Монах, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1913

Повесть
Время на прочтение: 141 минут(ы)
Скачать в PDF

МОНАХЪ.

Сердце бы грезить не прочь,
Только печальна душа…
К. Фофановъ.

I.

Громыхнули буфера, зазвенли стиснутыя тормазами колеса. Поздъ уперся въ солнечную тишину маленькой степной станціи.
Кондукторъ торопливо побжалъ вдоль вагоновъ, выкрикая протяжно и въ одинъ тонъ:
— Стэнція Дубки! Поздъ стоитъ пэть мину-утъ!
Въ окнахъ и дверяхъ вагоновъ замелькали цвтные платки, эполеты, шляпы, клтчатые жилеты, скучающія лица. Пассажиры вышли на платформу, разсыпались по ней, ходятъ, покачиваясь, неувренными шагами. На маленькой степной станціи имъ ничего не нужно, кром пятиминутной тишины и покоя.
Минуту тому назадъ непрерывно грохотали вагоны, плавали и кружились далекіе горизонты, бжали поля.
Здсь же все затихло и остановилось. И станціонное зданіе, и заборы, выкрашенные въ свтло-коричневую краску, и кусты акацій, и бородатыя лица мужиковъ — во всемъ настроеніе радостной изумленности и давнишняго, можетъ быть, вкового покоя. По крайней мр, такъ казалось всмъ гуляющимъ здсь пять минутъ пассажирамъ.
Вагоны третьяго класса остановились, не доходя станціи, среди хлбнаго поля. Мужики и солдаты съ чайниками прыгали глубоко внизъ, раскрыливались полами поддевокъ, пиджаковъ и мундировъ, отъ прыжка присдали и бжали къ станціи за кипяткомъ, соперничая въ рзвости. Какъ слизни по дереву, спускались по столбикамъ подножекъ старухи.
Радостно волнуясь и, въ то же время, боязливо оглядываясь по сторонамъ, Дороей Кистановъ осторожно спустился по крутой подножк вагона, спрыгнулъ на песчаный откосъ насыпи и потащилъ съ площадки сундучекъ съ багажомъ. Сундучекъ тяжелый. Отъ усилій лицо Дороея покраснло, длинныя, плоскія щеки перекосились и шея раздулась за ушами, какъ у жабы.
Покачиваясь на длинныхъ ногахъ, Дороей перенесъ сундучекъ за уголъ станціи. Въ тни облегченно снялъ картузъ, вынулъ изъ него захватанный, синій съ блымъ горошкомъ платокъ и утерся. Боязливо вытянулъ изъ-за угла шею и оглядлъ публику.
И вдругъ разсердился на себя, вышелъ изъ тни и остановился посреди яркой залитой солнцемъ платформы.
Дескать,— вотъ онъ — я, Дороей!
Стало ему обидно. Пріхалъ въ родныя мста и прячется. А если хорошенько спросить,— почему, Дороей, прячешься?— и отвта нтъ. Такъ себ, вздоръ какой-то, одна застнчивость. Въ самомъ дл, чего ему, Дороею, бояться?!
И по привычк онъ тотчасъ же вспомнилъ синеватое, безкровное лицо архіерея, маленькіе, каріе, злые глазки…
Дороей любилъ вспоминать архіерея, привыкъ вспоминать за эти дни въ дорог. Было ему пріятно мысленно представить себ мягкое, небольшое зальце, плюшевые, зеленые стулья и диваны, пестрый коверъ на полу, камышовыя занавски, разрисованныя цвтами. На диван, за круглымъ столикомъ сидитъ архіерей, а передъ архіереемъ стоитъ онъ, Дороей.
Архіерей призвалъ Дороея на увщаніе. Какъ же! Четырнадцать лтъ Дороей жилъ на Аон, малую схиму принялъ и вдругъ говоритъ:
‘Не хочу больше!..’
Ушелъ изъ монастыря, пріхалъ въ Одессу. детъ домой, въ свою Костычевку.
А Дороей ужь и волосы усплъ остричь, въ пиджакъ одлся. Увидлъ его такого архіерей, долго глядлъ. Глядитъ и губами жуетъ. Какъ заяцъ на опушк. И что онъ губами жуетъ?
Потомъ спрашиваетъ Дороея. Голосъ гнусавый.
— Это ты, схимонахъ Паисій?
— Былъ схимонахъ Паисій, владыка, да теперь весь вышелъ. А я — Дороей Кистановъ!
— Прохвостъ ты, а не монахъ! П-шелъ вонъ!
Дороею смшно стало. И самъ не знаетъ, почему смшно. Вотъ такъ и играетъ что-то подъ сердцемъ. Подошелъ къ архіерею поближе, распахнулъ новый пиджакъ изъ чертовой кожи, выставилъ ногу въ новыхъ штанахъ. ‘На, дескать, посмотри: вотъ они, новенькіе!’
И самъ Дороей знаетъ, что озоруетъ, а удержаться не можетъ. Ужь очень вдругъ весело стало. Захлебываясь смхомъ, онъ наклонился къ лицу архіерея и шопотомъ протянулъ:
— Не лю-у-убишь? А! Не лю-убишь этого, старикъ?!
Въ карихъ глазахъ архіерея промелькнулъ испугъ. Онъ замахалъ руками и борода его затряслась. Закричалъ, а голосъ дрожитъ:
— Уходи, уходи, діаволъ!.. Иннокентій! Иннокентій!..
Должно быть, это служка былъ Иннокентій. Дороей такъ и не узналъ, кто былъ такой Иннокентій. Не дожидаясь его прихода, онъ раскланялся съ архіереемъ, даже, кажется, каблуками стукнулъ, по-военному. Военное всегда нравилось Дороею. Неумло раскланялся, ну, такъ, вдь, еще не научился…
И ужь когда Дороей изъ двери выходилъ, старикъ раздраженно закричалъ ему вслдъ:
— Пропащій ты человкъ! Все равно, Богъ тебя покараетъ. Ужь покара-аетъ!..
‘Покара-а-аетъ!’ — насмшливо подумалъ Дороей. И пошелъ, разсыпая по лстниц горохъ частаго, неудержимаго и радостнаго смха.
Воспоминаніе это промелькнуло въ сознаніи Дороея одной радостной картиной. Отъ Одессы до Дубковъ халъ онъ по желзной дорог трое сутокъ. И, лежа въ вагон на верхней лавочк, подъ самымъ потолкомъ, думалъ объ этомъ часто. Потому могъ вспоминать всю сцену сразу со всми словами, движеніями и малйшими подробностями. Напримръ, онъ хорошо помнитъ, что на ковр, около его ногъ, лежало небольшое, круглое, солнечное пятно. Должно быть, камышовыя занавски гд-нибудь порвались. А вотъ этотъ самый служка, Иннокентій, не доглядлъ, не починилъ. И что онъ длаетъ? Спитъ, поди, цлыми днями, какъ сытый котъ! Смазать бы его хорошенько, стервеца, по рож. Небось, проснулся бы тогда!..
Посл этого воспоминанія Дороею всегда становилось весело. Въ душ рождалась подхватывающая радость и бодрая въ себ увренность. Ужь если съ архіереемъ онъ могъ такъ разговаривать, значитъ, и все остальное можетъ. А впереди-то ему много предстоитъ, Дороей это смутно чувствовалъ.
Въ вагон ему неоднократно хотлось объ этомъ своемъ поступк разсказать. Кому-нибудь разсказать. Посмотрть бы, какъ взглянутъ, что скажутъ? Но незнакомыя лица были равнодушны и строги. Онъ роблъ. Утшался тмъ, что вотъ прідетъ домой, и первымъ долгомъ разскажетъ отцу, матери, братьямъ, всмъ роднымъ…
И заране радостно волновался. Какъ они удивляться начнутъ, ахать!
Дороей медленно прошелся по горячему асфальту, вытянувъ впередъ длинную шею. Точно гусь на дозор. Такъ и видно, что монахъ въ пиджак. Кожа на ше и вискахъ блая: какъ была подъ монашескими волосами, такъ и осталась, еще не успла загорть. Кисти рукъ на груди висятъ, будто Дороей кого-то благословлять собирается. Походка ощупывающая. Со стороны могло казаться, что этотъ человкъ подкрадывается: не то украсть хочетъ, не то просто напугать знакомаго человка. Подойдетъ, закроетъ холодными, потными ладонями глаза и повиснетъ на плечахъ съ тихимъ смхомъ:
Дескать,— а ну-ка, узнай, кто такой?
Раздалось два четкихъ удара въ колоколъ: второй звонокъ. Дороей вздрогнулъ. Пассажиры заторопились. На ступенькахъ вагоновъ повисли дамы съ сумками, няньки съ дтьми.
Поперекъ платформы къ вагонамъ прошелъ оберъ-кондукторъ. Отвислый животъ его подхваченъ форменнымъ ремнемъ. Онъ принимаетъ молодцеватый видъ, выкатилъ колесомъ грудь, закинулъ назадъ голову. Замтилъ Дороея, кричитъ ему:
— Ну, чего стоишь, парень? Слоновъ продаешь! Садись въ вагонъ. Слышишь, второй звонокъ!
— Ужь я, господинъ кондукторъ, не маленькій. Самъ знаю, что длаю…
Дороею бы просто отвтить: дескать, остаюсь на этой станціи. А онъ разсердился. Одну руку къ груди прижалъ, а другую вытянулъ ладонью внизъ.
— Вы свое дло знаете, я тоже свое дло знаю. Не хвались горохъ, не лучше бобовъ. Не учи…
И обрадовался, что такъ неожиданно и кстати вспомнилъ здшнюю поговорку. А на Аон онъ забылъ костычевскую рчь. Обрадовался, и раздраженіе его противъ кондуктора прошло. Онъ снялъ картузъ и поклонился.
— До свиданья, господинъ кондукторъ! Спасетъ Христосъ, довезли. А я здсь остаюсь. Счастливый путь!
Кондукторъ окинулъ его съ головы до ногъ недоумннымъ взглядомъ, усмхнулся, приложилъ къ козырьку толстые, ниточкой перетянутые въ суставахъ пальцы и пошелъ вдоль позда, поблескивая на солнц вычищенными сапогами.
На платформ осталась цвтная кучка людей. Женщины окружили господина среднихъ лтъ въ очкахъ, въ форменномъ сюртук съ зелеными кантами. Онъ снялъ картузъ и вертитъ лысой головой среди цвтныхъ шляпъ. Кого цлуетъ одинъ разъ, кого — три, мелькомъ и взасосъ, нкоторымъ жалъ, нкоторымъ цловалъ руки.
И Дороею казалось страннымъ, что при эдакой поспшности онъ, повидимому, не перепуталъ красивыхъ женщинъ, не поцловалъ вмсто родной чужую женщину, простую знакомую. Такъ бы пріятно цловать ихъ всхъ подрядъ, цловать долгими пьющими поцлуями…
И опять, на одинъ мигъ Дороей вспомнилъ картину — одно красочное пятно. Около Аона стоитъ пароходъ. На немъ детъ русскій великій князь. По этому случаю на пароходъ изъ монастыря пришло много монаховъ. Даже одинъ отшельникъ пришелъ. Двадцать пять лтъ изъ кельи никуда не выходилъ, а великаго князя провожать пришелъ.
Почему? Что ему великій князь?
Много тогда по этому случаю разговоровъ было среди монаховъ. ‘Почему отшельникъ изъ келіи своей вышелъ и на пароходъ пришелъ?’ Думали — знаменье какое будетъ. Ну, только ничего такого не случилось. Просто, побывалъ отшельникъ на пароход и опять въ келью ушелъ.
Идетъ отшельникъ съ другими монахами по палуб. Встртилась ему горничная. Въ бломъ фартук, въ синемъ платьиц, румяная, чистенькая, ну, точно голубокъ молоденькій. Посторонилась передъ монахами, съ боку встала. Фартучекъ отъ смущенья по краямъ пальчиками расправляетъ. И отшельникъ остановился. На посохъ ладони положилъ, а на ладони подбородкомъ уперся и смотритъ. Съ минуту такъ на нее глядлъ. Двушка переконфузилась, зардлась. А монахи стоятъ и смотрятъ, ждутъ, что будетъ. Отшельникъ пошевелился, вздохнулъ, даже какъ будто съ сожалніемъ вздохнулъ и показываетъ на нее пальцемъ:
— Вотъ эдакаго, говоритъ, звря я, отцы мои, ужь сорокъ лтъ не видалъ!..
И дальше пошелъ. А горничная даже заплакала отъ смущенья. Долго, говорятъ, бранилась потомъ.
— Противный, говоритъ, старичишка! Вылзъ, медвдь, изъ берлоги, да и выпялился на меня. Тфу, сатана!..
А почему — сатана? Это отшельникъ-то сатана? Ужь, врно, очень огорчилась двушка.
Дороей часто потомъ во сн ее видлъ…
Все это Дороею припомнилось въ одинъ мигъ, такъ что господинъ въ зеленыхъ кантахъ не усплъ еще со всми женщинами попрощаться. Вспыхнула въ мозгу далекая картина. Немного ихъ было памятныхъ и значительныхъ. Дороей вс помнить наизусть. Монашеская жизнь не богата событіями.
— Прощайте!
— Ну, ну, садитесь! Еще опоздаете.
— Папочка, пиши!
— Прізжайте скоре!
Дороей стоялъ съ вытянутой шеей, смотрлъ на нарядныхъ двушекъ и дамъ. Господинъ надлъ фуражку, поднялся на площадку вагона и, поблескивая на солнц очками, кланялся оттуда и улыбался, посылая рукой поцлуи.
Третій звонокъ. Оберъ-кондукторъ засвистлъ, какъ Соловей-разбойникъ, даже на носки приподнялся и съ лица покраснлъ.
Поздъ отошелъ. Закрутилась пыль за послднимъ вагономъ. Разорванные горячимъ втромъ, на желтющія поля упали изъ трубы пласты чернаго дыма и исчезли, растаяли въ воздух, точно просочились сквозь землю.
Дороею стало печально, какъ будто даже чего-то жалко.
Ну, вотъ и на родину пріхалъ. И до родной Костычевки только тридцать верстъ. Сегодня онъ будетъ дома.
Пять минутъ тому назадъ Дороей еще халъ. И только теперь, когда поздъ ушелъ, онъ ясно почувствовалъ, что пріхалъ. На сердц у него захолонуло. Стало жутко.
— Али подождать ужь, не хать сегодня въ Костычевку!.. Переночевать ба на станціи, что ли?
Дороей прошелся по горячей платформ въ нершительности. Асфальтъ нагрлся и размякъ. Сапоги слегка тонули въ смолистой масс, оставляя четкіе отпечатки слдовъ. Дороею припомнилось изъ житій: святыя ноги, оставляющія на камняхъ слды, ангелъ, пишущій перстомъ по камню, точно по воску…
Дороей уже не врилъ въ эти легенды. Но было въ нихъ что-то трогательное, нжное и родное. И онъ съ удовольствіемъ ходилъ по асфальту, задерживалъ шаги, чтобы слды выходили ясне и глубже.
— А што, парень, ты тутъ безъ толку ходишь?
Дороей смутился, остановился. Смотритъ — станціонный сторожъ. Въ форменной блуз и фуражк, а лицо — цлая деревня: рыжій, лохматый, колючій, какъ ячменный снопъ. Это — костычевскій мужикъ, Семенъ Мохначъ. Дороей сразу его узналъ. Какъ будто и обрадовался — своего односельца увидалъ, и испугался: не узналъ бы его Семенъ! Узнаетъ — удивляться станетъ. Подумаетъ — разстригли, прогнали. И не увришь никакъ.
Но Мохначъ не узналъ. Напустилъ въ рыжее лицо строгости, всталъ къ Дороею бокомъ. Залотошилъ. Вредословный мужикъ.
— Ходить тута нечего безъ дла. Ежели въ бухетъ угодно, какъ иные господа уважаютъ… Пообдать, али чаю выпить, такъ или въ бухетъ. Ну, а ежели вы къ бухетамъ не привычны — вотъ черезъ эту дверь на постоялый дворъ и дорожка будетъ. А здсь безъ дла ходить начальство не дозволяетъ. Начальство тоже за этимъ слдитъ и съ насъ спрашиваетъ. Такъ-та!
— Да я по длу, дядя Семенъ…
Мохначъ посмотрлъ недоврчиво. Удивился онъ, что этотъ нескладный человкъ назвалъ его йо имени, но виду не подалъ: не такой ужь дуракъ, чтобы удивляться! И строгости не отмнилъ.
— Какъ эта такъ — по длу? Да ты откудашній будешь самъ-атъ?
— Здшній я,— неопредленно отвтилъ Дороей.— Въ Костычевку ба мн сундучекъ свезти… Костычевскихъ нту здсь?
— Ты, къ кому-жа въ Костычевку? Къ учительниц, што-ли? Не то къ дьячку?
— Тамъ видно будетъ!— весело сказалъ Дороей.
Дороею стало весело, что не узналъ его Мохначъ. Значитъ, и другіе тоже не узнаютъ. Ходи себ, какъ въ шапк-невидимк.
На постояломъ двор ожидалъ изъ города водки для винной лавки костычевскій мужикъ, Кузьма Мякинъ. Онъ согласился привезти дороеевъ сундукъ въ Костычевку. И оба мужика, Мякинъ и Мохначъ, недоумнно смотрли въ слдъ длинноногому человку, который зашагалъ отъ нихъ по пыльной степной дорог.
— И сколько эдакаго народу нынче развелось!— говорилъ Мякину Мохначъ.— Идетъ, а куда — и самъ не знаетъ. Гляди, Кузьма, въ Костычевк сундучекъ-та старост покажь. Смотри, не бонбы ли везешь? Тфу! Перемшался нынче народъ. Мечется народъ по земл, какъ рыба въ вод. Все ищетъ чего-та, такъ и выглядываетъ. И въ одиночку! И стаями! Ахъ, ты, Господи!

II.

У Дороея еще оставались деньги. Онъ могъ бы нанять ямщика и дохать въ Костычевку скоро и удобно. Но пошелъ пшкомъ. И не изъ бережливости, а по другимъ соображеніямъ.
Возвращался онъ въ родное село и какъ будто боялся этого возвращенья. Зналъ онъ, что въ Костычевк будетъ, чувствовалъ, что это неизбжно такъ же, какъ неизбжно долженъ скатиться съ ледяной горы до самаго низа тотъ, кто ужь катится по уклону. Но все-таки ему хотлось придержаться, помедлить, подумать.
Казалось ему, что во время пути, среди родныхъ полей онъ обдумаетъ нчто такое важное и нужное, что до сихъ поръ все еще лежитъ у него гд-то въ дальнемъ углу души нетронутое и нершенное.
Когда Дороей узжалъ на Аонъ, здсь стояло только два дома: станціонное зданіе и постоялый дворъ. Да желзнодорожное полотно тянулось по степи, обозначая свое направленіе отъ неба до неба телеграфными столбами да желтыми сторожевыми домиками. Широко и пусто между небомъ и степью.
А за эти четырнадцать лтъ станція Дубки разрослась. Нсколько постоялыхъ дворовъ, лавки, подальше — сельскохозяйственная школа, громадные дома, погреба, опытное поле, огороды.
Въ куч сухого хвороста на задворкахъ Дороей выломалъ себ кленовую палку, купилъ въ лавк два фунта калача, разломилъ кусокъ пополамъ и положилъ въ карманы пиджака. Напился въ колодц воды. И не хотлъ пить, но пилъ въ дорогу, потому что жарко. Вода пахла желзомъ, была солоновата на вкусъ и нестерпимо холодная, у Дороея даже въ вискахъ заломило и по кож побжали муравьи.
Но въ степи ему скоро сдлалось опять тепло.
Дорога уходила вдаль по срому выкошенному полю лнивыми загибинами. Точно по этому полю въ первый, разъ съ незапамятныхъ временъ прохалъ пьяный человкъ, сдлалъ извилистый слдъ. А за нимъ такъ и до сихъ поръ здятъ люди по кривой дорог цлыя столтія.
По сторонамъ дороги — круглые остроконечные стога сна, точно татарскія шапки. А за ними свтлый горизонтъ полуденнаго неба.
Былъ конецъ іюня. Дождей давно не было. Дни стояли горячіе и пыльные. Дулъ сухой юговосточный втеръ. Дорога по всей длин курилась синей пылью, точно догорала и дымилась посл пожара. Жарко было и душно.
Но Дороей не замчалъ ни жары, ни духоты. Онъ широко шагалъ и, вытягивая шею, съ наслажденіемъ вдыхалъ горячій воздухъ, насыщенный хмельнымъ запахомъ свжаго сна и тонкимъ ароматомъ дозрвающихъ хлбовъ.
И еще пахло чмъ-то роднымъ и милымъ, какъ пахнетъ только въ родныхъ мстахъ. Отъ всхъ этихъ запаховъ Дороею захотлось пть псни.
Но отъ родныхъ псенъ онъ отвыкъ. Заплъ: ‘Нын силы небесныя съ нами невидимо слу-у-ужатъ’. Остановился на дорог и самъ давалъ себ тактъ длинной, вытянутой и здрагивающей ладонью. А глаза подернулись влагой умиленія.
Вспомнилъ Дороей Аонъ и свое посвященіе въ монахи. Вспомнилъ слова изъ чина посвященія:
Вопросъ: ‘Что пришелъ еси, брате, припадая святому жертвеннику и святй дружин сей?’
Отвтъ: ‘Желая житія постническаго, честный отче’.
Такъ когда-то, при посвященіи въ малую схиму, спросилъ его глухимъ баскомъ игуменъ Никаноръ. И такъ, по уставу, отвтилъ онъ, Дороей, радуясь величію обта своего.
Вопросъ: ‘Пребудеши ли въ монастыр и въ постничеств даже до послдняго издыханія твоего’?
И Дороей отвтилъ тогда готовно, вруя:
— Ей, честный отче!
‘Житія постническаго’ — повторилъ задумчиво вслухъ, какъ бы только теперь вникая въ смыслъ этихъ словъ, Дороей. Вдругъ размахнулся кленовой палкой и ударилъ ею по пыльной дорог.
Пыль обвилась вокругъ палки липкими струями, какъ вода, взметнулась темнымъ клубкомъ и покатилась облачкомъ надъ кошениной.
Закричалъ Дороей на втеръ:
— Не хочу постническаго житія! Не хочу, отцы! Обманули, василиски!
И опасливо оглянулся кругомъ. Нтъ ли близко людей, не видно ли со станціи? Не замтилъ бы кто его страннаго порыва, не услыхалъ бы безумнаго крика!
— Подумаютъ — юродивый,— сказалъ себ Дороей. Усмхнулся, снялъ картузъ и вытеръ вспотвшій отъ усилія лобъ.
— Монахъ!— сказалъ онъ со злобою и пригрозилъ себ кулакомъ.— Сволочь!.. У… у!..
Стало ему обидно и зло на себя взяло. Вотъ сейчасъ заплъ ‘Нын силы небесныя’… И даже плакалъ отъ умиленія. А хотлось-то ему веселаго. Плясовую бы запть…
Можетъ быть, онъ и плясать разучился? А вдь когда-то плясалъ въ Костычевк.
Оглянувшись снова кругомъ, Дороей долго и съ усиліемъ плясалъ на пыльной дорог. Пыль летла изъ подъ ногъ и тянулась надъ полемъ длиннымъ синимъ хвостомъ. А мглистыя дали стеклянно-прозрачной пустотой со всхъ сторонъ закрывали отъ постороннихъ взоровъ эту дикую пляску.
Длинный и нескладный, онъ прыгалъ по дорог, ходилъ метелкой, рубилъ котлеты, шелъ въ присядку. Упирался въ тощія бедра длинными руками, ходилъ птухомъ около воображаемой женщины… Наконецъ, шатаясь, пошелъ дальше, изнемогающій и потный.
И снова, задыхаясь, со злобой сказалъ самому себ:
‘Монахъ. У-у, гадина! Задушу сукина сына!..’
Вдали на дорог показались дв громадныхъ женщины. Он шли дружно, плечо въ плечо. Когда подошли поближе, Дороей увидлъ, что были это двочки, лтъ по десять. Он боязливо обошли его по кошенин, вышли на дорогу и бросились бжать.
А Дороей нарочно и съ раздраженіемъ закричалъ на нихъ:
— Держи ихъ, держи-и-и! Хо-хо-хо-о!
Разв онъ, Дороей, страшный? Чего, дуры, испугались!?
Близкое казалось далекимъ, маленькое — огромнымъ. Все струилось и отдалялось въ текучихъ волнахъ мглистаго, горячаго воздуха.
Въ другой разъ Дороей принялъ собаку за верблюда. Она бжала полемъ съ опущеннымъ внизъ хвостомъ, прыгала тяжело, всмъ тломъ, точно деревянная.
‘Должно быть, бшеная’, — подумалъ Дороей. И радостно завопилъ ей въ слдъ:
— Улю-лю-у! Фить, Бобка! Фить, азы! Негорюйка! Улю-лю-у!
Онъ старался представить своихъ родныхъ: отца, мать, братьевъ, сестру. Старался заране угадать, какъ его встртятъ и какъ къ нему отнесутся въ Костычевк?
Выходило по разному. Одинъ разъ казалось — все-будетъ хорошо. Другой разъ думалъ — худо.
Изрдка Дороей посылалъ роднымъ съ Аона письма. Два раза за четырнадцать лтъ онъ встрчалъ въ монастыр костычевскихъ богомольцевъ. Одинъ разъ тамъ былъ горбатый едоръ, другой — Семенъ Жмакинъ. Оба кланялись Дороею отъ родныхъ, разсказывали по Костычевку. Конечно, и про него въ Костычевк разсказали.
А тутъ — на, вотъ: былъ монахъ Паисій, а теперь снова явился Дороей Кистановъ. Много будетъ въ сел разговоровъ!..

III.

Почему Дороей изъ монаховъ ушелъ? Еслибы его спросили, онъ не могъ бы хорошо объяснить этого не только другимъ, даже самому себ. Человкъ онъ робкій, запуганный, покорный. Монашеское смиреніе его не особенно тяготило. И жить въ монахахъ было не худо. Сытно и безъ за ботъ. Хоть бы и опять въ монахи,—ничего. А все-таки онъ ушелъ и ушелъ потому, что не могъ больше жить.
Съ чего это началось?
Шелъ съ ведромъ по монастырскому корридору и задлъ нечаянно старца. А старецъ размахнулся и ударилъ Дороея по спин клюкой. Такъ ему тогда обидно стало, что на глаза слезы навернулись. А роптать нельзя. Скажутъ — не смиряешься. И старецъ-то потомъ объяснялъ, что ударилъ не со злости, а испытать Дороеево смиреніе захотлъ: претерпитъ ли?
Но Дороей хорошо зналъ, что онъ — со злобы. Непріятный старичишка.
Однако не только одно это. Было что-то такое, чего и словами разсказать нельзя. Неуловимое, ничтожное, а жить не давало. Съ чего началось? Даже припомнить трудно.
Гулкій каменный храмъ. Стройный церковный напвъ переливается подъ сводами:
Ны-нн си-илы небесныя съ на-ами…
А у Дороея въ ум въ тотъ же самый голосъ вдругъ зазвучитъ другая псня, даже какъ бы и не другая, а продолженіе первой:
Подуй, подуй, бурь погодушка,
Съ высокіихъ горъ…
А потомъ еще веселе и забористе:
Ахъ, вы, Сашки-канашки мои-да,
Размняйте бумажки мои…
И откуда эти ‘Сашки-канашки’? Никогда Дороей и не пвалъ такой псни. Разв что отъ другихъ слышалъ.
Совтовался съ монахами, старцами. Даже къ игумену ходилъ. Говорили ему:
‘Это бсъ тебя смущаетъ. Молись’!
А Дороей-то ужь знаетъ, что это не бсъ. Когда про другихъ монаховъ слышалъ или въ житіяхъ читалъ, что бсы искушаютъ — врилъ. А теперь сразу и окончательно ршилъ, что бса тутъ нтъ, а есть только онъ одинъ, Дороей. И ‘Сашки-канашки’ это въ немъ самомъ, а не отъ бса.
Ну, вотъ и ушелъ!..
Такъ неужели только потому, что старецъ клюкой ударилъ и въ ум ‘Сашки-канашки’ появились?
Дороей всталъ на дорог и оглянулся по свтлому горизонту.
— Было ли оно, это монашество? Можетъ быть — сонъ? Бываютъ такіе ясные и длительные сны,— цлый вкъ во сн проживешь.
Новый пиджакъ, сапоги, желзная дорога, станція Дубки… Нтъ, все это было, дйствительно было съ нимъ, Дороеемъ. Вздохнулъ и пошелъ дальше.
Посл трехдневной тряски въ вагон ходьба доставляла Дороею удовольствіе. Тло было легкимъ, летучимъ, и точно сами собой, независимо отъ туловища, двигались, мельтешили передъ глазами ноги. Разъ-два, разъ-два, по-военному. Дороей даже палку на плечо положилъ, воображая, что это — ружье. А онъ — солдатъ, со службы домой возвращается. Кажется, ружья-то не даютъ домой солдатамъ! Ну, да все равно… Дома ждетъ его красивая баба, солдатка,— его жена. Чай, ребенка нагуляла безъ него, подлая!?
Но женатъ Дороей не былъ и ревности не почувствовалъ отъ воображаемой измны. Хотлъ обдумать — что же онъ станетъ длать въ Костычевк, какъ жить?
Двигались однообразно ноги и усыпляли мысль. Донимали воспоминанія.
Вспоминалъ Дороей дтство. Ярче всего въ его памяти рисовалась картина самаго ранняго дтства, врод соннаго виднія. Случай этотъ онъ совсмъ забылъ и теперь вспомнилъ черезъ тридцать лтъ впервые…
Кто знаетъ, какая существуетъ связь между событіями нашей жизни и знакомыми линіями далекаго горизонта, одинокимъ деревомъ въ открытомъ пол, откосомъ знакомой балки?.. Иное нигд и ни въ какой связи не вспомнится на чужой сторон. И только въ родныхъ мстахъ воспоминаніе вдругъ озаритъ душу, обрадуетъ, какъ драгоцнная находка, утерянная, казалось, безвозвратно.
Вспомнился Дороею зимній вечеръ. Братъ Никита, старшая сестра Офимья и онъ, Дороей, маленькій шестилтній мальчикъ,— вс трое сидятъ съ матерью, грются на печк. Мерзлое печное оконце горитъ въ отблескахъ морознаго заката. На полу подъ скамейки уже набился холодный и тяжелый мракъ. А по изб протянулись срыя паутины вечерняго сумрака. Затихаетъ село. Звонитъ колоколъ, напоминая о вчномъ и загробномъ.
Дороею жутко. Въ его маленькой испуганной душ одиночество и предсмертная тоска. Онъ мучается, плачетъ и жмется къ матери. Мать утшаетъ.
— Молчи, Дорошенька, не плачь, милый. Ну, не плачь. Что ты, Христосъ съ тобой? Скажи, что ты.
Дороею кажется, что ему не выплакать никогда своего большого горя. Онъ мечется, бьется головой о горячую печку и, захлебываясь слезами, говоритъ:
— Не хочу одинъ умирать. Хочу съ тобой… Одному страшно… Ой, мама, страшно!
Сказалъ не то. Надо было сказать что-то другое, да не уметъ. Реветъ дикимъ голосомъ. И самъ слышитъ, что реветъ не путемъ, а ничего не можетъ съ собой подлать. Сестренка Офимья побольше Дороея, но отъ рева брата и ей стало страшно. Она всхлипываетъ:
— Дорошка, не реви!..
Мать не то смется, не то плачетъ надъ горемъ ребенка, прижимаетъ его къ груди.
— Молиться надо, Доронюшка. Молись! Все отъ Бога…
— Мама, я въ монахи пойду! Я замолю, мама…
Братъ и сестра смялись надъ Дороеемъ. Имъ стало весело.
— Вотъ дакъ монахъ?
Оба наперебой выдумываютъ смшное.
— Ты ночь-та не спи! На колняхъ молись!
— Молока-та не хлебай!
— Чаю не пей!..
А въ двадцать лтъ Дороей сдлался монахомъ. Похалъ-то онъ только на богомолье, да совсмъ на Аон и остался…
Такъ вотъ, значитъ, съ какихъ лтъ онъ — монахъ! Можетъ быть, онъ такъ ужь и родился монахомъ?
Пораженный нахлынувшимъ на душу новымъ чувствомъ, Дороей всталъ на дорог, снялъ картузъ и бросилъ его на земь вмст съ палкой. Сложилъ на груди молитвенно руки, вскинулъ къ небу длинное лицо съ острой, сошникомъ, бородкой и сквозь слезы зашепталъ:
— Господи! Врую я въ Тебя, или нтъ? Скажи, Господи! Знаменье пошли, чудо соверши… Ну, хоть на ушко шепни только одно словечко: ‘Вруешь, молъ, Дороей, не скорби!’ Ахъ, Господи!..
Синій сверкающій куполъ далекаго неба сквозь кристаллы внезапныхъ слезъ ломался въ глазахъ Дороея. Горячій втеръ звенлъ въ ушахъ и томилъ пьяными ароматами выгорающихъ полей.
Дороей поднялъ палку, надлъ картузъ и пошелъ дальше, сокрушенно мотая головой. А самъ думалъ:
‘Еслибы кто-нибудь растолковалъ мн: и что я такое есть за человкъ?!.
— Дорошка, кто ты такой?— спрашивалъ онъ самъ себя грубымъ, чужимъ голосомъ.
— Монахъ, дяденька,— отвчалъ голосомъ тоже чужимъ, но уже другимъ, тоненькимъ, пискливымъ и запуганнымъ.
— Мона-ахъ! Хмъ, ты, падаль!.. Ну, а что ты можешь?
— Не знаю, дяденька.
— Украсть можешь?
— Не знаю, дяденька.
— Врешь, воришка. Можешь! Только много не сумешь, а по малости всегда украдешь. Гу-у-у, ты, морда! А изнасиловать хочешь? Вотъ этихъ двухъ двочекъ, кои тебя испугались? Хочешь?
— Нту, дяденька.
— Хочешь, гадина, да только смлости не хватаетъ. А убить можешь?
— Что ты, дяденька, рази можно!..
— Замолчи, мокрица! Знаю, что не може шь. Не пищи гадина!..
И уже своимъ голосомъ вздохнулъ:
— О-ох-хо-хо!

IV.

Верстахъ въ пяти отъ Костычевки, въ долу запалъ небольшой лсокъ, Липовый Вражекъ. Въ верхнемъ конц Липова Вражка есть неглубокій родникъ — колодезь. До Костычевки рукой подать, даже мельницы виднются. Но Дороей проголодался и усталъ. Вечерло. Свернулъ онъ въ лсъ опустился въ оврагъ и по старой памяти нашелъ знакомый родникъ.
Обомшлый, продолговатый и широкій, какъ двуспальная кровать, срубъ почти до краевъ налитъ прозрачной водой. Видно дно. Оно уходитъ въ глубину песчаной воронкой. А на дн воронки, въ самомъ глазу родника, пересыпается крупный, чистый песокъ.
Изъ-подъ сруба черезъ дорогу въ оврагъ течетъ ручеекъ обозначая свой путь мшистыми кочками и кустами острой осоки.
Дороея охватило старое, мужицкое чувство радостнаго удивленія, даже религіознаго почитанія живой, родниковой воды. И онъ съ умиленіемъ затянулъ:
‘Господь возгремлъ надъ водами мно-о-огими’…
Свернулъ ковшикомъ большой лопухъ и напился холодной, пахнущей лсными травами воды. Потомъ слъ недалеко отъ колодца подъ березой и лъ купленный въ Дубкахъ калачъ.
Отъ волненья въ ожиданіи предстоящей встрчи аппетита у Дороея не было. Ноги ныли, спина болла. Давно такъ далеко не ходилъ, разучился. Пожевалъ калача и съ наслажденіемъ вытянулся по мягкой настилк изъ сгнившихъ листьевъ. Настилка осла, точно перина, дохнула запахомъ прлой, жирной земли.
Въ истом тревожнаго забытья Дороею казалось, что детъ онъ по морю на пароход. Легонько качаетъ. Чуть-чуть замираетъ сердце. А море ласково перекатываетъ синія волны. Вдругъ качнуло сильно.
Ахъ!..
Дороей очнулся. Отъ лсныхъ ароматовъ во рту чувствовалась пріятная горечь. Голова слегка кружилась, какъ отъ винограднаго вина. Вечерняя тишина лса охватывала его со всхъ сторонъ, какъ бы даже въ самый мозгъ проникала и нагоняла сонъ.
Тянутся длинной вереницей черные монахи. Идутъ другъ за другомъ, смотрятъ себ подъ ноги. Тянутся безъ конца. На Дороея не глядятъ, но — онъ чувствуетъ — видятъ его. И есть въ этомъ что-то безпокоящее и враждебное. Онъ чувствуетъ это враждебное въ ихъ покатыхъ плечахъ, въ текучихъ складкахъ рясъ, въ напряженно прижатыхъ къ бокамъ локтяхъ.
Идутъ и не смотрятъ, но видятъ. Молчатъ, но думаютъ о немъ. Дороею трудно выносить это молчаніе. Онъ схватилъ одного монаха за локоть. Локоть неподатливо-враждебный, негибкій, какъ у мертваго.
— Скажи, отецъ, ну, скажи!.. Что молчишь?!..
Молчитъ.
— Ну, хоть взгляни! Взгляни, мертвецъ! Взгляни сволочь, ну!
Монахъ перевелъ на Дороея каріе, злые глазки и жуетъ безкровными, мертвыми губами.
— Ты не монахъ, а прохвостъ!— П-шелъ вонъ!..
— Ахъ!..
Дороей опять очнулся. И снова тишина лса ласково распахнула въ его душ жуткую тревогу кошмарныхъ сновъ. Косые солнечные лучи пронзили листву и увязли въ ней разной длины стрлами. Чуть-чуть шелестли на верхушкахъ деревьевъ листья.
А внизу уже настала безвтренная тишина. И холодющими парными потоками текло по земл лсное ароматное вино.
Звонко тарахтитъ въ лсу телга. Кто-то детъ съ пустой бочкой. Гулко фыркаетъ лошадь. Ласково и безъ всякой надобности, а такъ, для разговора, понукаетъ ее невидимый хозяинъ. Въ лсу мужики всегда ласкове съ животными.
— Но-о, ты, богова! Фырчи, дурочка! зжай!..
Вотъ въ зеленой арк втвей показалась каряя голова лошади съ блымъ пятномъ на лбу, дуга, въ телгъ — мужикъ, стоитъ впереди, прислонясь спиной къ бочк. Подъхалъ къ колодцу, сбросилъ на землю возжи и самъ слзъ.
— Вотъ мы съ тобой, Карюха, и водички нальемъ. Вода харрошая. Такъ-та, Карюха!
Дороей приподнялся на локт и кашлянулъ. Мужикъ быстро обернулся и нсколько минутъ смотрлъ на странную фигуру Дороея. Глаза у мужика закруглились, а нечесанная борода ощетинилась.
— Откуда ты, лшакъ?
Дороей узналъ мужика. Это Галкинъ Павелъ изъ сосдней Губановки. По ту сторону Липова Вражка губановское поле. Должно быть, Павелъ неподалеку убираетъ съ семьей сно.
— Съ Дубковъ я иду…
— Съ Дубко-о-омъ, — передразнилъ Дороея Павелъ.— Чортъ васъ носитъ тутъ эдакихъ…
Въ голос Павла все еще слышался испугъ. Онъ сердится, что незнакомый человкъ этотъ испугъ видлъ.
— Да ты по какимъ дламъ ходишь-та? али по торговымъ?
Въ голос Павла ясная насмшка. Дороей отвтилъ неопредленно:
— Врод того…
— День торгуешь, ночь воруешь, а какъ зима, такъ и въ тюрьму. Эдакъ что-ли?
Мужикъ усмхнулся и оправился. Тло его, одеревенвшее отъ неожиданности въ напряженной поз, стало по прежнему гибкимъ и упруго ловкимъ. Онъ вынулъ изъ бочки ведро и легко началъ черпать имъ изъ колодца и наливать въ. бочку воду. Казалось, что ведро съ водой легкое и вскидывать его на бочку совсмъ не трудно. Когда Павелъ нагибался, было видно, что бордовая рубаха на его спин поблла отъ потовой соли, затвердла лубкомъ. Вода, лилась въ бочку со звономъ, и съ каждымъ ведромъ звуки повышались, точно кто-то плъ въ бочк гамму.
Изрдка мужикъ взглядывалъ на Дороея быстрымъ, косымъ взглядомъ, глубже опускалъ въ колодезь ведро и съ шумомъ выдергивалъ его за перевесло, звонко кололъ прозрачный, хрусталь воды. Дороею была непріятна злоба Павла. Ему хотлось заговорить съ нимъ, расположить къ себ. Не выбирая разговора, онъ спросилъ Павла о самомъ близкомъ и родномъ:
— Запоздалъ ты съ покосомъ-та. Видать, — съ сномъ кончаешь?
Но Павелъ отвтилъ коротко и по прежнему насмшливо-враждебно:
— Ха! Чай не шатуны какіе! Свое дло знаемъ.
Дороею сдлалось тоскливо. Онъ смутно почувствовалъ, что въ деревню безъ него пришло что-то новое. Отъ этого и семья, и Костычевка заране внушали тревогу, пугали!
Павелъ наливалъ воду. Закрывъ глаза, лошадь дремала и лниво отмахивалась жидкимъ хвостомъ отъ комаровъ, мухъ и слпней.
Вверху надъ деревьями еще свтло, а внизу уже сгущается сумракъ. Онъ выползаетъ изъ-подъ сгнившихъ листьевъ, изъ кустовъ папоротника и лопушника и зеленосрыми мотками виснетъ на сучьяхъ деревьевъ, ткетъ вокругъ стволовъ ночныя одежды. Замолкаютъ птицы. Только, гд-то въ верхушкахъ чирикаетъ пночка, какъ бы удивляясь, что вс замолкли и лишь она одна не спитъ.
Павелъ налилъ бочку, опустилъ въ нее ведро, но узжать, повидимому, не собирался. Утомленному тяжелой дневной работой мужику было непріятно нароставшее въ сердц раздраженіе къ долговязому парню. Онъ ощущалъ его въ груди, какъ ненужную тяжесть, которая неожиданно закатилась туда камнемъ, и онъ не знаетъ, какъ этотъ камень выбросить. Въ недоумніи обошелъ кругомъ лошади сердито толкнулъ ее въ бокъ колнкой.
— Ну, ты, проснись!..
Потомъ, заложивъ на поясницу мускулистыя руки, подошелъ къ Дороею. Дороей сидлъ на земл и, обнявъ руками колни, задумчиво смотрлъ на Павла. Павелъ мужикъ здоровый, работящій, хозяйственный. Дороей зналъ его съ дтства. За четырнадпать лтъ онъ измнился мало, только какъ будто пониже ростомъ сталъ, да лицо гуще заросло волосами.
— Вдь вотъ сколько васъ, эдакихъ бродягъ въ нашихъ краяхъ развелось — страсть! Шляетесь вы, да народъ смущаете. ‘Мы-ста, говорятъ, пострадали за народъ! По волчьему пачпорту ходимъ!.. И Бога, говорятъ, нтъ, и царя-ста не надо. Да чего-же вамъ, сукины дти, надо? А!? Ну, скажи ты мн, лшакъ долговязый?!..
Павелъ самъ раздувалъ въ себ злобу. Дороей опасливо приподнялся съ земли и взялъ въ руки свою палку.
— Вотъ, если задушить мн тебя сейчасъ, такъ, думаю, что никакого отвту на мн не будетъ!.. Ни Богъ, ни царь не спросятъ…
Павелъ стоялъ съ закинутыми на спину руками. Ноги его, обутыя въ лапти и перевитыя веревочками, слегка утонули въ трав и листьяхъ, были тонки, сухи и походили на ноги хищной птицы. А широкоплечее тло на этихъ тонкихъ ногахъ казалось особенно упругимъ и сильнымъ. Плотныя баки длали лицо его круглымъ и хищнымъ, какъ у рыси. Когда онъ молчалъ, то баки непріятно шевелились.
Тишина лса казалась Дороею зловщей, стала томить. Тло его затосковало отъ страха и облилось холоднымъ потомъ.
Дороей молча повернулся къ Павлу спиной и медленно зашагалъ по дорожк къ выходу изъ лса, въ гору. Пошелъ нарочно медленно, чтобы показать, что онъ Павла не боится. И монашеское смиреніе было въ этомъ. Но сердце его замирало, дыханіе спиралось въ горл, а во рту отъ страха стало холодно, точно посл мяты.
Дороей шелъ и видлъ все за своей спиной: и Павла, провожающаго его враждебнымъ, торжествующимъ взглядомъ, и лошадь, и телгу съ бочкой, и вс деревья надъ колодцемъ до послдняго листочка. Дороей и не зналъ, что иногда такъ ярко можно видть за своей спиной.
Но съ каждымъ шагомъ — онъ это чувствовалъ — сила переходила на его, Дороееву сторону. Павлу это уже стало непріятно. Онъ началъ браниться.
— Волчокъ проклятый! Попадешься ты мн въ другой разъ, такъ ужь смотри. Ужь я тебя, стервеца, живымъ не выпущу. Ужь я надъ тобой, бродягой, потшусь!
Отойдя шаговъ двадцать, Дороей успокоился и осмллъ. Обернулся и хотлъ сказать Павлу что-то укоризненное. Но тотъ уже вывелъ лошадь на дорогу и осторожно сводилъ ее подъ гору. На заворот и Павелъ оглянулся, угрожающе вскинулъ на Дороея рысье лицо и скрылся за втвями калинника.
Долго слышно было, какъ немазаныя колеса звонко, крылато скрипли отъ тяжести, точно въ глубин лса перекликались потревоженные гуси.
Солнце только что закатилось, и въ пол было еще свтло. Посл пережитаго остраго волненья Дороей во всемъ тл чувствовалъ усталое спокойствіе. Онъ пошелъ медленно, наклоняясь впередъ, опирался на палку. Издали можно было подумать, что идетъ старикъ.
Межъ высокими хлбами уютной аллеей протянулась дорога. Передъ Дороеемъ бжалъ длинноногій тушканъ. Появился онъ внезапно и прыгалъ легко и безшумно, точно мимолетная тнь. Останавливался на дорог, садился на заднія ноги, а передними короткими лапками что-то длалъ около подвижной мордочки.
— Точно наговоры наговариваетъ,— подумалъ Дороей и бросилъ въ него палкой.
Дорога вспухла пыльнымъ облакомъ. Тушканъ исчезъ. И ужь въ слдующую минуту Дороея взяло сомнніе: былъ тушканъ, или это померещилось ему отъ усталости.
Но спокоенъ Дороей былъ недолго. Видны костычевскія гумна. Скоро родной домъ. И онъ опять заволновался волненіями радости и страха.
Да и въ недавней встрч съ Галкинымъ Павломъ было что-то предостерегающее. Теперь вотъ Дороей даже не понималъ, какъ могъ онъ хоть на одинъ мигъ поврить, что Павелъ его убьетъ. А между тмъ онъ поврилъ и испугался. Испугался смертнымъ страхомъ. Это особый страхъ, и Дороей его испыталъ, когда около Аона тонулъ въ мор, Этотъ страхъ холодитъ все тло, и оно какъ бы замираетъ, готовится къ смерти.
— И ты ушелъ, ничего ему не сказалъ?! Это съ палкой-та въ рук? У-у, дохлый аонецъ!— говорилъ онъ самъ себ, крутя передъ глазами кулакомъ.

