МОСКВА и ТВЕРЬ
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ.
В. И. Кельсіева.
Съ 5-ю картинами рис. И. Пановымъ. Грав. И. Матюшинъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. Маркса.
1872.
I
Русскій полонъ.
II.
Ордынскій судъ.
Москва и Тверь, Кельсиев Василий Иванович, Год: 1870
Время на прочтение: 209 минут(ы)
На луговомъ берегу низовьевъ Волги стоилъ базаръ. За широкимъ воднымъ пространствомъ привольно раскинувшейся рки — слабо рисовались постепенно-сглаживающіяся волнистыя очертанія нагорнаго берега, а но огромному степному простору разсыпалось безчисленное множество шатровъ или, какъ тогда говорили, ставокъ, армяне, греки, жиды, индйцы, хивинцы, хозары, итальянцы, русскіе — раскладывали на скамьяхъ и ларяхъ, на шестахъ развшивали всевозможные товары, большею частью разумется награбленные татарами въ подвластныхъ Орд областяхъ. Тутъ было довольно всего, въ полномъ смысл — чего хочешь, того спрашиваешь: ткани и мечи, книги и сапоги, скотъ и парча, а сверхъ того и невольники. Главный торговецъ невольниками былъ нкто Ицекъ Гамбургеръ, добродушнйшее на свт созданіе, краковскій жидъ. Этотъ человкъ былъ вчно оборванъ, до невозможности грязенъ, вчно навесел и вчно за молитвой. Невольниковъ Ицекъ Гамбургеръ скупалъ только русскихъ, когда татары длали набгъ на русскія княжества, то они набирали плнныхъ прямо для Ицека, во первыхъ потому что Ицекъ ссужалъ ихъ въ долгъ (разумется, за невроятные проценты) всякой дрянью, а преимущественно греческимъ виномъ, которое онъ доставалъ откуда-то по неслыханно-дешевой цн,— а во вторыхъ потому что изъ торга русскихъ полономъ онъ, какъ ниже увидимъ, сдлалъ себ особый промыселъ.
Въ одно изъ первыхъ чиселъ сентября 1319 г. Ицекъ всталъ по обыкновенію очень рано, плеснулъ на себя водой, чтобъ совершить обрядъ омовенія, хотя онъ никогда даже не умывался,— покачался часа полтора въ своей драной ставк, распвая молитвы и въ то-же время зорко поглядывая, вс-ли невольники у него на лицо, и обдумывая, нельзя-ли сегодня совершить какой нибудь особенно удачной сдлки. Затмъ, закутанный въ старую и также драную ризу, накинутую поверхъ какого-то, тоже дранаго, кафташники съ тридцать третьяго плеча, и обутый въ туфли изъ кожи, вышелъ онъ къ своему товару.
Товаръ этотъ представлялъ весьма печальную картину. Невольники были большею частью мужчины, потому что женщинъ, особенно молоденькихъ, Ицскъ находилъ особенно выгоднымъ сбывать сосдней черемис, болгарамъ, хозарамъ,— въ жены или просто въ работницы, затмъ, что оставалось и что было получше и посвже — онъ отправлялъ въ Самаркандъ. Оставались у него мужчины — и то разумется только т крпкіе люди, которые могли сдлать походъ, почти что безъ отдыха, при невозможно-дрянной пищ, откуда нибудь изъ Рязани или изъ Ярославля куда-нибудь къ мстностямъ ныншняго Таганрога или Астрахани. При этомъ, само собою разумется пшемъ, хожденіи, подъ ударами татарской нагайки, пища давалась такая, какая попадется, т. е. большею частью усталый и отсталый скотъ или даже просто на просто — падалъ. Невольниковъ Ицекъ запиралъ на ночь въ деревянныя колодки, т. е. въ распиленное бревно, въ которомъ были понадланы круглыя отверстія, достаточныя чтобы въ нихъ просунуть ногу выше ступни. Въ каждое бревно запиралось человкъ по десяти, по пятнадцати, и затмъ имъ предоставлялось сидть, спать подъ открытымъ небомъ на голой земл, безъ всякихъ другихъ удобствъ — какъ сами съумютъ, а также и безъ всякихъ стсненій. Одежды у нихъ также не было, покрайней мр крпкой, потому что татары снимали съ нихъ по дорог все годное платье и продавали или пропивали въ той-же Орд, у тхъ-же Ицековъ, Янкелей, Шмулей, Шулемовъ, Христаки, Василаки, Карабетовъ и т. п. личностей, такъ что нарядъ невольниковъ состоялъ изъ тряпокъ, изъ обрывковъ рогожъ,— изъ всего, что можно было подобрать на улиц Орды, связать узелками и понадвать на себя. Пища ихъ была тоже не роскошна, Ицекъ посылалъ ихъ партіями просить милостыни и подбирать всякіе объдки, которые валялись въ изобиліи около ставокъ богатыхъ татаръ, купцовъ, иностранцевъ, около ханской поварни,— и наконецъ прикупалъ (а большею частью вымнивалъ на разную дрянь) больную скотину. Кром того, онъ принималъ всякіе подряды для ордынской знати, для прізжихъ,— строить, копать, шить, переносить тяжести, что ему обходилось очень дешево, такъ какъ никому онъ, разумется, жалованья не платилъ. Сегодня онъ вышелъ изъ ставки, гд у самого у него, кром кучи камышу, нсколькихъ грязныхъ войлоковъ и четырехъ огромныхъ боченковъ греческаго вина, ровно ничего не было — не считая разумется небольшихъ денегъ, зарытыхъ какъ-то очень мудрено подъ сорокапудовой бочкой. Онъ съ любопытствомъ посмотрлъ на лица просыпающихся. Ему показалось, что лица эти даже пополнли, оттого что вчера онъ угостилъ ихъ цлой половиной верблюда, купленнаго у живодера. Верблюжье мясо, какъ извстно, особенной мягкостью не отличается, но плнники ли его съ такимъ наслажденіемъ и такъ хвалили — и такъ благодарили хозяина, что вчерашній день былъ для Ицека однимъ изъ счастливйшихъ во всей жизни, и онъ питалъ смутную надежду, что можетъ быть сегодняшній день Богъ его наградитъ за вчерашнюю добродтель.
— И ну! заговорилъ онъ, весело хлопая въ ладоши,— и ну! и чего же вы не встаете!? День такой хорошій: солнце встало, и ханъ всталъ, и вс нояны встали, и вс купцы встали, и я самъ, Ицекъ Ашкеназъ, также всталъ.
— Здравствуй, Ицка! кричали нсколько человкъ: — какъ спалъ, какъ почивалъ?
— А я хорошо спалъ, и я видлъ добрый сонъ…
— Ну ужь, сказалъ одинъ парень, съ вялымъ сонливымъ выраженіемъ лица, протиравшій глаза огромными кулаками,— хоть-бы разъ теб недобрый сонъ приснился!… сны видишь добрые, а дло на ладъ не идетъ.
— И нтъ! не говори! сказалъ Ицекъ: — не говори! Я сегодня видлъ во сн, что вы молились святымъ Флору и Лавру — и будутъ они посылать вамъ какого-то важнаго, очень важнаго человка, чтобы васъ выкупить домой.
— А чтоже братцы, сказалъ одинъ невольникъ,— а вдь оно и вправду можетъ статься — мы всмъ святымъ молились, только не молились этимъ двоимъ. И то сказать, кто ихъ разберетъ, какой Богъ сильне теперь помогаетъ! Новгородцы вонъ говорятъ, что самый сильный Богъ на свт — Софія, а у другихъ вонъ Покрова, а у третьихъ Борисъ и Глбъ. Въ Твери св. Спасу вру имютъ…
— Самый сильный Ботъ теперь, сказалъ одинъ старикъ,— будетъ царевъ Богъ, Бахметъ басурманскій. Кабы онъ не былъ самый сильный — царь Азбякъ ему бы не врилъ. Царь Азбякъ и умный человкъ, и силы большой, сказываютъ, онъ — самый вольный царь на свт.
— Нтъ, не правда, отвчалъ ключникъ — самый вольный царь на свт — это цсарь нмецкій.
— И нтъ, и вотъ неправда, сказалъ Ицекъ:— нмецкій царь Людовикъ подъ папежемъ римскимъ ходитъ — а это я врно знаю. Третьяго дня пріхалъ сюда изъ Рима одинъ нашъ раввинъ,— ой-ой, какой умный человкъ!— такъ это онъ мн говорилъ…
— А папежъ какому Богу молится? спрашивали любопытные.
— Да ты бы выпустилъ насъ, Ицекъ, хоть немножко протянуться.
— Чтожь, можно! отвчалъ Ицекъ, разстегивая бревна,— и вы знаете, что Ицекъ хорошій хозяинъ — только Ицекъ бдный человкъ.
— Да что, Ицекъ, говорили въ толп,— мы про тебя что-жь? ты ничего — твое дло сторона. А что, твоей верблюжатины поганой не осталось еще? Что-то животъ подергиваетъ.
— И какъ же не осталось? отчего не осталось? лепеталъ Ицекъ:— и когда у Ицека есть, такъ и у васъ есть. Вотъ пускай старосты пойдутъ и огонь разведутъ — и мы будемъ пировать. И вамъ будетъ весело, и мн будетъ весело, и всмъ будетъ весело!..
Старосты плнниковъ, расправляя суставы, поднялись и заходили въ толп, которая все потягивалась и перепрыгивала съ ноги на ногу, отъ утренняго холода и чтобы размять окоченвшіе въ колодкахъ члены.
