Сильфида, Ожешко Элиза, Год: 1882

Переводы
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

СИЛЬФИДА.

РАЗСКАЗЪ
ЭЛИЗЫ ОРЖЕШКО.

Мстомъ дйствія нашего разсказа является одинъ изъ тхъ обширныхъ, немощеныхъ дворовъ, какіе встрчаются только въ провинціальныхъ городахъ. На улицу выходилъ деревянный, довольно красивый домъ, въ глубин же двора находилось длинное, низкое, полуразвалившееся строеніе. Средина его служила сараемъ для дровъ и мстомъ для сваливанія мусора, а на обоихъ концахъ находилось но одной квартир съ двумя маленькими окнами и такими же дверьми, къ которымъ вело нсколько полусгнившихъ ступенекъ. Одна сторона двора была отдлена отъ огородовъ заборомъ, а на другой возвышалось недостроенное каменное зданіе, съ красными стнами и непокрытое еще крышею.
Въ одной изъ квартиръ полуразвалившагося строенія виднлись за окнами разныя женскія работы: салфеточки, подставки, дтскіе башмачки и т. п., какъ бы выставленные для продажи. Кто, однако, могъ ихъ тутъ видть и ими прельститься? Трудно было отвтить на этотъ вопросъ, какъ и догадаться, на что смотрла изъ окна другой квартиры какая-то женщина.
Эго была г-жа Жиревичъ, нкогда славившаяся красотою и добрымъ сердцемъ, дочь почтмейстера, потомъ жена Игнатія Жиревича, чиновника, занимавшаго видную и доходную должность, а теперь вдова, жившая вмст, съ единственною дочерью, на проценты съ маленькаго капитала.
Люди, знавшіе ее давно, утверждали, что ей лтъ подъ пятьдесятъ, но на видъ она казалась гораздо моложе. Станъ ея и теперь былъ еще стройный, цвтъ лица нжный, глаза голубые, взоръ необыкновенно мягкій. Только всмотрвшись ближе въ ея лицо, можно было замтить густую сть морщинокъ на бломъ лбу, красноту вкъ и дв складки на нижней части щекъ. Виски подъ чепчикомъ также уже слегка посдли. На ней было черное платье, потертое, кое-гд заплатанное, но съ длиннымъ шлейфомъ и убранное большими бантами.
Комната, въ которой она находилась, была не мала, но низка, стнка ея и большой каминъ въ углу были грязны. У оконъ красовались занавси изъ дорогой матеріи, мстами разорванныя. Мебели было мало, но у одной изъ стнъ находился рояль съ вытершейся политурою, свидтельствовавшій о прежнемъ достатк хозяйки. Противъ большого камина, нолузанавшеннаго зеленымъ ситцемъ, у самаго окна стоялъ мягкій диванчикъ, на немъ-то, именно, и сидла хозяйка и, видимо, скучая, глядла на пустой дворъ.
Маленькія, нжныя ручки ея, держа батистовый вышитой платокъ, покоились на одномъ изъ заплатанныхъ мстъ ея изящно скроеннаго платья. Ее, очевидно, удручали печальныя мысли, потому что брови ея были нахмурены и по временамъ она тяжело вздыхала. Но вдругъ она ожила, увидвъ человческую фигуру, появившуюся на двор. Это была нищая, старуха, съ морщинистымъ лицомъ и въ лохмотьяхъ, она прямо направилась къ окну описанной нами квартиры.
— Да будетъ благословенъ! послышался за окномъ дрожащій и хриплый голосъ.
— Во вки вковъ! ласково кивнувъ головой, отвтила пани Жиревичъ и, съ улыбкой на губахъ, поспшно вынула изъ ящика стола мдную монету, которую, отворивъ окно, подала нищей.
— За упокой души Игнатія, прибавила она: — помолись, милая, за упокой его души!
— Да вознаградитъ васъ Богъ! Знаю я, знаю, за чью душу мн молиться.
Она стояла у самаго окна, опираясь на свою длинную палку, и бормотала слова молитвы. Пани Жиревичъ, казалось, также молилась, потому что шевелила губами, и взглядъ ея былъ устремленъ на небо.
— Всегда-то вы, сударыня, одн, заговорила нищая.
— Да, одна, милая… что длать! Одна…
— Я встртила вашу дочку… тамъ, въ Болотномъ переулк: она несла блье на катокъ. Ой, ой! Корзина такая тяжелая, что барышня еле могла ее тащить… Трудится, бдняжка, трудится…
Лицо вдовы покрылось яркимъ румянцемъ.