V.

Дороей вошелъ въ Костычевку вмст съ послднимъ стадомъ, овечьимъ. И его охватили знакомыя чувства озабоченной вечерней деревенской суматохи. Стало ему радостно и грустно вмст: давно не видалъ.
Въ облак пахучей пыли по улиц медленно двигалось овечье озеро, растекалось по сторонамъ, вливалось шерстяными потоками въ открытыя ворота. Улица гомонила. Подъ ногами блеющихъ матерей съ нервно дрожащими хвостами путатались кривоногіе ягнята. У воротъ съ подоткнутыми подолами, съ озабоченнымъ видомъ стояли хозяйки, кричали ласково-нетерпливыми голосами:
— Барашиньки, барашиньки! Барь, барь, барь!
Лзли въ гущу стада и тащили за шерсть зазвавшихся овецъ.
Впереди стада пистолетными выстрлами раздавались удары кнута. Тамъ, окутанный пылью, шелъ невидимый пастухъ, шиплъ, чмокалъ и урчалъ, какъ токующій тетеревъ.
— Тр-р-рь. Аш-ш-шь! Хопъ-тря!
Позади стада съ разноголосымъ скрипомъ запирались ворота, и овечій гомонъ становился глуше, растекался по задворкамъ и хлвамъ.
Это былъ радостный и тревожный часъ деревенской жизни, когда изъ полей и лсовъ со всхъ сторонъ въ село вливаются нетерпливыя, возбужденныя и усталыя стада, приходятъ съ озера, съ рки гуси и утки. Приносятъ съ собой запахъ поля, лса, воды и крпкаго пота. Дыханье ихъ пахнетъ молокомъ и лсными травами.
И все это коровье, овечье, свиное, лошадиное, гусиное еще долго пыхтитъ, реветъ, жуетъ, сопитъ, трется, гогочетъ по хлвамъ, по угламъ дворовъ, подъ снями, на задворкахъ, постепенно утихаетъ, засыпаетъ.
Но и ночью бредитъ полями, ркой и зеленымъ лсомъ. Наливается новымъ молокомъ, жиромъ, одвается новымъ перомъ, пухомъ и шерстью.
Днемъ и ночью бродитъ могучее творило, на яву и во сн вздымается и киснетъ тсто новыхъ силъ и новой жизни.
Дороей прошелъ по улиц почти никмъ не замченный. Было пыльно и сумеречно. Мужики — на дворахъ и гумнахъ, а бабы закружились съ безтолковой скотиной. Собаки тоже ошалли отъ суетни, пыли и множества смшанныхъ запаховъ, гд тутъ отличить своего отъ чужого,— ни одна и не тявкнула. Только дв двочки перебжали съ палочками поперекъ улицы и на бгу окинули Дороея изумленными взглядами.
— Глянь-ка, Васенка! Странній. Должно — волчокъ.
Васенка дловито поглядла на Дороея и громко закричала, продолжая его разсматривать:
— Тпрусень, тпрусень! Пестра-авушка, Пестра-авушка!
Заботливый голосокъ ея протянулся надъ селомъ ищущій, хлопотливый и звонкій. Въ отвтъ ей за дворами откликнулась бгущая корова. Это слышно по голосу, что она бжитъ. Откликнулась обрадованнымъ, нетерпливымъ мычаньемъ. Двочка прислушалась и запрыгала на одной ног.— Айда, Дуняшка! Вонъ Пестравка реветъ. Кажный день заблудится, шалая. Пестра-авушка, Пестра-авушка! ‘
Торопливо вывертывая босыми, жилистыми пятками, двочки пошли, почти побжали дальше. Но Дороею все еще слышались разсудительные и нжные голоса десятилтнихъ бабъ:,
— А у тетки Акулины вчарась двухъ курей украли.
— Говорятъ,— вотъ такіе жа волчки!
— Пестра-авушка! У-у, дурища эдакая!..
Посл Константинополя, Одессы и аонскихъ монастырей родная Костычевка показалась Дороею убогой. Даже какъ-будто стала меньше, вросла за четырнадцать лтъ въ землю. А своя изба такъ и совсмъ постарлаи и окривилась.
Около калитки Дороей пріостановился. Сердце его тяжело переворачивалось въ груди. Онъ на минуту прислушался и малодушно подумалъ:
— Разв назадъ уйти?!
Не серьезно подумалъ. Онъ зналъ, что по уйдетъ, что идти ему некуда, что онъ даже не захочетъ уйти. Но появилась такая невозможная мысль сама собой, какъ и часто появляются мысли нелпыя и ненужныя.
Появилась мысль и повела за собой еще одно мимолетное воспоминаніе изъ житій святыхъ. Сынъ возвратился къ своимъ богатымъ родителямъ и никто его не узналъ. И такъ жилъ онъ около нихъ до смерти въ грязи, униженіи, въ рубищ. А родители тосковали по немъ и ждали его, своего сына, многіе годы. И только посл его смерти по родимому пятну на тл они узнали, кто такъ долго жилъ около нихъ униженный и безвстный…
Это — житіе св. Алекся, человка Божія. И на Аон Дороей не разъ примнялъ это житіе къ себ, мечталъ такъ же пойти и жить у своихъ родителей безвстнымъ до смерти… И плакалъ умиленными слезами надъ своей трогательной долей.
Припомнилъ онъ это въ одинъ короткій моментъ со всми пережитыми чувствами. Но теперь разсердился. И вслухъ самъ себ сказалъ:
— Опять? Опять ты за старое?!
Чтобы сдлать себ больно, онъ ударился лбомъ, какъ баранъ, въ калитку и прошепталъ:
— Вотъ теб, слюнявый монахъ!
Калитка распахнулась.
Подъ навсами сараевъ было темно. Но некрытый четыреугольникъ двора освщенъ свтлымъ небомъ. Около крыльца теленокъ пилъ изъ ушата помои. Онъ толкался въ ушатъ мордой, пускалъ носомъ пузыри, вертлъ отъ удовольствія хвостомъ, и все его тло изображало стремительность…
Съ зминымъ шипньемъ изъ-подъ сарая къ ногамъ Дороея подкатился гусакъ. Пошиплъ и, оправляя на спин крылья, грозно оглядываясь, съ достоинствомъ уползъ опять подъ сарай. Тамъ, подъ крыльями гусыни нжно люлюкали сонные гусенята.
На крылечк съ подвязаннымъ на спин подоломъ рубашки ползалъ, теръ кулачкомъ глаза и безнадежно, плакалъ ребенокъ. Вроятно, онъ уже давно забылъ первоначальное огорченіе и теперь плакалъ по привычк. Дороей подслъ къ нему и, чтобы забавить, раскинулъ веромъ пальцы. Ребенокъ, заинтересовался, умолкъ, схватилъ большой Дороеевъ палецъ и сталъ жадно сосать.
Въ темнот сараевъ и по хлвамъ слышались вздохи коровъ и свиней. Чихали и кашляли овцы. Ходили люди. Сквозь плетни и подъ застрхами виднлись свтлыя пятна закатнаго неба. Изрдка проплывала лохматая голова, закрывала поочередно свтлыя пятна и таинственно исчезала во мрак дальняго угла. Пахло свженакошенной травой, навозомъ. Слышались людскіе голоса. Скрипли двери, звонко стукнула ручка перевесла о ведро.
Звуки разрзйли тишину засыпающаго двора. На мгновеніе становилось какъ бы свтле, но тихій сумракъ заливалъ углы, стекалъ безшумными потоками съ соломенныхъ навсовъ на некрытый дворъ, забивался въ пазы межъ бревенъ, куталъ срыми пологами калитку, ворота. И затихающая ночь разстилалась надъ, домомъ, селомъ, надъ полями соннымъ, сумеречнымъ покоемъ.
Ребенокъ понялъ ошибку,— въ пальц молока не оказалось, укусилъ Дороея атласистыми деснами и опять заплакалъ. Пока Дороей соображалъ, чмъ бы еще. забавить ребенка, возл него послышались осторожные шаги.
— Господи, Исусь Христе! Кто здсь?
— Мама! Это я, Дороей…
Старушка страдальчески-радостно охнула.
Такую радость и вмст съ тмъ такую глубину пережитаго горя могутъ вложить въ первыя слова, въ одно первое восклицаніе только матери при встрч своихъ давно невиданныхъ дтей. Охнетъ тихо такъ, точно кто подкрался къ ней, неожиданно просунулъ руку подъ самыя ребра и схватилъ за сердце:
— Охъ, Господи!..
Она нагнулась, поставила: на землю ведро съ молокомъ,— какъ бы не расплескать! Руки ея безпокойно забгали около тла, точно она что искала вокругъ себя, разглядывала изъ-подъ карниза платка долговязаго и по виду совсмъ чужого человка. Но сердцемъ уже почуяла, что это — свой, сынъ.
— Доронюшка! Правда-ли? Ты-ли?
Дороей нагнулся и цловалъ мать въ сморщенное лицо. За минуту передъ этимъ онъ и не предполагалъ, чтовъ сердц его найдется такъ много нжности. Онъ обнялъ старушку и держалъ въ рукахъ вздрагивающее отъ тихихъ слезъ тло.
— Ну, мама, не плачь. Теперь вмст будемъ жить…
— Какъ же ты, Дороня… Пріхалъ, что-ли?
— Пришелъ изъ Дубковъ…
Онъ почувствовалъ, что мать хотла его спросить о томъ, есть ли что-нибудь съ нимъ. Неужели весь тутъ? Да постснилась. Дороей объяснилъ:
— А сундучекъ мой Мякинъ привезетъ.
Мать провела ласковой ладонью по плечу сына и внизъ по рук. Склонивъ голову на бокъ, разглядывала его всклень налитыми слезой глазами. И опять Дороей почувствовалъ черезъ руку молчаливый и нжный вопросъ. Понялъ безъ словъ и тихо отвтилъ:
— Ушелъ я изъ монаховъ, мама… Потомъ я. все теб разскажу. Понимаешь, это трудно однимъ словомъ… А вкратц сказать — не понравилось. Не нужно мн это… Хочу на старую жизнь повернуть. Такъ, совсмъ по старому, какъ бы этого и не было совсмъ.
И съ нжной чуткостью мать ласково отстранила этотъ разговоръ.
— Ну, ну. Усталъ, поди?..
Подняла съ земли полное молокомъ ведро, захлопотала.
— Иди въ избу-та. Ахъ, Господи! Отецъ скоро съ гумна придетъ. Они съ Филькой токъ катаютъ. А Микита дома, Мики-и-ита! Подъ-ка сюда!.. Микитъ!
Неожиданно вокругъ Дороея появилось много народу. Точно вс стояли здсь, рядомъ, да только скрывались въ сумрачныхъ углахъ двора. Пришелъ изъ-подъ сарая съ лохматой головой братъ Никита. Дв невстки, одна съ ребенкомъ на рукахъ, съ тмъ самымъ, который сосалъ Дороею палецъ. Общее волненіе заинтересовало младенца. Онъ не плакалъ, смотрлъ круглыми глазами и радостно вскидывалъ руками. Изумленно перебгая съ одного мста на другое, тснилась къ Дороею двочка лтъ семи. Стоялъ съ мочальнымъ кнутомъ въ рук четырехлтній мальчикъ. Рубаха у него спереди была разорвана, виднлся круглый грязный, загорлый животъ. Всмъ видомъ своимъ онъ выражалъ спокойствіе и независимость.
Ахали, удивлялись. Протягивали корявыя ладони, неумло цловались, вытягивая по-дтски губы.
— А я таки подумала утромъ, что намъ удивленье будетъ. Во сн двочекъ видала, и быдто платки блые… Удивленье и новости. Вотъ и удивились. Привелъ Господь…
Это говоритъ старшая невстка, Ульяна. Она уложила ребенка на локоть и выкатила ему изъ подъ кофточки блую, налитую молокомъ грудь. Дороея смущало блое пятно женской груди. Ребенокъ поймалъ сосокъ мягкимъ ищущимъ ртомъ, чтобы прочне укрпить свое положеніе, ухватился за грудь рукой и свернулся около нея напряженнымъ жаднымъ комочкомъ.
— Проголодался, пострленышъ. Ишь, какъ сосетъ! Такъ и тянетъ. У-у-у!
Никита осторожно пощекоталъ ребенку по ше большимъ и толстымъ, какъ копыто, чернымъ ногтемъ. Онъ неуклюже топтался на мст, точно опоенная лошадь. Зачмъ-то прикрикнулъ шопотомъ на двочку:
— Чего тутъ подъ ногами трешься, Васенка!?
Хихикалъ. Еще не зналъ, какъ отнестись къ брату. И почему-то вс мало-по-малу съ полголоса перешли на шопотъ. Точно Дороей принесъ съ собой такое, въ чемъ надо еще разобраться, что нужно разсмотрть раньше, чмъ узнаютъ сосди.
Дороей и самъ цлый день скрывался, не выдавалъ себя. Мало ли что подумаютъ! Лучше, если все выяснится постепенно. Однако шопотъ родныхъ былъ ему непріятенъ. Этотъ шопотъ утверждалъ то, чего самъ Дороей смутно боялся, но чему не было имени. Потому Дороей нарочно заговорилъ громко: пусть услышатъ сосди. Ему, Дороею, нечего бояться. Если хочетъ, пусть боится кто-нибудь другой!
— Клть-та новую построили? И сараи, кажись, заново перекрыли?
Никита поглядлъ на брата съ недоумніемъ. Слишкомъ громко. А онъ вдь не глухой, совсмъ не глухой. Потомъ улыбнулся въ томъ смысл, что вотъ, дескать, въ такую радостную минуту да про клть спрашиваешь. Отвтилъ мимоходомъ.
— Въ прошломъ году перекрыли… Идите-ка въ избу. А ты ба, Лукерья, за водой сходила. Самоваръ надо ставить. Я сейчасъ приду.
Никита куда-то заторопился. Лукерья, вторая невстка, загремла въ сняхъ ведрами, а Дороей съ матерью, Ульяной и дтьми пошли въ избу.

VI.

Въ изб было темно. Засиженныя мухами окна выдлялись срыми четыреугольниками, но не освщали избы. Зашумли потревоженныя мухи, бились въ темнот о лица, руки, путались въ волосахъ. Вошли, точно въ улей попали.
— Мора-т на васъ нтъ! Какая мухота!— сказала Ульяна, точно мухи появились въ дом вотъ именно сегодня и она удивляется — откуда он. Это она извинялась передъ гостемъ.
Мать зажгла висячую надъ столомъ лампу. Но горлка наполнилась дохлыми мухами и стекло было черно, лампа не горла. Надо было все вымыть и вычистить.
— Лто. Знамо дло, сами-та давно не зажигали. Да вотъ Богъ гостечка послалъ, Дороея Игнатьича… Чай, ужь отвыкъ отъ нашей жисти?..
Ласковый Ульянинъ голосъ слышался въ разныхъ мстахъ комнаты и длалъ темноту уютной, даже огня не хотлось. Ульяна — ласковая баба. Дороей отвчалъ Ульян охотно, даже разсказывать сталъ.
Отвыкъ? Нтъ, онъ не отвыкъ отъ здшней жизни. На Аон тоже много мухъ. Одинъ монахъ въ трапезной е съ открытымъ ртомъ, наглотался мухъ, чуть не померъ. Еще есть на Аон москиты. Это такая маленькая муха, глазомъ не видать. А кусаетъ — просто огнемъ палитъ,— вотъ какъ кусаетъ!..
Никита принесъ изъ шинка бутылку водки и поставилъ на столъ.
— Для гостя, какъ говорится… Нельзя, полагается…
Онъ былъ веселъ и, видимо, радъ не столько приходу брата,— это его смущало и онъ не зналъ, какъ къ Дороею относиться,— сколько возможности выпить.
— Ну, бабы, поскоре тамъ! Самоваръ и все такое…
Но приказывалъ онъ скоре просительно, извиняясь за водку. Ходилъ по изб, выходилъ въ сни. Видимо, ему хотлось выпить, да не зналъ какъ приступить.
Пришелъ отецъ. Его предупредили о приход Дороея. Онъ вошелъ въ избу изумленный и даже какъ бы въ испуг. Отъ неожиданности началъ на образа молиться, точно пришелъ въ чужой домъ. Огонь лампы ослпилъ его. Глядя изъ-подъ ладони, онъ подходилъ къ Дороею бокомъ, спиной къ огню, чтобы хорошенько разглядть.— Ты-ли, Дороей? Здорово, сынокъ!
Поцловались. Старикъ всплакнулъ, храпнулъ носомъ, но мгновенно пересталъ плакать. Былъ онъ мужикъ чувствительный, скупой и жестокій, дтей и жену билъ. Въ семь его боялись и никто не любилъ.
— На побывку, али какъ пришелъ, Дороей?…
И подумавъ немного прибавилъ:— Игнатьичъ…
— Совсмъ пришелъ,— неохотно буркнулъ Дороей.
— Ну, ну!— неопредленно сказалъ отецъ и засуетился:— Самоваръ ба тамъ!.. Мать! Лукерья!..
Мать цдила, разливая по горшкамъ, молоко. Выпячивая грудь, Лукерья пронесла ведро воды и свободной рукой на ходу утирала большой влажный ротъ. Дороею показалось, что она взглянула на него и улыбнулась. Чему она улыбнулась? Стукнула трубой, громыхнула самоваромъ. Запахло березовой лучиной.
Никита ударилъ бутылку донышкомъ о корявую ладонь, пробка выскочила, водка вспнилась, помутнла. Принесъ зеленый стаканчикъ, вытеръ большимъ пальцемъ, дунулъ въ него для окончательной очистки и налилъ водкой.
— Пей-ка, брательникъ! Со свиданьемъ.
— Не пью я,— отказался Дороей.
— Ну, чай ужь со свиданьемъ-та выпьешь!,
Упрашиваетъ и длаетъ усилія, чтобы не поднести стаканъ къ своему рту. И, когда Дороей опять отказался, Никита все-таки нашелъ въ себ силы угостить отца.
— Ну, инъ, ты, тятя, выпей.
Отецъ хмуро отвтилъ:
— Потомъ… Вотъ за столъ сядемъ.
Никит ужь не до намековъ, онъ ждать не можетъ. Запрокинулъ назадъ нечесанную голову, выпилъ водку медленно, сквозь зубы, какъ пьютъ вс мужики. Потомъ сморщился, замоталъ головой и вышелъ въ сни.
Пришелъ и младшій братъ, Филиппъ, мужъ Лукерьи. Мужикъ двадцати лтъ, высокій, сухощавый, но крпкій, длинныя обезьяньи руки, маленькая кошачья голова на длинной ше, безбородый и безусый. Лицо у него лупилось отъ втра и на носу торчали клочки сухой кожи. Онъ поздоровался, посидлъ молча, посмотрлъ на Дороея исподлобья и, глядя въ землю, спросилъ отца:
— хать что-ли въ ночное?
— Да ужь останься — нершительно посовтовалъ отецъ.— Видишь, братка пріхалъ.
— Ну-къ што-жа, еще увидимся.
— Позжай, коли такъ…
Изъ сней. Филиппъ закричалъ на Лукерью:
— Лукерья! Гд мой чапанъ?
Лукерья помолчала и отвтила изъ-за печки, громыхая самоварной трубой.
— Поищи, такъ и найдешь!
Голосъ у ней былъ грудной, низкій. Въ отвт слышалась спокойная насмшка. Было ясно, что такія отношенія вошли между мужемъ и женой въ привычку.
— Эхъ ты, чертово неудобіе!— закричалъ раздраженно Филиппъ и, выходя изъ сней, громко стукнулъ дверью.
— До свиданья,— насмшливо и про себя сказала Лукерья, подавая на столъ самоваръ.
Вс собрались къ столу. Привели соленыхъ огурцовъ съ капустой, тарелку малины. У Кистановыхъ былъ свой садъ. Игнатій взялъ каравай пшеничнаго хлба, перекрестилъ его въ воздух лезвеемъ ножа и, прижавъ ребромъ къ груди, распахнулъ пополамъ. Потомъ началъ рзать половинки толстыми, ровными ломтями. Стали сть и пить чай.
Никита съ отцомъ выпили по два стаканчика водки, опьянли. Движенія у нихъ стали широкими, голоса размякли. Отецъ даже еще разъ чуть-чуть всплакнулъ. Но разговоръ не клеился. Степанида ходила отъ печки къ столу и, подходя къ Дороею, тихо говорила:
— шь, сыночекъ, шь, родной!
И опять уходила на кухню, шаркая старыми ногами и утирая запономъ слезы. Плакала она отъ радости и смутной тревоги.
Только Лукерья была спокойна. Сидла она на конц скамейки, пила чай и глядла на всхъ простодушными, овечьими глазами. Изрдка взглядывала на Дороея. И Дороею казалось, что въ складкахъ ея широкаго рта пробгала усмшка.
Стало свободне, когда пришелъ шаберъ, Данила Скрипунъ. При постороннихъ и разговоръ посторонній. Скрипунъ сдой, совсмъ блый, а лицо румяное, почти молодое и зубы свжіе, полонъ ротъ. Напоминалъ онъ рождественскаго дда, какъ его рисуютъ на картинкахъ. Онъ молился, кланялся, встряхивалъ волосами и вовремя молитвы разглядывалъ гостя. Потомъ подошелъ къ столу и, щуря глаза, протянулъ руку съ кривыми концами пальцевъ.
— Никакъ Дороей Игнатьичъ? Давненько ли пожаловалъ? А слыхали мы, что ты въ монахахъ былъ, ангельскій чинъ принялъ! Оставилъ? Такъ просто взялъ да и оставилъ? Не понравилось, значитъ? Та-жъ! Голосъ у Скрипуна крикливый, бабій. Онъ слъ на лавку и опять протянулъ тонкимъ, какъ бы ехидненькимъ голосомъ.
— Та-жъ! Что-жа, теб видне…
И другіе сосди узнали о новости. Пришли еще два мужика. Бабы встали. Гостей пригласили за столъ.
Пришелъ больной Лифанъ. Еще въ сняхъ услышали его кашель и стукъ палки. Вошелъ онъ и, не молясь, тяжело слъ на лавку. Отдышался и забасилъ:
— Здравствуй, Дороей! Услыхалъ я, что ты скинулъ… балахонъ-атъ. Вотъ и пришелъ. Здравствуй, другъ. А если за ты монахомъ пришелъ, — я къ теб ни ногой. Ты, чай знаешь мой обычай. Съ монахами, да съ попами я не дружу,
Лифанъ Тутушкинъ былъ извстенъ всему селу, какъ откровенный безбожникъ. Низенькаго роста, коренастый, съ большой головой и широкими плечами, а къ ногамъ тонкій, какъ игрушка-волчокъ. Онъ кашлялъ, моталъ головой и клалъ ее въ изнеможеніи на конецъ палки, закрытый широкими ладонями. И такъ, лежа на виск, разговаривалъ.
— Вотъ, Дороей, издыхаю. Кахъ-кахъ! Уфъ, простудился, братяга… Знаешь, наша жисть какая. Въ холод, да въ голод, какъ говорится. Ну вотъ, скоро и конецъ. Кахъ-кахъ! На удобренье земли. Ты еси навозъ и въ навозъ, какъ говорится, отыдешь. Такъ, что ли, въ вашихъ книгахъ?.. Правильно сказано! А изъ монаховъ ты ушелъ — благодарю…
Лифанъ даже привсталъ и протянулъ Дороею четыреугольную и корявую, какъ заржаввшая желзная лопатка, ладонь. Дороей нершительно подалъ свою.
Скрипунъ не утерплъ:
— Помирать будешь, небось — позовешь попа-та. Небось, за кишки-та схватитъ,— запоешь Господи помилуй!
— Не позову-у-у, Скрипунъ, не позову!..
Лифанъ застучалъ по полу палкой и закашлялся. Было жутко глядть на лохматаго, озлобленнаго человка, который судорожно машетъ руками, топаетъ ногами, сгибаетъ колесомъ широкую спину въ затяжномъ, нездоровомъ кашл. Казалось, у него изъ горла тянется безконечная мокрая лента, хлюпаетъ во рту, но онъ не можетъ ее оборвать и выплюнуть.
— Уфъ! Такъ и выворачиваетъ наизнанку. Уфъ! Не позову, Скрипунъ. Сколько разъ говорилъ я вамъ, черти! Попъ крестилъ меня — малъ я былъ, ничего не смыслилъ. Вотъ и назвалъ меня, долгогривый чортъ, Вонифатіемъ. Ну, какая собака въ Костычевк выговоритъ: Во-ни-фа-тій! Такъ вс и зовутъ меня Лифанъ. А что за Лифанъ,— никто не знаетъ! Женился я у попа,— это врно. Такъ опять-жа потому, что глупъ былъ. Да и нельзя безъ этого у насъ: баба не пойдетъ. Ну, а сдохну-та я одинъ. Тутъ моя полная воля, и безъ попа могу. Н-этъ ужь, шабашъ! Тутъ онъ около меня не потрется. А и потрется, такъ мохнатымъ не будетъ. Кахъ, кахъ!
Пили чай, хлюпали губами. Надъ столомъ темнымъ пологомъ колыхались и гудли мухи. Пришли еще мужики и бабы, молились, здоровались и, не сводя съ Дороея любопытныхъ глазъ, осторожно разсаживались по лавкамъ, нащупывая задами сиднье. Мужики спрашивали его про землю: не слыхалъ ли чего?.. Дороей не зналъ, гд же монаху знать.
— Какъ-жа ты теперь, Дороей Игнатьичъ,— думаешь?.. Вообще, значитъ, жить гд будешь?
— Да вдь въ Костычевку пришелъ! Гд-жа мн жить?— отвчалъ Дороей вопросомъ. И чувствовалъ, что при этомъ лица отца, брата, невстокъ и матери насторожились, насторожились по-разному.
— Знамо дло. Умный человкъ нигд не пропадетъ…
Пришла старшая сестра Дороея, Офимья. Она стала старухой. Дороей съ Офимьей сидли рядомъ на лавк. Запекшимися, слюнявыми губами она шептала ему на ухо свои жалобы на мужа, на бдность, на всю жизнь. И видно было, что слезы стали ей привычны, даже необходимы, она не замчала ихъ, какъ не замчала своего дыханья.
Въ изб становилось шумно. Принесли еще водки. Никита, лохматый и радостно возбужденный, угощалъ мужиковъ и самъ пилъ. И въ пьяномъ восторг подходилъ къ Дороею цловаться.
— Дорошка! Братецъ! Пришелъ? Ну, имъ, ладно. Прокормимся, братъ, ничего. Домъ новый выстроимъ… Завоюемъ, брательникъ!
Изба наполнилась ровнымъ говоромъ. Ужь заспорили о земл.
— Да ты что? Ты скажи мн, на чемъ Расея основана?
Мужикъ радостно вскинулся, готовно всхлипнулъ ртомъ. Вопросъ съ перваго раза кажется ему яснымъ. А раздумался — въ тупикъ всталъ. И разговоръ замолкъ.
— Голова садовая! Расея основана на земл и на людяхъ. Вотъ какъ основана Расея!
Это говоритъ бывшій солдатъ, Никифоръ. Онъ любитъ говорить мудрено и за это въ сел его прозвали философомъ.
— Га-а! Ха!— слышатся возгласы несогласія и удивленья. Никифоръ побдоносно продолжаетъ:
— А ты вотъ этого не знаешь, а разсуждаешь про начало…
Никифоръ бросилъ на лавку картузъ, ползъ обими руками въ волоса. Отъ новой философской мысли корни волосъ у него на голов похолодли и зашевелились. Онъ вышелъ на середину избы, вытянулъ передъ собой руки и заигралъ пальцами, точно собиралъ ими въ воздух туманныя мысли.
— Какъ теб сказать… Тутъ надо все во вниманіе… Вотъ ты думаешь — начало! Такъ легко сказать — начало. А что такое начало? Сказку, что ли, съ начала разсказать?
Никифоръ метнулъ глазами на Дороея,— одобряетъ ли? Слышится нершительный смхъ мужиковъ. Не такіе ужь они дураки, понимаютъ, что тутъ дло мудрене.
— Начало — это власть и отвтственность. Вотъ что такое начало! А что такое власть?.. Власть — это законъ и беззаконіе!.. И без-за-ко-ніе! А что такое отвтственность? Да тутъ, если съ мозгами въ эти слова зарыться, такъ и не вылзешь. Такъ-та, миляга!..
Никифоръ слъ на лавку, и въ знакъ того, что кончилъ, взялъ въ руки картузъ.
— А разсуждать на втеръ, — знаешь поговорку: безъ толку молиться,— безъ числа согршишь.
Настроеніе разбито. Разговоръ снова начался со вздоховъ, съ отдльныхъ словъ.
А Офимья все еще жужжитъ Дороею на ухо, плачетъ и сморкается.
— Знаешь что, Офимья. Шла бы ты въ монастырь…
Офимья перестала плакать и смотритъ на Дороея усталыми глазами. Дороей самъ себ не вритъ. Сказалъ нечаянно, а все же онъ готовъ повторить сестр этотъ совтъ. А она ужь опять зашептала:
— Была я недавно въ лавк у дяди Семена. Такъ воблой тамъ у него пахнетъ. Стояла я въ лавк и все нюхала. Иду домой да плачу. Господи, хоть бы вобляного духу понюхать! Такъ и духу-та нтъ, Доронюшка. Вотъ какъ живемъ!
Дороей далъ ей двугривенный. Она радостно взяла монету и перестала плакать.
За столомъ разговоръ опять сталъ шумнымъ. Женщины разошлись. Остались мужики, потные, встревоженные, озабоченные мыслями давнишними, надовшими день и ночь и неразршимыми. И еслибы у нихъ не было смутной увренности въ томъ, что жизнь когда-нибудь и какъ-нибудь разршитъ вс трудные вопросы, они, наврное, кусались бы и грызлись, какъ собаки, безсильные что-нибудь придумать.

VII.

Дороей вышелъ на улицу и прислонился къ теплому нагртому за день углу избы.
Сумракъ залилъ переулки до самыхъ крышъ. А на широкой улиц свтле. Вокругъ села тихо обходитъ немеркнущая іюньская заря и падаетъ на улицу свтло-срой паутиной нжныхъ отсвтовъ.
Съ одной стороны села — сухая, звонкая степь. Съ другой — волжская поёма, а за нею широкое, текучее, вздрагивающее на сотни верстъ отъ ударовъ пароходныхъ колесъ полотно Волги.
Эта текучесть чувствуется даже ночью. Съ Волги долетаютъ звуки плывучіе, растянутые, мягкіе, а изъ степи — четкіе, ясные, круглые.
Дороей стоялъ умиленный и радостный. Вотъ такъ же стоялъ онъ ночью на улиц четырнадцать лтъ тому назадъ, передъ отъздомъ на Аонъ. Стоялъ и слушалъ, и прощался съ селомъ. Былъ Аонъ, было монашество,— нтъ ни Аона, ни монаха. Прежній Дороей Кистановъ. Перервалась нитка жизни, а теперь снова сплелась оборванными концами. Закружилось веретено, и стала нитка цлой… Нжно и сладостно было на душ у Дороея.
Только шумъ въ изб будилъ въ его душ смутную тревогу. Что-то новое вошло безъ него въ деревню. Что — сразу и понять трудно, но новое есть. И это новое безпокойно и враждебно.
Заревлъ мірской быкъ, и отъ этого рева улицы стали звонкими, а небесная пустота, надъ степью — безграничной.
Онъ ходитъ по селу, какъ воплощенное плодородіе, неистощимое сладострастіе, ходитъ безсонный, не знающій, куда двать силы могучаго тла. Поднимаетъ широколобую голову и, оскаливъ зубы, нюхаетъ резиновымъ носомъ влажный воздухъ. Чуетъ запахъ соннаго коровьяго тла и реветъ громко, изступленно, потрясая неподвижный воздухъ и тихія улицы засыпающаго села.
Звякнуло перевесло. Въ свтломъ сумрак улицы проступило пятно человческой фигуры. Это идетъ Лукерья съ ведрами воды.
— Мірской быкъ гд-то реветъ,— тихо сказалъ Дороей. Лукерья поставила ведра на землю и остановилась около Дороея, отозвалась на его слова:
— Ходитъ, какъ неприкаянный. Вишь, заливается! Встртитъ кого, запыряетъ. Бда!
Помолчали. Лукерья стояла и разглядывала Дороея. Пахло отъ нея свжимъ ситцемъ. (Новую кофточку надла ради прихода Дороея). А отъ ведеръ колодезной воды захолонулъ теплый воздухъ, и въ лицо Дороею пахнуло сырой прохладой.
— Пьяные ужь, поди, тамъ?.. (Лукерья мотнула головой на освщенное окно).
— Галдятъ,— тихо отвтилъ Дороей.
Лукерья сла на лавочку подъ окномъ, потянула на колни запонъ, откинулась къ стн и засмялась.
— Уфъ, устала!
Когда Лукерья смялась, лицо ея становилось свтле и видне Дороею.
— Ты что, Лукерья, смешься?
— Такъ… А рясу ты съ собой привезъ?
— Рясы нтъ. Больше ужь не надну.
— А я хотла ба поглядть, какой ты въ ряс. Въ ряс ты, чай, лучше?
И опять засмялась. Дороей тоже засмялся весело, искренно. И обрадовался, что не обидлся. Отъ радости ему захотлось быть откровеннымъ.
— А знаешь, Лукерья, что со мной въ дорог случилось? Я отдыхалъ около колодца, въ Липовомъ Вражк. А Галкинъ Павелъ изъ Губановки воду наливалъ… Хотлъ меня убить. Говоритъ — волчокъ.
Лукерья отъ удивленья всплеснула руками.
— Уби-и-ть! Ха-ха-ха! За волчка принялъ?!..
Она поглядла на Дороея, съ кмъ-то сравнивала.
— Такъ ты и въ самъ-дл похожъ на волчка… Ну, и что-жа ты?
— Я — ушелъ… Да кто это такіе волчки?
— А песъ ихъ знаетъ. Ходятъ тутъ такіе… несчастные. Какіе та пошли теперь ссыльные. Такъ, бродяжки. Вотъ ихъ и прозвали волчками… Прошлой осенью одинъ вотъ тутъ, нашимъ проулкомъ шелъ. Суртановы собаки его рвали. Вотъ рва-али! Онъ отъ нихъ. Куда куски, куда милостынка. Къ намъ забжалъ. Вотъ было смху-та! Пьянай. Съ нашимъ Микитой три дня пьянствовали, Вавилиной коров хвостъ отрубили.
Мірской быкъ заревлъ совсмъ близко. Быка не видно, но всмъ такъ хорошо извстны его привычки. Вотъ онъ остановился, гулко мурлычетъ, уткнулъ рогастую голову въ зольную яму и передними копытами швыряетъ выше себя золу и пыль… А въ горл у него что-то весело перекатывается. Поднялъ голову и, раскрывъ слюнявый ротъ, испустилъ радостный возбужденный крикъ.
Ревъ этотъ крылъ село, полновсный, густой и тягучій, какъ гудокъ морского парохода. Залилъ улицы. Гд-то заблеяла спросонья овца. Фыркула лошадь.
— Ну, идти надо! А то быкъ запыряетъ. Ты вдь не сладишь съ быкомъ-та?
Лукерьино лицо опять освтилось. Она встала и наклонилась надъ ведрами.
— А ты бы, Лукерья, не торопилась?— попросилъ Дороей.
— Да вдь спать надо… Вонъ и мужики загалдли, выходятъ… Лукерья встала между ведрами, потянулась, закинувъ руки за голову. Грудь выкатилась круглая, упругая, къ Дороею совсмъ близко. Сильне запахло новымъ ситцемъ.
— Знаешь что, Лукерья, ты никому не сказывай, что Павелъ меня убить хотлъ. Будемъ только мы съ тобой знать. Ладно?
— Ладно, ладно!— ласково сказала Лукерья и подняла ведра. Дороей отнялъ у ней ведра и понесъ самъ.
Лукерья шла за нимъ и тихо смялась въ запонъ.
— Я — ровно барыня какая!..
На ходу Дороей вспомнилъ о брат Филипп.
— Ухалъ Филипъ-та въ ночное?
И почувствовалъ смутную благодарность къ брату за то, что онъ ухалъ въ ночное.
— И не жалко,— быстро отвтила Лукерья. Голосъ ея сталъ отчужденнымъ.— Ему только въ пол и спать, съ волками… Сюда давай ведра, не надо въ избу!..
По уход гостей вс Кистановы торопливо разошлись спать: въ сни, на погребицу, на дворъ. Утомились отъ работы, разговоровъ и волненій неожиданной и странной встрчи. Разносили съ собой тревогу нершенныхъ вопросовъ.
Только Степанида еще долго и тяжело шаркала по полу ногами, убирала со стола самоваръ, чашки. Изрдка останавливалась среди избы и прислушивалась къ тишин дома, двора, улицы. Когда затушила лампу,— встала передъ иконами и долго молилась, задумчиво позвывая отъ усталости. Но и въ позвахъ, захлебываясь словами, не переставала читать какія-то, ей одной извстныя, длинныя молитвы. Слова были старинныя, испытанныя въ гор и радости долгой жизни, надежныя слова.
И ея текучій шопотъ задумчиво вился въ темной тишин избы, точно никому неизвстный ручеекъ въ лсной чащ. Тихо позваниваетъ хрусталемъ чистой струи, шелеститъ травой, булькаетъ въ круглыхъ мшистыхъ водороинкахъ. Куда-нибудь да дотечетъ.
Дороей легъ подъ сараемъ на солом въ саняхъ. И долго не могъ заснуть. Почему-то именно теперь вспомнилъ онъ монашку.
Дороей почти не зналъ въ жизни женщинъ. И только года два тому назадъ, въ Константинопол, въ монастырскомъ подворь онъ соблазнилъ одну монашку. Неизвстно, впрочемъ, кто кого изъ нихъ соблазнилъ. Можетъ быть скоре — она его, ибо Дороей былъ съ женщинами стыдливъ и робокъ.
Онъ забылъ лицо и имя монашки. Да и то сказать, Дороей ея почти не зналъ: встртились одинъ разъ въ жизни… Помнитъ только одну сладостную минуту, когда ея маленькое тло вздрагивало въ его жадныхъ рукахъ. Она прижималась къ нему и въ забвеньи сладкаго восторга шептала
— …Диворадуйся… Милый ты мой!.. Ахъ, Господи! Гршница-то я!..
Монашка вырвалась изъ его рукъ и убжала по длинному полутемному монастырскому корридору на цыпочкахъ. А по его рукамъ, ногамъ и всему тлу потекло томительное вино. Вотъ и теперь это вино ходитъ въ разгоряченномъ тл. Руки и ноги отяжелли, и въ ушахъ шелестятъ монашкины слова:
— Диворадуйся… Милый!..
И, уже засыпая, Дороей тревожно вспомнилъ, что никому не разсказалъ про то, какъ онъ былъ въ Одесс у архіерея. Вспомнилъ и пожаллъ, понялъ въ эту минуту, что встрча съ родными была не такая, о какой онъ мечталъ. Некому было разсказать задушевное. И успокоенно подумалъ, что разскажетъ Лукерь.
— Лукерь можно. Только вотъ смется она…
И почему сказала: ‘ты вдь не сладишь съ быкомъ?’ Разв Дороей такой слабый? Онъ схватитъ этого быка за рога и свернетъ ему шею, — вотъ какая у него сила!
Засыпая, онъ, какъ въ дтств, слушалъ мягкій токотъ далекихъ пароходныхъ колесъ на Волг. Чувствовалъ ихъ и въ глубокомъ сн.

VIII.

