МОЯ МАТЬ И Я
МОЯ МАТЬ И Я
АВТОРА ‘ДЖОНА ГАЛИФАКСА’.
ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО.
ГЛАВА I.
ГЛАВА I.
ГЛАВА II.
ГЛАВА II.
ГЛАВА III.
ГЛАВА III.
ГЛАВА IV.
ГЛАВА IV.
Моя мать и я, Крейк Дина Мария, Год: 1874
Время на прочтение: 162 минут(ы)
‘Семьдесятъ лтъ назадъ, моя милая, семьдесятъ лтъ назадъ’, говоритъ бабушка у Теннисона своей маленькой Анни разказывая ей безъ грусти грустную исторію своей давно минувшей молодости.
У меня нтъ маленькой Анни и не прошло еще семидесяти лтъ съ тхъ поръ какъ я была молодою двушкой, однако я понимаю какъ старушка разказывала о своей молодости и разказывая чувствовала даже нкотораго рода наслажденіе.
Постивъ недавно, посл долгаго промежутка времени, мсто гд я когда-то провела шесть мсяцевъ бывшихъ поворотною эпохой для всей моей жизни, я увидала себя въ прошломъ такъ живо, съ такимъ любопытствомъ и интересомъ, даже съ состраданіемъ, какъ не себя, а кого-нибудь другаго, что чувствую себя теперь въ силахъ разказать всю исторію. Исторія эта такъ проста, такъ легко можетъ случиться въ той или другой форм со многими двушками, такъ давно окончилась что разказъ о ней не причинитъ никому вреда, а нкоторымъ принесетъ можетъ-быть пользу.
Бдная Эльма Пикардія! Когда я смотрю на нее теперь, она кажется мн вовсе не мною самою, а скоре ‘двушкой въ книг’. Еслибъ я помстила ее въ книгу, помогла ли бы она хоть немного другимъ двушкамъ? Можетъ-быть, такъ какъ я уврена что многія двушки подвергались такимъ же испытаніямъ, что судьба многихъ была ршена навсегда, прежде чмъ он вышли изъ первой юности, что многія пережили такую же тяжелую борьбу и пережили ее въ одиночеств, не имя никого къ кому можно было бы обратиться за совтомъ или утшеніемъ, окруженныя толпой людей смотрвшихъ на нихъ и судившихъ ихъ холоднымъ, благоразумнымъ, я хочу сказать свтски-благоразумнымъ тономъ какимъ пожилые люди говорятъ о молодыхъ, какъ будто сами никогда не были молоды, или забыли свою молодость. Я свою не забыла. Я была нкогда молода, молода и легкомысленна, я это знаю, но не стыжусь и мн можетъ-быть удастся помочь какой-нибудь бдной двушк у которой нтъ матери, или которая не желаетъ совтоваться со своею матерью, или желаетъ, но не можетъ, ибо, увы, все это бываетъ. Для такихъ я разкажу мою исторію.
Мое имя, оставшееся при мн до сихъ поръ, было Эльма Пикарди, и мн тогда едва минуло семнадцать. У меня не было ни братьевъ, ни сестеръ, и жизнь моя была бы совершенно одинока еслибы не мать моя.
Моя мать и я. Никогда не было такихъ друзей какъ моя мать и я. Мы были задушевными друзьями въ добавокъ къ тому что были матерью и дочерью. Наша дружба началась съ моей колыбели. Отецъ мой умеръ мсяцъ спустя посл моего рожденія. У меня никогда не было няньки, средства моей матери не позволяли ей держать няньку, еслибъ она и желала, но она кажется и не желала. Я была все что она имла и она предпочитала не длиться мною ни съ кмъ. Къ тому же въ то время матери занимались своими дтьми больше чмъ он считаютъ это нужнымъ теперь. Тогда не думали что обязанности къ обществу даютъ право женщин передать толп чужихъ женщинъ другую ея великую обязанность воспитать для Бога и для человчества драгоцнныя маленькія Души ввренныя ей Создателемъ. Свтъ еще держался тогда старомоднаго мннія что быть матерью въ обширнйшемъ смысл слова есть самое почетное и самое полезное положеніе о какомъ только можетъ мечтать женщина.
Итакъ моя матъ по доброй вод и по необходимости была моею единственною воспитательницей, моимъ единственнымъ товарищемъ. Съ утра до ночи и съ ночи до утра мы бывали постоянно вмст. Это было конечно исключительнымъ положеніемъ и я не думаю никогда иначе какъ съ благодарностью о томъ что во время моего младенчества и дтства я не узнала ничего кром того что узнала отъ матери. Въ послдствіи я училась у другихъ, такъ какъ мать моя, хотя женщина начитанная, не обладала серіознымъ образованіемъ, но это ученіе было такъ-сказать только вншнимъ. Мое нравственное воспитаніе, образованіе моей души и сердца, совершалось исключительно подъ руководствомъ моей матери. Съ теченіемъ лтъ она перестала быть моей воспитательницей, но никогда не переставала быть, какъ говоритъ Библія, ‘моимъ спутникомъ, моимъ руководителемъ, моимъ самымъ близкимъ другомъ’.
Да, моимъ самымъ близкимъ другомъ, хотя она была на тридцать лтъ старше меня. Разница лтъ повидимому не разъединяла насъ. Или она незамтно спускалась до моего уровня, или я поднималась до нея, не знаю, но разница лтъ исчезала безъ сознательнаго усилія съ ея стороны и съ моей. И наше довріе другъ къ другу было такъ же велико какъ наша любовь. Мн случалось слышать отъ современныхъ двушекъ: ‘не говорите мама, она не пойметъ’. Почему же моя мать понимала все и я сообщала ей все? Съ тхъ поръ какъ я научилась говорить, ‘погляди, мама, погляди’, было моимъ первымъ возгласомъ при всякой радости, что же касается горя, съ тхъ поръ какъ я разбила мою первую куклу и до времени когда я разбила…. нчто другое, что однако было разбито не совсмъ, моимъ первымъ крикомъ было: ‘мама, мн нужно маму!’ Днемъ и ночью моимъ единственнымъ убжищемъ была грудь моей матери. Я помню, и все еще чувствую, хотя я уже почти старуха, какое невыразимое облегченіе доставляли мн ея поцлуи во всхъ несчастіяхъ, большихъ и маленькихъ.
Моя мать, овдоввъ, какъ я уже сказала, тотчасъ посл моего рожденія, осталась совершенно одинокою въ мір. Отецъ мой былъ офицеромъ индійской службы. Судя по его миніатюрному портрету онъ былъ гораздо красиве, и я знаю что онъ былъ годомъ или двумя моложе матери. Точныхъ подробностей ихъ брака я не могла узнать. Мн кажется что онъ былъ слдствіемъ того что называется силою обстоятельствъ, такъ какъ мать моя и отецъ не были сходны другъ съ другомъ ни въ какомъ отношеніи. Но судьба сблизила ихъ. Въ теченіи долгой и опасной болзни онъ нанималъ квартиру въ дом ея родственниковъ и былъ въ ссор съ своими. ‘Онъ не могъ обходиться безъ меня и женился на мн’, сказала она мн однажды, и это было все что она открыла даже мн, своей дочери, о своемъ замужеств.
Годъ спустя смерть разорвала ихъ союзъ, и мать моя осталась опять одинокою, даже боле одинокою чмъ прежде, потому что родители ея также умерли и умерли обанкротившись. Дв небольшія пенсіи вдов и дочери офицера, ея и моя, было все что у нея осталось, и кром меня она не имла во всемъ мір ни одного существа связаннаго съ ней узами родства.
Это было все что я знала въ дтств и въ ранней юности о ней и о себ. Она никогда не говорила о прошломъ, а я, какъ ребенокъ, конечно вполн довольствовалась настоящимъ. Вслдствіе этого и она привыкла довольствоваться настоящимъ, и это-то и было, какъ я поняла позже, великимъ счастіемъ которое я безсознательно принесла ей. Во всхъ своихъ заботахъ и огорченіяхъ она обращалась ко мн, и я съ моимъ дтскимъ невдніемъ, съ моею безсознательною доврчивостью, съ моимъ забвеніемъ вчерашняго и беззаботностью о завтрашнемъ, сдлалась для нея дйствительно существомъ изъ горняго міра. Я утшала ее какъ не могъ бы утшить ее никто другой, говорила она мн въ послдствіи.
Итакъ мы были совершенно счастливы вмст, моя мать а я, Мы жили въ своемъ собственномъ мір, въ чудномъ мір полномъ любви, довольства и радости. То что мы были бдны не смущало насъ ни мало, бдность никогда не смущаетъ ребенка если только онъ не испорченъ свтскими понятіями взрослыхъ. Мн часто случалось слышать отъ взрослыхъ какъ они нкогда страдали вслдствіе того что ходили въ школу одтые хуже чмъ ихъ товарищи, но я не помню чтобы меня когда-нибудь смущало что-нибудь подобное. Меня такъ же мало огорчало то что у меня не было такихъ поясовъ какіе я видала на другихъ двочкахъ, какъ мою мать то что она принуждена была носить ситцевыя и кисейныя платья, между тмъ какъ ея друзья носили шелковыя и атласныя. Я видла что она одвалась сама и одвала меня всегда часто, удобно и настолько красиво и по мод какъ позволяли ваши средства, и этого было достаточно. Чего мы не могли имть, къ тому мы и не стремились, о томъ мы и не горевали.