— Покойниковъ какъ будто сегодня и нтъ!.. сказалъ кто-то, недоумвая.
— Нтъ, кажись никто не умеръ: только Алексй да Прохоръ не встаютъ, знать не въ моготу стало, сказалъ одинъ плнникъ, самъ истощенный до невозможности, и затянулъ псню:
Эхъ ты матушка голубушка,
Ты неволюшка татарская,
Ты колодушка дубовая,
Ужь ты плетушка шелковая!..
Псню эту стали подтягивать другіе, какъ вдругъ раздался голосъ ключника.
— Братцы, а что мы все толкуемъ, что христіане — а молиться-то и не стали! Чего добраго, этакъ и въ конецъ пропадемъ.
— А и то дло: давай молиться, братцы. Все оно занятнй! сказалъ сонливый парень, прозывавшійся почему-то Суетою.
— Какъ-бы, братцы, это сдлать? говорятъ, что молебны очень много помогаютъ въ невол, а вдь мы ни одного не отслужили.
— Попросить здшняго владыку, чтобъ попа къ намъ прислалъ,— можетъ и въ долгъ повритъ.
— А и чтожь, сказалъ Ицекъ,— я самъ пойду къ владык, такъ и скажу владык: ‘дай попа!’… и вдругъ Ицекъ засуетился: его озарила счастливая мысль.— И знаете, что я сдлаю, сказалъ онъ, мудро подымая брови,— я скажу владык, что-бы попъ почаще сюда ходилъ и что-бы приносилъ съ собою свои ризы и тамъ что надо, пускай онъ молится, и вы пускай молитесь, и отъ этого вамъ будетъ веселе, и отъ этого и Петръ митрополитъ и вся Русь узнаетъ, что вы какъ слично христіанами стали, и выкупать будутъ васъ больше, и отъ этого вамъ будетъ хорошо и мн будетъ хорошо, и всмъ будетъ хорошо!— А я-же вамъ добра хочу,— я бдный, только добрый человкъ.
— Ай-да любо, Ицка! заговорили въ толп,— вотъ жаль, что ты жидъ, а то право душа ты человкъ! у тебя даже въ невол живешь — и то утха есть.
— Ну такъ молиться стало быть, братцы?
— Молиться.
— Все это персты-то слагать не могу приноровиться, жаловался одинъ приземистый человкъ изъ нижегородцевъ.
— Да ты вотъ такъ, училъ его другой, топыря ему пальцы на всевозможные лады.
— Постой, сказалъ ключникъ,— я теб сейчасъ приноровлю.
Онъ взялъ мочалочку, связалъ ему пальцы какъ слдуетъ, и сталъ показывать ему какъ креститься. Затмъ, вс повернулись лицомъ къ востоку, а ключникъ сталъ читать на память: ‘Отче нашъ’, ‘Богородицу’, ‘Врую’, ‘Херувимскую’ проплъ, ‘Да воскреснетъ Богъ’ проплъ, и поперемнно то плъ, то читалъ, путая слова и сбиваясь на каждомъ шагу, т молитвы, которыя удавалось ему слышать на родин.
Дло въ томъ, что въ описываемое нами время христіанство еще не было вполн принято русскимъ народомъ. До начала XVIII вка простой народъ жилъ почти языческою жизнью. Только строгія мры, введенныя ‘Духовнымъ Регламентомъ’ Петра Великаго, окончательно водворили у насъ христіанство, которое и то колеблется остатками языческихъ врованій и обрядовъ, встрчающихся у нашихъ темныхъ сектъ. Христіанство приняли у насъ разомъ князья, бояре, дружина, въ народъ оно проникло постепенно. Вообще насильственно къ намъ ничего не прививалось. Мы сами, въ лиц своего собственнаго правительства, заимствовали у нашихъ сосдей вру, образованіе, науку, и можетъ-быть потому у насъ не развилось западнаго миссіонерства. Татарская неволя и спасители Руси, въ род митрополитовъ Петра, Алекся, въ род Радонежскаго чудотворца и благочестивыхъ князей московскихъ, ставшихъ во глав народа и сдлавшихся знаменемъ народности, православія,— мало по малу привели простонародіе наше къ сознанію, что оно христіанское, или, какъ выражались въ XIV вк, боле согласно съ законами славянскаго языка — Крестьянское. Чтобы опереться на церковь, которая спасла Русь, нужно было быть крестьяниномъ — и потому татарская неволя (какіе бы Шмули, Ахметы ни владли полономъ) только содйствовала развитію чувства народности и, перемшивая населенія разныхъ княжествъ въ одно цлое, соспшестновала сліянію всхъ мстныхъ говоровъ и мстныхъ врованій въ одно общее, такъ-называемое теперь — Русское.
Покуда полонъ молился, покуда ставили котлы и разваривали ту-же жесткую верблюжатину, Ицекъ побжалъ, разумется надававъ кучу предостереженій десятку татаръ, состоявшихъ у него на жалованьи въ званіи караульныхъ за полономъ. Этотъ десятокъ татаръ оберегали двсти слишкомъ русскихъ, а русскіе почти никогда не бунтовали противъ Ицека и подобныхъ ему торговцевъ: во первыхъ, потому что ихъ сейчасъ-бы перебили всхъ поголовно, во вторыхъ, потому что уйти было некуда — кругомъ глухая степь, гд можно если не умереть съ голоду то попасть въ новый полонъ, а въ третьихъ потому, что, вслдствіе врожденнаго славянскому характеру добродушія и склонности дйствовать міромъ, русскіе составляли какъ бы одно цлое — и т, кому удалось бжать, бродили по степи и въ горахъ шайками, ставили курени,— это были бродники, предки ныншнихъ казаковъ. Они длались гражданами этой пустыни и не хотли оставлять ее, тогда какъ у полонныхъ сами блюли другъ за другомъ круговою порукою, была общая надежда, что подвернется тверскій или московскій князь или что владыко сарайскій напишетъ объ нихъ святителю Петру — и они вс вмст, подъ татарскимъ конвоемъ, воротятся, если не на родину, то все-же на Русь, гд дадутъ имъ земли, да топоровъ, да сохъ.
Только что Ицекъ, подобравши полы своей грязной ризы, зашагалъ длинными шагами, шлепая башмаками безъ задковъ, какъ вдругъ раздался голосъ:
— Стой, Ицекъ! куда тебя нелегкая несетъ?
Ицекъ вздрогнулъ. На другой сторон улицы, точно такъ-же пробираясь по грязи, стоялъ молодой человкъ, но лицу русскій, а по одежд чистый татаринъ,— въ уродливомъ войлочномъ колпак, въ пестрядинномъ халат, съ саблей у пояса.
— Ступай жидъ сюда!.. кричалъ этотъ русскій татаринъ громкимъ, властнымъ голосомъ. Ицекъ, узнавъ въ немъ Ахмета-Ибрагима, одного изъ приближенныхъ къ ханш Баялынь, человка очень вліятельнаго въ своемъ кругу, бросился къ нему, утопая на каждомъ шагу въ грязи, но при этомъ съ изумительной ловкостью вылавливая изъ нея туфли.
— Ицекъ, жидъ поганый, душа-человкъ! первое дло, скажи, есть ли у тебя боченокъ вина да только самаго лучшаго мн въ подарокъ?
Ицекъ заморгалъ глазами, одно плечо вздернулъ выше другаго и сдлалъ видъ такого несчастнаго человка, у котораго не то что не-было боченка вина, но даже самого себя почти не было.
— А другое, скажи ты мн, нтъ-ли у тебя въ полон какой нибудь женщины, которая умла-бы вышивать по русски? коли есть, такъ продай ее мн, я теб дамъ за нее — и торговаться не буду цлыхъ два рубли серебра, слышишь? Я ее куплю вмст съ боченкомъ вина. Слышишь, Ицекъ, и понимаешь, жидовская твоя душа?— вышивальщицу и боченокъ вина за два рубли серебра, настоящаго серебра.
При этомъ Ахметъ отмахнулъ полу кафтана, вытащилъ изъ широкой и укладистой калиты {Кошель прившенный къ поясу.} два слитка или обрубка серебра, всомъ каждый въ двадцать пять золотниковъ. Ицекъ взялъ эти рубли, только что занесенные на Русь изъ Китая, посмотрлъ на нихъ, пощелкалъ одинъ объ другой, зубами попробовалъ, нсколько разъ побросалъ на рук, и отдалъ ихъ Ахмету.
— Боченокъ вина хозяину, сказалъ онъ,— я и такъ давнымъ давно готовлю — потому что хозяинъ добрый человкъ, скоро мурзой будетъ, а можетъ быть на какой-нибудь изъ ханскихъ дочерей женится, Ицека бднаго не забудетъ, а вышивальщицу я продамъ хозяину за три рубли, потому что я знаю, что вышивальщицы тутъ въ Орд стоятъ дорого, и за нихъ даютъ по пяти по шести рублевъ.
— Боле двухъ рублевъ не дамъ, сказалъ ршительно Ахметъ.— Хочешь продать — хорошо, а не хочешь — и въ другомъ мст съищу.
— И зачмъ, господине, такъ говоришь! возражалъ Ицекъ, махая руками какъ мельничными крыльями,— и путь хозяинъ повритъ мн, что теперь ни у одного торговца невольниками въ Орд вышивальщицъ нтъ.