Петровъ день — костычевскій храмовой праздникъ. Наканун бабы цлый день мыли церковь, а мужики устилали полъ свжей травой, украшали иконостасъ зеленью.
Солнце въ Петровъ день поднялось на ясномъ горизонт сразу горячее и полуденно яркое.
Отъ дыма печей широкія, солнечныя улицы, дома и люди казались перламутровыми.
Гудлъ праздничный колоколъ. Чутко вздрагивала отъ ударовъ горячая земля. А по рчк Мочежин доносились тихіе звоны колоколовъ другихъ селъ: Змевки, Лебяжья, Растопыровки и Утёвки.
Эти издалека и отовсюду несущіеся звоны внушали смутныя мысли о далекомъ: о другихъ странахъ, неизвстныхъ людяхъ. Чего-то хотлось необыденнаго, не вчерашняго, не завтрашняго, но никто въ точности не могъ сказать, что именно это такое было.
Какъ мелкіе осколки чужого міра, появлялись въ сел чужіе нищіе. Гд они скрывались до праздника и почему появлялись въ такомъ большомъ количеств въ Костычевк въ праздничные. дни, — трудно было сказать. Ходятъ отъ окна къ окну, срые, сгорбленные, шепчущіе. Въ тняхъ избъ они и совсмъ незамтны, разв долго всматриваться. Тогда увидишь, какъ, вздыхая надъ костылемъ, стоитъ подъ окномъ человкъ и шепчетъ привычныя слова.
Ходитъ слпой Булыга. Это ежедневный, свой нищій. Онъ знаетъ село наизусть, ходитъ увренно и кланяется передъ окнами размашисто, всмъ туловищемъ, блестя гладкой лысиной. Начинаетъ съ присловья:
— Господи Исусь Христе, Сыне Божій, помилуй насъ.
Потомъ боле высокимъ и убдительнымъ голосомъ нараспвъ затянетъ самую просьбу:
— Батюшки-матушки, подайте Христа ради святую милостынку отъ своихъ трудовъ праведныхъ, для родителевъ своихъ поминаючихъ…
И терпливо ждетъ, направивъ въ окно неподвижные блки слпыхъ глазъ.
Голосъ у него особый, праздничный, не допускающій лишнихъ разговоровъ. Но, когда Дороеева мать, Степанида, высунула ему изъ окна кусокъ хлба, Булыга не утерплъ и спросилъ обыкновеннымъ, будничнымъ голосомъ:
— А у васъ, слыхать, сынокъ прибылъ, Дороей Игнатьичъ?
Въ вопрос слпого послышалось любопытство освдомленнаго человка. Булыга зналъ, что большого разговора въ эту минуту съ Степанидой быть не можетъ. Но ему интересно услышать только Степанидинъ голосъ.
Степанида коротко отвтила:
— Прибылъ!..
Отвернулась и громыхнула въ кухн посудой. Слпой поклонился и вздохнулъ привычными словами:
— Господи помилуй, Господи помилуй!
Пошелъ къ дому Лифана, припоминая и взвшивая тонъ этого короткаго, неохотнаго слова ‘прибылъ’.
— Недовольна,— ршилъ онъ.
Около угла Лифановой избы имъ овладло безпокойство. Если Лифанъ дома или, еще хуже, сидитъ передъ окномъ, то лучше пройти мимо. По праздникамъ Лифанъ бываетъ особенно раздражителенъ. Ни за что изругаетъ и прогонитъ. Уйти бы отъ грха… А жена Лифана, Дарья, подаетъ… Тиранитъ ее Лифанъ. Извелась баба. Все плачетъ да жалуется. Чай, ужь совсмъ старуха. А двкой была — красавица, веселая. Булыга-то помнитъ ее, когда парнемъ былъ, да зрячимъ. Ахъ, какая двка! Огонь… Господи помилуй, Господи помилуй!
Булыга крякнулъ, отгоняя давнишнія сладостныя воспоминанія. И вдругъ почувствовалъ, что къ его рук что-то приближается. Чуткіе, зрячіе мускулы дрогнули, рука упруго отстранилась, вскинулась кверху, нащупывая черезъ воздухъ встрчный предметъ. Ухватился слпой за палку и потянулъ ее къ себ. Кто-то потянулъ палку обратно и засмялся.
Лифанъ!
Онъ сидлъ передъ домомъ и, затаивъ хриплое дыханіе! Ждалъ слпого. Отъ неожиданности Булыга испуганно забормоталъ:
— Да воскреснетъ Богъ! Господи помилуй!
— Скулишь?— насмшливо спросилъ Лифанъ, вырывая палку.
Булыга заторопился, заморгалъ толстыми, красными вками надъ неподвижными блками. И слпые глаза были точно красногубые рты, которыми Булыга заглатывалъ блые камешки-голыши и не могъ заглотать.
— Ась! Ты что, Лифанъ Терентьичъ?!
— Скулишь, говорю, старый песъ! Въ амбар полны суски хлба, а ты ходишь подъ окнами, да скулишь во имя Христово. Распинаешь Христа-та, старый чортъ!
— Господь теб проститъ, Лифанъ Терентьичъ,— забормоталъ обиженно Булага, уходя скоре прочь.,
И оттого, что тло слпого было испугано и раздражено, оно потеряло обычную чуткость. Уходилъ онъ бокомъ, растерянно ловилъ руками теплый солнечный воздухъ,— какъ бы на что не наткнуться! Откидывалъ назадъ лысую шишкастую голову, двигалъ мясистыми и большими ушами, обросшими по краямъ сдыми волосами.
У сосдней избы онъ снова переломился въ поясниц и праздничнымъ голосомъ затянулъ обычную просьбу. Но тло его все еще вид&#1123,ло Лифана, и подвижное ухо чутко прислушивалось, какъ около своей избы хриплъ, издвался и бранился скверными словами Лифанъ.
Съ утра въ дом Кистановыхъ установилось радостно-стснительное настроеніе, какое приноситъ съ собой всякій, давно невиданный, родной гость. Не знали, какъ съ Дороеемъ обращаться. Изъ угловъ на Дороея съ любопытствомъ выглядывали едька съ Васенкой, но подходить близко боялись. Игнатій надлъ поддевку, намазалъ волосы масломъ, зажегъ передъ образами свчку, лампадку и говорилъ по славянски: ‘свща, елей, аще’… Даже однажды ‘дондеже’ и ‘обрящете’ сказалъ, да и самъ сконфузился. Отъ славянскихъ словъ, колокольнаго звона, праздничной хлопотни бабъ приходилъ въ умиленіе и всхрапывалъ носомъ, прогоняя внезапныя слезы…
Мякинъ пріхалъ ночью, привезъ съ вокзала сундучекъ. Дороей разбиралъ вещи, давалъ всмъ подарки: неувядаемый цвтъ, масло, смертная плащаница, иконки, крестики, пальмовая вточка. Въ комнат пахнуло прянымъ запахомъ кипариса и регальнаго масла. Прибили на стну большую картину Аона. Скалы, одтыя яркой зеленью, а въ зелени блыя полотна стнъ и голубыя главы монастырскихъ церквей. Въ изб стало просторне и свтле, точно прорубили въ стн новое окно на солнечную улицу.
Вс ахали, изумлялись. Набрались въ избу старухи. Плакали о смертномъ час и нюхали святой кипарисовый воздухъ. Завидовали Степанид: къ смерти у ней готовъ аонскій саванъ.
Когда отзвонили къ обдн, Дороей съ отцомъ пошла въ церковь. По улицамъ парами и въ одиночку шли костычевскіе старики въ черныхъ чапанахъ и поддевкахъ, въ толстыхъ шапкахъ и картузахъ съ блестящими на солнц козырьками. Шли, покачиваясь, степенно и важно, не такъ, какъ ходили въ будни, а по иному, въ соотвтствіи съ тмъ новымъ и значительнымъ, что было въ душ. Сучили руками, сбирая упругія складки длинныхъ рукавовъ. Выпрямляли одеревенвшія спины и бережно ставили на пыльную дорогу смазанные дегтемъ сапоги.
Въ кубовыхъ рукавахъ и темныхъ платкахъ брели сгорбленныя старушки. Въ церкви он охотно кладутъ земные поклоны, стукаясь объ полъ теменемъ,— вотъ-вотъ покатятся колесомъ.
Яркими пятнами виднлись вдоль улицы голубые, красные, оранжевые платки двокъ и молодыхъ бабъ.
Безъ шапки и босой, въ изорванной рубашк ходилъ по улиц пьяный Андрюшка. Останавливался передъ мужиками, виновато кланялся въ землю:
— Простите меня Христа ради.
И долго возился въ пыли, не могъ встать.
Мужики смотрли мимо него невидящими глазами. Стоя на четверенькахъ, Андрюшка глядлъ между своими раскоряченными ногами и бранился.
— Не хочешь простить? Ну, какъ хочешь…
Посл аонскихъ каменныхъ храмовъ костычевская церковь выглядла убогой. И пніе нестройное. Грубы были натруженные, привыкшіе къ сердитой брани со скотиной и людьми голоса пвчихъ. И этотъ попъ съ загорлымъ, облупившимся лицомъ, тотъ самый, котораго вчера видли на гумн съ метлой въ рукахъ!..
Было Дороею чего-то жалко. Раньше, до Аона, онъ врилъ въ отшельниковъ, съдающихъ въ недлю по фунту хлба, спящихъ на камняхъ. Есть такіе отшельники, онъ видлъ ихъ. Но увидлъ и пересталъ врить. Стали они ненужными.
И вотъ онъ долго и жадно стремился сюда, въ родную Костычевку. Надялся въ неприкосновенности найти на старомъ мст оставленное съ юности что-то очень цнное. А этого цннаго не оказалось. Пропало. Было жаль этого стараго, и неизвстно, гд его найти.
Дороей всталъ сзади, у самаго выхода, и по-монашески размахнулся пояснымъ поклономъ. Вспомнилъ и разсердился на себя. И всю обдню стоялъ, не крестясь. Ждалъ дтскаго, юношескаго, но оно не приходило. Казалось, что это пвчіе мшаютъ сырыми и хриплыми голосами.
Временами въ раскрытыя двери залеталъ клубками теплый втеръ, качалъ блдные огни свчей, шевелилъ надъ ликами святыхъ втвями клена, березы и рябины. Листья кленовъ пожухли, свернулись, точно крылья летучей мыши. А березки стояли свжія и листья топорщились, какъ живые.
Съ полу поднимался густой запахъ растоптанной травы. Точно въ лсу собрался народъ и межъ втвями деревьевъ мелькаютъ мужскіе и женскіе, скорбные и удивленно-радостные лики святыхъ.
Только въ одномъ мст службы Дороея охватили старыя чувства, какія онъ переживалъ въ дни поминовенія умершихъ. Во время эктеніи попъ съ подголоскомъ долго читали поминанія. Читали они невнятно, бормотали десятки, сотни именъ. Безчисленныя, неразборчивыя имена умершихъ, какъ заросшія травой, опавшія, съ поломанными крестами могилы на костычевскомъ кладбищ. Здсь, въ эти минуты устанавливалась наивная деревенская связь между живыми и умершими. И странное дло, связь эта не была печальной. Дороей хорошо помнилъ еще съ дтства, что это чувство къ умершимъ было какъ бы даже радостнымъ. Надежне казалась своя, костычевская жизнь, точно корнями вростала въ далекое прошлое, пускала отростки въ будущее. Хотлось съ благодарностью вспомнить всхъ этихъ безчисленныхъ умершихъ, съ благодарностью за то, что они когда-то жили.
Прошла мимо старуха, отломила кусочекъ просфоры и дала Дороею.
— Помяни, батюшка, раба Божія Петра…
Съ чувствомъ благодарности Дороей взялъ кусочекъ благо хлба. И ему захотлось узнать точно, какого именно Петра нужно помянуть, представить его себ ясно, съ бородой и рубахой.
— Какого, баушка, Петра?
Старуха подняла на него разрисованное квадратами морщинъ лицо, тусклые глаза. Начала объяснять готовно и сокрушенно радостно:
— Кума Петруху, свояка Лекся Митрича! Чай, помнишь, Варешкинъ-атъ мужъ? Въ самый Успеньевъ день и померъ онъ…
Жуя черствый хлбный мякишъ, Дороей вспоминалъ Козлякина Петра, его желтую бороду, блесые глаза и бормоталъ:
‘Раба Твоего, Козлякина Петра, помяни Господи’…
‘Аще Ты еси?!’ — подумалъ онъ ехидненько и внутренно заулыбался отъ радости своихъ новыхъ мыслей.

IX.

Посл обдни у Кистановыхъ толпился народъ. Праздникъ, престолъ, — приходили люди въ гости, а, главное, на Дороея всмъ взглянуть хотлось. Сначала сидли въ изб, а потомъ перешли въ садъ. У Кистановыхъ небольшой садъ, начинается прямо за дворомъ и спускается зеленой полосой подъ гору въ поёму.
Пришелъ Кузьма Мякинъ и всмъ разсказывалъ, какъ онъ не узналъ Дороея въ Дубкахъ. Разсказывалъ веселый, радостный, точно въ томъ, что онъ не узналъ, заключалась его большая заслуга передъ Дороеемъ и даже передъ всми костычевцами. Точно Мякинъ выдумалъ Дороея. Не было Дороея и вотъ сталъ Дороей.
— Гляжу — человкъ подходитъ. Господинъ — не господинъ, а врод какъ бы и не нашъ. ‘Сундучекъ, гритъ, довезти надо въ Костычевку’. Что же, думаю, довезти можно, только чего не вышла ба. Ну, и Мохначъ меня постращалъ малость. ‘Я, гритъ, подъ землей на три аршина вижу, наглядлся, гритъ, я на этихъ самыхъ людей… Мечется, гритъ, народъ по земл: все стаями, все стаями. А коій, гритъ, отъ стаи отбился, тутъ ты за нимъ и поглядывай, тутъ его и остерегись: украдетъ, либа што… Я, гритъ, ужь вижу!..’ Увид-алъ! Попалъ въ точку, чортъ мохнатый!..
И Мякинъ заливался счастливымъ смхомъ.
— А вдь ты меня, чать, сразу узналъ, Дороей Игнатьичъ?
— Конечно, узналъ…
И это доставляло Мякину удовольствіе. Онъ чувствовалъ себя героемъ дня. Улыбка свтилась на его волосатомъ лиц, просвчивала сквозь бороду и усы, какъ утренній разсвтъ сквозь частую осиновую поросль. О случа въ Дубкахъ онъ разсказывалъ всмъ входящимъ мужикамъ, даже бабамъ и двкамъ, разсказывалъ съ разными неожиданными для него самого подробностями.
Онъ даже объяснялъ Дороея. Разсказывалъ про его аонскую жизнь, хвалилъ. Онъ не могъ иначе, какъ хвалить. Вдь это былъ его Дороей, сундучекъ котораго онъ привезъ съ Дубковъ.
— Четырнадцать лтъ на Аон пробылъ… Игумномъ хотли выбрать, да онъ не захотлъ,— шепталъ таинственно Мякинъ Горбачеву едору.— Этто голова! Не пропадетъ! Н-тъ! Это ужь, братяга, я теб врно говорю. Главное,— сразу видать человка!..
Въ саду собралось много народу: мужики, парни, двки. Пришли бывшіе товарищи Дороея: Иванъ Крыловъ, Вавила Моргуновъ, Петруха Катюшинъ, Никудышный Савка. Пришла баба съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ плакалъ крикливо и болзненно. Ее отгоняли.
— Уйди ты, баба! Всмъ досаждаешь!
Но она не уходила. Только повернулась къ народу спиной и долго размашисто качалась всмъ тломъ, укачивала ребенка, пока онъ не затихъ.
Пили чай только родные и гости. Остальные стояли такъ, изъ любопытства. Подъ тнью яблони мста всмъ не хвастало. Сидли и стояли на солнц по садовой дорожк, залзали въ кусты малинника. Лзли черезъ плетень мальчишки. Филиппъ бгалъ за ними, выгонялъ изъ сада, бранился, кричалъ и грозилъ большимъ, корявымъ кулакомъ.
Шушукались молодыя бабы и двки съ Ульяной, тихо смялись. И это смущало Дороея. Лукерья сидла за самоваромъ, молча разливала чай и сама пила много, сосредоточенно и старательно. Вытирала рукой выступавшій на губахъ свтлыми росинками потъ, прислушивалась къ разговорамъ и по своему, по-женски, оцнивала ихъ. Всмъ подливали въ чай регальнаго масла. Было горько, захватывало дыханіе, но пили, потому что оно было съ Аона.
Дороеевъ отецъ Игнатій угощалъ гостей, но будто и задабривалъ мужиковъ, какъ бы даже съ униженіемъ какимъ, точно на сходк, когда просилъ о чемъ-нибудь міръ. Недоумвалъ и сердился самъ на себя за то, что потерялъ прежнее, спокойно увренное и слегка пренебрежительное отношеніе къ мужикамъ. Точно Дороей провинился въ чемъ-то передъ міромъ и отецъ хотлъ расположить всхъ, заране улестить, чтобы не взыскали.:
Спрашивать слушатели не умли, оттого Дороею было трудно и смущенно. Съ чего начать, о чемъ разсказывать?
Помогъ разговору Давыдъ Яминъ. Былъ онъ мужикъ бездомный, пьяница, хожалый, восторженный и умный. Пришелъ, зашумлъ, слъ сразу за столъ, обрадовался поднесенному стакану водки.
— Эхъ, голова! Вдь давно не видались. Парнишкой ты ушелъ. А теперь гляди — какой сталъ… Ну, со свиданьемъ!
Поцловался съ Дороеемъ, выпилъ и прослезился отъ праздничнаго настроенія.
По тсной куч мужиковъ и бабъ, по бородамъ, носамъ, картузамъ и платкамъ двигались свтлозеленыя солнечныя пятна. Вкусно пахло пирогомъ, малиной и регальнымъ масломъ. Въ красной кофточк и оранжевомъ платк раздражающе-яркимъ пятномъ сидла за самоваромъ Лукерья. Тишина и тепло подъ тнью яблонь, три дня предстоящаго праздника, выпивки и угощенья,— все это было радостно. Давыдъ почувствовалъ даже благодарность къ Дороею.
— Спасибо теб, Дороей Игнатьичъ, что пришелъ. Вотъ удружилъ. Хахъ, голова!.. А мы тутъ сидимъ въ Костычевк, какъ бараны въ ям…
Но чувствовалось, что костычевская яма Давыду не непріятна и про барановъ онъ заговорилъ для начала рчи чтобы выгодне оттнить другихъ людей, иныя страны.
— Ты, чай, много повидалъ вольнаго свту? А?
Желая сдлать удовольствіе отъ разговора полнымъ, Давидъ широко разложилъ по столу локти, точно очищалъ пространство для полета своей фантазіи въ дальнія страны, гд жилъ Дороей.
Дороей разсказывалъ про каменный шпиль аонской горы. А вокругъ этого шпиля даже въ самый ясный день облачко стоитъ. Отъ теплаго воспаренья моря и отъ холода каменнаго шпиля происходитъ это облако. Разсказалъ, какая на Аон зима, лто, какія деревья. Про монастыри и монаховъ. Что дятъ, какъ живутъ монахи въ ихнемъ монастыр. Одинъ монахъ все дьяволовъ рисовалъ. Во всхъ видахъ: жабой, звремъ, женщиной, летучей мышью, монахомъ. ‘Во всякомъ, говоритъ, образ есть что-нибудь отъ дьявола’… Другой пять лтъ у себя въ кель церковь строилъ изъ спичечныхъ коробочекъ. Колокола и купола веревочные. Ну, только немного не достроилъ, померъ. Позвалъ онъ передъ смертью своихъ товарищей-монаховъ, роздалъ имъ свои вещи и говоритъ: ‘Вотъ умру скоро. А церковь достройте изъ коробочекъ. Да только пустыя коробки кладите, безъ спичекъ’. Легъ на койку, плюнулъ себ на ладонь и показываетъ: ‘Глядите, говоритъ, помираю’. Два раза икнулъ и померъ.
Слушали Дорофея съ напряженіемъ. Бородатые рты раскрыты. Лица радостно-изумленныя. Давыдъ умилился, многозначительно поднялъ вверхъ отмороженный въ пьяномъ вид, неразгибающійся палецъ и сказалъ:
— Достраивайте, говоритъ, церковь-та? Такъ и сказалъ ‘достраивайте’?
— Такъ и сказалъ,— недоумвая, подтвердилъ Дороей. Давыдъ вдохновился.
— А вдь, это онъ теб, голова, пророчество… Врод бы завщаніе сдлалъ,— церковь-та достроить?
— Нтъ, это такъ, пустой разговоръ,— раздраженно отвтилъ Дороей.
Лицо Давыда стало строгимъ. И съ видимой непослдовательностью, но во внутренней связи смутныхъ и давнишнихъ мыслей, онъ сказалъ, обличая невидимаго:
— А у насъ тутъ нащотъ Бога пошло разсужденіе. Говорятъ: ‘А гд онъ Богъ-атъ?’ Сукины дти! Всякая тля, можно сказать, а тоже вникаетъ. ‘Гд, говорятъ, они, святые-та!?’ Да вотъ они гд святые! Слушайте!..
Давыдъ строго оглядлъ толпу мужиковъ и бабъ, точно высматривалъ, нтъ ли и здсь сомнвающихся? Раздались успокоительные возгласы:
— Ну, знамо дло!
— Еще бы!
— Это теб не Костычевка!
Ободренный Давыдъ со слезами на глазахъ билъ себя въ грудь, поднималъ кверху руки. И самъ радостно удивлялся, что все это у него выходитъ такъ убдительно и складно. Оттого еще Дольше умилился, кричалъ:
— Погрязли мы, другъ, во грхахъ! Дороей Игнатьичъ. Вс мы здсь въ тин, какъ говорится, грховной валяемся. Какъ свиньи! Раздоры, споры. Вотъ теперь изъ-за земли… И что такое выходитъ, Господь нашъ, Кормилецъ! Какъ насъ земля-матушка носитъ? Кабы вотъ такихъ молитвенниковъ не было, можетъ, мы ужь давно ба въ тартарары провалились.
И какъ бы въ доказательство своей грховности съ восторгомъ предложилъ:
— Выпьемъ, голова, со свиданьемъ! Угощай, Игнатій, радость теб Богъ послалъ!
Хотлъ Дороей похулить Аонъ и монаховъ, а вышла хвала, какъ бы даже прославленіе. И кипарисы, и било вмсто колокола, и каменистая почва, и виноградники, и ядовитый втеръ опой, и даже ослы, на которыхъ возятъ камни и здятъ монахи, — все обыкновенное на Аон, житейски простое, обыденное, здсь представилось сказочнымъ, святымъ, недосягаемымъ, почти небеснымъ.
Дороей чувствовалъ это смутно и тревожно. Сначала ему казалось, что виноватъ тутъ восторженный, плутоватый Давыдъ, что это онъ своими восклицаніями завелъ Дороея не туда, куда слдуетъ. И съ упорствомъ и раздраженіемъ старался высказать свое, то, чмъ онъ долго страдалъ.
— Не такъ ты, дядя Давыдъ. Вотъ ты говоришь — молитвенники, святые. А по-моему не нужно все это и заблужденіе… Вдь ты самъ не пойдешь въ монахи?
Давыдъ почти легъ грудью на столъ, протянулся весь къ Дороею, такъ что локти его острымъ изломомъ поднялись выше спины, какъ ноги саранчи, и голосомъ убждающимъ, скорбно-придушеннымъ, мокая бороду въ чашк чаю, воскликнулъ:
— Дакъ гршенъ я! Другъ! Дороей Игнатьичъ! Пьяница, вдь, я! Старики, такъ ли я говорю? Гршенъ, вдь? Пьяница?!
Давыдъ готовъ заплакать счастливыми слезами всенароднаго раскаянія.
— Ну, и тамъ такіе жа люди живутъ. Еще хуже…
Дороей разсказывалъ, какъ ссорятся, пьянствуютъ, развратничаютъ монахи. И по бородатымъ, загорлымъ лицамъ поползло недоумніе. Точно легкимъ втромъ утренній паръ надъ водой, сдуло очарованіе таинственнаго, святого. Лица стали здшними, костычевскими, скрытно-лукавыми. Какъ бы даже обрадовались тому, что монахи такіе же гршники, а, можетъ быть, и хуже костычевскихъ мужиковъ. Выкрикивали съ раздраженною радостью.
— Ну, вотъ! А мы-та думали!..
— Вотъ спасибо теб, Дороей Игнатьичъ!— насмшливо кричитъ Иванъ Крылокъ.— А то бабы насъ зали. ‘Вы, говорятъ, пьяницы, вы лнтяи, такіе-сякіе’. А мы-та что! Мужики, какъ мужики — вывернулся онъ на стороны локтями и колнами, какъ бы показываясь всмъ:— Даже очень хорошіе мужики…— Ну, что скажешь?— подступалъ онъ насмшливо-грозно къ бабъ съ ребенкомъ.— Ну-ка укуси! Коли святые выпиваютъ, такъ мн-та, несвятому, ради праздничка Господня ужь и не выпить? А? Говори! Гд мужъ-та?.. Загрызла мужа-та, въ погребъ посадила на праздники!..
Баба плотне обхватила руками ребенка, окинула мужика презрительнымъ взглядомъ.
— Обрадовались! Въ примръ себ ухватили,— какъ пьянствуютъ! На это вы ловкачи! А какъ молятся, да добрыя дла творятъ,— тамъ нту васъ, иродовъ! У-у-у!
Ребенокъ проснулся отъ крика матери, заплакалъ. Укачивая его, баба повернулась и пошла прочь.
— Не понравилось!
— Хе, накололась, небось!
— Ай да Крылокъ!..
Смхъ, шутки. Уходя, баба обернулась и еще разъ издали закричала, почти заплакала:
— Живоглоты, проклятые! Кровь-та пьете нашу женскую!
Раньше разговоръ казался глубокимъ, безконечнымъ, интереснымъ, какъ сказка. Теперь сталъ грубымъ, понятнымъ и сразу кончился. Бабы откачнулись, вышли изъ плотнаго кружка, завздыхали, заговорили о своихъ длахъ. Нкоторые поднялись уходить. Игнатій какъ бы сконфузился, удерживалъ гостей, угощалъ.
— Посиди-ите! Кумъ Петруха, сватъ Илья! Чай,— праздникъ! Куда торопитесь. Ужь разъ-та въ годъ и намъ можно!..
Давыдъ неожиданно заплъ богородичный тропарь: ‘Заступница усердная, Мати Господа вышняго’. Плъ онъ голосомъ заблудившагося барана, широко развалъ бородатый ротъ, моргалъ заслезившимися глазами, покраснлъ отъ натуги одиночнаго пнія. Всмъ стало конфузно, никто не подтянулъ, только Ульяна присоединилась тихимъ и трогательнымъ голосомъ. Давыдъ покосился на нее благодарнымъ глазомъ, пріободрился, и они вмст допли тропарь въ знойной тишин разогртаго солнцемъ сада.
Уходили и приходили. Народъ толпился почти до самаго вечера. Спорили и разспрашивали Дороея. И чмъ больше разспрашивали и спорили, тмъ меньше понимали Дороея и его поступокъ. Даже недовольство наростало вокругъ него. Точно Костычевка посылала его зачмъ-то въ далекую страну, на сказочный Аонъ. А онъ вернулся съ пустыми руками. Говоритъ,— ничего не принесъ, даже будто бы самой этой далекой и сказочной страны нтъ совсмъ и никогда не было.
Уходя отъ Кистановыхъ, Кузьма Мякинъ задумчиво говорилъ своему спутнику, Трофиму Радаеву:
— Шутъ его знаетъ. Чего-та мудренъ больно!..
Восторженность Кузьмы пропала. Заложивъ руки корявымъ узломъ на широкую поясницу, онъ шелъ нагнувшись, противъ солнца. Стряхивалъ головою на глаза картузъ и легонько приподнималъ его правой бровью со стороны Трофима.
— Да ужь будешь мудренъ,— многозначительно и раздраженно отвчалъ Трофимъ.— Выкручиваться-та нада какъ-нибудь?!
Мякинъ молчалъ.
— Выкручиваться-та надъ говорю, ай нтъ?!— строго закричалъ на него снова Трофимъ.
— Да! вдь, извстно ужь, какъ сказать… До кого ни доведись.
— Ну такъ чего-жа тутъ,— мудренъ, мудренъ!
Пошли по улиц. Мякинъ широкій, волосатый, русый, но выгорвшій на солнц до желтаго цвта. Трофимъ маленькій, сдавленный съ боковъ, сухой и черный, какъ жукъ. Оба сдлали видъ, что поняли другъ друга, понимаютъ и знаютъ гораздо больше того, что сказали. Не хотлось имъ много думать о чужомъ и непонятномъ. Слышали на сел пьяныя псни и сами слегка покачивались, какъ будто тоже немного выпили и спьянились. Не притворялись, а было имъ пріятно идти, покачиваясь на широко разставленныхъ ногахъ. Отъ этого слегка кружилась голова, легче было идти. Грло солнце, вдоль улицы тянуло теплымъ втромъ, ласкало лицо, шею, руки.

X.

Къ вечеру село развеселилось. По улицамъ и по надъ ркой собирались двки, парни. Ходили по селу подвыпившіе мужики и бабы съ молодоженами, ходили отъ родни къ родн, останавливались на улиц, плясали. Слышались псни и текучіе звуки гармоники. Но все веселье села нарушилъ случай странный и потому особенно жуткій. Утонулъ Иванъ Крылокъ.
Такъ, какъ утонулъ Крылокъ, не тонутъ никогда не только люди, даже животныя. Утонулъ онъ на мелкомъ мст, при сліяніи Мочежины съ Кривымъ Озеромъ.
Степь накатилась на волжскую поему высокимъ валомъ и упала въ Кривое Озеро крутымъ срзомъ глинистаго берега. А за Кривымъ Озеромъ — луга и поемный лсъ до самой Волги,
Въ Кривое Озеро, разская Костычевку надвое, впадаетъ рчка Мочежина. Только названіе одно — рчка. Весной она бурлитъ, пнится, шумитъ, какъ пьяный мужикъ на свадьб. А лтомъ и нтъ ничего: пересохнетъ сармами, заростетъ по перекатамъ конскимъ щавелемъ, лопушникомъ, да осокой — вотъ и вся рка.
При впаденіи Мочежины въ Кривое Озеро — широкая мель. Крылокъ пришелъ сюда подъ вечеръ купаться и утонулъ. На высокомъ берегу сидли двки, молодыя бабы. Стоя въ вод, Крылокъ кричалъ имъ что-то о монахахъ и монашкахъ, Дороеевы разговоры вспоминалъ, смшилъ. Не все было хорошо разслышано, да и мало ли, что наболтаетъ двкамъ молодой подвыпившій мужикъ: всего не переслушаешь. Вс Крылковы слова припомнили потомъ, неразслышанное въ воспоминаніяхъ разслышали, умомъ разслышали, искали жуткаго смысла словъ предсмертныхъ. Ибо послднія-то слова человка всегда и долго живутъ особой, странной жизнью, пріобртаютъ смыслъ, отличный отъ своего повседневнаго, привычнаго смысла.
— Глядите, говоритъ, двки: нырну здсь, а гд вынырну? Я, говоритъ, не какъ Дорошка Кистановъ: гд нырнулъ, тамъ и вынырнулъ. Я, говоритъ, подальше унырну.
Что-то про Аонъ говорилъ. Зажалъ пальцами носъ и опустился въ воду. Двки отвернулись и забыли объ Иван. И, можетъ быть, только минутъ черезъ десять Дуня Радаева оглянулась на озеро и потревожила всхъ:
— А Крылка-та, двоньки, нту!
— Вылзъ, чай, ушелъ.
— Да вдь сейчасъ кричалъ,
Двки покричали мужиковъ изъ сосдней избы. Они сначала даже идти не хотли, не врили. Ползли въ воду, а Крылокъ, гд нырнулъ, тамъ и сидитъ подъ водой на дн, мертвый.
Село, всполошилось, испугалось все сразу. Испугалось, еще въ точности не зная, что именно случилось. Бгутъ по улицамъ люди, вс въ одну сторону, значитъ, случилось несчастье.
Вмст съ другими торопливо пошелъ къ Кривому Озеру и Дороей. Мальчишки, парни, двки бжали. Пожилые мужики шли той сдержанно-торопливой походкой, въ которой чувствуется затаенная рысь. Лифанъ тоже выбжалъ на улицу, но передъ домомъ и закашлялся. Махнулъ, въ отвтъ на приглашеніе Дороея, рукой и прислъ на лавочку. Самъ Лифанъ сидлъ, но кашель его торопливо бжалъ вмст со всми, испуганный, задыхающійся, хлюпающій.
Обогналъ Дороея братъ Филиппъ. Онъ выбжалъ откуда-то съ задняго двора и, похрюкивая и повизгивая, какъ поросенокъ въ ненастье, бжалъ по улиц во всю прыть. Пробгая мимо Дороея, онъ весело, какъ бы даже радостно закричалъ:
— Айда, братка! Утонулъ кто-та!
И понесся дальше, разская лвымъ плечомъ воздухъ. Улица налита розовымъ закатнымъ свтомъ. Филиппъ бжалъ передъ Дороеемъ прямо на солнце, трепался въ солнечномъ сіяньи темнымъ, тающимъ пятномъ.
Выбжалъ изъ калитки Семистнновъ Вавила съ мсилкой и ведромъ въ рук. Сообразилъ, въ чемъ дло, прилипъ къ окну своей избы, что-то крикнулъ въ окошко, бросилъ ведро и мсилку на улиц и побжалъ вмст съ другими, подпоясываясь на бгу веревочкой.
Дороей зналъ этотъ общественный страхъ съ дтства. Пожаръ, убили кого, умеръ кто-нибудь одночасьемъ, сдохла корова, завалилась лошадь. Кто-то большой и всесильный распоряжается судьбой костычевскихъ людей, коровъ, лошадей, наноситъ грады и метели, посылаетъ пожары, моры и язвы. Сегодня покаралъ одного, завтра — другого. Живутъ костычевцы въ Костычевк, какъ цыплята въ корзинк: придетъ поваръ, спокойно засунетъ руку въ корзинку, поймаетъ одного, двоихъ,— сколько нужно,— свернетъ головы, а остальнымъ посыплетъ пшена, нальетъ въ ящикъ водицы. И долго жутко цыкаютъ потревоженные, испутанные цыплята.
Уже около озера Дороея обогнали на лошади староста съ писаремъ. У писаря красная борода, подъ мышкой большая книга. Староста, стоитъ въ тарантас, оперся кучеру на плечи, показываетъ рукой, гд остановиться, а самъ уже спрыгиваетъ на землю. Онъ безъ шапки и лысина его свтится на солнц. Дойти пшкомъ было бы скоре, но при утопленник староста долженъ исполнить много важныхъ и для начальства необходимыхъ формальностей. Первая изъ нихъ — нужно хать, а не пшкомъ идти, и хать на ямской лошади. хать надо съ писаремъ, а у писаря должна непремнно быть книга и перо съ чернильницей, у самого же. старосты — мдный знакъ на груди… И староста долго дожидался, пока ямщикъ запрягалъ лошадь, пока пришелъ писарь, хотя ему было жутко, интересно и подмывало бжать вмст со всми.
Спрыгнувъ съ тарантаса, староста закричалъ:
— Расходись! Чать не свадьба! Расходись!
Его никто не послушался, да староста и самъ зналъ, что люди не разойдутся. Онъ только исполнялъ формальности. Протискался въ средину толпы, гд нсколько мужиковъ подбрасывали и трясли большое нагое тло Ивана Крылка. Ухватился за уголъ дерюги и, преодолвая холодную, дрожь жуткаго чувства, ободряюще закричалъ:
— Дружнй, ребятушки! Ну, дружне!
Подбросивъ раза три, онъ отстранился для исполненія другихъ, боле важныхъ обязанностей. Заоралъ на плотно сдвинувшуюся вокругъ мертваго тла толпу мужиковъ и бабъ:
— Отъ втру не застьте! Отъ втру отойдите, черти!
Это приказаніе было разумнымъ, и толпа готовно распахнулась двумя стнками со стороны втра.
Когда пріхало начальство на ямской лошади, съ книгой, чернильницей и мдной бляхой, стало всмъ какъ бы спокойне. Врилось, что Крылокъ оживетъ. Уткнувъ въ грудь красную плотную бороду, съ книгой подъ мышкой, писарь стоялъ и смотрлъ, какъ качаютъ трупъ. Былъ онъ пьянъ, но теперь почти отрезвлъ и съ жуткимъ удивленіемъ припоминалъ, какъ два часа тому назадъ, они съ Крылкомъ были въ гостяхъ у Данилы Тутушкина, Крылкова свояка. Иванъ пилъ водку, былъ веселъ, разсказывалъ про Дороея, И не врилось писарю, чтобы Крылокъ умеръ. Просто пьянъ Крылокъ.
— Отойде-отъ,— увренно и радостно сказалъ писарь, передалъ въ толпу свою книгу и, раскорячившись, ухватился за край дерюги.
— Тряси веселй! Очне-отся!
Курчавая голова Ивана крутилась на плотной мускулистой ше. Лице сине-землистое. Изъ полуоткрытаго рта по щек струйкой текла кровяно-мутная жидкость. А тло мягко и безвольно перекатывалось на широкой дерюг и сами собой подкладывались подъ бока длинныя руки.
Вс жадно и съ ожиданіемъ смотрли на голое, красивое, совсмъ еще живое тло. Налзали другъ на друга, становились на цыпочки, задніе опирались переднимъ на плечи, вытягивали кверху напряженныя лица съ открытыми ртами, точно пьющія куры.
Сбгался народъ. Больше — молодежь. Старикамъ тоже интересно, но боятся идти. Еще попадешь въ свидтели,— мало-ли что случится!
Въ цвтной куч двокъ и бабъ стояла и плакала Крылкова жена. Баба некрасивая, худая, высокая и большеротая. Что ротъ у ней огромный — особенно замтно теперь, потому что она реветъ животнымъ ревомъ: стоитъ, открыла ротъ и реветъ, и черная дыра рта виднется издали въ полъ лица. Около нея двое дтей: двочка лтъ десяти и пятилтній мальчикъ. Держатся матери за юбку, нервно топчутся на колючемъ, выгорвшемъ подорожник, тоже ревутъ. Кричатъ протяжно, нестройно, какъ телята на пожар. Они ужь не подходятъ близко къ мертвому тлу: видли, зачерпнули въ душу ужасовъ и ревутъ. Недалеко отъ нихъ кучкой лежитъ одежда покойнаго. Даже заштопанные портки и дтская, веселымъ желтымъ горошкомъ по красному полю, рубашка Ивана Крылка стали значительными. Вс обходятъ эту кучку одежды со страхомъ, точно подъ ней притаилось что-то живое и опасное.
Дороей слыхалъ, какъ приводятъ въ чувство утопленниковъ. Плохо зналъ, какъ именно это длается, но вдь спросить было не у кого. Принесли скамейку. Староста обрадовался Дороею.
— Вотъ, спасибо теб, Дороей Игнатьичъ. Ужь постарайся! Самъ знаешь: мужицкое дло: лто, рабочая пора. А тутъ начальство, то да сё… Бда!
И какъ бы вспомнивъ, что и самъ по себ Иванъ Крылокъ кому-то надобенъ, добавилъ:
— И жена-та убивается, сердяга. Ахъ, бда какая!
Чувства начальственной отвтственности и жалости боролись въ немъ. По человчеству онъ жаллъ Ивана Крылка и его семью, но, какъ староста, былъ очень недоволенъ имъ. Крылокъ произвелъ непорядокъ, утонулъ не во время, къ тому же такъ невроятно и глупо: на мелкомъ мст. Даже не поврятъ.
— Думалъ ли?— сказалъ онъ про Ивана, качая жалостливо головой. И тотчасъ же вспомнилъ о томъ, что къ мертвому тлу надо поставить караулъ, ожидать начальниковъ, ублажать ихъ, чтобы не придрались, не затянули… И раздражался. Въ вид назиданія, онъ сердито кричалъ въ толпу, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Налакаются этого винища, зальютъ знки-та, да и лзутъ, куда попало!.. А міру безпокойство!
Дороей долго возился около Крылка. Поднималъ, закидывалъ за голову и опускалъ ему руки, вызывая дыханіе. Гибкое и еще теплое тло вытягивалось на лавк, покачивалось, точно живое. Но лицо было землистое. И мертвая синева подбородка просвчивала сквозь золотисто-рыжіе завитки веселой курчавой бородки.
Вс заинтересовались, что длаетъ Дороей. Писарь опять стоялъ около, разставилъ ноги и, уперевъ бороду въ грудь, увренно говорилъ:
— Очне-о-отся!..
Но было ясно, что Крылокъ померъ и не очнется. Вспотвшій и усталый Дороей положилъ на грудь трупа мертвыя руки. Он соскользнули внизъ, свсились и раскинулись по об стороны крестомъ, вывернувъ кверху костенющія плечи.
— Померъ,— сказалъ Дороей, вытирая тыльной стороной руки со лба потъ.
Но именно потому, что Дороей сказалъ то, что вс уже чувствовали и въ глубин души сознавали, именно поэтому староста разсердился и, какъ бы отстраняя Дороея, закричалъ мужикамъ:
— Ну-ка, давай, робята, качай еще! Чего тутъ выдумки разныя. ‘Дыха-анія’!— передразнилъ онъ Дороея.— Какая у него дыханія, коли онъ теперь полонъ водой.
Снова качали, подбрасывали тло. Оно становилось уже не такимъ гибкимъ, какъ раньше. Холодло. Наконецъ, перестали, и, все еще не вря, что сдлать ничего нельзя, точно разспрашивая другъ друга, смущенно говорили:
— Померъ, должно?
— Знамо дло. Мертваго не воскресишь!..
Подвыпившій молодой парень въ красной рубах съ вышитымъ воротомъ подошелъ къ труду, подержалъ за руку и, радостно закричалъ:
— Бьется! Жила бьется!
Староста ударилъ его по лицу и закричалъ:
— Я теб, сукинъ сынъ, покажу, гд бьется жила! Я теб!..
Парень ходилъ въ толп, плакалъ и упрямо твердилъ,
— Ударить-та всякій дуракъ можетъ… И я могу ударить. Даже и очень просто! А только мн Крылка жалко. Бьется жила, я самъ слышалъ.
Пордлъ около трупа народъ. Пришли стада. Бабы разбжались по домамъ. Опустивъ нижнюю губу и закрывъ глаза, дремалъ въ оглобляхъ старый ямской меринъ. Подрагивалъ въ разныхъ мстахъ тла кожей, сгоняя мухъ. Все еще ревла нутрянымъ голосомъ Иванова жена, ревла однообразно и безъ причитаній. И видно было, что минутами она совсмъ забывала, о чемъ плачетъ. Думала о томъ, что пора доить корову и не успла накормить на ночь куръ: наврное, полегли голодныя. Думая о хозяйств чувствовала только, что въ душ тяжестью лежитъ отчаяніе и въ этомъ отчаяніи причина ея плача.
Староста ходилъ по берегу, бранилъ парня, который сказалъ, что у Крылка бьется жила, смутно чувствовалъ въ этомъ для себя какую-то опасность. Ругался, что мужики расходятся и онъ остается одинъ.
Наконецъ, какъ бы окончательно убдившись, что Крылокъ померъ, онъ распорядился положить, трупъ въ ямщицкій тарантасъ и везти на кладбище въ ледникъ. Жена Крылка съ воемъ бросилась къ трупу мужа. Староста отстранялъ ее.
— Ну,.довольно, довольно! Не вернешь слезами-та. Гляди, дти надрываются.
Пока Крылокъ былъ живъ, никакое начальство имъ не интересовалось. Теперь же, когда онъ сталъ трупомъ, для него нужны понятые, свидтели, бумага за подписью, прідетъ начальство: урядникъ, становой, докторъ. Имъ совсмъ не жалко ни утонувшаго, ни его семьи, ни потревоженнаго села, а требуется, чтобы около трупа былъ извстный порядокъ. Отъ этого трупъ Ивана Крылка какъ будто становился казенной вещью, за несохранность которой можно отвтить.:
Отъ всхъ этихъ смутныхъ и тревожныхъ чувствъ староста былъ строгъ и прогонялъ отъ трупа даже жену и дтей Ивана.
— Домой иди, домой! Дтей-та веди! Вотъ хоронить будутъ — попрощаешься, наплачешься.
— Еще напла-ачешься!— кричалъ онъ ей даже издалека, шагая за тарантасомъ, точно въ этомъ общаніи для вдовы заключалось что-то очень утшительное.

XI.