— Она любитъ возиться, возразила она поспшно. — Такой ужь у ней характеръ… вдь она въ этомъ вовсе не нуждается…
— Конечно, не нуждается! льстивымъ голосомъ подтвердила нищая. — Извстно, у господъ бываютъ разныя фантазіи… Да будетъ благословенъ…
Она собиралась уйти, но пани Жиревичъ съ безпокойствомъ взглянула на нее. Очевидно, ей совстно было задерживать нищую, но, въ тоже время, и не хотлось лишиться ея общества.
— Послушай, милая, заговорила она: — что тамъ слышно въ город? Много народу на улицахъ? А?
— Ой, ой! Много, много! Денекъ лтній, теплый. На Садовой улиц трудно пробраться — столько господъ гуляетъ! а барыни такъ разнаряжены, что въ глазахъ рябитъ…
Вдова вздохнула. Вки ея еще сильне покраснли и на глазахъ навернулись слезы.
— А музыка играетъ въ саду? спросила она въ полголоса.
— Какъ же, какъ же! Во всемъ город слышно! Но почему же вы, сударыня, не прогуляетесь, не посмотрите на міръ Божій? Жаль смотрть, какъ вы томитесь въ одиночеств!
Увы! Вдова не могла сказать, почему она не выходитъ изъ дома: у нея не было соотвтственной шляпы и накидки. Улыбаясь сквозь слезы, она отвтила:
— Гд ужь мн, милая, думать о гулянь, мн, вдов, брошенной другомъ и людьми!
Съ громкимъ вздохомъ и сострадательно покачивая головою, нищая заговорила:
— Ахъ, бдняжечка, бдняжечка вы моя! Покойникъ — хорошій былъ баринъ! ой, какой хорошій…
— Лучшаго въ мір не сыщешь! воскликнула вдова и залилась слезами. Она закрыла лицо батистовымъ платкомъ и разрыдалась. А нищая, попрежнему, опираясь на палку, съ соболзнованіемъ бормотала: охъ бдняжка, бдняжка! Какъ она жалетъ своего муженька, какъ убивается о немъ! Вотъ такъ ангелъ!
Вдругъ, въ ту именно минуту, когда вдова, наплакавшись вдоволь, опустила платокъ, въ воротахъ показался мужчина.
— А! вскрикнула пани Жиревичъ и вскочила съ дивана. На глазахъ ея не осталось и признака слезъ, лице просіяло. — Съ Богомъ, съ Богомъ, милая! сказала она нищей и поспшно закрыла окно. Но нищая придерживалась того мннія, что за бесду и проявленіе сочувствія ей слдуетъ вознагражденіе.
— Добрая, милая барыня! Дайте еще что-нибудь такой же бдной вдов, какъ и вы!
Слово: ‘такой же’ произвело непріятное впечатлніе на пани Жиревичъ. Ее передернуло, и она гордо подняла голову, хотя съ устъ ея и не сорвалось рзкаго слова. Быстро открывъ форточку, которую она такъ же поспшно потомъ закрыла, она бросила нищей уже серебряную монету со словами: ‘ступай, ступай себ съ Богомъ!’ и отошла отъ окна.
Она остановилась по середин комнаты и быстро окинула ее взглядомъ. Затмъ подбжала къ роялю, открыла его и положила на пюпитръ ноты, выхвативъ изъ шкафа какую-то мантильку, она вытерла ею пыль съ стоявшаго передъ диваномъ столика. Сдлавъ все это, она бросилась къ шатавшемуся на трехъ ножкахъ комоду, выдвинула ящикъ и, взявъ полуразбитую фарфоровую тарелку, ловко уложила на ней нсколько штукъ пирожнаго и горсть конфектъ, вынутыхъ изъ бумажнаго мшечка. Затмъ она осмотрла свой туалетъ и, замтивъ впереди заплатку, закрыла ея лентою отъ банта. Наконецъ, она опять услась на диванъ и, съ трудомъ переводя дыханіе, стала пристально смотрть въ окошко. На ея щекахъ показался легкій, но свжій румянецъ, взглядъ выражалъ пріятное ожиданіе: она помолодла лтъ на десять.
