Московскій бродяга.
Spectator.
Всепокорнйшій Бродяга.
——
Московский бродяга, Измайлов Владимир Васильевич, Год: 1814
Время на прочтение: 9 минут(ы)
I have observed that a reader seldom peruses a book with pleasure, until he knows whether the writer of it be a black or a fair man, of a mild of choleric disposition, married or a batchelor. With other particulars of the like nature, that conduce very much to the right understanding of an author.
Естьли угодно Встнику Европы подать руку Встнику Москвы и съ нимъ идти рядомъ передъ глазами читателей по широкой дорог свта, гд каждый изъ нихъ можетъ въ свою очередь указывать пальцемъ на любопытныя черты его (ибо журналистъ представляется мн подъ эмблемою человка, простирающаго на блый свтъ указательный палецъ), то съ низкимъ поклономъ поручаю себя въ его благосклонность, и принимаюсь за перо чтобы представить въ начал мое лице и мой характеръ соотвтственно взятой, изъ Адиссона эпиграфу.
Прошу замтить, что я не изъ числа жалкихъ авторовъ, день и ночь трудящихся или для славы, которая никогда можетъ быть не поститъ ихъ темной хижины, или для удовольствія публики, которая, держа въ рукъ ихъ книгу, засыпаетъ отъ скуки, или для фортуны, которая, какъ море, на часъ приливаетъ къ нимъ и черезъ часъ отливаетъ по физическому закону, до нын еще не опредленному. Не нахожусь также въ числ ремесленниковъ, ибо не имю нужды доставать себ пропитаніе трудами, благодаря моему роду жизни и моему изрядному достатку. Не живу и въ томъ блестящемъ кругу, гд люди, съ пріятною на устахъ улыбкою, носятъ мертвую тоску въ сердц, и въ ндрахъ заботливой жизни зваютъ. Отъ бездйствія и скуки. Не принадлежу и къ тмъ грознымъ великанамъ, которые по любви къ ближнимъ рубятъ имъ головы, грабятъ ихъ земли, и когда, не льзя уже длятъ ни того, ни другаго, откланиваются имъ очень низко, чтобы сокрыться на уединенномъ остров Океана спокойно и безопасно. Не стою, наконецъ, въ ряду земледльцовъ трудолюбивыхъ и полезныхъ. И такъ скажите вы: ты не авторъ, не ремесленникъ, не свтскій человкъ, но герой, не земледлецъ, но что же ты? Можетъ быть, только человкъ, но едва смю за то ручаться: ибо мн кажется, что весьма трудно быть человкомъ. Какъ! разв мало людей на свт? Не умю, разршить этой великой задачи, помню только, что Синопскій мудрецъ погасилъ фонарь свой, но отъ того ли, что не нашелъ человка, или отъ того что сбился съ пути истины, не извстно. А сколько мудрецовъ нашего времени, добираясь да источика свта, очутились въ потьмахъ, подобно Діогену! Кстати упредить, что я не принадлежу и къ сему чудному роду умниковъ, которые хотятъ достать до того, чо выше ихъ рукъ и головы, и не видятъ того, что у нихъ подъ носомъ и ногами. Но дло идетъ не о томъ. Вы желаете знать, кто и что я? Прочтите заглавіе сего отрывка,— и вы скажете мое имя, мое состояніе, мою жизнь, мои приключенія, однимъ словомъ, мое истинное лице. Такъ, Милостивые Государи мои, я весь, естьли можно такъ сказать, въ слов бродяга, а слово бродяга иметъ во мн свое точное опредленіе.