Посл разговоровъ цлаго дня, посл напряженія смутныхъ чувствъ неловкости, раздраженія и какъ бы даже стыда передъ мужиками, Дороею захотлось побыть одному., Онъ слышалъ, какъ двки и бабы, подталкивая другъ друга локтями, вслухъ говорили:
— Вонъ онъ, монахъ!
— едосья, глянь-ка! А ты говорила: въ пля-а-съ!
— Ровно приказчикъ!….
Безцеремонно фыркали, шарахались, какъ овцы, въ одну цвтную кучу. Въ толп не стыдно что-нибудь сказать, крикнуть насмшливое слово. Двки и бабы толпой сильны.
Дороей прошелъ мимо, наклонивъ голову. Веселая молодая баба крикнула ему вслдъ:
— И зна-аться не хочетъ! Фу ты, ну ты, ноги гнуты!
Вс засмялись и пошли дружной толпой межъ огородами.
Отъ насмшливыхъ восклицаній Дороею было конфузно. Онъ зналъ, что ‘ноги гнуты’ — это не про него, а прибаутка такая, однако наклонился и поглядлъ на свои ноги. Совсмъ не. гнуты, прямыя, только длинныя. И зашагалъ по задворкамъ вдоль Кривого Озера. Въ конц озера крутой берёгъ зеленымъ откосомъ спускался въ поёму. Дороей подошелъ къ вод, вымылъ руки. Хотлось смыть ощущеніе мертваго тла.
Давно закатилось солнце. Внизу было сыро и прохладно. Зеленая поёма залита слпыми сумерками. Шелъ онъ по тихой вилявой лсной дорог. Изъ лсу вышла пятнистая собака и, доврчиво оглядываясь на Дороея, побжала передъ нимъ по дорог…
— Охотничья!— подумалъ Дороей, тотчасъ же выдумалъ ей имя, и, причмокивая губами и похлопывая себя по ляжк, поманилъ:
— Милорка, Милоръ!..
Неизвстно, такъ ли кобеля звали, только онъ подошелъ къ Дороею и, моргая глазами, далъ себя погладить. Ободренный лаской, нсколько разъ подпрыгнулъ и побжалъ впередъ, оглядываясь, свряясь съ намреньями спутника. Очевидно, песъ еще не набгался до сыта, но ему было жутко ходить ночью одному между перелсками и онъ присталъ къ Дороею.
По узкому и глубокому овражку, заросшему сверху тальникомъ, точно старческое ухо — волосами, шумлъ, бжалъ вдоль дороги изъ озера въ Волгу глубокій ерикъ.
Песъ бжалъ впереди, хлебалъ брыластымъ ртомъ пахучій воздухъ, всхрапывалъ, вскидывался кверху, падалъ жадно нюхающей мордой къ земл и велъ носомъ понизу, наслаждаясь множествомъ равныхъ запаховъ.
Встртился плотный бурый бычокъ съ блымъ пятномъ на лбу. Тревожно обмахнулся хвостомъ, и, недоврчиво косясь на незнакомаго человка свтлымъ отъ заката глазомъ, обошелъ стороной. Сучки и листья мягко потрескивали у него подъ ногами. Песъ хотлъ тявкнуть, но удержалъ лай во рту, только щеки слегка надулись. Не стоитъ лаять, знакомое! И опять повелъ носомъ по дорог.
Дороей шелъ безъ мыслей, весь отдаваясь впечатлніямъ тепла, тишины и вечерней ласки. Чувствовалъ только одно, что непріятное, враждебное и сложное осталось въ Костычевк. А здсь, какъ въ дтств, все знакомое, родное, простое, милое и понятное. Только меньше стали лса, не такъ густы Луга, еще глубже въ землю зарылся ерикъ. Булькаетъ, звенитъ въ глубин, сквозь заросли тальника едва слышно.
Мягко толкнулся въ тихомъ воздух далекій выстрлъ. Песъ забезпокоился, метнулся туда, сюда, слегка заскулилъ, прислушался и ршилъ, что далеко. Снова побжалъ по дорог съ отвороченнымъ на затылокъ ухомъ. Точно нарочно раскрылъ ухо, чтобы въ другой разъ уже безъ ошибки опредлить, откуда раздался выстрлъ.
Дороею пріятна была эта доврчивость чужого пса.
— Должно быть, мало его били,— съ умиленной грустью подумалъ Дороей и, Привтливо посвистывая, шелъ дальше. Вспоминалъ, узнавалъ вс загибины дороги, холмы, мостики, протоки, озерца. Узнавалъ и радовался имъ. Все знакомое сообщало ему радостную увренность, что прерванная жизнь начнется съ того мста, гд остановилась, что по волжской поём ходитъ тотъ же самый Дороей, какъ и четырнадцать лтъ тому назадъ.
Поляны между перелсками залиты обманчивымъ, водянымъ свтомъ. Въ поём безлюдно. Всмъ жутко мертвеца, вс сидятъ дома. А Дороей на Аон привыкъ къ мертвымъ и могиламъ, ему не страшно. Онъ обошелъ Кривое Озеро, зашелъ съ другого конца, гд по глинистому откосу разбросаны костычевскія бани.
Песъ торопливо бросился къ вод. Запахи измучили его, возбудили жажду. Онъ шумно плескалъ широкимъ языкомъ, отвислыми губами, точно полоскалъ въ вод блье. Въ зеркал озера безшумно проплыло отраженье летящей птицы, а самой птицы не видно. Песъ оглянулся, какъ бы попрощался съ Дороеемъ, фыркнулъ и дловито побжалъ въ гору. А Дороей пошелъ по откосу въ село. И, уже выходя на берегъ, столкнулся съ женщиной. Вышла она, должно быть, изъ темной бани, хотла быстро пройти мимо, но остановилась и, съ трудомъ переводя отъ исцуга духъ, сказала,
— Фухъ, какъ ты меня испугалъ!..
Это Лукерья, Дороей обрадовался Лукерь, но, еще не создавая — почему, почувствовалъ зарождающееся въ душ раздраженіе и тоску. А Лукерья насмшливо-ласково спрашиваетъ,
— Что ходишь, али Крылка не боишься?..
Дороей слышалъ, что подъ берегомъ кто-то торопливо убгалъ. Шуршали комья сухой глины, катились внизъ до воды, булькали, пуская по свтлому зеркалу озера тихіе крути. И этотъ кто-то былъ мужчина, Дороей прислушался къ шороху увренныхъ и легкихъ шаговъ. Невидимый остановился надъ озеромъ и испустилъ долгій пронзительный свистъ. Свистъ разрзалъ тишину надъ селомъ и поёной, зазвенлъ отголосками въ лсахъ, точно въ пустой бочк, Испуганно крякая, пролетла надъ озеромъ дикая утка. Такъ свистятъ молодые, краснощекіе, мордастые парни. Вставитъ въ ротъ два пальца, или растянетъ по зубамъ шнуркомъ румяныя губы и засвиститъ.
— Ишь засвистлъ, шалый!— ласково сказала Лукерья, прислушиваясь къ возбужденному свисту.
Они пошли рядомъ, вдоль молчаливыхъ домовъ однобокой улицы. Даже на разстояніи Дороей чувствовалъ, что тло Лукерьи разгоряченное. Ароматъ свжаго ситца смшивался съ запахомъ возбужденнаго Лукерьина тла и кружилъ Дороею голову. Онъ все еще ревниво прислушивался къ тому, который уходилъ тамъ подъ горой, А Лукерья шла, свернувшись въ комочекъ, опустила голову, подхватила руками грудь, ущемивъ концы ладоней подъ мышками. Точно ей холодно и она сама себя гретъ.
— А я тутъ у мамушки была,— сказала Лукерья, отвчая Дороею на упорный, молчаливый вопросъ. Сказала и разсердилась на свою ложь.!
— Да ты что молчишь-та?! Али тебя въ поём лшакъ обошелъ? Ну, инъ, иди, а я еще къ мамушк на минуту забгу. Спросятъ дома, такъ и скажи, скоро приду.
— А ты съ этимъ была, Лукерья,— тихо сказалъ Дороей и качнулъ головой въ сторону Кривого Озера.
Лукерья вызывающе отвтила:
— Ну-къ што-жа!? И была! Фильк што-ли скажешь? Такъ не боюсь я васъ всхъ.
Голосъ у Лукерьи сталъ наглый, раздтый. Она пошла прочь, но Дороей догналъ ее, схватилъ за руку.
— Ну, што еще надо?
Дороей и самъ въ точности не зналъ, зачмъ догналъ Лукерью и смущенно перехватывался по ея крпкой, округлой рук, нагибался и заглядывалъ ей въ глаза.
Лукерья по своему поняла смущеніе Дороея. Она улыбнулась и улыбающееся лицо ея, какъ и всегда, стало Дброеею видне, лицо насмшливое.
— Свекоръ-батюшка походя пристаетъ. Ты пріхалъ,— тоже будешь приставать?
Дороей съ изумленіемъ отшатнулся.
— Неужто и тятя?..
— А ты што думалъ? Свща да елей!?.. А за угломъ-та Лушенька да Лушенька!..
Она засмялась беззвучнымъ ехидненькимъ смхомъ, точно было ей смшно и противно одновременно. Глаза у ней закрылись складками смющихся щекъ. Отъ смха она сдлала передъ лицомъ рукой уютный и безсильный жестъ, врод, того, какъ длаютъ кошки лапой, когда умываются.
— Ну-къ, пусти ты, монахъ! Пойду, къ мамушк забгу…
Дороей отстранился и Лукерья быстро ушла, размахивая руками, пропала въ сумрак. Надъ степью за селомъ небо посвтлло. Поднималась ущербленная луна. Четко обозначились карнизы домовъ, два наискось поставленныхъ крыла втрянки, колья плетней и черные ометы соломы на гумнахъ.
Съ чувствомъ изумленнаго раздраженія въ душ Дороей шелъ по улицамъ. Представлялось ему, какъ трясется сдая борода отца, когда онъ говоритъ: ‘Лушенька, Лушенька’ и шаритъ у ней на груди торопливой, ищущей рукой. Стало ему отъ этого стыдно, какъ будто передъ матерью стыдно за эти мысли, даже до нетерпнья стыдно. И, чтобы облегчить стыдъ, онъ невольно и вслухъ сказалъ:
— Старый чортъ! А! Вотъ ты и подумай.
Кое-гд въ окнахъ виднлись огни. Издалека доносилась несмлая псня, одиноко и жалобно, точно кмъ-то придушенная, пискнула гармоника. Испуганное смертью Крылка село отрезвло и притихло.
Дороей перешелъ деревяннымъ мостомъ черезъ Мочежину. Подъ мостомъ гулкая темная пустота. Невольно хотлось пройти тише, на цыпочкахъ, чтобы не звенло подъ мостомъ. Точно и подъ мостомъ былъ кто-то такой неиз встный, невидимый, передъ кмъ Дороей скрывался въ Дубкахъ, по дорог въ Костычевку, и предъ кмъ онъ стоитъ все еще непонятый и непонимающій.
Такъ вотъ же теб: топъ, топъ!— Дороей нарочно и громко стукнулъ каблуками по послднимъ доскамъ и вышелъ на берегъ. Въ дом вдовы, солдатки Немилы, свтился огонь. Тамъ плясали. Сначала Дороей подумалъ, что изба полна народомъ. Подошелъ ближе — только дв бабы: сама Немила и другая молодая. Толкутся молча, сосредоточенно, точно мсятъ глину, толкаютъ другъ друга животами, бедрами, крутятъ пьяными головами. Слышно, какъ поскрипываютъ половицы, видно,— чуть-чуть шатается въ переднемъ углу столъ…
Было жутко смотрть на эту молчаливую пляску. Тускло свтило засиженное мухами, точно черной кисеей обернутое, стекло. Возвратились ли он изъ гостей и доплясываютъ дома свое пьяное веселье, или напились здсь же вдвоемъ, вдвоемъ и расплясались?.. Дороей постучалъ ногтемъ по стеклу и торопливо отошелъ. Изъ окошка высунулась голова Немилы, долго и скверно ругалась. Не зная, кто постучалъ, бранилась Немила разнообразно. Бранила двокъ, и парней, старыхъ и молодыхъ, разсчитывая, что такая брань кому-нибудь придется кстати. Наконецъ, громко за всю улицу икнула и улзла опять въ избу.
А Дороей съ мальчишеской радостью подумалъ:
Все-таки плясать-то вдвоемъ перестанутъ!..

XII.

Въ проулк около дома, у водовозки, поднявъ одну ногу на ступицу и облокотившись на колно, стоялъ отецъ, видимо, кого-то ждалъ. За нимъ — треугольный силуэтъ погребицы, а дальше по проулку въ зеленоватомъ сумрак виднлись кучи пластовъ, крыши амбарупіекъ. Увидвъ отца, Дороей понялъ, что ждетъ онъ именно его, можетъ быть, давно ждетъ, понялъ также, что онъ зналъ о томъ, что отецъ его ждетъ, что и въ поёму онъ ушелъ только потому, что хотлось ему оттянуть этотъ неизбжный и непріятный разговоръ съ отцомъ. Можетъ быть, и сейчасъ лучше бы тихонько пройти подъ навсъ, и лечь въ сани спать.
Но отецъ ужь увидалъ, какъ бы угадалъ тайную мысль сына и сдлалъ на встрчу ему нсколько шаговъ. Даже картузъ снялъ, какъ съ чужимъ, здоровается. Видима, волнуется.
— Прогуляться ходили, Дороей… Игнатьичъ?— ласково спросилъ онъ. И по голосу его Дороей понялъ, что это только присловье разговора длового и серьезнаго.
— Да, поглядлъ старыя мста, — отвтилъ Дороей, ожидая, что скажетъ отецъ дальше.
Отецъ говорилъ о томъ, какъ за эти четырнадцать лтъ застроилась Костычевка. Новую улицу выстроили. Астраханкой называется. Можечина мелетъ. Лса повырубили. Кабы народъ былъ, какъ люди. А то — пьяницы, дуракъ на дурак, безтолочь. Гритъ: ‘Што мн! не мое, — опчественное!’. Игнатій передразнилъ какого-то глупаго мужика, который такъ сказалъ, а, можетъ быть, и не одного мужика, а всю глупую Костычевку сразу. Игнатій всегда относился къ мужикамъ нсколько насмшливо и презрительно.
— Эхъ, черти навозные, прости Господи!— воскликнулъ онъ раздраженно, умиляясь и радуясь тому, что онъ одинъ понимаетъ лучше и больше всхъ.— Надо на хуторъ выселиться, Богъ дастъ. Ну ихъ къ чорту!..
Игнатій и Дороей стояли по сторонамъ водовозки. Бочка была пустая. Никита пьянъ, а Филиппъ гд-то шляется, — вотъ и не привезли воды! Нерадтели? Разсохнется бочка безъ воды!— И слова Игнатія падали въ бочку, слегка позванивали въ влажной пустот. Дороей зналъ, что это все еще не настоящій разговоръ, плохо слушалъ отца, думалъ о своемъ и прислушивался къ звону отцовыхъ словъ въ пустой бочк. Особенно звучно отдавались слова: ‘дурраки’ и ‘черрти’. Даже стнки дрожали и черезъ одежду щекотали тло.
— А какъ же вы теперича, Дороей… Игнатьичъ, въ монастырь ужь, значитъ, не вернетесь?— сказалъ отецъ, одновременно какъ бы спрашивая и одобряя этотъ поступокъ Дороея.
— Нту, не вернусь. Я же теб говорилъ, что совсмъ пришелъ,— коротко и непривтливо отвтилъ Дороей, вспоминая первый вопросъ отца — въ первый вечеръ по приход. Вопросъ этотъ почему-то особенно запомнился Дороею. Говорилъ Дороей и сердился, что не можетъ найти такихъ словъ и такого голоса, чтобы сдлать отцу понятнымъ свое возвращеніе изъ монаховъ.
Но отецъ становился все привтливе и ласкове. Сдвинувъ на затылокъ картузъ, легъ грудью на бочку и приблизилъ къ Дороею длинное, сдавленное съ боковъ, толстоносое лицо. И всмъ видомъ хотлъ показать, что теперь то и начинается самый задушевный и родственный разговоръ.
— Ну-къ, што-жа, слава Богу! Поживемъ вмст…— Отецъ, всхрапнулъ носомъ отъ умиленія.— Богъ здоровья ба далъ., Избу намъ вотъ только новую надо построить. Стара ужь стала. Да и тсно жить стало… Не знаю, какъ нын Господь приведетъ хлбушка собрать.
Дороей упорно молчалъ.
— А въ сел у насъ всякая болтовня пошла. Вечеромъ встртилъ меня на улиц Старцевъ. Говоритъ: ‘Ну, чай ужь теб сынокъ денегъ привезъ. Большую онъ тамъ, говорятъ, жалованью получалъ… Избу новую: построишь, отрубъ купишь’… Болтаютъ люди, въ чужихъ карманахъ считаютъ…
— Денегъ у меня нтъ,— съ тоской отвтилъ Дороей,— Какія у монаха деньги?!.. И никакого жалованья монахамъ на Аон не даютъ. Только что до дому дохалъ и то слава Богу.
— Знамо дло!.. Я тоже говорю,— попусту болтаютъ люди,— разочарованно сказалъ отецъ, надвигая на лобъ картузъ и отстраняясь отъ бочки.
Въ сняхъ ласковымъ шопотомъ встртила Дороея мать
— Чай, пость хочешь, сынокъ? Подъ, похлебай молочка!… Игнатій долго стоялъ въ проулк и думалъ. За эти нсколько дней посл прихода Дороея онъ уже усплъ увриться, что деньги у сына есть и даже большія деньги. И теперь было у него такое чувство, точно сынъ его обманулъ: общалъ, а не далъ, и Игнатій не зналъ, какъ, надо относиться къ Дороею посл этого обмана. Стоялъ и думалъ, вглядываясь въ туманныя дали надъ поймой.
А въ темной изб Степанида сидла около Дороея на лавк и, заворачивая уголъ запона, чтобы высморкаться въ наничку, шептала жалостливымъ топотомъ:
— Все ба ему де-эньги, все деньги!.. Какъ-ба богатымъ стать. Мати Пресвятая Владычица!.. А нтъ, чтобы о смерти подумать. Ахъ ты, Господи, Батюшка нашъ милосливый!.. Все меня наущалъ: ‘Спроси его про деньги, спроси!’ Говорю: ‘чего спрашивать, — коли есть деньги, такъ онъ и самъ отъ своей доброй воли намъ поможетъ. Чай, не чужой какой’… Хочь-ба ты сколько-нибудь ему, Дорошенька, далъ. Утишился-ба онъ. Безпокойный онъ, цлый вкъ безпокойный. Сорокъ лтъ съ нимъ маюсь, сыночекъ, сорокъ лтъ!.. Скоро ужь успокоитъ меня Господь…
Отъ умилительной тоски и жалости къ себ, къ Дороею, къ Игнатію, отъ смутныхъ, волнующихъ предчувствій Степанида плакала, ходила въ чуланъ за хлбомъ, но отъ слезъ у ней кружилась голова и глаза ничего не видли. Шаркая по полу тяжелыми обрзками валенокъ, она натыкалась на лохань, углы, косяки и творила Іисусову молитву. Принесла Дороею ломоть хлба, ложку, налила въ чашку парного молока.
— Похлебай, Дорошенька, пошь, болзнай.
Раздраженно всхрапывая носомъ, прошелъ черезъ сни во дворъ Игнатъ.
— Гд жа Лукерья шляется?— строго крикнулъ онъ изъ сней.
— Не знаю я. Поди, къ матушк забжала,— отвтила Степанида, скрывая слезы.
Во время разговора съ отцомъ Дороей забылъ о Лукерь, о томъ, что отецъ пристаетъ къ ней, потому что это такъ не подходило къ его представленію о строгомъ и суровомъ отц. Встртился съ нимъ, заговорилъ и забылъ. Теперь вспомнилъ и ‘Лушенька, Лушенька’, и какъ похотливо трясется при этомъ у отца борода. Съ чувствомъ брезгливаго раздраженія къ плачущей матери онъ отвтилъ ей грубо:
— Не хочу я. Спать пойду!..
За дверью въ сняхъ раскинулся на полу и храплъ пьяный Никита. Качая зыбку, тихо и грустно напвала, баюкала встревоженнаго окрикомъ Игната ребенка сонная Ульяна. Дороея охватила тоска, такъ что плакать захотлось. Кому разскажешь о своихъ думахъ въ монастыр, о смутныхъ мечтахъ?..
Онъ входилъ въ старую, крестьянскую жизнь съ трудомъ, какъ дубовый клинъ въ корявую сучковатую лсину. Трещитъ, раздается корявая лсина. Но, если и разступится, треснетъ лсина, все же клинъ упадетъ на землю одинокій и безсильный прирасти заново къ родному тлу.
Показались ему врагами отецъ и Ульяна, и пьяный Никита, даже старая мать Степанида. Вс они знаютъ, зачмъ такъ долго ждалъ у бочки Дороея отецъ и о чемъ съ нимъ говорилъ. Ушелъ Дороей спать, а они сойдутся и будутъ шептаться, спрашивая другъ друга, разочарованно вздыхать о томъ, что обманулись въ ожиданіяхъ.
Уснуть Дороей не могъ, даже тогда, когда уже все заснуло въ дом и пьяный, сторожъ пробилъ въ малый колоколъ вмсто полночи пятнадцать часовъ.
Подъ сараями слышалось полусонное жеванье лошадей. Грезили прошлымъ днемъ, сипло вскрикивали во сн гуси. Дороей вышелъ на задній дворъ. Тамъ на большихъ животахъ лежали дремлющія коровы, неподвижно вытянули впередъ жующія жвачку морды и вздыхали, раздувая передъ ноздрями навозъ.
За плетнемъ, на Лифановомъ двор раздался кашель. Это выползъ безсонный Лифанъ, стоитъ безъ шапки съ разстегнутымъ воротомъ рубашки и смотритъ на нжные, зеленоватые отсвты утренней зари. Растираетъ ладонью разбитую кашлемъ грудь, а губами что-то шепчетъ.
Дороей почувствовалъ нжность къ раздраженному, умирающему мужику. Человкъ онъ тяжелый, непріятный, даже страшный. Но въ эти минуты онъ показался Дороею всхъ родне въ сел. Точно Дороей и Лифанъ вмст сдлали какое-то одинаково дурное или одинаково хорошее,— не разберешь, — но свое особенное дло и имъ нечего другъ передъ другомъ стсняться.
Дороей окликнулъ его ласковымъ шопотомъ:
— Ты, Лифанъ Терентьичъ?
Лифанъ вздрогнулъ и отъ неожиданности закашлялся.
— Ась?! Кахъ-кахъ! Кто это? Здорово, Дороей!.. Вотъ на зарю гляжу… Кахъ-кахъ!
— Что не спишь?
— Душно…
Они съ двухъ сторонъ подошли къ плетню, привалились жъ пахучимъ таламъ другъ противъ друга.
— Померъ Крылокъ-атъ, утонулъ…— полувопроеомъ въ связи съ какими-то своими думами сказалъ Лифанъ. И, помолчавъ немного, спросилъ:
— Ну, какъ ты теперь… посл Аону-та?.. Вруешь-ли, Дороей Игнатьичъ? Неужто — ничего?..
Лифанъ сдлалъ рукой кругообразный жестъ по небеснымъ сферамъ.
— Такъ, значитъ, позовешь, Лифанъ Терентьичъ?— неожиданно спросилъ Дороей.
Лифанъ сразу понялъ и разсердился.
— Не позову-у! говорятъ теб. Ахъ-кахъ-кахъ! Не позову, чортъ! Ахъ-кахъ-кахъ-кахъ! Какъ не понимаешь ты меня,— не позову-у!
Даже больше ни о чемъ разговаривать не сталъ, ушелъ.
А Дороей долго стоялъ у плетня, смотрлъ на небо, слушалъ звуки соннаго, испуганнаго смертью Крылка села. И въ душ у него было печально. Моментами какъ бы засыпалъ, стоя. Тогда ему грезились знакомыя очертанія Аона, голубая полоса залива и синіе силуэты далекихъ острововъ Архипелага.

XIII.

Праздники продолжались три дня. А нкоторые и цлую недлю не могли остановиться. Ходили Кистановы въ гости и къ нимъ гости приходили. Приглашали Дороея товарищи, родные и родные родныхъ, а такихъ, какъ извстно, цлое село.
Сначала пошли въ Костычевк слухи и разговоры о томъ, что Дороей совершилъ какое-то преступленіе. За это его разстригли и прогнали изъ монастыря.
‘Извстно, кто-жа такихъ держать будетъ!’
‘Да еще милостиво поступили. По дламъ та его въ судъ ба, да въ тюрьму, да въ Сибирь. Вотъ ба его куда, подлягу!’
Слухи увеличились особенно посл того, какъ урядникъ, прізжавшій къ мертвому тлу, вызывалъ къ себ Дороея. Напрасно писарь со старостой увряли, что провинностей за Дороеемъ не оказалось, что урядникъ разспрашивалъ Дороея, когда онъ ушелъ, да гд жилъ, что-то по поводу солдатчины — не врили.
‘Скрываютъ! Угостилъ ихъ! Знамо дло, залилъ имъ глотку’…
Говорили даже опредленно, что Дороей ограбилъ на Аон московскаго купца, пріхавшаго на богомолье, ‘Тыщи съ собой имлъ!’ А купецъ-то взялъ да пожаловался министру… Хотли монастырь закрыть.’
‘Вотъ какой стервецъ!’..
Бранили тихонько, но съ завистью говорили, что Дороей привезъ съ собой большія деньги. Теперь Кистановы въ гору пойдутъ. Извстное дло, сразу они свои капиталы не объявятъ, а исподволь. Чай, не дураки какіе! Бранили, завидовали, осуждали, но если у Дороея деньги,— все было понятно.
Когда же узнали, что денегъ у Дороея нтъ (а узнали объ этомъ сразу всмъ селомъ), что пришелъ онъ на мужицкую работу и покинулъ монастырь добровольно, то это стало раздражать и даже возбуждать злобу. Именно потому, что было непонятно.
Только очень немногіе мужики, не смотря на тяжелыя условія крестьянскаго труда, не смотря на унизительное состояніе крестьянскаго сословія, любятъ свой крестьянскій трудъ и не промняли бы его ни на какой другой трудъ въ мір. И таковы обыкновенно зажиточные крестьяне. Они нe потому любятъ мужицкій трудъ, что зажиточны, а потому и зажиточны, что ведутъ свое хозяйство съ вниманіемъ и любовью.
Громадное же большинство крестьянъ считаютъ свою мужицкую жизнь самой плохой жизнью, свою работу — самой непріятной и тяжелой работой и свое положеніе — самымъ труднымъ и унизительнымъ. Завидуютъ и писарю, и учителю, и священнику, и монаху, и охотно перемнили бы свою мужицкую жизнь на всякую другую жизнь въ деревн или въ город, еслибы такая возможность была.
По общему мннію костычевцевъ, Дороей избавился отъ плохой и трудной жизни — мужицкой и достигъ легкой жизни — монашеской. И было имъ совершенно непонятно, что онъ безъ всякой корыстной цли перемнилъ жизнь лучшую на жизнь худшую. Тмъ боле не могли они допустить, что сдлалъ онъ это добровольно.
Оттого Дороей казался всмъ человкомъ загадочнымъ и, какъ все загадочное, внушалъ чувства опасенія и тревоги.
Тмъ боле, что наступала рабочая пора. Некогда было костычевцамъ Дороея обдумать, уяснить себ въ немъ непонятное, увидть его въ долгихъ снахъ зимнихъ ночей. А ужь извстно, что во сн становится ясне неясное, проще — сложное. Оттого-то утро считается въ народ мудрене вечера. Но таково лишь осеннее, зимнее, весеннее утро. А лтомъ какой же сонъ! Короткій и безъ сновидній, какъ смерть. Люди просыпаются съ тмъ же словомъ на губахъ, съ той же мыслью въ голов, съ какой заснули. И утро — не утро умудреннаго снами, а рожденіе вновь. Въ одно ухо влзъ, а въ другое вылзъ — вотъ какой лтній мужицкій сонъ.
И въ своей семь Дороей былъ такимъ же непонятнымъ и чужимъ, какъ и во всемъ сел. Семейные относились къ Дороею разно, каждый по своему характеру.
Мать молчаливо ласкала сына взглядомъ и рукою, не разспрашивала, какъ бы даже боялась разспрашивать. Изрдка плакала около него, сморкаясь въ конецъ запона, точно Дороей былъ выздоравливающимъ отъ трудной болзни. И не извстно еще,— выздороветъ или нтъ.
Отецъ сталъ еще боле суровымъ, часто шумлъ на двор, и все ему не нравилось: разсорили безъ толку траву, много намсили курамъ, забыли ведро на заднемъ двор… Но Дороея обходилъ молча, какъ будто онъ былъ человкъ чужой и временный и не могъ отвчать за упущеніе въ хозяйств. А Дороею это было обидне всего. Ужь лучше бы бранился.
Ульяна была всегда одинаково ласковая и тихая. Она любила въ Дорое такую же, какъ въ своемъ характер, задумчивость и тишину. Любила слушать его неохотные разсказы о монастыр и монахахъ. Казалось ей страннымъ, что Дороей промнялъ тихую монастырскую жизнь на грубую и тяжелую мужицкую, запахъ ладана и кипариса — на вонь скотныхъ хлвовъ и тсной избы, чистое и тихое дло молитвы — на грязную мужицкую работу…
— Вотъ, вдь, гляди, и женишься ты, хозяйствомъ своимъ заведешься, дти пойдутъ. Вспомянешь монастырь не разъ, — говорила Дороею Ульяна. И мысленно жалла новую женщину, Дороееву жену, которая будетъ, какъ и она, рожать дтей, маяться съ ними и работать больная тяжелую работу. Вообще основнымъ ея настроеніемъ была жалость къ людямъ и тихая печаль. Она и ребенка укачивала пснями жалостными и печальными. Пла псни слпыхъ нищихъ про убогаго Лазаря, полузабытыя, нескладныя:
‘Жилъ былъ убогъ Лазарь…
Брату своему’…
Но оттого, что псня была безсвязная, она казалась еще миле и печальне. Ульяна пла и плакала. И ребёнокъ засыпалъ скоро и спалъ крпче, чмъ когда его закачивали Никита или Лукерья.
На душ у Дороея отъ этихъ псенъ Ульяны становилось нжно и сладко. Вспоминалъ онъ свое дтство, осеннія, костычевскія поля, залитыя солнечнымъ свтомъ, пожелтвшіе поемные лса… Эти-то осенніе поля и лса были всего родне Дороеевой душ.
Слушалъ однажды, слушалъ Дороей, какъ поетъ Ульяна и разсердился:
— Что ты, Ульяна, печальное поешь?! Брось печальное пть, пріучишь ребенка. Эхъ!..
Никита, пожалуй, и радъ былъ приходу Дороея. Чувствовалъ себя Никита передъ семьей и даже передъ односельчанами виноватымъ и слабымъ, потому что былъ пьяница. Неизвстно, въ чемъ ему могъ быть полезенъ Дороей и какъ могъ помочь, но только, будучи непонятнымъ и какъ бы тоже несчастнымъ, Дороей былъ Никит пріятенъ. Никита за Дороея слово замолвитъ, а Дороей Никиту не обидитъ. Какъ это случится — Никита не зналъ, но такъ именно онъ чувствовалъ Дороея. И оттого Дороей былъ ему пріятенъ. Но былъ Никита безволенъ и слабъ и, будучи главнымъ работникомъ въ семь, почти не имлъ въ ней никакого вса.
Филиппъ былъ съ виду угрюмый, а засмется — маленькій мальчикъ. Потому что онъ былъ меньшой, а еще и потому, что этой осенью ему предстояло идти въ солдаты, онъ привыкъ на все смотрть глазами старшихъ. А такъ какъ отношеніе старшихъ къ Дороею было неодинаковое и неопредленное,— какъ будто и милъ онъ и немилъ, какъ будто и жалютъ его и огорчаются его приходомъ, — то и Филиппъ относился къ брату разно: жаллъ, какъ мать и Ульяна, раздражался, какъ отецъ, и молчаливо сочувствовалъ, какъ Никита. А въ общемъ было ему безразлично: есть Дороей или нтъ Дороея. Пусть разбираются, какъ хотятъ. Его дло — сторона.
Только Лукерья приняла Дороея съ тмъ спокойнымъ и радостнымъ любопытствомъ, съ какимъ встрчала каждаго новаго мужика и парня. Она была уврена увренностью молодого тла, что рано или поздно и Дороей, какъ и вс молодые и старые костычевскіе мужики, будетъ добиваться ея любви. Она не знала, что изъ этого выйдетъ, не думала объ этомъ, но только чувствовала, что, еслибы онъ былъ настоящимъ монахомъ и въ ряс, то былъ бы интересне. Она еще не знала, какъ въ такихъ случаяхъ ведутъ себя монахи.
Но съ тхъ поръ, какъ пришелъ Дороей, вс Кистановы стали къ людямъ подозрительны, избгали разговоровъ о Дорое, стснялись гостей. Недавно, какъ бы по пути и случайно, зашелъ къ нимъ священникъ. Дороея не было дома и священникъ сидлъ долго, сказать — не сказалъ, что ждетъ, а ужь понятно, что ждалъ именно Дороея, за тмъ и пришелъ, чтобы его повидать. Говорилъ онъ, какъ, всмъ показалось, намеками. Разсказалъ, что въ газетахъ недавно было напечатано, какъ одинъ человкъ похулилъ Господа Бога и пострадалъ за это. Изъ житія св. Харлампія разсказывалъ о нечестивыхъ гонителяхъ. Но къ чему это? Вс слушали его смущенно и тревожно. Конечно, они гршны, но разв гршне Суртановыхъ, Семистнновыхъ, Мякиныхъ? Отчего же попъ прошелъ мимо тхъ и зашелъ къ Кистановымъ? Что они сдлали особеннаго?
Заходила учительница, Анна Степановна. Та была веселая. Познакомиться, говоритъ, пришла съ Дороеемъ Игнатьевичемъ, разспросить, какъ жилъ, да почему ушелъ. Дороей разсказывалъ неохотно и смущенно. Анна Степановна ободряла. Но и ласковыя слова не нравились Кистановымъ. Сочувствіе одинаково тревожило ихъ, какъ и вражда.

XIV.

Было трудно во всемъ этомъ разобраться, какъ самому Дороею, такъ его семь и всмъ костычевцамъ. Тмъ боле, что наступала страдная пора. Волновались матери за тхъ дтей, которыхъ возьмутъ на жнитво, и за тхъ, кои останутся дома. Волновались мужики, снаряжаясь въ поле, здили смотрть дозрвающіе хлба и привозили домой пучки ржаной соломы съ желто-срыми сережками, растирали на ладоняхъ колосья, встряхивали зерно, дули, отввая мякину, и вдумчиво жевали. Пучки клали въ переднемъ углу за иконы и ждали, скоро ли выдутъ на жнитво другіе.
Надо было кому-нибудь побдить нершительность села выхать въ поле первому. И сдлалъ это Трофимъ Радаевъ, мужикъ зажиточный, строгій и скупой. Надо было, чтобы примръ далъ мужикъ, имющій всъ. Сдлай это Никифоръ солдатъ, или Савка Никудышный,— никто не обратилъ бы на нихъ вниманія. А за Трофимомъ встрянулось все село.
Было раннее утро, когда Кистановы всей семьей собирались на жнитво. Дома оставалась только Степанида ухаживать за скотиной.
Торопились, потому что скоро взойдетъ солнце. По синей улиц молчаливо шло телячье стадо. Степанида согнала со двора послднюю скотину — двухъ телятъ. И ужъ когда стадо прогнали, Дарья, жена Лифана, вытолкнула въ калитку пестраго теленка и погнала его щепкой вдогонку за стадомъ.
— На вотъ теб, на, на! Ахъ ты, Господи, мученье мн съ тобой!— кричала она теленку. Поджавъ хвостъ, теленокъ семенилъ за удалявшимся стадомъ и виновато моргалъ глазами. Подхлестнутый тихимъ, но острымъ ударомъ пастухова кнута, онъ подпрыгнулъ и, обезумвшій отъ боли и страха, воткнулся мордой въ копошливую стну телячьихъ задовъ.
— И что это за диво!— взволнованно говорила Дарья, подходя къ Степанид:— Все ему ладонь подай. Ужь я ему и корочку, и кусочекъ — нтъ, ладонь дай ему, Ахъ ты, батюшки мои, мученье мое! Силушки нтъ: свиней накормлю, корову подою, а онъ, дохлый, все ладони ждетъ, стоитъ и ждетъ, не пьетъ… Твои-та сами что-ли пьютъ?— спросила она Степаниду.
Опомнилась: надо же и про чужое горе спросить.
Скрипли ворота. По улиц катились полныя мужиковъ, бабъ и дтей телги. Прохали Семистнновы, Мякины. Въ синемъ быстро свтлющемъ сумрак утра влажными пятнами виднлись желтые, голубые платки двокъ и бабъ, красныя рубахи мужиковъ. Пыль поднималась за колесами, вспухала воздушнымъ горбомъ и опадала на томъ же мст.
Дарья шептала Степанид жалобы, одной рукой поправляла волосы, другой утирала слезы и сморкалась. Мужъ болетъ, злой, бранится, житья не даетъ, работникомъ попрекаетъ. Все одна Дарья и въ пол, и дома. Даже пожаловаться некому, поплакать некогда. Надо на жнитво торопиться, хлбы везти. Въ печк сидятъ… Степанида вздохнула о Дарьиномъ гор и своихъ тревогахъ, тоже заторопилась. Игнатій ходитъ по двору, бранится, что долго копаются, какъ дворяне какіе. На поле къ обду прідутъ, людямъ на смхъ.
Рыжій меринъ запряженъ въ телгу. Ульяна съ Лукерьей складывали балаганъ, одежду, посуду. Филиппъ широкими шагами ходилъ около игреней кобылы, запрягалъ ее въ другую телгу. Затянулъ супонь, поддалъ кобыл кулакомъ по морд за то, что дремала, распредлилъ ремни и вожжи на одной сторон, нырнулъ подъ испуганно поднятой мордой кобылы на другую сторону, подвязалъ поперечникъ, взвожжалъ, качнулъ запряжку рукой и, навалившись грудью, сдвинулъ кобылу съ мста, чтобы окончательно убдиться въ томъ, что запряжка сдлана хорошо и удобно,
— Но-о, ты, разоспалась!— закричалъ онъ на кобылу и дернулъ ее за чолку. Потомъ на бабъ крикнулъ,
— Ну, вы тамъ поскоре!
Лукерья ходила съ высоко подоткнутой на бедрахъ пунцовой юбкой, такъ что виднлись до колнъ ея ноги Въ новыхъ лаптяхъ и чулкахъ, обмотанныя повыше щиколотокъ веревочками. Ульяна залзла съ ребенкомъ на телгу, усаживала Васенку и оглядывалась съ угрозой на лиц, но съ жалостью въ сердц на плачущаго едьку, который оставался съ бабушкой. Дороей въ радостномъ волненіи, какъ бы стыдясь давно неношенной обуви, подвязывалъ лапти. Степанида дала ему новыя холстинки на онучи и теперь глядла ласково и приговаривала:
— Вотъ нарядись-ка, сыночекъ, въ лапоточки, давно нe нашивалъ.
На это Игнатъ мимоходомъ и раздраженно закричалъ:
— Ну, ладно, не дворянинъ какой!.. Давно не нашивалъ! Собирала ба скоре насъ.
— Да чего собирать-та — испугалась Степанида.— Собрано ужь все.
— А собрано, такъ хать надо — примирительно сказалъ Игнатъ и растворилъ ворота.
Опустлъ дворъ. Степанида долго стояла у воротъ вмст съ плачущимъ едькой, смотрла вдоль улицы, освщенной розовымъ свтомъ, провожала глазами телги. На передней сидли Никита, Ульяна съ дтьми и Дороей, а на задней съ бочкой, дровами, граблями и косой — Игнатъ съ Филиппомъ и Лукерьей.
— Не плачь, родной, — задумчиво утшала Степанида внука.— Подь, молочка налью, похлебай.
На колокольн ударили въ малый колоколъ къ заказной о Крылк обдн. Жидкій, гнусавый звукъ безнадежно потекъ по опустлому селу. А отъ села разъзжались во вс стороны по степи телги съ жнецами, расходились разношерстныя стада.
Все въ то утро радостно волновало Дороея, даже до восторга. Онъ вспомнилъ, какъ шестилтнимъ мальчикомъ впервые выхалъ съ отцомъ въ поле и былъ изумленъ тайной широкаго, свтлаго простора подъ небомъ, загадочнаго движенья облаковъ. И теперь стало ему по-дтски легко и отъ радости смшно. Ржаные загоны были далеко. Поднялись на степную взлобину надъ Костычевкой. Курились блымъ туманомъ поёмные лса, свтлой цпью омутовъ изогнулась по степи мочежина. Кое-гд уже слегка колыхнулись зыбкія нивы.
Свернули съ дороги по межнику: зеленая полоса межъ зыбкими стнами свтложелтой ржи. Телги и лошади стояли на межник, пока Лукерья, Никита, Филиппъ съ Дороеемъ выжинали для стана мсто. Подъхалъ Давидъ Яминъ съ семьей и терпливо ждалъ, пока Кистановы проведутъ лошадей на пожню. Жалко было зазжать въ густую рожь, чтобы объхать Кистановы телги. Не потому, что много помнешь, а слишкомъ чиста, густа и красива была желтая стна ржи и было непріятно ее помять. Давыдъ, подобранный, возбужденный и легкій на перевитыхъ оборками ногахъ, ходилъ около телгъ, всхлипывалъ отъ восторга ртомъ.— А, Дороей Игнатьичъ! Я, братяга, думалъ о твоихъ словахъ. Ду-умалъ,— протянулъ онъ лукаво-значительно.— Ничего, братъ. И тутъ Аонъ. На всякомъ мст владычество Его — это правильно! Аонъ я теб уступлю. Ужь теб видне на счетъ Аона. А только Господа Бога ты не тронь!.. Н-этъ! Господь Богъ — это, братъ… Мужику безъ Господа Бога никакъ невозможно. Это я теб ужь врно скажу.
Онъ снялъ картузъ, перекрестился въ синее сверкающее небо.
— Одяйся свтомъ, яко ризою, простирали небо, яко кожу… А-а, другъ, Игнатій Семенычъ: ‘Як-ко ко-ожу!’ Врно я говорю, ай нтъ?..
Давидъ почти плачетъ отъ восторга.
— Да, вдь, какъ не врно!— задумчиво отвчаетъ Игнатій, похрапывая носомъ. Онъ завелъ лошадей на жниво и далъ Давиду дорогу. Давидъ тронулъ вожжей свою лошадь, ударилъ ладонью по крестцу.
— Но-о-ка ты! Разинула ротъ! Держи вожжи,— крикнулъ онъ на дочь, а самъ пошелъ вприпрыжку за телгой.
Изъ ржи видна только его волосатая голова, прикрытая старымъ, опавшимъ на макушк, точно, слегка подтаявшимъ картузомъ.
Игнатій, устанавливалъ балаганъ. Ульяна поставила треножникъ, покрыла дерюжкой и повсила зыбку. Посл завтрака станъ опустлъ, только у телги стояли разморенныя утренней жарой лошади, ползала по жнив Васенка, нацливаясь напряженно сложенной горсточкой въ стрекочущихъ кузнецовъ. Но и она скоро заснула, уткнувъ голову подъ зыбку.
Для Дороея на цлую недлю наступило блаженное состояніе душевнаго міра и согласія. Раскорячившись на длинныхъ ногахъ, онъ нагибался головой въ душисто жаркую гущу ржи, зацплялъ серпомъ и схватывалъ лвой горстью разсыпчатые пучки упругой соломы. Съ короткимъ хорканьемъ рзали серпы, качались согнутыя спины. Пьянило горьковатое дыханье земли, тонкій ароматъ срзанной соломы и молочая. Шепчущимъ звономъ звенли покачнувшіеся въ одну сторону колосья. Непрерывно трещали жестяными крыльями кузнецы, саранча и стрекозы. Какъ цвтныя маленькія птицы, пролетали надъ рожью и падали на колосья. Въ гущ соломы, у корней движется сть нжно-желтыхъ свто-тней. Какъ смющійся голубой глазокъ, сверкнетъ въ солом василекъ. Изрдка межъ пучками корней на земл попадется уютная чашечка изъ соломы, волоса и пуха — гнздо маленькой птички.
Разогнетъ Дороей спину, взглянетъ черезъ желтое поле по свтлому горизонту. Темный кусочекъ лса, синій, далекій берегъ Волги… Желтое, синее, зеленое… Воздушно-просторно и мирно все вблизи и вдали. Качаются спины Лукерьи, Никиты, отца. Винтообразно двигаются руки. Завивается подъ серпами желтая солома. Дороей снова нагнется и хватаетъ горячую солому рукою и серпомъ. Изрдка столкнется. головой съ Лукерьей, почувствуетъ ея близость, увидитъ яркій пучокъ высоко подоткнутой юбки и опять уткнетъ въ солому налитую кровью голову. Шорохъ крови въ ушахъ, звонъ колосьевъ, свиристніе, стрекозъ и саранчи.
Говорить было не объ чемъ. (Два-три слова, да и то ихъ никто не замчалъ. Догадались бы безъ словъ. Заплакалъ ребенокъ,— Ульяна идетъ его кормить. Хочется пить,— Лукерья сходила и принесла чашку воды. Пора идти варить кашу — и это Игнатій зналъ безъ разговора, зналъ не только за себя, но и за всхъ. Все извстно было безъ словъ, и говорили только по человческой привычк.
Если припомнить,— за цлый день было сказано лишь по нсколько словъ. Однако, весь день былъ полонъ не прерывныхъ, важныхъ, богослужебныхъ разговоровъ. Вс вмст говорили одно, точно хоромъ пли давно извстную, старинную псню, многодумную, значительную и важную. И удивились бы, еслибы кто-нибудь сказалъ, что вслухъ они почти ни о чемъ не говорили.
Лнивыми клубками валяется по полямъ невидимый втеръ, давитъ ямами зыбкую рожь. По небу тихо идутъ раздльныя, сине-блыя, одинаковой величины облака. Вс видятъ и какъ бы говорятъ и о втр, и объ облакахъ, и о далекомъ колк, и о синихъ берегахъ Волги…
Направо, за стной ржи видны цвтные комочки людей, — это жнетъ Давидъ съ семьей. Впереди — Семистнновъ Вавила, слва рядомъ — Скрипунъ. У него семья — съ малыми человкъ десять. И повсюду вдали и вблизи виднются надъ желтой рожью темныя точки головъ. Пропадаютъ, ныряютъ внизъ и поднимаются. Всхъ издали можно узнать. За Вавилой — Никудышный Савка съ женой и матерью, а на самой взлобин изрдка на фон неба встаетъ высокая, нескладная фигура Никифора-солдата.
На минуту пришелъ по борозд Семистнновъ Вавила. Поздороваться, взглянуть поближе на Дороея.
— Богъ на помочь! Жать выхали?
Вавила стоитъ на краю пожни, задумчиво жуетъ соломинку. Никому не кажется страннымъ его ненужный вопросъ. Чувствуютъ, что Вавила не спрашиваетъ, онъ только неудачнымъ словомъ выразилъ то, что видитъ передъ собой море ржи, свтлую даль, Кистановыхъ, жнущихъ рожь… Игнатій отвтилъ благодарно и строго, въ порядк Вавилиныхъ привтствій.
— Спасетъ Богъ. Поди-ка къ намъ на помочь. Да, вдь выхали…
— Знамо дло, не время дорого,— пора.
И то, о чемъ говоритъ поговорка, вс хорошо знали. Но именно потому, что знали, повторять это и слышать доставляло удовольствіе. Старики давно это сказали, можетъ быть сто лтъ тому назадъ сказали, а слова и теперь подходятъ. Въ этомъ былъ залогъ какой-то веселой увренности, что все въ мір идетъ хорошо и правильно.
— Ну, имъ, пойду, до свиданья пока — сказалъ Вавила и вперевалку, раздвигая колосья, пошелъ обратно. А своимъ разсказалъ, что Дороей жнетъ и не разучился.
— Чему, говорить, съ молодости научишься, тому по гробъ не разучишься. Конечно, говоритъ, трудновато, а впрочемъ необходимость заставитъ — я не прочь и отъ этой работы.
Кашу варилъ Игнатій. Въ полдень затихъ втеръ, кругомъ поднимались синіе и блые дымы и сквозь дымъ свтлыя дали становились перламутровыми. Надъ полемъ потянуло ароматами разнаго дерева: тальника, дуба, березы, осины — кто что захватилъ изъ дому или набралъ по пути въ Липовомъ Вражк.
ли на солнц, разостлавъ по жнивью пологъ: въ балаган-то всмъ не умститься. Сидли крутомъ котла почти безъ тней, раздленные сверкающимъ воздухомъ, облитые сверху горячимъ свтомъ. Солнце смотрло прямо въ котелъ съ кашей. ли молча и моментами засыпали, сидя у котла. Засыпали сразу всмъ усталымъ, измореннымъ работой и жарою тломъ.
Посл обда Филиппъ похалъ въ Липовый Вражекъ поить лошадей. Лукерья убрала посуду и вс полегли спать. Ульяна уткнулась подъ зыбкой, Игнатій съ Никитой ползли въ балаганъ, Дороей легъ подъ телгу. Съ минуту онъ видлъ желтую путаную жниву, стну ржи, осіянную сверху и просвчивающую, какъ желтое стекло, солому, синій горизонтъ, блыя облака… Но потомъ все широкое, сверкающее, большое собралось въ одну свтлую дырочку въ телг надъ глазами. Хлынулъ на него разсыпчатый шелестъ сухихъ колосьевъ, радостный трескъ кузнечиковъ, залилъ, потопилъ, и онъ заснулъ.
Въ первый моментъ по пробужденіи онъ увидлъ надъ глазами ту же свтлую дырочку въ телг, потомъ осіянную сверху стну ржи, край свтло-синяго неба. Приподнялъ на локт тяжелое, налитое зноемъ тло. Рядомъ спала Лукерья. Голова и грудь въ красныхъ рукавахъ были подъ телгой, а ноги на солнц. Пестрядинная рубашка завернулась и обнажила выше колна запыленную и исцарапанную жнивой ногу. Дороей одернулъ подолъ рубашки, и оглянулся кругомъ — не видалъ ли кто,— точно сдлалъ стыдное. Рубашка была горяча и обжигала тло. Мокрыя пряди волосъ прилипли ко лбу, а языкъ во рту лежалъ терпкій и сухой, точно кусокъ жженаго кирпича. Онъ пошелъ къ бочк и долго пилъ воду, а за ушами щелкало. Глядя на разметавшуюся Лукерью, вспомнилъ изъ едора Студита: ‘Укоризна монаху блуждающее око’. И засмялся надъ этими словами, смялся долго, такъ что Филиппъ проснулся и съ испугомъ спросилъ:
— А! Ты что, братка?..
Лошади были на прикол. Рыжій меринъ лъ, а кобыла спала, раскинула по жнив въ разныя стороны ноги, голову, гриву и хвостъ.
Снова жали до полдника, потомъ до вечера, по прежнему молчаливые, но внутренно ведущіе постоянный и согласный разговоръ другъ съ другомъ и со всми, кого видли, вблизи и вдали.
Вечеромъ въ сумеречномъ пол красными пятнами свтились огни костровъ, а невидимые Давидъ съ Никифоромъ и Савкой Никудышнымъ шли по межнику и пли:
Каменна тюрьма она развали —
Эхъ развалилася.
По камешкамъ тюрьма она раскати —
Эхъ раскатилася.
Вс тюремщички да они разбжа —
Эхъ разбжалися…
Псня была новая, и Дороей слушалъ ее съ жаднымъ вниманіемъ.