Когда я выросла, у насъ сдлалось спорнымъ вопросомъ кому изъ васъ слдовало одваться лучше, мн или матери. Я хотла уступить это преимущество ей, она мн, и много споровъ было у насъ каждый разъ какъ приходилось покупать что-нибудь новое. Мн тяжело было видть что она остается со старою изношенною шляпкой, а мн покупаетъ новую, что она переворачиваетъ и перешиваетъ свои платья до послдней возможности, между тмъ какъ я такъ быстро выростаю изъ моихъ что почти лишаю ее возможности одвать меня хорошо, то-есть прилично, о чемъ она очень заботилась.
Ибо я была ея единственная дочь и кром того чрезвычайно хорошенькая двушка, фактъ съ которымъ я такъ освоилась что перестала думать о немъ и забыла когда впервые открыла его. Я не была нисколько похожа на нее, но очень походила на отца, и по мр того какъ росла длалась красиве, въ пятнадцать лтъ я была положительною красавицей и уврена что обо мн не могло быть двухъ различныхъ мнній.
Смотря теперь въ зеркало, я вспоминаю съ какимъ-то страннымъ удовольствіемъ мою прежнюю красоту и гордость и восхищеніе моей матери которыя она иногда старалась скрыть, хотя никогда не пыталась скрыть отъ меня мою красоту. Вопервыхъ, потому что это было бы тщетною попыткой, вовторыхъ, потому она считала это глупымъ и ошибочнымъ. Она смотрла на красоту какъ на даръ Вожій и думала что даръ Божій не слдуетъ ни игнорировать, ни презирать, а принимать съ благодарностью, въ простот и смиреніи.
— Мама, милая, помню, сказала я ей однажды,— не правда ли что я очень красивая двочка? Вс это говорятъ.
— Да, моя милая, ты очень красивая двочка и мама этому очень рада, но еще боле рада тому что ты хорошая двочка. Красивыя двочки должны быть очень хорошими двочками.
И это убжденіе она вкоренила во мн такъ глубоко что я начала смотрть на красоту какъ на дло второстепенное и много комическихъ разказовъ сохранилось о моихъ отвТахъ моимъ льстецамъ которыхъ у дтей слишкомъ много. ‘Да, я конечно хорошенькая двочка’, говорила я, ‘но я такіе хорошая двочка’, ‘мама говоритъ что хорошенькихъ двочекъ много, а хорошихъ мало, и я хочу быть хорошею двочкой’, и т. д. Простыя, глупыя рчи, но он показываютъ что честолюбіе мое не было направлено въ ложную сторону. Я такъ привыкла слышать похвалы и видть въ зеркал лицо которое не могло мн самой не доставлять такого же удовольствія какъ моимъ друзьямъ, что относилась къ моей красот также спокойно какъ люди относятся ко многому съ чмъ они родились, къ титулу, къ помстью или къ какому-нибудь другому случайному преимуществу. Я восхищалась ей, до безъ смшной гордости.
Моя мать восхищалась также, восхищалась моими глазами, которыя, какъ говорили, были похожи на глаза газели, моими волосами, черными какъ смоль и очень длинными, которые она причесывала всегда сама пока я не сдлалась взрослою, моею тонкою стройною фигурой — я была высокая, въ отца, я въ тринадцать лтъ уже переросла ее,— и въ особенности моими благовоспитанными манерами, которыми я обладала съ дтства, потому что помню что обо мн говорили: ‘эта двочка настоящая леди’. Послднее качество можетъ-быть было наслдственнымъ, но я приписываю его тому что никогда не жила въ другомъ обществ кром общества моей матери.
Я не понимала тогда, какъ понимаю теперь, почему она была такъ строго разборчива въ выбор моихъ подругъ. Сколькихъ двочекъ съ которыми мн хотлось играть она деликатно удаляла отъ меня изъ опасенія чтобъ я не переняла тона дурнаго общества, отъ котораго вдов съ незначительнымъ доходомъ такъ трудно отстраниться. Только сдлавшись взрослою женщиной поняла я какъ трудно ей было воспитать меня какъ леди, уберечь меня отъ грубаго вліянія бдности, не всегда приличной бдности, окружавшей насъ со всхъ сторонъ. Ей не удалось бы это несмотря на то что мы жили такъ уединенно какъ только было возможно, сначала на квартир въ Лондон, гд умеръ мой отецъ, потомъ въ школ, гд въ вознагражденіе за мое ученіе она завдывала всею блошвейною работой заведенія, ей не удалось бы это, говорю я, сслибъ она не держала меня постоянно при себ, отстраняя оть меня всякое вліяніе кром своего.
А она была леди. Да, настоящая леди, несмотря на то что родилась дочерью ремесленника. Но фактъ что мой длъ былъ человкъ обязанный всмъ самому себ и лишь настолько образованный чтобы желать дать образованіе своей дочери не тревожилъ меня ни мало. Какъ родственники моей матери Дедманы, такъ и родственники моего отца, Пикарди, были для меня одинаково миическими лицами. Я не звала о нихъ ничего и не старалась узнать.
Мать рдко говорила о своей прежней жизни. Казалось она была выброшена въ міръ какъ Данай былъ выброшенъ въ море, съ ребенкомъ на рукахъ и въ полномъ невдніи къ какому берегу принесутъ ее волны и принесутъ ли он ее когда-нибудь къ берегу. Но, какъ Данай и Персей, мы были выброшены на дружескій берегъ. Я помню что куда бы мы ни отправились, везд люди были добры съ нами. Можетъ-быть причиной этого былъ благородный человческій инстинктъ заставляющій людей относиться съ участіемъ ко вдов и сирот, но мн кажется что причиной былъ скоре симпатичный характеръ моей матери, полный кротости и самообладанія, и что вс были расположены помогать ей потому что видли какъ она сама всми силами старается помочь себ.
Мн кажется что она могла бы выйти замужъ вторично, но ей эта мысль даже никогда не приходила въ голову. И мы были ‘моя мать и я’, чета до такой степени нераздльная и такъ довольная другъ другомъ что не нуждались ни въ комъ другомъ. Мы не знали ни одного родственника и не имли друзей, то-есть близкихъ друзей которые могли бы замнить ей меня или мн замнить ее. Никогда не случалось чтобъ общество какой-нибудь подруги отвлекало меня отъ матери, и мать часто говорила ма что съ самаго моего младенчества мое общество было ей пріятне общества всхъ ея взрослыхъ друзей.
Такъ мы скитались въ мір вмст, измняя нашъ образъ жизни и мстопребываніе когда это оказывалось нужнымъ для моего здоровья, которое было не изъ крпкихъ, и для моего образованія. Во всемъ на первомъ план была я, все длалось для меня, о себ и о своемъ удовольствіи она кажется никогда не думала. Поэтому ея непріятности, каковы бы он ни были, не оставляли по себ горечи. Она терпла ихъ пока он не кончались и выходила изъ нихъ обновленною. Она сохранила до конца жизни самый счастливый характеръ и самую бодрую наружность.
Описывать ея наружность я не буду, не хочу. Кто можетъ описать лицо матери? Оно кажется, или должно казаться нисколько не похожимъ ни на какое другое лицо въ обширномъ мір. Мы видимъ его съ самаго рожденія, мы такъ-сказать всасываемъ его вмст съ ея молокомъ, мы смотримъ на него какъ смотримъ на небо, не понимая еще что скрывается за нимъ, но чувствуя его красоту и успокоительное вліяніе. Лицо моей матери для меня было небомъ, начиная съ того времени когда я лежала на ея колняхъ и упорно смотря на нее сосала кулакъ и слушала ея сказки и до послдняго дня когда я стояла надъ нимъ и смотрла на его милыя сомкнутыя уста и глаза удивляясь какъ оно вдругъ помолодло.
Но, слава Богу, этотъ день былъ спустя много, много лтъ проведенныхъ въ спокойствіи, довольств и даже счастливо, посл смутной эпохи, посл роковыхъ шести мсяцевъ воспоминаніе о которыхъ даже теперь заставляетъ сердце мое биться сильне отъ чувства котораго время не заглушило и не заглушитъ пока я жива. Теперь въ этомъ чувств нтъ страданія, ни малйшей доли страданія, ни сожалнія, ни раскаянія, но оно сохранилось какъ неизгладимое впечатлніе. Однако съ тхъ поръ прошло двадцать, тридцать, нтъ, я ужь лучше не скажу сколько лтъ. Но тогда мн только-что минуло семнадцать, а моей матери было сорокъ семь.
Я ‘окончила мое образованіе’, по крайней мр полагалось что оно окончено, хотя мать моя часто смялась и говорила что никакое образованіе никогда не можетъ считаться оконченнымъ. Но я кончила курсъ наукъ у всхъ учителей какихъ мать могла доставить мн и дальнйшее образованіе должна была пріобртать одна. Мы покинули школу въ предмстьи Лондона, въ которой жили такъ долго, и переселились въ провинцію чтобы жить наедин съ собою, какъ мы говорили, потому что об мы были какъ одно существо.
