МОГУЧІЙ САМСОНЪ.
МОГУЧІЙ САМСОНЪ.
Разсказъ
Элизы Оржешко.
Элизы Оржешко.
(Съ польскаго).
ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.
ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.
——
——
——
——
<Перевод и предисловие Р. И. Сементковского>
‘Отечественныя Записки’, No 12, 1880
Могучий Самсон, Ожешко Элиза, Год: 1880
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Элиза Оржешко своими литературными трудами пріобрла въ Польш довольно громкую извстность. Варшавскіе критики основательно причисляютъ ее, на ряду съ Г. Сенкевичемъ (Литвосъ) и А. Свентоховскимъ (Вл. Оконьскій), къ такъ-называемымъ молодымъ силамъ въ современной польской литератур. Написала она нсколько большихъ романовъ, много мелкихъ беллетристическихъ очерковъ и разсказовъ, критическихъ статей, соціальныхъ этюдовъ и, кром того, принимаетъ участіе въ варшавской прогрессивной печати, корреспондируя въ ней изъ Вильни и Гродно. Будучи помщицей сверо-западнаго края, но живя, по большей части, въ двухъ названныхъ городахъ, она въ совершенств изучила помщичій и, въ особенности, мщанскій и чиновничій бытъ тхъ мстностей, посвятивъ не мало труда, между прочимъ, и безпристрастному анализу условій, въ которыя поставленъ одинъ изъ главнйшихъ составныхъ элементовъ городской жизни западнаго края, именно, евреи. Будучи женщиною, она особенно близко приняла къ сердцу судьбу всхъ угнетенныхъ и обездоленныхъ. Изъ послднихъ ея трудовъ можно указать на ‘Мейра Езофовича’, большой романъ изъ еврейской захолустной жизни, въ которомъ авторъ поставилъ себ задачею представить борьбу между еврейскими ретроградными и прогрессивными элементами, на соціальный этюдъ: ‘Патріотизмъ и космополитизмъ’ — книгу, длающую, впрочемъ, больше чести возвышенности идеаловъ и поэтическому дарованію, чмъ начитанности и научной точности автора, на прекрасную критическую статью о литературной дятельности I. И. Крашевскаго, какъ романиста, въ 1840—1850 гг., помщенную въ ‘Юбилейной книг пятидесятилтней дятельности’ этого писателя, наконецъ, на новйшій, только-что оконченный печатаніемъ романъ: ‘Сильвекъ’ (‘Silvek Cmentarnik’ Atheneum, іюль — декабрь 1880 г.)т въ которомъ авторъ рисуетъ нсколько фантастическую картину своеобразной соціалистической пропаганды, будто бы, происходящей въ сред низшихъ классовъ городского населенія западнаго края, и условій, ей благопріятствующихъ. Въ общемъ, литературные труды г-жи Оржешко несомннно заслуживаютъ вниманія русской читающей публики. Чтобы, съ своей стороны, содйствовать ознакомленію читателей съ трудами польской писательницы, мы выбрали разсказъ, въ которомъ, по нашему мннію, рельефно проявляются положительныя и отрицательныя стороны ея таланта. Взятъ онъ изъ второго тома сборника ея очерковъ и разсказовъ, изданнаго въ текущемъ году въ Варшав, подъ общимъ заглавіемъ: ‘Изъ разныхъ сферъ’ (Z rznycli sfer. Warszawa. 1880).
Если когда-нибудь, читатель, теб вздумается подъискивать синонимъ слову ‘еврей’, то возьми историческій лексиконъ, раскрой его на букв К., и когда твой взглядъ остановится на имени ‘Крезъ’, то подчеркни его и запомни, ибо ты нашелъ искомое.
Еврей и Крезъ — это ршительно одно и тоже. Вдь всякій знаетъ, что еврейское племя состоитъ преимущественно изъ Ротшильдовъ и изъ другихъ банкировъ, которые владютъ многими милліонами и дворцами, наполненными зеркалами, рзьбою, позолотою, коврами и т. д. Отсюда получается выводъ ясный, какъ день, что племя, дающее міру Ротшильдовъ, должно быть очень богато и утопаетъ въ роскоши. Если же кто-либо изъ сыновъ этого племени лишенъ богатства, то это, конечно, чудакъ, который самъ соглашается довольствоваться кое-чмъ. Стоитъ ему только захотть, и онъ наврное будетъ богатъ.
Богатое племя, а слдовательное и счастливое племя! Я вполн признаю это и только удивляюсь, почему же Шимшель, сынъ Герсона и мужъ Ципы, ршительно ничего не знаетъ о богатств и вытекающемъ изъ него счастіи. Я сперва думала, что Шимшель притворяется, чтобы врне завлечь христіанъ, между которыми онъ, наврное, уже выбралъ себ какую-нибудь ‘меропію’, т. е. Жертву, приговоренную кагаломъ къ эксплуатаціи. Объ этихъ меропіяхъ или жертвахъ, какъ извстно, у насъ за послднее время много толковали. Но, присметрвпіись ближе, я, къ немалому своему удивленію, фактически убдилась, что Шимшель дйствительно не обладаетъ никакой меропіею и совершенно искренно ничего не знаетъ ни о богатств, ни о тхъ наслажденіяхъ, которыя оно доставляетъ. Что же касается до позолоты, зеркалъ и рзьбы, то я сомнваюсь, видлъ ли онъ ихъ когда-нибудь въ жизни, если мы только исключимъ зеркальце, длиною въ 5—6 вершковъ, въ деревянной рамк, безъ слда позолоты или рзьбы, которое виситъ надъ сундукомъ Ципы и къ которому шестилтняя Есфирька, дочь Шимшеля, подбгаетъ нсколько разъ въ день, чтобы взглянуть на свои курчавые огненнаго цвта волосы и голубые глаза, смющіеся зеркальцу и блдному лицу отца, который, въ свою очередь, улыбается, глядя на дочь.
О другихъ зеркалахъ, кром того, въ которомъ неизмнно отражается часть грязной стны, а иногда нахальный носикъ Есфирьки, Шимшель не иметъ никакого понятія, точно такъ же, какъ и вообще онъ ничего не знаетъ о многихъ явленіяхъ и вещахъ, весьма обыденныхъ въ семъ мір. Хотя я и красню за моего героя, но должна признаться, что кругозоръ Шимшеля чрезвычайно ограниченъ. Хорошо онъ знаетъ только свою комнату, длиною въ десять футовъ и шириною въ пять, во-первыхъ, потому, что онъ въ ней живетъ уже двнадцать лтъ, а, вовторыхъ, потому, что и изучать въ ней нечего, кром двухъ кроватей съ нагроможденными на нихъ перинами буро-краснаго цвта, огромной печки съ отверстіемъ, зіяющимъ, какъ бездна, вчно развшанныхъ у нея для просушки грязныхъ принадлежностей туалета, окна съ полусгнившею рамою, столика подъ окномъ, трехъ табуретокъ, одной кошки, да пятерыхъ дтей.
Послднихъ Шимшель знаетъ особенно хорошо, потому что онъ очень ихъ любитъ. Да и нельзя ему не любить ихъ, потому что они необыкновенныя дти, замчательно красивыя, умныя не но лтамъ и добрыя. Объ этомъ много и часто говоритъ Ципа и Шимшель ей нисколько не противорчитъ. Напротивъ, онъ самъ глубоко сознаетъ, какъ замчательны во всхъ отношеніяхъ его дти, и любуется ими не мене Ципы, хотя и молча, что составляетъ контрастъ съ болтливостью матери. Каждый ребенокъ доставляетъ ему множество разнообразныхъ наслажденій. Есфирька, напримръ, не ребенокъ, а огонь. Башмачки она носитъ только въ субботу, и то какіе — просто жалость! Но крошечныя ножки Есфирьки, будь он босы или въ башмакахъ, постоянно то шныряютъ по комнат, то оказываются на сундук матери, то шлепаютъ по мостовой на дворъ, а иногда самостоятельно висятъ на забор, тогда какъ верхняя часть туловища двочки находится на другой сторон забора. Ея волосы, всегда растрепанные до послдней крайности, походятъ на пылающій костеръ, и до того густы и длинны, что маленькое круглое лицо ея, съ кораловою точкой вмсто рта, кажется ужь совершенно маленькимъ. Такова Есфирька, третій по порядку ребенокъ Шимшеля.
Отлично подобранную пару составляетъ она съ младшимъ братомъ Менделе. Онъ годомъ моложе сестры и единственными характеристическими чертами его индивидуальности составляютъ пока лифчикъ изъ розовой холстинки, и вчно выбивающіяся изъ-подъ него и волочащіяся по земл блыя тесемки, на которыя Менделе то и дло наступаетъ и часто падаетъ, наполняя незначительное количество воздуха, заключающееся въ комнат, и задворк, отчаяннымъ крикомъ. Но такъ какъ на этотъ крикъ ршительно никто не обращаетъ вниманія, то Менделе перестаетъ кричать, встаетъ, поправляетъ маленькую ермолку на голов съ такими же огненными и густыми волосами, какъ и у Есфирьки, и, вмст съ сестрою, опять принимается за эквилибристическія упражненія на заборахъ, кучахъ мусора и неустойчивыхъ доскахъ. Шимшель же смотритъ изъ окна на своего сына, и лицо его озаряется улыбкою глубокаго счастія. Увы, для Менделе скоро кончится эта несомннно прекраснйшая эпоха его жизни, эпоха полной свободы и ненарушимаго веселія. Черезъ нсколько мсяцевъ, ему стукнетъ пять лтъ, а вмст, съ тмъ придется, по всмъ правиламъ, приступать къ ученію. И такъ уже онъ значительно запоздалъ. Годъ тому назадъ, когда ему было около четырехъ лтъ, родители вели съ нимъ переговоры о посщеніи хедера. Но въ то время Менделе никакъ не хотлъ согласиться на сдланное ему предложеніе. Онъ не пожелалъ ходить въ хедеръ — вотъ и все. Схватившись обими ручнками за юпку матери, онъ прислъ, уперся ногами въ землю, началъ страшно кричать, пролилъ цлый потокъ слезъ изъ голубыхъ глазъ — и не пошелъ! Ципа разсердилась и сильно опечалилась этимъ поступкомъ, свидтельствовавшимъ о глубокомъ отвращеніи ея четырехлтняго сына къ наук и къ ея представителю, длиннобородому, сгорбленному и мрачному меламеду. Но мужъ утшилъ ее, сказавъ:
— Когда я былъ въ его лтахъ, я бгалъ еще по улицамъ и шалилъ… Однако, вотъ до чего я теперь дошелъ! И онъ, подобно мн, выйдетъ въ люди, а пока пусть немного подростетъ.
Зато старшій сынъ Шимшеля, девятилтній Енохъ, уже пять лтъ какъ посщаетъ хедеръ, бгло читаетъ по-еврейски, хорошо знакомъ съ Хумешомъ или моисеевымъ пятикнижіемъ и вотъ уже годъ, какъ началъ изучать Талмудъ и комментаріи Раше. Словомъ, онъ сдлалъ необычайные успхи. Но черные глаза красиваго мальчика впали глубоко, стали большими и свтятся на худомъ и блдномъ его лиц такимъ лихорадочнымъ блескомъ и такъ печально, какъ будто они постоянно на что-то жалуются. Енохъ, дйствительно, на первыхъ порахъ жаловался на строгость меламеда, показывая свои уши, до того красныя, что они блестли въ черныхъ его волосахъ, какъ рубины. Онъ говорилъ матери на ухо, что болятъ у него и плечи, и голова: первыя отъ ударовъ меламедова кулака, а вторая отъ необычайной тяжести знаній, давившихъ на маленькій его мозгъ. Но такъ какъ эти жалобы оставались безъ всякаго утшительнаго результата для него, то он скоро прекратились.
Меламедъ, обучающій Еноха, принадлежитъ къ числу самыхъ дешевыхъ въ Гродно. Хотя между евреями встрчаются Ротшильды и другіе очень богатые банкиры, но Шимшель и Ципа не имли средствъ, чтобы посылать своего сына къ такому меламеду, который соединялъ бы съ большею кротостію боле совершенные педагогическіе пріемы. Понятно, что Енохъ, хотя и учится хорошо и знаетъ много, но не испытываетъ внутренняго удовлетворенія, которымъ обыкновенно сопровождаются успхи въ наукахъ. Онъ на видъ совершенно не похожъ на счастливаго и здороваго ребенка. Придя изъ хедера, онъ обыкновенно садится въ углу комнаты на полъ и, надвинувъ порыжвшую фуражку на лобъ (онъ ни на минуту не хочетъ оставаться съ непокрытою головою, потому что очень набоженъ), либо, въ глубокой задумчивости, разгребаетъ соръ, наполняющій уголъ комнаты, либо, держа на колняхъ большого бураго кота, потихоньку гладитъ его своею маленькою, худою ручкою и поглядываетъ большими впалыми и печальными глазами въ золотистые зрачки добродушно моргающаго кота. Этотъ котъ, котораго Ципа подобрала на улиц маленькимъ, взъерошеннымъ и съ голоду умиравшимъ котенкомъ и котораго она выростила вмст съ дтьми, иметъ еще одно существо въ семь, къ которому онъ очень привязанъ.