— Ни у кого нтъ? сказалъ Ибрагимъ.
— И пусть глаза мои лопнутъ, и пусть ни мн, yи жен моей, ни сынамъ моимъ, ни внучатамъ моимъ, ни правнукамъ моимъ, ни всему племени моему изъ рода и въ родъ во вкъ счастія не будетъ!
— Такъ вотъ что, Ицекъ, сказалъ Ахметъ,— возьми два рубли, а вышивальщицу и два боченка вина доставь — иначе знаешь что выйдетъ?… Я покупаю не для себя, а для ханши.
Ицекъ развелъ руками, согнулся въ три погибели и повиновался. Еслибы онъ не продалъ вышивальщицу, то Ахметъ могъ бы немедленно позвать караульныхъ и взять у него и вышивальщицу и что угодно, и вино — даромъ. До хана и до ханши всть объ этомъ, разумется, не дошла бы, такъ что Ахметъ поступалъ, въ нкоторомъ смысл слова, вполн великодушно и по-дружески, да еслибъ и дошла до нихъ всть, они бы ничмъ не огорчились — жалованья дворъ ихъ не получалъ — онъ пользовался правомъ, жить на счетъ всхъ имущихъ.
Ахметъ прямо зашагалъ къ ицковой ставк, прошелъ камышевой изгородью, за которой содержался полонъ, распахнулъ сколоченную изъ досокъ калитку и нахмурился — жалкій видъ исхудалыхъ земляковъ точно ножемъ рзнулъ его въ сердце.
— Эй, вы, полонъ! крикнулъ онъ: — гд у васъ тутъ бабы?
— А вонъ въ томъ углу, отвчалъ одинъ изъ полоненныхъ.
— Вотъ тутъ, вотъ сюда, вотъ тамъ, указывалъ Ицекъ,— вотъ и она: женщина хорошая, добрая и еще не старая.
Въ полусгнившемъ сарафан — на ней не было больше ничего — сидла ‘женщина хорошая, добрая а еще не старая’, на голой земл возл небольшаго огонька, а около нея увивались дв двочки, изъ которыхъ одной было десять лтъ, а другой лтъ восемь. Она пекла имъ на огн кусокъ той самой верблюжатины, которою вчера и сегодня угощали весь полонъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ нея сидли и лежали на земл и другія женщины, такія же истомленныя, похудалыя, измученныя, поруганныя татарами.
— Вотъ это вышивальщица и есть, сказалъ Ицекъ, указывая на первую.
— Ты, тетка, умешь вышивать? спросилъ ее Ахметъ.
— А какъ же, батюшка, отвчала она съ испуга,— какъ же, родной, всякую нашу бабью работу знаю — это что прясть, ткать, шить, вязать, вышивать,— я это все знаю.
— Ты сама изъ какихъ же?
— Рязанская, батюшка, рязанская.
Ахмета передернуло.
— Изъ самой Рязани?
— Изъ самой, батюшка, изъ самой.
— Ты чьихъ же?
— А Барсуковыхъ, батюшка, Барсуковыхъ.
Ахметъ попятился.
— Тхъ что подл Троицы живутъ? спросилъ онъ.
— Да ты родной почемъ знаешь, ты самъ что-ли изъ Рязани?
—Да, изъ рязанскихъ, отвчалъ Ахметъ.— Какъ же ты сюда попала?
— Да такъ, батюшка, попала, какъ вс попадаютъ. Покойника моего Ивана Дмитріевича Барсукова можетъ знавалъ?
— Ну, ну! говорилъ Ахметъ въ волненіи. Онъ нкогда былъ пріятелемъ и даже другомъ Ивана Барсукова, рязанскаго посадскаго, крестами съ нимъ помнялся.
— Ну, вотъ орда поганая, прости Господи мое согршеніе, нашла на Рязань. Ну, покойникъ вышелъ на нихъ съ полкомъ, тамъ его и убили. Было у насъ трое дточекъ, еще очень маленькіе были: молодшему-то было всего третій мсяцъ, середнему полтора годика, а старшей двочк моей — и-ихъ какая двочка была, отецъ ты мой родной!— третій годочекъ шелъ. А тутъ татары ворвались — ну и обычай свой сдлали скверный, всхъ моихъ дточекъ за ногу да объ уголъ.
— И чтожь, сказалъ Ицекъ,— и чтожь?! нельзя же брать въ полонъ маленькихъ дтей.
— Ну, ну! говорилъ Ибрагимъ.
— Ну, батюшка и померли, ну, съ тхъ поръ третій годъ я здсь въ Орд мучусь. Ну, самъ знаешь нашу жизнь-то полонянскую, одного страму сколько вытерпла!
— Да ты, батюшка, самъ-то въ Рязани изъ какихъ?
— Посл потолкуемъ, круто оборвалъ Ибрагимъ, у котораго на совсти стало очень неловко.
— Посл, повторилъ онъ,— а теперь ступай за мною, я и тебя купилъ у Ицека.
— Дядюшка, отецъ родной, господинъ милостивый, помилуй ты меня бдную, заставь ты за себя по гробъ жизни моей Богу молить — оставь ты меня въ полон!!! и она бросилась ему въ ноги, схватила ихъ и прильнула губами къ сапогамъ.— Дядюшка, отецъ родной, не покупай, не покупай!.. здсь живу, здсь и помереть хочу!
Ахметъ стоялъ въ недоумніи. Ицекъ развелъ руками и вопросительно смотрлъ на прочихъ женщинъ и мужчинъ, собравшихся около нихъ кучу — смотрть какъ торгъ идетъ и купецъ каковъ.
— А что-жь, и вдомо, сказалъ сонный недвижимый Суета, лниво, точно усиліемъ какихъ-то особенныхъ мышцъ на затылк, поднимая свои длинныя вки съ блорусыми рсницами,— этой ей, вонъ, двочекъ жалко.
— Двочекъ моихъ! двочекъ моихъ! вопила вышивальщица: двочекъ моихъ жалко мн, родненькой, касатикъ, голубчикъ! Слушайся, оставь меня съ двочками. Ой, сиротинки!!! пропадутъ он на чужой сторон безъ меня!… двочки тоже плакали и хватались руками за лохмотья вышивальщицы.
— А чьи-жь это двочки? спросилъ Ахметъ.
— А я знаю? переспросилъ Ахмета Суета, опять съ усиліемъ поднимая вки,— мн приходятъ и сказываютъ, что ли? Тутъ умерли дв бабы въ полон, двочки отъ нихъ и остались…
— Ижь!.. затараторила одна тощая бабенка, по имени Арина,— ижь она, хозяинъ, этихъ двочекъ приняла и за ними ходитъ, и спитъ съ ними, и не надышится на нихъ, и добрая она у насъ такая!
— Такъ он ей не родныя?
— Да совсмъ не родныя, трещала Лрина: — он такъ себ. Двочка одна можайская — нотъ эта, большенькая, здсь ее Русалкой зовутъ — оттого, вишь, коса-то какая длинная!.. при этомъ бабенка приподняла двочкину косу, какъ будто взвшивая ее на рук. Ицка тоже не утерплъ ткнуть пальцемъ въ эту русопепельную косу, какъ бы оцнивая, что она можетъ стоить. Затмъ, Ицекъ повернулъ къ себ плачущее лицо Русалки и въ двадцатый разъ убдился, что изъ нея выйдетъ замчательная красавица, т. е. стало быть, года черезъ два-три, ею можно будетъ сдлать если не блестящую, то во всякомъ случа не послднюю сдлку. Маринка была, напротивъ того, какимъ-то хилымъ, блднымъ ребенкомъ. Круглое личико ея было усыпано веснушками, тльце все было слабо, только большіе каріе глаза какъ будто одни говорили, что въ ней есть жизнь, и что эта жизнь рано или поздно попроситъ тихой, спокойной, покровительной любви.
— Ты вотъ что, хозяинъ, сказалъ Ахмету Суета,— коли есть у тебя душа христіанская…
— И зачмъ христіанская? залепеталъ Ицка, зная, что Ахметъ мусульманинъ,— и на что христіанская? и не надо христіанской души, душа бываетъ всякая.
— Такъ ты, продолжалъ Суета, не слушая философіи Ицека,— купи-ка ее, человче добрый, вмст съ дтьми. Баба одно слово хорошая, а дтей губить не приходится, ты ее купи съ дтками! заключилъ онъ.
— Съ дтками, съ дтками купи, хозяинъ! заговорилъ весь полонъ:— это слово врно.— Не клади грха на душу, не губи младенцевъ неповинныхъ!— Такъ съ дтками и купи.— Съ дтками и купи.
— Какъ же ты безъ нихъ купишь? затараторила маленькая бабенка Арника: — какъ же ты безъ дтей купишь? Ты подумай: ты подумай: какъ ты купишь ее безъ дтей? при этомъ она развела руками, повернулась въ сторону и какъ-то въ отчаяніи сказала: — мое дло женское — бабій волосъ долгій, а умъ короткій — только то скажите сами, добрые люди, какъ ее безъ дтей купить?
— Нельзя ее безъ дтей купить, ршилъ вліятельный ключникъ.
— Заставь за себя Бога молить, вопила вышивальщица,— не покидай моихъ двочекъ, или отдай ты меня гршную — ужь коли участь моя такая — на самую тяжелую работу! Воли что хочешь мн длать, только пусть дточки при мн будутъ!
— Идемте, сказалъ Ахметъ,— вставай и войдемъ. Ступай съ двочками!