Мы поселились въ одной деревн въ Сомерсетшир, куда попали совершенно случайно. Какъ предъ Адамомъ и Еввой, весь свтъ былъ открытъ предъ нами и всякое мсто казалось намъ привлекательнымъ посл нашего лондонскаго мстопребыванія, которое не было ни городомъ, ни селеніемъ, и лишенное преимуществъ того и другаго, обладало неудобствами обоихъ. Такъ по крайней мр мн казалось въ моей безразсудной, вспыльчивой юности, быстро подмчавшей темныя стороны всякой картины. Но моя мать всегда возражала мн кротко что есть много мстъ хуже Килборна, и мы дйствительно прожили тамъ пять лтъ очень спокойно. Она видла во всемъ только свтлую сторону. Она удовлетворялась несравненно легче чмъ я.
Однако новыя и смлыя мысли, какъ въ этомъ случа, такъ и всегда, подавались мною. Когда мы выбирали наше будущее мстопребываніе, я достала карту и смясь предложила бросить полпенни и выбрать мсто на которое онъ упадетъ. Онъ упалъ прямо на городъ Батъ.
— Батъ! Какъ странно! Вдь вы родились въ Бат, мама. Мы поселимся въ Бат.
— О, нтъ, нтъ, воскликнула она внезапно, но черезъ минуту овладла собой.— Хорошо, дитя мое, если ты этого очень желаешь, я не вижу причины не поселиться въ Бат. У меня тамъ нтъ никого. Родныхъ у меня и прежде было не много, а теперь и т которые были умерли. Но Батъ прекрасенъ, о, какъ прекрасенъ! Ты никогда не видала, Эльма, подобнаго мста.
И глаза ея заблистали отъ пріятнаго воспоминанія.
— Я буду очень рада увидать Батъ, городъ гд вы жили ребенкомъ и двочкой и потомъ взрослою двушкой. И съ моимъ отцомъ вы кажется встртились и обвнчались въ Бат?
— Да.
— И папа любилъ его также какъ вы?
— Не совсмъ, онъ былъ боленъ тамъ много мсяцевъ и мы рдко любимъ мсто связанное для насъ съ воспоминаніемъ о болзни.
— Но онъ тамъ полюбилъ васъ, и это должно было заставить его любить Батъ.
Я только-что получила понятіе что есть такое чувство какъ влюбленность и что оно безъ сомннія высшее счастіе въ жизни.
Мать моя осталась безмолвна, такъ безмолвна что я ласково взяла ея руку.
— Я люблю поговорить иногда объ отц. Не правда ли что онъ былъ очень красивъ? И чрезвычайно похожъ на меня?
— О, тщеславная обезьянка! улыбнулась она.
Я сама засмялась надъ комплиментомъ который сдлала себ безсознательно. Легкая тнь омрачившая лицо моей матери исчезла и мы продолжали наше совщаніе,— мы ничего не длали не посовтовавшись другъ съ другомъ,— но не говорили боле о прошломъ. Я видла что это ей непріятно.
Однако случилось такъ что изъ Лондона мы отправились прежде всего въ Батъ, чтобъ удовлетворить мое любопытство. Три дня бродили мы по городу, по прекрасному городу, вполн заслуживавшему похвалы моей матери, но онъ былъ слишкомъ прекрасенъ и слишкомъ дорогъ для вашихъ скромныхъ средствъ. Немного скученъ также, несмотря на свою красоту. Мы не знали никого, ни души, а праздно гуляющей публики было такъ много что мы чувствовали себя боле одинокими чмъ въ Лондон гд всякій занятъ своимъ дломъ.
Надо также сказать, хотя это признаніе можетъ показаться глупымъ тщеславіемъ, что эти люди смотрли на насъ такъ какъ будто у нихъ не было другаго дла какъ только смотрть, и это ужасно раздражало меня. Мать отвчала на мое негодованіе съ кротостью и спокойствіемъ.
— Праздные люди всегда смотрятъ, дитя мое. Къ тому же ты выше и по наружности замчательне, пожалуй, даже красиве многихъ двушекъ, и ходишь ты въ сопровожденіи такой маленькой, незначительной матери.
— Не правда! сказала я. Мн ея милое лицо и граціозная фигура казались прекраснйшими въ мір.
— Полно, дитя мое, не будемъ сердиться, покоримся судьб и вообразимъ себя герцогиней Кентскою и принцессой Викторіей, которымъ приходится, какъ и всмъ прочимъ членамъ королевской фамиліи, терпть то же самое.
— Но я не принадлежу къ королевской фамиліи.
— Конечно нтъ, дитя мое, возразила мать полусмясь, полугрустно,— но Господь далъ теб другую, почти такую же тяжелую привилегію. Куда бы ты ни ушла, моя бдная Эльма, везд люди будутъ смотрть на тебя. Но мы постараемся избгать этого. Что ты на это скажешь? Вмсто того чтобы жить въ Бат, который къ тому же слишкомъ дорогъ Для насъ, не поселиться ли намъ въ какой-нибудь красивой, спокойной деревн въ окрестности Бата,— я помню нсколько такихъ деревень — гд на тебя некому будетъ смотрть кром коровъ и овецъ, да твоей матери? Можешь ли ты удовольствоваться своею матерью?
— О, да, вполн!
И я говорила правду. Какъ ни странно это можетъ казаться, мать моя поступила благоразумно не скрывая истину. Ея любящее, скромное восхищеніе мною замняло для меня всякое другое, ея откровенное признаніе моей красоты какъ простаго факта, не боле, положительно воздерживало меня отъ тщеславія. Такъ дти воспитанныя безъ тайнъ не имютъ тайнъ, дти никогда не слышавшія лжи не находятъ нужнымъ лгать.
Кром этой смшной причины бжать изъ Бата, мать моя имла другую которую тогда не сообщила мн. Она хотла жить въ деревн, въ самомъ здоровомъ мст какое могла найти. Я училась много, здоровье мое было не изъ крпкихъ, а болзнь отъ которой умеръ мой отецъ, послдній изъ пяти братьевъ, была чахотка. Мать постоянно слдила за мной, какъ я замчала ей иногда, ‘какъ кошка за мышью’, но причину этого я узнала только нсколько лтъ спустя.
Однако не было никакихъ признаковъ что отецъ оставилъ мн, вмст съ сильнымъ сходствомъ, и это роковое наслдіе. Мать передала мн не только свои нравственныя, но и свои физическія свойства, здравый умъ въ здравомъ тл. Здоровая кровь Дедмановъ, народная кровь, парализовала все что было дурнаго въ крови моего отца. Благодаря этому и заботливости моей матери, я хотя и не была сильна, во постоянно пользовалась хорошимъ здоровьемъ. Никакія испытанія не могли убить меня. Я пережила ихъ вс, принуждена была пережить. Бывали времена когда я почти сожалла объ этомъ, когда я предпочла бы избавиться отъ жизни и отъ всхъ ея обязанностей, когда я съ надеждой вспоминала языческую поговорку что ‘т кого боги любятъ, умираютъ рано’. Боги, но не христіанскій Богъ. Для Него лучшая жертва не смерть, а долгая, полезная, дятельная жизнь, основанная на словахъ Христа что достойне давать чмъ получать, служить чмъ принимать услуги.
Наше дальнйшее мстопребываніе мы нашли въ первой же день поисковъ. Это была деревня на разстояніи нсколькихъ миль отъ Бата и въ ней небольшой старомодный домъ въ старомодной улиц, круто спускавшейся къ его двери. Мстность вообще была холмистая, что мн очень нравилось посл однообразно ровныхъ, длинныхъ улицъ и загородныхъ дорогъ Лондона.
Такъ же оригинальна и привлекательна была хозяйка дома, настоящая уроженка Сомерсетшира, грубая на словахъ, добрая въ поступкахъ. Она заставила насъ принять отъ нея завтракъ, хлбъ съ сыромъ, но отказывалась отдать намъ квартиру. Лтомъ къ ней обыкновенно перезжаетъ одно семейство изъ Бата, говорила она,— прекрасное семейство, а пока они не прідутъ, то-есть до іюня, она желаетъ быть одна.
Но былъ еще январь, и я влюбилась въ тихій старый домъ съ его скромною мебелью, преимущественно дубовою и служившею не мене ста лтъ. Къ счастію хозяйка, мистрисъ Голдингъ, съ своей стороны, влюбилась въ мою мать.
Но не въ меня. О, далеко нтъ! Она очень усердно старалась дать мн понять что я для нея ровно ничего не значу, что она смотритъ на меня какъ на самую пустую, предосудительно красивую двчонку.
— Я не желаю имть у себя въ дом красивыхъ барышень. Съ ними только одно безпокойство. Вотъ еслибы вы были одн, сударыня. И она съ восхищеніемъ смотрла на кроткое лицо моей матери и на ея мягкіе сдые волосы — я не помню ихъ иначе какъ сдыми.— Вы, я вижу, вдова, прибавила она замтивъ вдовій чепчикъ который мать носила постоянно.
— Да, я вдова съ тхъ поръ какъ родилась эта двушка, моя дочь.
— И кажется не слишкомъ богаты, сударыня?
— Да, мы не богаты, отвчала мать просто: она никогда не стыдилась нашей бдности.
— Если такъ, то я пожалуй возьму васъ. Съ вами не будетъ большихъ хлопотъ. Васъ только дв?
— Только дв, отвчала мать взявъ меня подъ руку. Эта сцена забавляла ее, но ей тоже очень хотлось пріютиться въ этомъ тихомъ дом и имть хозяйкой женщину которая вопреки своей грубости казалась хорошею и доброю.— Мн кажется что вы хорошо бы сдлали еслибы приняли насъ. Вамъ должно быть скучно одной.