Существо это — старшая дочь Шимшеля, десятилтняя, высокая, худая и съ пяти лтъ уже кашляющая Либа. У нея блдное, болзненное лицо, свтло-срые глаза, съ страдальческимъ выраженіемъ, свтлые, какъ ленъ, волосы, гладко причесанные и заплетенные въ маленькую косичку, торчащую на затылк. Въ дом вс ее считаютъ взрослою особою. Либа очень серьзна и разсудительна, нянчитъ дтей и заступаетъ въ хозяйств мать, которая цлый день находится въ отсутствіи. Она растапливаетъ печку, ходитъ за водой къ сосднему колодцу, стряпаетъ, мететъ комнату разъ въ недлю и сто разъ въ теченіи дня перетерпваетъ разнообразнйшія муки етъ Есфирьки и Менделе, которыхъ ей приходится постоянно искать, бранить или утшать. Исполняя вс эти функціи съ необычайною разсудительностью и выдержкою, она, кром того, постоянно вяжетъ усердно чулки, то желтоватые, то черные или синіе. Мать научила ее этой работ уже лтъ шесть тому назадъ, и съ тхъ поръ она вяжетъ чулки для матери, для себя или для семьи, а подчасъ, когда не хватаетъ денегъ въ дом, и на продажу. Иногда Либа чувствуетъ утомленіе. Тогда она садится у печки на низенькую табуретку, перестаетъ вязать и опускаетъ руки на колни. Но отдыхать приходится недолго. Обыкновенно въ такія минуты двухлтняго Лейзорка одолваетъ непреодолимая охота прогуляться по комнат. Онъ гуляетъ, громко разговаривая самъ съ собою и энергически размахивая руками, затмъ, онъ обыкновенно падаетъ и страшно кричитъ, а Либа встаетъ, подниметъ его и укачиваетъ на рукахъ, пока ребенокъ не успокоится, улыбаясь наклонившейся надъ нимъ сестр. Тогда Либа укладываетъ его въ люльку и хочетъ уйти, но Лейзоркъ продолжительною и жалобною нотою требуетъ, чтобы сестра осталась около него. Люлька стоитъ у самой кровати Ципы. Несмотря на то, что Либа большого роста для своихъ лтъ, ей трудно взобратся на кровать, на которой нагромождены дв перины. Тмъ немене, она влзаетъ на нее, садится на перину, упирается ногами въ край люльки и, продолжая вязать чулокъ, сверху слдитъ за Лейзоркомъ, который засыпаетъ, но по временамъ еще раскрываетъ глаза, чтобы убдиться, не ушла ли сестра. Не знаю, замчаютъ ли эти то и дло открывающіеся сонные глаза ребенка, какъ рельефно и въ тоже время странно выдляется голова двочки съ блднымъ лицомъ, опущенными рсницами и торчащею сзади косичкою, на буро-красноватомъ фон нагроможденныхъ вокругъ нея перинъ и подушекъ.
Таковы дти Шимшеля, но кто же и каковъ онъ самъ?
Кто онъ?— Чтобы отвтить на этотъ вопросъ, надо остановиться на происхожденіи Шимшеля и указать на его общественное положеніе.
Что касается до происхожденія Шимшеля, то я не могу въ точности вамъ сказать, кмъ былъ его отецъ. Одни утверждай ютъ, что онъ былъ водовозомъ, другіе — дровоскомъ. Вс, однако, согласны въ томъ, что онъ былъ очень бденъ, потому что сынъ его началъ свое образованіе въ Талмудъ-тор, т. е. въ безплатной школ. Что же касается до общественнаго положенія Шимшеля, то его слдуетъ считать очень высокимъ, судя по вышеприведеннымъ словамъ нашего героя: ‘вотъ до чего я теперь дошелъ!’ Человкъ, который произноситъ такую фразу съ самодовольствомъ и гордостью, очевидно, сдлалъ хорошую карьеру. Шимшель, дйствительно, носитъ званіе, которое мы вс привыкли ставить высоко, и которое вызываетъ, до извстной степени, даже признательность общества, онъ именно… Вы, вроятно, несказанно удивитесь, читатели, когда я вамъ скажу, что Шимшель — ученый!
Это нисколько не противорчитъ моему прежнему заявленію, что кругозоръ Шимшеля весьма ограниченъ. Нужно только забыть на время, что на свт существуютъ разныя академіи, университеты и другіе разсадники знаній, которые выдаютъ слушателямъ своимъ ученыя степени въ отрасляхъ наукъ, извстныхъ вамъ, по меньшей мр, по имени. Учебныя заведенія, въ которыхъ почерпнулъ Шимшель свои знанія, называются: Талмудъ-тора, Ешиботъ и Бетъ-га-Мидрашъ. Они относятся другъ къ другу, приблизительно какъ начальная школа, гимназія и университетъ. Не вс евреи проходятъ эти три ступени. Многіе, по недостатку способностей или охоты къ ученію, останавливаются на первой или второй. Но Шимшель не остановился и прошелъ ихъ вс. Мало того. Покончивъ съ первою ступенью на одиннадцатомъ году своей жизни, со второю на четырнадцатомъ, и съ третьею — на девятнадцатомъ, и, женившись въ этомъ возраст, онъ не пересталъ учиться. Напротивъ, продолжалъ посщать Бетъ-га-Мидрашъ, сидлъ по вечерамъ и цлымъ ночамъ въ своей комнат, у стола, и учился.
Чему же учился Шимшель? Своей религіи, многочисленнымъ и тонкимъ ея оттнкамъ, метафизик, въ ней заключающейся, украшающимъ ее преданіямъ, поговоркамъ, аксіомамъ и легендамъ. Слдовательно, Шимшель является — какъ бы это выразить?— и богословомъ, и метафизикомъ, а отчасти и историкомъ, или, точне говоря, знатокомъ той части исторіи, которая обнимаетъ исторію евреевъ и ихъ религіи въ тсномъ смысл. Вн этой области знанія, которую онъ изучилъ до мельчайшихъ подробностей, онъ ршительно ничего не знаетъ и, кром усовершенствованія себя въ своей спеціальности, ршительно ничего не длаетъ. Такое всецлое проникновеніе въ область знанія, имющую мало общаго съ потребностями обыденной жизни, ввергло бы Шимшеля и его семейство въ большія матеріальныя затрудненія, еслибы онъ не женился на девятнадцатомъ году отъ роду, на Цин, которой было тогда шестнадцать лтъ. Она состояла прикащицей въ большой бакалейной лавк, набила руку въ торговомъ дл и знала вс его тайны. А выходъ замужъ за ученаго (дло рукъ ея хозяйки) такъ ее осчастливилъ, что она тломъ и душою отдалась человку, доставившему ей столь блестящее положеніе, любила его робко и нжно, глубоко уважала и постоянно была готова на безграничныя для него жертвы.
Шимшель, сынъ водовоза или дровоска, бдный ученикъ безплатной школы, не располагавшій никакимъ состояніемъ, за исключеніемъ тридцати рублей, собранныхъ для него путемъ подписки, считался, однако, такою блестящею партіей, что когда его бракъ съ Ципою сдлался извстенъ, то вс удивлялись счастію маленькой прикащицы, мать которой разносила по улицамъ тяжелыя корзины съ фруктами и сестры которой вышли замужъ за сапожниковъ, столяровъ и другихъ ремесленниковъ. Правда, эти столяры и сапожники имли собственные домики, большія мастерскія и постоянные доходы, Шимшель же не имлъ ни дома, ни мастерской, ни единой копейки собственнаго дохода, но онъ былъ ученый и притомъ — а, можетъ быть, даже и потому — былъ изященъ и красивъ.
Такимъ образомъ, Шимшель и Ципа соединились брачными узами, располагая капиталомъ въ тридцать рублей. Кром того, у Ципы было еще приданое, состоявшее изъ трехъ рубашекъ, двухъ перинъ, двухъ платковъ и одной душегрйки на ват.
Больше ничего у нихъ въ то время не было, а между тмъ, они пробиваются вотъ уже двнадцать лтъ. Прижили они за это время девять дтей, изъ которыхъ четверо умерло, приживутъ, вроятно, еще пять дтей, изъ которыхъ трое умрутъ, а двое выростутъ, и, тмъ не мене, будутъ существовать. Это покажется вамъ удивительнымъ, а, можетъ быть, даже невроятнымъ. Дйствительно, какъ можетъ такая большая семья существовать на капиталъ въ тридцать рублей? Я сама удивлялась этому, пока не познакомилась ближе съ Ципою.
На видъ, эта жидовочка совсмъ, какъ говорится, простая. Ей всего двадцать восемь лтъ, но, кажется, будто ей ужь подъ сорокъ. Маленькая, сгорбленная, засаленная, шныряетъ она въ толп мелкими, спшными, но не смлыми и, какъ бы подкрадывающимися шагами. Она вчно озабочена, точно чмъ-то оглушена, но черные ея глаза такъ и бгаютъ, по временамъ издавая яркій блескъ. Этотъ блескъ вызывается постояннымъ исканіемъ и высматриваніемъ, а иногда и чуткимъ и страстнымъ желаніемъ. Случается также, что глаза Ципы принимаютъ злобное выраженіе, вполн гармонирующее съ низкимъ ея лбомъ, покрытымъ, отъ густыхъ бровей до края чернаго парика, безчисленными морщинками.
Не смйтесь, однако, надъ этой простой жидовкой, на видъ столь не изящной и глуповатой. Она на практик разршила важный соціальный вопросъ, который весь міръ признаетъ чрезвычайно сложнымъ и труднымъ, именно, вопросъ объ уравненіи заработка мужчины и женщины. Ципа разршила его блистательно: своимъ заработкомъ она содержитъ уже двнадцать лтъ себя, мужа и пятерыхъ дтей, имя въ своемъ распоряженіи капиталъ, состоящій всего изъ тридцати рублей.
На эти тридцать рублей, составляющіе основу ея семейнаго благосостоянія, Ципа открыла бакалейную лавочку, располагая, правда, и еще кредитомъ на такую же сумму въ магазин, въ которомъ она прежде состояла прикащицей. Но важнйшею задачею во всякомъ промышленномъ предпріятіи является пріисканіе кліентовъ. Ципа съ перваго же дня открытія лавочки стала искать кліентовъ. Она ищетъ ихъ и до сихъ поръ, не потому, однакожь, чтобы не могла ихъ найти, напротивъ, она ихъ находитъ, но немедленно снова лишается. Тутъ дйствуютъ разныя причины, между которыми не послднее мсто занимаютъ нкоторыя таинственныя дйствія, которымъ она посвящаетъ вечера, по окончаніи торговли, въ углу своей лавки, между шкафомъ, конторкой и стной. Въ эти часы въ лавк слышится какой-то странный шумъ и шелестъ, какъ будто что-то отклеиваютъ и снова приклеиваютъ, пересыпаютъ или переливаютъ.