— И какъ же? сказалъ Ицекъ: — и такъ нельзя! И вышивальщица, и двочки, и дв бочки — и всего два рубли серебра.
— Ну, иди за мной, продолжалъ Ахметъ, не обращая на него вниманія.— За бочками вина я пришлю, а вотъ теб, песъ поганый, три рубли.
Онъ досталъ изъ той же самой калиты и отдалъ при всхъ Ицк три серебряныхъ слитка,
— Прощай, матушка, голубушка, Прасковьюшка, не поминай насъ лихомъ! говорили бабы, кланяясь ей въ ноги. Прасковья, растерянная, не зная, кто ее покупаетъ, куда ее ведутъ,— понимая только то, что покупатель не отнялъ у нея двочекъ сироточекъ, весело утирала слезы, и такъ же кланялась до земли своимъ товаркамъ, и такъ же просила прощенія, если въ чемъ предъ ними согрубила. Мужчины не кланялись въ землю Прасковь, потому что все-таки было бы зазорно поклониться баб, но у кого былъ на голов какой нибудь навертокъ, въ род шапки, снимали его, отвшивали поясной поклонъ и говорили: ‘прощай, добрая душа Прасковьюшка! не оставитъ тебя Господь Богъ за твою добродтель, насъ не забывай’.
Прасковьюшка кланялась имъ въ ноги, двочки тоже въ попыхахъ кидались въ ноги всмъ и каждому безъ нужды, и затмъ, сопровождаемыя до самыхъ воротъ полона Ицекомъ, вышли за калитку.
— А что, хозяинъ, захлопоталъ опять Ицекъ,— и ты скажи ханш и прямо говори, что товаръ у меня, у Ицека покупалъ, потому что самъ видишь,— Прасковья женщина хорошая, двочки тоже хорошія, он у Прасковьи будутъ первыя рукодльницы въ Орд, потомъ ихъ замужъ можно будетъ выдать…
— Прощай, жидушка! говорила та и отвсила затмъ поклонъ.— Спасибо за твою доброту великую, за хлбъ за соль, лихомъ только не поминай насъ, говорила она.
— И что же, говорилъ Ицекъ, входя назадъ къ полону,— и вотъ вы видите: отъ самой ханши ко мн приходятъ. Надо быть веселыми! И можетъ быть Прасковья будетъ здсь большою боярынею, вотъ и Ахметъ большой бояринъ теперь, а вдь тоже въ полон былъ.
Ицекъ при этомъ совралъ, онъ самъ не зналъ, откуда взялся Ахметъ въ Орд, но привралъ это для пущей важности и для ободренія своихъ слушателей.— Будьте веселй, вы видите, я человкъ добрый и отдаю вамъ всю верблюжину, а я пойду къ владык и попа приведу. И еще я думалъ вамъ меду купить, что-бы вамъ было веселй,— а жаль, что гусляра нтъ.
— А душа-человкъ — Ицка, говорили плнники: — вотъ пойди ты, по свту походишь — много людей узнаешь. Жидъ, а хорошій человкъ!.. При этомъ плнники разбились на кучки, гд сказки разсказывали, гд о сегодняшнемъ происшествіи разсуждали, гд ждали попа, старосты около котловъ съ верблюжатиной собрались, бабы вздорили само собой разумется по прежнему и перекорялись Богъ знаетъ чего.
Раздались псни, и веселыя и заунывныя, изъ дому принесенныя въ полонъ. Одного только не заявляли полонники другъ другу — это сожалнія о своемъ прошедшемъ, о своихъ семьяхъ, о дтяхъ перебитыхъ за ноги да объ-уголъ, о поруганныхъ и Богъ знаетъ куда попавшихъ дочеряхъ, женахъ, сестрахъ,— потому что старая жизнь прекратилась вдругъ, неожиданно, возстановить ее не было возможности, возвратъ къ той семейной жизни, которая была поругана въ лиц женщинъ, былъ отвратителенъ. Вс мечтали о томъ, какъ бы или хорошимъ хозяевамъ достаться, или какъ бы возвратиться на Русь, заново зажить, жениться и обзавестись хозяйствомъ. Словомъ, каждому приходилось не о старомъ думать, а гадать какъ бы жизнь сначала начать.
Ахметъ, или, какъ его запросто въ Орд звали Ахметка, былъ сынъ рязанскаго попа. Отецъ его былъ человкъ благочестивый, книжный — и лтъ 12-ти едоръ (прежнее имя Ахметки) читалъ апостола и плъ на клирос. Къ книжному ученію имлъ онъ большую любовь, зналъ хорошо церковный уставъ и перечелъ всхъ святыхъ отцевъ, извстныхъ въ то время на Руси. Жажда къ ученію была у мальчика страстная, но удовлетворить жажду знанія въ Рязани было трудно — во первыхъ потому, что посл татарскихъ прогромовъ книгъ оставалось очень мало, а книжныхъ людей и того меньше. Попался ему часто бывавшій въ дом отца его одинъ генуэзецъ, торговавшій пушнымъ товаромъ. Этотъ генуэзецъ былъ человкъ кое-чему учившійся. Мальчикъ сталъ около него вертться, выучилъ у него латинскую и греческую азбуку — и съ невроятнымъ усиліемъ дошелъ до того, что сталъ кое-какъ разбирать греческій псалтырь и единственную бывшую тогда въ Рязани латинскую книгу Григорія Двоеслова. Отъ греческаго псалтыря онъ перешелъ къ шестодневу Василія Великаго. Шестодневъ Василія Великаго раскрылъ ему міръ шире, полне и пробудилъ въ его молодой, жаждущей знанія душ — вопросы о томъ, что такое міръ, что такое небо, откуда облака и дождь берутся, на чемъ земля держится, едоръ хотлъ знать, что такое писанія древнихъ мудрецовъ. Отправился онъ съ отцомъ въ гости загородъ къ сосднему священнику, вмст съ своимъ пріятелемъ Барсуковымъ, такимъ же книгочеемъ, какъ и самъ онъ,— и на пути былъ раненъ татарскою стрлою въ плечо. На его глазахъ отца убили, а самъ едоръ, пойманный на арканъ, прогулялся пшкомъ вмст съ другими плнными въ Орду, въ Орд его немедленно продали.
Побывалъ онъ въ киргизской степи, на китайской границ и наконецъ попалъ въ Пекинъ, гд тогда царили монголы. Монголы въ то время съ жадностью учились у индйскихъ и тибетскихъ буддистовъ новой вр. едоръ попалъ въ повара къ одному изъ вельможъ Богдыхана и со страстію отдался изученію языка и книжной мудрости, но одно только вынесъ онъ изъ семилтней своей жизни въ Пекин,— что знаніе и истина немыслимы на Руси, что тамъ все глухо и пусто, что Русь — капля въ мор, въ сравненіи хоть бы съ тмъ же Китаемъ, который переживаетъ такую блестящую, цивилизованную эпоху, гд ученость никому не въ диковину и гд на вс прочія народности смотрятъ какъ варваровъ. Вельможа, у котораго онъ служилъ, былъ посланъ при посольств въ Персію. Онъ взялъ съ собою едора, какъ человка знающаго разныя науки и человка книжнаго, сдлалъ его почти что своимъ секретаремъ. Но гд то въ Персіи на посольство напали разбойники, произошла рзня, едоръ спасся какимъ-то чудомъ, опять былъ проданъ и попалъ въ невольники къ одному мулл. Мулла былъ человкъ грамотный и большой любитель науки и всякаго народовденія. Онъ обласкалъ невольника, цлые дни толковалъ съ нимъ, разспрашивая его о Руси и о Кита, толкуя съ нимъ о высшихъ истинахъ. едоръ съ жадностію кинулся на арабскій языкъ, и страстныя слова корана заполонили его. Чрезъ полтора года, онъ принялъ мусульманство и сдлался изъ едора — Ахметомъ. Мусульманство дало ему полную, истинную, горячую вру. Мусульманство, точно такъ же какъ и христіанство, отрицало народность,— точно такъ же признавало виновными всхъ, кто не исповдуетъ истиннаго Бога, къ тому же оно можетъ казаться дальнйшимъ развитіемъ христіанства, потому что отрицаетъ святыхъ, иконы,— потому наконецъ, что оно возникло изъ христіанства, точно такъ же какъ возникъ изъ него протестантизмъ, какъ изъ протестантизма возникло мормонство. Тогда оно казалось послднимъ словомъ человческой мудрости. Есть два рода страстныхъ натуръ: одн, которымъ доступны поэзія и искуство,— он вс остаются или длаются католиками или православными, другія же, которымъ искусство и поэзія чужды, длаются мусульманами, духоборцами — и если у нихъ, при такомъ отреченіи отъ изящнаго, является все-таки врожденная людямъ потребность къ творчеству, это творчество выражается у нихъ музыкою, идеею или мыслью. Искавшій правды едоръ, или теперь Ахметъ отрекшійся отъ всего, остановился на томъ, что нтъ Бога кром Бога и Магометъ пророкъ его, что нтъ ни личной связи, ни личной привязанности, онъ сталъ человкъ не отъ міра сего, представитель другихъ идей,— который не чуждался науки, напротивъ того, онъ слдилъ за нею, но во имя ея у него исчезала личность. И вотъ, посл нсколькихъ лтъ жизни въ Персіи, этотъ человкъ, богатый знаніями, отправился на Волгу, для того чтобы открыть себ новый широкій путь полной дятельности при хан Узбек, и на первое время пристроился при двор ханши Баялынь. Баялынь — своему слуг, обладавшему невроятными для того времени свденіями, стала для начала поручать собираніе для нея всякихъ рдкостей. Ахметъ зналъ толкъ въ произведеніяхъ Персіи, Китая к Россіи — и разъ какъ-то въ разговор съ ханшею замтилъ ей, что никто такъ не уметъ хорошо вышивать, какъ русскія женщины. Баялынь на это нсколько обидлась. Сама воспитанная въ степи, она умла вышивать какъ вс монголки и вс татарки — шелками по кож, а кожа составляла главный матеріалъ одежды татаръ. Ткать он не умли, холста он не знали, но получали пропасть шелку изъ Китая — и едва ли не он первыя ввели тотъ узоръ, которымъ у насъ до сихъ поръ расшиваются полушубки, торжковскіе сапоги и т. п. Баялынь обидлась на замчаніе, что лучшія вышивальщицы на свт — въ Россіи живутъ, велла принести русскую рубаху и ручникъ, и немедленно потребовала, чтобы ей во чтобы то ни стало отыскали русскую вышивальщицу. Потребовала она это не чрезъ Ахмета, а чрезъ одного татарина, большаго пьяницу, мусульманина только на словахъ, которому Ахметъ долженъ былъ давать взятки виномъ. Вотъ почему онъ требовалъ отъ Ицека двухъ бочекъ вина, въ придачу Прасковью и ея двухъ дтенышей.