XV.

На другой день случилось происшествіе, которое встревожило всхъ въ пол. Къ Кистановымъ на загонъ прибжала баба. Бжала она по столбнику, согнувшись, какъ бгаютъ перепелки во ржи. Побжитъ и остановится, присядетъ. Прибжала испуганная, полумертвая, загорлое лицо стало срымъ. Присла за пяткомъ. Вс сбжались къ ней — она замахала руками.
— Родненькіе — не надо! Разойдитесь, а то увидитъ. Кто-нибудь одинъ останься.
Это Настасья, Немилы-солдатки дочь. Убжала Настасья вчера отъ мужа, къ матери пришла на жнитво. А сегодня увидла его, по полю детъ верхомъ, ее ищетъ.
— Спрячьте, родненькіе. Не дайте въ обиду. Убьетъ вдь, такъ вотъ на меж сейчасъ и убьетъ.
— Какъ жа мы тебя отъ мужа спрячемъ?— нершительно сказалъ Игнатій…
Баба вмсто отвта захлипала, шопотомъ заголосила:
— Что жа мн теперь, какъ собак бшеной, и мста нтъ?! Да что-жа это, Господи! Чай, христіанская душа…
Хотли укрыть Настасью въ балаган,— не пошла, очень далеко отъ народа. Забжала по загону впередъ и легла въ высокой ржи.
Черезъ полчаса увидли — детъ по межнику Настасьинъ мужъ, Демьянъ, спокойно, точно объздчикъ, по сапогу плеткой похлопываетъ. Захалъ къ Кистановымъ на загонъ. Черный, какъ цыганъ, а глаза синіе. Со всхъ загоновъ сбгались бабы, мужики. Серпы на плечахъ. Правыя руки охлестаны колосьями, молочаемъ, почернли, у многихъ плотно обмотаны холстиной.
— Помогай Богъ!— весело сказалъ онъ, остановилъ лошадь и слъ въ сдл бокомъ, обнявъ колномъ луку. Разговаривалъ только съ мужиками и отвчалъ только на ихъ вопросы. Восклицанія бабъ оставлялъ безъ отвта, даже не глядлъ на нихъ.
— Гуляешь, видно?— спросилъ Никита, нагибаясь въ рожь и новыми хватками наполняя соломой горсть.
Демьянъ усмхнулся, доставая изъ кармана кисетъ съ табакомъ. Усмхнулся такъ, какъ усмхаются взрослые, когда говорятъ о поступкахъ дтей. Дтямъ-то страшно, но взрослые спокойны.
— Да, вдь, вотъ жену ищу. Жена у меня убжала вчерась къ матери.
Его окружала толпа человкъ въ пятнадцать.
— Видно, плохо караулилъ жену-та,— ехидно сказала одна изъ бабъ.
Но онъ ничего не отвтилъ, точно и не слыхалъ. Спокойно свертывалъ папироску. Лошадь мотала головой отъ жары и отъ мухъ. Вдругъ притопнула и хлестнула себя хвостомъ между ногами. Демьянъ разсыпалъ съ бумажки табакъ, разсердился, ощерилъ блые зубы и больно ударилъ лошадь плетью.
— Стой ты, стерва! зали тебя…
Лошадь шарахнулась задомъ въ сторону, засеменила отъ боли на мст ногами. Толпа испуганно разсыпалась по жнивью.
— Ишь пугачъ какой!— злымъ голосомъ сказала та же баба.
Вздернутая удилами лошадь испуганно застыла, подняла высоко голову и только изрдка коротко вздрагивала мордой и шевелила губами.
Демьянъ опять досталъ кисетъ, насыпалъ въ бумажку табаку и спокойно, ни къ кому не обращаясь, сказалъ:
— И чего она прячется? Вдь уже не спрячется. Теперь встрчу одну — не пеняй на меня, убью!..
— Ты ба, чай, поласкове какъ, Демьянъ, — примирительно сказалъ Никита.— Вдь ни съ того, ни съ сего баба не убжитъ.
— Какъ-жа, Никита Игнатьичъ,— готовно отвтилъ Демьянъ, радуясь, что заговорилъ мужикъ и ему не унизительно объясниться.— Я и самъ въ разумъ. не возьму, что съ ней такое? Ну, конечно, иногда поучу малость. Такъ, вдь, безъ этого нельзя. Изъ-за этого бжать — такъ тутъ вся губерня перемшается. А больше ничего! Блажитъ баба. Я даже такъ и полагаю, что мало училъ.
Въ толп зашумли бабы, съ злыми лицами.
— Охальникъ!.. Мало училъ!.. Знаемъ мы тебя!.. И весь родъ вашъ такой, озорники!
Демьянъ закурилъ. Набралъ полонъ ротъ дыму, такъ что щеки надулись, и хлебнулъ, широко раскрывъ ротъ. Голова у него слегка закружилась, глаза помутнли и покрылись влагой. Подобралъ поводья и, ни на кого не глядя, сказалъ:
— Я знаю,— она гд-нибудь здсь спряталась. Увидите жену мою, такъ благоврной и скажите: пусть на меня не пеняетъ. Она мн такого сраму надлала. Встрчу теперь одну — убью. Такъ и скажите.
Онъ повернулъ лошадь, взбодрилъ ее удилами и, перевиваясь въ сдл, изо всей силы ударилъ по заду плетью. Лошадь крякнула отъ боли, опустила задъ и пошла летучей иноходью, разсыпая по жнивью широкій хвостъ. При взгляд на эту танцующую отъ боли лошадь слово ‘убью’ казалось возможнымъ.
Бабы долго кричали, точно галки передъ дождемъ на ветлахъ: тревожно и звонко. Махали охлестанными соломой руками, разсказывали про стыдныя Демьяновы дла и сами не стыдились ни другъ друга, ни мужиковъ. Голоса ихъ стали грубо откровенными и раздтыми.
Охальникъ, озорникъ. Тиранитъ. Гости къ нимъ придутъ — онъ и при гостяхъ ее тиранитъ, на колни ставитъ… А то скажетъ: ‘давай съ тобой будемъ: я — Христосъ, а ты — Богородица, У тебя глаза красивые, какъ у овцы’…
— А зачмъ выходила?!— кричала Давыдова жена.
— Да, вдь, пропила ее Прасковья! Она было ужь назадъ, а онъ грозилъ отступного двадцать пять рублей стребовать…
— Нтъ, зачмъ она за вдовца, да за такого охальника выходила?!— опять съ злыми слезами въ голос кричала Давыдова жена. Кричала, чтобы Настасья, лежа во ржи, слышала ее…
— Ну, и она хороша,— вмшался солдатъ Никифоръ.— Ужь не можетъ перетерпть.
— Перетерпть… Да ужь терпла!..
Бабы набросились на Никифора. Никифоръ сдлалъ видъ, что испугался, и какъ будто съ испугу убжалъ отъ нихъ. Женщины замолчали и отвернулись отъ него. Никто не улыбнулся, не поддержалъ шутки.
Расходились и ругались, смотрли вдаль, гд между хлбами все еще маячила фигура верхового.
Настасья опасливо выползла изъ ржи, сла около пятка, напилась воды и долго плакала. Попросила себ серпъ и жала вмст съ Кистановыми. Къ матери идти боялась,— какъ бы не подкараулилъ мужъ. Хотя знала, что отъ мужа никуда ей не убжать, но трудно было сразу на что-нибудь ршиться.
И вокругъ загона Кистановыхъ, по всему полю было тревожное настроеніе. Бранили и жалли Настасью. Изрдка приходили поодиночк мужики и бабы высказать свой совтъ.
Вс много разговаривали, но каждый думалъ свое, и не было того согласнаго, торжественнаго и богослужебнаго разговора, который длился день, ночь и полдня до этого случая, взволновавшаго всхъ. Вроятно, отъ этихъ волненій Лукерья промахнулась и до кости прорзала серпомъ палецъ. Засыпала землей, завязала тряпкой, пробовала жать, но текла кровь. Перестала жать, пока уймется кровь, лежала на стан, занималась съ дтьми.
Посл полудня вышла вся вода. Дороей запрягъ лошадь и похалъ за водой въ Липовый Вражекъ, Никита крикнулъ:
— Лукерья, позжай и ты! Пока онъ воду наливаетъ,— дровъ соберешь. Скоре вернетесь.
Игнатій ужь раскрылъ ротъ, чтобы сказать, что Лукерь здить не нужно. Но застыдился своей тайной мысли и нагнулся жать. Дороей съ Лукерьей похали на гндомъ мерин. Дороей сидлъ впереди на наклеск, Лукерья за бочкой, на солом. Твердо постукивали по залежной дорог колеса. Позванивала пустая бочка. Меринъ бжалъ прямо на закатъ и чихалъ отъ яркаго свта.
Ближайшіе къ дорог жнецы выпрямлялись, отвчали на поклонъ. Нкоторые что-то съ насмшкой кричали про Аонъ и монаховъ. Дороею было стснительно, что съ нимъ детъ Лукерья. Предстоящее уединеніе въ лсу заране волновало его до испуга.
— Выпили ужь бочку! Хо-хо! Попотй-ка, Дороей Игнатьичъ, нашей водичкой. Соли въ ней много-о! Гляди… Никифоръ солдатъ показывалъ поблвшую потовой солью спину. И ужь когда Дороей съ Лукерьей ухали далеко, онъ все еще что-то кричалъ лающимъ крикомъ и махалъ надъ головой горстью ржи.
За три дня было выжато много хлба. И въ зыбкихъ поляхъ встали неподвижныя кучи пятковъ и тяжелыя стны скирдовъ.
Вотъ и знакомый колодезь. Дороей подъзжалъ къ нему, припоминая встрчу съ Павломъ Галкинымъ. Подражая Павлу и потому что было такъ нужно, онъ сбросилъ на землю вожжи и спрыгнулъ самъ.
— Посбирай дровецъ, Лукерья. Собери въ лсу кучкой. Я налью бочку, принесу.
Лукерья медленно пошла внизъ по дорог, потомъ свернула въ лсъ. Ходьба по жесткой и гладкой дорог, посл мягкой пашни, покрытой густой щетиной жнивья, доставляла ей удовольствіе. И она не торопилась идти. Дороей видлъ, какъ медленно качались широкія бедра, окутанныя подоткнутой юбкой.
Дороей наливалъ воду и сердился отъ нетерпнія, что отверстіе боченка узко и нельзя лить воду ведромъ съ размаха. А когда налилъ, пожаллъ, что кончилъ. Хотлъ идти въ лсъ къ Лукерь, да испугался. И невольно прошепталъ:
— Господи помилуй, Господи помилуй.
Но тотчасъ же охватила его злоба. Опять эта въ немъ монашеская робость, то ненавистное, что ему надо въ себ преодолть. И онъ ршительно зашагалъ въ лсъ, предчувствуя, что сейчасъ долженъ побдить въ себ монаха во что бы то ни стало.
Слышался трескъ сучьевъ! Въ зеленоватомъ свт рощи, межъ рдкими стволами березъ и осинъ онъ увидлъ красное пятно Лукерьиной юбки. Она тащила правой рукой пучокъ сухихъ сучьевъ, а лвую держала къ плечу, кистью вверхъ, чтобы не потекла кровь.
У ствола большой березы лежала кучка валежника. Это натаскала Лукерья.
— Мало здсь, все выбрали,— сказала она, глядя на Дороея ясными, овечьими глазами.— Подальше ба сходить.
— Пойдемъ подальше,— повторилъ эхомъ Дороей, обнимая ее за плечи и ничего передъ собой не видя.
У него захватило дыханье и мелкой, дрожью задрожало все внутри.
— Лушенька!— сказалъ онъ, съ ужасомъ чувствуя, что говоритъ и длаетъ, можетъ быть, точь-въ-точь такъ же, какъ и отецъ.
Лукерья похотливо и готовно засмялась и слабо отстранилась.
— Постой-ка, ты. Руку разбередишь. Болитъ, вдь,— сказала она, оглядываясь кругомъ по лсу.
— Лушенька!— повторялъ Дороей одно и то же слово.
— Увидитъ кто… Что скажутъ? Вотъ дакъ монахъ,— засмялась она.
— Никого нтъ,— прошепталъ Дороей, пригибая ее къ земл и садясь рядомъ съ ней на листья и траву.
— Вотъ узнаетъ Филька, прогонитъ совсмъ… Нтъ, я не согласна,— говорила она, закрывъ глаза и подаваясь тломъ на вс намеки его ищущихъ рукъ.
Потомъ они торопливо, не глядя другъ на друга, собирали дрова, перекидываясь тихими словами, какъ бы все еще длали такое, когда нужно укрываться отъ постороннихъ взглядовъ. Подъхалъ къ колодцу за водой сынъ Радаева Трофима, шестнадцатилтній Мишка, и звонко закричалъ:
— А ну-ка, подерни Рыжаго, дядинька Дороей.
Дороей готовно и съ благодарностью въ душ къ этому веселому пареньку вывелъ на дорогу лошадь. Названье ‘дядинька’ онъ услышалъ впервые. Было оно ласковое и закрпляло Дороея въ цпи костычевскихъ отношеній… Уложивъ дрова, Дороей съ Лукерьей выхали въ поле. А за ними въ лсу надъ текучимъ зеркаломъ колодца молодымъ горловымъ голосомъ Мишка плъ озорную псню:
Шари яри похожено
Шари яри въ людятину.
Шари яри попито
Шари яри молока.
На веселаимъ гуляньиц
Кормили, какъ быка…
— Хорошій парнишка!— сказалъ Дороей, хлестнувъ возжами мерина.
Лукерья скромно сидла за боченкомъ и смотрла кругомъ прежними ясными большими глазами.
— Веселый! Только охальникъ больно,— дловито отозвалась она, устанавливая тономъ голоса ту мру поведенія, какая нужна при постороннихъ.
А Дороей подгонялъ Рыжаго, съ радостью припоминалъ то, что случилось. И смутная тревога и стыдъ заглушались въ немъ радостнымъ чувствомъ увренности въ себ и сил. Монаха-то ужъ нтъ. Монаха онъ заморитъ въ себ, задушитъ, да!
— Но-о-ка ты, голубчикъ!— радостно кричалъ, почти плъ Дороей, вертя надъ головой концами возжей.
— Тише ты, всю воду разольешь!— ласково говорила изъ-за бочки Лукерья.
А Дороей до сихъ поръ и не зналъ, что такъ можетъ женщина приласкать голосомъ, даже когда и не говоритъ ласковыхъ словъ.
Когда Дороей распрягалъ на загон лошадь, къ нему подошелъ съ серпомъ на плеч и зло бранился отецъ.
— Послали за водой, а онъ полдня здилъ. Эхъ, чортъ долговязый, прости Господи,— изругалъ онъ Дороея и бросился самъ распрягать лошадь. Оттолкнувъ Дороея, быстро отхлестывалъ ремни и возжи, распускалъ супонь.— Жни ужь, ступай, чего портками тутъ трясешь. Дохлый…
Отъ этихъ злыхъ словъ сердце у Дороея упало. Онъ ничего не сказалъ, взялъ серпъ и пошелъ за загонъ. А отецъ еще долго ворчалъ, бранилъ за что-то Лукерью, привязывалъ на приколъ лошадь. Никита съ Ульяной, растопыривъ ноги, толкались головами въ стну ржи, торопливо и молча жали. Только Филиппъ съ недоумніемъ пошутилъ,
— Что это старикъ нашъ расходился? Да вдь недолго и здилъ-та ты, братка!
Ночью подулъ втеръ. Боялись даже варить кашу — какъ бы не устроить пожара, — такъ летли искры. А кругомъ все сухое и горючее,— порохъ. Посл полночи увидли далекій пожаръ. Полыхали въ неб отсвты, чудился звонъ набата. Въ сумрак втреныхъ далей ползали кроваво-красныя облака. Страннымъ чутьемъ учуяли знакомую бду, просыпались, толпились у балагановъ, обведенные свтлыми линіями далекаго зарева. Гадали, что горитъ: Хворосты или Змевка, а, можетъ, еще дальше, Степная Утёвка. Ходили по жнивью межъ снопами отъ балагана къ балагану, совтовались. Вздыхали.
— Ахъ, Господи. Полыхаетъ-та какъ!..
Но словами было трудно выразить тревогу мужицкой души. Все въ мір казалось непрочнымъ, таинственно-жуткимъ. И хотлось, чтобы была хоть какая-нибудь надежда. Бранили пьяницъ, трубокуровъ и безбожниковъ. Давидъ пришелъ къ Кистановымъ сердитый и встрепанный. Указывалъ на пожаръ одной и обими руками и спрашивалъ Дороея:
— Ну, а это что?! Не Божье попущенье? Да тутъ куды намъ безъ Бога дваться… Эхъ ты-ы! А еще образованный человкъ…
И, взволнованно размахивая руками, уходилъ по жнивью дальше, къ другимъ балаганамъ.
Вс думали о томъ, что такъ же легко можетъ сгорть и Костычевка. Смотрли на зарево и смутно думали о томъ, какъ непрочна жизнь. Спали тревожно, потому что дулъ втеръ.
Что можетъ быть таинственне и опасне текучей ночной темноты!

XVI.

Вс мужики смются надъ духовенствомъ, разсказываютъ скверные анекдоты, на какіе способно грубое воображеніе, смются надъ поповскимъ корыстолюбіемъ, жадностью, похотливостью и торгашествомъ. Но народъ вритъ: гд-то далеко, въ какихъ-то монастыряхъ и скитахъ, въ неизвстныхъ селахъ живутъ святые образцы священническаго сана, ради которыхъ въ обыденной жизни можно претерпть злыхъ, жадныхъ, пьяныхъ и развратныхъ.
И потому они ходятъ въ церковь, исповдуются, крестятся, внчаются и хоронятъ своихъ мертвецовъ.
Лифанъ не врилъ въ лучшихъ поповъ, а потому для него потеряли значеніе совершаемые ими таинства и обряды. Онъ пересталъ ходить въ церковь, прослылъ и самъ себ показался безбожникомъ.
Онъ зналъ, что скоро помретъ, и боялся смерти. Знали и родные, что онъ скоро помретъ, и боялись его смерти, не столько изъ жалости, сколько потому, что смерть Лифана будетъ хлопотливая, не такая, какъ смерть другихъ мужиковъ.
И вотъ именно потому, что въ его смерти родные заране жалли не столько умирающаго Лифана, сколько самихъ себя, которымъ смерть его доставитъ непріятности, Лифанъ злобился и тосковалъ предсмертной тоской. Цлую недлю онъ одинокій ходилъ по двору, выходилъ на пустую улицу, ругался и хриплъ, пугая малыхъ дтей. Когда вечеромъ прізжала съ поля убрать скотину жена, онъ издвался надъ ней, попрекалъ работникомъ и грозилъ убить.
Въ субботу вечеромъ село наполнилось народомъ. Съхались радостные предстоящему отдыху и удобствамъ жизни въ домахъ и клтяхъ. Свои-то дома посл балагановъ казались роскошными палатами. Бабы топили бани и хлопотали по хозяйству, мужики убирались на дворахъ и гумнахъ, старухи съ копеечными свчками въ рукахъ пошли къ вечерн. Съ радостнымъ лаемъ бгали по улицамъ собаки, он наскучались въ пол, нюхались, дрались и любовно возились другъ съ другомъ.
Приходу Дороея Лифанъ очень обрадовался.
— Умираю, Дороей Игнатьичъ, — жаловался Лифа, поднимая съ лежанки нечесанную голову.
— Ну, чай, поживешь,— неувренно утшалъ Дороей.
— Пожилъ ба, да не придется… Ждалъ я все тебя. Завщаніе теб сдлаю, безъ попа меня хоронить.
— Да вдь я что… Чай, жена у тебя, дочь есть.
— Какая на нихъ надежда, Дороей? Он не понимаютъ ничего. Дуры.
У косяка молча стоялъ и курилъ трубку работникъ Захаръ.
Проходя въ чуланъ, Дарья остановилась, послушала разговоръ и заплакала.
— Хоть ба ты его уговорилъ, Дороей Игнатьичъ! Изъ упрямства, вдь, это онъ все, со злости длаетъ. Бога не боится и людей не стыдится. Грхъ, вдь, теб будетъ, грхъ! Помрешь, Богу отвтъ дашь.
— Ну да, вотъ ты этого и хочешь, сука, чтобы я померъ. Этого и ждешь! Иди ужь ты, иди!— сердито закричалъ на нее Лифанъ.— Вдь теб меня-та не жалко, чего плачешь. Ты давно ужь съ Захаркой путаешься. Со свту меня сжить хочешь.
Захаръ махнулъ рукой и молча вышелъ въ сни. Дескать, слыхалъ ужь много разъ.
Дарья закружилась по сумеречной изб, перестала плакать, бранилась. И Лифанъ ругался, стучалъ палкой и хриплъ. Дороею было стснительно отъ этой злобы. Посл ароматнаго поля душно было въ кисломъ воздух избы. И посл недльнаго согласнаго молчанія полей его угнетала брань и злоба двухъ людей, прожившихъ вмст цлую жизнь. Онъ молча сидлъ и подавленно слушалъ надтреснутый голосъ Дарьи, и злой, безсильный кашель Лифана.
— Ну, ладно, будетъ визжать. Принеси мн стаканъ молока,— примирительно сказалъ Лифанъ.
Дарья налила стаканъ парного молока и съ жалостью и страхомъ на лиц подошла къ мужу. Лифанъ взялъ стаканъ горячей пожелтвшей рукой, понюхалъ молоко, посмотрлъ на жену, какъ бы въ нершительности, и выплеснулъ ей молоко въ лицо.
На мгновенье Дороею показалось, что въ сумеркахъ избы блеснулъ свтъ и осіялъ темную Дарью полосой съ лица до полу. Она всхлипнула отъ неожиданности, заголосила и убжала изъ избы. Заглянулъ въ избу работникъ Захаръ.
— Дуришь, старый чортъ!.. Зря бабу тиранишь, — сказалъ онъ и хлопнулъ дверью.
Лифанъ ничего не отвтилъ, покосился въ его сторону и спокойно объяснилъ Дороею:
— Отравить меня, сука, хочетъ. Я ужь знаю. Ужь заааю! Прогналъ ба Захарку, кабы здоровый былъ. А что я сдлаю больной… Больной вдь, Дороей Игнатьичъ, умираю…
И Лифанъ заплакалъ тяжелыми слезами, какими плачутъ въ безвыходныхъ обстоятельствахъ гордые и сильные мужики. Казалось, что Лифанъ выдавливаетъ изъ себя слезы, притворяется, чтобы разжалобить. А онъ старался сдержать слезы и не могъ. И ужь когда Дороей уходилъ, онъ вдогонку ему закричалъ:
— Такъ не забудь, Дороей Игнатьичъ, хоронить меня чтобы безъ попа.
И закашлялся.
Долго сидла у Степаниды и плакалась на свою жизнь Дарья. Слышала во двор кряхтнье, кашель и брань безсоннаго Лифана и боялась идти домой. По ночамъ мужъ внушалъ ей ужасъ. Она полагала, что душой его заживо овладли дьяволы.
Вечеромъ парились въ баняхъ, купались въ Кругломъ озер, пили чай. Скотина и люди наполнили опуствшіе дворы, клти, избы. Ночью вс видли одинаковые сны полевого свтлаго простора. Душою людей и животныхъ владло согласное молчаніе полей.
То же настроеніе продолжалось и утромъ, пока звонилъ колоколъ, и за обдней, когда пли пвчіе и старческимъ голосомъ возглашалъ молитвы священникъ. Оно продолжалось и потомъ, когда возвращались домой степенной и неторопливой походкой, обдали и ложились снова отдыхать — все еще подъ впечатлніемъ недльной полевой тишины, звона колокола и пнія непонятныхъ, но значительныхъ молитвъ.
Несогласіе началось посл полудня, когда десятники Никудышный Савка и Тонкокорый Тимоша прошли по домамъ, созывая всхъ на сходку. Раздраженное волненіе охватило всхъ еще раньше, чмъ вышли изъ дому, Раздражались потому, что знали, что и сегодняшняя сходка, какъ и много другихъ раньше бывшихъ, не выяснитъ ничего, а только запутаетъ всхъ и озлобитъ. Противники выдленія изъ общины злобились на хуторянъ, злобились главнымъ образомъ потому, что все это новое заставляло задумываться о жизни, что нарушался старый порядокъ, извстный отъ ддовъ и отцовъ. Злобились, потому что не знали, нужно ли и имъ длать то же самое, или нтъ. Сторонники хуторовъ злобились не столько потому, что имъ препятствуютъ, сколько потому, что не были уврены,— хорошо ли это выйдетъ или плохо. Они искали сочувствія и поддержки, а односельцы грозили имъ и стращали раззореніемъ. Безземельные молодые мужики просили о новомъ передл, а это не нравилось ни сторонникамъ, ни противникамъ выдленія и вносило еще большую путаницу въ костычевскія дла.
И общее мнніе было таково, что пусть прідетъ начальство и сдлаетъ, какъ знаетъ. Въ разумъ начальства не врили, но начальство сдлаетъ хоть какъ-нибудь, и это было лучше, чмъ то настроеніе взаимной нершительности, недоврія, злобы, въ которомъ кружилось все костычевское населеніе.
Дороей тоже пошелъ на сходку. Не зналъ въ точности — зачмъ, да и роблъ передъ мужиками, стыдился каждаго въ отдльности, а тмъ боле всхъ вмст. Онъ больше всего понималъ молодыхъ безземельныхъ мужиковъ и въ случа нужды ршилъ присоединить свой голосъ къ ихъ голосамъ. Права голоса на сход онъ не имлъ, но сходъ крикомъ силенъ. А земля-то вдь и ему нужна. Отецъ выдлится изъ общины и оставитъ сыновей безъ земли.
По лтамъ сходка собиралась у мірского сарая, противъ церкви, на площади. Мужики сошлись тихіе, степенные, но были тихи, привтливы и степенны только до тхъ поръ, пока молчали. Молча выслушали и старосту, который обнажилъ передъ міромъ лысую голову, говорилъ о начальств и законахъ и о томъ, что надобно соглашенье. Но по голосу его было слышно, что онъ самъ не знаетъ въ точности, что именно нужно сдлать, и только исполняетъ волю начальства.
Съ минуту посл старосты молчали. Никто не ршался начать первымъ. Но закричали вс вразъ, какъ только Скрипунъ выкрикнулъ бабьимъ голосомъ:
— Жалаемъ, чтобы все по-старому оставалось…
Шумли и кричали, не слушая другъ друга, сквернословили больше часа, кричали до хрипоты. Не столько другихъ слушали, сколько старались выкричать каждый свое. Не было такого человка, передъ которымъ замолчали бы, котораго выслушали бы съ довріемъ. Были уврены, что здсь каждый говоритъ только о своемъ и, если заговоритъ объ общественномъ, то только для того, чтобы отвести глаза, улестить и обмануть.
И Дороеевъ отецъ Игнатій кричалъ, нервно поддергивая на себ спадавшіе штаны, кричалъ, соткнувшись съ Давидомъ лицо къ лицу, что вс дураки, мошенники и ничего не понимаютъ. То же самое кричалъ онъ Никифору-солдату, Трофиму Радаеву и Стифору Селезневу. Староста ходилъ среди мужиковъ, отмахиваясь руками и качая головой. Увлеченный общимъ настроеніемъ, онъ тоже начиналъ кричать, но, вспоминая о своихъ начальническихъ обязанностяхъ, поднималъ кверху правую руку. А такъ какъ вс знали, что онъ сказать новаго ничего не можетъ, то и не обращали вниманія. Только писарь сидлъ на лавк спокойно, привалившись спиною къ пожарному насосу, и большая огненная борода его перегибалась на груди волнистымъ изломомъ. Онъ дергалъ старосту за полу поддевки, и когда тотъ наклонялся къ нему, было слышно, что писарь говорилъ:
— Пусть покричатъ. Накричатся — перестанутъ…
Дороей не усплъ сказать ни одного слова. Оглушенный и испуганный, онъ сидлъ въ углу сарая, за пожарной бочкой. Прямо въ лицо ему ударялъ острый отсвтъ церковнаго креста, кололъ глаза, слпилъ и усыплялъ. Его охватывалъ страхъ передъ этимъ взаимнымъ озлобленіемъ мужиковъ и неразумнымъ крикомъ. Точно въ водоворотъ полой воды попалъ — кружится и чувствуетъ себя безпомощнымъ и слабымъ. Раньше этого не было въ Костычевк. Шумли на сход, даже дрались, но шумли и дрались о понятномъ и установленномъ. Теперь шумъ былъ другой: шумли, злобились потому, что не знали, какъ поступать и что лучше. И этотъ шумъ, злоба и взаимное недовріе — Дороей чувствовалъ — установились въ Костычевк недолго. Это его тревожило и пугало, потому что въ душ Дороея съ ранняго дтства жила грустная тишина.
Онъ не сказалъ ни слова, но присутствіе его поняли. И когда мужики, накричавшись до боли въ голов и живот, расходились, нкоторые бранили Дороея.
— Шлялся незнамо гд. Пришелъ — земли ему дай! Мы не обязаны ему земли давать. Пусть идетъ, откудова пришелъ.
Въ земл-то не одинъ Дороей нуждался. Но его нужда казалась мужикамъ особенно чужой, почти оскорбительной.
— Уходи на свой Аонъ!— издали кричалъ Дороею и грозилъ кулакомъ безземельный молодой мужикъ, Шагаевъ Никита. Отецъ Дороея шелъ въ толп, молчалъ, точно одобрялъ слова Никиты. Старики унимали Шагаева, говорили:
— Перестань, Никита. Что зря кричишь, человка обижаешь!
Но по голосамъ слышалось, что думаютъ они то же самое, даже, пожалуй, рады, что наконецъ-то раздраженіе понятно и злоба не безпредметна, только не хотли громко объ этомъ кричать.

XVII.