Эти дйствія кажутся очень таинственными при тускломъ свт лампы, горящей на полу за конторкой, но, въ сущности, они ни для кого не имютъ роковаго значенія. Ципа не принадлежитъ къ еврейскому тайному сообществу, направленному ко вреду или къ гибели христіанъ, она даже не придумываетъ въ своемъ уединеніи страшныхъ средствъ для эксплуатированія какой-нибудь меропіи. Ея меропія — собирательное существо, которое называется покупающею публикой, а могущественные рычаги, которые побуждаютъ ее заниматься таинственными дйствіями, превращающими хорошій товаръ въ посредственный, а посредственный въ дрянь: ученый мужъ, пятеро дтей и недостатокъ оборотнаго капитала. Къ сожалнію, покупающая публика иметъ вкусъ и обоняніе. Едва успвъ познакомиться съ товаромъ Ципы, она тотчасъ же перестаетъ его покупать, наградивъ жидовку цлымъ потокомъ брани. Поэтому, отыскиваніе новыхъ покупателей составляетъ для Ципы предметъ никогда не прекращающихся усилій самаго разнообразнаго свойства: она жалобно проситъ, цлуетъ руки и оказываетъ какія угодно услуги. Чтобы быть полезной публик и заработать лишнюю копейку, она поперемнно является разсыльнымъ, почтальономъ, факторомъ, комиссіонеромъ. Въ лавк она бываетъ только налетомъ: тутъ ее выручаетъ мать, одна изъ сестеръ или сосдокъ, сама же она цлый день шныряетъ по лстницамъ, носитъ тяжелые узлы, навьючиваетъ на себя цлыя груды стараго платья, покорно стоитъ у дверей съ двумя корзинами въ рукахъ, изъ которыхъ одна содержитъ бакалейный товаръ, а другая чай и бутылки съ виномъ, ругается съ кухарками и дворниками, не пускающими ее къ ‘благодтелямъ’, подкупаетъ ихъ парою винныхъ ягодъ или горстью орховъ, иногда выходитъ изъ себя и сердится со своими единоплеменницами, которыя длаютъ ей конкурренцію, или заводитъ на улиц такую перебранку, что къ ней приближаются городовые и заставляютъ ее очистить поле сраженія силою кулака. Однажды даже случилось, что у одного изъ этихъ грубыхъ представителей великой идеи остался въ рук изрядный кусокъ бархатнаго нкогда воротника, украшавшаго ея душегрйку на ват.
Въ то время, бдная Ципа расплакалась горючими слезами, но горе ея было непродолжительно. Вообще, она никогда не жалуется. Если кто-либо изъ ея кліентовъ, замтивъ ея печальный взглядъ, спроситъ ее съ большимъ или меньшимъ участіемъ: Ну, что, Ципа, не легко, чай, теб живется?’ — она никогда на этотъ вопросъ не дастъ прямого отвта, а говоритъ: ‘живется, какъ Богъ велитъ! Другіе же, ближе знающіе семейныя дла Ципы, при вид морщинистаго ея лица, влажнаго отъ пота и искажаемаго нервнымъ подергиваніемъ, спрашиваютъ ее:
— А что длаетъ твой мужъ? Отчего онъ теб не помогаетъ?
Тогда съ лица Ципы исчезаетъ въ мигъ выраженіе усталости, и, гнвно сверкнувъ глазами, она отвчаетъ:
— У него своя работа, онъ не можетъ мн помогать.
— Какъ ты несчастна, Ципа, что мужъ у тебя такой лнтяй! Но тутъ Ципа уже окончательно выпрямляется.
— Еслибы у меня было десять дочерей, говоритъ она: — то я молила бы Бога, чтобы вс он были такъ счастливы, какъ я!
При этихъ словахъ глаза ея блестятъ и смются, увядшія губы складываются въ задушевную улыбку, а морщинистое лицо, отъ волненія или стыдливости, краснетъ до самаго края парика.
Да, сотворилъ бы чудо тотъ, кто научилъ бы Шимшеля помогать Цип. Въ первые годы ихъ супружеской жизни, Ципа, не измривъ еще всей глубины учености мужа, поручала ему, во время своего отсутствія, оставаться въ лавк и продавать товаръ. Оставаться-то онъ оставался, но исполнялъ возложенное на него порученіе черезчуръ ужь оригинально. Держа голову въ обихъ рукахъ, онъ размышлялъ либо о томъ, какъ бы примирить два противорчащія положенія, высказанныя рабби Гамаліелемъ и рабби Эліезеромъ и встрчающіяся въ Мишн, либо о томъ, какой новый выводъ можно сдлать изъ одного изреченія рабби Поппе, изъ котораго, впрочемъ, различные комментаторы сдлали уже сто десять выводовъ. Шимшель всячески старался пріискать сто одиннадцатый выводъ и, размышляя объ этомъ, присматривалъ за порученной ему лавкой, какъ будто она не была его собственностью. Когда же ему приходилось продавать, то онъ сильно затруднялся, такъ какъ вовсе не понималъ языка, на которомъ къ нему обращался покупатель. Такъ что, однажды, когда Ципа, вернувшись домой, узнала, какимъ образомъ Шимшель продалъ товаръ, то превратилась въ статую отчаянія. Оказалось, что Шимшель, отвсивъ потребованнаго товару, отпустилъ его въ полтора раза боле, чмъ слдовало, а, давая сдачи съ полученныхъ денегъ, обсчиталъ себя на цлые двнадцать грошей. Не знаю, отчего покупатель-христіанинъ, отлично замтивъ ошибку Шимшеля, прошелъ ее молчаніемъ и преспокойно ею воспользовался, но, вроятно, это объясняется тмъ, что покупатель боле чмъ своимъ собственнымъ глазамъ врилъ въ то, что еврей не можетъ обсчитать себя. Словомъ, Ципа. прибгнувъ однажды къ услугамъ своего мужа, поршила впредь ими не пользоваться. Грубою и грязною своею рукою она слегка погладила мужа по голов и, улыбнувшись ему, робко сказала:
— Ну, займись своимъ дломъ! Я ужь сама справлюсь. Будь спокоенъ: все будетъ хорошо.
Шимшель принялся за свое дло, т. е. за свои книги и размышленія. Онъ былъ спокоенъ, и наслажденій разнаго рода было у него не мало. Какою гордостью наполнялось его сердце, когда въ маленькую и грязную его комнату входилъ разный народъ, люди съ положеніемъ, богатые, и даже ученые, и спрашивали его о значеніи разныхъ темныхъ мстъ въ святой наук, совтовались съ нимъ относительно разныхъ вопросовъ религіозной казуистики или просили просто разсказать имъ ту или другую исторію, почерпнутую изъ Хагады, ту или другую легенду, притчу и т. п. Шимшель разъяснялъ, толковалъ, давалъ совты, разсказывалъ, входилъ чуть ли не въ экстазъ и наполнялъ сердца слушателей восторгомъ. Они уходили, низко кланяясь ему и благоговя передъ его знаніями и краснорчіемъ.
Это было однимъ изъ наслажденій Шимшеля. Другое, столь же сильное, доставляла ему, какъ мы уже сказали, родительская любовь, распредляемая между пятью дтьми, изъ которыхъ каждое плняло его особыми достоинствами и наполняло его сердце нжностью глубокою, восторженною и вчно-радостною. Это счастіе ничмъ не омрачалось. Судьба дтей никогда не тревожила Шимшеля. Она сильно тревожила Ципу, которая, однако, никогда не длилась съ мужемъ своими опасеніями. Поэтому, онъ ничего о нихъ не зналъ. Когда Шимшель, глядя на своихъ дтей, задавался вопросомъ о ихъ будущности, онъ говорилъ себ: ‘Енохъ, Менделе и Лейзорокъ будутъ учеными, а Либа и Есфирька выйдутъ замужъ за ученыхъ’. И это было нетолько мечтою, но и твердою увренностью, которая успокоивала Шимшеля. А кром того, эта надежда наполняла его душу радостнымъ сознаніемъ, что ученость никогда не прекратится въ его род.
Третьимъ и главнымъ источникомъ наслажденія служилъ для Шимшеля… трудъ. Да, Шимшель вовсе не былъ лнтяемъ, какъ могутъ думать люди, не знающіе его близко. Я часто бываю въ лавк Ципы и, заглядывая въ сосднюю комнатку, вижу Шимшеля до того погруженнаго въ занятія, что у него выступаютъ капли пота на блдномъ отъ усталости лиц, на щекахъ, обросшихъ черною бородою, появляется яркій румянецъ, а губы нервно вздрагиваютъ отъ волненія, испытываемаго въ борьб съ преодолваемыми трудностями. Шимшель работаетъ всею душою, изо всхъ силъ, но за то и награда за его труды велика. Какія онъ длаетъ открытія! Какіе онъ разршаетъ важные и сложные вопросы! какія у него бываютъ чудныя грезы!
Однажды, напримръ, онъ сдлалъ открытіе, что въ Кедашим или пятой книг Талмуда, трактующей о жертвахъ, упомянуто названіе животнаго, которое, какъ нечистое, не могло быть приносимо въ жертву. Хотя же посл этого открытія, все-таки никто въ точности не могъ опредлить, какое это было животное, но сердце Шимшеля наполнялось радостью при мысли, что онъ первый указалъ на это названіе, а для общины это было цлымъ событіемъ. И дйствительно, разв не событіе узнать, что какое-то животное не могло быть, по закону, приносимо въ жертву Господу въ храм, разрушенномъ дв тысячи лтъ тому назадъ?..
Въ другой разъ Шимшель имлъ необыкновенное видніе. Это было ночью. Ципа спала и дти уже спали, но самъ Шимніель еще не спалъ, и, сидя надъ книгою, при тускломъ свт лампы, усердно работалъ. Онъ работалъ долго, и сонъ начиналъ уже смыкать его глаза, какъ вдругъ, взглянувъ въ окно, онъ очнулся, выпрямился и, раскрывъ глаза, замеръ въ положеніи, выражавшемъ благоговйный экстазъ. Вотъ что онъ увидлъ:
На двор царилъ полный мракъ. Передъ воспаленными отъ усиленнаго труда глазами Шимшеля блеснула на темномъ фон длинная, золотая полоса, которая, постепенно расширяясь, раздлилась на нсколько меньшихъ полосъ и образовала золотую лстницу, вершина которой касалась погруженнаго въ мракъ неба, а основаніе упиралось въ мокрую отъ дождя мостовую двора. Среди темной ночи рзко отдлялась эта золотая лстница, на каждой ступеньк которой стояло по ангелу. То были различные ангелы. Шимшель узнавалъ ихъ по очереди, потому что лики ихъ были ему знакомы по изображеніямъ въ священныхъ книгахъ. У подножья лстницы, поддерживая ее своими могучими плечами, стоялъ Сэръ-га-Оламъ, архангелъ знанія. ‘Не даромъ въ Хагад его называютъ княземъ міра’, подумалъ Шимшель. Пурпуровый плащъ покрывалъ гигантскую фигуру архангела, а чело украшала блестящая корона. Корона эта была составлена изъ сочетанія мистическихъ буквъ и ярко горла, какъ бы возсылая къ небу пламя костровъ, на которыхъ погибли тысячи мучениковъ. Это былъ ангелъ гордый, съ холоднымъ ликомъ, преисполненнымъ величія и окруженный серебристымъ туманомъ, происхожденіе котораго Шимшель объяснилъ себ мыслями, исходившими отъ ангела въ міръ. Туманъ этотъ, сіяя серебристымъ блескомъ, у своего источника, тускнлъ по мр удаленія отъ ангела и, казалось, боролся съ окружающею тьмою. Сэръ-га-Оламъ смотрлъ на эту отчаянную борьбу съ невозмутимымъ спокойствіемъ, а буквы, изъ которыхъ состояла его корона, сложились въ слова: ‘Побда за мной’. Выше виднлись другіе ангелы, боле или мене лучезарные. Шимшель узнавалъ ихъ и называлъ по имени: ‘Вотъ ангелъ Метатронъ, говорилъ онъ мысленно:— слава теб, ангелъ Метатронъ! Ты стережешь Израиля, какъ зеницу ока своего, и охраняешь бдную голову его своими крыльями!’ Крылья ангела Метатрона были снжной близны и, какъ молельные плащи евреевъ, окаймлены черными полосами. Предвчный снабдилъ Метатрона этимъ трауромъ еще въ то время, когда народъ, охраняемый и покровительствуемый имъ, потерялъ свое отечество.
— А вотъ ангелъ Уріель съ двнадцатью товарищами, управляющими двнадцатью мсяцами года. А тамъ ангелы бури и огня… Они походятъ на грозовыя тучи, но постепенно блднютъ… исчезаютъ… А вотъ и ты, Сандальфонъ! О, будь благословенъ, ангелъ молитвы!
Да, у вершины лстницы, поддерживаемой могучими плечами ангела знанія, стоитъ ангелъ молитвы, стройный и блый, съ золотистыми волосами, на которыхъ покоится терновый внецъ, съ головой, поникшей къ земл, какъ будто онъ вчно прислушивается къ шуму, долетающему отъ нея.
Шимшель смотритъ на Сандальфона гораздо смле, чмъ на другихъ ангеловъ, и уста его слагаются въ улыбку дружескаго привта. Сандальфонъ — утшитель и другъ человчества. Руки его наполнены цвтами. Цвты эти ежеминутно перемняются, а Сандальфонъ плететъ изъ нихъ безконечно длинные внки.
