Эдгаръ По
Морэлла
τ, ‘, ..
Самъ, самимъ собою, вчно одинъ и единственный.
Plato, Simpos.
Морэлла, По Эдгар Аллан, Год: 1835
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
Съ чувствомъ глубокой и самой необыкновенной привязанности смотрлъ я на мою подругу Морэллу. Когда случай столкнулъ меня съ нею много лтъ тому назадъ, душа моя, съ первой нашей встрчи, зажглась огнемъ, котораго до тѣ,хъ поръ она никогда не знала, но то не былъ огонь Эроса, и горестно и мучительно было для меня, когда мн постепенно пришлось убдиться, что я никакъ не могу опредлить необычайный характеръ этого чувства, или овладть его смутной напряженностью. Однако, мы встртились, и судьба связала насъ передъ алтаремъ, и никогда я не говорилъ о страсти и не думалъ о любви. Тмъ не мене она избгала общества и, привязавшись всецло ко мн, сдлала меня счастливымъ. Удивляться, это — счастье, мечтать, это — счастье.
Морэлла обладала глубокой ученостью. Я твердо убжденъ, что ея таланты были не заурядными — что силы ея ума были гигантскими. Я чувствовалъ это, и во многихъ отношеніихъ сдлался ея ученикомъ. Однако, вскор я замтилъ, что она, быть-можеть, въ силу своего Пресбургскаго образованія, нагромоздила передо мной цлый рядъ тхъ мистическихъ произведеній, которыя, обыкновенно, разсматривались какъ накипь первичной Германской литературы. Они, не могу себ представить почему, были предметомъ ея излюбленныхъ и постоянныхъ занятій — и если съ теченіемъ времени они сдлались тмъ же и для меня, это нужно приписать самому простому, но очень дйствительному, вліянію привычки и примра.
Во всемъ этомъ, если я не ошибаюсь, для моего разума представлялось малое поле дйствія. Мои убжденія, если я не утратилъ врнаго о себ представленія, отнюдь не были основаны на идеал, и, если только я не длаю большой ошибки, ни въ моихъ поступкахъ, ни въ моихъ мысляхъ нельзя было бы найти какой-либо окраски мистицизма, отличавшаго книги, которыя я читалъ. Будучи убжденъ въ этомъ, я слпо отдался вліянію жены, и безъ колебаній вступилъ въ запутанную сферу ея занятій. И тогда — когда, склонившись въ раздумьи надъ отверженными страницами, я чувствовалъ, что отверженный духъ загорается во мн — Морэлла клала на мою руку свою холодную руку, и собирала въ потухшей зол мертвой философіи нсколько глубокихъ загадочнихъ словъ, которыя своимъ многозначительнымъ смысломъ, какъ огненными буквами, запечатлвались въ моей памяти. И часы уходили за часами, я томился рядомъ съ ней, я впивалъ музыку ея голоса, пока, наконецъ, эта мелодія не окрашивалась чувствомъ страха, и тогда на мою душу упадала тнь, и я блднлъ, и внутренно содрогался, внимая такимъ слишкомъ неземнымъ звукамъ. И восторгь внезапно превращался въ ужасъ, и самое прекрасное длалось самымъ отвратительнымъ, подобно тому, какъ Гинномъ превратился въ Геенну.
Было бы безполезно устанавливать точный характеръ тхъ изысканій, которыя, будучи навяны этими старинными томами, являлись, въ теченіи такого долгаго времени, почти единственнымъ предметомъ моихъ бесдъ съ Мореллой. Люди, свдущіе въ томъ, что можеть быть названо богословской нравственностью, понимаютъ меня, а люди несвдущіе все равно поняли бы очень мало. Безумный Пантеизмъ Фихте, видоизмненныя Пиагорейцевъ, и, прежде всего, ученіе о Тождеств, въ томъ вид, какъ его развиваетъ Шеллингъ, таковы были главныя исходныя точки разсужденій, представлявшія наибольшую заманчивость для богатой фантазіи Морэллы. Какъ мн кажется, Локкъ длаетъ врное опредленіе личнаго тождества, говоря, что оно состоить въ самости разумнаго существа. То обстоятельство, что мы понимаемъ подъ личностью мыслящее существо, одаренное разумомъ, и что мышленіе постоянно сопровождается сознаніемъ, именно и длаетъ насъ нами самими, отличая насъ этимъ отъ другихъ существъ, которыя мыслятъ, и давая намъ наше личное тождество. По prinsipium indiciduationis, т. е. представленіе о томъ тождеств, которое въ самой смерти остается или утрачивается не навсегда, было для меня, постоянно, вопросомъ высокаго интереса, не столько въ силу волнующей и сложной природы его послдствій,сколько въ силу той особенной возбужденности, съ которой Морэлла упоминала о немъ.