Глубоко былъ потрясенъ Ахметъ неожиданною встрчею съ женою его стараго пріятеля. Ее онъ никогда не зналъ, но мужъ ея когда-то выражался о Прасковь, что жена-д у меня баба простая и не хитрая,— и никогда не звалъ его къ себ, потому что пріятели считали чуть что не оскорбленіемъ науки знакомить другъ друга со своими бабами. Разомъ вспомнилось Ахмету все его дтство. Рязань, темная церковь съ росписанными стнами и страшнымъ судомъ при вход,— и воспоминанія эти, какъ воспоминанія прежняго невжества и отсталости, сдавили его грудь, будто наваломъ. Онъ молился много и часто о томъ, чтобы Богъ Магометовъ просвтилъ бдную погрязшую въ невжеств Русь, чтобы пересталъ наказывать ее смутами и безпорядками за то, что она до сихъ поръ не пришла въ правовріе. Онъ любилъ Русь, но любилъ по своему: не но сыновнему, не по братски, а свысока.
Онъ шелъ по грязной улиц Орды, шагахъ въ трехъ за пилъ плелась ободранная Прасковья, и за лохмотья ея держались дв двочки: тоненькая и худенькая Маринка и высокая Русалка, какъ-то задумчиво поводившая своими широкими глазами — и то и дло оправлявшая свою тяжелую русую косу. Прасковья была худа до невозможности, грудь этой бдной женщины надорвалась пятью годами ея невольничества и страшнаго позора. Наконецъ, она все сердце свое отдала двумъ двочкамъ сироткамъ, попавшимся ей въ этой каторг. Она нсколько мсяцевъ почти со страха умирала, что вотъ-вотъ придутъ и разлучатъ ее съ ними. Наконецъ, пришли ее покупать, чуть-чуть не разлучили ее съ дтенышами — и она все еще не могла увриться, что этотъ покупатель, какой-то незнакомый ей бусурманинъ, хотя и Рязанецъ, смиловался надъ ея горькою судьбою. Она глубоко привязалась съ этой минуты душою къ Ахметк и шла за нимъ покорно, послушно, покуда не вышли они на торгъ, гд стояли цлые ряды шалашей и балагановъ, запятыхъ купцами. Были ряды генуэзскіе, ряды бухарскіе, московскіе, новгородскіе, торжковскіе. Каждый рядъ составлялъ отдльную корпорацію, выпускалъ свою серебряную монету и свои собственные кожаные значки, которые подымались и падали въ цн, какъ нын векселя торговыхъ домовъ и акціи компаній. Каждый рядъ опредлялъ цну своимъ товарамъ, и никто изъ членовъ его не имлъ права сбить эту цну.
Ахметъ оглянулся, подумалъ немножко и направился къ новгородцамъ. Новгородцы, а впослдствіи и вс русскіе, возили въ Орду готовое платье изъ сукна, изъ холста, потому что сами татары изъ кожи шить ничего не умли, а изъ болгарской земли, т. е. изъ окрестностей нашей Казани, вывозилось множество кожи, преимущественно-же юфть, но эта-же самая юфть, сыромятная кожа, выростокъ — шли сырьемъ на Русь, гд изъ нихъ шили сапоги, башмаки, и уже готовые привозили въ Орду. Нравы татарскіе мнялись быстро подъ вліяніемъ ихъ женъ, преимущественно русскихъ, персіянокъ, черкешенокъ, которыя пріучали ихъ къ осдлой жизни и вводили въ дома свои употребленіе холста, сукна и т. и.
Старостою новгородскихъ рядовъ былъ очень молодой, но очень богатый купецъ, или какъ тогда говорили: гость — едоръ Колесница.
Ахметъ махнулъ рукою Прасковь, и та зашагала со своими дтенышами прямо въ его лавку.
— Вотъ и еще рубль, сказалъ Ахметъ, вынимая свою калиту и подавая слитокъ Колесниц.— У тебя готоваго женскаго платья нтъ?
— Мужскаго, Ахметъ-сударь, отвчалъ Колесница,— сколько душ угодно, а женскаго мы не возимъ.
— Дня въ два, спросилъ Ахметъ Прасковью,— успешь ты обшить себя и дтенышей?
— Успю, родной, успю, кланялась и плакала Прасковья.
— Такъ вотъ забирай у купца, что надо.
На первый разъ Прасковья совсмъ сбилась съ толку, купецъ Колесница вынулъ ей изъ ларя холстъ нмецкій, иголки, нитки, кусокъ сукна развернулъ, и Прасковья мигомъ встропенулась. Она стала торговаться — и на рубль, т. е. на тотъ слитокъ серебра, о какомъ мы уже выше поминали, набрала всего, что ей было нужно.
Высокій, плечистый, кудрявый Колесница искоса смотрлъ на нее и на Ахметку.
— Ты что-же, сказалъ онъ, усмхаясь,— рабыню себ русскую купилъ?
— Не себ, а ханш, отвчалъ Ахметъ.— Я ей похвалился, что нтъ на свт вышивальщицъ лучше русскихъ,— что нмецкихъ и китайскихъ наши русскія за поясъ заткнутъ.
— Наши русскія? усмхался Колесница.
— Да, наши русскія, перебилъ съ сердцемъ Ахметка.— Разв дло все въ вр? Али не греческой вры, такъ и не русскій?
— Нтъ, я такъ, къ слову сказалъ, усмхался Колесница.— Оно точно, русскіе всякой бываютъ вры, но почему у каждаго своя вра, какъ у каждаго своя лавка? Мы люди не книжные, и такъ, если что спроста скажемъ, такъ ты, господинъ, этого въ гнвъ не бери.
— То-то и бда, сказалъ Ахметка,— что вы люди не книжные. Да, бда! Бда большая.
— Бда! подтвердилъ Колесница.— Такъ вышивальщица будетъ у ханши?— Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ онъ, обращаясь къ Прасковь и пристально въ нее всматриваясь,— буде теб что понадобится для вышиванія, приходи-ко ты къ намъ, къ новгородцамъ, по всякій товаръ, а въ память возьми отъ меня вотъ еще кусокъ холста, да и лихомъ не поминай насъ.
— Спасибо, родной, спасибо. Вотъ онъ, господинъ, меня тоже не изобидлъ, двочекъ моихъ въ полон не оставилъ.— Буду за васъ вчно Бога молить и двочкамъ закажу.
— Что-же, господинъ, спросилъ Колесница Ахемта,— ты и ихъ небось въ бусурманскую вру приведешь?
— Чего ихъ приводить въ какую нибудь вру? спросилъ Ахметъ.— Разв отъ женщинъ вру спрашиваютъ? Женщины не люди. Бываютъ между ними такія, что отдадутся правому длу всей ихъ душою, только такихъ немного. Эти какъ хотятъ — вольны и кумирамъ русскимъ покланяться.
— Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ Колесница,— ты насъ, новгородскихъ купцовъ, не забывай…
— Не забуду, батюшка, не забуду, кланялась въ поясъ Прасковья,— лопни глаза мои, коли забуду.
— Мы къ теб со всякой честью будемъ… Жить-то она гд будетъ? тамъ, у васъ? спросилъ Колесница.
— Первое время, отвчалъ Ахметъ,— покуда не однется, у себя продержу ее, а тамъ дальше, что царица скажетъ.
И онъ вышелъ съ Прасковьей и ея дтенышами изъ рядовъ, привелъ ихъ домой и тутъ-же веллъ своимъ женамъ накормить ихъ до сыта. Первый разъ, посл многихъ и многихъ лтъ, поли бдныя полонянки нсколько по-человчески, а затмъ Прасковья засла за кройку и за шитье. Чрезъ два дня была она уже въ сарафан, хотя не вышитомъ, все-таки возможномъ. Двочки были и сыты, и умыты, и одты. Она начала расшивать ручникъ красными и синими нитками, чтобы показать образчикъ своего искусства ханш.
А едоръ Колесница думалъ думу.
