всмъ надоло, и дружина почти распалась и только вывски остались.
Иванъ Петровичъ отходилъ отъ окна и принимался курить. Но и папироса была ему противна. Онъ привыкъ много лтъ курить одинъ и тотъ же табакъ, а папиросы ему набивали дома.
‘Дома!’ Это слово каждую минуту являлось передъ Иваномъ Петровичемъ и доводило его до отчаянія. ‘Дома!’ Куда все это длось? Какъ забыть? Какъ поправить? И онъ бросалъ папиросу и самъ начиналъ смотрть куда-то вдаль, не шевелясь и точно не думая ни о чемъ. Такое состояніе все чаще и чаще нападало на него. Посл цлаго года напряженія мысли и чувства вдругъ напало какое то оцпенніе. Цлый годъ онъ волновался, страдалъ, искалъ, пока не нашелъ… И теперь — ничего передъ нимъ. А въ сердц тоска, тоска до слезъ, до тихихъ, горькихъ слезъ.
Письмоводитель давно уже ушелъ, а Иванъ Петровичъ все еще сидлъ у раскрытаго карточнаго стола, превращеннаго имъ въ письменный. Кипа бумагъ лежала передъ нимъ, а онъ не открывалъ ихъ. Сегодня письмоводитель ршился передать ему, что въ город удивляются, почему онъ взялъ это назначеніе, посл того мста, которое имлъ въ С.
Видя, что Иванъ Петровичъ молчитъ, письмоводитель тономъ объясненія прибавилъ:
— Конечно, матеріальныя условія у насъ лучше… Однхъ разъздныхъ до тысячи въ годъ…
— Не то, не то…— нервно перебилъ Иванъ Петровичъ.— Просто, въ могилу захотлось.
Теперь онъ жаллъ, что такъ искренно сказалъ письмоводителю. Зачмъ будутъ говорить въ город о дйствительной причин его перезда сюда? Пусть думаютъ, что его привлекли ‘разъздныя’…
А онъ дйствительно попалъ сюда только изъ потребности убжать, зарыться поглубже, забыть…
Пробило три часа.
Вотъ теперь вс бы въ столовой собрались… Жена, всегда веселая, въ нарядномъ капотик, изящно причесанная, разливала бы чай. Рядомъ съ ней двнадцатилтняя Нина, ея помощница и любимица. Она похожа на мать и старается все длать такъ же, какъ мама, изящна въ движеніяхъ, хозяйственна и удивительно чувствуетъ, когда и какъ нужно сказать или промолчать. Младшая Муся — вылитый онъ, Иванъ Петровичъ: неловкая, неуклюжая, но тоже хорошенькая, простодушная и добрая двочка. Она хохочетъ звонко и весело на весь домъ и, какъ только отецъ входитъ въ столовую, придвигаетъ свой стулъ къ его стулу и ловитъ каждый его взглядъ. Этотъ дневной чай, посл службы, былъ лучшимъ отдохновеніемъ для Ивана Петровича…
Вошелъ корридорный и внесъ тусклый никелевый самоваръ съ матовыми продольными подтеками.
— За булкой сбгать прикажете?— спросилъ онъ.
— Не надо, — угрюмо отвтилъ Иванъ Петровичъ и досталъ изъ комода чай въ бумаг, на которой виднлись слды мухъ.
Онъ не хотлъ думать о ‘дом’ и насильно сталъ вспоминать о томъ, какъ онъ самъ пошелъ покупать этотъ чай въ ‘Торговлю мучнымъ, шорнымъ и разнымъ товаромъ’ и какъ его поразило, что все кругомъ: и жестянка съ леденцами, и ящики съ крупами, и посуда — были, какъ макомъ, усыпаны коричневыми точками. Точно года не трогали товаровъ, точно они лежали здсь никому ненужные, заброшенные. И все кругомъ производило на него впечатлніе заброшенности и ненужности… Будто никто и ничто никому не нужно. И опять такая тоска влилась въ его грудь, что онъ заперъ дверь, опустилъ шторы и чуть не до разсвта ходилъ взадъ и впередъ по комнат.
Въ одно изъ воскресеній, Иванъ Петровичъ всталъ позже обыкновеннаго и по привычк подошелъ къ окну. Солнце жгло нестерпимо, на улиц не было видно даже собакъ. Продажи ‘уголю’ по случаю праздника не было, и ящикъ, на которомъ Иванъ Петровичъ привыкъ видть оцпенлаго продавца, былъ пустъ. Зной и тоска висли въ неподвижномъ, мглистомъ воздух.
Иванъ Петровичъ выпилъ чаю, походилъ по номеру и слъ къ письменному столу. Онъ положилъ передъ собой бумагу, взялъ перо, но почувствовалъ, что въ голов не было ни одной мысли, не находилъ ни одного слова. Онъ бросилъ перо и опять сталъ ходить по комнат.
— Боже мой! Боже мой!— шепталъ онъ про себя.— Хоть бы заснуть, проспать, все забыть…
Письмоводитель не приходилъ по праздникамъ, поэтому весь день, весь длинный день былъ свободенъ. Куда дть его? Чмъ занять, какъ заставить себя забыть? Хоть бы поговорить съ кмъ-нибудь…
Опять вошелъ все тотъ же Иванъ, единственный служитель номеровъ, всегда растрепанный, заспанный и грязный.
— Агевна спрашиваетъ: варить сегодня что прикажете?
Агевна была жена содержателя ‘номеровъ для прізжающихъ’ и готовила кушанья для постояльцевъ.
Иванъ повторилъ вопросъ.
— Я не буду обдать сегодня… Поду куда-нибудь… Есть у васъ тутъ прогулки какія-нибудь, что ли?
— Городской садъ есть… Разъ въ недлю музыка играетъ… Многіе помщики даже прізжаютъ погулять…
— А кто у васъ тутъ помщики?
— Мало ли господъ кругомъ?! Всхъ не упомнишь. Князь Шугуевъ, предводитель, прекрасный баринъ. Парменовъ, Печниковъ, Листовскій — генералъ… Мало ли!
— Иванъ!— послышался изъ корридора жирный, заспанный голосъ хозяина.
Корридорный исчезъ за дверью.
‘Парменовъ, Печниковъ… вертлось въ голов Ивана Петровича… Печниковъ! Не Сеняша ли это?