Жизнь моя соотвтствуетъ совершенно моему имени. Одинъ, безъ жены, безъ дтей, безъ невольниковъ и кстати прибавить безъ рабочихъ скотовъ, я не имю собственнаго жилища, не имю и постояннаго ночлега. Сего дня просыпаюсь на конц города въ Лафертов, подъ одною кровлею съ бднымъ сапожникомъ, котораго веселыя псни, какъ разсказываютъ Лафонтенъ и Крыловъ, тревожатъ сонъ богачей, а для меня услаждаютъ его, особливо на первой звонкой зар, когда пніе человческаго голоса мшается съ пніемъ утреннихъ птуховъ. Въ вечеру разстилаю матрасъ свой (естьли лто и ведро) у воротъ посадскаго домика, на берегу Москвы рки, къ виду Кремлевскихъ зданій, на которыя иногда смотрю въ глубокую полночь при свт луны, когда все дремлетъ и жители, и воздухъ, и воды. То имю ночлегъ въ средин города на самой шумной улиц гд толпы людей движутся и кипятъ какъ бурныя волны на Океан. То провожу ночь у какого нибудь садовника подъ цвтущими деревьями померанцевъ, персиковъ, абриносовъ, среди кустовъ столиственныхъ розъ, махровой калины, и проч. Но было бы долго разсказывать, какъ переношу подвижный ночлегъ мой изъ края въ край города, изъ Хамовниковъ въ Преображенское, оттуда на Двичье поле, на берега немного сонныхъПрсненскихъ водъ, на пыль Тверскаго бульвара, въ суету Кузнецкаго моста, и такъ дале. Зимою бываю намного угомонне, однакожъ не перестаю быть непосдомъ!
Вамъ извстны ночи мри. Дни мой бродяжные такіе же, смю сказать. Отъ убогаго шалаша до огромныхъ палаш, отъ торговой площади до ученаго кабинета, отъ ученыхъ обществъ до свтскихъ собраній, везд бываю, разбираю лица, и роюсь въ сердц человческомъ. Новаго рода Діогенъ, бгаю за людьми не съ фонаремъ, но съ чистымъ стекломъ ибо не отыскиваю людей, какихъ нтъ на земл, а наблюдаю ихъ, каковы они есть. Познаніе человка есть первая наука въ мір. Насъ учатъ въ книгахъ и на театр, но ученйшая книга есть Природа, лучшій театръ свтъ, первые актеры — люди. Мы скачемъ въ спектакль видть Недоросля и Хвастуна, а въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ стоятъ сами подлинники, только отлитые въ другую форму, и до того забавные, что надсадишься со смху, смотря на сходство стариннаго Недоросля съ новымъ, и вымышленнаго Хвастуна съ настоящимъ. Описанная Ж. Ж. Руссо въ приключеніяхъ Милорда Эдуарда нещастная Лаура, погибшая жертва распутства, трогаетъ душу ея позднымъ раскаяніемъ, но есть нчто достойное сожалнія. Въ сосдств вашемъ съ чердака сходитъ на улицу бдная двушка, она сирота въ мір, у нее нтъ ни крова, ни хлба, ни друзей, бдность влечетъ ее въ сти порока, но сирота колеблется, и плачетъ, сего дня она можетъ еще возвратиться къ добродтели, завтра будетъ уже поздно. Вы, которые нсколько разъ перечитывали повсть Лауры, вы проходите мимо нещастной, просящей у васъ милостыни, не замтивъ страданій на лиц ея, не освдомясь о подробностяхъ ея состоянія, лишивъ себя удовольствія искупить ее отъ вчнаго позора нсколькими деньгами и совтами. Философы! вы жалуетесь справедливо на единообразіе, введенное въ общество одинакимъ покроемъ платьевъ, умовъ и нравовъ, взгляните же на людей всхъ классовъ и всхъ состояній, и вы удивитесь ихъ разнообразію, не только въ народ, разсыпанномъ по всей обширной Имперіи, но и въ спертой кучк людей одного столичнаго города. Обратите внимательный взор на ряды сихъ блестящихъ экипажей вызжающихъ за городъ, на юношей сидящихъ на гордыхъ коняхъ, на толпы народные за ними бгущія. Сіи городскіе невольники летятъ наслаждаться чистымъ воздухомъ луговъ и полей, вс имютъ въ предмет прогулку, но сколько различны ихъ мысли и чувства! какъ ясно написаны на ихъ лицахъ сердечныя движенія и тайныя страсти! Зависть, досада и тщеславіе, т лютые крокодилы, грызутъ сердце этого бдняка, сидящаго въ золотой карет, а у самыхъ колесъ его безпечная веселость смется на лиц пыльнаго пшеходца, идущаго съ добрымъ своимъ товарищемъ! За городомъ дамы выходятъ изъ каретъ, он идутъ мрными шагами какъ солдаты въ строю, городскій этикетъ, подобно тни, слдуетъ за ними, и портить ихъ прогулку, старшин скучно, младшимъ еще скучне. А въ виду ихъ, пользуясь воскреснымъ днемъ, поселянки заводятъ веселые хороводы, и бгаютъ въ запуски. Нтъ ни одного лица въ толп сихъ городскихъ женщин, которое бы не имло своего особеннаго выраженія. Дв красавицы — моложе, невинне, добросердечне другихъ — задумываются, смотря на игру поселянокъ, и видно, что между самыми женщинами испорченными предразсудками свта, есть нкоторыя сердца чувствительныя къ удовольствіямъ простой жизни. Эт невинныя красавицы, еще внимательныя къ голосу Природы, другія дамы, удаленныя отъ нее развратностію свта, знатный барин въ карет, растерзанный мукою честолюбія, и веселый пшеходецъ, довольный своею низкою участію, вс они жители одного города, но столько же другъ на друга не похожи, какъ листья и деревья въ одномъ и том же лсу.