— Знаю! думаетъ Шимшель:— это человческія молитвы, которыя возносятся къ Іегов, а Сандальфонъ хватаетъ ихъ налету, превращаетъ въ цвты, плететъ изъ нихъ разнообразные внки и разстилаетъ у ногъ Предвчнаго. Предвчный разберетъ, чьи это молитвы и о чемъ его люди просятъ.
Сердце Сандальфона, должно быть, наполнено невыразимой грусти и состраданія, потому что глаза его отуманены слезою, которая блеститъ точно алмазъ. Шйшмель видитъ эту слезу и думаетъ: ‘Слава теб, ангелъ Сандальфонъ, что ты исполненъ такого безграничнаго состраданія къ человчеству!’ Подумавъ это, Шимшель начинаетъ любоваться цвтами, которые Сандальфонъ держитъ въ рукахъ, и не можетъ надивиться ихъ красот. Чашечки ихъ разростаются и принимаютъ такіе размры, что окно, въ которое Шимшель смотритъ, не можетъ ихъ вмстить. Розы снжной близны блестятъ серебряными слезами, на стебляхъ ихъ выростаютъ черные листья, съ блою каймою, а желтые тюльпаны походятъ на золотые колокола. Шимшель не можетъ оторвать глазъ отъ этихъ чудесъ, на устахъ его играетъ улыбка восторга, онъ покачиваетъ головою, а руки невольнымъ движеніемъ поднимаются къ небу.
И вотъ, золотая лстница, съ стоящими на ней ангелами, серебристыя слезы и прекрасные цвты Сандальфона — все это блднетъ, сливается въ трепетномъ полумрак, мстами еще сверкающемъ пурпуромъ и золотомъ, и затмъ окончательно исчезаетъ. Шимшель отяжелвшею рукою третъ себ глаза и печально озирается кругомъ.
Передъ нимъ таже маленькая, коптящая лампа, вокругъ ночь, отовсюду раздается сонное дыханіе, изъ подъ перины слышится кашель Либы, котъ громко мурлыкаетъ, свернувшись около спящаго въ углу Еноха, на двор свтаетъ, но густыя тучи покрываютъ небо, и крупныя капли дождя падаютъ на грязные камни двора…
Шимшель встаетъ, надваетъ талесъ, опоясываетъ голову тефилимомъ и, возводя очи къ небу, горячо благодаритъ Предвчнаго за то, что Онъ сподобилъ его, подобно второму Іакову, узрть ангеловъ своихъ и сдлалъ его столь невыразимо счастливымъ.
Шимшель былъ тмъ боле счастливъ, что никакія мірскія заботы его не удручали. Если иногда до слуха его доносились слова: ‘плохо живется намъ’ — онъ говорилъ: ‘Такъ Богу угодно’ — а если раздавался вопросъ: ‘что будетъ съ нами?’ — онъ отвчалъ: ‘что Богу будетъ угодно!’ При этомъ онъ вспоминалъ пророчество о пришествіи Мессіи, пророчество, которое, по его глубокому убжденію, должно было непремнно исполниться, и улыбался полу-таинственно, полу-восторженно.
Единственнымъ предметомъ скорби было для него воспоминаніе о перенесенномъ нкогда евреями плненіи Вавилонскомъ. Размышляя или читая объ этомъ событіи, онъ становился печальнымъ, призадумывался и напвалъ скорбную псню о ркахъ Вавилонскихъ…
Печалило его также разрушеніе храма Іерусалимскаго римскимъ императоромъ Титомъ, котораго онъ глубоко за это ненавидлъ. Это была единственная ненависть, которую онъ таилъ въ сердц. Но и тутъ преобладало чувство печали. Читая объ осад Іерусалима римскими войсками и обо всемъ, что слдовало за этимъ событіемъ, онъ хватался за голову и горько плакалъ, стоналъ и рыдалъ. Скорбь, которую вызывали въ немъ эти печальныя воспоминанія, однако, сторицею вознаграждалась радостью, которую онъ испытывалъ, исчисляя богатства и вспоминая славу царя Соломона. Какъ громко распвалъ онъ псалмы царя Давида и какъ торжествовалъ съ Маккавеями!
Онъ по цлымъ часамъ просиживалъ у ногъ рабби Гамаліеля, спорилъ вжливо, но горячо съ рабби Іегудою, а съ рабби Акибою его соединяли сердечныя узы: онъ любилъ его безгранично, и благоговйно восхищался имъ.
Такъ, среди рдкихъ огорченій и безконечныхъ наслажденій, проходили дни ученаго супруга неутомимой Ципы, пока не случилось событіе, нарушившее спокойное теченіе его жизни.
Тотъ изъ васъ, господа, кто бывалъ въ Гродно, вроятно, помнитъ узкій и грязный переулокъ, ведущій отъ такъ называемаго бульвара въ еврейскій кварталъ.
Хотя мн и непріятно приглашать васъ послдовать за мною въ этотъ грязный переулокъ, но что же длать?— беллетристъ походитъ на путешественника. Мало извстныя или совершенно не изслдованныя мстности имютъ для него особую прелесть.
При вход въ переулокъ, красуются высокіе каменные дома, постепенно понижающіеся и, наконецъ, смняющіеся деревянными, низенькими и грязными лачужками, съ тремя, двумя и даже съ однимъ окномъ на улицу. Ботъ мы дошли и до домика, въ которомъ живетъ реббе Шимшель со своимъ семействомъ. Домъ этотъ иметъ два окна, выходящія въ переулокъ и дверь на нсколько ступенекъ возвышающуюся надъ уровнемъ улицы. За окнами живетъ жестяныхъ длъ мастеръ Ицекъ, а дверь ведетъ въ лавку Ципы.
Непріятно проходить мимо этой лавки, потому что изъ нея распространяется запахъ сельдей, мыла, сальныхъ свчей, сильно оскорбляющій обоняніе.
Наступаютъ сумерки.
При послднихъ лучахъ дневного свта, въ глубин двора, можно различить большую руку, какъ бы повисшую въ воздух. Рука эта равняется двадцати обыкновеннымъ человческимъ рукамъ, она оранжеваго цвта и, дйствительно, виситъ въ воздух.
Это вывска, нарисованная для какого-то перчаточника, и повшенная на двор для просушки.
Въ дом этомъ живетъ ‘живописецъ’. Его очень любятъ дти Шимшеля, особенно Есфирька и Менделе. Онъ длаетъ имъ постоянные сюрпризы. То они видятъ передъ его домикомъ гигантскую руку, то красный сапогъ съ желтою подошвою, то розовое платье на голубомъ фон, то кареты и коляски, окрашенныя въ зеленый цвтъ, съ ярко-красными колесами.
Передъ этими чудными изображеніями Есфирька стоитъ по цлымъ часамъ, держа палецъ въ кораловыхъ губахъ, а Менделе даже присдаетъ на корточки и такъ высоко поднимаетъ голову, что маленькая ермолка его надаетъ на землю, и онъ этого не замчаетъ. Замтитъ это сидящій у окна набожный Енохъ, выйдетъ на улицу, подниметъ ермолку, чтобы прикрыть голову легкомысленнаго брата, но, взглянувъ случайно на чудную картину, висящую передъ домомъ, тоже забудется и, держа ермолку надъ головою Менделе, точно дамокловъ мечъ, остановится въ восхищеніи. Такъ смотрятъ долго вс трое, пока Либа не придетъ звать ихъ обдать или ужинать.
Либ, собственно, некогда любоваться чудною вывскою, но и она, увидвъ ее, невольно останавливается и съ наслажденіемъ присматривается.
Въ настоящую минуту, однако, передъ большою и оранжевою рукою нтъ обычныхъ зрителей. Виситъ она на проволок, которую не видно въ темнот, и при порывахъ втра, по временамъ качается, издавая продолжительный скрипъ.
Окна Мовши сегодня ярко освщены, и изъ дома долетаетъ шумъ многочисленныхъ голосовъ. Не балъ ли у Мовши, или у жены его, Хаи? Сомнваюсь, потому что, несмотря на существованіе Ротшильдовъ въ племени Израиля, ‘живописецъ’ далеко не богатый человкъ.
Оставимъ, впрочемъ, на время Мовшу и войдемъ въ домъ нашего героя. Шимшель сидитъ за своимъ столикомъ и, при тускломъ свт лампы, читаетъ.
Я уврена, что, вглядвшись пристальне въ него, вы согласитесь съ мнніемъ Ципы, что онъ ‘очень красивъ и изященъ’. Онъ высокъ и строенъ, руки у него блы и нжны, какъ у чистокровной аристократки, лицо блдное, продолговатое и окаймленное черною, длинною бородою съ синеватымъ отливомъ, черты этого лица замчательно правильны, и оно поражаетъ своимъ благородствомъ. Когда онъ поднимаетъ глаза, утомленные долгимъ чтеніемъ священнаго писанія, они выражаютъ сосредоточенную задумчивость. Видно, что эти черные, выразительные глаза не рдко плачутъ надъ плненіемъ Вавилонскимъ или надъ разрушеніемъ Іерусалима и часто присматриваются къ огненнымъ іероглифамъ архангела знанія и къ алмазнымъ слезамъ архангела молитвъ. Взглядъ его носитъ отпечатокъ спокойной гордости Сарч-га Олама и неистощимой доброты Сандальфона. Его тонкія розовыя губы, оттняемыя черною бородою, еслибы он не принадлежали темному еврею, могли бы свидтельствовать о натур воспріимчивой, нервной, быть можетъ, даже артистической: такъ изященъ изгибъ ихъ, такъ выразительно он по временамъ вздрагиваютъ и такъ сладко и печально улыбаются.
Но вотъ дверь отворилась и въ комнату Шимшеля вошло нсколько черныхъ фигуръ.
Войдемъ и мы вмст съ ними.
Вы знакомы уже съ комнатой Шимшеля. Теперь въ ней такъ тсно, что негд яблоку упасть, такъ какъ вошло шесть постороннихъ лицъ. Имю честь представить ихъ вамъ. Вотъ они:
Ицекъ, жестяныхъ длъ мастеръ.
Мовша, живописецъ.
Іосель, скорнякъ.
Мейръ, сынъ Іоселя.
Двоихъ остальныхъ я не знаю.
Для этихъ-то гостей Мовша и освтилъ свою квартиру а giorno и это они такъ шумно разговаривали. Что же хотятъ они отъ Шимшеля? Кланяются они ему съ почтеніемъ, которое ясно свидтельствуетъ, что эти ремесленники сознаютъ превосходство ученаго надъ собою.
Шимшель привтствуетъ ихъ вжливо, но съ достоинствомъ, соотвтствующимъ его общественному положенію.Изъ толпы прибывшихъ выдляется Іосель, скорнякъ. Заводитъ онъ рчь о цли посщенія и прибавляетъ, что общество такъ ршило.
Ршило, но что же именно?
Іосель говоритъ, что онъ и его товарищи ршили въ первый день пурима… устроить спектакль въ пользу бдныхъ. Ршивъ это, они пришли просить реббе Шимшеля быть однимъ изъ дйствующихъ лицъ.
Реббе Шимшель отлично поетъ, у него очень красивый голосъ. Никто лучше его не исполнитъ главной роли.
Самъ канторъ имъ это сказалъ, а извстно, что канторъ превосходно поетъ и знаетъ голоса всего прихода, какъ свой собственный.
Реббе Шимшель ученый, очень ученый человкъ. Никто лучше его не возбудитъ всеобщаго интереса къ предпринимаемому длу, никто не придастъ ему больше торжественности и блеска. Самъ рабби Борухъ, который всегда такъ заботится о бдныхъ, проситъ его объ этомъ.
Предполагается поставить пьесу: ‘Могучій Самсонъ’, которую, вроятно, реббе Шимшель отлично знаетъ (чего только не знаетъ реббе Шимшель?) и въ которой встрчаются такія прекрасныя псни и такія удивительныя сцены, что и сказать нельзя!
Іосель кончаетъ свою рчь, и изъ-за его низкой, коренастой фигуры выступаетъ высокій, широкоплечій живописецъ Мовша и, полувесело, полузастнчиво улыбаясь, прибавляетъ, что реббе Шимшель долженъ согласиться на ихъ предложеніе, потому что роль ‘Могучаго Самсона’ всего лучше сыграетъ самъ ‘Могучій Самсонъ’. Вдь герой пьесы и предполагаемый исполнитель его роли, оба называются Самсонами, и если тотъ былъ силенъ тломъ, то Шимшель силенъ духомъ.
Это лестное и остроумное замчаніе Мовши заслуживаетъ всеобщее одобреніе.