Слышали вс, что Лифанъ плохъ, и прямо со сходки пошли къ нему. Собрались большой толпой у Лифанова дома. Но Лифанъ неожиданно выглянулъ въ окно, закашлялся и выругался.
— Хоронить меня пришли, старые черти!.. Погодите, еще не померъ!
Посмялись, да такъ около дома остались. Тмъ боле, что снова заспорили о земл. Говорили давнишнія, дтскія слова, въ которыя уже перестали врить: нарзка, большой передлъ, отъ царя манифестъ выйдетъ… Не врили, но говорили, потому что былъ въ этихъ словахъ какой-то старинный, отрадный смыслъ. Такъ люди охотно слушаютъ и читаютъ сказки, хотя не врятъ ни въ духовъ, ни въ русалокъ, ни въ лшихъ. Никифоръ-солдатъ лающимъ голосомъ высказывалъ туманныя философскія мысли. И потому, что никто ничего толкомъ не зналъ, его слушали, стараясь понять.
Подошелъ къ толп Шагаевъ Никита. Пьяненькій, веселый. Услыхалъ про землю,— лицо стало озабоченнымъ. И самъ къ этому случаю разсказалъ:
— А вотъ я слыхалъ про барина Озерковскаго, Татаринова. Еще когда барщина была, такъ онъ лишнее бралъ съ каждаго тягла. И такъ много лтъ. Накопилось этихъ лишковъ много тыщъ. Отошелъ народъ отъ барщины, баринъ Татариновъ и собралъ сходку…
Вс заинтересовались, затихли, прислушались. Для простора мысли Шагаевъ снялъ картузъ, положилъ его подъ сидніе. На глазахъ у него выступили скорыя слезы пьянаго умиленія.
— Собралъ сходку и говоритъ: ‘Вотъ, мужички, скопилъ я вамъ денегъ сто тыщъ. Хотите — наржу вамъ земли, не хотите — деньгами возьмите. А что до меня,— говоритъ,— посовтую вамъ землю взять. Не раскаетесь’. Ну, а мужики, извстно ужь, старые черти, какіе были!— дуракъ на дурак! Разинули глотки, заревли: ‘Не хотимъ земли! Деньгами давай. Наши деньги!’ — ‘Одначе, говоритъ Татариновъ, опять-таки посовтую вамъ землю взять. Деньги вамъ ни къ чему. Деньги, говоритъ, это наше дло, господское, а ваше дло, мужицкое — земля. Возьмите землю. А, впрочемъ, говоритъ, теперь я вамъ не указъ. Какъ хотите, длайте. Теперь ваша стала воля полная’. Опять старики заревли: ‘Давай деньги, наши деньги!..’
— Да еще было ли, что ты разсказываешь-та?— нершительно сказалъ Скрипунъ.— Я что-та не слыхалъ.
— Было, говорю теб! Али понапрасну люди языкомъ треплютъ. Было ужь, да мимо васъ, старыхъ дураковъ, проплыло. Ну, и взяли деньгами! Ну, и пропили! Теперь и нтъ ничего.
И то, что у озерковскихъ мужиковъ ничего не было, показалось Шагаеву Никит столь же обидно и грустно, какъ были грустны и обидны свои неустройства и заботы. Онъ со слезами въ голос закричалъ на Скрипуна:
— Вотъ вы, старые черти, какіе! А! Ну, почему, не взяли землей, скажи на милость?..
Одной рукой онъ вынулъ изъ-подъ сиднья картузъ, а другой неожиданно ударилъ старика по лицу.
— Почему землей не взяли, сволочи?.. А мы вотъ нын безъ земли остаемся…
Отъ. удара у Скрипуна заслюнявилась борода, затряслись штаны. Худой, испуганный и дрожащій, онъ безпорядочно тыкалъ вокругъ себя руками, тонкимъ голосомъ бормоталъ ласки и угрозы.
— Ты что эта, сынокъ?! А!. Какъ жа ты меня, стараго человка?.. Да ты за что эта меня, сукинъ ты сынъ! Да я тебя въ судъ… Въ острог сгною, подлеца!..
Старикъ затопалъ по земл лаптями. Толпа зашумла. Кто-то Шагаева ударилъ за Скрипуна. Свалились въ кучу. Черезъ минуту Никита лежалъ у старика въ ногахъ, просилъ прощенія.
— Не встану, пока не простишь…
Вотъ въ эту-то минуту узнали, что Лифанъ умеръ. И вс бросились во дворъ, гд заплакала и запричитала Лифанова жена. И Шагаевъ Никита заторопился, сначала поползъ на четверенькахъ, потомъ вскочилъ и отряхнулъ картузомъ штаны.
Дурно сдлалось Лифану во двор. Услышавъ разговоръ мужиковъ, онъ выползъ на дворъ, хотлъ выйти на улицу. Закашлялся, покатился съ двороваго крылечка кувыркомъ на землю и захриплъ. Перенесли Лифана въ избу, положили въ передній уголъ. Блдно-желтое лицо его, покрытое налетомъ болзненнаго загара, посрло, точно старая солома. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, вздыхалъ рдко и тяжело, высоко поднимая широкую грудь, подъ которой, точно кожухъ на кибитк, низко и покато опалъ животъ.
Толпа любопытныхъ наполнила домъ, сни, дворъ. Прибжалъ Дороей и вс Кистановы. Со слезами протискалась впередъ замужняя Лифанова дочь. Кто-то распорядился създить за попомъ. Захаръ привезъ его въ телг. Съ дарами, завернутыми въ старую, расползающуюся по ниткамъ епитрахиль, пробрался онъ сквозь толпу въ передній уголъ, косясь на мертвенное лицо Лифана, сдлалъ передъ образами нсколько торопливыхъ поклоновъ и обернулся къ народу.
— Отстранитесь, православные… Для исповди.
Толпа упруго качнулась, нсколько раздалась къ стнамъ. Кто-то закряхтлъ, охнулъ, застоналъ отъ боли. Ползли на полати, на печку. Священникъ склонился къ Лифану и ровнымъ, церковнымъ голосомъ сказалъ:
— Се, чадо, Христосъ невидимо стоитъ, пріемля исповданіе твое, не усрамися, ниже убойся и да не скроеніи что отъ меня, но не обинуяся рцы вся, елика содлалъ еси… Азъ же точію свидтель есмь, да свидтельствую предъ Нимъ вся, елика речеши мн…
Потомъ громкимъ уличнымъ и домашнимъ голосомъ, чтобы умирающій Лифанъ разслышалъ поповы слова, закричалъ:
— Покайся, Вонифатій! Много ты согршилъ передъ Господомъ. Даже, страшно сказать, самое бытіе Его отрицалъ, по неразумію своему. Чуждался храма Божія. Но Господь и разбойника, искренно раскаявшагося, простилъ въ предсмертный часъ. Врь, что и теб проститъ Господь. Покайся.
На лиц Лифана отразились замшательство и волненіе. Онъ пріоткрылъ слегка правый, что къ попу, глазъ. Дороей стоялъ передъ Лифаномъ въ ногахъ. Лифанъ узналъ Дороея, посмотрлъ на него, опустилъ костенющее вко на неподвижный зрачекъ и медленно пошевелилъ губами.
Кругомъ торопливо зашептали:
— Силовъ нту выговорить!
— Сказать что-та хочетъ…
Священникъ наклонился ухомъ къ самому лицу Лифана, думая, что онъ что-нибудь скажетъ.
— Покайся рабъ Божій Вонифатій. Се предъ тобою Христосъ невидимо стоитъ…
Помертввшее лицо Лифана стало ехиднымъ. Онъ сдлалъ громадное усиліе, приподнялъ лохматую голову, отчего по лицу его пошли судороги, раскрылъ запекшійся слюной волосатый ротъ и укусилъ попа за ухо… Потомъ голова его упала, глаза закрылись, а на сромъ, омертввшемъ лиц проступила жуткая улыбка. Въ груди что-то перекатилось, лицо слегка ожило, потомъ снова стало срымъ, даже зеленымъ.
Священникъ испуганно вскинулся кверху, потрогалъ ухо рукой и поглядлъ на пальцы,— нтъ ли крови? Оглянулся кругомъ — видли ли? Понялъ по удивленнымъ и испуганнымъ лицамъ, что видли. Его дряблое старческое лицо покраснло отъ стыда и досады. Мшки подъ глазами надулись. Онъ торопливо заметался въ переднемъ углу, завертывая въ епитрахиль дароносицу и требникъ.
— Ты что же это, лиходй?! Будьте свидтелями, православные, какъ онъ отца духовнаго… Ахъ, ты, Господи, грхъ какой.
И красныя старческія вки заслезились слезами стыда и горечи. Старушки испугались. Молодые парни, двки не сдержались, зафыркали, прячась другъ за друга. Мужики прикрикнули, на нихъ. Дарья заголосила, склоняясь головой къ спин уходящаго священника, и хватала его за локоть.
— Батюшка, благослови! Не покинь насъ, сиротъ грэшнаихъ…
Нкоторые степенные мужики изъ жалости подошли къ священнику, начали утшать:
— Ужь прости, батюшка. Можетъ, и не въ разум человкъ совсмъ. Помираетъ,.
— Знаю я, какой онъ не въ разум!— сердито отмахивался. священникъ, — Безбожникъ онъ, да и вы такіе же. Призвали отца духовнаго, чтобы надругаться надъ нимъ. Н-этъ, это вамъ даромъ не пройдетъ. Много я терплъ отъ васъ, иродовы дти. Мно-ого. А теперь по начальству жаловаться буду.
Отъ огорченія и стыда онъ сталъ крикливымъ, размахивалъ сверткомъ со св. дарами и бранился. Увидалъ Дороея, на Дороея накинулся.
— И про тебя, голубчикъ, сообщу. И про тебя начальство извщу, какъ ты народъ смущаешь. Пришелъ съ Аона и разныя слова говорить… Глупый-то человкъ, какъ говорится, и на неб дуракъ, не то, что на Аон… Да-съ, это ужь я теб врно, какъ отецъ духовный…
— Да я что же,— смущенно защищался Дороей — Я тутъ не при чемъ.
— Отвчать будешь передъ Богомъ!— не слушая его, кричалъ священникъ.— А Бога не боишься, — начальство тебя тоже по головк не погладитъ. Н-этъ, не погладитъ!..
На нкоторое время вс позабыли объ умирающемъ. Упрашивали священника, чтобы онъ сдлалъ глухую исповдь Лифану и похоронилъ честь-честью, не безславилъ родныхъ, да и все село. Вышли за священникомъ на улицу большой толпой. Но онъ остался непреклоннымъ.
Игнатій со Скрипуномъ удерживали лошадь за уздцы, и Лифановъ работникъ, Захаръ, опускалъ возжи, сидлъ въ передк телги съ видомъ безразличья: дескать, мн все равно, хать или стоять. Мое дло сторона.
Священникъ вылзъ изъ телги, хотлъ идти пшкомъ. Тогда вс отступились, и онъ ухалъ.
Лифанъ умиралъ медленно и трудно. Нсколько разъ его уже считали умершимъ. Начинали голосить дочь и жена, а съ ними, вспоминая своихъ мертвецовъ, и сосдки. Но Лифанъ жутко шевелилъ помертввшей рукой, какъ бы давалъ знать, что плакать еще рано, а по лицу его пробгали легкія судороги. Поднималась коробомъ грудь, къ горлу подкатывался какой-то клубокъ, въ груди слышалось глухое урчанье. Вроятно, онъ хотлъ кашлянуть, да не могъ.
Померъ онъ уже посл заката солнца.
Смерть его изумила и встревожила все село, какъ изумительна бываетъ всякая смерть. И чмъ неизбжне, чмъ необходиме явленіе въ человческомъ мір, тмъ странне оно, тмъ изумительне его приходъ. Это уже потомъ, когда событіе закончится, людямъ кажется, что все произошло такъ, какъ они предполагали и неожиданнаго не было ничего.
До полночи около Лифанова дома толпился народъ. Мужики были растерянны и не знали, что предпринять. Старухи длали свое дло въ обычномъ порядк, обмывали, убирали тло, помогали Дарь по хозяйству. Дти толкались между взрослыми. Ихъ гнали, но они снова прокрадывались повсюду, смотрли и слушали, наслаждаясь трепетомъ новыхъ жуткихъ чувствъ.
Черница Матрена, дочь Скрипуна, читала около тла псалтырь, а въ сумрак угловъ сидли и спали старухи, Матрена будила ихъ поочередно, чтобы не вс спали. Одной ей было страшно стоять около большой Лифановой головы съ обтаявшимъ носомъ и читать слова, полныя загробнаго смысла.
На смну ей на зар пришелъ читать Дороей. Читалъ онъ съ увлеченіемъ, плакалъ отъ грустнаго умиленія и почти завидовалъ Лифану въ томъ, что вотъ для него теперь все ршено, спокойно и ничего не нужно. Вспоминалъ Аонъ безъ раздраженія и съ любовью. За чтеніемъ и думами не замтилъ разсвта, движенія и рева стадъ на улиц. Сильно вздрогнулъ отъ неожиданности, когда Васенка, дрожа отъ страха и утренней прохлады, заглянула съ улицы въ окошко Лифановой избы.
— Дядинька Дороей! Ддушка въ поле зоветъ. Айда, наши ужь собрались.
Дороей дочиталъ псаломъ и пошелъ домой. На двор бранился отецъ.
— Долго ли ждать тебя, чорта долговязаго!..— кричалъ онъ на Дороея, садясь въ телгу.— Скоре! что ползешь, ровно три года не лъ.
— Я потомъ приду… Вотъ Лифана похоронимъ,— угрюмо отвтилъ Дороей.
— Да ты что жа, попъ, что ли?— зло-насмшливо спросилъ отецъ.
— Не поду я, сказалъ!..— разсердился Дороей.
Вызжая со двора, отецъ ругался громко, уже не сдерживая своего раздраженья.
Безъ попа хоронить вздумали! Потомъ начальство судить будетъ — онъ, Игнатій, за сына не отвтчикъ. Онъ этому сына не училъ. Кто его знаетъ, гд онъ шлялся и чему въ чужихъ странахъ научился.
Ревлъ едька. Сморкаясь слезами, ходила по двору, запирала ворота испуганная Степанида. Она не могла ршить въ душ своей — кто тутъ боле правъ, только боялась за Дороея и жалостно его уговаривала:
— Покорялся ба ты, Доронюшка, отцу-та. Безпокойный онъ, самъ знаешь, какой. Ахъ, Господи!..
Хоронили Лифана во вторникъ. Хлопотали, здили къ благочинному, просили разршить похоронить мертвеца по православному обряду. Случай былъ такой исключительный, что благочинный ничего не сказалъ, только написалъ архіерею телеграмму, которую Захаръ возилъ въ Дубки и тамъ же дождался отвта. Архіерей отказалъ. Ждать больше было нечего, и, все еще не зная, какъ это выйдетъ, заболвшая отъ стыда, и горя Дарья ршилась зарыть мужа въ землю.
Сначала священникъ хотлъ запереть и кладбище, но посл долгихъ просьбъ и Дарьиныхъ слезъ разршилъ вырыть тамъ могилу. И во вторникъ, въ полдень тло Лифана вынесли изъ дома. Народу, противъ ожиданья, собралось много. Гробъ посмнно несли Захаръ, Скрипунъ, Дороей, Никифоръ-солдатъ, зять Лифана, нсколько молодыхъ парней, которымъ нравилась твердость Лифана въ безбожіи. За гробомъ шли Дарья съ дочерью, нсколько старухъ, привыкшихъ сластничать на поминкахъ. Перебгая со стороны на сторону, шмыгали любопытныя дти. Сзади шелъ пьяный Демьянъ изъ Губановки, велъ за собою въ поводу лошадь. Когда Дороей смнялся у гроба, то шелъ впереди и, помахивая рукою, запвалъ ‘вчная память’. Сначала всмъ было непривычно, робко и стснительно, потомъ расплись. Стало совсмъ смло, когда въ половин улицы присоединилась и пошла за гробомъ учительнипа, Анна Степановна, даже тихонько подпвала. Василій Мигуновъ, сынъ ямщика, высокимъ теноромъ громко кричалъ на все село:
‘Надгробное ры-да-а-ніе…’
Плакалъ пьяный Демьянъ. Въ окна, въ щели воротъ и калитокъ выглядывали на улицу и крестились отъ страха богобоязненныя бабы.
Село было почти пустое. День солнечный. Улица, широкая, прямая, открывалась прямо въ ровное поле, какъ рка въ море вливалась. Если глядть вдаль было видно, какъ надъ степью переливается струями горячій воздухъ. Въ стеклянной тишин села звонко раздавалось пніе птуховъ, ревъ безпризорнаго теленка. Да изрдка на колокольн внезапно звонили маленькіе колокола. Это прыгали по веревочкамъ встревоженныя галки. Раньше никто этого не замчалъ, а теперь галочій звонъ колоколовъ внушалъ суеврныя чувства.
Только въ конц улицы, недалеко отъ кладбища, случалось происшествіе. Безпокойный Демьянъ пересталъ плакать, зашелъ впереди гроба съ лошадью и заплясалъ, самъ себ подпвая плясовую:
Какъ на горк на елточк
Расплясались мои косточки,
На чужого мужа глядючи!
Съ гробомъ остановились. Къ Демьяну бросилось нсколько человкъ, упрашивая перестать, держали. Но, и не будучи въ состояніи плясать ногами, онъ плясалъ плечами, головой, продолжая орать свою псню:
А чужи мужья хорошеньки!
А мой мужъ мужиченочка
Онъ и весь съ кулаченочка…
— Будетъ, Демьянъ. Постыдись!— упрашивалъ Скрипунъ.— Чай, теб не свадьба.
— Такъ вдь и не похороны!— кричалъ на него Демьянъ,— Безъ попа,— что за похороны?! А? Ну-ка, скажи, блая борода! Ты шестьдесятъ лтъ прожилъ, видалъ похороны безъ попа?!
Онъ по улиц какъ ракъ ползетъ,
И по курочьи торощится,
По птуньи нажимается.
Привлеченныя скандаломъ, старухи, дти пересилили чувства робости и суеврнаго страха, вышли изъ-за заборовъ и воротъ, собрались около гроба толпой.
— Не нравится, такъ я и уду!— весело кричалъ Демьянъ.— Простите почтенные, Христа ради. Несите, да не трясите!..
Для развлеченія публики онъ заставилъ лошадь лечь на землю, набросился ей на голову и заоралъ въ уши дикимъ голосомъ. Оглушенная и испуганная лошадь упала на колни, потомъ легла и на бокъ, Демьянъ ее поднялъ и похалъ обратно вдоль улицы, крича:
— Въ монахи хочу уйти, православные! Будетъ ужь, погршилъ. Я вамъ не Дорошка Кистановъ. Ужь я дойду-у! До самихъ святыхъ дойду, мать вашу незамать, отца не трогать!..
Слзъ съ лошади и долго ползалъ въ покаянномъ порыв по земл, просилъ прощенья у земли, которую понапрасну топталъ ногами тридцать лтъ.

XVIII.

Лифана зарыли. Покончивъ съ похоронами, Дороей точно отъ сна проснулся,— такое было у него чувство. Пошелъ въ поле. Снова сталъ ему радостенъ широкій просторъ полей, синія дали надъ степью и волжскими разлогами.
Въ отношеніи костычевцевъ къ Дороею постоянно, проглядывали пренебреженіе и насмшка. Это его тяготило. И онъ не зналъ, что сдлать, чтобы этого не было. Но думалъ, что современемъ все пройдетъ.
Гораздо боле тревожилъ Дороея отецъ. Былъ у Игнатья планъ: выдлиться изъ общины, прикупить земли и выселиться совсмъ на хуторъ. Никита безволенъ и пьяница. Не поперечитъ, гд ему! Филиппъ уйдетъ въ солдаты, непремнно уйдетъ этой осенью, лобовой. На нсколько лтъ Лукерья останется безъ мужа… Все это было хорошо.
Пришелъ Дороей и внушилъ надежду, что привезъ съ собою деньги. Денегъ у Дороея не оказалось, но путаницы онъ внесъ много въ планы Игнатья. И хуторъ, и Лукерья — все это стало сложне и трудне. Неизвстно еще въ точности, почему трудне, но такъ казалось. И Дороей въ хозяйств Кистановыхъ появился и стснилъ, какъ стсняетъ въ дорог лишняя лошадь, которой нтъ пристяжки: не помогаетъ везти и сбиваетъ съ дороги упряжныхъ.
Игнатій потерялъ увренность и прежній всъ въ мірскихъ длахъ. Все это раздражало, собиралось въ душ злобой къ Дороею, которая иногда путала самого Игнатья, и онъ мысленно говорилъ:
— Господи помилуй! Что это я? Вдь мое порожденье!..
Птица, высидвъ птенцовъ, выкармливаетъ ихъ, хорошихъ и плохихъ,— всхъ одинаково до полнаго оперенія и оставляетъ на свою волю лишь тогда, когда выучить летать, отличать враговъ отъ друзей, сдлаетъ все, что требуется, чтобы птенцы не подохли, сумли находить себ пристанище и пищу и выводить новыхъ птенцовъ. А тамъ можно драться изъ-за корма со своими же дтьми.
Такъ же и Игнатій съ Степанидой не считали свое родительское дло законченнымъ до тхъ поръ, пока не выдали замужъ и не поженили всхъ своихъ дтей. Дороей пришелъ съ Аона, странный, необычный сынъ, настоящій ‘гадкій утенокъ’ у курицы. Игнатій злобился имъ, а Степанида тревожилась за него и боялась. Былъ онъ по деревенскимъ понятіямъ пожилой для женитьбы и какъ бы чужой.— Но все же надо было закончить родительское дло до конца и женить его.
Это былъ птичій и звриный инстинктъ, коимъ держится и ведетъ свой родъ все живое. И Степанида уже не разъ заговаривала съ Игнатіемъ о томъ, что Дороея надо женить.
Игнатій не спорилъ. Онъ только раздумывалъ, что изъ этого выйдетъ. И ничего не ршилъ. Дороей запуталъ его планъ, сдлалъ жизнь Кистановыхъ на міру и дома сложне. Какъ сдлать ее по прежнему простой и ясной, Игнатій: не зналъ. И ршилъ поступить подобно большинству людей: сложное еще больше усложнить,— можетъ быть, какъ-нибудь само собой прояснится.
Степанида и Дороея спрашивала, какъ онъ думаетъ о женитьб? Дороею было странно слышать о женитьб, своей женитьб. Онъ не зналъ, надо ему жениться или нтъ, и сказалъ матери: ‘Какъ хотите’, зная, что отецъ съ матерью хотятъ его женить.
И въ одинъ изъ праздниковъ, когда вс костычевцы были дома, Игнатій съ Степанидой ходили въ гости къ Селезневу Стифору, вели отдаленные, но всмъ понятные разговоры на счетъ Аленки, дочери Стифоровой. Стифоръ, мужикъ грубый, ширококостый, съ бльмомъ на глазу, сказалъ многозначительно и непривтливо:
— Мы не гнушаемся вами. А только поглядимъ, какъ онъ себя объявитъ.
И оттого, что слово ‘объявитъ’ было неопредленное, показалось оно важнымъ, тяжелымъ и оскорбительнымъ. Обратно Игнатій съ Степанидой шли всю дорогу молча.
Степанида была испугана и огорчена. Съ того момента, когда, посл четырнадцатилтней разлуки, Степанида такъ неожиданно встртила сына вечеромъ на двор, она испугалась испугомъ смутныхъ предчувствій. И испугъ этотъ не проходилъ, а какъ бы укрплялся и росъ въ ея душ съ каждымъ днемъ….
Въ соотвтствіи съ раздражающими мыслями Игнатій размахивалъ руками, злобился и думалъ:
— Гнусавый чортъ! Еще говоритъ: ‘посмо-отримъ’! Гляди — какая пава твоя Аленка! Благодарилъ ба, что беремъ. Поди,— анаралъ какой свататься къ ней прідетъ.
Но слово ‘объявитъ’ сверлило мозгъ, даже звучало угрозой.
— Да что объявитъ-та, дьяволъ кривой?!.— обращался онъ мысленно къ Стифору, сжимая кулаки. Степанида пугалась его задумчиваго и злобнаго бормотанья, непроизвольныхъ угрожающихъ жестовъ и несмло уговаривала:
— Что ты, Игнатъ? Богъ съ тобой. Перестань. Чай, свтъ не клиномъ сошелся. Получше Аленки найдемъ.
Отъ мысленныхъ криковъ у Игната болла голова, хотлось ему кричать для всхъ слышнымъ голосомъ,— стало бы легче. Однако дло было такое обидное и на улиц онъ воздерживался. А дома въ семь ругался долго, безпредметно и злобно.
— Все ты, старая дура! ‘Пойдемъ, Игнатъ, покалякаемъ со Стифоромъ’…
Онъ передразнилъ Степаниду, выговаривалъ такъ, какъ ему со злобы казалось, что она выговариваетъ. И оттого, что такъ, какъ онъ передразнилъ, было очень некрасиво и противно, онъ уврился, что виновата въ неудач именно Степанида.
— Богъ сынка принесъ, Дороей Игнатьича!— опять передразнилъ онъ. Она-то такъ не говорила, но онъ думалъ, что она мысленно такъ говоритъ.
— У-у-у, старая вдьма! Въ глаза людямъ стыдно взглянуть… Все ты ихъ балуешь, да жалкуешь объ нихъ. Вотъ и выростила… Одинъ — пьяница, а другой — кобель шатущій. Ушелъ шатунъ проклятый, отца-мать не спросясь, четырнадцать лтъ шатался. А теперь и вернулся — не знай откуда, не знай кто. Уходилъ ни по что, принесъ — ничего. У-у, старая падаль!..
Никита махнулъ рукой, трусливо сказалъ: — Ну, завелъ про старое!— и вышелъ въ сни. Дороей угрюмо сидлъ въ углу. Васенка съ едькой испуганно жались къ Ульян. Степанида плакала и сморкалась за печкой. Плакала не потому, что чувствовала себя виноватой,— она знала, что Игнатій говоритъ это отъ обиды,— а плакала отъ жалости къ Дороею, къ себ, Игнатью, отъ тревожныхъ ожиданій какихъ-то несчастій.
— Бога не боишься!— говорила она.
Игнатія злобило, что Никита вышелъ и что Дороей угрюмо молчитъ. А потому простыя и жалостливыя слова Степаниды о Бог показались ему обидными. Онъ напустился на нее и, раздувая въ себ злобу до той степени, когда не стыдно будетъ Степаниду побить, закричалъ:
— Это какъ-такъ я Бога не боюсь!? Да что я, татаринъ какой?! Ахъ ты, старая вдьма! Да ты видно забыла, когда я тебя училъ? А!
Размахивая кулаками, онъ побжалъ за печку, гд вмст съ ухватами и кочергой прижалась въ углу, закрывая лицо руками, готовая къ ударамъ Степанида.
Онъ и ударилъ раза два по плечамъ и по ше свернувшуюся комочкомъ старуху. Она не бранилась, не сопротивлялась, и Игнатій хотлъ отойти, какъ въ этотъ моментъ подскочилъ Дороей и схватилъ его за руки:
— Не бей маму! Маму не бей!..
Все въ Дорое дрожало холодной дрожью, вздрагивала бородка-сошничокъ, и глаза почти ничего не видли. Но онъ чувствовалъ въ себ силу и зналъ, что если дло дойдетъ до драки, въ эту минуту онъ отца побьетъ, хотя Игнатій былъ ловокъ и силенъ, какъ бываютъ сильны рабочіе старики.
Игнатію передалась эта увренность сына. Онъ испугался оскорбленья, выдернулъ руки и сказалъ въ замшательств:
— А ты кто, судья?!.
Плакали отъ испуга дти. Ульяна звала черезъ дверь громкимъ шопотомъ Никиту. Только Лукерья сидла спокойно и смотрла большими глазами безъ тревоги, а какъ бы даже съ любопытствомъ: что выйдетъ?
Силы Дороея сразу же упали. Онъ прислонился къ печному челу обезсиленный и безвольный. Игнатій же только входилъ въ силу злобы. Выбгая вонъ изъ избы, онъ кричалъ:
— А, ты такъ!.. Отца родного!..
Было жутко отъ того, что шестидесятилтній мужикъ метнулся вонъ изъ избы черезъ сни на дворъ съ юношеской, почти собачьей рзвостью. Выбжалъ, очевидно, за палкой, веревкой, можетъ быть, топоромъ. Степанида затопталась, закружилась по изб, шепча трясущимися, слюнявыми губами:
— Убги, Дороеюшка! Убьетъ вдь… Спрячься!— зашептала она, зеленая отъ страха, когда убгать Дороею было уже поздно, — шаги отца послышались снова въ сняхъ.
Игнатій вбжалъ въ избу съ дубовымъ черенкомъ отъ вилъ. На моментъ онъ остановился на порог и, окинувъ взглядомъ всхъ, находящихся въ изб, понялъ, что въ его отсутствіе страхъ къ нему сдлалъ половину дла, что вс напуганы и слабы. Это привело его въ злобный восторгъ.
— Ты отца родного!.. На отца руку поднялъ, сукинъ сынъ!.. Пусти-и!— завизжалъ онъ на Никиту, который съ уговорами хотлъ отца удержать и всталъ на дорог.— Гд онъ, дохлый аонецъ, мать его незамать?!..
Тоскующій, обезсиленный и почти безучастный къ тому, что угрожало, Дороей все еще стоялъ у печного чела. Когда отецъ подбжалъ къ нему, онъ не выказалъ намренія защищаться, только откачнулся отъ чела и всталъ прямо. И, какъ ни былъ раздраженъ Игнатій, онъ сразу испугался возможности убить сына. Ударить по голов, и конецъ,— не защищается. Потому былъ почти радъ, что Степанида съ воемъ бросилась между нимъ и Дороеемъ. Подбжали и Ульяна съ Никитой. Игнатій длалъ видъ, что вырывается, нервно одергивалъ на себ штаны и трясъ надъ толовой палкой.
— Прише-олъ! Отца учить пришелъ, кобель шатущій. Ходилъ четырнадцать лтъ, выходилъ четырнадцать рпъ, да и т гнилыя. Я теб дамъ отца хватать. Я теб… Убью дохлаго! Прокляну-у!..
А Дороея охватило настроеніе страннаго, чисто дтскаго озорства, какъ у архіерея въ Одесс.
— Не убь-е-о-ошь!— сказалъ онъ со смхомъ.— Зря только шумишь, тятенька, самъ себя тшишь.
И вышелъ изъ избы. Долго кричалъ и ругался скверными словами отецъ. У оконъ дома собралась толпа любопытныхъ. Налзли въ сни и въ избу. Значительно вздыхали и шептались бабы. Кричали молодые мужики, радуясь возможности высказать свое мнніе о событіяхъ чрезвычайныхъ. Молчали старики, и молчаніе ихъ могли считать за сочувствіе себ об враждующія стороввг… Вроятно, это такъ и было, ибо, проживъ долгую и тяжелую жизнь, нельзя не научиться понимать не только битаго, но и бьющаго.
Лукерья понесла подъ навсъ больной овц воды и увидла тамъ Дороея. Онъ сидлъ на краю саней, гд спалъ по ночамъ, и задумчиво жевалъ зеленую былку пырья. Напоивъ овцу, Лукерья подошла къ санямъ, присла рядомъ съ Дороеемъ и, смущаясь своей лаской, сказала:
— Чай, ужь, не горюй больна-та!..
И прижалась къ нему слегка плечомъ.
Чувство любовной нжности охватило Дороея и обрадовало до восторга. Онъ обхватилъ женщину руками за шею, притянулъ къ себ и неумло цловалъ въ лицо, въ теплыя, влажныя губы.
— Лушенька! Милая! Эхъ, Лушенька!.. Спасибо…
— Что ты, увидятъ,— отстранилась она, лаская его взглядомъ большихъ, овечьихъ глазъ.— Народу-та тамъ, страасть! Любятъ, гд скандалъ, дьяволы…
И, уже стоя и вырываясь изъ ласковыхъ благодарныхъ объятій Дороея, она быстро обхватила его подъ-мышки руками и крпко, по-мужски, придавила къ себ.
— Привыкла я къ теб!— объяснила она. И, подхвативъ съ земли ведро, вышла на передній дворъ.
Дороей долго сидлъ на саняхъ, слушалъ, какъ расходится изъ сней народъ, осуждая и защищая Игнатья, какъ вдалек шумли приближающіяся къ селу стада. Почти надъ его головой возились на нашест куры, слегка спорили сонными голосами изъ-за мстъ. Щелкалъ клювомъ, искалъ въ перьяхъ блохъ старый птухъ. Трещали въ уголк засыпающіе цыплята. Все это радовало Дороея, какъ давно знакомая и милая псня. Онъ сидлъ, охваченный чувствомъ нжности и благодарности къ женщин, которой уже обладалъ раньше, но безъ всякой любви, и которая только теперь и сразу стала ему родной и милой.
Когда разошлись чужіе люди, приходила вздыхающая Степанида и была озадачена веселымъ видомъ и голосомъ Дороея:
— Да ничего-о, мама, не тужи! Эхъ, ты, вс глаза по насъ выплакала.
Дйствительно, вся жизнь Степаниды была полна тихихъ, скрытыхъ и явныхъ слезъ. За кого она больше плакала, того больше и любила.
Четырнадцать лтъ тому назадъ, она долго плакала, когда узнала, что Дороей навсегда остался на Аон. Жалла его, но и радовалась: можетъ быть, для будущей жизни замолитъ материны грхи. Собиралась она сама побывать на Аон, поглядть на сына-монаха. Но когда Жмакинъ Семенъ вернулся съ Аона и разсказалъ, что на Аонъ не пускаютъ женскаго пола не только отъ людей, но даже отъ скота и птицъ, Степанида опять волновалась и плакала. Тогда ей показалось, что Дороей ушелъ куда-то еще дальше, въ какую-то недосягаемую страну, почти умеръ и причисленъ къ лику святыхъ. Ужь, конечно, святой, не иначе, какъ святой.
И вотъ, когда она уже помирилась съ мыслію о Дорое-монах, вдругъ онъ пришелъ. И совсмъ не радостный, не святой (вс святые представлялись Степанид радостными), а озабоченный и тревожный. Теперь, когда его чуть не убилъ отецъ, впервые лицо у него свтлое и говоритъ онъ матери ласковыя слова.
Это опять было непонятно, а потому по новому тревожно.
Когда парень уходитъ въ солдаты, горе матери, отца, жены, всей семьи безконечно. Но солдатъ живетъ въ сердц домашнихъ своей прежней, можетъ быть, даже лучшей и боле крпкой жизнью. Ужь прослужилъ полгода, годъ, половину срока, ужь одинъ годочекъ остался. Карточку прислалъ, даже и не узнать: ровно онъ и не онъ. Бабка Мавра даже испугалась отъ радости, говоритъ,— какъ анаралъ какой!
До половины служебнаго срока вс домашніе отвыкаютъ отъ солдата, а во вторую половину опять начинаютъ привыкать. И такъ мысленно привыкаютъ, что не придти ему какъ бы уже и невозможно.
Вс четыре года солдатъ живетъ гд-то въ неизвстныхъ городахъ, точно чудесный оршекъ на невидимомъ резиновомъ шнурк фокусника. Стоитъ освободить оршекъ и онъ снова скользнетъ въ рукавъ фокусника. Глядите — онъ здсь же, въ рукав, даже нигд и не былъ!
Придетъ солдатъ, поважничаетъ съ недлю въ мундир, солдатской фуражк, покрасуется передъ женой, родными и знакомыми, а тамъ, глядишь, опять мужикъ-мужикомъ. Только ходитъ проворне, да рчь подбористе и смле.
Но, какъ мертвому воскреснуть, трудно войти въ прежнюю деревенскую жизнь монаху.

XIX.

Съ этого-то дня и начался въ семь Кистановыхъ тотъ явный раздоръ, который тайно возникъ уже съ перваго момента неожиданнаго появленія Дороея въ Костычевк.
Раздоръ этотъ былъ тмъ тяжеле, что никто въ точности не могъ сказать,— отчего онъ и какъ ему имя.
Былъ понятенъ раздоръ между Филиппомъ и Лукерьей потому что неуклюжій Филиппъ не нравился Лукерь, а Филиппъ ненавидлъ большеглазую и жадную до мужчинъ Лукерью, даже страхъ къ ней испытывалъ. Понятны брань и недовольство между отцомъ и Никитой, потому что Никита былъ пьяница. Понятна была злоба умирающаго Лифана къ своей испуганной жен Дарь. Даже Демьянъ, тиранившій Настасью, былъ понятенъ: ‘Весь родъ ихъ такой блажной’.
Всякимъ раздорамъ въ сел было имя и вс они были понятны или казались понятными, потому что къ нимъ привыкли.
Но почему Дороей возбуждалъ къ себ какъ въ семь, такъ и въ сел раздраженіе и какъ бы даже брезгливость? Точно былъ Дороей хуже всхъ, хуже слпого нищаго Булыги, хуже окончательно спившагося Андрюшки! Т были хоть и безполезные, но свои члены общества. А Дороей былъ здоровый, работящій, никому не въ тягость, но чужой. Отрзанный ломоть…
Сторонніе подсмивались надъ Дороеемъ и его монашествомъ, а семейнымъ было обидно. И настроеніе, обиды и раздора тяготило семью Кистановыхъ непрестанно, даже тогда, когда по вншности все было хорошо и гладко: не сердился отецъ, не плакала Степанида, и вс дружно и съ напряженіемъ работали по двадцать часовъ въ сутки крестьянскія работы.
Въ нашемъ сознаніи лица и дла людскія знаменуютъ собой исторію.
Костычевка знала только исторію стихійныхъ событій.
Какъ въ костычевскомъ году есть свой особый мужицкій счетъ по перерывамъ трудовой жизни, по праздникамъ: Ильинъ день, Казанская, Иванъ Постный, Звиженье, Михайловъ день,— такъ: и въ исторіи села есть тоже свои вхи, по которымъ умъ, возвращается въ пережитое: надёжный годъ, турецкая война, мокрый годъ, скотный падёжъ, голодный годъ. Эти событія остались въ сознаніи прожитого одни, особенныя, раздленныя длинными промежутками безымянныхъ, одинаковыхъ годовъ. Въ эти промежутки были другія, мене важныя, но все же памятныя событія: умеръ попъ, перестраивали церковь, дальній конецъ горлъ, передохли въ Волг раки…
И какъ пласты земли въ срз глубокаго оврага,— черноземъ, глина, песокъ, камень,— такъ и въ толщ прожитого костычевцами были наслоенія стихій: дожди, метели, пожары, саранча, червь, градобитіе, холера, скотный падёжъ…
Были событія, но не было отдльныхъ людей. И Дороей, можетъ быть, былъ первымъ человкомъ, который запомнился въ темной исторіи Костычевки одинъ, отдльный, особенный.
Пробылъ онъ въ сел только три мсяца, жилъ такъ трудно и такъ печально кончилъ. Но точно какую черту провелъ Дороей въ сознаніи костычевцевъ, черту, которую нельзя было ничмъ затереть и сгладить. Былъ Дороей особенный и тмъ, что ушелъ въ монахи, и, главнымъ образомъ, тмъ, что изъ монаховъ такъ особенно возвратился. И вообще все это странное лто съ приходомъ Дороея-монаха запомнилось, какъ запоминались раньше событія большой деревенской важности. И потомъ въ Костычевк, вспоминая событія, говорили:
‘Это было до прихода Дороея’. ‘Это случилось посл Дороея-монаха’.
Дороей много работалъ наряду съ отцомъ, братьями и невстками. Въ монастыр если и бывала работа въ виноградникахъ, такъ какая это работа по сравненію съ настоящей мужицкой: баловство одно! Потому Дороею было трудно. Отвыкъ за четырнадцать лтъ. Болла спина, ныли плечи и на ладоняхъ сочились кровяныя мозоли.
Но въ усталости-то, въ тишин полей Дороей и бывалъ счастливъ. Засыпая и просыпаясь, отрываясь отъ работы, онъ видлъ Лукерью, думалъ о ней. И это было радостно. Правда, некогда и негд было подойти поближе, поговорить новыми и нжнымя словами, которыя стали тсниться въ душ Дороея. Но молчать и видть было тоже хорошо. На родныхъ поляхъ, среди засянныхъ пшеницей затоновъ, старый Богъ сталъ какъ бы ближе и снова понятне Дороеевой душ. Разрозненныя событія жизни объединялись въ нсколько отдльныхъ связокъ: весна, лто, осень, зима, посвъ, жатва, выгонъ скота, рожденье и смерть… А надъ всмъ этимъ старый мужицкій Богъ, точно хорошій хозяинъ, зорко слдитъ за каждой скотиной въ лсу, считаетъ каждую борозду, взмахъ косы, горшокъ молока… И въ пол бывало у Дороея на душ спокойне и радостне.
Но, не смотря на вс огорченія отъ костычевцевъ, Дороей тянулся къ людямъ, хотя стснялся и страдалъ отъ шутокъ и издвательствъ. И, какъ многіе въ сел, съ радостью ждалъ Ильинской ярмарки.
Въ сел Хворостахъ, верстахъ въ пятнадцати отъ Костычевки внизъ по Волг, на Ильинъ день бывала ярмарка. Изъ десяти окрестныхъ селъ и деревень праваго и лваго берега Волги съзжалась туда ошалвшая отъ работы, оглохшая отъ тишины полей, многотысячная толпа и цлый день въ жар, духот и пыли крутилась на Хворостовской площади, заставленной рядами палатокъ и возовъ.
И обдня въ Костычевк въ этотъ день была ранняя — съ восходомъ солнца началась. А къ концу обдни почти все село опустло. Скрипли ворота, вызжали телги, полныя нарядныхъ мужиковъ и бабъ. Нкоторые съ утра похали въ лодкахъ.
Кистановы запрягли дв телги. Въ одной похалъ Никита съ Ульяной и дтьми, въ другой — Игнатій съ Степанидой и Лукерьей. Дороея Никифоръ солдатъ узвалъ хать въ лодк, и они ушли на Воложку съ восходомъ солнца. Только угрюмый Филиппъ остался дома.
‘Какого чорта я не видалъ тамъ! Лучше высплюсь дома!’ сказалъ онъ, почесываясь сзади и спереди.
Въ степи безъ конца тянулись тарантасы и телги. Черноземная дорога была разбита. Пуховая пыль разлеталась изъ-подъ копытъ, какъ вода, брызгами, поднималась облаками. Облака эти въ безвтріи висли надъ дорогой, осыпая горячей золой лошадей и людей. Бабы закутались въ платки. Мужики рыжіе, черные, сдые — вс подъ одинъ черноземный цвтъ, только блки глазъ да зубы блестли живыми, веселыми пятнами. Задыхались и кашляли лошади.
По рк хать было свжо, радостно и празднично. Но у костычевцевъ мало лодокъ. Въ лодку Радаевыхъ набилось сверхъ мры, человкъ двадцать пять. Но погода была тихая, хали спокойно.
Дымилась блымъ паромъ вода. Вдали и вблизи сверкали песчацыя отмели. Взлеталъ до неба осіянный розовымъ свтомъ горный берегъ, и густой синькой налились затненныя мста берега лугового. Грести было почти не нужно: лодка плыла быстро по теченью.
Сначала хали въ тни берега и лса. Потомъ на солнечный просторъ Волги выхали. Вверху виднлись полосы плотовъ, желтыя новыя избы на плотахъ: плывучіе хутора на Волг. Въ раковин горнаго берега, въ самой ея глубин подъ высокой горой выгребалъ съ тремя баржами маленькій буксиръ. Былъ онъ такъ ярко освщенъ солнцемъ, что блый,— онъ почти пропадалъ въ солнечномъ сіяньи и виднлся ясне въ своемъ отраженьи: темныя линіи бортовъ и красная надводная полоса вдоль бока.
Погудывая направо, налво и расталкивая на берега воду шумными волнами, пронесся розовый трехъэтажный пассажирскій пароходъ, еще весь сонный и окна закрыты. Только дв одинокихъ фигуры на верхней палуб, да поваръ стоялъ въ двери второго этажа, махалъ двкамъ блымъ колпакомъ. Что-то кричалъ, присдая и ударяя себя ладонями по колнямъ, но не было слышно. Пароходъ всколыхнулъ всю Волгу, закачались на зыбкой ширин вблизи и вдали избы, плоты, бляны, пароходы, баржи и лодки, даже, казалось, самые берега.
Было тсно въ лодк, но весело и радостно. Двкамъ хотлось пть, только было еще рано,— не отошла обдня. По рк со всхъ сторонъ доносились колокольные звоны. Въ вод-то вс они, какъ звуки отдльныхъ струнъ въ полости скрипки, объединялись въ длительный, согласный, подводно-таинственный звонъ. Отъ этого синяя пустота неба надъ высокими берегами казалась купольно-сомкнутой, а глубокая впадина волжской долины — молитвенно-звонкой, какъ храмъ.
Въ веслахъ сидли: Никифоръ-солдатъ, Савка Никудышный, Шагаевъ Никита и молчаливый, короткошеій, рябой парень съ бабьимъ лицомъ. Изрдка они шутя плескали веслами на двокъ водой, двки визжали и закрывались юбками. А Радаева Дунька кричала грубымъ, сильнымъ голосомъ:
— Савка! Ты, чортъ Никудышный, перестань! Прідемъ въ Хворосты — въ Волг выкупаемъ. Пра, ей богу выкупаемъ. Вотъ, какъ курицу, свернемъ и выкупаемъ!
Лицо у ней краснощекое, выпуклое, синіе глаза, ротъ большой, губастый. И угроза ея не возбуждала сомнній.
— Ну, вы насъ въ Хворостахъ, а мы васъ здсь!— со смхомъ лаялъ Никифоръ, поддвая полное весло и ловко разбрасывая воду по всему борту на головы и спины двокъ и бабъ.
Дороей сидлъ у кормы рядомъ съ Аленкой Стифоровой. Ихъ нарочно притолкали и посадили вмст. Вс знали про сватовство Кистановыхъ. Аленку дразнили Дороеемъ-женихомъ, а ей казалось это обиднымъ. Она и въ лодк отворачивалась отъ него, сердилась и вслухъ говорила:
— А ну его къ дьяволу, долговязаго!..
Дороей страдалъ отъ напряженнаго чувства неловкости и стыда, точно онъ дурное что-нибудь сдлалъ или сидлъ совсмъ нагой. Шептались двки, толкали другъ друга локтями. Аленка не выдержала и вся красная, раздраженная вскочила и, покачивая лодку, перешла на другое мсто, сердито ворча:
— Ну, чего зубы скалите?! У-у, хабалки!
Радаева Дунька таки не выдержала, псню затянула. Псня была старинная, свадебно-шуточная. Рдко ее и поютъ. Но теперь пришлась она кстати, точно вотъ именно только этой псни и не хватало.
Вдоль по стночк Мигачъ
Пробирается.
Сиротиною Мигачъ
Называется…
Двки пли нагло-крикливыми голосами. И вс понимали, что псня о жалкомъ Мигач про Дороея поется. Удивлялись, что она такъ подходитъ, точно нарочно про него составлена.
Отъ стыда и обиды Дороею моментами казалось, что на немъ снова черная монашеская ряса. Онъ испуганно хватался за бока и колни, оглядывалъ свои пиджакъ и штаны изъ чортовой кожи и мысленно самъ себ кричалъ:
— Монахъ! У-у, гадина! Задушу сукина сына!
И мучительно думалъ о томъ, что, видимо, онъ ужь такъ и родился монахомъ и не побдить ему своей стыдливой, робкой и одинокой природы. Вонъ какъ это просто выходитъ у Никифора-солдата! Онъ разсказываетъ глупый и стыдный анекдотъ про дьякона и дьяконицу. Сначала двки притворялись, что не понимаютъ. Но ихъ распирало смхомъ, какъ мячи воздухомъ. Он засмялись, застонали отъ изнеможенья, падали другъ другу на плечи, обнажали отъ цвтныхъ платковъ гладко причесанныя, напомаженныя головы. И видно было, что объ условномъ стыд он и забыли, смются только надъ дьяконовой глупостью и въ восторг отъ хитрости матери-дьяконицы. Дороею было стыдне всхъ отъ разсказовъ Никифора.
Хотлось и Дороею о чемъ-нибудь разсказать двкамъ, чтобы стало всмъ весело, а ему — Дороею — нестснительно. Припоминалъ трлько одно монашеское, аонское, больше ничего не могъ придумать. Вслухъ, для людей былъ онъ пустой. Такъ и сидлъ онъ въ лодк деревянный, смущенный и чужой. Самъ смущенный и другихъ смущающій.
На корм помщались Радаевъ работникъ — татаринъ Сафиръ и Мишка. Они правили рулемъ. Но такъ какъ никто не гребъ, то и править было не нужно. Оба они лежали вверхъ животами, отъ нечего длать Мишка учился у татарина ругаться по-татарски. Сафиръ рыжій, веснушчатый, съ обожженными табакомъ усами выставилъ кверху ехидную бороденку и, мечтательно закрывъ глаза, говорилъ какія-то круглыя и звучныя слова. Мишка повторялъ, а, когда выучилъ, кричалъ вслухъ. Беззлобныя и пустыя, слова эти были безразличны. Если узнаютъ ихъ смыслъ — они станутъ серьезными, если къ нимъ прибавятъ злобу и раздраженіе брани — они сдлаются стыдными и стснительными.
Вс въ лодк смялись надъ Мишкой. Должно быть, пьянъ Мишка, говоритъ непонятныя слова. Татаринъ перевернулся носомъ книзу, скрытно и похотливо хохоталъ.
— Айда, Мишка, айда! Кричи татарскава малитва!— подзадоривалъ онъ Мишку, захлебываясь смхомъ.
— Ужь этотъ Сафирка выдумаетъ!— догадывается Дунька и брезгливо выпячиваетъ на Сафирку полныя губы:— У-у, рыжай бсъ!
Съ Волги было видно, какъ надъ степью, обозначая путь изъ Костычевки въ Хворосты, темной стной висла пыль. Хворосты закрыты густой тучей пыли и дыма. Только позолоченный церковный крестъ сіяетъ надъ ней. И туча эта расползалась по сосднимъ лсамъ, протянулась по Волг и потекла вмст съ водой — длинная пушистая дорога.
А кругомъ чистыя и прозрачныя дали, влажная синева неба, осіянные розовымъ свтомъ берега Волги.
Ярмарка манила и волновала всхъ. Подъхали ближе и торопиться начали. Дороей перешелъ и слъ въ весла, гребъ напряженно, молча, какъ бы даже со злостью гребъ. Ужь, дескать, дохать бы скоре, надоло. Но было ему стснительно и обидно, что онъ такой неловкій, жалкій и чужой, какъ мертвый среди живыхъ. Съ радостью думалъ о Лукерь. Только съ Лукерьей ему хорошо. Ужь Лукерью-то онъ сегодня ублажитъ. У него еще есть деньги, на послднія кутнетъ!
Сквозь пыльно-дымное облако солнце просвчивало надъ Хворостами пожарнымъ свтомъ. Люди, лошади, блые балаганы лавокъ, церковь, улица и вся площадь выглядли тревожно-радостно. Свиристли дти игрушками, кричали торговцы, испуганно ржали лошади, гудлъ многоголосный говоръ, а съ каменной колокольни падалъ и крылъ ярмарочный гомонъ гулко-шепелявый перезвонъ молебныхъ колоколовъ.
Дороей нашелъ своихъ на широкомъ двор богатаго мужика, Никиты Ещина. Дворъ былъ заставленъ тарантасами и телгами. Отряхались и отфыркивались лошади, точно негры ходили между ними мужики. У колодца вытряхали платки и юбки и, какъ утки, плескались бабы. Въ грязномъ запон съ засученными рукавами выходила на дворовое крыльцо жена Ещина, баба брюхастая и толстомордая, кричала мужицкимъ голосомъ:
— И чортъ васъ нанесъ на нашъ дворъ! Колодецъ вычерпали, весь дворъ загрязнили! Кышъ, пропади вы пропадомъ!..
Когда открывались ворота для новыхъ прізжихъ, она выбгала снова и выпачканными тстомъ кулаками била лошадей по мордамъ, осаживая назадъ. Но, по выясненіи личности, черномазые пассажиры оказывались кумовьями кумовьевъ, сватовьями сватовьевъ и не пустить ихъ было нельзя. Баба сдавалась и уходила, бормоча:
— Прутъ, дери ихъ горой. Вся губерня нахала!..
Скинувъ кофточку, умывалась около колодца Лукерья, а Дороей лилъ ей изъ кружки, на руки воду. Блая и круглая склоненная шея нжно отдлялась отъ загорлаго лица, казалась наготой, соблазнительной и волнующей. Отъ сладостныхъ желаній Дороей почувствовалъ въ груди холодную дрожь и прерывающимся шопотомъ говорилъ, наклоняясь къ Лукерь:
— Въ балаганъ комедію смотрть поведу тебя, Лушенька, на коняхъ кататься будемъ, оладьи сть пойдемъ.
Лукерья взглядывала на него благодарнымъ мокрымъ взглядомъ, тихонько говорила:
— Спасибо, Дороей Игнатьичъ… Только батюшка нын больно увязчивъ… Отъ себя не отпуститъ… Да не лей мимо!— прикрикнула она, смясь ему изъ-подъ брови большимъ понимающимъ глазомъ.
Ульяна обряжала Васенку съ едькой, даже Степанида имла сегодня видъ веселый. Въ платк — темное поле, желтые огурцы — она выглядла легкомысленно. Игнатій съ Никитой выбили объ ладони картузы, утерлись полами. Не размываться стать, не бабы. И семья Кистановыхъ разсыпанной гурьбой вышла на ярмарку.