И въ мозгу сразу выплылъ образъ молодого, здороваго студента, въ косоворотк и высокихъ сапогахъ, всегда веселаго, бодраго и беззаботнаго. Большая часть товарищей по университету скорбли или о своей, или о чужой судьб.
Печниковъ, или Сенаша, какъ звали его товарищи, не допускалъ скорби и вносилъ всюду съ собою смхъ и бодрое настроеніе.
— Мы сами создаемъ свою судьбу, — говорилъ онъ,— не давать же ей, безглазой, побждать насъ…
И товарищи любили его за это: любилъ его и Иванъ Петровичъ. По окончаніи курса они разстались. Бахтеяровъ сейчасъ же взялъ мсто въ провинцію, а Печниковъ остался въ Москв, потому что былъ влюбленъ въ какую-то барышню. Вскор онъ женился на ней и написалъ Ивану Петровичу восторженное письмо о своемъ неземномъ счасть, о красот и ум того ангела, который согласился всю жизнь идти съ нимъ рука въ руку, о своей вр въ вчную любовь, въ вчное блаженство на земл.
— Сеняша Печниковъ! — проговорилъ про себя Бахтеяровъ.— Кто-то изъ товарищей злобно говорилъ, что рядомъ съ ангельскими качествами у его жены оказалось и имніе въ центральной полос… Впрочемъ, можетъ быть, не про него… Съ тхъ поръ больше двадцати лтъ прошло… А въ эти двадцать слишкомъ лтъ сколько всякой воды утекло.
Сначала служба… Она шла трудно, Бахтеярова переводили изъ города въ городъ, пока онъ не получилъ въ С. товарища прокурора. Потомъ — любовь!.. Ему уже было 84 года, когда онъ влюбился въ двушку на десять лтъ моложе себя… Какъ онъ былъ счастливъ, когда она согласилась стать его женой. Жизнь все время шла такъ тревожно и полно, что не оставалось мста для воспоминаній объ университетскихъ товарищахъ. И вдругъ здсь, среди этой тоски и одиночества, выплылъ совершенно ясно образъ одного изъ нихъ, да еще такого жизнерадостнаго и бодраго. И онъ съ волненіемъ ждалъ разъясненій: тотъ ли это Печниковъ — здшній помщикъ.
— Печниковъ? Это Знаменскій, что-ли?— точно очнувшись отъ сна, сказалъ Иванъ, на вопросъ Бахтеярова.
— Не Знаменскій, а Печниковъ, я тебя спрашиваю: знаешь ты, какъ зовутъ помщика Печникова? Не Семенъ Семеновичъ?
— Ну да.. Семенъ Семенычъ… Это нашъ, Знаменскій… Изъ Знаменки…
— Ты его знаешь?
— Слава теб Господи!.. Мы сами изъ тхъ мстъ. Да и здсь они бываютъ когда… Что-то давно не видать ихъ… Прежде всегда у насъ стояли.
— А гд эта Знаменка?
— Какъ продете Веденево, такъ за лсомъ и Знаменка.
— А до Веденева сколько?
— Верстъ пятнадцать, больше не будетъ… Двадцати нтъ… Да у насъ вдь версты не мряныя… Можетъ, и будетъ двадцать… Только у нихъ вы ничего особеннаго не увидите… Вотъ ежели бы къ Петру Ивановичу похали, — ну, тамъ есть на что посмотрть… До ста головъ на одномъ скотномъ, не считая матокъ и жеребятъ. Т отдльно…
Иванъ Петровичъ распорядился, чтобы ему наняли лошадей, и отправился въ Знаменку.
Мохнатая, заморенная пара едва ползла по извилистому проселку. Ямщикъ — мужиченко лтъ пятидесяти — точно нехотя прислъ на облученъ, дремалъ и только изрдка, также нехотя, говорилъ, тяжело помахивая возжей:
— Ну ты! задумалась!
Было уже часовъ шесть, а жара еще и не думала спадать. Солнце жгло, какъ утромъ, отъ растрескавшейся земли несло сухимъ жаромъ, весь воздухъ былъ точно раскаленный.
Ивану Петровичу казалось, что онъ халъ цлую вчность. Уже три часа прошло, какъ онъ выхалъ изъ своихъ номеровъ, а Знаменки еще и видно не было. Сначала онъ съ интересомъ смотрлъ кругомъ. Лошади, на которыхъ онъ халъ, были не вычищены и запряжены точно случайно, точно ихъ застали врасплохъ: везд висли какія то веревочки, торчали узлы и концы. Ямщикъ былъ тоже точно случайный, не настоящій, какъ будто онъ прислъ на облучекъ на одну минуту, а это, въ сущности, не его дло. Желтыя поля съ жидкой рожью и выжженные солнцемъ луга тянулись безконечно. На лугахъ нкоторыя полосы были скошены, другія посохли на корню, тоже точно никому не нужныя. И это чувство ‘ненужности’ не покидало ни на минуту Ивана Петровича. Онъ смотрлъ по сторонамъ, и скоро все та же тоска вползла въ него.
На лугахъ, благодаря празднику, не было ни души. Они тянулись на цлыя версты, точно всми забытые. Тишь была такая, что ни одна травка не шевелилась. И эта тишь наводила страхъ и уныніе на Ивана Петровича. Онъ закрылъ глаза, чтобы ничего не видть и не слышать и, главное, но думать…
— Баринъ! А баринъ! Вздньте ноги на облучокъ…
Иванъ Петровичъ открылъ глаза.
— Что? Что? — съ испугомъ спросилъ онъ, не совсмъ еще очнувшись отъ дремоты.
— На облучокъ, говорю, ноги…— не оборачиваясь къ нему, проговорилъ ямщикъ.— Сейчасъ бродъ буде, воды-бы не зачерпнуть… Обувку смочите…
Иванъ Петровичъ увидалъ прямо передъ собою крутой спускъ въ рчку, на другомъ берегу такой-же крутой подъемъ и громадное село.
— Ишь, воды то сегодня сколько! Должно, Лихвинскій мельникъ вс вешки поднялъ?
Иванъ Петровичъ не усплъ опомниться, какъ тарантасъ скакнулъ въ воду, крупныя брызги окатили и ямщика, и сдока. Лошади остановились и, стоя по брюхо въ вод, стали жадно тянуть въ себя воду.
— Это Знаменка, что-ли? — спросилъ Иванъ Петровичъ, почувствовавшій себя въ прохлад, на вод, значительно бодре.