— Конечно, сударыня, конечно. Но я не могу взять съ васъ мою обыкновенную цну. Это было бы не честно, такъ какъ теперь не лто. Сколько вы можете дать?
Мать смясь отказалась назначить плату, и хозяйка назначила сама такую которая посл лондонскихъ цнъ казалась просто смшною и была большимъ облегченіемъ для нашего кошелька. Но она увряла что это обыкновенная зимняя плата. Мы согласились, общавъ ухать когда прідутъ лтніе жильцы.
— Но это будетъ еще черезъ пять мсяцевъ. Многое можетъ случиться въ пять мсяцевъ, сказала мать съ полусдержаннымъ вздохомъ.
— Конечно, сударыня. Барышня можетъ выйти замужъ, хотя, надо сказать правду, тутъ нтъ жениховъ для нея. У насъ все старыя двушки. Ей не найти здсь ни одного молодаго джентльмена, это я ей предсказываю.
Я вспыхнула и приняла эти слова за такое оскорбленіе что тотчасъ же вышла бы изъ дома еслибы мать не сказала кротко, со спокойнымъ достоинствомъ останавливающимъ всякую навязчивую фамильярность.
— Мы еще не начали думать объ этомъ, мистрисъ Голдингъ. Моей дочери только семнадцать лтъ.
— Такъ что же? Мн тоже было только семнадцать съ половиной когда я, на бду свою, вышла замужъ. Мое лицо было моимъ счастіемъ, какъ говорили, и за лицо-то и взялъ меня бдный Голдингъ. Но красоты хватило не на долго, такъ по крайней мр надо полагать, а у Голдинга былъ ужасный характеръ, и этого хватило на долго, такъ что у меня остались только кости да кожа, какъ видите. Но его уже нтъ и мы не будемъ говорить о немъ. Не врьте мущинамъ, барышня. Не выходите замужъ опрометчиво чтобы потомъ не раскаяваться. Вотъ все что я могу сказать.
Эта печальная рчь, не опровергнутая покойнымъ Голдингомъ, смотрвшимъ со стны съ краснымъ лицомъ, въ голубомъ сюртук и желтомъ жилет, такъ заняла меня что мое негодованіе утихло и я не возражала противъ окончательнаго соглашенія съ хозяйкой и ршенія перехать на слдующій день.
— Только надо будетъ держать хозяйку въ отдаленіи, сказала я матери на обратномъ пути.— Она ужасно дерзкая женщина.
— Потому что говорила о твоемъ замужеств, дитя мое? Такъ что же? Я полагаю что ты современемъ выйдешь замужъ.— Она откинула мои волосы и поглядла пристально въ мое лицо.— желала бы ты выйти замужъ, Эльма? Да, конечно. Это естественное назначеніе женщины. Но время еще терпитъ, время еще терпитъ.
— Конечно, отвчала я.
— А когда ты начнешь думать объ этомъ, дитя мое, надюсь что ты скажешь твоей матери.
— Скажу, конечно.
И мы прекратили этотъ разговоръ, охотно съ обихъ сторонъ, какъ я подозрваю. Это былъ предметъ совершенно новый, по крайней мр мать заговорила объ этомъ серіозно въ первый разъ. Что касается меня, я въ дтств увряла, какъ многія двочки, что выйду замужъ за мама, потомъ что не выйду ни за кого чтобъ не разлучиться съ ней. Но позже эти увренія прекратились потому что стали казаться мн глупыми и смшными, кром того у меня явилась какая-то стыдливость относительно любви и брака. Не то чтобъ я объ этомъ не думала, я думала, и даже много, но никогда не говорила. Еслибъ я могла разспросить мать объ ея любви и брак, это можетъ-быть вызвало бы и меня на откровенность, но ея бракъ былъ почти единственнымъ предметомъ о которомъ она никогда не говорила, если же я начинала разспрашивать ее, она уклонялась отъ отвтовъ.
Такъ поступила она и теперь. Когда я предложила ей какой-то вопросъ на этотъ счетъ по поводу того что она указала мн, проходя мимо, на небольшой домикъ въ скромной улиц Бата, какъ на домъ въ которомъ провела когда-то нсколько времени, она отвчала уклончиво, и мн показалось что она рада была покинуть городъ, прелестный городъ который я уже успла полюбить.
Въ недлю мы вполн освоились съ нашимъ новымъ жилищемъ. Это былъ самый пріятный домъ какой мы когда-либо имли. И деревня была такъ оригинальна съ своими старинными домами и садами обнесенными высокими стнами, съ своимъ общимъ старомоднымъ видомъ. Казалось что она заснула столтіе тому назадъ и теперь проснулась только вполовину.
Нашимъ любимымъ мстомъ для прогулки былъ Тайпингъ. Значенія этого страннаго названія я не могла узнать, но это была очень пріятная, высокая дорога, нчто въ род естественной насыпи отъ одного холма къ другому. По одну сторону виднлись далекія горы, по другую разстилалась равнина съ извивавшеюся по ней рчкой и старою водяною мельницей, единственнымъ промышленнымъ сооруженіемъ деревни.
Однажды мы шли по Тайпингу направляясь въ старое разрушенное аббатство, которое, по словамъ мистрисъ Голдингъ, было однимъ изъ достопримчательныхъ мстъ въ окрестности. Былъ ясный февральскій день. Я откинула назадъ голову и съ наслажденіемъ вдыхала прекрасный свжій воздухъ. Но мать моя находила день холоднымъ. Я пошла рядомъ съ ней чтобы защитить ее отъ втра и взяла ее подъ руку, что всегда длала во время прогулокъ съ тхъ поръ какъ замтила съ тринадцатилтнею гордостью что переросла ее на полвершка. Она оперлась на меня, какъ мн показалось, сильне чмъ обыкновенно и мы начали обсуждать наши лтніе планы.
— Мы будемъ отдыхать до марта, но потомъ начнемъ заниматься регулярно. Ты не должна пренебрегать своимъ образованіемъ. Оно еще можетъ понадобиться теб.
Она говорила не ршительно, зная что я не могу не предвидть возможности на которую она намекаетъ, то-есть того что она можетъ умереть преждевременно. Въ такомъ случа прекратилась бы ея пенсія, а моя была слишкомъ мала чтобы жить на нее, и мн пришлось бы зарабатывать свой хлбъ. Но первое несчастіе, когда я думала о немъ, вполн заслоняло второе.
— Если вы желаете чтобъ я извлекла пользу изъ моего образованія, я готова, отвчала я, умышленно придавъ другой смыслъ ея словамъ.— Я сдлаюсь гувернанткой хоть завтра, если вы этого желаете, хотя я буду ненавидть свою должность, да, ненавидть! И вы сами всегда говорили что я всего мене способна быть гувернанткой.
— Это правда, бдное дитя мое.
Я разслышала ея тихій вздохъ. Я замтила ея долгій, тревожный взглядъ. Но только уже на склон жизни поняла я вполн этотъ безмолвный взглядъ моей матери, поняла ея постоянное тревожное опасеніе за мое будущее которое могло продолжаться много лтъ посл того какъ ея будущее прекратится, если оно уже не прекратилось много лтъ тому назадъ, такъ какъ ея индивидуальность вполн перешла въ мою. Быть матерью значитъ забыть себя, забыть вс свои личные интересы, печали и радости, и всецло отдаться новому поколнію съ его дивнымъ настоящимъ и таинственнымъ будущимъ которое повидимому вполн во власти матери. Но можетъ-бытъ только повидимому, а ей приходится дйствовать какъ будто это несомннно, какъ будто на ней лежитъ вполн отвтственность за жизнь ея дтей. О, еслибы вс матери думали такъ! и еслибы дти тхъ которыя думаютъ такъ могли заглянуть въ сердца своихъ матерей!
Я не могла видть что происходило въ сердц моей матери, видть ясно, при всей моей любви къ ней. Время отъ времени я замчала что у нея было что-то на душ и что она сначала старалась скрыть это, потомъ забыть, и что ей дйствительно удавалось успокоиться.
— Нтъ, дорогая моя, я не желаю чтобы ты сдлалась гувернанткой или заняла какую-нибудь другую должность въ настоящее время. Я хочу только чтобы ты сдлалась образованною женщиной, годною для всякаго положенія какое… но теперь твое назначеніе быть единственною, милою дочерью твоей матери,— прибавила она внезапно прервавъ свою фразу,— доброю, умною… ну, хоть и не очень умною…
Увы, это было справедливо. Я не была умна. Я не обладала также никакими талантами, и моя благоразумная мать, замтивъ что у меня нтъ ни голоса, ни слуха, рано прекратила мои уроки музыки, въ рисованіи я ушла также не далеко. По ея мннію тратить время на то что требуетъ таланта, когда его положительно нтъ, было бы просто смшно.
— Да, ты конечно не геній, ты никогда не зажжешь Темзу, однако ты такая двушка что я довольна тобой.
— Благодарю васъ, отвчала я смиренно и вмст гордо.
Мать никогда не позволяла мн раздумывать о моихъ достоинствахъ и недостаткахъ. Она говорила что надо длать свое дло, о себ стараться думать какъ можно меньше. Ея довольство мною, не часто высказываемое такъ прямо, тронуло и обрадовало меня и я продолжала путь съ облегченнымъ сердцемъ. Я хорошо знала что не могла назваться ни въ какомъ смысл блестящею двушкой. ‘Лицо мое было моимъ счастіемъ’, но не умъ мой, и были времена когда я отдала бы половину моей красоты за то что называется талантливостью. Такъ мы всегда мечтаемъ о томъ чего не имемъ.