XX.

Сначала ходили по всей ярмарк, ничего не покупали. Останавливались у красныхъ рядовъ, гд свжо пахло дешевой краской и весело пестрили въ глазахъ цвтныя матеріи.
— Потомъ придемъ!— звалъ Игнатій.— Айдате сначала ярманку поглядимъ!
Блестящіе замки, ножи и вилки, раскрашенныя картины царскихъ особъ, святыхъ, генераловъ, войнъ и медвжьей охоты, колонки желтаго мыла, чайная посуда, кучи колесъ, осей, ршетъ и кадокъ, желзныя вилы и лопаты, кожи и сапоги — все это волновало и возбуждало радостную жадность: вотъ кабы набрать всего, сколько захочется! Кое-гд прицнились, но это для разговора. Кто же съ утра покупаетъ, не оглядвшись!
Прошлись межъ возами съ вишней, яблоками и малиной, около полныхъ народомъ, палящихъ на разстояніи харчевенъ, мимо оладьевыхъ печей. Послушали слпыхъ нищихъ, повернули на другіе ряды. И опять вещи: веревки, сбруя, телги, шали, картузы, шапки, горшки, иконы, сундуки, клеенка, вобла, полога… Тутъ же рядомъ лошадиныя калды, гд башкиры ловили арканами и притягивали къ торговымъ столбамъ дрожащихъ степныхъ лошадей. Крендели, калачи, косы и серпы, кошмы, стулья, рамы, игрушки…
Въ созерцаніи всхъ этихъ вещей было истинное мужицкое сладострастіе. Тянуло притронуться, подержать въ рукахъ. Степанид надо было обнять блую липовую кадку, обхватомъ смрить, поставить горшокъ на ладонь и похлопать другой, послушать нжный малиновый звонъ. Игнатій съ Никитой по-медвжьи пробовали — били объ землю колеса,— не трещатъ ли, ложились животами на дуги, ворочали плуга, телги, оси. Ульяна съ Лукерьей разглядывали сита, чашки-писанки, сундуки и платки. Если замчали въ вещахъ изъяны — волновались, выговаривали торговцу разочарованные и огорченные.
— Не хорошо — не бери, на мсто положи!..
— А ты не привози плохое. Плохого-та у насъ и дома много!.. Почемъ?..
— Сами печемъ, да печенымъ, продаемъ. Проходи, не застаивайся!
— Ишь ты, Аника-воинъ. Мы и безъ указки знаемъ свои салазки…
И было мучительно-радостно ходить, глядть, щупать, нюхать, оцнивать взглядомъ. Взрослые могутъ, а малому невтерпёжъ. едька даже обмочился отъ нетерпнія, слъ на дорогу, заплакалъ, заревлъ кривымъ ртомъ, расталкивая пятками пыль:
— Каля-а-аску хоцу!
Не хотлъ дальше идти. Не въ моготу стало ему видть и умирать отъ желанья.
Встрчаясь, односельцы съ трудомъ узнавали другъ друга. Совсмъ иные были у всхъ глаза, жадные, расширенные, навшіеся вещами. Чувствовали, что лица у нихъ не обычны, и слегка стыдились — не смшныя ли лица? Объясняли другъ другу, почему ходятъ:
‘Ищемъ нашихъ, не знай, куда запропали!..’
‘Купить надо ба, да хать, чего шляться безъ толку!..’
Но опять ходили, любовались, не могли насытиться видомъ вещей.
Вс труды, болзни мужицкой жизни — вещь. И только въ мужицкой душ ея видъ можетъ породить такую сладко томительную и ненасытную жадность.
Дороей, былъ, конечно, неисправимый монахъ, ибо онъ ходилъ по ярмарк почти равнодушный къ колесамъ, веревкамъ, даже лошадямъ. Онъ видлъ одну только Лукерью, ея голубой платокъ съ красной прошивкой и бордовое платье, ея румяную щеку съ легкими оспинками, большой, свтлый, жадный глазъ и, склоняясь къ уху, шепталъ:
— Пойдемъ, Лушенька, комедію глядть… Ужь обдня отошла.
Большой ярмарочный балаганъ въ безвтріи опалъ брезентовой крышей, какъ загнанная лошадь — боками. Передъ нимъ тсная куча картузовъ, шапокъ и цвтныхъ платковъ. И полуголые акробаты, одтые въ цвтное трико, обсыпанные мломъ и пудрой, при яркомъ свт дня казались чудесными, загадочными, почти не-людьми. Былъ упоительно-грховенъ весь ихъ жено-мужескій видъ, гибкія движенія и никого не видящіе въ отдльности, а по всей толп блуждающіе, равнодушно-наглые глаза. Жалли маленькую двочку съ голыми ручками, съ блыми локонами, въ голубомъ плать. Она вышла на высокій балконъ вмст съ взрослыми. А когда клоунъ въ-цвтномъ мшк, въ колпак, съ лицомъ, замазаннымъ мломъ, взялъ эту двочку на руки, одна старуха не вытерпла и закричала:
— Не тронь ангелочка, ты, мазаный дьяволъ!
— Мазаный, да всему міру показаный! А ты гд тамъ, старая кочерыжка, спряталась?!..— огрызнулся онъ.
Зазвонилъ въ колокольчикъ и дловымъ, странно-умнымъ посл клоунской глупости, голосомъ закричалъ, зазывая народъ въ балаганъ.
Дороей съ Лукерьей смотрли сначала зврей и птицъ: краснаго попугая, унылаго, облзлаго волка, морскихъ свинокъ, чернаго удава за стекломъ. Надо было долго вглядываться, чтобы замтить, что онъ живой. Стояли около двухъ обезьянъ, которыя смотрли на людей круглыми, злыми глазами, пронзительно кричали и вели себя непристойно, вызывая общій смхъ. Потомъ сидли въ балаган, замирая въ напряженіи удивленія, любопытства и страха: какъ бы не упалъ акробатъ, не порзалъ глотку шнагоглотатель. Лукерья слегка прижималась къ Дороею, взглядывала на него благодарными срыми, зазывающими глазами и шептала:
— Вотъ ужь спасибо теб, Дороей Игнатьичъ. Вкъ бы мн безъ тебя такого не видать.
И въ голос ея были ласковыя общанія. Это радовало Дороея и онъ вдохновенно хвалился:
— Погоди-и, Лушенька! Ты только держись за меня, крпче держись! А ужь я покажу теб вольнаго свту, ужь покажу-у-у!
Въ маленькой палатк, полной горькаго маслянаго дыма, они ли оладьи. Пили квасъ, катались на каруселяхъ. Шумлъ бубенъ, гнуслъ органчикъ, кружилась слегка голова, а разноцвтная толпа двокъ, парней и дтей вокругъ каруселей сливалась въ безконечное цвтное полотно. И оранжево-пламенный свтъ солнца надъ ярмаркой дополнялъ общее впечатлніе, что сегодня день необыкновенный, счастливый день.
Было непріятно встртить Офимью съ дтьми. Какъ увидла родныхъ, начала плакать, на свою жизнь жаловаться. Дороей далъ ей двугривенный. Она перестала плакать, цлый день ходила по ярмарк, не знала, что купить.
Встртился Дороей съ толпой губановскихъ мужиковъ. Тамъ же былъ Галкинъ Павелъ. Увидлъ онъ Дороея, не то испугался, не то удивился. Спросилъ тихонько Демьяна:
— Кто это?
— Дороей Игнатьичъ Кистановъ, изъ монаховъ вернулся!..— громко объяснилъ Демьянъ.
Подошелъ къ. Дороею съ тмъ шумнымъ и развязнымъ весельемъ, которое Дороею всегда казалось подозрительно и боязно. И Павелъ подошелъ.
— Ужь извини, Дороей Игнатьичъ. Разговоръ у насъ съ тобой въ Липовомъ Вражк неласковый вышелъ… Не узналъ я тебя…
— Ничего, я не въ обид,— обрадовался Дороей Павловой ласк.
— Въ трактиръ пойдемъ… Выпьемъ со свиданьемъ.
А Демьянъ кричалъ:
— Нтъ ужь, сегодня я угощаю Дороея Игнатьича. Я должникъ передъ нимъ. Они въ пол жену мою спрятали!— кричалъ Демьянъ радостнымъ, какъ бы даже восторженнымъ голосомъ.— Кабы не они — убилъ бы я, сукинъ сынъ, свою жену!.. Говори, Настасья, убилъ бы я тебя, кабы не Дороей Игнатьичъ?!..
Демьянъ выдернулъ изъ толпы Настасью. Отъ рзкаго толчка Настасья перегнулась головой назадъ. Поправляя подъ платокъ волосы, она голосомъ просительно-обиженнымъ сказала:
— Ужь хоть здсь не охальничай, Демьянъ Иванычъ. Чай — люди…
— Нтъ, ты скажи, убилъ ба я тебя, али нтъ?— спрашивалъ онъ весело, но съ тайнымъ нажимомъ въ голос, щеря цыганское лицо.
Отъ этого тайнаго тона Настасья испугалась, забормотала:
— Ну, ужь ты извстно какой… И убьешь, вдь…
Демьянъ, ко всмъ ласковый, привтливо захлопоталъ, всхъ обнималъ и похлопывалъ по спин.
— Вс пойдемте. Дороей Игнатьичъ, Лукерьюшка, Павелъ… Всхъ угощаю! Приглашай, Настасья! Что стоишь, дерево неотесаное?..
Встртили по пути и захватили Игнатія со Степанидой. Защли въ палатку, гд продавались квасъ, пиво и водка въ чайникахъ. Было полно и жарко въ ситцевой палатк. Оранжевое солнце просвчивало сквозь рдкое полотно. И отъ цвтныхъ ситцевыхъ разводовъ падали на толпу желтыя и синія пятна. Было сказочно, пестро и плывуче.
Мужики, бабы, цыгане, татары. Сидли за длинными изъ блыхъ досокъ столами, на скамейкахъ. Еще не вытоптался жесткій зеленый подорожникъ и лежалъ по земл плотнымъ щетинистымъ ковромъ. Круглый степной говоръ ниспадалъ и поднимался волнами. Двигались по лохматымъ головамъ свтотни.
Были тутъ и костычевцы: распоясанный пьяный Андрюшка, Савка Никудышный и Давыдъ. Новую компанію съ трудомъ помстили за заднимъ столомъ. Демьянъ весело хлопоталъ, приказывая половому:
— Полдгожины пива, да въ чайникъ чистой водицы бутылочку… Живо!
Игнатій былъ недоволенъ на Лукерью и выговаривалъ ей коротко и строго:
— Шляешься не знамо гд. Семью собаками не отыщешь…
— Да мы съ Дороеемъ Игнатьичемъ ходили…
— Съ Дороеемъ Игнатьичемъ!..— презрительно пыхнулъ Игнатій, не глядя на сына..
Степанида ходила по ярмарк съ тмъ старчески-уютнымъ видомъ, который ясно говорилъ: ‘Мн-то ужь старух и не нужно, а если вамъ весело, такъ и я съ вами’. Была она весело-чинная, согласно-ласковая. Даже псню запла съ мужиками, подтянула звонкимъ голосомъ. Дороей и не предполагалъ, что у матери такой голосъ. Ему было даже конфузно, что она псни поетъ, до того онъ привыкъ, что она цлую жизнь вздыхаетъ и плачетъ.
Тутъ же оказался съ компаніей татаръ пьяный Сафирка. Маленькій ротъ его съ обкусанными усами запекся слюной и поблднлъ, срые глаза остеклли. Стоялъ онъ врастопырку, гнулся во вс стороны, какъ вялый огурецъ, но не падалъ.
— Работаемъ, — изъ носу кровъ течетъ, изъ глазъ-тэ искорки сыплются, вотъ какъ работаемъ-тэ!..
— Работать дуракамъ Богъ веллъ, — строго сказалъ Демьянъ, разливая по стаканамъ пиво.
— Ты не дурачь ому, мы вдь пелеменники ему!.. Я и самъ изъ семи земель, изъ семи лоскутковъ собранъ-тэ!
— Ну, пей, татаринъ!
— Нэтъ, ты не можешь минэ такъ передъ начальствомъ назвать. Я не татаринъ…
Вс заинтересовались, кто же онъ такой.
— Есть — татаринъ, есть — мусульманинъ, есть — мохаммеданинъ. Татаринъ — эта киргизъ, мусульманинъ — персъ, а мы — мохаммеданинъ.
Онъ выпилъ пиво, икнулъ и, опять извиваясь, заговорилъ, собирая вокругъ себя толпу:
— Съ вами толковать-тэ — все равно, что яйца продавать. А они пятнадцать копеекъ десятокъ. Вотъ оно вдь какъ-тэ… Вы мужики, степъ. Вода, земля да небо… А я повидалъ людей. Ихто знаетъ, сколько у насъ на земл языковъ?
— Ай да Сафирка! Ну-ка докажи!
— А языковъ у насъ-тэ семьдесятъ семъ. А сколько у насъ връ?.. Ну, ты, вотъ, монахъ!..
Дороей не зналъ сколько връ, а Сафирка долго, не сказывалъ. Но, когда его раззадорили, и это сообщилъ:
— А връ у насъ сорокъ восемъ. Не вришь — возьми каляндарь-тэ. Ни правдэ!?— Дай мин по уху, ежели ни правдэ…
Плакалъ совсмъ пьяный Семистновъ Вавила. Надъ нимъ сначала посмялись. Но онъ подползъ и разъяснилъ свое горе.
— Ну, какъ я на футора выселюсь, скажите добрые люди!? А овечку какъ? На веревку! А корову? Тоже за ногу! Н-этъ, я не согласенъ.
И Вавила опять зарыдалъ отъ жалости къ овцамъ и коровамъ. Подсмивались надъ нимъ, но чувствовали, что Вавила хоть и пьянъ, а плачетъ о важномъ. Подъ лавку уложили. Уснулъ, пока жена найдетъ.
Демьянъ ко всмъ приставалъ, поилъ пивомъ и водкой, даже Степаниду заставилъ выпить. Разсказывалъ Павлу съ одушевленіемъ и подробно, какъ Кистановы спрятали во ржи его жену Настасью, которую онъ искалъ убить. Хотя было видно, что онъ не радъ и не благодаренъ Кистановымъ.
— И убилъ ба, видитъ Богъ, убилъ сгоряча. И сослали ба меня въ Сибирь, подлеца. Ну какъ жа мн не благодарить?! Игнатій Степанычъ, Дороей Игнатьичъ!..
Лзъ цловаться. Пили неохотно, скоре изъ боязни, чмъ отъ удовольствія. Опасались, что этотъ дерзкій и злой мужикъ оскорбитъ. Настасья тихо шептала Лукерь, чтобы опасались. Ужь она-то чуетъ озорство мужнино. Только Павелъ былъ сильно-спокоенъ. Шевелились отъ улыбки его плотныя баки. И, глядя на его плечи, руки, толстую шею и все большое мускулистое тло, какъ-то особенно ясно чувствовалось: сила отдыхаетъ!
Свтлая палатка гудла говоромъ. Неподалеку пли слпые нищіе голосами широкими, текучими и согласными, степными голосами:
И па-те-чо-отъ р-ка оогнин-на-я-а!
И вос-плаа-чутъ на-ро-ды по все-эй зем-л…
Псня эта ложилась на душу привычной тихой печалью.
— Въ монахи хочу уйти, Дороей Игнатьичъ!— кричалъ Демьянъ.— Буйство свое усмирить. Вериги мн, подлецу, надо, корочку хлбца махонькую разъ въ недлю. И въ день тыщу поклоновъ! Какъ ты думаешь, Дороей Игнатьичъ, достаточно тыщу поклоновъ? Тыщу поклоновъ такому кобелю, какъ я, достаточно, али нтъ, Дороей Игнатьичъ?!
Демьянъ всталъ въ проход межъ столами на затоптанный подорожникъ, забросанный пробками, окурками и смянкой шелухой, кланялся въ землю и вслухъ считалъ:
— Разъ, Господи, два, три!..
И, оборачивая къ Дороею ощеренное, насмшливое лицо, спрашивалъ, не вставая съ колнъ:
— А ты по скольку поклоновъ клалъ, Дороей Игнатьичъ? Господа Бога счетомъ не обманывалъ?!..
Было всмъ ясно, что Демьянъ глумится надъ Кистановыми. Вс въ палатк обратили вниманіе на костычевскихъ мужиковъ, собирались вокругъ тсной толпой, сгрудились, освщенные мглисто-оранжевымъ пятнистымъ свтомъ.
Оскорбленный, прямой и строгій Игнатъ всталъ и коротко сказалъ:
— Идемте!.. Степанида, Лукерья!.. Намъ тутъ нечего длать.
— Не побрезгуй, Игнатій Степанычъ!— накинулся на него Демьянъ, обхвативъ ласково-желзнымъ объятіемъ и дышалъ въ лицо застарлымъ виннымъ перегаромъ.
— Дороей Игнатьичъ… Баушка Степанида! Вы, какъ матерь сына своего, умилостивьте на умъ меня наставить. Сказано: много бо можетъ моленіе матерное…
Игнатій оттолкнулъ Демьяна отъ себя, расчищая дорогу. Испуганный Дороей уговаривалъ отца не заводить ссоры. И тутъ случилось неожиданное и безобразное. Игнатій взглянулъ на Дороея, и ему вдругъ сталъ ненавистенъ весь обликъ сына, тревожный, испуганный и безсильный. Бросилась въ голову туманомъ винная и пивная духота ситцевой палатки.
Отъ выпитаго пива и водки у Игнатія даже въ носу запахло хмлемъ. На мгновеніе онъ забылъ и про Демьяна, схватилъ Дороея за воротъ вышитой рубашки и, задыхаясь, молча ударилъ сына по плоской щек. А, ударивъ, коротко сказалъ:
— Получай!..
Дороей ляскнулъ зубами, бородка-сошничокъ сбилась на сторону и весь онъ сталъ растерянный и жалкій.
— А, ты это за что?— спрашивалъ онъ, сплёвывая кровяную слюну.
Даже Демьянъ отъ удивленья пересталъ налзать на Игнатія и радостно закричалъ:
— Такъ его! Дохлаго аонца! Хо-хо!
И самъ бросился на него съ кулаками.
Заохала, стала скорбно-будничной Степанида. Грубымъ, нагимъ крикомъ кричала и ругалась Лукерья. Только Павелъ былъ спокоенъ и силенъ по-прежнему. Онъ неторопливо всталъ передъ Демьяномъ, отстранилъ его лвымъ плечомъ и сказалъ Кистановымъ дловито, и спокойно:
— Уходите-ка отъ грха. А то у насъ тутъ даровое приставленье выйдетъ.

XXI.

Обида — это пустое. Обиду Дороей перенесъ бы, и еще не такую обиду. Ну, напился бы пьянымъ, поругался бы, подрался съ отцомъ… Мало ли какъ можно утишить въ себ обиду!
А потому не отъ обиды Дороей упалъ духомъ.
Онъ не могъ бы объяснить себ, почему именно этотъ скандалъ въ пивной палатк на ярмарк такъ повліялъ на него. Но это было: новое чувство зародилось въ немъ, какъ бы вошло въ него вмст съ отцовскимъ ударомъ, закатилось подъ сердце холоднымъ тяжелымъ камешкомъ, да такъ съ тхъ поръ тамъ, и осталось. И, что бы ни длалъ Дороей,— работалъ, лъ, пилъ или спалъ, былъ печаленъ или радовался,— чувство это жило въ немъ, а, главное, росло и крпло.
И тогда же, на двор у Ещиныхъ, когда Ульяна зашивала ему изорванный отцомъ воротъ рубашки (неловко быть рванымъ на народ), Дороей со страхомъ, даже съ ужасомъ выговорилъ мысленно и названіе этого новаго чувства:
‘Пропалъ’!..
Отъ глубокой и острой тоски онъ замоталъ головой и въ отчаяніи застоналъ.
— Будетъ теб, Дороей Игнатьичъ!— успокаивала его ласковая Ульяна.— Не горюй… Что винище это самое длаетъ! И-и, Боже мой! Микита ужь совсмъ намокъ, ходитъ ошаллый. А батюшка мало пьетъ. Жара. Ну, и ударило ему въ голову, очумлъ. Самъ себя не помнитъ. Завтра спокается. Не горюй, милай!..
— Спасибо, Ульянушка!— благодарилъ Дороей.— Только не о томъ я. А тоска мн: ровно чужой я какой, всмъ чужой на бломъ свт…
— Ну и что ты, родной,— утшала Ульяна, чувствуя, что правъ Дороей — Отвыкъ ты отъ нашей жизни. А она у насъ грубая, нахальная жизнь наша, собачья и волчья… Все обойдется, не тужи. Конечно, трудно теб, ой какъ трудно. Такъ, вдь, ужь и нельзя безъ труда. Самъ ты захотлъ, самъ жизнь перемнилъ. А обтерпишься, даже лучше нашего заживешь. Мы-та, вдь, необразованные, да темные. А ты повидалъ людей, разуму набрался.
Отъ ласковыхъ Ульяниныхъ словъ Дороей какъ бы успокоился, повеселлъ. Даже съ отцомъ они на ярмарк скоро помирились. Игнатій притворился пьянымъ, сказалъ:
— А ты въ другой разъ не лзь, не становись мн подъ пьяную, да подъ горячую руку.
Ходили по базару, покупали вещи для хозяйства: котелокъ полевой, топоръ, лопаты и мыло… Вмст съ другими ходилъ Дороей, торговался и выбиралъ. Встрчались односельцы, знакомые, разговаривали, разспрашивали объ Аон — какъ жилъ, да почему ушелъ, ходили снова въ пивную и въ харчевню, въ десятый и въ двадцатый разъ обошли ярмарку и каждый разъ находили новое, чего еще не видли, не разглядли.
Но это новое чувство, чувство страха передъ чмъ-то несознаннымъ, но неизбжнымъ, не оставляло Дороея… Какъ большая рыба, застрявшая съ половодья въ пересыхающемъ озер: ей некуда уйти, если и спрячется, свернется на мелкомъ илистомъ дн, то все же чутко зыбится надъ ней гладкая поверхность воды, а чуть шевельнется — поднимется со дна тина и пойдутъ по болоту мутные крути.
И, что бы ни длалъ Дороей, съ этого дня на мелкомъ дн своей испуганной души онъ всегда чувствовалъ новый страхъ, страхъ гибельной обреченности и мысленно говорилъ самъ себ: ‘Пропалъ’!
Такъ было съ нимъ вплоть до того событія, которымъ закончилось его тревожно-радостное возвращеніе въ деревню и посл котораго онъ ухалъ изъ родного края, можетъ быть, ужь навсегда.
Игнатій ходилъ по ярмарк веселый, еще пилъ пиво, водку, Лукерью угощалъ, обнимая подъ мышки:
— Пей, Лушенька! Погуляемъ нынче съ тобой.
Степанида скорбно качала головой, корила Игната:
— Постыдился ба, старичо-окъ! Вдь шестой десятокъ доходитъ… Бога не боишься — людей постыдись.
— А что мн стыдиться?!— размахивая руками, кричалъ Игнатій.— Тотъ стыдится, кто всхъ боится. А я никого не боюсь! Вотъ оно какъ!..
Всмъ было странно видть пьянымъ никогда не напивавшагося допьяна Игнатія. Пьяный былъ онъ благодушно-нахаленъ, говорилъ неожиданныя слова, какихъ никогда трезвый не говорилъ, и длалъ то, чего при другихъ никогда бы не сдлалъ. Въ красныхъ рядахъ онъ покупалъ бабамъ и дтямъ наряды, а Лукерь особенно купилъ шелковый платокъ. Она стыдливо и румяно улыбалась:
— Ну, что это ты мн… А Ульян, а матушк?..
— Бери, коли покупаю! Я хозяинъ!— сердито-весело кричалъ онъ, обнимая Лукерью за шею.
Хозяйкамъ надо было домой хать, скотину встрчать. Похали и Степанида съ Ульяной и дтьми. А Игнатій съ Лукерьей и Дороеемъ и еще многіе костычевскіе мужики и бабы оставались на ярмарк.
Пьяные — не пьяные, веселились — не веселились. Когда односельцы встрчали другъ друга, вспоминали, что пора бы и домой хать. А расходились, и на чужомъ народ снова думали: ‘еще успемъ домой-то!’
Около полицейской будки къ вечеру началось большое оживленіе. Стражники тащили пьяныхъ въ будку, а они расползались во вс стороны на четверенькахъ, точно раки на сухомъ берегу. Нкоторые трезвли, а иные притворялись совсмъ пьяными и даже глупыми. Это ужь такая была старинная, еще праддовская мужицкая вра, что съ дурака меньше спрашивается. Но Хворостовскій урядникъ Нековыкинъ въ такихъ случаяхъ плохо врилъ въ мужицкую глупость и спокойно говорилъ стражнику, грызя смячки:
— А дай ему, сукину сыну, въ морду,— сразу поумнетъ.
И только очень немногіе, кои не могли двигаться, лежали, уткнувшись носами въ пыльный подорожникъ и все еще пли какія-то странныя, но, вроятно, очень веселыя псни.
Дороей ходилъ за пьянымъ отцомъ и Лукерьей тоскующій, самъ себя презирающій. Не могъ отдлаться отъ словъ еодора Студита, которыя онъ съ такой любовью заучилъ на Аон, еще когда былъ врующимъ монахомъ. Заучилъ и такъ часто и вдумчиво повторялъ, поучаясь:
‘Должно всегда смотрть, въ порядк ли оружія ваши: мечъ послушанія, броня вры, шлемъ упованія на спасеніе, щитъ смиренія, лукъ молитвы и все другое, потребное въ воинствовати нашемъ духовномъ’…
Эти слова вспомнились Дороею вскор посл того, какъ его ударилъ отецъ. И Дороей никакъ не могъ ихъ выбросить изъ головы весь этотъ день. Ходилъ и, чуть не плача, мысленно повторялъ эти монашескія слова. А въ то же время чувствовалъ, что пропалъ.
— Лушенька, домой-бы,— съ тоской и лаской упрашивалъ онъ Лукерью.
— Да, вишь, батюшка расходился,— отговаривалась Лукерья.
Выхали — ужь закатилось солнце. Никиты нигд не нашли — сказали имъ, что онъ отправился по Волг съ пьяной компаніей. Похали втроемъ. Сначала Игнатій кричалъ на Рыжаго, плъ псни, потомъ заснулъ — свалился пьяной головой въ задокъ телги. Нкоторыя телги были завалены пьяными тлами. Лежали, съ трудомъ поднимали головы и пли-ревли, какъ связанныя телята. Нахлестывали лошадей. И он носились по степи, безъ дороги, крутя отъ боли по-собачьи жидкими хвостами.
Видлъ Дороей степно-волжскую широкую и знакомую картину, умилялся и взлетала радостью его душа. Все кругомъ задумчиво тихое, родное свое. Вдь отъ этихъ печальныхъ полей и перелсковъ, отъ пыльной дороги, отъ грустныхъ вечернихъ далей онъ родился — тоскливый, печальный и самъ себя презирающій монахъ! На родину пріхалъ, воскресъ!..
Но чувствовалъ пьянаго отца за спиной, видлъ длинную вереницу телгъ и тарантасовъ по пыльной дорог и со страхомъ и отчаяніемъ въ душ говорилъ самъ себ:
‘Пропалъ’!..
— Лушенька,— просительно-ласково шепталъ онъ раздражающе-нарядной женщин.— Лушенька, милая ты моя!..
Она вскидывала на него овечьи глаза и, отрываясь отъ ярмарочныхъ видній и мыслей, спрашивала съ недоумніемъ.
— Что ты… Дороей Игнатьичъ?..
Глаза были свтлые, большіе, но невидящіе, непонимающіе Дороеевой тоски. И легкія оспинки на румяныхъ щекахъ были особенно и по дтски наивны. Такъ что даже и разговаривать было не о чемъ. Дороей вздыхалъ, качалъ головой и, вздыхая, говорилъ.
— Ахъ, Лушенька, Лушенька!..
— Да ужь я двадцать лтъ все Лушенька. Только и знаешь это слово,— говорила, смясь, Лукерья. Сосала свои румяныя, засохшія на втру, губы и улыбалась чему-то желанному и стыдному.
Переливчатымъ пятномъ далеко надъ степью носилась большая стая скворцовъ. Летитъ, протянулась черной ленточкой по зеленому небу. На поворот вдругъ развернется крылами, расширится, потемнетъ, какъ пологъ, какъ туча.
Изъ степи налеталъ сухой горячій втерокъ, крутилъ подъ колесами пыль и относилъ ее въ сторону. Не какъ утромъ: легко хать, можно дышать.
Близко къ дому ужь совсмъ стемнло. Свернули съ дороги на овсяное поле, положили катышку кошёнаго овса лошадямъ на кормъ. Игнатій спалъ, изрдка что-то бормоталъ и плевался.
— Вдь пропалъ я, Лушенька,— говорилъ Дороей, обнимая Лукерью.
— Ну, чего тамъ — пропалъ,— похотливо шептала она, увлекая съ собой Дороея на зыбкую, звонко шелестящую и блую копну овса.— Ты мой милай… мужъ!— говорила она и горячо дышала ему въ щеку. Дыханіе ея ноздрей ходило по захолодавшему Дороееву лицу двумя круглыми и жаркими уколами, возбуждало и пьянило монаха…
Только когда завозился и забормоталъ въ телг Игнатій, опомнились и похали дальше. Лукерья правила на дорогу, а Дороей шелъ около телги, хозяйственно подсовывалъ подъ кошму съ боковъ пряди овса. Въ задк онъ неожиданно нащупалъ купленный на ярмарк топоръ, крпко ухватилъ его за топорище и вытащилъ.
— Пропалъ!— подумалъ Дороей, сжимая въ рук шаршавое, новое топорище и весь холодя отъ внезапнаго испуга.
Съ кошмы къ заднему вязку скатывалась голова Игната. Дороей видлъ его толстоносое лицо съ слюнявой и запыленной бородой. Разглядлъ ясно, какъ будто днемъ увидлъ скулы и щеки и вытянутую шею… Если тяпнуть по этой ше топоромъ,— съ одного удара можно перерубить. На мгновеніе замутилось и стало горячо въ голов, напряглась рука и топоръ показался легкимъ, какъ перышко.
— Господи помилуй, Господи помилуй!—забормоталъ Дорофей, сунулъ топоръ подъ кошму и, весь дрожа, вскочилъ въ телгу. Слъ рядомъ съ Лукерьей и закричалъ на Рыжаго, даже заоралъ, захлебываясь голосомъ.
— Но-ка, мать твою Богъ любилъ! Подбрыкивай!
Лошадь понеслась вскачь, а Дороей обнялъ Лукерью подъ мышки и радостно зашепталъ:
— Поживемъ, Лушенька, миленькая!..
Весь этотъ день былъ для Дороея днемъ радостныхъ взлетовъ и тоскливыхъ паденій.
Дома скорбно охала Степанида, ругался и лзъ драться къ Лукерь Филиппъ. Засыпая въ саняхъ подъ сараемъ, Дороей чувствовалъ, что отнын онъ пропалъ. Какъ это случится — неизвстно, но казалось это неизбжнымъ, какъ смерть.

XXII.

Стояли ясные, сухіе дни конца августа. Въ Костычевк молотили и вяли. И надъ гумнами, даже надъ селомъ летала золотистая мякинная пыль. Гумна отяжелли копнами ржи, овса и пшеницы. Точно новое село выросло. Мужики ходили съ набитыми соломой бородами. И надъ степью носился пронзительный заливистый свистъ погонщиковъ лошадей.
Кистановы тоже принялись за молотьбу.
Случилось это вечеромъ. Филиппъ съ Лукерьей убирали въ степи полосу проса, Ульяна съ Степанидой ушли домой, и на гумн домолачивали вторую настилку пшеницы Игнатій съ Дороеемъ и Никитой. Никита переваливалъ съ тока пушистый ворохъ свжей соломы, Игнатій гонялъ пятерыхъ лошадей и шестого стригана по кругу, а Дороей сидлъ на козелкахъ и отбивалъ молоткомъ ржавую косу. Нужно было выкосить заросшее лебедой и полынью гумпо, чтобы очистить мсто для новыхъ стоговъ соломы. А хорошей косы для этого дла было жалко.
Игнатій свелъ лошадей къ плетню и началъ вянками ворошить кошму утоптанной соломы. Работая около Дороея, онъ не удержался, чтобы не сказать насмшливо:
— До завтра простучишь, а дла такъ и не сдлаешь, отецъ игуменъ!
Дороей напряженно согнулъ надъ косой длинную спину и ничего не отвтилъ. Игнатій не унялся. Издваться надъ Дороеемъ было ему пріятно, а молчаніе Дороея особенно его злобило и располагало къ насмшкамъ.
— Здсь вдь не Аонъ, сыночекъ, — ехидно-ласково продолжалъ Игнатій.— Мужицкая работа — не кадиломъ махать… А ты какъ думалъ?!
— Да ужь я вижу, что не Аонъ,— глухо и многозначительно сказалъ Дороей, переставая стучать и оставаясь согнутымъ.
— Что ты видишь?— насторожился Игнатій.
— Да на Аон-та свекры къ снохамъ не пристаютъ, поди…
Въ первый разъ Дороей ршился сказать такъ суровому отцу. Сказалъ и самъ испугался. Похолодло тло и сердце замерло въ тягучемъ безсиль.
— Это кто.жа къ снохамъ пристаетъ?— злобнымъ шопотомъ спросилъ Игнатій и пріостановился въ работ.
— Не знаю ужь кто… Можетъ, ты знаешь,— отвтилъ Дороей. И голосъ свой, показался ему чужимъ, далекимъ и еле слышнымъ.
Дороей не глядлъ на отца, но видлъ, что нсколько мгновеній онъ стоялъ въ недоумніи. Глаза его забгали, борода встряхнулась. Онъ ударилъ Дороея по согнутой надъ козелками спин такъ быстро, что Дороей и отстраниться не усплъ.
— Ахъ, ты, кобель аонскій!— услышалъ онъ злыя слова задыхающагося отъ раздраженья отца.
Коса и молотокъ выпали у Дороея изъ рукъ. Но въ ту же секунду онъ выхватилъ изъ станка стальную бабку, вскочилъ и, зная, что длаетъ ужасное, можетъ быть, ужь во всю жизнь непоправимое, бросился къ отцу. Отецъ усплъ повернуться къ сыну спиной. Услышавъ шорохъ, онъ хотлъ оглянуться и ударъ пришелся ему по виску. Ударъ страшный, отъ котораго сразу треснулъ черепъ и уголъ бабки глубоко вдавился въ мозгъ. Игнатій вмсто крика только застоналъ, качнулся впередъ и, наткнувшись грудью на черенъ вянокъ, повалился бокомъ на солому.
И уже въ слдующую же минуту монахъ стоялъ передъ Никитой на колняхъ, весь дрожалъ и, чувствуя, что убилъ, поблвшими губами бормоталъ:
— Во имя Антонія и еодосія, печерскихъ чудотворцевъ, молчи, Микитушка… Брательникъ… Молчи, Христа ради…
Никита бросился къ скирду, принесъ оттуда заткнутый тряпкой кувшинъ съ водой…
Какъ даже издыхающая птица не огадитъ своего гнзда, такъ и Дороей съ Никитой: чтобы не сдлать на току грязнаго пятна и не замочить пшеницы, они перенесли отца на край тока. Никита лилъ отцу на продавленный високъ теплую, почти горячую отъ солнца воду, а Дороей сидлъ около трупа на корточкахъ и шопотомъ кричалъ, ударяя себя кулакомъ по голов:
— Что я сдлалъ?! Господи, что я сдлалъ!.. Микитушка, молчи, родимый…
Крови вышло немного, чуть-чуть. На току осталось небольшое кровяное пятно, точно пунцовая тряпка на свтлой солом.
Со стороны дороги гумно было сплошь заставлено высокими копнами хлба. Отъ сосднихъ гуменъ отдлялъ его длинный стогъ старой соломы, скирды другихъ гуменъ стояли кругомъ тсными кучами. И на гумн Кистановыхъ, точно въ глухомъ переулк, было уединенно и закрыто. Только въ одномъ солнечномъ пролет межъ копенъ хлба виднлось гумно Радаева Трофима. Тамъ бгали осіянныя закатнымъ свтомъ лошади, двигались головы мужиковъ и бабъ, пылила и однообразно гудла молотилка. Но было это далеко, и никто не видлъ того, что случилось у Кистановыхъ на гумн.
Нсколько опомнившись отъ испуга, оглядвшись кругомъ, все это въ одну минуту сообразилъ Дороей. У него появилась надежда, что убійство можно скрыть.
Какъ это сдлать — неизвстно, по то обстоятельство, что самаго убійства никто изъ постороннихъ не видалъ, было, несомннно, хорошо. Дороей сразу ободрился. Все еще дрожа отъ волненія, но чувствуя въ себ силы на борьбу, онъ приказывалъ обезсилвшему Никит, приказывалъ и просилъ одновременно:
— Отстегни Рыжаго! Тащи волокушей къ канав соломы!.. Молчи, Микитушка! Давай скоре и молчи.
Никита длалъ все, что указывалъ Дороей: отвязалъ Рыжаго, прихлестнулъ за гужи волокушу, зацпилъ соломы, всталъ на волокушу и, обхватывая ворохъ широкимъ объятіемъ раскинутыхъ крестомъ рукъ, спросилъ,
— Куда, говоришь, солому-та?
Чтобы не шумть безъ надобности, Дороей забжалъ спереди и, почмокивая губами, повелъ Рыжаго въ глубину гумна къ канав. Закружившійся на току меринъ ходилъ въ полусн, лниво покачивалъ головой. Его горячая, нагртая солнцемъ шерсть обжигала холодныя Дороеевы руки. Изъ-за вороха движущейся соломы виднлась лохматая голова Никиты съ раскрытыми на солнце, невидящими глазами.
Братья говорили другъ съ другомъ почти только жестами. Отогнавъ Рыжаго въ сторону, они молча, но согласно побжали, взяли тяжелое тло отца и понесли къ солом. Никита съ головы, а Дороей у ногъ. Было тяжело нести, потому что было имъ жутко взяться за трупъ вплотную. Никита порвалъ у мертваго на рук рубашку, обнаживъ мускулистое, слегка запыленное плечо. Порвалъ, испугался и застоналъ, съ сожалніемъ закрутилъ лохматой головой Было ли жалко ему рубашки или страшно обнаженнаго плеча, одтаго гусиной кожей — неизвстно. Положили трупъ около соломы, со стороны канавы, перевалили на него всю копну и молча, не глядя другъ на друга, принялись за прерванную работу.
Все это было дломъ нсколькихъ минутъ. Кругомъ по гумнамъ продолжалась работа. По крикивали погонщики, гудла молотилка, слышались смутные разговоры и смхъ. Ударили къ вечерн. Никита гонялъ лошадей, посвистывалъ, быстро и безтолково передвигалъ лошадей по кругу. Надлъ рваный чапанъ, потому что стало ему холодно. Дороей непрестанно перетряхалъ вянками солому, снимая ее съ колосомъ — ужь только бы кончить скоре. Изрдка, въ припадк остраго отчаянія, присдалъ на корточки, точно у него боллъ животъ, и тихонько шепталъ про себя, пуская отъ слабости и тоски черезъ губы слюни:
— Господи! и что я сдлалъ?!. Тятинька-а!…
Но движимые волей къ работ, той волей цлыхъ поколній, что заложена въ трудовомъ уклад деревенской жизни, оба они домолачивали пшеницу. И по взгляду посторонняго человка все на гумн Кистановыхъ было обычно и мирно.
Уже садилось солнце. Отяжелли голубыми вечерними тнями копны сна и хлбовъ на гумнахъ, поблло небо, ясне обозначился вдали высокій берегъ Волги и засырлъ теплый воздухъ. Все еще слышались пвучіе крики мужиковъ на гумнахъ, къ нимъ примшался нетерпливый ревъ возвращающихся изъ поля телятъ. Въ сел началось радостно-усталое предвечернее оживленіе.
Дороей съ Никитой торопились окончить до заката настилку, но и боялись конца работы, потому что не знали, что дальше надо длать. Силы покидали ихъ.
Прошелъ изъ поля Филиппъ съ косой на плеч. Онъ нарочно сдлалъ по дорог крюкъ, чтобы заглянуть, что длается на гумн. Появленіе его испугало братьевъ. Дороей закричалъ на него, замахалъ вянками.
— Домой иди, домой!.. Безъ тебя кончимъ!..
Филиппъ оглядлъ токъ, ршилъ, что помогать, дйствительно, нечего, устало повернулся и пошелъ съ гумна.
— Ну, инь, ладно, пойду!..
И ужь изъ-за воротъ крикнулъ:
— А тятя гд?!.
Дороей махнулъ ему неопредленно рукой. Филиппъ по своему истолковалъ этотъ жестъ, и, дурачась передъ кмъ-то, для Дороея и Никиты невидимымъ, кто халъ за копнами по дорог, затянулъ старинную псню:
‘По-ду-ауй по-ду-ауй да бурь по-гоэ-адушка’…
— Али выпилъ?!— закричалъ ему чей-то звонкій, молодой женскій голосъ.
— А поднесешь, такъ и выпью!— отвчалъ Филиппъ, вспрыгивая на телгу.— Ну-ка погоняй, да съ возу не роняй! Эхъ ты!..
Филиппъ находился въ томъ особо радостномъ, всякому мужику понятномъ настроеніи, которое овладваетъ усталымъ человкомъ, когда онъ посл длиннаго трудового дня приходитъ изъ поля въ деревню. И усталость исчезаетъ. Хочется орать псни и размахивать руками.
Но все-таки веселость всегда угрюмаго и молчаливаго Филиппа показалась братьямъ странной, почти зловщей. Никита перехватилъ кнутъ изъ правой руки въ лвую, перекрестилъ маленькимъ торопливымъ крестомъ лохматую бороду и закричалъ на лошадей, почти заплакалъ:
— Но-ка, вы, боговы!..
А Дороей вспомнилъ большой храмъ на Аон, гулкіе каменные своды и какъ эта псня, вплетаясь въ церковныя пснопнія, звучала въ его душ день и ночь, тянула и манила на родину. Но теперь показалась она враждебной. И съ новымъ ужасомъ въ душ онъ почувствовалъ, что убилъ отца и еще что-то большое убилъ вмст съ нимъ, всю свою жизнь убилъ…
Какъ на зло, зашелъ на гумно Скрипунъ. Кряхтя, прислъ у копны на корточки. Потомъ перелзъ черезъ плетень Никифоръ солдатъ. И оба съ Скрипуномъ заспорили о грибахъ.
— Должны быть тама грыбы!— визгливымъ голосомъ убждалъ Никифора Скрипунъ.— Въ прошломъ году я развернулъ во мху, а тамъ грыбовъ тьма-тьмущая, да все зародышки, да все пупляточки!
— Огляжоные не вырастутъ!— сказалъ Никифоръ.
— Говорятъ, что огляжоные не растутъ,— въ раздумь подтвердилъ Скрипунъ.
Дороей съ Никитой молча подметали токъ и ходили въ пахучей пшеничной пыли, точно въ туман,— два расплывчатыхъ темныхъ пятна. Вдалек глухо громыхнулъ громъ. Темный край дождевой тучи медленно поднимался надъ селомъ. На ея темно-свинцовомъ фон стала ясно видна осіянная закатнымъ свтомъ блая колокольня.
Кучу непровяннаго хлба закрыли соломой, чтобы не промокла. Остальную солому свезли волокушей къ трупу и навалили надъ нимъ большую копну.
— Я ужь чу-ую, что дожжикъ будетъ,— говорилъ Скрипунъ.— Ужь я чу-ую. Я еще съ утра всмъ говорилъ: молотить будемъ сегодня, а вять — когда Богъ приведетъ…
— Что-же, дай Богъ!..— согласился Никифоръ.
— Дай Богъ — хорошо, а слава Богу — еще лучше…
Скрипя голосомъ и поднимаясь съ земли сначала на карачки, потомъ на ноги, старикъ долго говорилъ то, что всмъ извстно. Слова его не прибавляли ничего къ тому, что вс видятъ, знаютъ и понимаютъ. Да и самъ онъ говорилъ не для того, чтобы сказать новое. Говорилъ онъ отъ удивленія и умиленія, что вотъ и сегодняшній день былъ какъ и вчерашній, да и вся настоящая жизнь подходитъ къ словамъ старыхъ людей. А потому отъ Скрипуновыхъ словъ становилось спокойне и увренне: все на свт идетъ правильно и ошибки въ жизни никакой нтъ.