— Какой!!. Это Веденево… Село богатйшее… Дворовъ до ста будетъ…
— Богатйшее село, а моста сдлать не могутъ.
— А на что имъ мостъ?
— Какъ на что?! здить.
— Ну-те! — сказалъ ямщикъ такимъ тономъ, точно говорилъ: и такъ хорошо!
— Воображаю, что тутъ весною, въ разливъ…
— Не продешь ни въ жисть, — подтвердилъ ямщикъ…
— Такъ какъ же они длаютъ?
— Кто?
— Да вотъ кому хать-то нужно?
— А куда хать? Не горитъ! А загорлось — кругомъ черезъ Матрешкино позжай… Мси киселя верстъ пятнадцать…
И онъ ядовито засмялся. Посл воды, лошади пошли веселе, и сдокъ и ямщикъ оживились. Дорога скоро вошла въ лсъ и дышать стало свободнй.
— Скоро Знаменка?— ршился спросить Иванъ Петровичъ.
— Какъ изъ лсу выдемъ — такъ земля ихняя и пойдетъ. Ужъ очень съ народомъ бьется баринъ… Слышно, опять вс разбжались отъ него…
— Почему же?
— Кто его знаетъ! Говорятъ, харчъ не хорошъ… Обижаются на его харчъ… Вонъ смотрите, сна-то что погноили!..
И онъ съ сокрушеніемъ покачалъ головой.
Дорога изъ лсу вышла на лугъ, покрытый ровными грядками скошеной, коричневой травы.
— Почему же не убираютъ сно? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Рукъ нтъ… Вс бьются изъ-за этого… Нтъ рукъ… И мы изъ-за этого крестьянство бросили…
И видя, что баринъ, наконецъ, какъ вс господа, не прочь поговорить съ нимъ, онъ повернулся на козлахъ, опустилъ возжи и сказалъ:
— Мы съ бабой бились, бились, такъ и бросили. Она къ становому въ стряпухи пошла, а я вотъ…
И онъ поднялъ руку съ возжами, чтобы показать свою профессію.
— Четверо сыновъ у меня… Одинъ жандаръ, трое на фабрик… Мы со старухой бились, бились одни, да и бросили…
Онъ тяжело вздохнулъ.
— Работниковъ брать пытались… — началъ онъ опять, но безнадежно махнулъ рукою.
— Не пошло? — спросилъ Иванъ Петровичъ, чтобы показать ему свое сочувствіе.
— Народъ нын попорченъ весь… Вс въ Москву бгутъ… Одинъ отвтъ: крестьянство себя не оправдываетъ… А почему? Вёдро, а онъ легъ — потянулся, погода-то и ушла, ждать его не будетъ!..
Онъ горько усмхнулся, встряхнулъ головой и крикнулъ на лошадей:
— Ну, лукавыя!.. Крылья-то развсили…
Но черезъ минуту онъ опять повернулся къ барину и сказалъ:
— Да, батюшка-баринъ, какъ наслдство получать, то вс къ теб бгутъ, а какъ работать — то отъ тебя…
Иванъ Петровичъ понялъ, что онъ говоритъ о своихъ дтяхъ, и сказалъ:
— А ты бы сыновей къ себ позвалъ.
— А то не звалъ? Ни по чемъ не вернутся… Лука пришелъ лтось, пилилъ, пилилъ: скука у васъ!.. хоть бы рамафонъ завели! Я, говоритъ, привыкъ пить чай въ трактир, и чтобы безпремнно Шаляпинъ плъ… Такъ и ушелъ… И мы со старухой ушли… Довольно порабствовали около земли… Заколотились и ушли… Что намъ? Мы — какъ два клыка, двое.
И онъ опять тяжело вздохнулъ.
— Да разв теб въ ямщикахъ лучше?— спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Что-жъ теперь будешь длать? Дожить какъ нибудь надо…
Онъ опять безнадежно махнулъ рукой и хлопнулъ возжами по лошадямъ.
Дорога съ луга вошла въ длинную березовую аллею, тарантасъ каждую минуту вваливался въ глубокія колеи и колдобины.
— Это прошпектъ ихній, чортъ бы его побралъ,— сказалъ ямщикъ, едва удерживаясь на облучк.
— Пріхали, что-ли?
— Вонъ усадьба начинается.
Иванъ Петровичъ снялъ шляпу, пригладилъ волосы, потрогалъ галстукъ, высморкался и услся попряме на своемъ узловатомъ сидньи.
Въ усадьб, куда они въхали черезъ открытыя ворота, никого не было. Длинный срый домъ въ глубин двора смотрлъ своими открытыми окнами и молчалъ. Молчали и деревья, обступившія его съ трехъ сторонъ, не дрогнувъ ни однимъ листомъ, молчала и собака, лежавшая у подъзда.
— Эй! Кто тамъ е?— властно крикнулъ ямщикъ.
Никто не отвтилъ.
— Э-эй!— опять крикнулъ онъ, но еще громче.
— Чего ты орешь? — замтилъ ему Иванъ, Петровичъ.— Пріхалъ въ чужой дворъ и оретъ!
Онъ сошелъ съ тарантаса и направился къ дому.
Домъ былъ довольно большой, очень старый и запущенный. Иванъ Петровичъ остановился въ прихожей, на половину заваленной холщовыми мшками изъ-подъ зерна.
— Можно видть кого-нибудь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
Все молчало. Онъ повторилъ вопросъ и, не дожидаясь отвта, вошелъ въ комнату — обширную залу, обитую по стнамъ срымъ картономъ, посредин залы стоялъ круглый столъ, черный, облупленный и на половину заставленный грязной посудой: ршето съ зеленымъ крыжовникомъ и тарелки съ мокрыми смячками и оставленными на нихъ шпильками, точно чернымъ платкомъ, были покрыты мухами. Часть ихъ взвилась на секунду надъ столомъ и сейчасъ же опустилась назадъ. Это сказало Ивану Петровичу о какой-то жизни въ этихъ безмолвныхъ стнахъ. Онъ повторилъ свой вопросъ уже смле и, не дожидаясь отвта, прошелъ въ слдующую комнату. Тамъ два окна были затворены ставнями, а черезъ третье — красные лучи заходящаго солнца освщали громадную спальню, дв постели стояли по стнамъ, подушки были смяты, срыя байковыя одяла сбиты возл одной изъ постелей на двухъ стульяхъ стояла большая корзина изъ подъ блья, въ ней лежала дтская подушка и смятое одяльце. И опять ни души.