Какъ только Ахметъ, Прасковья и дтеныши вышли изъ его лавки, онъ послалъ къ сосднимъ новгородцамъ купцамъ, и изложилъ имъ, какіе были у него покупатели.
— Прасковья, братцы, говорилъ онъ имъ,— показалась мн бабою доброй, только крпко запугана. Будетъ она у ханши въ вышивальщицахъ, будутъ заказы черезъ нее. Сложимтесь-ка мы, да и поклонимся ей нитками, холстами, штукой сукна нмецкаго, ножницами, иголками.
Новгородцы подумали и ршили, что отъ поклона ихъ торговл убытка не будетъ, — что ханша дтей маленькихъ любитъ,— что такую простодушную женщину, какъ Прасковья, поддержать должно и слдуетъ, потому что можетъ-быть она какъ-нибудь ненарокомъ доброе слово о нихъ ханш замолвитъ и выхлопочетъ чрезъ нее новгородцамъ грамоту на безпошлинный торгъ въ Персіи и Хив, чего они давно добивались. ‘Только ужь если кланяться ей, такъ кланяться не однимъ, а пойти вмст съ москвичами, такъ чтобы москвичи и отъ себя прибавили поминковъ. А намъ у ханши рука нужна’.
Москвичи чесали затылки, лясы точили и ршили, что не мшаетъ лишнюю руку при двор ханши держать, хотя и у нихъ тоже есть тамъ ‘благопріятели и всякаго добра пожелатели’.
И вотъ — прежде чмъ несчастная Прасковья съ дтенышами успла представиться ханш, ей натащили столько кусковъ всякихъ тканей и всякихъ уборовъ, сколько она отъ роду не видала. И засла она усердно за работу, шила-вышивала, вышивала-шила,— и не прошло полгода, какъ эта несчастная, убитая судьбою и горемъ Ицекова полонянка была не только разодта и разубрана, не только подружилась съ ханшей Узбековой, но и сдлалась ея наперсницей.
Вжа, въ которой собрался ордынскій совтъ, помщалась въ одной оград со всми прочими вжами, составлявшими и дворецъ и дворъ хана Узбека, или, какъ его называли русскіе, Азбяка. Ограда и вжа, все было понадлано изъ золотой и серебряной парчи генуэзской, византійской и китайской, столбы были перевиты золотою проволокою или обложены золотыми и серебряными листьями, веревки были шелковыя, словомъ, все блистало роскошью, но въ то же время все было крайне неряшливо. Тюркскія племена, двинутыя монгольскими, разбогатли и пріобрли политическое значеніе такъ неожиданно для самихъ себя, что не знали куда двать свою силу и свое богатство, а пуще того, не знали какъ обращаться съ нимъ. Парчи везд были залиты саломъ, молокомъ, и захватаны грязными пальцами, дорогіе золотошвейные сапоги были вывалены въ грязи, бархатные и парчевые обьяринные кафтаны были ободраны и засалены. Оборванная прислуга тутъ же, въ этой же оград, рзала барановъ, потрошила зубровъ на голой земл, собаки шлялись, а Кавказъ блисталъ вчными снгами и переливами всхъ возможныхъ цвтокъ, начиная съ фіолетоваго и кончая темнозеленымъ.
Узбекъ-ханъ былъ на охот за Терекомъ, на рк Сикинце, подъ городомъ Дедяковымъ, не далеко отъ Дербента, за ханомъ двинулся его дворъ, помщавшійся въ этой же оград, гд однихъ женъ было съ нимъ до 560, и у каждой жены своя вжа и при каждой изъ нихъ своя прислуга. За ханомъ двигалось съ полмиліона всякаго народа, князей, даругъ (баскаки), воеводъ, вельможъ, книжниковъ и уставодержательниковъ, учительныхъ и людскихъ повстниковъ, пословъ, гонцовъ, писцовъ, ловцовъ, сокольниковъ, пардусниковъ и всякаго рода людей служилыхъ и неслужилыхъ. Къ нимъ приплетались греки, жиды, армяне, генуэзскіе торговцы, русскіе гости, каждый со своимъ шатромъ, каждый со своею вжею, своимъ товаромъ,— и все это занимало пространство верстъ пять въ длину и ширину.
Было прохладное сентябрское утро. На неб кое-гд скользили легкія облака, воздухъ былъ чистъ, горы сіяли. Въ вж, гд помщался совтъ, на куч подушекъ сидлъ владыка всхъ народовъ — отъ Чернаго моря до Благо, отъ Самарканда до Карпатъ,— ‘Вышняго и Безсмертнаго Бога волею, и силою, и величествомъ, и милостію его многою’ Узбекъ-Ханъ, Вольный (независимый) Царь.
Въ 1319 году Узбекъ былъ еще очень молодымъ человкомъ, лтъ 28-ми, много 30-ти, въ цвт силъ, искренно-желавшій сдлать что-нибудь путное для подвластныхъ ему земель. Выбранный ордынскими родовичами въ ханы по смерти дяди Тохты-Менгу-Темира,— мусульманинъ, хотя вовсе не изуврный,— Узбекъ искалъ вокругъ себя толковыхъ и даровитыхъ людей, которые, какъ министръ Темучина Чингисъ-Хана, могли бы ввести какой нибудь порядокъ въ управленіе и усилить его власть, не ослабляя трепетъ предъ его именемъ и не притсняя подвластные ему народы. Книжнаго воспитанія Узбекъ, разумется, никакого не получилъ, онъ едва разбиралъ арабскія буквы, но отъ окружающихъ его стариковъ онъ заимствовался китайскимъ взглядомъ на образъ правленія, а этимъ взглядомъ самъ великій Темучипъ Чингисъ-Ханъ (жившій всего 100 лтъ тому назадъ) славился. Сверхъ того, Узбекъ заимствовался также взглядомъ молодаго ордынскаго поколнія, воспитывавшагося большею частью въ Бухар и Самарканд, гд оно почерпало плоды мусульманской образованности.
По стнамъ золотого шатра сидли совтники, такъ-называемые старики, всхъ возрастовъ, и изъ нихъ особенно выдавался любимецъ хана Кавгадый, немолодой татаринъ чистйшей крови, съ очень узкими глазами и съ оттопыреными ушами, невроятными скулами и широкимъ приплюснутымъ носомъ. Это былъ человкъ живой, бойкій, въ высшей степени тщеславный, и отъ роду никого не прощавшій. Прямой потомокъ Батыя, онъ изъ бднаго пастуха въ киргизскихъ степяхъ — сдлался знаменитымъ воиномъ, бросилъ саблю, выучился грамот, просидлъ четыре года въ самаркандскомъ медресе — начитался персидскихъ и арабскихъ книгъ, былъ знакомъ съ татарскими лтописями и умлъ ловко поддлываться подъ молодого хана.
Кавгадый былъ хитеръ и думалъ только о себ. Товарищъ его, Ахмылъ, человкъ боле молодой, назывался въ Орд дели-каномъ, дели-башемъ, т. е. сорви голова, дели-башъ значитъ по татарски — бшеная голова, дели-канъ — бшеная кровь. Какъ въ битвахъ, такъ и въ совтахъ онъ съ жаромъ бросался на все, что ему попадалось, киплъ желаніемъ вводить всевозможныя улучшенія и преобразованія въ ордынскомъ управленіи, но за что онъ ни брался, всякое дло у него изъ рукъ валилось, что онъ объяснялъ враждою окружающей среды и опять брался за новое предпріятіе. У самаго входа въ вжу, въ числ другихъ стариковъ, сидлъ худой, блдный, угрюмый Чолъ-Ханъ, прозванный русскими Шарканомь, или Щелканомъ, Щелканъ этотъ былъ мусульманинъ, достойный временъ Магомета или Омара. Но его мннію, всхъ гяуровъ слдовало бы перебить, если они не признаютъ, что ‘нтъ Бога кром Бога, и что Магометъ пророкъ Его’. Изъ прочихъ вліятельныхъ людей въ совт былъ еще Мурза Четъ, человкъ съ добродушнымъ лицомъ и несовсмъ татарскою кровью, впрочемъ, въ Орд, особенно въ высшихъ сословіяхъ, татарская кровь начинала тогда уже переводиться, такъ какъ большинство женъ и наложницъ ордынцевъ были персіянки, черкешенки, русскія, гречанки, армянки. Генуэзцы привозили туда невольницъ даже изъ западной Европы — и уже во времена Узбекъ-хана тамъ сталъ выработываться тотъ полу-арійскій, полу-азіатскій типъ, который мы видимъ теперь на нашихъ крымскихъ, казанскихъ и касимовскихъ татарахъ.
Присутствующіе были одты такъ же пестро, какъ и весь ханскій дворъ. На нихъ на всхъ были халаты, подпоясанные широкимъ кушакомъ, и высокія коническія войлочныя шапки съ нолями, завороченными кверху и разрзанными. Вс сидли чинно, поджавши ноги, сложа руки на живот и уставивъ глаза въ землю. Подл самаго ханскаго дивана сидлъ на полу на кошм рязанецъ Ахметъ. Прасковья такъ расхвалила его ханш, такъ поддержала земляка, что Узбекъ, узнавъ объ его существованіи, возъимлъ уваженіе къ его учености и произвелъ его въ свои книжники и печатники (т. е. въ статсъ-секретари, говоря по-ныншнему) и прозвалъ его Чобуганомъ — монгольское слово означающее: шустрый, проворный, разбитной.