Дйствительно, Шимшель — Самсонъ, точно такъ же, какъ Мовша — Моисей, Ицекъ — Исаакъ и т. д. Вы, можетъ быть, и неподозрвали, господа, какія громкія историческія имена скрываются подъ тми скромными кличками, которыя вы такъ часто поднимали на смхъ. Насмхаясь надъ Мовшами, Ицками, Шимшелями, вы не думали, что передъ вами стоятъ Моисеи, Исааки и Самсоны. Но еслибы вы поменьше смялись, то узнали бы еще много новыхъ и поучительныхъ вещей. Но вдь смхъ… Еслибы меня спросили, какъ Эзопа, что на свт есть лучшаго и въ тоже время худшаго? то я отвтила бы: смхъ.
Шимшель или Самсонъ долго размышлялъ о томъ, принять ли сдланное ему предложеніе. То, чего отъ него требовали, не было умозрніемъ, а дйствіемъ, слдовательно, чмъ-то совершенно ему чуждымъ.
Всякое дйствіе пугало его. Ему трудно ходить, говорить, словомъ, дйствовать. Притомъ, соотвтствуетъ ли его достоинству такое суетное и пустое дло, какъ участіе въ спектакл?
Онъ долго раздумывалъ, наконецъ, всталъ и сказалъ:
— Если канторъ говоритъ, что у меня красивый голосъ и если рабби Борухъ меня объ этомъ проситъ ради бдныхъ, то я согласенъ.
Вся компанія, конечно, предается радости, къ которой вскор присоединяется и самъ Шимшель.
Еслибы Шимшель не былъ евреемъ, то онъ имлъ бы право сказать: ‘Я самъ бденъ’. Но, будучи евреемъ, онъ не имлъ права сказать это и не сказалъ. Вдь у его жены было торговое предпріятіе съ основнымъ капиталомъ въ тридцать рублей, она ежедневно варила кашу и картофель, а въ пятницу и субботу покупала даже полтора фунта говядины или рыбы, что для семьи, состоящей изъ семи человкъ, совершенно достаточно. При такихъ условіяхъ, Шимшель даже и не подумалъ о томъ, что онъ бденъ и что можно было бы устроить спектакль и въ его пользу.
Компанія сообщила Шимшелю, какъ будутъ распредлены роли. Высокій, широкоплечій Мовша будетъ царемъ филистимлянъ. Ицекъ будетъ министромъ и наушникомъ Мовши, а эти два реббе изобразятъ старцевъ іерусалимскихъ, которые плачутъ передъ царемъ филистимлянъ. Мейръ, сынъ Іоселя (онъ и теперь ужь краснетъ отъ стыда), будетъ изображать Далилу. Онъ такъ молодъ, у него такое нжное лицо, что изъ него, наврное, выйдетъ красивая дама. Остальныхъ актеровъ здсь нтъ, но они уже имются въ виду и не пришли только потому, что они сапожники и столяры, обязанные работать до поздней ночи.
— Учить насъ будетъ самъ канторъ, и мы у него будемъ собираться для репетицій, а на костюмы и другіе расходы рабби Борухъ общалъ собрать денегъ у богатыхъ купцовъ… Ну, мы и сами постараемся. Что-жь длать? Если намъ Богъ послалъ чмъ жить, то надо Его за это благодарить, помогая тмъ, кому онъ ничего не далъ.
Іосель, скорнякъ, самъ играть не будетъ, но онъ будетъ распоряжаться и смотрть за тмъ, чтобы все было ‘рехтъ’ и ‘рихтихъ’.
Разсказавъ все это, гости удалились, низко кланяясь. Шимшель, съ своей стороны, проводилъ ихъ до воротъ, нисколько не подозрвая, что принятое имъ ршеніе сильно повліяетъ на всю его жизнь, а, можетъ быть, отразится не мене сильно и на судьб его дтей.
Врно пока то, что съ этого дня началась новая эпоха въ жизни… Ципы. Сколько наслажденій испытывала она въ послдовавшія за тмъ недли! О, этого и передать нельзя!
Шимшель измнилъ нсколько свой образъ жизни. Онъ много занимался пніемъ, которое и прежде любилъ. По вечерамъ, артисты-любители собирались, въ полномъ состав, у Шимшеля. Онъ принималъ ихъ у себя съ изысканною вжливостью и предупредительностью. Во время этихъ собраній, Шимшель, сидя на стол, господствовалъ надъ всми. Изъ числа его гостей выдлялись: царь Филистимлянъ, vulgo вывсочный живописецъ, Мовша, у котораго руки были вчно выпачканы въ красной и синей краск, и Доила, vulgo Мейръ, вчно красный отъ жары и смущенія, какъ піонъ, покрытый каплями росы. Усвшись, гости, вмст съ Шимшелемъ, начинали пть хоромъ и пооче редно, причемъ обязанности режиссра исполнялъ скорнякъ, который, стоя по середин комнаты, усердно размахивалъ руками и часто угощалъ пинками Мейра, который, вроятно по застнчивости, пистоянно забывалъ реплику. Ципа, присутствуя на этихъ, собраніяхъ, утопала въ блаженств. Хотя она и была хозяйкою дома, но заботиться о гостяхъ ей не приходилось. Конечно, это было явнымъ нарушеніемъ свтскихъ приличій, но что длать? На вокально-драматическихъ вечерахъ у Шимшеля и Ципы не подавалось никакого угощенія. Если кто-нибудь изъ гостей чувствовалъ потребность промочить горло, онъ осушалъ стаканъ воды, безъ сахара и вина — вотъ и все. Поэтому, Ципа, сидя у печки на полу, и обхвативъ обими руками колни, могла спокойно смотрть и слушать. Смотрла она на мужа и слушала только его. Когда другіе пли, выраженіе ея лица становилось равнодушнымъ или даже презрительнымъ, но когда очередь доходила до красиваго мужчины, сидвшаго на стол, тогда — о, тогда!— лицо, укрывавшееся въ тни печки, увядшее лицо съ чернымъ парикомъ, покрывавшимъ часть лба, сіяло гордостью и принимало выраженіе такого блаженства, что каждый, глядя на нее, невольно воскликнулъ бы: ‘счастливая женщина’!
Да, въ эти незабвенные дни Ципа была счастлива и весела. Забывала она о лавк, о кредиторахъ, о порогахъ, у которыхъ останавливались ея усталыя ноги, о лстницахъ, до того высокихъ, что у нея не хватало дыханія, о грубыхъ кухаркахъ и злыхъ соперницахъ, о блюстителяхъ общественнаго порядка, словомъ, о всхъ печаляхъ, и шептала только: ‘Ай! какой онъ красавецъ, и какъ онъ изященъ, и какъ онъ прекрасно поетъ, и какъ его люди уважаютъ!’ Иногда же прибавляла: ‘Какъ Богъ милостивъ и добръ ко мн, и какое Онъ мн послалъ счастье!’
Репетиціи продолжались иногда до второго и даже до третьяго часа ночи: но Ципа и не думала ложиться спать. Набожный Енохъ, сидя въ углу комнаты, съ бурымъ котомъ на колняхъ, тоже старался не спать, но глаза его невольно слипались, а голова поминутно ударялась объ стну. Что касается до прочихъ дтей, то Либа лежала на перинахъ, съ широко раскрытыми глазами и съ распустившеюся косичкою, Есфирька спала за отцовскою спиною, на стол, изъ-подъ котораго виднлись ступни и блыя тесемки Менделе, Лейзоркъ иногда просыпался и присоединялъ свой звонкій голосъ къ пнію присутствовавшихъ, но въ эти торжественныя минуты, никто на него не обращалъ вниманія.
Пуримъ! Не знаю, сколько тысячелтій тому, назадъ, жестокій Аманъ, правая рука царя Агасвера, вздумалъ истребить весь родъ израильскій, который избжалъ своей ужасной участи только благодаря мудрому Мардохаю и прекрасной и доброй цариц Есфири. Амана повсили, и народъ израильскій избавился отъ гибели. Съ тхъ поръ онъ ежегодно празднуетъ день своего избавленія съ такимъ же восторгомъ, какой воодушевлялъ его праотцевъ нсколько тысячелтій тому назадъ, и въ ознаменованіе своей радости печетъ особаго рода хлбъ, извстный подъ названіемъ ‘гаманташи’.
Пуримъ! Вс евреи города Гродно, по поводу его, предаются ликованію. Старъ и младъ, богачъ и бднякъ — вс радуются, вс ликуютъ. Во всхъ домахъ только и разсуждаютъ, что о красот и доброт царицы Есфири. Везд благословляютъ ея имя, равно какъ и имя мудраго Мардохая. Счастливые это люди — Мардохай и Есфирь! Отъ ихъ праха не сохранилось и былинки, а память ихъ до сихъ поръ благословляется милліонами людей! Эти люди съ радостью, умиленіемъ и глубокою благодарностью чтятъ въ теченіи тысячелтій память своихъ благодтелей и избавителей.
Шимшель радуется вмст съ другими и цлый день благословляетъ Есфирь и Мардохая, но радость его нсколько омрачена чмъ-то въ род страха, не предъ публикою, которая будетъ, сегодня его судьей, а предъ важностью и трудностью принятой имъ задачи.
Если, изображая такого великаго человка, какимъ ему представлялся Самсонъ, онъ чмъ-нибудь оскорбитъ память его, то онъ совершитъ великій грхъ. Нтъ, онъ долженъ быть благороднымъ, мужественнымъ, великимъ, словомъ сказать, такимъ именно, какимъ былъ самъ Самсонъ! Онъ чувствуетъ, что грудь его уже наполняется какимъ-то неиспытаннымъ до сихъ поръ чувствомъ, что какія-то неопредленныя, но сильныя стремленія, какое-то великое чувство, не то скорбь, не то радость сдавливаютъ ему сердце. И это ощущеніе, по мр того, какъ приближается вечеръ, становится все сильне. Цлый день онъ не говоритъ ни слова съ Ципою, хочетъ говорить, и не можетъ. А Ципа плачетъ.
И какъ ей не плакать? Вдь ей не придется быть въ театр и видть мужа на сцен. Она непремнно должна быть у одной барыни, которая нуждается въ ея услугахъ и общала хорошій заработокъ. Да и за лавкой надо присмотрть. Поэтому, Ципа плачетъ, плачетъ тоже и Либа. И она не пойдетъ въ театръ. Единственное ея платье совершенно износилось и башмаки никуда негодны. Какъ ей показаться въ люди!
Набожный Енохъ относится совершенно равнодушно къ предстоящему зрлищу. Онъ порицаетъ его съ религіозной точки зрнія и поэтому, самъ ршилъ остаться дома.
За то Есфирька и Менделе съ ранняго утра собираются въ театръ и ждутъ-не дождутся минуты, когда дти сосдей: жестяныхъ длъ мастера и живописца, отправятся въ путь, такъ какъ они хотятъ примкнуть къ нимъ. Либа обула свою маленькую сестру, чуть ли не на зар, въ голубые атласные башмачки, заштопанные блыми нитками и завязанные бичевкою, и тщательно засунула, насколько можно было, тесемки Менделе за розовый его лифчикъ. День, однако, близится уже къ концу, а между тмъ отецъ все еще дома, и дти Мовши еще и не думаютъ отправляться въ путь. Наконецъ, посл долгой и горячей молитвы, Шимшель, медленнымъ шагомъ и въ глубокой задумчивости, выходитъ изъ дому. За нимъ, не отставая ни на шагъ, слдуютъ Есфирька и Менделе.
Въ туже самую минуту, двери сосдняго дома отворяются съ шумомъ, и веселая толпа мальчиковъ и двочекъ выбгаетъ на улицу. Есфирька и Менделе вскрикиваютъ отъ восторга, оставляютъ отца и присоединяются къ сосдямъ. Но т старше ихъ и ноги у нихъ длинне. Къ тому же, они не чувствуютъ себя отъ радости, потому что нарядились на славу, особенно, двочки, которыя весело шуршатъ своими накрахмаленными ситцевыми платьями и щеголяютъ красными косынками. Вся эта толпа идетъ очень скоро, очень громко смясь и разговаривая между собою, и не обращаетъ ни малйшаго вниманія на Есфирьку и Менделе, бгущихъ за ними что есть мочи, съ раскраснвшимися личиками и растрепанными отъ втра волосами. Они не видятъ и не замчаютъ, что голубые башмачки Есфирьки глубоко вязнутъ въ снгу, и что ермолка Менделе то и дло спадаетъ съ головы.