Иванъ Петровичъ не посмлъ идти дальше. Онъ вернулся въ залу и остановился въ нершимости. Его начало брать сомнніе: туда ли онъ попалъ? И почему онъ ршилъ, что помщикъ Печниковъ именно тотъ Сеняша Печниковъ, котораго онъ зналъ въ университет? И только теперь ему вдругъ представилось: а что если онъ ошибся и пріхалъ къ незнакомому человку? Опять черное облако мухъ взвилось надъ столомъ и съ бодрымъ жужжаніемъ опустилось назадъ. Иванъ Петровичъ стоялъ посреди комнаты и оглядывалъ ее.
На громадной срой стн залы висла фотографія въ черной деревянной рам, а по бокамъ дв рамы подъ стекломъ — коллекціи бабочекъ и жуковъ. Иванъ Петровичъ подошелъ поближе разсмотрть ихъ. Съ фотографіи на него глядлъ худой блондинъ, стоявшій подъ руку съ красавицей-двушкой. Иванъ Петровичъ чуть не вскрикнулъ отъ радости: ‘Да! Это онъ! Сеняша! И рядомъ съ нимъ, вроятно, его жена’. Большіе черные глаза смотрятъ радостно и бодро, уголки рта подняты кверху, точно не могутъ сдержать улыбки, тоненькая шейка туго стянута блымъ воротникомъ и мужскимъ галстухомъ. И у обоихъ такое торжествующее выраженіе лицъ, точно они идутъ подъ руку на вчный пиръ, на радость побды. И онъ вспомнилъ любимое выраженіе Сеняши: ‘радость бытія’. Онъ былъ воплощеніемъ этой радости бытія и въ жизни, и здсь на портрет.
Въ раскрытую дверь балкона влетли чьи-то голоса, Иванъ Петровичъ быстро пошелъ на нихъ. Балконъ выходилъ въ садъ, въ старый барскій садъ, съ вковыми липами и правильными аллеями. Липы, очевидно, когда-то подстригались, а потомъ были оставлены рости на вол, он вытянулись длинными тонкими стволами и только верхушки ихъ зеленли, стволы же были окружены высохшими втвями, точно громадными вороньими гнздами, съ которыхъ спускались почти до самой земли черные голые сучья, похожіе на гигантскія щупальцы. Дорожки заросли крапивой и бурьяномъ, и только посредин ихъ была протоптана тропинка аршина въ полтора шириной. По ней и пошелъ Иванъ Петровичъ. Паркъ спускался по отлогой гор прямо къ рк. Оттуда неслись тревожные, мужскіе голоса.
На поворот одной изъ аллей стояла бесдка, съ видомъ на зарчную часть усадьбы. Бесдка была въ вид громаднаго гриба, съ покосившеюся деревянной крышей, столъ и скамейка подъ ней сгнили и едва держались. Иванъ Петровичъ подошелъ къ нимъ и увидалъ внизу, подъ садомъ, плотину, а на другомъ берегу мельницу и народъ, хлопотавшій около нея. У телги съ навозомъ стоялъ толстый человкъ, въ свтломъ пиджак сверхъ мятой ситцевой рубашки и въ сапогахъ съ рыжими голенищами, доходившими ему до половины икръ. Трое мальчиковъ въ русскихъ рубашкахъ и въ форменныхъ фуражкахъ подхватывали вилами навозъ и бжали съ нимъ на плотину. Тамъ они бросали его двоимъ мужикамъ, свсившимся головами къ вод и что-то поправлявшимъ въ запруд. Невдалек стояла женщина въ узкомъ черномъ плать, въ род того, какое носятъ служки въ монастыр, она держала на рукахъ ребенка и съ безпокойствомъ слдила за мальчиками. Толстый человкъ въ свтломъ пиджак перебгалъ отъ мельницы къ плотин, кричалъ, волновался. Его круглое красное лицо, обрамленное густой блой бородой, блестло, точно смазанное масломъ. Жидкіе волосы падали прямыми прядями на лобъ, и онъ поправлялъ ихъ, вскидывая голову рзкимъ движеніемъ назадъ. И только это движеніе сказало Ивану Петровичу, что этотъ красный толстякъ — тотъ стройный, поэтичный студентъ, котораго онъ зналъ и любилъ двадцать лтъ тому назадъ. Одинъ изъ мальчиковъ, лтъ семнадцати, вроятно старшій сынъ Печникова, ловко подхватывалъ тяжелые, сроватые комья навоза и весело бжалъ съ ними по плотин. Онъ также вскидывалъ головою немного въ бокъ, и боле, чмъ отецъ, напомнилъ вдругъ Ивану Петровичу прежняго Сеняшу. И ему захотлось сейчасъ же броситься внизъ, но онъ понялъ, что попалъ не во время, что съ плотиной случилась какая-то бда, и онъ слъ на скамью подъ тнью деревянной шапки гриба.
Женщина съ ребенкомъ, высокая, худая, съ провалившимися глазами,— была, несомннно, та красавица, которая снята съ Печниковымъ на портрет. Издали нельзя было разсмотрть ея черты, но во всей ея фигур, худой, длинной, съ наклоненной впередъ головой, было что-то монашеское, смирившееся. Она держала на лвой рук грудного ребенка и все время покачивалась съ нимъ всмъ своимъ тломъ. Въ это же время она не спускала глазъ со старшихъ мальчиковъ, слдя, чтобы они не подходили слишкомъ близко къ осыпающемуся краю плотины. Вдругъ она подняла глаза наверхъ, подняла ихъ безъ всякой цли и увидала Бахтеярова. Она вся съёжилась и какъ-то качнулась. Иванъ Петровичъ видлъ это, но не придалъ значенія. Печникова, тяжело волоча ноги, подошла къ мужу и шепнула ему что-то. Тотъ только что передъ этимъ облегченно вздохнулъ и позволилъ себ вытереть платкомъ лицо и шею, вымывъ предварительно руки. Когда жена подошла къ нему,— у него сразу лицо измнилось, онъ съ испугомъ взглянулъ наверхъ, безпокойно схватился за воротъ рубашки, за волосы и опять, взглянулъ наверхъ. Иванъ Петровичъ понялъ, что дальше оставаться въ его засад нельзя, и быстро побжалъ внизъ..
— Семенъ Семеновичъ! Не помшаю?— весело крикнулъ- Бахтеяровъ, спустившись изъ сада къ рк.