Не рдко стою въ рядахъ по цлому дню и смотрю на движущуюся картину народа. Сколько лиц, столько характеровъ! что шагъ, то новое явленіе! Изъ многихъ разскажу одно. Передъ моими глазами богачъ отсыпалъ кучи золота на прилавк купца, слуга его, съ коварною усмшкою, гнулся отъ груза накупленныхъ товаровъ, толпа черни окруживъ богача, смотрла на его золотый кошелекъ съ удивленіемъ, лестнымъ для его самолюбія, жалобный голосъ нищаго молилъ его о христовомъ подаяніи, слуга оттолкнулъ нищаго, бднякъ удалился безъ ропота, а богачь съ досадою и презрніемъ проводилъ его глазами. Ничего нтъ просте и обыкновенне въ свт, но самыя простыя и обыкновенныя вещи научаютъ насъ размышлять. Не завидую сему богачу и ему подобнымъ, естьли богатство ожесточаетъ сердце. Богатство есть прекрасный цвтъ, а благотвореніе сладкій плодъ его. Никогда цвтъ не родится безъ плода, и пустоцвтъ есть уродливость въ Природъ: такъ и въ человчествъ, участь бдныхъ достойна сожалнія. Сколько жестокихъ опытовъ надобно было выдержать сему нищему, чтобы дойти до такого омиренія! Удивленіе народа передъ кошелькомъ богача и гордость Креза отъ избытка его доходовъ, имютъ ту общую сторону, что оба ослплены блескомъ золота, и слдственно одинъ стоитъ не выше, другаго на лстниц человческаго просвщенія. Естьли слуга улыбался не безъ намренія, то богатая складка товаровъ на его руки означала для него послднее истощеніе барскаго кошелька, и умному слуг казалось смшно, что втреный господинъ закупаетъ дорогія бездлки на проданную можетъ быть вчерась деревню за дешевую цну.
Въ другое время провожаю гробъ или купца, или барина, или другаго незнакомца, но мн не чужаго, ибо онъ былъ человкъ. Смерть есть великій случай. Послдній предлъ жизни, бездушный трупъ мыслящаго нкогда существа, непроницаемый покровъ таинственной вчности, простертый надъ гробомъ, святая Вра, указывающая подъ симъ покровомъ радостное пробужденіе усопшаго и лучезарное утро безсмертія, печальный обрядъ погребенія, трауръ друзей и родственниковъ, все приводитъ къ сердечному участію. Каждый человкъ иметъ обязанность принести послднюю дань на гробъ себ подобнаго. Я люблю исполнять сію священную обязанность, люблю особливо узнавать дла и жизнь человка, чтобы имть случай благословить память добраго. Суетное любопытство изъ открытыхъ оконъ смотритъ на погребальное шествіе, какъ на праздникъ, иной цнитъ парчевый покровъ, другой примчаетъ, какъ широкъ и дорогъ галунъ, положенный по краямъ гроба, кто слдуетъ за тломъ, Архіерей, или Архимандритъ, много ли знатныхъ и свтскихъ детъ въ каретахъ за покойникомъ, и тому подобное. А, я вслушиваюсь въ рчи домашнихъ, ближнихъ и другихъ людей, окружающихъ погребальную колесницу. Это тотъ часъ, въ который не лесть, а вчная истина говоритъ на прах человка, и кладетъ на гробъ его печать любви, или ненависти. Мы читаемъ съ любопытствомъ, какъ древній народ Египетскій судилъ по смерти Царей своихъ. Сей великій судъ всегда произносится надъ знатными и простыми устами правдиваго народа, не торжественно, какъ у Египтянъ, но тайно передъ Богомъ и совстію, и вы услышите сей тайный голосъ христіанъ, которые молчатъ о длахъ порочнаго, но славятъ память добродтельнаго, молятъ Бога или простить, или наградить человка, готоваго предстать ни суд Его. Какое высокое торжество, когда на могил, сокрывающей послдніе остатки смертнаго, люди еще покланяются тни то, какъ лицу живой добродтели, когда за нимъ возносятся отъ земли къ небесамъ благословенія подобныхъ ему тварей, когда, наконецъ, онъ переживаетъ самаго себя въ безконечныхъ слдствіяхъ сотвореннаго имъ на земл блага!