Четверть часа спустя, стеклянная, украшенная бронзовою ручкою дверь отворилась, и изъ нея вышелъ высокій, статный молодой человкъ, который быстро прошелъ черезъ дворъ, бросилъ небрежно перекинутое черезъ руку пальто въ сняхъ на бочку, стоявшую вверхъ дномъ, и показался на порог комнаты. Это былъ человкъ лтъ двадцати съ низкимъ лбомъ, прекрасными овальными глазами, не выражавшими особеннаго ума, но бойко выглядывавшими изъ-подъ бровей, съ свтлыми усами, модной шляпой на голов и лиловою, смятаю перчаткою въ рук.
— Bonjour, ma tante! громко привтствовалъ онъ вдову.
— Bonjour, bonjour! нжно отвтила хозяйка дома и протянула гостю свою красивую руку, которую онъ, почтительно поцловалъ, выразительно глядя въ глаза хозяйки. Указавъ ему мсто возл себя, она заговорила, оживленно жестикулируя.
— Я видла, какъ вы вошли къ адвокату Ролицкому, и мн очень хотлось знать, вспомните ли вы обо мн. Сижу я здсь, какъ вы видите, одна. Скучаю немного и думаю: зайдетъ или не зайдетъ?
Гость услся возл нея и, картинно облокотившись на ручку дивана, слегка къ ней наклонился.
— Dites donc! началъ онъ:— могу ли я быть въ город и не навстить дорогой тетушки? Но скажите мн, ma tante, за что вы меня такъ обижаете?
— Я! воскликнула вдова съ ужасомъ: — я васъ обижаю! Au nom du ciel!
— Разв я не племянникъ покойнаго дядюшки?..
— Родство не близкое, пробормотала она:—вашъ отецъ былъ двоюроднымъ братомъ…
— Оставьте это родство! прервалъ онъ вдову:— я хочу, чтобы вы, ma tante, по прежнему звали меня по имени — вотъ и все! Ну, скажите: Стась!
— Стась! шепнула она, потупивъ глаза.
Подъ хорошенькими его усиками промелькнула улыбка, но онъ тотчасъ же продолжалъ серьзно:
— Вы сами, ma tante, говорили, что лучшее родство — это родство душъ. О, я помню!
Приблизивъ платокъ къ глазамъ, она, какъ бы не хотя, отвтила:
— C’est гаі! Счастливъ тотъ, кто нашелъ въ жизни друга…
И затмъ прибавила почти шопотомъ:
— Время уходитъ… уходитъ… уходитъ…
— Вамъ ли это говорить! воскликнулъ Стась.
— О! произнесла она:— солнце близко къ закату…
Она хотла еще что-то сказать, но, взглянувъ въ сторону камина, замтила вдругъ, что ситцевая занавска не была вполн спущена и не закрывала глинянаго горшка, на половину наполненнаго супомъ, оставшимся отъ обда. Она точно окаменла и потеряла нить разговора. Но Стась продолжалъ бесду въ прежнемъ тон.
— Что вы тамъ говорите о заходящемъ солнц! Вы, ma tante, всегда, Богъ знаетъ что, на себя наговариваете! Сколько, напримръ, вамъ можетъ быть лтъ?
— Счетъ несложный! отвтила она просто. — Шестнадцати дтъ отъ роду я вышла замужъ, а Брын, моей дочери, теперь уже 22 года!
Усы молодого человка какъ-то странно дрогнули. Онъ хорошо зналъ, что въ этомъ счет не хватало нсколькихъ лтъ, въ начал и въ конц. Тмъ не мене, онъ замтилъ, смясь:
— Тридцать лтъ съ хвостикомъ! Это славные годы для женщины! Самый расцвтъ жизни! Тридцатилтнія и даже сорокалтнія женщины привлекательне всего. Nous le savons, nous autres…
— Oh, vous, vous, лукаво погрозила хозяйка дома и, желая отвлечь вниманіе гостя отъ камина, указала на противоположный домъ и спросила:
— Vous avez ete chez les Rolitzky?
— Oui, ma tante! отвтилъ отъ:—у меня было къ нему дло.
— Ну, какъ у васъ? все благополучно?
Лицо гостя омрачилось. Онъ махнулъ рукой.
— Эхъ, что говорить о длахъ! Когда я у васъ, ma tante, то забываю о всхъ заботахъ и непріятностяхъ. Вы — мой ангелъ утшитель!
Она вся просіяла отъ удовольствія.
— Oh, soyez franc! произнесла она тихо: — хотя крылья у меня давно подрзаны, но я умю еще слушать и сочувствовать…
— Вы, ma tante, заслуживаете лучшей участи…
— Этого не измнишь! Будемъ говорить о другомъ…
— Я никакъ не могу простить дяд, что… что онъ оставилъ васъ въ такомъ положеніи.