Печниковъ приближался къ нему, молча.
— Семенъ Семеновичъ!— крикнулъ опять Иванъ Петровичъ.
— Къ вашимъ услугамъ,— сухо отвтилъ тотъ.
Иванъ Петровичъ остановился и молчалъ. Молчалъ и Печниковъ. Мальчики подбжали къ матери и безпокойно смотрли на отца.
— Позвольте узнать…— началъ Печниковъ.
Иванъ Петровичъ громко расхохотался. Жирный, искренній хохотъ Печникова былъ ему отвтомъ.
— Бахтеяровъ! Откуда? Какъ ты меня отыскалъ? Какими судьбами?
И онъ хохоталъ и цловалъ гостя.
Вдругъ обернувшись къ жен, онъ закричалъ:
— Манюша! Марья Дмитріевна! Успокойся… Ничего… Иди- ка сюда… Ахъ, ты Господи!.. Вотъ кого меньше всего ожидалъ! Вотъ радость-то!.. А у насъ происшествіе! Бжитъ мельникъ,— кричитъ, какъ угорлый: плотина сочитъ… Мы вс бросились глушить навозомъ… Часа два возились… Теперь, кажется, спасено… Маня! Да иди же!— крикнулъ онъ опять, поворачиваясь къ жен.
Она, не торопясь, подходила къ нимъ легкой, слегка покачивающейся походкой. Ея черные глаза смотрли устало, но спокойно.
— Маня! Кто къ намъ пріхалъ-то? Иди, иди скорй… Бахтеяровъ, Иванъ Петровичъ. Помнишь, я разсказывалъ: мой товарищъ по университету… Еще Милочку Игнатьеву у меня отбилъ… Да и не ее одну… Чуть я начну ухаживать — онъ тутъ, какъ тутъ… И все съ умными разговорами… А въ наше время барышни были на нихъ падки… Да откуда же ты явился? Постой, я пойду взгляну еще на плотину… А ты, Манюша, повела бы Ивана Петровича въ домъ…
Онъ не договаривалъ слова, былъ очень взволнованъ и все время нервно смялся.
— Пойдемте,— спокойно сказала Маня и повела гостя въ домъ.
Жара давно спала. Подъ раскидистой ивой на двор усадьбы, за небольшимъ столомъ, покрытомъ цвтной скатертью, сидли Иванъ Петровичъ и Печниковъ. Свинцовое тяжелое небо было неподвижно, неподвижны были и деревья и воздухъ, и все кругомъ. Иванъ Петровичъ, вообще, пилъ рдко и мало, а со старымъ товарищемъ ему пришлось уже выпить нсколько стакановъ кахетинскаго, и это затуманило его. Онъ слушалъ, какъ говорилъ безъ умолку Печниковъ, и ему было пріятно слушать его ровный голосъ и сидть въ сроватой мгл, въ тиши и поко, а главное — не говорить и не думать о своемъ гор. Одно его безпокоило — мухи. Онъ съ Печниковымъ ушелъ изъ-за мухъ изъ дому, но он донимали ихъ и здсь, и черной густой тучей покрывали кусокъ пирога на глубокой тарелк и липкія пятна на скатерти… Он лзли въ глаза, кусали руки, тонули въ стаканахъ. Иванъ Петровичъ все время отмахивался отъ нихъ вткой…
Воспоминанія о студенческихъ годахъ такъ всколыхнули Печникова, что онъ не могъ остановиться и говорилъ почти безъ передышки:
— Вдь мы, братъ, ни минуты не сомнвались, что рождены для счастья, для побды надъ всмъ міромъ, надъ самою жизнью… Помнишь? Какая-то, чортъ возьми, увренность была въ этомъ…
И онъ усмхнулся хвастливой усмшкой.
— Все ни по чемъ было! Какое презрніе къ разнымъ житейскимъ охамъ и ахамъ!
— Радость бытія!— подсказалъ Иванъ Петровичъ.
— Да, да, да… Именно, радость бытія!..
И Печниковъ громко расхохотался.
— Какъ ты это вспомнилъ? Именно, радость бытія… Я ужъ и позабылъ это выраженіе… Радость бытія!..
Онъ грустно усмхнулся. Иванъ Петровичъ молчалъ. Ему было страшно спугнуть свое пріятное полузабытье…
— А ты можешь себ возстановить то твое міровоззрніе, юношеское, со всми упованіями и увренностью, именно, увренностью въ побд?..
— Обо мн что говорить! — уклончиво отвтилъ Иванъ Петровичъ. И, чтобы перемнить разговоръ, прибавилъ:
— Ты упомянулъ о Кубеницкомъ… Что онъ изъ себя изображаетъ?
— Да.. Я сказалъ, что вотъ и Кубеницкій такъ же, какъ ты, разыскалъ меня… Вдругъ явился, точно съ неба свалился… Да, что изображаетъ? Просто обыватель… Въ собственномъ соку варится всю жизнь… Отъ прежняго, пожалуй, одинъ только длинный носъ остался, да и тотъ наполовину въ толстыя щеки ушелъ… Жаловался на дороговизну жизни, на то, что жена плохая хозяйка и тратитъ слишкомъ много денегъ, говорилъ о какихъ-то своихъ предпріятіяхъ: дома на выстройку бралъ, лсъ куда-то поставлялъ, еще что-то придумалъ… И прогорлъ… Кончилъ тмъ, что у меня двсти рублей попросилъ… А мн откуда же ему взять? У меня, у самого не жизнь, а ежеминутная битва съ нуждой… Она, какъ гидра: отрубишь одну голову, является другая, заткнешь одну трещину — трещитъ съ другой стороны…
— Ну, съ матеріальными бдствіями нельзя считаться,— сказалъ Иванъ Петровичъ, весь еще наполненный своимъ горемъ.