Однако настало время, когда таинственность, отличавшая нравъ моей жены, стала угнетатъ меня, какъ чары колдовства. Я не могъ боле выносить прикосновенія ея блдныхъ пальцевъ, не могъ слышать грудныхъ звуковъ ея музыкальнаго голоса, видть блескъ ея печальныхъ глазъ. И она знала все это, но не упрекала меня, она какъ-будто сознавала мою слабость или мое безуміе, и, улыбаясь, говорила, что это судьба. Она, повидимому, знала также причину моего постепеннаго отчужденія отъ нея, причину, которая для меня самого осталась неизвстной, но она не длала никакого объясненія, никакого намека. И все же она была женщиной, и потому увядала съ каждымъ днемъ. Наконецъ, ярко-красныя пятна навсегда остановил сь на ея щекахъ, и голубыя вены выступили на чистой близн ея лба, и иногда существо мое размягчалось, и вотъ на мгновеніе прониклось жалостью, но тотчасъ же я встрчалъ ея блестящій взглядъ, исполненный глубокаго значенія, и вотъ уже душа моя смутилась, и меня охватило неопредленное волненіе, подобное тому, которое испытываетъ человкъ, когда, охваченный головокруженіемъ, онъ смотритъ внизъ, въ какую-нибудь угрюмую и неизмримую пропасть.
Нужно ли говорить, что я жадно, съ страстнымъ нетерпніемъ, ждалъ того мгновенья, когда Морэлла умретъ? Я ждалъ, но хрупкій духъ цплялся за свою земную оболочку, долгіе дни, долгія недли, долгіе нестерпимые мсяцы, и, наконецъ, мои истерзанные нервы получили полную власть надъ моимъ разсудкомъ, и я приходилъ въ ярость при мысли объ отсрочк и, затаивъ въ своемъ сердц демона, проклиналъ дни и часы и горькія мгновенья, которыя какъ будто все удлиннялись и удлиннялись, по мр того какъ нжная жизнь Морэллы все тускнла, точно тни умирающаго дня.
Но въ одинъ изъ осеннихъ вечеровъ, когда втры безмолвно спятъ въ небесахъ, Морэлла подозвала меня къ своему изголовью. Надъ землей лежалъ густой туманъ, надъ водой блистало теплое сіянье, а въ лсу, среди пышной октябрьской листвы, какъ-будто разсыпалась упавшая съ небеснаго свода многоцвтная радуга.
‘Вотъ насталъ день дней,’ сказала она, когда я приблизился, ‘день всхъ дней — и для жизни и для смерти. Чудесный день для сыновей земли и жизни — и насколько боле чудесный для дочерей небесъ и смерти!’
Наклонившись къ ея лбу, я поцловалъ ее, и она продолжала:
‘Я умираю, но я буду жить’.
‘Морэлла!’
‘Не было дня, когда бы ты могъ любить меня — но ту, кмъ ты въ жизни гнушался, ты въ смерти будешь обожать.’
‘Морэлла!’
‘Я говорю теб, я умираю. Но во мн таится залогъ той привязанности — о, какъ она ничтожна!— которую ты чувствовалъ по отношенію ко мн, Морэлл. И когда мой духъ отойдетъ, начнетъ дышать ребенокъ — твой ребенокъ и мой, Морэллы. Но дни твои будутъ днями скорби, которая среди ощущеній длится боле всхъ, какъ среди деревьевъ дольше, чмъ вс, живетъ кипарисъ. Ибо часы твоего блаженства миновали, и нельзя дважды собирать въ жизни радость, какъ розы Пестума дважды въ году. Ты не будешь больше наслаждаться временемъ, какъ игрой, но, позабывъ о миртахъ и виноградникахъ, ты всюду на земл будешь влачить свой саванъ, какъ это длаютъ Мусульмане въ Мекк.’
‘Морэлла!’ вскричалъ я, ‘Морэлла! откуда знаешь ты это?’ но она отвернула отъ меня свое лицо, и легкій трепетъ прошелъ по ея членамъ, и такъ она умерла, и я не слышалъ ея голоса больше никогда.
Но, какъ она предсказала, началъ жить ея ребенокъ, ея дочь, которой она дала рожденье, умирая, и которая стала дышать лишь тогда, когда мать перестала дышать. И странно росла она, какъ вншнимъ образомъ, такъ и въ качествахъ своего ума, и велико было сходство ея съ усопшей, и я любилъ ее любовью боле пламенной, чмъ та. любовь, которую, какъ думалъ я, возможно чувствовать къ кому-либо изъ обитателей земли.
Но лазурное небо этой чистой привязанности быстро омрачилось, и печаль, и ужасъ, и тоска, окутали его, какъ тучей. Я сказалъ, что ребенокъ странно выросталъ, какъ вншнимъ образомъ, такъ и въ качествахъ своего ума. О, поистин, страшнымъ было быстрое развитіе ея тла, но страшными, о, страшными были взволнованныя мысли, которыя овладвали мной, когда я наблюдалъ за ея духовнымъ расцвтомъ. Могло ли это быть иначе, когда я каждый день открывалъ въ представленіяхъ ребенка зрлыя силы и способности женщины? когда слова, исполненныя опыта, исходили съ младенческихъ устъ? и когда каждый часъ я видлъ, какгь въ ея большихъ, умозрительныхъ глазахъ блистала мудрость и горли страсти, достигшія срока? Когда, говорю я, все это сдлалось очевиднымъ для моихъ устрашенныхъ чувствъ, когда я не могъ боле утаивать этого отъ собственной души, когда я не могъ отбросить отъ себя представленій, приводившихъ меня въ трепетъ, нужно-ли удявляться, что въ мой умъ прокрались страшныя и безпокойныя подозрнія, что мысли мои вновь обратились съ ужасомъ къ зачарованнымъ сказкамъ и волнующимъ помысламъ моей погребенной Морэллы? Я утаилъ отъ людского любопытства существо, которое судьба мн велла обожать, и въ строгомъ уединеніи моего жилища съ смертельной тоскою слдилъ за всмъ, что касалось возлюбленной.