Лтній вечеръ приводитъ меня на бульвар, а зимній въ какое нибудь собраніе, гд слушаю тхъ великихъ остряковъ, которые однимъ бглымъ словомъ пишутъ теоріи законодательства, системы политики, курсы Литтературы. Вы думаете, что этотъ низенькой и маленькой человчекъ съ кудрявою головою и съ изгибающныся станомъ, эта наскомая между людьми, не можетъ никогда имть требованія на полетъ орлиный, а онъ, съ высоты судейскаго мста своего раздаетъ титла ученой славы, изъ мрака ничтожности выводитъ писателя на чреду знаменитости, а другаго съ блестящей чреды славы отсылаетъ въ глубокую тнь забвенія. Еще одинъ человк, гораздо строжайшій, пристаетъ къ нему, и сколько можно судитъ по его: такъ, конечно, но однакожъ, въ которыхъ заключается весь суд его, ни одинъ Автор не имлъ щастія угодить его тонкому вкусу. Третій увщеваетъ обоихъ оставить въ поко всхъ писателей, равно недостойныхъ вниманія, по тому что ихъ завелось великое множество, и что всякой можетъ сдлаться авторомъ, естьли онъ родился съ талантомъ. Т съ важностію опровергаютъ его глубокомысленное замчаніе, а онъ горячится, досадуетъ, ропщетъ, что они не хотятъ покориться великой истин. Но къ нещастію, или щастію, четвертый набгающій ораторъ отзываетъ ихъ вниманіе на другой предметъ, а именно на Государственныхъ людей. Какой строгой переборъ! Все не такъ, все нехорошо, все могло бы быть лучше, и ничего нтъ легче въ мір, какъ управлять Губерніею, даже Государствомъ, естьли только взять ихъ совты за основаніе сего управленія. Они спорятъ, кричатъ, шумятъ, доказываютъ, опровергаютъ, ораторствуютъ… и вдругъ шершавая собака, бгущая по бульвару за новымъ Алцибіадомъ, достойнымъ сего имени не по разуму, но по странности, отвлекаетъ ихъ вниманіе отъ государственныхъ людей. Они смются и разбгаются, одинъ за собакою, другой за Лаисою. Остаюсь одинъ. и думаю: Боже мой! какая гибкость ума! отъ науки государственнаго правленія обратиться такъ легко и скоро къ собак, въ франту и къ распутной женщин! Но какими тонкими замчаніями обогатили они по крайней мр науку управлять обширной Имперіей? Никакими, ибо ихъ мнніе не имло основаній. Они говорили даже не по своему образу мыслей, не по убжденій ума или сердца, а каждый въ угожденіе своему знатному покровителю выдавалъ и защищалъ только его собственное мнніе. Но иногда, будучи щастливе въ моей встрч, сижу на лавочк съ человкомъ древнихъ временъ, нетораго нравы не походятъ на втрены’ нравы ныншней молодежи, который, сіяй въ звздахъ, сіяетъ и чистою совстію, который выслужилъ чины и ленты правдою и добродтелью. Старецъ, покрытый сдинами, любитъ съ послдней ступени человческихъ возрастовъ восходить по лствиц дней до перваго ихъ начала, любитъ разсказывать о произшествіяхъ своего вка и о добродтеляхъ нашихъ предковъ, а я люблю внимать его изустнымъ преданіямъ. Повствованія умнаго старика нравоучительне всякой книги. Долговременные опыты довели его до истиннаго познанія людей, изъ нрава и языка его изгладило время все, что вкралось въ нихъ искуственнаго и условнаго, не человческія уваженія, но вчная истина говорить его устами. Старость, какъ и младенчество, обращаетъ людей къ природ. Тотъ, съ которымъ говорю, радъ мн душою и сердцемъ, ибо никто его не слушаетъ. При первой рчи его о глубокой древности, великіе люди нашего времени улыбнулись, при второй вс разошлись одинъ за другимъ съ глубокимъ презрніемъ, и съ сардоническимъ смхомъ, къ щастію тайнымъ, ибо оскорбленіе почтенной старости всегда для меня чувствительно. И такъ одинъ бесдую съ нимъ на свобод, не могу насытиться его повствованіями, не безъ сожалнія разстаюсь съ мужемъ опытовъ, но возвращаюсь домой довольне собою, богате мыслями и чувствами.