— Какъ нельзя? Какъ нельзя? — закричалъ Печниковъ, становясь весь красный.— Когда у тебя съ восходомъ солнца одна мысль: какъ бы вывернуться? Какъ бы просуществовать? Когда ты ложишься въ постель съ думой: что еще заложить или перезаложить, чтобы не пошло все съ молотка? Какъ же не считаться? Я еще сегодня прочелъ слдующее мудрое изреченіе: ‘Кто стсненъ домашними обстоятельствами — тому трудно быть добродтельнымъ’… Врно! А знаешь, гд прочелъ? На отрывномъ листк календаря!! Ха-ха-ха! Я каждый день листокъ прочитываю. Это — я теб признаюсь — мое единственное чтеніе… Удивляешься? Да когда мн читать? Некогда, да и… нечего! Почта къ намъ не ходитъ, посылаемъ въ городъ разъ въ недлю, сразу семь номеровъ ‘Свта’ привезутъ, вс набросятся, особенно мальчики… Вс ‘происшествія’ такъ и проглотятъ: тамъ жена мужа отравила, тамъ мужъ жену финскимъ ножемъ… На цлую недлю и сыты… А ‘Свтъ’ къ батюшк отсылается… Я и не вижу его иногда!.. Не-до того!.
— Такъ занятъ? — съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Петровичъ.
— А ты не вришь? Вдь мы съ Маней встаемъ съ солнышкомъ… Я иду работниковъ будить… Съ поля приду къ двнадцати, пообдаю и тутъ же засну… Съ двухъ опять въ поле, или въ луга… Къ вечеру едва ноги волочу… Не до чтенія… Да я-то что? Вотъ Маню мн жаль смертельно… Какъ она любила читать, заниматься — она естественница у меня,— а теперь вся ушла въ борьбу изъ-за състныхъ припасовъ… Вдь на ней одной лежитъ все женское хозяйство, ты только подумай!
Онъ сказалъ это съ такимъ выраженіемъ, что Иванъ Петровичъ спросилъ:
— А это сложно?
— Сложно или нтъ, а только она работаетъ часовъ пятнадцать въ сутки… Пятнадцатичасовой трудъ!!.
Онъ горько мотнулъ головой.
— И коровы, и телята, и птицы, и огородъ, и кухня — все на ней… Одна съ поденщицей убирается! Отъ зари до зари безъ отдыха работаетъ…
Печниковъ выпилъ стаканъ до дна, налилъ себ еще вина и продолжалъ, подсаживаясь ближе къ пріятелю:
— Вдь она молчитъ, все молчитъ, а я чувствую, какъ она страдаетъ… Ночи не спитъ… Я-то поработаю за день, только до постели и храплю… А она не спитъ, и я во сн чувствую, какъ она мучается…
— Чмъ?— осторожно спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Очень мы запутались… Все кругомъ заложено, перезаложено… Вчная возня со сроками, съ процентами, съ просрочками… Постоянная опасность, что все пойдетъ съ аукціона! Ты вправ спросить: на что же вы надялись? Мы думали: вотъ урожай будетъ — поправимся… Плотину нужно передлать — закладываемъ… Съ рабочими разсчитаться — закладываемъ… А тутъ, одинъ годъ — все вымокло, другой — все высохло… Петля затягивается все туже и туже… А Маня таетъ на глазахъ…
— Да разв такъ много денегъ нужно на жизнь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
Онъ запнулся отъ того, что на языкъ просилось ‘на такую жизнь, какъ вы ведете’, но онъ побоялся обидть товарища.
— Конечно, немного… Да теперь мы ужъ только работаемъ на дтей, да на банки… Только изъ-за этого и бьемся… Въ начал нужно было занимать, чтобы устроить имнье… Вдь жен дали запущенное барское гнздо… Доходовъ никакихъ, одни расходы… Но она здсь родилась, здсь и выросла… Жизнь въ Москв — была для нея невыносимой… Она все говорила: только въ деревн видишь и ощущаешь Бога. Ну, я и бросилъ службу… Перехалъ сюда… И, дйствительно, позналъ Бога… Какъ, бывало, выйдешь съ солнышкомъ на работу: весь лугъ блеститъ, точно брилліантами усыпанный, воздухъ весь золотой, просторъ, радость! Чувствуешь, что въ насъ и вокругъ насъ совершается что-то таинственное и великое, ощущаешь присутствіе чего-то непостижимаго, вчнаго. Въ город я не понималъ этого… Я ходилъ на службу, возвращался домой, отдыхалъ, игралъ въ карты. И мн было хорошо. А Ман тсно было… Хотла непремнно перехать въ деревню… Вотъ мы и поселились здсь… И она работаетъ, не покладая рукъ, и не жалуется никогда, только я вижу, какъ она мучается… Замтилъ ты, какъ она испугалась, когда увидала тебя?
— Нтъ. А почему?
— А потому, что она все время, бдная, какъ на вулкан… Все ждетъ: придутъ и выселятъ насъ отсюда. Работали мы, работали, а въ одинъ прекрасный день — пошли вонъ! На куда? Куда я теперь гожусь? Пятнадцать лтъ живу дикаремъ, уже все забылъ, отъ всего отсталъ. ‘И деревьямъ для ихъ процвтанія необходимо, чтобы ихъ колыхалъ втеръ’. Да для Мани разстаться со Знаменкой было бы теперь уже немыслимо…
И, замтя, что она подходитъ къ нимъ, онъ бодро сказалъ:
— Иди же къ намъ, Манюша. Что, Мурка заснула?
Она, худенькая, блдная въ своемъ черномъ подрясник,, какъ-то сливалась съ безцвтными красками вечера, наступившаго посл знойнаго дня.
Она подошла къ столу и сла. Вс ея движенія были спокойны и просты. Ни одного лишняго жеста, ни одной принужденной позы. И говорила она какъ-то устало-спокойно, и смотрла такъ, будто все это она видла тысячу разъ и ничто не волнуетъ ее.
— Мурка заснула?— опять спросилъ Печниковъ.
— Да… Сейчасъ только… Желудокъ у нея разстроился… Должно быть, отъ крыжовника… Я много ла сегодня…
— У насъ просто,— со смхомъ сказалъ Печниковъ пріятелю.— Ты, братъ, не удивляйся.
— Чему же тутъ удивляться? — замтила Марья Дмитріевна.— У васъ есть дти?
— Да,— коротко отвтилъ Иванъ Петровичъ.
— Мать кормила сама?
— Нтъ, кормилица…
— Такъ наврно вы знаете, какое горе, когда кормилица настся чего-нибудь неподобающаго.
— Это уже такъ давно было,— уклончиво отвтилъ Иванъ. Петровичъ.
— А у васъ уже большія дти?
— Одной тринадцать, младшей десять.
— Он съ вами, въ Т.?
— Нтъ… Он въ Москв, въ институт.
— А мальчиковъ нтъ?