Бывшій послдователь Конфуція поступилъ на службу ногая Узбека, принявъ мусульманство. Человкъ этотъ былъ очень ученъ, хорошо знакомъ съ китайскими классиками, съ возникшей тогда монгольской литературой, зналъ въ совершенств татарскій языкъ, и исполнялъ теперь у хана высокую должность старшаго дефтерджи. Дефтеръ на большей части азіатскихъ языковъ значитъ тетрадь, дефтерджи — тетрадникъ, въ то же время архиваріусъ, нотаріусъ и протоколистъ, а въ Орд къ этому званію присоединялось еще званіе оберъ-прокурора и министра юстиціи, ханскаго секретаря, исторіографа,— словомъ сказать, Чобуганъ былъ при хан человкъ на вс руки, никмъ незамнимый чуть дло касалось письменной части, оттого его и прозвали Чобуганомъ, что значитъ по монгольски, шустрый, ловкій, проворный, т. е. именно человкъ на вс руки, Такихъ русскихъ — какъ въ Золотой Орд, такъ и во всхъ другихъ — было въ то время множество.
— Теперь, сказалъ Чобуганъ, держа предъ собою непомрной длины свитокъ, исписанный весь по татарски уйгурскими (монгольскими) буквами, тянущимися сверху внизъ, причемъ строки идутъ отъ лвой руки къ правой,— предстоитъ вопросъ, по какимъ законамъ судить бывшаго великаго князя Михаила, сына Ярославова. Съ принятіемъ нами закона ниспосланнаго чрезъ святаго и славнаго пророка Магомета (Чобуганъ при этомъ поклонился),— да будетъ вчно славно имя его и да трепещутъ предъ нимъ гяуры!— у насъ два закона, первый законъ и самый важный, это бусурманскій шаріатъ {Татары, по свойству своего языка, говорятъ бусурманъ вмсто мусульманъ, Бахметъ — вмсто Магометъ.}. Есть у насъ другой законъ, такъ называемый адетъ, оставленный намъ великимъ, божественнымъ, благословеннымъ Темучинъ-Чингисъ-Ханомъ, данный намъ Высочайшаго и Безсмертнаго Бога волею и силою и многою Его милостію, но такъ какъ до сихъ поръ шаріатъ у насъ по введенъ, то намъ нужно слдовать Темучинову закону,— а если возникнетъ сомнніе, что въ закон его находится что либо неправоврное, то послать на ршенія къ муфти.
— Якши (хорошо, ладно)!, сказали члены совта въ одинъ голосъ.
— По закону Темучинову, возникшему изъ закона срединнаго государства, мы уже наложили на Михаила колодку, аршинъ шириною, аршинъ длиною, полпуда всомъ, сдланную строго по образцу, установленному благополучно царствующимъ теперь въ средиземномъ государств домомъ потомковъ Темучина, Юань,— и отобрали у князя все его имущество въ ханскую казну.
— Якши! сказалъ совтъ.
— Въ эту колодку просунута его голова, а въ два сдланныя въ ней отверстія просовываются на ночь руки. Колодка у него съ шеи не снимается, такъ что онъ постоянно чувствуетъ тяжесть на плечахъ и лишенъ возможности спать какъ слдуетъ. Терпть долженъ наказаніе въ ожиданіи приговора Хана, предъ которымъ мы вс преклоняемся.
Совтъ склонилъ голову предъ неподвижнымъ Узбекомъ.
— Теперь законъ, которымъ мы вс въ данномъ случа руководствуемся, гласитъ такъ…
Чобуганъ началъ читать:
‘Между преступленіями, подлежащими смертной казни, считается десять, за которыя отъ казни и милостивымъ манифестомъ не освобождаются, стало-быть великій повелитель нашъ, предавъ на обсужденіе нашего совта дло князя Михаила, какъ бы обязывается не нарушать коренныхъ законовъ его великой державы и какъ бы ограничиваетъ свое неоспоримое право на жизнь и на смерть всхъ врноподданныхъ. По этимъ правиламъ приступимъ къ чтенію этихъ законовъ и къ суду. Мы спросимъ у свта очей нашихъ, у сердца души нашей, Узбека Хана, прикажетъ ли онъ приступить къ суду или не прикажетъ,— потому что поля его просвщена всемилостивйшимъ Аллахомъ, потому что изреченія его могутъ быть нанизаны какъ драгоцнный бисеръ, вырзаны на мдныхъ, каменныхъ доскахъ и поставлены въ поученіе всмъ народамъ и всмъ грядущимъ поколніямъ.
— Я вполн подчиняюсь закону великаго Чингисъ-Хана, котораго я слабый, ничтожный подражатель,— и какой приговоръ поставитъ совтъ, такой будетъ мною исполненъ, сказалъ Узбекъ торжественно. Онъ былъ человкъ дйствительно-правдивый и дйствительно желавшій, чтобы правда царствовала въ его великой держав, не забудемъ, что XIV вкъ былъ вкомъ науки и искусства для мусульманъ и для окитаевшихся монголовъ. Вс памятники того времени свидтельствуютъ, что тогда не было недостатка въ людяхъ человколюбивыхъ, въ преобразователяхъ и въ поборникахъ правды.
— И такъ, продолжалъ Чобуганъ,— я приступаю къ чтенію, да просвтитъ Всевышній умы и сердца собранія величайшихъ мудрецовъ величайшаго государства!
— Первое преступленіе, за которое опредляется смертная казнь, есть злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія. Я спрашиваю теперь, отъ имени закона и справедливости, можно ли обвинить въ этомъ князя Михаила, сына Ярославова?
Кавгадый встрепенулся.
— Ханскаго посла взялъ въ плнъ! онъ указалъ пальцемъ на себя:— разв это не нарушеніе общественнаго спокойствія? Взялъ въ плнъ Койчаку, сестру ханскую! разв это не нарушеніе общественнаго спокойствія?.. Подрывать уваженіе къ царствующему дому!!
— Онъ былъ гордъ и непокорливъ Хану нашему, сказалъ Мурза-Четъ: — онъ терпть не можетъ тхъ, кто Хану служитъ, Кавгадыя въ плнъ взялъ, перечилъ Юрію Даниловичу, тестю ханскому, великому князю русскому — и всегда онъ велъ и ведетъ происки противъ смирныхъ, кроткихъ, Хану покорныхъ, къ татарамъ ласковыхъ московскихъ князей. Разв не нарушеніе общественнаго спокойствія, что вс, которые привержены Хану, подвергаются его гоненію?
— Не знаю я ничего въ этомъ небусурманскомъ закон, проговорилъ Щелканъ, глядя въ сторону,— а знаю, что гяуръ осмлился идти на бусурмана, что гяуръ татаръ побила.
Онъ плюнулъ всторону и потупился.
— И такъ, сказалъ Чобуганъ,— онъ уже по одной этой статі долженъ понести смертную казнь.
— Долженъ, сказали татары единогласно.
— По второй стать закона Чингисъ-Хана, смертной казни подвергаются за злоумышленіе противъ царствующаго дома.
— Виноватъ, виноватъ! заговорили вс поспшно.— Тутъ и спору нтъ, что виноватъ.— Если и не правда, что онъ хотлъ бжать къ нмцамъ съ ханскою казною, хотлъ бжать ко врагу бусурманъ, римскому пап, чтобы на Хана и на бусурманъ крестовый походъ поднять,— такъ и этого довольно.
— И такъ, продолжалъ Чобуганъ, не мняясь ни одною чертой въ лиц, не отрывая глазъ отъ своего свитка,— по этимъ двумъ статьямъ онъ долженъ быть казненъ. Третья статья гласитъ, что смертной казни подвергаются за государственную измну.
— А крестовый походъ разв не государственная измна? спросилъ Мурза-Четъ:— не государственная измна?.. при этомъ онъ улыбнулся ласково, простодушно, даже нсколько наивно.
— Но это еще не доказано, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ, получавшій крупные подарки изъ Твери, но наравн съ другими благопріятелями Твери не смвшій замолвить слова за Михаила, вліятельнйшіе члены совта были на сторон Москвы.
— Нтъ, сказалъ Щелканъ,— эту статью мы пропустимъ. Онъ виноватъ въ томъ, что онъ, гяуръ, осмлился поднять руку на правоврныхъ, но правоврные должны быть справедливы,— иначе они сами станутъ такими же виноватыми, какъ гяуры. Поднять крестовый походъ и сноситься съ папою — плюю на его бороду и на кости отца его и въ лицо матери!— преступленіе великое, но такъ какъ въ этомъ преступленіи обвинителями являются только такіе же, какъ самъ Михаилъ, гяуры, князья и бояре московскіе, то показанія изъ вры не заслуживаютъ.
— По моему, государственная измна, сказалъ Каьгадый,— это взять въ плнъ ханскаго посла.
При этомъ онъ опять ткнулъ себя въ грудь пальцемъ.
— Это скоре нарушеніе общественнаго спокойствія, сказали въ досад другіе изъ сторонниковъ Михаила, желавшіе, хотя замною одного уголовнаго пункта другимъ, облегчить участь князя.
— Да все равно, сказалъ кто-то,— такъ или сякъ, а неповиновеніе ханской власти, хотя бы и безъ крестоваго похода и безъ взятія въ плнъ ханскаго посла,— та же самая измна.
Даже сторонники Михаила должны были поддакнуть,
— Четвертая статья, читалъ Чобуганъ,— отцеубійство.
— Ну, въ этомъ онъ не виноватъ, сказалъ Кавгадый, желавшій все-таки казаться безпристрастнымъ.