Но въ то время о которомъ я говорю я не нуждалась ни въ комъ и ни въ чемъ кром моей матери. Мы шли вдвоемъ наслаждаясь весеннимъ воздухомъ, закатомъ солнца и любовными нотами чернаго дрозда, перваго въ году, такъ какъ это было еще предъ Валентиновымъ днемъ. Какъ-то случилось что мы сбились съ дороги и пришли не къ разрушенному аббатству, а къ тому мсту съ котораго отправились. Пуститься въ путь снова было уже поздно.
— Не бда, сказала я.— Мы сходимъ туда какъ-нибудь въ другой день (и мы сходили, и этого дня я никогда не забуду). Вдь вся весна предъ нами. Какое счастіе чувствовать что мы совершенно свободны! Ни школъ, ни уроковъ, ни постителей. Мы не знаемъ здсь буквально ни души. Ура! какое блаженство не имть друзей!
— Но мы должны пріобрсти ихъ и, надюсь, пріобртемъ.
— Я не желала бы этого. Они будутъ влюбляться въ васъ и отнимать васъ у меня, а я хочу владть вами нераздльно, мамочка. (Какъ ни была я велика, но я часто звала ее мамочкой, мумочкой, мимочкой и множествомъ другихъ ласковыхъ названій которыя изобрла для нея въ дтств. Во ‘мать’ было моимъ любимымъ именемъ для нея. Многія двушки имли ‘мама’, не многія имли ‘мать’ и ни одна, какъ я была уврена, не имла такой матери какою была моя.)
Она засмялась и сказала что мало вроятности чтобы кто-нибудь сталъ оспаривать ее у меня.— Тмъ боле что я становлюсь такъ стара. Знаешь ли, несмотря на то что вечеръ такъ хорошъ, я ужасно устала и озябла.
Я горько упрекнула себя что уговорила ее надть ея лтній бурнусъ, ея зимній казался слишкомъ жалкимъ при солнечномъ свт.
— Я не потерплю, мама, чтобы вы остались еще день безъ той теплой шали о которой мы столько говорили и которая будетъ и легка и тепла. Мы завтра же сходимъ за ней въ Батъ.
— О, нтъ, нтъ! Опять ее непонятное отвращеніе къ этому прекрасному городу, тогда какъ я охотно побывала бы въ немъ опять.
— Хорошо, мама, милая, я не буду тревожить васъ, но шаль должна быть пріобртена такъ или иначе и пріобрсти ее негд кром Бата. Позвольте мн сходить за ней одной.
Но сдлавъ это предложеніе, я сама испугалась. Я никогда еще не выходила на улицу одна, что же касается того чтобъ одной длать покупки, эта мысль была просто ужасна. Но каждое содроганіе моей матеря, когда мы поспшно шли домой, усиливало угрызенія моей совсти и укрпляло мою ршимость.
— Я должна же привыкать быть полезною и длать что-нибудь безъ помощи другихъ, доказывала я.— Доврьте это мн. Я постараюсь не истратить лишнихъ денегъ, а тратить ихъ на вздоръ, вы знаете, я не буду. Въ лавк я постараюсь быть спокойною и не сердиться если на меня будутъ смотрть. Почему мн не пойти одной? Бояться ршительно нечего.
— Нтъ, дорогая моя. Еслибъ это было необходимо, еслибъ у тебя не было меня и никакого другаго покровителя, ты должна была бы это сдлать, смлая какъ левъ, невинная какъ агнецъ. Но это не необходимо. Подожди немного, и мы выберемъ шаль вмст.
Но я не могла ждать, ждать доле нсколькихъ дней въ теченіе которыхъ мать моя лежала въ постели отъ сильной простуды, слдствія этой несчастной прогулки. Какъ я не подумала есть ли у нея что-нибудь теплое прежде чмъ позволила ей купить мн мою цыганскую шляпку съ розовыми лентами (какъ долго помнишь свои двичьи наряды, въ особенности если они были не многочисленны!) и коричневый шелковый салопъ, стоившіе столько денегъ? Я возненавидла ихъ, возненавидла себя. Я ршила не покупать себ ничего новаго все лто лишь бы только удалось уговорить мать раззориться на теплую шаль. Сходить въ Батъ я должна, но какъ это устроить?
Смлая мысль пришла мн въ голову.
— Мама, мистрисъ Голдингъ отправляется завтра въ Батъ. Могу я пойти съ ней и купить вамъ теплую шаль? Она знаетъ лавку, она позаботится обо мн.
Но когда я вспомнила какую фигуру представляла собой наша старая хозяйка въ своей громадной шляпк, въ платк самой почтенной древности, съ большою корзиной въ рукахъ, въ которой она носила въ городъ яйца и приносила домой разные хозяйственные запасы, мое мужество поколебалось. Для того чтобы пройти рядомъ съ мистрисъ Голдингъ по Мильсомъ-Стриту, требовалась нкоторая доля нравственнаго мужества.
Мать должно-быть поняла меня, она улыбнулась.
— Подумала ли ты….
— Я все обдумала. Что за бда? Я не хочу больше быть глупой.
— Но дйствовать по принципу человка который выходя въ старомъ сюртук говорилъ: ‘если вс меня знаютъ, такъ и безпокоиться не о чемъ, если никто меня не знаетъ, то безпокоиться также не о чемъ’,— это хорошо, дитя мое.
— Такъ я могу сходить въ Батъ?
Она была въ нершительности, но я начала упрашивать и наконецъ настояла на своемъ, что мн иногда удавалось когда спорный вопросъ былъ только вопросомъ чувства и когда мое намреніе не могло заключать въ себ ничего ошибочнаго. Мать говорила что я уже въ такихъ годахъ что она во многомъ предоставляетъ мн судить самой за себя.
— Вотъ чего я никакъ не ожидала! воскликнула мистрисъ Голдингъ когда я сообщила ей о своемъ намреніи.— Такая прекрасная молодая барышня какъ вы отправится въ Батъ съ такою старухой какъ я! Къ тому же я не пойду пшкомъ, мои старыя ноги не вынесутъ такой грязной дороги. Я хочу дохать въ наемной телг.
Это было новою непріятностью. Но длать было нечего. Шаль была необходима, и поздка съ мистрисъ Голдингъ была единственнымъ средствомъ пріобрсти ее, пріобрсти ее немедленно, чтобы мать могла надть ее лишь только будетъ въ состояніи выйти.
Я улыбаюсь теперь вспоминая съ какою страстною, роковою настойчивостію я не отставала отъ своего намренія и привела его въ исполненіе. Но я сдлала это не думая о себ, я сдлала это единственно для нея, для моей милой матери, центра моего міра.
— Такъ мы отправимся вмст, барышня, если вы можете встать вовремя, извощикъ прозжаетъ въ шесть часовъ утра, сказала мистрисъ Голдингъ нсколько насмшливо.— Вы подождете меня на рынк, потомъ я провожу васъ въ Полтни-Стритъ или въ Рояль-Кресчентъ и мы полюбуемся на публику. Конечно если только вамъ не совстно пройтись по улиц съ безобразною старухой которая однако нкогда была такъ же хороша и молода какъ вы.
Доисторическая красота мистрисъ Голдингъ была ея слабою струной, и мн не хотлось обижать ее. Мн оставалось только согласиться, а матери отпустить меня.
Она одла меня въ самый скромный нарядъ.
— Было ясно, сказала я ей,— что мистрисъ Голдингъ желаетъ чтобы меня приняли за ея внучку.
— Ну это было бы трудно, отвчала она.
Я взглянула въ зеркало на ея лицо, между тмъ какъ она наклонилась надо мной застегивая мой воротничокъ, и увидала ея любящую, гордую улыбку, чисто материнскую улыбку. Вы, двушки, поймете ее когда сдлаетесь матерями, вы согласитесь что никакая личная гордость не можетъ быть въ половину такъ отрадна какъ гордость матери.
— Теперь повернись, дитя мое, дай мн завязать хорошенько ленты твоей шляпки. Какъ ты неряшлива! (Увы, это было справедливо, это обычный недостатокъ въ семнадцать лтъ.) Ты могла бы подражать съ пользой аккуратности твоей предполагаемой бабушки.
— Подражать мистрисъ Голдингъ? Это ужасно! Но скажите мн какова была моя бабушка, ваша мать?
— Не помню. Ты забыла что я была воспитана мачихой.
— А другая бабушка, мать моего отца?
— Не знаю, я никогда не видала ее, отвчала она нехотя.— Не забудь, дитя мое, купи себ лентъ для волосъ.
Волосы мои были заплетены въ длинныя косы и положены какъ корона вокругъ головы, что было очень красиво, теперь я могу это сказать.
Ей очевидно былъ непріятенъ начатый мною разговоръ и я прекратила свои разспросы. Странно, но до тхъ поръ я никогда не спрашивала и вовсе не думала о своихъ предкахъ. Мы жили только настоящимъ и жизнь наша, несмотря на свое тихое, монотонное теченіе, была такъ полна что я не интересовалась прошлымъ. Я не обладала сильнымъ воображеніемъ, къ тому же будущее было для меня всмъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ юности.
Въ эту минуту подъхалъ извощикъ. Мать поцловала мена нжно, можетъ-быть нжне обыкновеннаго — мы такъ рдко разставались на цлый день — я весело сла въ телГУ и мы отправились.