И по мр того, какъ уходили годы, и я глядлъ день за днемъ на это святое, и кроткое, и исполненное краснорчія лицо, и смотрлъ на эти созрвающія формы, день за днемъ я открывалъ новыя черты сходства между ребенкомъ и матерью, между печальной и умершей. И съ каждымъ часомъ эти тни сходства все темнли, становились все полне и опредленне, все боле смущали и ужасали своимъ видомъ. Если улыбка дочери была похожа на улыбку матери, это я еще могъ выносить, но я трепеталъ, видя, что это сходство было слишкомъ полнымъ тождествомъ, я не въ силахъ былъ видть, что ея глаза были глазами Морэллы, и, кром того, они нердко смотрли въ глубину моей души съ той же странной напряженностью мысли, которой были зачарованы глаза Морэллы. И въ очертаніяхъ ея высокаго лба, и въ локонахъ ея шелковистыхъ волосъ, и въ блдныхъ пальцахъ, которые она въ нихъ прятала, и въ печальной напвности ея рчей, и боле всего,— о, боле всего, въ словахъ и въ выраженіяхъ умершей, возрожденныхъ на устахъ любимой и живущей, я видлъ много того, что наполняло меня сндающею мыслью и ужасомъ,— давало пищу для червя, который не хотль умереть.
Такъ минули два пятилтія ея жизни, и дочь моя еще оставалась безъимянной на земл. ‘Дитя мое’, и ‘любовь моя’, таковы были обычныя наименованія, внушенныя чувствомъ отеческой привязанности, а строгая уединенность ея дней устраняла вс другія отношенія. Имя Морэллы умерло вмст съ ней. Я никогда не говорилъ съ дочерью о ея матери, невозможно было говорить. И дйствительно, въ продолженіи короткаго періода своего существованія, она не получила никакихъ впечатлній отъ вншняго міра, исключая тхъ немногихъ, которыя были обусловлены тсными гралицами ея уединенности. Но, наконецъ, при моемъ нервномъ и возбужденномъ состояніи, обрядъ крещенія представился мн какъ счастливое освобожденіе отъ ужасовъ моей судьбы. И у купели я колебался, какое выбрать ей имя. И цлое множество именъ, обозначающихъ мудростъ и красоту, именъ древнихъ и новыхъ эпохъ, моей родной страны и странъ чужихъ, пришло мн на память, вмст съ многими, многими прекрасными именами, указывающими на благородство, и на счастье, и на благо. Что же подтолкнуло меня тогда возмущать память погребенной покойницы? Какой демонъ заставилъ меня пронзнести тотъ звукъ, который въ самомъ воспоминаніи всегда отгонялъ пурпурную кровь отъ висковъ къ сердцу? Какой злой духъ заговорилъ изъ потаенныхъ глубинъ моей души, когда подъ этими мрачными сводами, среди молчанія ночи, я прошепталъ святому человку это слово — Морэлла? Кто, какъ не демонъ, исказилъ черты лица моей дочери, и покрылъ ихъ красками смерти, когда, дрогнувъ при этомъ едва уловимомъ звук, она обратила свои блестящіе глаза отъ земли къ небу, и, упавъ, распростерлась на черныхъ плитахъ нашего фамильнаго склепа, отвтивъ — ‘Я здсь!’
Явственно, холодно, съ спокойной отчетдивостью, упали въ мою душу эти звуки и, словно расплавленный свинецъ, понеслись со свистомъ въ предлахъ моего мозга. Уйдутъ года — года, но память объ этой эпох останется навки! И не былъ я лишенъ цвтовъ и виноградныхъ лозъ — но цикута и кипарисъ затемняли меня своею тнью въ часы ночи и дня. И я не помнилъ ни времени, ни мста, и звзды моей судьбы поблекли на небесахъ, и потому земля потемнла, и вс земные образы проходили близь меня какъ улетающія тни, и среди нихъ я видлъ лишь одну — Морэллу. Втры, прилетая съ небеснаго свода, наполняли мой слухъ однимъ звукомъ, и рокочущія волны подернутаго рябью моря неизмнно шептали мн — Морэлла. Но она умерла, и собственными руками я снесъ ее въ могилу, и засмялся долгимъ и горестнымъ смхомъ, когда увидалъ, что не осталось ни малйшихъ слдовъ отъ первой въ томъ склеп, гд я схоронилъ вторую — Морэллу.