— Онъ какъ сынъ и какъ внукъ, сказалъ одинъ изъ его сторонниковъ,— былъ всегда почтителенъ.
— Ну такъ въ отцеубійств онъ не виноватъ, сказалъ Чобуганъ.— Теперь по пятой стать: безчеловчіе, а подъ безчеловчіемъ разумется во-первыхъ: умерщвленіе семейства изъ трехъ или боле человкъ…
— Разв въ битв съ нашими, сказалъ одинъ изъ сторонниковъ Михаила. Остальные молчали.
— Во-вторыхъ: Разсченіе человка на чисти, читалъ Чобуганъ.
Вс молчали.
— Въ третьихъ: умерщвленіе родившагося младенца, въ-четвертыхъ: рзаніе сосцевъ у женщинъ, въ-пятыхъ: составленіе ядовъ и чародйство…
— А! въ этомъ-то онъ виковать — вотъ оно! замтилъ радостно Кавгадый.
— Это самое и есть! сказалъ Мурза-Четъ,— отравилъ сестру ханскую!
— Да, промычалъ Щелканъ,— только это нашему суду не подлежитъ…
— Какъ не подлежитъ нашему суду? спросили вс въ недоумніи.
Щелканъ уставилъ глаза на Узбека и сказалъ:
— За всякое другое преступленіе, сказалъ одинъ очень старый мусульманинъ,— мы можемъ судить русскаго князя и приговаривать къ смерти, но за это мы приговаривать не станемъ.
— Да отчего такъ? какъ же такъ?.. спросилъ Кавгадый.
— За то, что Ханъ терпитъ вс вры, за то, что кто изъ его родственниковъ…
Во всемъ совт царствовалъ общій ужасъ, за подобныя дерзости Ханы головы рубили,— но Узбекъ былъ человкъ новаго покроя — онъ воспитался подъ вліяніемъ высшихъ взглядовъ.
— Правда, правда! сказалъ наконецъ Узбекъ,— въ этой вин я его прощаю, я не хочу, чтобы гяуры говорили, что я сужу ихъ несправедливо.
— Нтъ, сказалъ Чобуганъ,— такъ судить нельзя! Во-первыхъ, Ханъ, предъ премудрость котораго я преклоняюсь, на этотъ разъ присвоилъ себ право, котораго онъ не иметъ. Сказано было, что есть преступленія, за которыя высочайшая воля не иметъ права миловать, стало быть Ханъ въ этомъ совт — такой же членъ какъ и мы. Тамъ, гд дло идетъ о государств, личная власть Хана ничего не значитъ,— а если она что нибудь значитъ, то надо разодрать законъ великаго Чингисъ-Хана.
Опять воцарилось молчаніе и испугъ.
— Я повинуюсь, сказалъ Узбекъ,— благодарю, Чобуганъ! благодарю Чолъ-Ханъ и тебя, старикъ, благодарю!
— Вотъ что, сказалъ Ахмылъ,— въ закон сказано: чародйство и составленіе ядовъ, а Кавгадый говоритъ, что Михаилъ волхвовъ сзывалъ, что Кончака отъ яда умерла,— стало быть дло просто, стало быть виноватъ!
При этомъ онъ махнулъ рукой по воздуху, какъ будто срубая дерево или скашивая траву.
— Виновенъ, ршилъ совтъ.
— Шестая статья: неуваженіе къ верховной власти, прочелъ Чобуганъ.
— Виновенъ, ршилъ совтъ.
— Седьмая: неуваженіе къ родителямъ, читалъ Чобуганъ.
— Въ этомъ онъ не виновенъ, сказалъ Кавгадый.
— Восьмая: семейное несогласіе, читалъ Чобуганъ.
— Не виновенъ, сказалъ Мурза-Четъ: — тверскіе завдомо живутъ хорошо, даже лучше московскихъ, потому что Московскіе между собою ссорятся изъ-за того, какъ бы лучше, угодить Хану. Вонъ дядя ихъ Дмитрій Андреевичъ и отецъ Данила какъ собаки между собою жили, чтобы только угодное Хану сдлать.
Чобуганъ сдлалъ знакъ рукой.
— Нтъ, не виноватъ въ семейномъ несогласіи, читалъ онъ,— но подъ семейнымъ несогласіемъ разумется во-первыхъ: умышленное убійство, продажа родственниковъ до пятой боковой линіи…
— Ну, не виноватъ, ходатайствовалъ Кавгадый.
— Во-вторыхъ: вс ссоры и доносы на мужа и родственниковъ до четвертой боковой линіи…
— А! сказалъ Ахмылъ: — вотъ оно!..
— Вотъ оно, сказалъ Четъ,— то и дло являлся сюда съ доносомъ на Данила московскаго, на сыновей его Юрія Даниловича и Ивана Даниловича.
— Постой, сказалъ одинъ изъ сторонниковъ Михаила,— постой! А разв московскіе въ ссор не доносятъ на тверскихъ? Измучили они насъ своими доносами!..
— Что тутъ толковать! сказалъ другой старикъ,— эти русскіе князья только за тмъ и здятъ въ Орду, чтобы доносить другъ на друга.
— Это ужь таковъ ихъ обычай, это ихъ вра такая, сказалъ Щелканъ, и опять уставился въ землю.
— Если онъ и съ папою римскимъ сносился и ханскую дань хотлъ ему передать, такъ вдь Ханъ князю не родственникъ, сказалъ кто-то,— стало быть не виноватъ Михаилъ въ ссор съ родными и въ доносахъ на нихъ.
— Нтъ, не виноватъ, ршилъ совтъ.
— Девятая: несправедливость, читалъ Чобуганъ,— значитъ начальника убить или хозяина.
— Ну, этого нтъ, ршили вс.
— Такъ выходитъ, продолжалъ Чобуганъ,— что виноватъ онъ въ четырехъ винахъ. Первая: злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія.— Вторая: злоумышленіе противъ царствующаго дома.— Третья: государственная измна,— Четвертая: безчеловчіе, т. е. составленіе ядовъ и чародйство.
Каждое обвиненіе словно мрными ударами похороннаго колокола подтверждалось общими возгласами: ‘виновенъ!’
Чобуганъ и вс члены поклонились Узбеку, на Узбек лица не было.
— Хорошо, сказалъ онъ,— я отказываюсь отъ права помилованія, только скажите вы мн по совсти… не врю и врить не могу, чтобы этотъ Михаилъ въ самомъ дл былъ отравителемъ и измнникомъ!
— Свтъ очей моихъ, сказалъ Кавгадый,— душа моя, сердце мое, какъ ты намъ не вришь?
Узбекъ всталъ и вышелъ.
— Совтъ кончить въ другой разъ! сказалъ онъ.
Тверскіе сторонники вышли изъ ставки, и столпились въ одну кучу. Чобуганъ свернулъ свитки, бережно уложилъ ихъ въ торбу изъ синей китайки и бережно понесъ въ свою ставку. Не усплъ онъ повсить ихъ на гвоздикъ, вбитый въ колъ, на которомъ держалась ставка, какъ за нимъ прибжали звать его въ ставку Узбека. Узбекъ сидлъ на куч тюфяковъ, покрытыхъ собольими одялами, и пилъ чай изъ маленькой китайской чашечки. Нсколько слугъ толпилось у входа. Онъ молча далъ знакъ одному изъ нихъ подать чашку Ахмету, молча указалъ мсто подл себя и движеніемъ руки выслалъ остальныхъ.
— Ты что скажешь, Чобуганъ? ты лучше всхъ знаешь русскія дла. Русскіе вс у тебя бываютъ, вс возятъ теб подарки…
— Да, сказалъ Чобуганъ.
— Какъ но твоему — кто изъ нихъ правъ, кто виноватъ?
— Ты меня зачмъ объ этомъ спрашиваешь? сказалъ Чобуганъ, смло уставившись ему въ лицо.
— А затмъ, что я теб, хотя ты самъ русскій по рожденью… я теб больше врю. Ты больше свтъ видалъ, ты прошелъ всю книжную мудрость — и ложь ненавидишь.
— Ты меня, Ханъ, не спрашивай: я терпть не моту мшаться въ эти дла. У тебя есть совтъ, мое дло бумаги, вести, знать законъ, ярлыки теб писать и переводить на разные языки, а вмшиваться въ дла — терпть не могу, какъ разъ меня изъ за этого свернутъ,— а какъ свернутъ, теб же хуже будетъ.
— Чобуганъ, душа моя, говорилъ Узбекъ, трепля его но плечу,— мало ты меня знаешь, если думаешь, что подъ меня можно подкопаться.
— Мало я тебя знаю? сказалъ Чобуганъ,— самъ ты виноватъ, что въ это дло впутался. Я давно видлъ, какъ ты неостороженъ. Московскіе князья — умные люди, не чета тверскимъ, тверскіе лучше и честне ихъ, а оттого никуда не годятся что-бы править Русью: тамъ нужны истые плуты, такіе нужны тамъ люди, что-бы подъ нихъ шиломъ нельзя было подточить. Вотъ теб такой — братъ Юрія, Иванъ Даниловичъ. Не лежитъ у меня къ нему сердце, не лежитъ сердце и къ Юрію. Этотъ Юрій — болтунъ, вертлявый, за словомъ въ карманъ не ползетъ, суется, везд бгаетъ, со всми ладитъ,— воля твоя, не могу ему ни въ чемъ врить.