Она опять взглянула на каминъ.
— Мои дла вовсе не такъ плохи. Я живу разсчетливо — это правда, но вдь и потребности у меня небольшія. Игнатій, конечно, былъ слишкомъ простъ… я могла мечтать о лучшей жизни… боле возвышенной, но онъ былъ очень, очень добръ, и заботился обо мн…
— Ролицкій говорилъ мн, что у васъ, ma tante, кром тхъ денегъ, которыя вы мн дали взаймы, есть еще капиталъ, помщенный у него…
— Да, конечно! У меня есть капиталъ…
— Онъ говорилъ, что три тысячи…
— Да, у него три тысячи, но затмъ у меня есть еще…
Гость, однако, должно быть, зналъ, что другихъ денегъ нтъ, потому что дале онъ не сталъ разспрашивать, а только прошепталъ, какъ бы про себя:
— У меня три, тамъ три — это шесть.
Тутъ онъ какъ будто очнулся и вскричалъ:
— Фуй! какъ можно портить пріятную бесду такими тривіальными вопросами!..
— Напротивъ, напротивъ, поспшно прервала его вдова: — вдь ты мой другъ и опекунъ… Вс мои прежніе друзья бросили меня, какъ только Игнатій закрылъ глаза. Ты одинъ, Стась, не забылъ меня и оставляешь веселую и блестящую среду, въ которой вращаешься, чтобы навстить и утшить бдную отшельницу!
На глазахъ ея опять навернулись слезы, и она протянула руку молодому своему родственнику.
— Ты носишь фамилію моего Игнатія, шепнула она: — ты сынъ дорогого Болеслава, съ которымъ я провела столько незабвенныхъ минутъ… Притомъ я чувствую, что души наши родственны, что ты понимаешь ту неопредленную тоску, т смутныя страданія, которыя…
— О, да, да, прервалъ онъ ее горячо, цлуя ея руку: — я очень, очень васъ понимаю! Мой отецъ всегда говорилъ о васъ, ma tante, что вы настоящая Сильфида!
Въ глазахъ ея не осталось и слда слезъ. Она уже смялась и была въ восторг, онъ же, наоборотъ, по мр того, какъ продолжался разговоръ на эту тему, становился все мрачне, какъ будто подъ вліяніемъ какой-то докучливой мысли.
— Ma tante! заговорилъ онъ вдругъ: — отчего вы помстили вашъ капиталъ у Ролицкаго? Онъ держитъ его въ фондахъ, и вы получаете ничтожные проценты…
— Ахъ, возразила она:— вдь я ничего не смыслю въ этилъ длахъ…
— Но я-то имю нкоторый опытъ и говорю вамъ, что вы совершенно напрасно теряете доходъ…
Онъ посмотрлъ въ окно и небрежно прибавилъ:
— Теперь выгодне всего отдавать деньги подъ залогъ помстій…
— О, это врное помщеніе, заговорила она.
— Я хотлъ спросить васъ, ma tante, не намрены ли вы помстить эти три тысячи подъ залогъ моего имнія?
— Mais comment clone! Съ удовольствіемъ! Отчего ты раньше мн объ этомъ не сказалъ?
— Такъ… совстно какъ-то было… Я виноватъ предъ вами: еще не заплатилъ процентовъ ни вамъ, ни Лопотницкой…
— Пустяки! Не будемъ говорить объ этомъ! воскликнула она, но по безпокойному ея взгляду было замтно, что вопросъ о процентахъ тревожилъ ее въ эту минуту не меньше камина.
— Хозяйство идетъ теперь очень туго, говорилъ гость:— все новыя издержки… Не можетъ же, въ самомъ дл, человкъ похоронить себя въ деревн!
— Конечно, конечно! Похоронить себя въ деревн! Бррр…
— Поэтому, если вы, ma tante, желаете и можете…
— Mais comment done! И желаю, и могу.
— Спасибо! произнесъ онъ съ чувствомъ и нсколько разъ поцловалъ ея руку.