— Нтъ…
— Вотъ это счастье!— искренно воскликнула она.— Мальчикъ — страшная отвтственность… Главное, въ смысл аттестата. Все будущее въ этомъ…
— А разв дешево онъ достается?— подхватилъ мужъ.— Я не говорю ужъ, сколько бдные мальчики мучаются, но и намъ не сладко… Самъ можешь сосчитать, во что намъ ихъ аттестаты зрлости вскочатъ. По двсти рублей въ годъ за каждаго плачу нмцу-учителю, у котораго они живутъ. Да одть ихъ, да отвезти туда, да привезти. А болзни?.. Еще Мурку Богъ далъ. Второй годъ, а она не ходитъ. Все у матери на рукахъ… А Ман работать надо…
— Ну, Сеняша,— мягко остановила она его,— это все пустяки! Многіе ли и такъ живутъ, какъ мы? Вс люди маятся. Посмотри кругомъ… Если мы волочимся животомъ по земл, то что же они? Намъ лишь бы дтей на ноги поставить…
Иванъ Петровичъ медленно махалъ вткой, мухи летали кругомъ него безъ перерыва.
— Брось ты это занятіе, — обратился къ нему Печниковъ.— Только себя безпокоишь и мухъ со скатерти спугиваешь… Маня! Принесла бы ты намъ твоихъ липкихъ листковъ! Ты видалъ ихъ? Вотъ еще, братъ, свинство люди придумали…
Марья Дмитріевна пошла въ домъ, а онъ, близко нагнувшись къ Ивану Петровичу, сказалъ:
— Ты видишь? видишь? Вдь она шла за меня на счастье, я не на такую жизнь… Заботы, нужда, вчная боязнь за будущее дтей… Весь смыслъ ея существованія: поставить дтей на ноги. А для чего? Что бы они ставили своихъ дтей на ноги, и т. д. до безконечности. Непрерывныя дроби! Понимаешь? У меня здсь столяръ работалъ — чудакъ такой, я любилъ съ нимъ поболтать… Такъ онъ говорилъ: ‘живемъ для поколнія!’ Для поколнія!
И Печниковъ опять громко расхохотался.
— Для поколнія! И это жизнь! Моя теща говорила, бывало, ни къ селу, ни къ городу: c’est la vie, mon enfant! C’est la vie!
Онъ, видимо, захмллъ и опять сталъ хохотать.
— Поколнія!— мрачно проговорилъ Иванъ Петровичъ.— А когда твоя жена спросила меня про моихъ дтей — я такъ просто, такъ до ужаса просто, отвтилъ ей: у меня дв дочери, об въ институт… И она удовольствовалась этимъ отвтомъ…
— А что же? — недоумвая и силясь понять, спросилъ Печниковъ.
— А то, что мерзость это! Мерзость! Мать и отецъ своимъ страстямъ предаются: она — незаконной любви, онъ — ревности, а двченки брошены на чужія руки, въ чужія стны, къ чужимъ сердцамъ!.. Ты вотъ говоришь про себя, что одичалъ, людей не видишь, встаешь съ солнцемъ, работаешь, какъ негръ… Изъ-за чего? Ты поясняешь мн: дти! А у насъ?! Дв двочки, ангелы голубоглазые, одной тринадцать, другой десять лтъ… А мы отдаемъ ихъ чужимъ людямъ коверкать ихъ души, длать ихъ куклами какими-то…
— Бываетъ, бываетъ,— уклончиво замтилъ Печниковъ.— Не вс матери способны воспитывать дтей… Моя Маня тоже только баловать ихъ уметъ…
— Не въ томъ дло… Совсмъ не въ томъ…
И Иванъ Петровичъ рзкимъ движеніемъ приблизилъ свой стулъ къ Печникову и быстро заговорилъ:
— Влюбилась она! Да какъ влюбилась-то! Ей тридцать слишкомъ, а онъ мальчишка, только что университетъ кончилъ… Я уже съ годъ не жилъ, а мучился, подозрвалъ, искалъ доказательствъ. Шпіонилъ!.. И поймалъ вдь!.. Поймалъ! Зачмъ? Зачмъ?
Онъ замолчалъ. И все молчало кругомъ. Печниковъ сосредоточенно смотрлъ на сладкое пятно на скатерти, облпленное мухами, точно боялся взглянуть на собесдника.
— До тхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на земл, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цплялась… Лгала, всми силами хотла убдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсмъ особая мука!.. Я и ее хотлъ пріобщить къ этой мук… Но она дала мн кончить и вдругъ сказала: ‘Ну, да! Я люблю его, а тебя терпть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дтей. А тебя не жаль мн нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!’ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одлась и ушла, наврное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видлъ у ней. Должно быть, и ей въ послдній годъ не сладко было… А я! Если бы мн сказали: теб осталось жить десять лтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотлъ думать, что она придетъ ко мн, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему,— прежняго ужъ не вернуть… Вдь боле десяти лтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно,, легко… Дв двочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болзней, весело… Мать ихъ обожала обихъ, играетъ, бывало,, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свтло, уютно, вс веселыя — и мн весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговор она назвала меня Толя… Я засмялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного ‘Толи’ и не знаетъ… Разв Анатолій Павловичъ… Я смотрлъ на нее съ застывшимъ смхомъ въ горл, и вдругъ почему-то мн все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мн и въ голову не приходило подозрвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мн по служб. Потомъ бывалъ изрдка, игралъ съ дтьми, обдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…
Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.
— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человка… Цлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цлые часы выстаивалъ я на мороз, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бшенства злой… Она, въ капот, бгаетъ съ дтьми по зал и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смется, что мн кажется, не съума ли я сошелъ, подозрвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Вс вечера я сидлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мн казалось, что я все выдумалъ… Вдь я ничего не видлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убдиться въ этомъ… И убдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..
Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горл…
Печниковъ налилъ вина себ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.
— И вотъ теперь: двченки бдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарла на десять лтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всхъ, закопаться поглубже… И закопался…
Печниковъ, котораго вино веселило, хотлъ развеселить пріятеля и сказалъ:
— Шерше ля фаммъ!
Но видя, что его шутка неумстна, онъ сразу замолчалъ.
— Ну, Манюша, давай-ка сюда твою мухоловку,— стараясь казаться веселымъ, сказалъ Печниковъ, принимая отъ жены желтовато-срый листъ, вымазанный клейкимъ веществомъ, и раскладывая его на стол.