Изъ-за этихъ башмачковъ и ермолки, Есфирька и Менделе вынуждены постоянно останавливаться. И вдобавокъ еще эти отвратительныя тесемки! Он опять вылзаютъ изъ-подъ лифчика Менделе и замедляютъ его уже и безъ того медленные шаги. А между тмъ, веселая и нарядная компанія удаляется все больше и больше. Вотъ она уже добралась до конца переулка, вотъ уже весело шагаетъ по бульвару…
Есфирька и Менделе напрягаютъ послднія силы и тоже достигаютъ конца переулка. Но гд же т, которые должны были направлять ихъ шаги? Ихъ уже на бульвар нтъ. Они, вроятно, завернули въ боковую улицу и исчезли…
Что теперь длать? Идти однимъ? Хорошо было бы, но…
Передъ глазами Есфирьки и Менделе, которые опять держатся за руки, разстилается безконечное пространство бульвара. Они еще никогда на немъ не бывали. Какъ же имъ пуститься въ эти невдомыя дебри? И, къ тому же, еслибы имъ даже удалось пройдти это безконечное пространство, то куда идти дальше? Со всхъ сторонъ виднются какія-то ущелья, а въ нихъ слышится такой страшный стукъ и шумъ! Какъ тутъ быть?
Они ршаютъ вопросъ очень просто. Посл минутнаго колебанія, Есфирька сжимаетъ кулачки, подноситъ ихъ къ глазамъ и разражается потокомъ горючихъ слезъ. Менделе слдуетъ ея примру, съ тою только разницею, что начинаетъ громко и жалобно кричать: ‘тателе!’ Есфирька, какъ старшая сестра, сообразивъ, что отецъ не можетъ ихъ слышать, потому что онъ ушелъ уже далеко, а мать ближе, поправляетъ брата и кричитъ: ‘мамеле!’ Съ этими криками и заливаясь горькими слезами, дти поворачиваютъ назадъ и идутъ домой.
Почти въ ту же минуту Шимшель, ничего не зная о гор, постигшемъ его птенцовъ, входитъ въ уборную.
Въ ней все переполнено, шумно, и преобладаетъ ярко-красный цвтъ. Мовша уже съ полудня нарядился филистимлянскимъ царемъ, и красный цвтъ въ его костюм такъ и ржетъ глаза. На немъ надты красные панталоны, красная блуза, съ золотымъ кушакомъ, золотая корона съ красными же украшеніями, а сбоку у него виситъ настоящая сабля, которую онъ выклянчилъ у знакомаго солдата. Можно подумать, что ему поручена роль средневкового палача. Разгуливаетъ онъ по уборной уже нсколько часовъ, гремитъ саблею, напваетъ вполголоса, но за то громко и энергично распоряжается своей арміею, состоящей изъ четырехъ рядовыхъ и одного офицера. Роль послдняго предоставлена Ицк, жестяныхъ длъ мастеру. На немъ желтый костюмъ и такъ какъ онъ, кром того, наушникъ и первый сановникъ царя, то костюмъ его усянъ серебрянными блестками. Отъ природы Ицекъ, собственно, брюнетъ, но такъ какъ Шимшель и Мовша тоже брюнеты, то, для разнообразія онъ предпочелъ надть рыжій парикъ и украсить его какой-то фантастическою шапкою ярко-зеленаго цвта. Подчиненные его одты гораздо проще, но тмъ не мене, длаютъ честь своему начальнику.
Вс эти воины, какъ подобаетъ воинамъ, давно уже готовы къ бою, но Далила, въ качеств дамы, все еще занята своимъ туалетомъ.
Тамъ, въ углу уборной, гд происходитъ такая давка и такъ громко кричатъ, Мейръ, сынъ Іоселя скорняка, то блднетъ, то краснетъ отъ стыда и радости. На кринолинъ необычайныхъ размровъ ему надваютъ голубое платье, а къ парику, ниспадающему на плечи роскошными локонами, прикалываютъ дв огромныя красныя розы. Круглое, почти дтское лицо Мейра, красно, какъ эти розы, съ трудомъ натягиваетъ онъ на большія свои руки, уже столько лтъ помогающія отцу въ работ, палевыя перчатки и смущенно беретъ розовый веръ, не зная, какъ съ нимъ обращаться. Мейръ робко прижимается къ стн, а лица, его одвавшія, то приближаются, то отдаляются, чтобы лучше присмотрться, и единогласно подтверждаютъ: ‘красивая дама!’
Въ эту минуту входитъ Шимшель. Вс смолкаютъ въ знакъ почтенія. Шимшель не нарушаетъ ни единымъ словомъ установившейся тишины. Онъ подходитъ къ столу, на которомъ лежитъ его костюмъ, и начинаетъ одваться съ такою торжественностью, съ какою онъ облачается обыкновенно передъ молитвою въ талесъ и тефилимъ.
Актерамъ, собственно, давно уже пора окончить свой туалетъ. Зрители переполнили уже залу и сгораютъ отъ нетерпнія.
Какая эта зала, гд она находится и какъ удалось актерамъ-любителямъ ее нанять — объ этомъ я не стану распространяться. Не мало хлопотъ и даже мученій было съ нею. Въ конц-концовъ, однако, она была нанята. Къ ней съ улицы ведетъ огромная пещера, то есть сни, въ мрачной и сырой глубин которыхъ устроенъ буфетъ, освщенный одною сальною свчкой и уставленный большимъ количествомъ липкихъ и мало привлекательныхъ сластей, черныхъ, какъ ночь, макагигъ, полусгнившихъ яблокъ и т. д.
Пещера эта наполняется постепенно толпами зрителей, которые пробираются въ зрительную залу, очень не широкую, но за то безконечно длинную и съ поломъ, покрытымъ наклонно уложенными бревнами. Поверхность этихъ бревенъ круглая, а поэтому стоять на нихъ не особенно удобно. Злой критикъ могъ бы еще найдти, что освщеніе недостаточно, такъ какъ освщены, собственно, только стна и нсколько скамеекъ, предназначенныхъ для высшихъ общественныхъ сферъ, у самой сцены, все же остальное пространство залы погружено въ мракъ, черный, какъ бездна.
Оркестра вовсе нтъ (хотя поставленная пьеса — опера), но на мст, гд обыкновенно предполагается оркестръ, стоитъ кресло, и на немъ сидитъ Іосель, скорнякъ, спиною къ сцен, потому что его функція состоитъ въ томъ, чтобы держать въ порядк публику.
Зрители, стоящіе на бревнахъ, начинаютъ уже проявлять нетерпніе. Еще минута и они дадутъ волю бурнымъ и оглушительнымъ крикамъ. Но до этого дло не доходитъ. За широкими плечами Іоселя поднимается занавсъ, немедленно воцаряется мертвая тишина и, среди этой тишины, раздается продолжительный, грозный и нсколько разъ повторяющійся ревъ льва…
Сцена представляетъ пустыню.
Въ глубин виднется нсколько пальмъ. Это, вроятно, оазисъ. Оттуда выходитъ огромный левъ орховаго цвта и съ черезчуръ блестящими глазами. Не даромъ царь пустыни издалъ такой страшный ревъ: у него отличное обоняніе, и онъ почуялъ присутствіе человка.
А вотъ и онъ, этотъ человкъ.
Выходитъ онъ также изъ-за пальмъ, но съ противоположной стороны. Мы догадываемся, что это Самсонъ.
Но неужели это Шимшель?
Какъ онъ измнился! Даже Ципа, еслибы она была здсь, не узнала бы своего мужа. Онъ, кажется, выше ростомъ, мужественне. Костюмъ его, сдланный по его собственному указанію, положительно эффектенъ. Онъ состоитъ изъ пурпурной туники, покрытой золотыми вышивками, и изъ благо плаща, на который ниспадаетъ цлый лсъ черныхъ, какъ смоль, волосъ. На груди у Самсона блеститъ дорогое серебряное ожерелье, а на голов красуется золотой шлемъ съ плюмажемъ, украшеннымъ алмазами.
Не могу скрыть отъ васъ, господа, что золото и алмазы поддльны, но не поддльно выраженіе мужества и величія, которыя озаряютъ черты Самсона. Видно, что артистъ вполн проникся своею ролью.
Смло и увренно подходитъ онъ къ царю пустыни и встрчаетъ сверкающій его взглядъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, даже съ легкою насмшкою. Удивленный этою необычайною смлостью, левъ поднимается на заднія лапы и издаетъ ревъ, отъ котораго зрители приходятъ въ ужасъ. Но Самсонъ не устрашился. Онъ бросается на льва и прежде, чмъ успваетъ смолкнуть крикъ ужаса, исторгнутой изъ груди зрителей, разрываетъ его на дв совершенно равныя половины.
— Браво, браво, браво! кричатъ зрители, сидящіе на скамейкахъ, т. е. принадлежащіе къ лучшему обществу, а изъ темной бездны раздаются такіе громкіе и продолжительные возгласы радости и торжества, что Іосель встаетъ съ мста и, махая обими руками, громовымъ голосомъ провозглашаетъ: ‘Still!’
Крики умолкаютъ. Самсонъ, стоя посреди сцены, показываетъ зрителямъ сотъ меду, найденный имъ въ пасти льва, и при этомъ лицо его принимаетъ выраженіе необычайной кротости. Подвигъ, совершенный имъ, очевидно, былъ неожиданностью для него самаго: онъ и не подозрвалъ въ себ подобной силы. Видно, что радость наполняетъ вздымающуюся грудь его, и онъ даетъ этой радости выраженіе въ восторженной псн.
Голосъ его сильный, пріятный и довольно обработанный теноръ. Несмотря на неблагопріятныя акустическія условія залы, звуки Этого голоса наполняютъ отдаленнйшія углы ея и такъ пріятны, что даже публика, принадлежащая къ лучшему обществу, слушаетъ пніе Шимшеля съ удовольствіемъ. А что касается до низменныхъ общественныхъ сферъ, погруженныхъ въ мракъ, то он приходятъ въ такой восторгъ, что Іоселю приходится употреблять нечеловческія усилія, чтобы привести ихъ къ нкоторому порядку.
Но вотъ занавсъ вновь поднимается.
Мы видимъ золотистую ниву, состоящую, по меньшей мр, изъ пятидесяти соломенокъ, расположенныхъ въ приличномъ разстояніи другъ отъ друга.
Передъ нивою стоитъ Самсонъ и поетъ. Изъ псни его мы узнаемъ, что поля эти принадлежатъ филистимлянамъ, и что онъ собирается ихъ сжечь. Едва успваетъ онъ окончить свою арію, дышащую злобой и ненавистью къ филистимлянамъ, какъ среди полей начинаютъ бшенно бгать нсколько рыжихъ лисицъ. (Мовша и его помощникъ, Ицекъ, отчаянно дергали веревки за кулисами). Вслдъ за лисицами, появляются синеватые и красные огоньки, которые горятъ довольно долго и наполняютъ нетолько сцену, но и всю залу дымомъ и запахомъ сры. Публика не въ состояніи выразить своего удовольствія, потому что въ горл у зрителей першитъ и вс отчаянно кашляютъ.
Начинается третье дйствіе.
Въ глубин сцены, подъ пальмами, сидятъ три іудейскихъ старца и сокрушаются о своемъ отечеств, которому угрожаетъ страшная месть филистимлянъ за то, что Самсонъ сжегъ ихъ поля. Одежда у этихъ старцевъ длинная, величественная, мховыя шапки они носятъ за затылк, блыя бороды покрываютъ ихъ груди, а въ дрожащихъ отъ горя рукахъ они держатъ посохи, на которые опираются, чтобы придать твердость своимъ колеблющимся шагамъ.
Дрожащіе ихъ голоса превосходно выражаютъ тревогу и боль, охватившія ихъ сердца. Изъ пнія ихъ мы узнаемъ, что царь филистимлянъ ставитъ непремннымъ условіемъ мира выдачу связаннаго по рукамъ и ногамъ Самсона. Старцы собираются идти къ Самсону и просить его, чтобы онъ добровольно предалъ себя и этимъ спасъ отечество отъ гибели.
Но вотъ идетъ и онъ.
Послдующая сцена дышетъ драматизмомъ. Отдать себя въ руки врага… на посмшище, въ постыдное невольничество, идти на встрчу лютой смерти!
Шимшеля, который съ тхъ поръ, какъ сталъ Самсономъ, упоенъ славою и побдами, охватываютъ ужасъ и тоска. Но, съ другой стороны, чувство долга и любовь къ отечеству заставляютъ его удовлетворить просьб іудейскихъ старцевъ. Посмотрите, какъ лицо его измняется, какъ оно покрывается мертвенною блдностью, какъ глаза его то’сверкаютъ страстнымъ огнемъ, то покрываются слезою смертельной тоски!