Люблю также бродить по улицамъ и переулкамъ самымъ глухимъ, самымъ неизвстнымъ, чтобы искать бдныхъ и нещастныхъ. Не т достойне сожалнія, которые выставляютъ на глаза ихъ рубища и раны, но т, которые сокрываютъ ихъ отъ оскорбительнаго взора мірскихъ щастливцевъ и чтобы не терпть отъ стыда и презрнія, страдаютъ отъ нищеты и голода. Между самыми нищими есть гордыя души. Естьлй жалю когда нибудь, что не имю великаго богатства, то жалю только на то время, когда посщаю обители злополучія. Иногда на разсвт дня прихожу въ церковь, гд у темнаго еще олтаря молится на колнахъ старецъ, отецъ семейства, испрашивая небесной благодати для томящихся дтей своихъ, и слабыя слезы со дна его изсушеннаго сердца еще ліются на помостъ Божіяго храма. А въ нсколькихъ шагахъ живетъ роскошный богачъ, который можетъ, какъ Богъ милосердія, явиться къ нещастному и навсегда его утшить, но ему не извстно даже, что есть въ мір такая отчаянная бдность и такія кровавыя слезы. Иногда, въ глубокую полночь, свтится на чердак искра слабаго огня, тамъ при горящей и дымной лучин бдная вдова просиживаетъ ночь за рукодльемъ, чтобы выработать дневное пропитаніе для внуковъ сирот своихъ, подл нее покоющихся въ колыбели. Прихожу къ бдной, говорю съ нею, и отчасти облегчаю горесть ея. Разсказывать и плакать о своемъ жребіи есть послднее утшеніе злополучнаго. Щастливъ, кто можетъ усладить и минуту жизни для страждущаго человка! Я утшаю словами и помогаю совтами, изъ новыхъ знакомцевъ пріобртаю новыхъ друзей, цною искренняго участія покупаю искреннюю привязанность, не даю денегъ, но отдаю сердце, и въ награду получаю любовь, но что всего драгоцнне, узнаю прекрасныя души и великія добродтели, сокрытыя подъ ветхими кровлями и бдными рубищами. Такъ изъ темныхъ ущелій гор проистекаютъ чистые и свтлые источники.
Но куда не забредетъ такой бродяга, какъ я? А читатели не расположены, вроятнымъ образомъ, бродить за мною по всмъ переулкамъ, улицамъ и домамъ въ Москв. И такъ на сей разъ довольно. Да будетъ это введеніемъ. Естьли оно полюбится, то буду продолжать, буду писать уже не общія замчанія, какъ здсь, но особенныя мысли для пользы моихъ согражданъ и врныя слдствія моихъ наблюденій. Никто не будетъ подозрвать бродягу въ смлости стоять на ряду съ наблюдателемъ или зрителемъ, подобнымъ Адиссону, но конечно никто не осудитъ меня за то, что буду стараться слдовать за нимъ по мр силъ моихъ, какъ младенецъ за взрослымъ человкомъ. А мое честолюбіе не простирается дале тою, что сказываетъ мое имя. И такъ
[Измайлов В.В.] Московский бродяга: [Шуточ. очерк] / Всепокорнейший бродяга // Вестн. Европы. — 1814. — Ч.76, N 16. — С.301-316.