Она взглянула на мужа, потомъ на гостя, у котораго на щекахъ блестли мокрые, узкіе слды слезъ, и безшумно ушла въ комнаты.
Старые товарищи долго сидли молча. Печниковъ хмллъ все больше и больше и, низко склонившись надъ столомъ, смотрлъ на клейкій листъ.
— Мухи то, мухи,— сказалъ онъ и ласково дотронулся до руки товарища.— Ты, тово… Подожли… Можетъ и устроится какъ нибудь…
И онъ подлилъ ему вина.
— Не надо!— мрачно сказалъ Иванъ Петровичъ.— Я и такъ разнервничался… Кажется, лишняго наговорилъ… Не надо этого… Такъ мы о чемъ раньше-то бесдовали… Да, мухи — говоришь?
Онъ старался казаться спокойнымъ, и Печниковъ, у котораго отъ вина было довольно пріятно на душ, обрадовался этой перемн въ товарищ и ухватился за первую попавшуюся тему, лишь бы уйти отъ прежняго, тяжелаго разговора.
— Да мухи!.. Вотъ: видалъ ты эту прелесть: Tanglefoot. Вяжи ногу!.. Прізжаю въ Т. въ аптекарскій магазинъ, объявленіе громадное: на красномъ фон блестящая гигантская муха и надпись: ‘Troubled? Use tanglefoot’! Изысканность какая! И какая мерзость! Смотри, смотри!
Летвшая близко къ листу муха только на мгновеніе коснулась его лапкой и сейчасъ же прилипла къ нему, она хотла улетть, уперлась передними лапками и клейкая бумага еще сильне захватила ее. Муха чудовищно вытянулась и громко-жалобно зажужжала.
— Слышишь: стонетъ, — прошепталъ Печниковъ, точно боялся спугнуть кого-то.
Въ это время къ ней подлетла вторая муха и, едва присвъ на листъ — уже вся была въ его власти. Она забилась крылышками, но черезъ нсколько секундъ одно изъ нихъ было приковано къ листу, и она легла на бокъ, съ вытянутыми лапками. Тогда первая муха уперлась въ нее своей плоской головкой, съ невроятными усиліями освободила свои переднія лапки и вскочила ими на умирающую подругу, силясь вытянуть и заднія лапки.
— Нтъ, братъ, шалишь! Ужъ не высвободишься!— приговаривалъ Печниковъ.
Муха опять жалобно застонала, приподнимаясь на переднихъ лапкахъ и вдругъ становясь непомрно длинною.
— Не любишь?— сказалъ Печниковъ.
— Брось!— съ омерзніемъ проговорилъ Иванъ Петровичъ.— Брось!..
— Да смотри, еще, еще прилпилась… Черезъ полчаса весь листъ черный будетъ!
И онъ захохоталъ.
— Знаешь, я иногда люблю посмотрть на эту борьбу… Поучительно!.. Смотри, какъ вязнутъ и гибнутъ… А мы-то?! Вдь вся разница въ томъ: кто въ чемъ и какъ увязнетъ: одинъ въ страсти, другой въ честолюбіи, третій въ погон за пропитаніемъ. И бьется, и мучается, а конецъ у всхъ одинъ — мушиный! Смотри: эти дв какъ беззаботно летаютъ! Смотри! Помнишь: мы съ тобой студентами? Крылья развязаны, казалось: лети, куда хочешь, хочешь — въ поднебесье, хочешь — къ цвтамъ… Смотри, смотри — прикоснулись къ листу: готово! Теперь он въ его власти: кричи, борись, неистовствуй — одинъ конецъ! ‘Не томись, дядя, опущайся на дно!’ — мудрый совтъ тонущему… Я, братъ, и не томлюсь уже… А ты все еще вытягиваешься на лапкахъ, вонъ какъ эта, видишь: уперлась головой въ клей… Ну, тутъ ей и погибнуть.
Иванъ Петровичъ перегнулся черезъ столъ и пристально разсматривалъ мухъ. Большая часть лежала уже на боку со странно поблвшими и вздутыми животами, другія еще боролись. И вдругъ ему, дйствительно, показалось, что та, которая уперлась головой въ клей и старалась вытащить лапки — онъ, другая — недалеко отъ него, черненькая, живая, была похожа на его жену, маленькую брюнетку съ громадными глазами. Она вся билась и трепетала, увязнувъ всми лапками въ блестящемъ сло, покрывающемъ листокъ. Иванъ Петровичъ не могъ оторвать глазъ отъ нея и ему показалось, что она съ ужасомъ взглянула на него и упала на бокъ. Надъ нею летали дв маленькія мушки, съ прозрачными свтлыми крылышками, он не знали, какъ помочь черненькой, и жалобно жужжали надъ ней. Иванъ Петровичъ нервно отогналъ ихъ и вскочилъ съ мста.
Кривой тарантасъ опять тихо ползъ по проселку. Свтало. Все было сро кругомъ: и земля, и небо, и воздухъ… Иванъ Петровичъ, мрно покачиваясь, дремалъ, прижавшись въ уголокъ тарантаса. Пьяный голосъ Печникова жужжалъ въ его ушахъ то громко, то жалобно визгливо. Въ голов шумло, на сердц было безпокойно, и Иванъ Петровичъ съ испугомъ открывалъ глаза и озирался кругомъ. Срый воздухъ окутывалъ все мягкой срой дымкой. Поля, луга, лса — все сливалось въ одной срой мгл. Она уходила высоко, высоко къ блой чуть замтной звздочк. Иванъ Петровичъ закинулъ голову и сталъ смотрть на нее. Онъ смотрлъ долго, долго, не отрывая глазъ, и вдругъ ему показалось, что она приблизилась къ нему, или онъ поднялся до нея. Все вокругъ было освщено серебряно-блымъ свтомъ, и самъ онъ точно качался на мягкомъ серебристомъ туман.
Онъ взглянулъ внизъ и у него духъ заняло: прямо подъ нимъ несся и кружился громадный шаръ неописуемой красоты: весь золотой, усыпанный изумрудами, сапфирами, жемчугомъ. Все на немъ сверкало, переливалось и радостно сіяло въ торжествующемъ солнечномъ блеск.
— Что это такое? Неужели земля?— вскрикнулъ Иванъ Петровичъ и сдлалъ страшное усиліе, чтобы увидть, разсмотрть.
Шаръ точно приближался къ нему и съ каждой секундой длался все больше и больше.