XXIII.

Съ гумна тронулись вс вмст. Никита повелъ лошадей поить въ Мочежину. Никифоръ пошелъ въ свою сторону, а Дороей со Скрипуномъ — въ свою.
Выше поднималась туча, тяжеле и глуше становилось надъ степью. Пропали вс цвта, и стало все таинственнымъ и призрачнымъ. Темные конуса навозныхъ дровъ, кусты высокой лебеды и полыни, спутанныя лошади, заблудшія коровы — все было одноцвтно и обманно-похоже другъ на друга. Внезапно встрчались по дорог люди и внезапно исчезали. Встртилась скорбная Дарья, про корову спросила — не видали-ли? И Скрипунъ долго объяснялъ ей, что онъ не видалъ и гд, по его мннію, надо было корову искать. Но то же самое, что думалъ Скрипунъ, думала и Дарья, а потому не слушала Скрипуна и шла дальше. Ужь и Дарьи не видать, а Скрипунъ все еще кричитъ бабьимъ голосомъ:
— Да за Радаевой амбарушкой шукни. Тамъ трава хорошая!..
Дороей шелъ изнеможенной походкой, еле передвигая ноги отъ страха и тоски. А Скрипунъ подшучивалъ:
— Небось, она укачаетъ, мужицкая-та работка! Ничево-о-о, привыкнешь!
Ужь радъ Дороей, что Скрипунъ къ своему дому откачнулся. Вошелъ онъ на задній дворъ и остановился, безсильный двинулся дальше. Какъ войти въ избу, что говорить?
И только тутъ Дороей почувствовалъ, что съ того са маго момента, когда онъ ударилъ и убилъ отца, все время, пока они съ Никитой прятали въ солому тло, домолачивали пшеницу, а потомъ и шли съ гумна домой, все это время у Дороея гд-то въ голов и во всемъ тл плачемъ звучало церковное пснопніе:
‘Ны-ын си-илы не-е-беесныя съ нааами’…
Обезсиленный, онъ привалился на плетень и заплакалъ. Какъ будто именно отъ этой церковной псни въ глазахъ у него слезы появились, обильныя, горячей струей даже прямо изъ глазъ капали на землю.
Зашумло отъ слезъ въ голов и еще громче зазвучало, ..’Не-е-ви-иди-мо слу-уужатъ!..’
— Господи, что я сдлалъ, что я сдлалъ!— бормоталъ: онъ, обливаясь слезами и готовый въ голосъ запть то, что такъ громко звучало въ душ. Ибо въ этомъ пснопніи была отрада его умирающему отъ тоски духу.
Долго онъ такъ стоялъ. Туча заслонила желтый закатъ, надвинулась вполнеба. И громъ звучалъ явственно, точно въ строющемся сосднемъ дом гулко перекатывались бревна. Стало темно.
Дороей медленно пошелъ по двору, мучаясь неразршеннымъ вопросомъ: что сказать объ отц домашнимъ? Сказать, что онъ куда-то ушелъ и вотъ его до сихъ поръ нтъ — пойдутъ искать, не найдутъ — поднимутъ шумъ на все село. Не теперь, такъ утромъ, не утромъ — завтра днемъ. И шумъ этотъ страшилъ. А сказать правду — силъ не было. Это была пропасть, мракъ, смерть.
Вдругъ изъ темноты средняго двора къ нему бросился кто-то лохматый, съ сиплымъ голосомъ. Дороей вздрогнулъ весь, отъ корней волосъ на голов, до ногтей на ногахъ. И отъ испуга почувствовалъ себя сильне.
Это былъ Никита. Онъ стоялъ безъ шапки, волоса переплетены соломой. Ухватилъ Дороея за руки горячими мозолистыми руками и сиплымъ шопотомъ, въ которомъ слышались злоба, слезы и тоска, закричалъ:
— Что-жа ты нейдешь, дьяволъ проклятый?! Я тебя ужь тута цлый годъ жду, окаяннаго!..
— Зачмъ ждешь?
— Зачмъ ждеоошь?— передразнилъ Никита.— А что я тамъ говорить буду?!
Никита показалъ на домъ, гд смутно слышались голоса и шаги.
— Ну-ка скажи, что говорить!?.
Дороея воодушевило странное наитіе. Сразу у него появился планъ сокрытія убійства. И онъ зашепталъ Никит, разсказывалъ этотъ свой планъ съ такой врой въ то, что все будетъ хорошо и никто объ убійств не догадается, что и Никита поврилъ. Какъ во сн бываетъ: хочется теб, что это не камни, а золотыя монеты, и вотъ уже вся дорога усяна золотыми монетами. Нагибайся и подбирай безъ конца.
Дороеевъ планъ былъ такой. Ночью будетъ сильный дождь. Дороей съ Никитой пойдутъ на гумно, скажутъ — ворохъ надо плотне укрыть, и снесутъ трупъ отца на Кривое Озеро, бросятъ съ кручи подъ гору. Завтра вс подумаютъ — упалъ Игнатій и проломилъ себ високъ. И никто ни о чемъ не догадается.
Все это. Дороей шепталъ Никит въ горячечномъ возбужденіи, хваталъ его руками за шею, плечи, стыкался съ нимъ лобъ ко лбу. Никита поддавался Дороеевой увренности, затихъ и только изрдка тяжело вздыхалъ и крестился, когда надъ селомъ и Волгой мягкими толчками раскатывался громъ. Дрожала подъ ногами земля. Подъ сараемъ испуганно переходили съ мста на мсто лошади и коровы. Утшая потревоженныхъ ягнятъ, коротко и нжно курлыкали овцы.
— Микитушка, брательникъ! Кабы я съ злымъ умысломъ! А то, вдь, и Богъ-атъ проститъ мой грхъ, ужь нельзя не простить за нечаянность,— въ странномъ, почти радостномъ возбужденіи шепталъ Дороей, увренный и въ согласіи Никиты, и въ томъ, что все будетъ хорошо.
Въ сняхъ послышались шаги. Никита откачнулся отъ Дороея и пошелъ въ избу. Звонко стукнула щеколда, вышла Лукерья. Со свту она ничего на двор не видла. Разминувшись съ Никитой на крыльц, она сошла на дворъ и остановилась, чтобы оглядться.
Дороей подошелъ къ ней и тихо ее окликнулъ:
— Лушенька!..
Она повела въ его сторону вытянутыми руками и со смхомъ сказала, какъ бы играя въ жмурки:
— Пымаю сейчасъ!..
Дороей былъ почти въ изступленіи противоположныхъ чувствъ, наполнявшихъ его душу: нжности, слезъ, радости и тоски. Обнимая, онъ повелъ Лукерью подъ сарай, къ своей постели въ саняхъ и, захлебываясь словами, шепталъ:
— Лушенька! Вдь ты со мной? А? Скажи, со мной? Не оставишь меня?
— Да ты хать штоль куда собираешься?— спросила она съ ласковымъ смшкомъ.
— Н-этъ, Лушенька! Куда хать. Здсь заживемъ съ тобой. Избу построимъ новую, огородъ разведемъ, садъ, сто десятинъ пшеницы посемъ… Лушенька, милая!
— А Фильку куда днемъ?— насмшливо спросила Лукерья.
— Филька въ солдаты уйдетъ,— легкомысленно и весело шепталъ Дороей, прижимая къ себ теплое тло Лукерьи.
— А батюшку куда днемъ?— лукаво и задорно подсмиваясь надъ Дороеемъ, говорила Лукерья, обнимая его за шею и приближая свое лицо близко къ Дороееву лицу. Дороею не было видно ея смющихся глазъ. Только цлуя въ губы, въ лицо, онъ чувствовалъ, что она улыбается.
— Онъ не помша-аетъ!— убжденно воскликнулъ шопотомъ Дороей, всмъ существомъ ощущая холодъ трупа на гумн подъ соломой и въ тотъ же мигъ снова загораясь радостью отъ близости Лукерьина тла, отъ ея похотливаго и ласковаго шопота, отъ возбужденнаго дыханья, пахнущаго молокомъ.
— Ну, а люди что скажутъ, милый деверекъ?— дразнила она Дороея.
И опять новый и странный планъ оснилъ Дороея и показался ему исполнимымъ.
Только что накрытая стью птица долго мечется, суетъ голову во вс окна сти, надется въ какое-нибудь проскользнуть и улетть на волю. И только посл многихъ попытокъ пойметъ, что окна сти узки и усилія напрасны. Тогда она сядетъ, нахохлится и покорно ждетъ своей участи.
Такъ же и Дороей метался изступленной душой и въ первый моментъ все казалось ему исполнимымъ и разумнымъ. Онъ и другихъ заражалъ этой врой, заставилъ Никиту, поврить, что убійство можно скрыть, и Лукерья прислушалась къ его плану безъ насмшки.
— А мы удемъ отсюда, Лушенька! Хочешь, удемъ въ городъ? Я службу найду себ, али въ Сибирь подемъ, на желзную дорогу жандармомъ поступлю. Хорошо жить, работы немного и жалованья тридцать рублей… Я ужь узналъ! халъ сюда изъ Одессы, такъ съ однимъ жандармомъ разговорился. Я вдь хитрый, Лушенька, ты не гляди, что молчу. А я все думаю. Со мной не пропадешь, это ужь врно… Ты у меня барыней будешь жить. Платье теб шолковое куплю и полсапожки со скрипомъ. А, Лушенька, со скрипомъ хорошо?!.
Никогда Дороей не чувствовалъ въ себ такъ много словъ. Слова приходили къ нему внезапно и были самому Дороею удивительны: точно другой въ Дорое говорилъ, а Дороей слушалъ его, радовался, что говоритъ онъ такъ складно, врилъ и надялся, что по словамъ все такъ въ жизни и будетъ.
Лукерья слушала внимательно и, обнимая Дороея, искренне вздохнувъ, сказала:
— А что-жа, и хорошо-ба, Дорошенька! Опаскудлъ мн этотъ Филька, да и съ батюшкой вмст, чтобы его разорвало, стараго чорта.
Въ изб бабы ждали мужиковъ къ ужину. Укладывая дтей, Ульяна лежала на конник, Степанида возилась около печи, а Филиппъ сидлъ на лавк, опершись усталымъ тломъ на руки, изрдка почесывалъ у себя подъ мышками и, запрокидываясь головой къ стн, позвывалъ. Вспыхивала молнія и на мгновеніе длала улицу свтле, чмъ въ изб. Больно жалились осеннія мухи. Чесала ногу ногой Ульяна и Филиппъ не разъ встряхивался отъ укусовъ всмъ тломъ, бормоталъ самъ про себя:
— Какія, черти, злыя стали! Къ дожжу ишшо, што-ли!
Никита вошелъ въ избу бокомъ, посоплъ, поискалъ что-то около двери въ печуркахъ и вышелъ опять въ сни. И вошелъ снова только вслдъ за Дороеемъ и Лукерьей.
— Ну-ка, мать, ужинать пора!— приказалъ онъ хриплымъ голосомъ.
— Да вдь ждемъ васъ. Отца, вишь, нту. Скоро штоли войдетъ?
— Еще до заката онъ ушелъ съ гумна. Не знай, куда зашелъ…
Никита сказалъ и обрадовался, что вспыхнули блымъ ослпительнымъ свтомъ вс окна и громъ неровными толчками встряхнулъ избу.
— Господи! Илья пророкъ, гудунъ великій, батюшка!— шептала Степанида, ставя на столъ чашку щей.
ли молча. Филиппъ громко чавкалъ, чесался и рыгалъ. Степанида крестилась и тревожно оглядывалась на окна. Никита лъ много и жадно, не покладая ложки и ни на кого не глядя. Дороей сидлъ прямо, точно прислушивался къ чему-то въ себ или на улиц и почти не лъ. Видъ у него былъ устремленный вдаль и встревоженный. Лукерья тихо подложила ему кусокъ хлба и ласково сказала, сконфузившись своей лаской:
— шь, Дороей Игнатьичъ!..
По улиц прошелъ съ псней пьяный Андрюшка. Лзъ на свтъ въ окна Кистановыхъ и бранился скверными словами.
— Дорошка! Чмъ ты лучше меня!? Дорошка, ты что гордишься? Мы съ тобой поровнялись… И оба мы пропащій народъ… Милай, Дороей Игнатьичъ!..
За темнымъ стекломъ неяснымъ пятномъ мелькало его опухшее лицо. При вспышкахъ молніи виднлась и вся его кривляющаяся фигура: блая безъ тней, на блой земл. А за нимъ до послдняго волоска на соломенной крыш загорался яркимъ свтомъ противоположный домъ, гумна, уголъ далекаго поля.
Степанида открывала окно, уговаривала Андрюшку ласковыми словами и старушечьей бранью.
— Уйди ты, Андрюшка, съ Богомъ. Страсть-та какая, гроза Господня. Да откачнись ты, непріятель!
Полилъ дождь, и Андрюшка убжалъ.
Точно море опрокинулось надъ Волгой и степью. Вода лилась сверху шумными потоками, хлестала въ окна, глухо стучала по стнамъ, гудла на крыш. Дороей думалъ о томъ, замочитъ трупъ отца на гумн или нтъ. И, вспоминая высокій ворохъ соломы на немъ, неожиданно вслухъ сказалъ:
— Не замо-очитъ!
Никита понялъ, испугался и, вылзая изъ-за стола, нершительно пробормоталъ, говоря какъ бы о ворох невяной пшеницы:
— Пожалуй, и промочитъ, ежели дожжикъ не скоро перестанетъ. Погуще ба завалить.
— Сходимъ да укроемъ — готовымъ голосомъ подхватилъ Дороей, вставая съ лавки.
— Ужь куда пойдете въ эдакую молонью!— плачущимъ голосомъ уговаривала Степанида.— Куда-та вотъ и отецъ зашелъ! Видно, сидитъ гд, грозу пережидаетъ. Господи Создатель! Илья великій!
— Слава Богу, все пріли, — завтра вёдро будетъ,— убирая со стола, говорила Ульяна давнюю хозяйственную примту. И то обстоятельство, что этотъ проливной дождь, громъ и молнія имли какую-то связь съ сегодняшнимъ ужиномъ, какъ бы даже зависли отъ него, вносило спокойствіе и увренность въ августовскую дождливую ночь, въ избу между людьми и во дворъ для скотины, въ предстоящій сонъ и завтрашнее пробужденіе.

XXIV.

Собственно говоря, здсь кончилась печальная, краткая и вншне несложная исторія возвращенія на родину монаха Паисія, а въ міру Дороея Кистанова.
То, что случилось въ эту ночь и въ т нсколько недль, которыя прожилъ Дороей въ Костычевк посл убійства отца, было лишь неизбжнымъ послдствіемъ того, что Дороей уже сдлалъ. Такъ камень упадетъ въ воду, потонетъ и даже заилиться успетъ, а по вод все еще ходятъ надъ нимъ зыбкіе круги.
Въ эту ночь надломилась у Дороея воля къ жизни, и онъ снова затосковалъ объ Аон. Онъ какъ бы померъ въ эту ночь.
Но досказать его исторію все-таки нужно, какъ нужно бываетъ подобрать въ одинъ пучокъ и положить въ изголовье мертвецу т стружки, которыя плотникъ настругалъ, сколачивая для него же сосновый гробъ.
Дороей съ Никитой пошли на гумно. Шелъ дождь, хотя не столь сильный, какъ вначал. Дулъ упорный, сырой втеръ. Тяжело передвигались по небу облака. Темнота ночи была текучей и тревожной. Никита нсколько разъ останавливался, какъ быкъ на веревк, и говорилъ:
— Не пойду, Дорошка! Куда ты меня ведешь, проклятый? Не пойду я, говорятъ теб!
Дороей просилъ его во имя Божіе, уговаривалъ ласковыми словами. И онъ шелъ за нимъ снова, охая и стеня. Одинъ разъ Дороей даже разсердился и ударилъ Никиту.
— А не хочешь,— не ходи, чортъ съ тобой!
И Никита, опять пошелъ за братомъ, хлопая по лужамъ босыми ногами и пританцовывая по дорог отъ уколовъ травы, камней и палочекъ.
На гумн они развалили прибитую дождемъ копну соломы надъ трупомъ. Въ самомъ низу солома была сухая, пахла солнечнымъ днемъ, степнымъ втромъ. Трупъ отца былъ теплый дневнымъ тепломъ, задержавшимся въ солом, но туго податливый, негибкій, враждебный, съ трудомъ отгибались въ сторону плотно приложенныя къ бокамъ руки, и согнутая лвая колнка не хотла выпрямляться. Голова, когда понесли, упруго пригибалась книзу, не касаясь плеча.
Шли они по задворкамъ, безъ дороги, боясь встртиться съ людьми. Отъ нихъ шарахались въ сторону, разбрасывая гривы, спутанныя лошади, на шорохъ шаговъ и мертвый запахъ лаяли и выли подъ втромъ собаки. Нсколько разъ братья клали трупъ на землю, отдыхали. Былъ онъ тяжелый, быстро, охладлъ и прикасаться къ нему стало противно и страшно. Въ особенности ослабвалъ Никита.
Уже недалеко и Кривое Озеро съ крутымъ обвалистымъ берегомъ. Дороей съ Никитой проходили за своимъ садомъ по откатой лощин.
— Постой, Дороей,— прохриплъ Никита, опуская трупъ на землю.
Дороей остановился и тяжело дыша, вытиралъ рукавомъ вспотвшій лобъ. Колни его тряслись, а въ шумящей отъ усталости голов звучалъ все тотъ же знакомый напвъ:
‘Ны-нн си-илы не-бес-ныя съ нааами’…
Кругомъ, вмст съ втромъ, текла сырая темнота. На разрывахъ облаковъ выдлялись смутныя очертанія знакомыхъ домовъ, сараевъ и погребицъ. Оглянулся Дороей на Никиту,— а Никиты нтъ. Обжалъ онъ вокругъ трупа по узкому кругу, крикнулъ шопотомъ: ‘Микита! Микитушка, брательникъ!’ — нтъ Никиты. Долго стоялъ около трупа отца, не зная, что же длать? Потомъ слъ на мягкую, глубоко, и жидко размоченную дождемъ землю, беззвучно выговаривалъ сухимъ ртомъ то, что, какъ большой монастырскій хоръ, звучало въ голов.
‘Не-ви-ди-мо нееви-димо слууужатъ’…
Сидлъ онъ такъ долго, безсильный что-нибудь сдлать или придумать. Да и мыслей у него не было никакихъ. Онъ смотрлъ, какъ надъ головой медленно двигались темныя дождевыя тучи, разрывались, тогда на неб видна была свтлая рубашка высокихъ облаковъ. Должно быть, за облаками была луна. Виднлось неподалеку длинное неподвижное тло отца, вытянутое по земл лицомъ внизъ. Точно въ лужу лицомъ уткнулся онъ и пьетъ, долго, ненасытно тянетъ изъ холодной земли дождевую воду.
Стало холодно въ мокрой одежд. Свело судорогой ноги и задрожало все внутри холодной Дрожью. Дороей нехотя всталъ, напрягъ вс силы, поставилъ трупъ отца на ноги, подвернулся къ нему спиной и, какъ корявую съ необрубленными сучьями лсину, понесъ его дальше. Шелъ и тоненькимъ голоскомъ говорилъ:
— Тятинька! Про-сти меня, тя-тинька! Го-лубчикъ! Вдь, неча-янно я, окаянный!..
Дороей сбросилъ трупъ отца подъ кручу. Трупъ крякнулъ и мягко зашуршалъ внизъ къ вод по мокрой глин. Холодно внизу плескалась вода, шумлъ за озеромъ лсъ! Съ Волги доносился глухой, частый токотъ пароходныхъ колесъ.
Сдлалъ все это Дороей потому, что такъ было раньше придумано. Придумано нсколько часовъ тому назадъ, когда онъ былъ еще живой и чувствовалъ въ себ силы бороться. Теперь онъ былъ безсиленъ скрываться и зналъ одно, что пропалъ. А если все сдлалъ по задуманному, то какъ будто чью-то чужую волю исполнилъ. А что изъ этого выйдетъ, не только не зналъ, но и не интересовался знать.
Возвращался онъ по улиц, шлепалъ отяжелвшими ногами по лужамъ. Пли птухи, звонилъ часовой колоколъ и влажный сильный втеръ разносилъ надъ селомъ этотъ звонъ разорванными, поющими клочками.
Степанида тревожилась, не могла заснуть. Выходила въ сни и подолгу стояла у раскрытой въ проулокъ двери, слушала шумъ дождя и грома. Брела въ избу и съ тоской ходила изъ передняго угла въ чуланъ, изъ чулана въ сни. Было ей непонятно, а отъ непонятнаго тоскливо и страшно — куда двался Игнатій? За сорокъ лтъ жизни случилось это впервые, чтобы она не могла даже придумать, гд онъ могъ быть. Лтней рабочей порой въ дождливую ночь некуда было уйти въ сел пожилому мужику. До того некуда, что даже трудно выдумать такое мсто, гд бы онъ могъ, будучи трезвымъ, провести цлую ночь.
Разрывались тучи. Свтила луна на пустую улицу. И лужи сіяли серебромъ. Степанида смотрла въ оба конца улицы. Молчаливы и темны были избы. Ни огонька во всемъ сел. Тогда отсутствіе Игната пугало ее. Пошла бы искать, да неизвстно, куда идти: не подрядъ же по всмъ домамъ стучаться. Услышала подходящаго Дороея и выбжала въ сни.
— Доронюшка, а отца-та все нту. Что и подумать, не знаю.
Дороей хотлъ что-то сказать, но ротъ у него засохъ и окаменлъ. Только рукой махнулъ и пососалъ во рту сухой шершавый языкъ.
— Поискать ба пошла, да куда пойти-та? Весь міръ крещеный взбулгачишь,— бормотала Степанида.
— Мама…— выговорилъ, наконецъ, Дороей.— Да вдь я убилъ тятю-та.
Сказалъ онъ это глухимъ, ровнымъ и безразличнымъ голосомъ.
— Какъ эта ты, сыночекъ?.. Что говоришь?— силилась понять Степанида.
— Убилъ я тятю… Давеча на гумн мы съ нимъ подрались. Онъ меня пинками, а я его бабкой… И убилъ.
Дороей слъ на порог двери изъ сней въ избу, слышалъ, какъ стонала мать, и смутно видлъ, какъ она ползала отъ испуга по полу сней на четверенькахъ, точно больное животное.
— Охъ, охъ! Господи помилуй! Тошнё-о-охонько! Охъ, Мати Владычица! Да что жа теперь будетъ у насъ? Пресвятая Ты наша Богородица! Охъ, Заступница!..
Проснулась въ чулан Ульяна, испугалась и тоже заохала. Разбудила Филиппа съ Лукерьей въ клти. Искала Никиту. Онъ скоро самъ пришелъ, грязный, мокрый и пьяный: въ шинк водки досталъ и напился. Началъ шумть и ползъ къ Дороею съ кулаками.
— Куда тятю длъ, монахъ проклятый?!
Но его быстро уняли. Онъ замолчалъ, слъ въ уголъ и заплакалъ пьяными слезами.
— Засудятъ насъ теперь! Мамынька! Въ Сибирь угонятъ. Въ раззоръ раззорятъ. Пропали наши головушки.
Лукерья сидла въ углу молча. У нея дрожало все тло, она сжала зубы, чтобы не ляскали. Отогрвшись немного отъ перваго испуга, она сказала съ отчаяніемъ, вспоминая недавнія ласки Дороея и разговоръ съ нимъ подъ сараемъ.
— Что ты сдлалъ? И что ты сдлалъ, Дороей Игнатьичъ?!. Господи!..
Эти слова въ какой-то странной, ему одному понятной связи мыслей разсердили Филиппа.
— Ужь ты молчала ба, сука!.. Ужь молчи-и!— закричалъ онъ на жену. Подошелъ къ ней сбоку и ударилъ кулакомъ по освщенному луной затылку. Лукерья молча перешла на другую лавку.
— У-у, ты,… зврь!— по дтски выругался Филиппъ и сучилъ около себя сжатымъ и жаднымъ до ударовъ по Лукерьину тлу кулакомъ.
До самаго утра вс Кистановы сидли въ изб, переходя отъ плача къ жуткимъ разспросамъ. Боялись расходиться спать, да и не могли бы уснуть.
Съ наступленіемъ разсвта вс они, больные и жалкіе, расползлись по дому, затопили печь, принялись за хозяйство. На дворъ доить коровъ и обряжать скотину шли кучкой: боялись. Ждали съ волненіемъ,— скоро ли поднимется на сел тревога, а сами первые поднять ее не ршились и вообще не знали, какъ имъ быть.

XXV.

Утромъ рано испугалось село смертью Игнатія. Давыдъ проходилъ мимо, увидалъ — подъ кручей, у самой воды человкъ лежитъ, и поднялъ тревогу.
И, когда подъ окнами дома Кистановыхъ забгалъ народъ и въ избу испуганной толпой ворвались мужики и бабы, вс Кистановы испугались снова и испугались такъ же сильно, какъ еслибы только что узнали о смерти Игнатія. Степанида не могла сама идти, ее вели подъ руки. Он вмст, Офимья, Ульяна, Лукерья и Степанида въ нсколько голосовъ плакали надъ трупомъ Игната, причитали. Степанида ползала по сырой глин, сморкалась грязной рукой и замазала себ глиной лицо. Ульяна подвела ее къ озеру и, какъ малаго ребенка, одной рукой держала, а другой вымыла лицо.
Опять пріхалъ на ямской лошади староста, кричалъ народу: ‘расходись!’ и не зналъ, что длать. Хлопалъ руками по бедрамъ и всмъ жаловался.
— Наказанье Господне! Третій покойникъ за лто, и все съ начальствомъ… Разстроилась жисть наша!..
Отъ страха плакали и дрожали дти. Бгалъ въ толп лохматый Никита, пьяный, возбужденный и грязный. Бормоталъ всмъ про отца наивную ложь.
— Какъ вчарась ушелъ съ гумна, такъ и не видали. А оно вонъ какое дло… Ахъ, Господи! Тятинька!
Онъ всхлипывалъ, крестился и торопливо бгалъ съ мста на мсто.
Дороей стоялъ въ сторон молча. Никто его ни о чемъ не разспрашивалъ, вс проходили мимо, точно не замчали. Только старая Мохначиха-знахарка, отдиравшая мужикамъ чемеря и наговаривавшая всему селу на воду, подошла къ Дороею съ костылемъ, заглянула въ лицо, пожевала губами и укоризненно сказала:
— Стои-ишь! У-у, своеобышникъ!
Отошла, но не утерпла и обернулась.
— Помолиться надо, парень! Помолиться, говорю, Господу Богу не мшаетъ!— грозно зашумла она на Дороея, затрясла головой, катясь по глин подъ гору на скользкихъ ногахъ.
Староста осмотрлъ трупъ. Кто-то зачерпнулъ картузомъ воды, промыли окровавленную голову.
— Да это ровно кто камнемъ ударилъ, либо желзной бабкой!— простодушно сказалъ Семистнновъ Вавила, разглядывая рану.
Дороей внутренно вздрогнулъ и почувствовалъ опредленно и безповоротно: ‘Пропалъ… Пора!’ Подошелъ къ куч мужиковъ, потрогалъ за плечо нагнувшагося надъ трупомъ старосту, а, когда тотъ оглянулся, — сказалъ ему не громко, но такъ, что вс окружающіе слышали:
— Это я ударилъ его бабкой. Я убилъ…
Староста растерялся. Схватилъ Дороея за руки, точно онъ бжать собирался или сопротивлялся.
— Да какъ же эта ты, Дороей… Игнатьичъ?!.. Что ты говоришь, перекрестись!..
— Подрались мы съ нимъ на гумн. Онъ меня вянками, а я его бабкой…
Вс взволновались. Но какъ будто никто не удивился. И черезъ минуту, всмъ уже показалось, что они именно такъ и раньше думали, какъ оказалось въ дйствительности.
— А я бгу атта, качусь по глин, да какъ гляну на него — стоитъ въ сторонк, какъ быкъ, лбомъ въ землю уперся. Ровно кто меня подъ сердце ударилъ, его, думаю, дло!
Такъ шептала старая солдатка Немила. Семистнновой жен. И Семистннова, баба желтая, беременная, съ отвислымъ животомъ, думала точно такъ же. И всмъ показалось, что ничего неожиданнаго въ убійств Дороеемъ своего отца нтъ.,
— Да ужъ знамо дло! Кто Отца-та Небеснаго забылъ, тому отецъ родной что? Тьфу! наплевать!..
Вообще посл убійства отца Дороей какъ бы закончился въ сознаніи костычевцевъ, сталъ понятнымъ. А понятный онъ уже не раздражалъ, а внушалъ къ себ жалость и состраданіе.
— Покаралъ Господь. За гордость!
Припоминали предсмертныя слова Крылка. И будто онъ тогда, стоя въ вод, за минуту передъ смертью что-то сказалъ именно объ этомъ событіи. Передъ смертью языкомъ человка говоритъ кто-то другой, провидящій и мудрый.
Трупъ Игнатія, какъ и трупъ Крылка, перевезли въ ледникъ на кладбище. Хотлъ староста арестовать Дороея, но онъ коротко и убдительно сказалъ:
— Я и такъ не уйду никуда.
Мужики и бабы сочувственно зашумли:
— Знамо дло, куда-идти!
— Оставь его, Гаврила. Самъ сознался.
— Отъ бды не бгалъ — къ бд прибжалъ!..
Прізжалъ урядникъ, судебный слдователь съ докторомъ. Дороея, всхъ Кистановыхъ и многихъ изъ костычевцевъ допрашивали. Слдователю казалось невроятнымъ: и внезапная смерть Игнатія съ одного удара, и какъ братья завалили его днемъ въ солому, а ночью отнесли и бросили съ берега Кривого Озера… Онъ подозрвалъ, что дло сложне. Не врилось ему, потому что по вншней обстановк убійство это было такъ невроятно и глупо.
Долго осматривали гумно, рисовали что-то на бумаг, ходили по сосднимъ гумнамъ и оттуда смотрли на гумно Кистановыхъ. Толпой прошли вмст съ Дороеемъ и Никитой по тому пути, гд они ночью пронесли трупъ отца къ озеру. Заставляли точно припоминать, какъ Дороей сидлъ на козелкахъ, когда его ударилъ отецъ, и гд стоялъ отецъ, когда его Дороей ударилъ, гд въ это время находился Никита, именно на какомъ мст…
Разспрашивали о такихъ подробностяхъ, которыя казались странными и непонятными: съ какой стороны дулъ втеръ, когда братья несли трупъ и съ какого двора лаяли собаки? Такъ что Дороей пересталъ отвчать на вопросы и раздраженно говорилъ:
— И чего вы добиваетесь?! Я убилъ, все я сдлалъ. О чемъ больше говорить!
Около мсяца жилъ Дороей въ Костычевк на порукахъ, ожидая суда. Ему казалось, если дло такъ ясно, то и судъ будетъ скоро, не сегодня-завтра, самое большее черезъ недлю.
Все въ сел стало Дороею посл этого событія чужимъ: чужіе люди, чужіе дома. Семейные работали въ пол, на гумн и огород, а онъ сидлъ больше дома, какъ безнадежно больной, старикъ или уродъ. Приходили бабы, сидли подолгу въ изб, глядя на Дороея, молча плакали и сморкались въ запоны. Приходили товарищи Дороея — Савка Никудышный и Никифоръ солдатъ, курили махорку, плевали и не знали, о чемъ съ Дороеемъ говорить. Зашелъ Давыдъ, укорялъ Дороея въ безбожіи и, уходя, сказалъ:
— Ты, голова, мертвый какой-та сталъ…
Имя монаха Дороея срослось съ именами трехъ мертвецовъ за это лто: Ивана Крылка, Тутушкина Лифана и убитаго Игнатія. И до того Дороей объединялся съ ними, какъ будто и Крылка съ Лифаномъ тоже онъ убилъ или будто и самъ Дороей Кистановъ тоже вмст съ ними померъ какой-то особенной, памятной смертью.
Въ первое время посл убійства Дороей много спалъ, и спалъ глубокимъ и тяжелымъ сномъ. Просыпаясь, вспоминалъ о смерти, думалъ: вотъ такъ же лежатъ мертвые, какъ онъ спалъ,— даже кости болятъ отъ недвижимости. Но потомъ сны его стали тревожными. Чаще всего видлъ онъ, что торопится ссть въ поздъ или на пароходъ, бжитъ, а поздъ уходитъ. Куда узжаетъ Дороей — неизвстно, только ссть не поспваетъ. И просыпался съ тоской.
Въ тяжелую душевную минуту пошелъ онъ однажды въ чуланъ, раскрылъ свой сундучекъ. Пахнуло на него изъ сундучка запахомъ Аона: монастыря, кельи, каменнаго храма, моря и лса. Онъ наклонился въ сундучекъ и долго нюхалъ знакомый запахъ. А въ мозгу, точно огненными линіями очерченный, рисовался Аонъ: монастырь, виноградники, облики ближайшихъ холмовъ и далекаго шпиля. Въ ушахъ звенлъ плывучій токотъ монастырскаго била.
Даже Лукерья стала Дороею чужой и ненужной.
Судебный слдователь счелъ поручительство мрой недостаточной и распорядился арестовать Дороея.
Двое стражниковъ пріхали за Дороеемъ въ конц сентября мсяца. Стояли ясные дни — бабье лто средней Россіи. Листъ на деревьяхъ пожелтлъ, но еще не опалъ и расцвтилъ волжскую поёму яркими красками: нжно-желтая береза, розоватый клёнъ, коричневый дубъ и багровыя пятна одинокихъ осинъ.
А на поляхъ лежалъ розово-желтый печальный и тихій свтъ солнца, точно отсвтъ блёклыхъ лсовъ.
Пріхали они въ полдень и тотчасъ же велли Дороею собираться. Тихонько повыла за печкой Степанида, бгалъ по дому встревоженный, лохматый Никита, Ульяна испуганно шипла на любопытныхъ дтей,— чтобы не лзли къ начальству.
Стражники сидли на крыльц, курили папиросы и цыкали сквозь зубы жидкую голодную слюну. Степанида принесла изъ погреба горшокъ молока, нарзала хлба и звала ихъ въ избу.
— Подьте, родненькіе, похлебайте молочка.
Но они не хотли идти. Тогда она вынесла имъ молока съ хлбомъ на крыльцо. Они стснялись брать.
— Мы, баушка, этому длу не причастны,— говорили они объ арест Дороея.— Наше дло подневольное. Что прикажутъ, исполняемъ.
— Ну, знамо дло, родные!— сквозь слезы говорила имъ ласковыя слова Степанида.— Пошьте молочка съ хлбушкой.
Не уходя съ крыльца, они молча выпили молока, съли хлбъ, отрыгнувшись, поднялись на ноги, и, какъ бы поторапливая другъ друга, сказали:
— Ну, пора и хать! А то на почтовый опоздаемъ.
— Гд онъ тамъ, Дороей? Пора!
Лукерья сидла въ клти, въ углу на сундук. Филиппъ вошелъ туда съ задняго двора за возжами и крикнулъ на жену мимоходомъ:
— Вотъ тебя-ба, суку, со стражниками отправить!..
Она не пошевелилась, даже не взглянула на мужа. И вотъ именно то, что она не огрызнулась, ничего не отвтила, даже, можетъ быть, не слыхала мужниныхъ словъ, это спокойствіе жены показалось Филиппу обиднымъ. Онъ подошелъ къ ней, сталъ ее бить возжами, похрюкивая и повизгивая отъ злобной радости, какъ поросенокъ. Лукерья вскочила, бросилась на него, ткнула кулаками въ животъ. Это было неожиданно, Филиппъ упалъ. Лукерья выбжала на крыльцо, гд сидли стражники, и, перекинувшись черезъ нерила, заголосила.
Когда стражники ли, Дороей сидлъ въ изб на лавк. Корда заголосила Лукерья, онъ испуганно поднялся и началъ креститься передъ иконами. Поклонился матери въ ноги, Ульян и Никит отвсилъ по поясному монашескому поклону и тихо, по-монашески безразлично, сказалъ:
— Простите меня Христа ради.
Мать заплакала, склоняясь къ плечу Дороея. И ужь въ двери припомнила и, захлебываясь слезами, угостила.
— Молочка-та въ дорогу похлебалъ-ба, Доронюшка!..
Около лошадей передъ домомъ собралась большая толпа народа. Стояли молча, шептались, заглядывали въ окна,— ждали скоро ли выйдетъ Дороей. Гд-то въ другомъ конц села слышались пьяныя псни, лнивый переборъ гармоники. На свадьб люди гуляютъ, Радаеву Дуньку замужъ выдаютъ.
Дороей поклонился народу съ крыльца и такъ же помонашески попросилъ прощенья:
— Простите, Христа ради!..
Послышались разрозненные, сконфуженные возгласы. Всхлипнула баба.
— Богъ проститъ!
— И ты насъ прости.
— Что ужь тутъ! Божья воля!
— Тише ты, куда прешь!
Толпа колыхнулась. Вс какъ бы заторопились, по только передвинулись на мст. Давыдъ бгалъ вокругъ лошадей и расчищалъ дорогу.
— Въ сторону отходи! Дорогу давай, дорогу! Чего брюхо выпятилъ!
Хлопоталъ радостно, даже съ восторгомъ, точно на свадьб.
Дороей видлъ, что на лицахъ мужиковъ и бабъ было сожалніе. То самое мимолетное сожалніе, какое испытываютъ люди къ животнымъ, коихъ ржутъ себ на мясо. Бабы плакали, вспоминая каждая что-нибудь печальное изъ своей жизни. Старая солдатка Немила вдругъ заголосила, вспомнила, какъ лтъ тридцать тому назадъ она встртила маленькаго Дорошу въ пол съ отцомъ, цловала его и щекотала. А Дороша грозилъ пожаловаться солдату, когда тотъ со службы вернется. Начала причитать:
— А онъ-та ни верну-улся! Ахъ, да на кого ты насъ споки-и-инулъ!..— голосила она не то по своемъ солдат, умершемъ на служб, не то по отъзжающемъ Дорое.
Деревня живетъ больше родствомъ тла. И разлука, какъ смерть, ложится на душу одинаково тягостной печалью.
Дороей зналъ, что въ Костычевку больше не вернется и никого изъ костычевскихъ уже не увидитъ никогда. Но ему не было ихъ жалко. Въ душ у него была напряженная тишина, даже какъ будто спокойствіе. Только все время казалось, что онъ что-то позабылъ, будто не со всми еще простился, кого-то самаго дорогого и любимаго позабылъ. Садясь въ тарантасъ, онъ обернулся, чтобы увидть этого любимаго, и не нашелъ. Увидлъ красное пятно Лукерьиной кофточки. И отвернулся: не она.
Одинъ стражникъ слъ рядомъ съ кучеромъ, другой — въ кузовъ вмст съ Дороеемъ, поставилъ шашку между ногъ, снялъ картузъ, почему-то въ него заглянулъ, надлъ на голову и строго приказалъ:
— Трога-ай! Распространись, народъ!
— Пшёлъ-пшё-олъ!— закричалъ Давыдъ, хлопая коренного по крупу ладонью.— До свиданья, Дороей Игнатьичъ. Счастливый путь!
Тяжело, точно противъ втра, бжала опоздавшая Офимья. Махала на бгу рукой и кричала:
— Погоди-ите! Хоть проститься-та дайте, ироды!..
Говоръ, чей-то плачъ, движенье толпы, восклицанья, уголъ дома, зеленый проулокъ,— все мелькало въ глазахъ Дороея, одтое туманомъ, сливалось въ ушахъ. Звенлъ колокольчикъ и, казалось, звономъ своимъ мшалъ разсмотрть тихіе дома, амбары, огороды, кучи дровъ.
При вызд изъ села встртили двухъ мужиковъ: Кузьму Мякина и Терентія Радаева. Они переплелись руками, обнимая другъ друга за шеи, шли, стягивались и растягивались, точно резиновые. Покачивались и, закрывъ глаза, стройно пли псню. Видно было, что пьяны они слегка и покачиваются больше отъ удовольствія: грло солнце, послднее теплое солнце осени, было имъ хорошо и радостно. Откроютъ глаза,— видна синяя даль волжскихъ береговъ, желтыя, розовыя полосы и пятна поблекшихъ лсовъ. Снова закроютъ глаза и снова разваютъ бородатые рты и въ сладкомъ восторг стройно тянутъ гласные звуки.
‘Поду-а-уй поду-а-уй да бурь по-го-э-а-душе-ка
‘Са вы-со-а-э-кааихъ гоооръ…
‘Эхъ съ вы-со-ка-ихъ горъ да’!..
Это была даже какъ бы и не псня, а радостныя и лучшія воспоминанія молодости, праздниковъ, свтлыхъ дней жизни. Дальше упоминались калина съ малиной, лазоревый цвтъ… безъ втру шумятъ… Молода во пиру была.
Услышавъ ямской колокольчикъ, мужики открыли отяжелвшія отъ удовольствія вки, увидли стражниковъ, остановились, перестали пть и лица ихъ стали озабоченными, будничными. Они не разнялись, но только потому, что не хотли показать передъ стражниками своего смущенія. А объятіе ужь стало деревяннымъ, и корявая ладонь Кузьмы неловко третъ шею жилистому Трофиму.
Трофимъ проводилъ тарантасъ взглядомъ и выругался.
— Монаха повезли! Такъ и надъ мать его незамать. Всякій сукинъ сынъ будетъ отца убивать, что тута станется! Свтопредставленіе! Погоня-ай!— закричалъ онъ кучеру, притворяясь пьянымъ.
— Хо-хо-хо, подстегивай!
— Айда, валяй!
Закричали оба съ Кузьмой пьяными голосами, замахали руками, какъ мельницы крыльями.
Дороей заплакалъ. Только въ эту минуту понялъ онъ, съ чмъ ему жалко разставаться: онъ не услышитъ больше этой задушевной псни, не увидитъ синяго горба волжскаго берега, тихой степной дали, знакомыхъ лсовъ,— всего того, что четырнадцать лтъ, какъ старая увренность въ жизни, манило его, тянуло съ Аона на родину.
Стражникъ отвернулся, началъ бранить кучера за пристяжную. Это для того, чтобы Дороею легче было одному выплакать свое горе.

С. Кондурушкинъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 4—6, 1913

Кондурушкин Степан Семенович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. На куличках, Замятин Евгений Иванович, Год: 1913
  2. Восковая персона, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1930
  3. ‘Жук’, Бабиков Александр Яковлевич, Год: 1884
  4. Фатима, Щиглев Николай Романович, Год: 1852
  5. Кот Васька, Гиппиус Александра Карловна, Год: 1879
  6. Маленькая Фадета, Санд Жорж, Год: 1849
  7. Черные паруса, Житков Борис Степанович, Год: 1930
  8. Полночный колокол, или Таинства Когенбургского замка. Часть первая, Лэтом Фрэнсис, Год: 1798
Электронная библиотека