Еслибъ она видла, еслибъ я видла что не забавный старикъ въ большой шапк былъ нашимъ возницей, а сама судьба, сидвшая рядомъ и державшая возжи? Но, нтъ, еслибъ я и знала, было бы то же самое, по моей доброй сил было бы то же самое.
Я думала въ юности, да и теперь думаю что Батъ одинъ изъ прекраснйшихъ городовъ въ мір. Флоренція, говорятъ, нсколько похожа на него, но Флоренцію я не видала, а къ Бату чувствую ту глубокую, полугрустную привязанность какую внушаютъ намъ нкоторыя мста отмченныя для насъ чмъ-нибудь особеннымъ и кажущіяся намъ всю нашу жизнь не имющими ничего подобнаго себ въ мір.
Во время нашего краткаго пребыванія тамъ, я не могла оцвить всей его красоты, потому что матери не хотлось ходить боле чмъ было необходимо, да и время было зимнее. Но теперь, когда мы медленно подвигались впередъ по высокой Клавертонской дорог, глядя внизъ на долину, по которой, сверкая на утреннемъ солнц, извивались рка и каналъ, и когда предъ нами внезапно предсталъ блый городъ, со своими террасами, площадями, улицами поднимавшимися одна надъ другою почти до самой вершины Лансдоунскаго холма, я не могла не воскликнуть:— какъ красиво!
Мистрисъ Голдингъ, уроженка Сомерсетшира, была очевидно польщена моимъ восхищеніемъ. Она заставила извощика остановить на минуту его тряскую телгу чтобы дать мн полюбоваться видомъ.
— Да, Батъ хорошее мсто и люди тамъ есть хорошіе во множеств дурныхъ.
— Какіе же это дурные люди? спросила я.
— Картежники, постители баловъ и вообще порочные люди, отвчала мистрисъ Голдингъ.— Но ни вамъ, ни мн нтъ до нихъ дла, тмъ боле что на свт есть и хорошіе люди, хотя они очень рдки.
Я промолчала. Мы съ матерью уже знали что мистрисъ Голдингъ принадлежала къ сект возникшей на запад Англіи въ недавнее время и называвшейся Плимутскими Братьями. Мать не раздляла ихъ возрній, но говорила мн что между ними есть очень хорошіе люди, и что я не должна смяться надъ мистрисъ Голдингъ и надъ ея странными рчами показывавшими что она считаетъ только себя и своихъ ‘братьевъ’ дтьми Всемогущаго Отца, вмстилищами вчной истины и воепрнаимателяма того что они называла благодатью.
И я простила ей ея чрезмрно строгія разсужденія о порочности міра сего, міра казавшагося мн вовсе не порочнымъ, но прекраснымъ и полнымъ радостей, простила ей и то что она держала меня вдали отъ лучшихъ улицъ: Мидьсомской улицы, Веселой улицы, Тихой улицы, такія привлекательныя названія! Терпливо слдовала я за ней по узкимъ и грязнымъ закоулкамъ гд она длала свое дло, продавала и покупала и ухитрялась въ то же время не спускать ни на минуту одного глаза съ своей корзины, другаго съ меня.
Послднее однако было лишнимъ. Никто не смотрлъ на меня въ этой суетливой части города гд всякій поглощенъ своимъ дломъ. Я подозрвала что меня дйствительно принимаютъ за внучку мистрисъ Голдингъ, и это забавляло меня, но и смущало. Впрочемъ что за бда, говорила я себ. Мн нтъ дла ни до кого и никому нтъ дла до меня, кром моей матери, одной моей матери.
Скучно было ходить безъ нея, мы разлучались такъ рдко, и лишь только мистрисъ Голдингъ кончила свое дло, я заговорила о своемъ, о покупк шали, и настояла чтобъ она пошла со мной въ лучшую лавку Бата.
Сознаться ли мн что даже въ пожилыхъ лтахъ я люблю длать покупки? Видъ красивыхъ вещей, даже если он мн не нужны, доставляетъ мн и теперь такое же удовольствіе какъ въ то время когда я не могла купить ихъ, когда дорогіе шелка и нарядныя кисеи были соблазнительными невозможностями, когда мы съ матерью смотрли на нихъ качая головой съ ршительною улыбкой, во все же съ улыбкой. О чемъ было печалиться? Намъ никогда не приходилось ходить въ лохмотьяхъ или босыми, какъ это приходится многимъ. Когда же мы входили въ лавку съ деньгами въ рукахъ чтобы купить себ что-нибудь новое, какъ бывали мы счастливы! гораздо счастливе тхъ кому не приходится разчитыватъ, которые могутъ купить все что вздумается не стсняясь цной. Притомъ наши покупки всегда сопровождались обстоятельствомъ которое мы считали необходимымъ, но которое не вс считаютъ необходимымъ, какъ я узнала въ послдствіи,— мы всегда платили.
Мн хотлось чтобы продавецъ въ магазин видлъ мой полный кошелекъ, и пересчитывая деньги съ большимъ тщеславіемъ и неменьшею неловкостью, уронила полусоверенъ который укатился прямо къ ногамъ стараго джентльмена только-что вошедшаго въ дверь.
Джентльменъ наклонился и поднялъ мою монету, онъ казался слабымъ и больнымъ, но учтивость вроятно обратилась у него въ привычку, и оглянувъ магазинъ подалъ ее мн съ улыбкой и поклономъ.
Я тоже поклонилась и сказала: ‘благодарю васъ’, съ искреннимъ чувствомъ, потому что такая услуга со стороны старика тронула меня. Но несмотря на свою старость, джентльменъ держался прямо и имлъ видъ военнаго, что побудило меня взглянуть на него опять: мой отецъ былъ военный.
Джентльменъ тоже смотрлъ на меня, не такъ какъ смотрятъ иногда молодые люди, не съ грубымъ вниманіемъ, однако очень пристально, какъ будто видлъ во мн что-то знакомое, и хотлъ заговорить. Но я была вполн уврена что никогда не видала его, и потому спокойно отвернулась и сосредоточила все вниманіе на покупк шали.
Она хранится у меня до сихъ поръ, эта милая шаль, теперь старая, изношенная, но все еще красивая. Часто смотрю я на нее съ какимъ-то страннымъ чувствомъ и вспоминаю день когда купила ее. Сколько борьбы стоила мн эта покупка, сначала съ мистрисъ Голдингъ, навязывавшей мн шаль съ ярко-красною серединой, между тмъ какъ я выбрала блую съ срою каймой, потомъ съ самой собою, потому что мать дала мн только три фунта, а нравившаяся мн шаль стоила три гинеи, и мн приходилось занять у мистрисъ Голдингъ.
— Но она такъ хороша, такъ покойна и изящна что наврное понравилась бы матери. Я уврена что мать осталась бы довольна, только сказала бы что я заплатила слишкомъ дорого.
— Вовсе не дорого, хорошія вещи всегда дешевы, увряла меня мистрисъ Голдингъ, шумно навязывая мн три шиллинга.
Чтобъ избавиться отъ нея, такъ какъ я видла что старый джентльменъ слдитъ за нами и за нашимъ споромъ, отъ нечего длать должно-быть, я взяла деньги и мн показалось что джентльменъ при этомъ улыбнулся.
Неужели онъ слышалъ все что мы говорили? Что же за бда если и слышалъ? Онъ не узналъ ничего кром того что мать моя бдна и бережлива, но съ развитымъ вкусомъ и что я стараюсь угодить ей по мр возможности. Тмъ не мене его наблюдательный взглядъ раздражалъ меня, я повернулась къ нему спиной и стояла такъ пока мы не вышла изъ лавки.
Очень утшительно было думать о прекрасной шали. Какъ будетъ она идти къ матери и какъ она тепла.
— И такая что никогда не выйдетъ изъ моды, сказала мн мистрисъ Голдингъ одобрительно, но тотчасъ же прибавила опустивъ углы губъ что мода ‘это только ловушка’.
Можетъ-быть и ловушка, однако мн было бы очень пріятно одться такъ какъ были одты молодыя особы гулявшія по Мильсомской улиц. Какъ ни пріятно было любоваться на великолпные магазины въ пассаж, но еще пріятне было бы войти въ нихъ и купить что вздумается. Какъ много тамъ было хорошихъ вещей которыя я охотно унесла бы домой для себя и для матери. Но я могла только любоваться на нихъ сквозь оконныя стекла. Это было нсколько обидно.
Еще обидне было нчто другое. Не взирая на присутствіе мистрисъ Голдингъ, имвшей видъ самой свирпой дуеньи, прохожіе пристально глядли на меня. Эти праздные люди считали кажется большимъ развлеченіемъ разсматривать новое лицо не имвшее другой защиты кром простой сельской шляпки и пожилой женщины. Еслибы со мною былъ мущина, отецъ или братъ, или еслибъ я хала въ экипаж, было бы совсмъ другое. Тогда эти молодые люди относились бы ко мн также какъ къ другимъ двушкамъ съ которыми они кланялись и разговаривали учтиво и почтительно, между тмъ какъ меня….
Не знаю что было причиной ихъ грубаго вниманія, мое ли скромное положеніе или только моя красота, но я готова была возненавидть мою красоту если она была причиной такого униженія. Съ разгорвшимися щеками, съ сердцемъ полнымъ негодованія, я шла по многолюднымъ улицамъ такъ скоро что мистрисъ Голдингъ едва поспвала за мной.