Браво! браво!
Передъ нами не простой актеръ, а художникъ, который всми фибрами существа чувствуетъ себя героемъ, приносящемъ нечеловческую жертву… Онъ борется долго… и вдругъ протягиваетъ старцамъ об руки, а изъ груди его вырывается крикъ: ‘Вяжите!’
Этотъ крикъ, раздающійся по всей зал, исполненъ невыразимаго горя и высокаго геройства. Связывая Самсону руки и ноги, старцы іудейскіе плачутъ, зрители, принадлежащіе къ лучшему обществу, тоже вытираютъ слезы, а тамъ, въ отдаленномъ мрак, слышатся стоны и плачъ, на которые режиссръ Іосель уже не обращаетъ вниманія, потому что онъ самъ, уткнувъ лицо въ красный платокъ, заливается слезами.
Вдругъ на сцен раздается шумъ, гамъ и шопотъ.
Входитъ царь филистимлянъ со всею свитою. Лицо его, украшенное большимъ носомъ и бородкою ‘ la Napolon’, принимаетъ надмнное выраженіе при вид связаннаго по рукамъ и ногамъ Самсона.
Плнникъ стоитъ неподвижно. Онъ молчитъ и спокойно смотритъ въ лицо врагу.
Тутъ самъ царь и вся его свита начинаютъ издваться надъ связаннымъ Самсономъ и всячески его поносятъ.
Самсонъ нкоторое время молча переноситъ эту пытку. Потомъ дрожъ пробгаетъ по его тлу, и онъ не въ силахъ боле сдержать себя. Мускулы его видимо напрягаются. Еще одно усиліе — и веревки, которыми онъ былъ связанъ, разорваны. Затмъ онъ нагибается и хватаетъ лежащую у ногъ его ослинную челюсть. Одинъ широкій размахъ руки… и филистимляне съ страшнымъ шумомъ валятся на землю, а царь ихъ исчезаетъ, спасаясь постыднымъ бгствомъ.
Въ эту минуту торжества и великой радости, Шимшель такъ красивъ, такъ величественъ, что даже Ципа, вчно восхищавшаяся его красотою, наврядъ ли узнала бы его. Высоко держа въ рук свое оружіе, съ улыбкою, обнажающею его снжной близны зубы, въ бломъ плащ, отброшенномъ на плечи, въ золотомъ шлем съ плюмажемъ, украшеннымъ блестящими алмазами, поетъ онъ гимнъ въ честь Іеговы, поддержавшаго его въ борьб съ многочисленнымъ врагомъ.
Дйствительно ли у ногъ побдоноснаго Самсона лежитъ многочисленный врагъ? И не держитъ ли онъ въ рук, вмсто ослиной челюсти, бычачью кость?— Какое намъ до этого дло! Врно то, что Шимшель въ эту минуту красивъ, величественъ, упоенъ славою, счастливъ и что когда занавсъ опускается, режиссръ Іосель что есть мочи кричитъ: ‘Still! шааа! шааа!’ Но этотъ крикъ не помогаетъ. Видя его безполезность, Іосель вскакиваетъ, бросается въ темную бездну и, исчезнувъ въ ней на минуту, вновь появляется съ какимъ-то жиднкомъ, котораго онъ тащитъ за руку до дверей и выталкиваетъ въ сни.
Не успваетъ Іосель вернуться на свое мсто, какъ занавсъ вновь поднимается. На этотъ разъ зрители видятъ нчто, вполн, неожиданное.
Посреди сцены стоитъ — не думайте, господа, что это будка, въ которой продается сельтерская вода — нтъ, это дворецъ, въ которомъ живетъ обворожительная филистимлянка Далила. Двери дворца открыты настежъ и украшены ситцевыми занавсками (совершенно какъ въ будкахъ съ сельтерскою водою). Въ одной стн мы видимъ окно, у котораго на внскомъ стул сидитъ Далила. На ней голубое платье и она держитъ розовый веръ въ рукахъ. Сидитъ она, и ея большія дтски-наивные глаза производятъ впечатлніе незабудокъ въ букет изъ красныхъ розъ. Затмъ она встаетъ, выходитъ изъ будки и начинаетъ пть.
Басъ у нея вполн приличный.,
Поетъ она о томъ, что собирается соблазнить своею красотою Самсона, чтобы исторгнуть у него тайну его удивительной силы.
Далилу страшно стсняетъ ея длинное платье, и вдобавокъ она ршительно не знаетъ, что длать съ розовымъ веромъ. Длинные ея локоны, покрывающіе ей голову и плечи, усиливаютъ жару, а ей, бдняжк, и безъ того уже жарко отъ всхъ обращенныхъ на нее глазъ. Неудивительно, поэтому, что голосъ ея дрожитъ, впадаетъ въ такіе низкіе тоны, которыхъ трудно ожидать отъ женской груди, и что, въ конц концовъ, она отъ сильнаго смущенія начинаетъ плакать, громко всхлипывая.
Впрочемъ, все это пустяки, ибо Шимшель никогда въ жизни не видлъ женщины красиве ея.
Входя на сцену, видлъ ли онъ, однако, дйствительно, ту Далилу, которая на ней находилась? Мн говорили впослдствіи, что вмсто краснаго лица, голубыхъ глазъ и шерстяныхъ локоновъ Мейрка, онъ видлъ лицо снжной близны, черныя, какъ смоль, косы, и пару страстныхъ и чудныхъ глазъ.
Какое-то никогда неиспытанное чувство овладло Шимшелемъ, когда онъ приблизился къ очаровательному виднію, а когда онъ началъ пть, то въ голос его зазвучала такая нга, такая мольба, такая страсть, что Далила широко раскрыла отъ удивленія голубые глаза и съ явною тревогою, да и то потому только, что этого требовала роль, подала ему руку.
Шимшель схватываетъ эту руку и, привлекая Далилу въ свои могучія объятія, напечатлваетъ на устахъ ея такой страстный поцлуй, что окончательно встревоженный Мейръ вырывается изъ его объятій и садится на одномъ изъ внскихъ стульевъ, стоящихъ у входа во дворецъ.
Придя немного въ себя, Шимшель садится на другой внскій стулъ, и тогда начинается дуэтъ. Этотъ дуэтъ ршаетъ судьбу Самсона. Скрытенъ онъ и трудно у него вывдать тайну, но красота Далилы, въ конц концовъ, превозмогаетъ. Напрасно стоя передъ нею, онъ поетъ убдительно и со слезами въ голос: ‘Das ist nicht dein Geschft’ — ловкая кокетка хорошо знаетъ, что непремнно нужно вывдать у Самсона его тайну и поетъ до тхъ поръ басомъ (а Шимшелю слышался прелестный mezzosoprano), до тхъ поръ поворачиваетъ своими дтскими глазами (и Шимшель видитъ дв чудныя звзды), пока герой, побжденный любовью и борьбою, не беретъ въ руки свои густые, длинные волосы и, показывая ихъ волшебниц, не произносилъ: ‘въ нихъ моя сила’.
Тутъ Далила встаетъ, поправляетъ розу въ волосахъ, вытираетъ ротъ съ краснаго лица, сплевываетъ и подаетъ руку побжденному герою.
Новый поцлуй и новый испугъ Мейрка, который не можетъ понять, почему Шимшель такъ нжно обнимаетъ его и такъ сильно прижимаетъ свой ротъ къ его рту. Потомъ влюбленная парочка исчезаетъ въ глубин дворца, за ситцевою занавскою.
Являются филистимляне, т самые, которыхъ въ третьемъ акт убилъ Самсонъ. Воскреснувъ, они воодушевлены еще большею ненавистью къ нему. Они поджидаютъ Далилу, подкрадываются къ дверямъ дворца, заглядываютъ въ окно, обмниваются таинственными знаками. Но вотъ и она.
Она выходитъ изъ-за занавски, держа въ одной рук розовый веръ, а въ другой — тяжелый пукъ черныхъ, какъ смоль, волосъ. Филистимляне неистово радуются. Самъ царь пожимаетъ Далил руку въ знакъ благодарности. Солдаты, съ саблями наголо и съ криками ненависти, бросаются на выходящаго изъ дворца Самсона. Какъ онъ измнился! Безъ шлема, безъ волосъ, безъ благо плаща, онъ попадаетъ въ руки враговъ, которые, безъ дальнйшихъ церемоній, ослпляютъ его.
Занавсъ опускается, въ зал царствуетъ мертвая тишина и только въ мрачной бездн слышится всхлипываніе нсколькихъ голосовъ.
Эти сострадательныя сердца не даромъ проливаютъ слезы. Въ уборной Самсонъ, тяжело дыша, садится на скамейк, на которую посадили его филистимляне, мертвенно-блдный и съ закрытыми глазами.
— Реббе! говоритъ ему Мовша: — взгляни на этотъ дворецъ, который теб придется опрокинуть… Не будетъ ли онъ слишкомъ тяжелъ для тебя?..
Но въ груди у Шимшеля клокочетъ буря.
— Враги отняли свтъ у глазъ моихъ, замчаетъ онъ печально: — я слпъ и глаза мои никогда боле не узрятъ великихъ длъ Предвчнаго!
— Hrste! говорятъ филистимляне и обмниваются удивленными взглядами.
— Онъ думаетъ, что мы въ самомъ дл выкололи ему глаза!
Въ это время въ уборную входитъ Далила. Услышавъ шелестъ ея платья, Шимшель открываетъ глаза, сверкающіе гнвомъ и отчаяніемъ. Яркая краска выступаетъ на блдномъ его лиц.
— Что ты сдлала со мною? Ты погубила меня! Ты своимъ коварствомъ лишила меня зрнія и свободы. Я изъ-за тебя погибъ!
Выкрикивая эти слова, онъ судорожно сжимаетъ кулаки и бросается къ Далил, которая въ испуг выпускаетъ изъ рукъ розовый веръ и убгаетъ въ самый отдаленный уголъ уборной, гд закрывается длиннымъ халатомъ одного изъ іудейскихъ старцевъ. Старается защитить ее и Мовша своею широкою грудью. Не ршаясь, однако, прикоснуться къ ученому мужу, онъ только протягиваетъ об руки и убдительно произноситъ:
— Реббе, ай вай, реббе!
Возбужденное состояніе Шимшеля продолжается не долго, онъ опускается въ изнеможеніи на скамейку, закрываетъ глаза и стонетъ:
— Ой, ой! Я любовался твоимъ лицомъ, какъ райскимъ цвткомъ! Уста твои были для меня медомъ, а твои глаза жгли меня, какъ огонь, и сердце мое таяло отъ этого огня. А ты такъ коварно поступила со мною? Вдь я погибъ, Далила!
Никто ужь боле не обращаетъ вниманія на слпого героя, кром Далилы, которая, снимая съ головы розы и локоны, поглядываетъ на него съ безпокойствомъ.
На сцен, между тмъ, воздвигнутъ дворецъ, состоящій изъ двухъ картонныхъ колоннъ, соединенныхъ картоннымъ же карнизомъ. Около колоннъ филистимляне шумно пируютъ, радуются, поютъ, а для довершенія торжества приказываютъ привести слпого узника. Самсонъ является въ сопровожденіи двухъ солдатъ. Онъ стоитъ съ закрытыми глазами. Лицо его выражаетъ не страхъ, а глубокую скорбь.
Посмотрите внимательно на него. Можно подумать, что въ эти полчаса онъ похудлъ. Блдныя щеки его впали, а закрытые глаза его окаймлены темными кругами.
Филистимляне смются, издваются надъ нимъ. Они разсказываютъ ему о томъ, какъ они раззоряютъ его отечество, какъ они мстятъ ему, а онъ узникъ, онъ слпъ, онъ защищаться не можетъ боле.
Напрасно плачутъ іудейскіе старцы, напрасно іудейскія жены и невсты ломаютъ себ руки въ нмомъ отчаяніи, Самсонъ уже не защититъ своей родины, не прикроетъ ея своею грудью! Онъ безсиленъ, онъ слпъ!
Шимшель слышитъ эти издвательства и постепенно поднимаетъ голову. Ощупью и не твердымъ шагомъ онъ подходитъ къ колоннамъ, становится между ними и начинаетъ пть. Какая безъисходная, безпредльная грусть звучитъ въ его голос! Онъ молитъ Іегову возвратить ему силу, прежнюю силу, на минуту, на одну только минуту, на одно мгновеніе ока…
Взывая къ Іегов, онъ поднимаетъ къ небу дрожащія руки и блдное лицо съ закрытыми глазами и мученическимъ выраженіемъ.