— Куда вы бжите? сказала она наконецъ сердито.— Что такое съ вами, скажите пожалуста?
Безполезно было бы объяснять, и я сама едва понимала себя. Я отвчала только что устала и что мн хотлось бы отдохнуть гд-нибудь въ спокойномъ мст.
— Такъ мы посидимъ на Марлбороскомъ пол, если вы не боитесь коровъ. Говорятъ что тамъ скоро разведутъ большой паркъ для гулянья. Вы вроятно сходите туда посмотрть на публику. Молодые люди такъ любятъ суету міра сего.
Можетъ-быть и старые люди любятъ ее, потому что какъ я ни протестовала, но мистрисъ Голдингъ, покачавъ только недоврчиво головой, повела меня по модному тогда гулянью. На высокой и широкой дорог противъ домовъ Кресченда была толпа разодтыхъ леди и джентльменовъ ходившихъ взадъ и впередъ и разговаривавшихъ между собой, такъ какъ каждый былъ повидимому знакомъ со всми. Экипажей не было, но за то было много креселъ на колесахъ въ которыхъ кататись старые и больные. Нкоторые изъ нихъ были очень жалки. Какъ напрасна была повидимому ихъ борьба съ безпощаднымъ временемъ, съ болзнью и съ разрушеніемъ, какъ сильна была ихъ привязанность къ своей незавидной, слабой жизни которая уже не могла быть для нихъ пріятною.
И мн стало грустно, мн, кому жизнь казалась еще безконечною. Мн и въ голову не приходило что и меня можетъ постигнуть со временемъ такая же участь, но мн было тяжело смотрть на этихъ несчастныхъ, и я была рада когда мы вышли изъ толпы свернувъ на тропинку которая вывела насъ на Уэстонскую дорогу. Тамъ, въ уютномъ мстечк подъ тнистымъ деревомъ, какой-то добрый человкъ поставилъ покойную скамью. Мы сли на нее и мистрисъ Голдингъ достала большой свертокъ провизіи. Весьма невзрачное угощеніе, одинъ видъ его лишилъ меня аппетита, какъ ни была я голодна, но возраженія были бы безполезны, къ тому же можно было разчитывать что насъ никто не увидитъ, такъ какъ обитатели Бата ограничивали свою прогулку Кресчендомъ, гд они могли и людей посмотрть и себя показать.
Мы сидли спокойно и одни, и ничто не нарушало нашего уединенія кром одной коляски прокатившейся въ сторону Уэстона.
— Боже ты мой, воскликнула мистрисъ Голдингъ,— какъ тщеславенъ становится свтъ! Въ мое время въ Бат было только четыре коляски, и т принадлежали очень богатымъ людямъ.
— Можетъ-быть и эта принадлежитъ очень богатому человку, сказала я равнодушнымъ тономъ, но провожая ее глазами я думала какъ хорошо было бы дохать домой въ такомъ покойномъ экипаж вмсто того чтобы ждать еще часъ, и потомъ трястись въ ужасной извощичьей телг. Я была очень утомлена.
Мистрисъ Голдингъ съла и выпила весь свой запасъ и прислонившись къ дереву впала въ сладкую дремоту. Нсколько минутъ спустя та же коляска прохала назадъ и невдалек отъ насъ остановилась. Слуга высадилъ изъ нея пожилаго джентльмена. Походивъ нсколько времени слабыми ногами взадъ и впередъ по дорог, джентльменъ подошелъ къ нашей скамь сильно утомленный, но очевидно стараясь преодолть свою слабость и держаться прямо. Тутъ только замтила я что это тотъ самый старикъ который поднялъ мн мой полусоверенъ въ магазин.
Радуясь случаю отплатить учтивостью за учтивость, я освободила ему мсто на скамь подвинувшись къ мистрисъ Голдингъ. Онъ поблагодарилъ не взглянувъ на меня, слъ и закрылъ глаза въ полнйшемъ изнеможеніи.
Какая разница была между сонною полу-жизнью двухъ стариковъ сидвшихъ со мною и моею бодрою молодою жизнью съ ея неистощимою способностью къ наслажденію и страданію. Неужели я когда-нибудь дойду до такого же состоянія? Это казалось невозможнымъ.
Мистрисъ Голдингъ продолжала сидть съ закрытыми глазами, но джентльменъ открылъ свои и увидавъ меня встрепенулся.
— Извините меня, но мн кажется что я уже видлъ васъ… да, да, теперь вспомнилъ. Извините пожалуста.
И онъ снялъ шляпу, совсмъ снялъ шляпу съ своей почтенной сдой головы.
— Старику можно простить такое обращеніе къ незнакомой дам, хотя мн право кажется что я имлъ удовольствіе встрчаться съ вами гд-то.
Я улыбаясь покачала головой.
— Такъ извините пожалуста. Вы сами, молодая особа, можетъ-быть будете впадать въ ошибки когда доживете до семьдесятъ четвертаго года.
Я сказала что и теперь впадаю въ ошибки, хотя мн только семнадцать.
— Только семнадцать! На видъ вамъ больше. Но можетъ-бытъ вы старшая въ многочисленномъ семейств.
— О, нтъ, насъ только двое, моя мать и я.
— Счастливая чета, сказалъ онъ кланяясь и посл этого не задавалъ уже боле личныхъ вопросовъ.
Мы продолжали говорить, и съ полчаса проговорили самыхъ непринужденнымъ образомъ о разныхъ постороннихъ предметахъ и онъ не сдлалъ никакой попытка узнать что-нибудь обо мн и о моихъ длахъ, такъ же сдержанъ былъ онъ и относительно самого себя. Онъ строго держался на нейтральной почв общихъ интересовъ — характеристическая особенность благовоспитанныхъ людей, составляющая прелесть ихъ общества, такъ же какъ прелесть истинной учтивости заключается въ одномъ, въ отсутствіи себялюбія или въ предпочтеніи другихъ самимъ себ.
При краткости и замкнутости моей жизни, я знала мало людей, еще мене джентльменовъ, и ни одного такого который могъ бы сравняться съ книжными героями, съ сэръ-Чарлзомъ Грандиссономъ, съ дйствующими лицами Веверлея, даже съ героями массъ Аустинъ, которыхъ я цнила мене, потому что они были такъ похожи на обыкновенныхъ людей, а мн нужно было необыкновенныхъ. Старый джентльменъ говорившій теперь со мною, отличался это всхъ кого я знала и я восхищалась имъ чрезвычайно.
И вспоминая его теперь я не удивляюсь моему восхищенію, какъ ни было оно внезапно. Красивая старая голова съ орлиными чертами лица, прямой, воинственный станъ, обращеніе полное достоинства и кротости, одинаково учтивое какъ съ герцогиней, такъ и съ бдною двушкой, мягкій голосъ и свободное теченіе рчи пріобртенное въ то время когда умніе говорить считалось изящнымъ искусствомъ, когда пошлости и грубости были нетерпимы — да, я не знала никого кто могъ бы сравниться съ этимъ старикомъ. Но всего боле поразилъ меня его удивительный тактъ, его умнье заставить собесдника чувствовать себя свободно въ его обществ, качество длающее стариковъ которые обладаютъ имъ самыми пріятными собесдниками для молодыхъ.
Я была очарована. Я забыла что время проходитъ, и что мать моя ждетъ меня дома, между тмъ какъ я провожу время пріятно безъ нея, въ обществ джентльмена котораго вижу въ первый разъ, имя и жизнь котораго для меня такая же тайна какъ мое имя и моя жизнь для него.
Тни удлинились, мягкія розоватыя сумерки начали темнть и долгая вечерняя нота дрозда уже раза два донеслась до насъ съ высокаго дерева.
— Опять наступаетъ весна, сказалъ старый джентльменъ съ тихимъ вздохомъ.— Дна стали длинне, теперь ужь пять часовъ.
И онъ взглянулъ на свои часы, великолпные старинные часы съ большою брилліантовою буквою П на задней доск.
— Сейчасъ должна пріхать моя коляска. Я обдаю всегда въ шесть и очень пунктуаленъ на этотъ счетъ, хотя у меня нтъ женщинъ которыя привлекали бы меня домой, нтъ прекрасныхъ лицъ которыя озаряли бы мой столъ, нтъ ни дочерей, ни внучекъ.
Но жена у него есть, подумала я, потому что на мизинц его лвой руки было надто тонкое обручальное кольцо вполн соотвтствовавшее этой рук, замчателено нжной и маленькой для такого высокаго человка. Я всегда обращала вниманіе на руки другихъ, потому что мать моя говорила мн что у меня руки не совсмъ обыкновенныя и точь въ точь похожія на руки моего отца, съ тонкими, длинными пальцами и продолговатыми ногтями. Руки стараго джентльмена были похожи на мои, по крайней мр принадлежали къ одному типу.
— У васъ нтъ внучекъ! Какъ это жаль. А вамъ хотлось бы имть внучку?
Я покраснла лишь только этотъ неделикатный вопросъ сорвался съ моего языка и сконфузилась еще боле когда замтила что и старый джентльменъ смутился до того что на его старомъ лиц появился слабый румянецъ.
— Извините меня, но я не хотлъ сказать что…. что…. но къ чему распространяться о своихъ собственныхъ длахъ? Посмотрите какъ сладко спитъ ваша почтенная нянюшка. (Хорошо что хоть онъ не принялъ ее за мою бабушку).
— Да, она должно-быть устала. Однако намъ пора домой. Моя бдная мать скучаетъ. Я еще никогда не разлучалась съ ней на цлый день.
— Похожа на васъ ваша мать? Или, лучше сказать, похожи вы на свою мать?
Это было съ его стороны единственнымъ вопросомъ который могъ быть принятъ за чисто личный. Онъ предложилъ его чрезвычайно учтиво, во разсматривая мое лицо съ пристальнымъ вниманіемъ.
— Похожа ли я на мать? О, нтъ, я вся въ отца. Я никогда не видала его, онъ умеръ вскор посл моего рожденія. Но моя матъ! Какъ желала бы я походить на нее. Такая добрая, такая кроткая, такое совершенство! Никогда не было на свт никого кто могъ бы сравниться съ моею матерью.
Старый джентльменъ улыбнулся.
— Я увренъ что она думаетъ то же самое о своей дочери. Это въ характер женщинъ. Не подумайте, другъ мой, что я смюсь надъ вашимъ счастливымъ энтузіазмомъ, онъ скоро остынетъ.
— Я надюсь что никогда не перестану восхищаться моею матерью, возразила я съ негодованіемъ.
— Нтъ, конечно. Матери въ этомъ отношеніи пользуются удивительною привилегіей которая достается не всмъ отцамъ. Но ваша нянюшка просыпается. Добрый день, сударыня. (Онъ былъ человкомъ старой школы не считавшимъ учтивость излишнею въ обращеніи съ женщиной каково бы ни было ея общественное положеніе.) Мы съ вашею молодою барышней провели время въ очень пріятномъ разговор.
— Вотъ какъ! и моя дуенья мгновенно ощетинилась, но увидавъ что мой собесдникъ человкъ старый, и притомъ истинный джентльменъ, она тотчасъ же смягчалась.— Однако намъ пора домой. Отдохнули вы, миссъ Пикарди?
Старикъ вздрогнулъ.
— Что вы сказали? Какъ ея имя?
Его горячность, его волненіе заставили мистрисъ Голдингъ принять немедленно оборонительное положеніе.
— Не знаю, сэръ, что вамъ за дло до имени совершенно незнакомой вамъ молодой особы. Вы до сихъ поръ никогда не видали ее и впередъ, конечно, никогда не увидите, и я не нахожу надобности отвчать на ваши вопросы. Пойдемте, другъ мой.
Но старикъ не спускалъ съ меня пристальнаго взгляда и весь дрожалъ отъ волненія.
— Извините меня, обратился онъ къ мистрисъ Голдингъ съ очевиднымъ усиліемъ.— Вы правы, вы совершенно правы, но еслибы въ этомъ единственномъ случа вы сдлали исключеніе и сказали мн ея имя….
— Нтъ, не скажу и удивляюсь какъ вамъ не стыдно спрашивать, воскликнула моя сердитая покровительница, схвативъ меня подъ руку и увлекая за собой, сопротивленіе съ моей стороны было бы смшно.
Я ршилась было возразить, во была строго остановлена.
— Вы не знаете батскихъ обыкновеній, другъ мой. Подойдите пока не вернетесь домой и тогда поговорите съ вашей матерью.
— Само собою разумется что я разкажу все матери, но какъ не стыдно было отвтить такъ грубо такому доброму старому джентльмену, самому обворожительному джентльмену какого я когда-либо видла.
— Прекрасно, прекрасно. Обворожительный онъ, или нтъ, а я исполнила свою обязанность.
И она тащила меня впередъ пока не остановилась наконецъ перевести духъ на углу Рояль-Кресченда. Здсь насъ нагналъ какой-то пожилой человкъ, повидимому заслуженный слуга. Почтительно приподнявъ шляпу, онъ обратился ко мн.
— Прошу прощенія, но не вы ли молодая леди сидвшая съ моимъ бариномъ на Марлбороскомъ пол? Онъ послалъ меня догнать васъ и передать вамъ эту карточку.
Мистрисъ Голдингъ протянула руку.
— Нтъ, нтъ, мн приказано отдать, ее самой молодой ледъ Вотъ такъ. Добрый день, сударыня.
Онъ тоже взглянулъ на меня пристально и вздрогнулъ, какъ и господинъ его.
— Господи помилуй! Съ нами крестная сила, пробормоталъ онъ.
Но это былъ старый солдатъ привыкшій повиноваться не разспрашивая и поклонившись опять онъ поспшно пошелъ назадъ.
Я взяла карточку, самую обыкновенную карточку съ именемъ и адресомъ. Подъ напечатаннымъ адресомъ былъ поспшно написанъ карандашомъ новый: ‘Батъ, Рояль-Кресчендъ’. Но прочитавъ имя я была поражена невыразимымъ изумленіемъ. Имя было: ‘Генералъ-лейтенантъ Пикарди’.
Естественно что въ продолженіе всего долгаго обратнаго пути въ тряской телг я не думала ни о чемъ кром карточки лежавшей въ моемъ карман. Я спрятала ее не показавъ мистрисъ Голдингъ, которая видла что я не сержусь на нее и можетъ-быть сознавала что я имю на то причину. Но я ни въ какомъ случа не стала бы говорить съ ней о своемъ приключеніи. Я была горда въ то время и не позволяла себ откровенности съ низшими.
Притомъ оно могло касаться насъ, нашихъ семейныхъ ддъ. Наше имя было рдкимъ именемъ и старый джентльменъ могъ оказаться нашимъ родственникомъ. Но какимъ родственникомъ? Какъ ни мало было мн извстно объ отц, но я знала что вс его братья умерли раньше его, и что джентльменъ не могъ оказаться его старшимъ братомъ. Не дядя ли? Или…. нтъ, глупо было бы ожидать что этотъ джентльменъ окажется моимъ ддомъ. Это было бы слишкомъ похоже на эпизодъ изъ книги и изъ самой романической книги.
Однако я предалась этой мечт и сотн другихъ и къ тому времени когда мы пріхали домой довела себя до сильнйшаго возбужденія.
Было уже темно, но я разглядла фигуру матери за ставнемъ какъ она протянула руку чтобъ открыть его лишь только услышала стукъ колесъ нашей телги. Минуту спустя я выпрыгнула и увидала предъ собой ея маленькую фигуру, ея спокойный взглядъ, услышала ея веселый голосъ съ тмъ особенно нжнымъ тономъ который слышу до сихъ поръ когда чувствую себя одинокою и несчастною.
— Ну что, дитя мое?
Внезапная дрожь потрясла меня. Въ первый разъ въ жизни я знала нчто чего мать не знала, въ первый разъ въ жизни у меня были интересы которыхъ она могла не раздлить, потому что хотя она и носила имя Пикарди, но кровь Пикарди текла только во мн.
— Ну что, дитя мое, пріятно ли провела ты день?
Я не могла отвтить не подумавъ и она поняла мгновенно что я не совсмъ спокойна и приписавъ это можетъ-быть какой-нибудь непріятности съ мистрисъ Голдингъ запретила мн говорить пока я не сниму шляпки и не напьюсь чаю.
— Къ тому времени ты отдохнешь и передашь мн вс свои приключенія.
Дйствительно приключенія! Она и не подозрвала. Но какое-то необъяснимое чувство заставляло меня откладывать минута за минутой мой странный разказъ.
— Но ты дйствительно провела день пріятно? тревожно спросила она меня складывая мой бурнусъ. Подъ вліяніемъ своего волненія я сдлалась небрежне обыкновеннаго.
— О, да, очень пріятно и я купала вамъ новую шаль, такую чудную шаль? Не посмотрть ли намъ ее теперь?
— Нтъ, нтъ, посл, когда ты напьешься чаю, дитя мое. Какой у тебя утомленный видъ. Уврена ли ты что совсмъ здорова?
— О, да, я здорова, но еслибы вы звали что со мною случалось. Вотъ взгляните, какой-то старый джентльменъ далъ мн эту карточку, и какой милый старый джентльменъ! Онъ сидлъ со мной рядомъ на скамь и мы разговаривали. Надюсь что въ этомъ не было ничего дурнаго? Не правда ли?
— Конечно, конечно, поспшно отвтила мать тщетно стараясь разобрать карточку при тускломъ свт свчи.
— И когда мы прощались, онъ просилъ сказать ему мое имя, а мистрисъ Голдингъ не сказала, и была ужасно груба съ нимъ, и онъ послалъ вслдъ за нами своего слугу съ этою карточкой. Не правда ли какъ это странно? Вдь это наше имя, наше собственное имя. Генералъ-лейтенантъ Пикарди.
Мать упала на стулъ мертвенно блдная.
— О, я знала что это когда-нибудь случится. Дитя мое, мое единственное дитя!
Она обхватила меня руками и заплакала такъ горько какъ еще никогда не плакала при мн.
Когда она нсколько успокоилась, я спрятала карточку, но она спросила ее и разсмотрла внимательно.
— Да, это по всей вроятности никто иной какъ генералъ Пикарди. Я не знала что онъ живетъ въ Бат, я даже полагала что его уже нтъ на свт. Сколько лтъ не слыхала я о немъ ничего.
— Но кто же этотъ генералъ Пикарди?
— Твой ддъ.
Я въ свою очередь упала на стулъ дрожа отъ волненія. Это открытіе было такимъ поразительнымъ сюрпризомъ и такимъ горькимъ сюрпризомъ, потому что показывало что мать моя имла тайны которыя скрывала отъ меня въ теченіе многихъ лтъ.