Стоя между колоннами, освщенными лампою, которую одинъ изъ филистимлянъ держитъ у самаго лица его, онъ, дйствительно, походитъ на мученика, но на такого мученика, который страдаетъ ‘горемъ милліоновъ’. Лампа нестерпимо жжетъ ему щеку. Онъ отталкиваетъ ее энергичнымъ жестомъ, хватаетъ руками колонны, потрясаетъ ихъ и обрушиваетъ на филистимлянъ, которые со страшнымъ шумомъ падаютъ на землю.
Убиты вс, но убитъ и Самсонъ.
Занавсъ опускается и публика разражается френетическими криками восторга.
И люди, принадлежащіе къ лучшему обществу, и обыкновенные смертные, и освщенныя скамейки, и погруженныя въ мрака, бревна все это сливается въ одномъ чувств, все рукоплещетъ, смется, плачетъ, вызываетъ Самсона, Далилу, царя, іудейскихъ старцевъ, и режиссеръ Іосель уже не унимаетъ общаго восторга. Облокотившись о край сцены, онъ стоитъ печальный: вотъ и кончилось торжество, подготовленіе котораго, въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, вносило хоть немного жизни въ трудовое и однообразное существованіе горсти темныхъ и убогихъ людей…
По окончаніи представленія, актеры не снимаютъ своихъ костюмовъ, а напротивъ, дополняютъ ихъ разными забавными украшеніями, и такъ какъ они чувствуютъ нкоторое утомленіе, то осушаютъ нсколько бутылокъ меду, а затмъ заводятъ веселую хоровую псню, при звукахъ которой выходятъ на улицу, направляясь къ богатымъ купцамъ и домовладльцамъ города. Они знаютъ, что ихъ. тамъ ожидаетъ обильное угощеніе, что они будутъ танцовать, пть и веселиться всю ночь и что не одна серебряная монета, и даже не одна рублевая ассигнація попадетъ имъ въ карманъ, а оттуда поступитъ въ кассу бдныхъ, которая, благодаря спектаклю, уже снабжена обильно деньгами.
Но среди веселой и шумной толпы, которая въ эту минуту, смясь и распвая псни, входитъ на довольно широкую лстницу, ведущую въ квартиру богатаго купца Розендорфа — Шимшеля нтъ.
Мрачною улицею, при слабомъ мерцаніи изрдка попадающихся фонарей, идетъ стройная мужская фигура. Когда она проходитъ мимо фонаря, то вся сверкаетъ пурпуромъ, золотомъ и алмазами, а затмъ, погружаясь опять въ мракъ, въ длинномъ и широкомъ плащ, блетъ точно привидніе. Человкъ этотъ одинокъ, но онъ очевидно веселъ. Шагаетъ онъ легко и увренно и напваетъ, то въ полголоса, то громко побдную пснь.
Похоронивъ филистимлянъ и самого себя подъ развалинами дворца, Шимшель воскресъ, забылъ обо всхъ перенесенныхъ имъ обидахъ и страданіяхъ, но ни на одну минуту не пересталъ быть Могучимъ Самсономъ. Напротивъ, шагая по темнымъ и глухимъ улицамъ мимо домовъ, рдко гд еще освщенныхъ, онъ вспоминаетъ вс свои доблестные подвиги, и сердце его преисполнено радости и гордости.
По временамъ онъ видитъ обворожительный образъ Далилы и имъ овладваетъ какая-то безотчетная тоска. Но затмъ онъ вспоминаетъ, что спасъ свое отечество, родную Іудею, отъ слезъ, отъ разрушительнаго огня и кровопролитія, и гордо поднимаетъ голову, улыбается, громче поетъ побдную пснь и шагаетъ по неровной мостовой, точно по лаврамъ.
Шимшель прошелъ бульваръ и вошелъ въ переулокъ. Машинально направился онъ къ своему дому и, не отдавая себ отчета въ дйствіяхъ и не переставая пть, взялся за ручку двери и остановился на порог своей комнаты.
Остановился и нсколько минутъ простоялъ, какъ вкопанный.
Въ комнат его, на стол, у окна, тускло горла лампа, наполняя воздухъ желтоватою, смрадною копотью. Грязныя и низкія стны, кровати, перины, разбросанныя на полу и на сундук старое, разорванное платье, нсколько человческихъ существъ, спавшихъ гд попало, все это составляло какой-то хаосъ, въ которомъ онъ долго не могъ разобраться. Наконецъ, по прошествіи нсколькихъ минутъ, онъ все понялъ — и очнулся.
Чудный, упоительный сонъ кончился. Онъ понялъ, что онъ не Самсонъ, что онъ не богатырь, не поэтическій библейскій герой, а Шимшель, сынъ Герсона, современный ученый, прошедшееи будущее котораго заключается здсь, въ этой грязной комнатк, надъ этою книгою, которая, какъ бы изумленная тмъ, что сегодня ею пренебрегли, лежитъ открытою на стол съ длинными строками, извивающимися, при тускломъ свт лампы, какъ зми.
Странно! Взглянувъ на книгу, Шимшель почувствовалъ къ ней чуть ли не отвращеніе. Онъ отвернулся отъ нея, медленнымъ шагомъ приблизился къ столу и опустился на стулъ. Очевидно, онъ не хочетъ видть книгу, такъ какъ упорно смотритъ въ сторону. Глубокая морщина показывается у него между бровями и придаетъ всему лицу выраженіе печальной, какъ бы гнвной задумчивости.
Передъ нимъ промелькнула жизнь подвиговъ и жертвъ, мучительныхъ страданіи и большого счастія, бдствій и торжества. Но это былъ только сонъ. И вотъ ему надо вернуться къ пожелтвшимъ страницамъ, къ вчному сиднію на мст, къ безконечнымъ размышленіямъ, къ мертвящему труду и къ казуистик.
— И какая отъ этого польза мн и — людямъ?
Онъ подумалъ о людяхъ… На что ему теперь эта горячая и сильная любовь къ нимъ, которая вспыхнула тамъ, на сцен, въ могущественномъ Самсон и продолжаетъ горть въ слабой груди Шимшеля! Увы! онъ чувствуетъ, что эта любовь засла въ немъ навсегда! Но въ чемъ же онъ выразитъ ее, къ чему приложитъ, чмъ успокоитъ возбуждаемыя ею страстныя стремленія?
И на что ему теперь то другое чувство, которое возбудило въ немъ пламенный взглядъ и стройный станъ Далилы, на что ему предчувствіе той страстной и нжной любви, которая исторгала изъ груди Самсона вздохи томной тоски?
Идеалы!
Шимшель не зналъ, что они такъ называются, но они пронеслись мимо него, и онъ полюбилъ ихъ всею душою. Пронеслись мимо его идеалы подвига, любви, славы… О! почему исчезъ, почему сталъ такъ ничтоженъ прежній его идеалъ сухой, казуистической, безплодной учености? Неужели въ этомъ стройномъ евре, съ красивымъ лицомъ, глубокимъ взглядомъ и тонкими губами, вздрагивающими при всякомъ новомъ впечатлніи, какъ листъ отъ дуновенія втра, неужели въ этомъ евре, который покрываетъ лицо дтей своихъ страстными поцлуями и въ темныя ночи иметъ небесныя виднія, таятся сокровища тхъ чувствъ и способностей, которыя даютъ другимъ людямъ возможность привязаться къ идеаламъ и посвятить жизнь ихъ осуществленію!
Онъ опустилъ голову и сталъ оглядывать свой блестящій нарядъ.
Странная улыбка мелькнула у него на лиц.
Блый плащъ покрывалъ мягкими складками его ноги, пурпурная одежда обхватывала его станъ, алмазное ожерелье блестло тысячью огней, а на голов у него покоился золотой шлемъ. Онъ продолжалъ улыбаться. Потомъ поднялъ руки, снялъ шлемъ, поставилъ его на столъ и сталъ присматриваться къ нему лихорадочнымъ взглядомъ, пока изъ глазъ его не выкатились дв большія слезы.
— Прости на вки, могучій Самсонъ! Отъ тебя, великій мужъ я узналъ, что на свт бываютъ геройскіе подвиги и сильная любовь къ людямъ, бываютъ прекрасныя Далилы и ничтожные, слабые, несчастные Шимшели!
Теперь только онъ понялъ, что никогда не былъ ни сильнымъ, ни мудрымъ, ни счастливымъ, и заломилъ руки съ такою силою, что кости хрустнули въ суставахъ. Затмъ онъ разстегнулъ свое ожерелье, украшенное алмазами, рубинами и смарагдами, снялъ его и долго всматривался въ него черными, влажными отъ слезъ глазами.
— Прости на вки, могучій Самсонъ!
Вдругъ онъ оглянулся, и руки его, державшія ожерелье, опустились на колни. Ему представилось зрлище, въ которомъ онъ сразу не могъ дать себ отчета. Полутемная комната была усяна шестью парами сверкавшихъ точекъ. Точками этими были человческіе глаза, сверкавшіе на разной вышин и не на одинаковомъ другъ отъ друга разстояніи, между тмъ, какъ существа, которымъ они принадлежали, скрывались въ темнот. Вс эти глаза были уставлены на него и выражали удивленіе и восторгъ. Въ ту минуту, когда онъ опустилъ ожерелье, черные, голубые и срые глаза стали приближаться къ нему, а на самомъ верху онъ увидлъ еще пару глазъ, блествшихъ, какъ дв золотыя монеты.
Это былъ бурый котъ, который, сидя въ отверстіи печки, глядлъ на своего хозяина и мурлыкалъ. Подъ нимъ находились вс члены семьи Шимшеля, которые спали во время его прихода, и теперь проснулись. Вс они, сидя на томъ мст, на которомъ каждый проснулся, всматривались въ блестящій нарядъ своего главы.
Давно уже вс сидли, сдерживая дыханіе въ груди, чтобы не всполошить чуднаго виднія. Ципа въ черномъ, кругломъ чепц, надтомъ на ночь вмсто парика, первая подползла къ мужу, услась у его ногъ, сложила руки на ватной юбк и, раскрывъ ротъ, нжно стала глядть ему въ глаза.
Вслдъ за ней, показались рыжія головки Менделе и Есфирьки, худенькое и блдное личико Еноха, съ шапкою на голов, и наконецъ Либа, занявшая мсто позади всей семьи, и державшая на рукахъ маленькаго Лейзора.
Вс молчали.
Молчалъ и Шимшель, глядя поочередно на каждое изъ этихъ существъ. Потомъ они окинулъ ихъ всхъ однимъ общимъ взглядомъ и, быстро закрывъ лицо обими руками, громко и истерически зарыдалъ.
Рыдая, онъ шепталъ: бдныя дти мои! Ой, бдныя вы мои рыбки, мои алмазы! Что могу я сдлать для васъ? Я самъ бденъ, слабъ! я самъ глупый и темный человкъ! И вы будете всегда бдны, слабы и ничтожны!
Вдругъ онъ пересталъ рыдать, вскочилъ со стула, приблизился къ самому окну и сталъ глядть въ темную ночь. Такъ онъ стоялъ нкоторое время, пока опять не увидлъ золотую полосу свта на темномъ фон, образовавшую лстницу, наполненную ангелами, на вершин которой стоялъ блый, увнчанный терновымъ внцомъ и плетущій внки архангелъ молитвы.
Шимшель повернулся къ своей семь и схватилъ изъ рукъ Либы маленькаго Лейзорка.
Еслибы случайно кто-нибудь стоялъ въ эту минуту на двор, онъ увидлъ бы своеобразную картину.
Въ глубин мрачной избы блестли, какъ бы повисине въ воздух золотистые глаза кота. Ближе виднлись блдныя лица Либы и Еноха, еще ближе стояли Менделе и Есфирька, держась за руки и, широко раскрывъ голубые глаза, у ногъ мужа, испуганная и опечаленная его плачемъ, съ руками, сложенными на груди, сидла Ципа въ кругломъ чепц, а у самаго окна стройный еврей, въ пурпурномъ плать съ золотыми вышивками и съ растрепанными черными волосами, наклонясь надъ столомъ, высоко держалъ надъ головою двухлтняго ребенка въ срой рубашечк. И, возводя куда-то вверхъ умоляющій взоръ, наполненный слезами, всею грудью взывалъ:
— Сандальфонъ! О, Сандальфонъ! моли Іегову, чтобы дитя это сдлалось… ‘Могучимъ Самсономъ!’