— Пойдемъ тотчасъ же вмст къ Ролицкому, сказала она и уже собиралась встать, какъ на двор раздался раздраженный и крикливый женскій голосъ. Это шумла двушка высокаго роста, хорошо сложенная, въ короткой юбк, грубыхъ башмакахъ и съ платкомъ на голов. Она держала въ рукахъ большую корзину съ бльемъ и, повернувшись по направленію къ снямъ квартиры, находившейся въ противоположномъ углу двора, вступила съ кмъ-то въ перебранку. Ей отвчалъ другой женскій голосъ, въ тон котораго слышался скоре испугъ, чмъ гнвъ. До слуха вдовы и ея гостя изъ этой перебранки доносились только отрывочныя слова. Слышалось что-то о выбрасываніи сора, о какой-то вязанк дровъ, о кружк молока.
— Не Бригитта ли это? спросилъ удивленно молодой человкъ.
Лицо пани Жиревичъ приняло страдальческое выраженіе. Она разомъ опять постарла на десять лтъ.
— Я очень несчастная мать, шепнула она. — Бригитта славная двушка, сердце у нея предоброе, но посуди самъ: на что это похоже такъ одваться и браниться? У нея натура грубая… Она пошла въ отца, который также былъ очень добръ, но не обладалъ, тонкими чувствами… тою поэзіею сердца, которая была всегда моимъ идеаломъ… Что длать! этого не измнишь!
Она граціозно подошла къ комоду, взяла изъ ящика тарелку съ пирожнымъ и конфектами и поставила ее передъ гостемъ.
— Позволь угостить тебя хоть этимъ, проговорила она съ чувствомъ.
Племянникъ поспшилъ взять пирожное, а хозяйка, желая отвлечь вниманіе гостя отъ перебранки, происходившей на двор, разсянно замтила:
— Ролицкій строитъ каменный домъ…
— Отчего ему не строить? Заработалъ онъ у насъ не мало денегъ и составилъ себ хорошенькій капиталецъ. Только такіе люди, какъ онъ, и могутъ теперь жить!
— Но вдь онъ очень порядочный и дльный человкъ, горячо вступилась за своего сосда хозяйка.— Игнатій всегда говорилъ, что онъ честно нажилъ состояніе…
— Можетъ быть, и честно, не стану спорить, но что онъ нажился на нашъ счетъ — это не мене врно. Скажите, ma tante, кто, какъ не мы, помщики, содержимъ всхъ этихъ адвокатовъ, докторовъ и другихъ parvenus?
— Конечно, конечно, это очевидно, проговорила она убжденно.
— А люди удивляются, что мы раззорились! Скажу вамъ, та tante, откровенно, что хотя у меня есть еще имніе, и я въ состояніи уплатить долги, но, тмъ не мене, хозяйство и вс хлопоты такъ ужь мн надоли, что я не на шутку завидую Ролицкому.
Пани Жиревичъ сдлала жестъ, выразившій ужасъ.
— Стась! вскричала она: — Что ты говоришь! Какъ можно сравнивать себя съ Ролицкимъ! Ты вдь помщикъ!..
— Правда, правда! Но мы переживаемъ теперь такое время, что куда несчастный помщикъ ни сунется, всюду ему не везетъ, куда ни ступитъ,—везд разочарованія…
Онъ насупился и нервно началъ теребить свои красивые усики. Вдругъ у него на глазахъ навернулись слезы.
— Ма tante! проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ:— я буду съ вами вполн откровененъ. Чмъ-же я виноватъ? Я привыкъ жить хорошо и ни въ чемъ себ не отказывать. Могу-ли я въ расцвт молодости зассть въ деревн, какъ отшельникъ, сть борщъ и возиться съ мужиками? Тамъ такая тоска, что просто умереть можно! Надо-же по временамъ назжать въ городъ, а въ город, самъ не знаешь какъ, непремнно издержишься… Нужно и то, и другое! Къ тому-же, говоря откровенно, отецъ оставилъ долги… Святой я, что-ли, чтобы мн очищать въ такія трудныя времена имніе отъ долговъ! Молодость иметъ свои права… подчасъ сдлаешь и ненужный расходъ! Вчно думать о томъ, чтобы изо всей этой возни вышло хоть какое-нибудь удовольствіе и чтобы не осрамить себя передъ людьми… Видите, ma tante, какъ я откровененъ передъ вами! Я вамъ все сказалъ, а теперь ужь вы утшьте меня!
Его растрогали собственныя слова, и онъ, какъ дитя, началъ ласкаться къ тетк.
— Помните-ли вы, какъ вы меня ласкали и кормили конфектами, когда я прізжалъ съ отцемъ къ дядюшк?
Расчувствовавшись до послдней степени, она съ чисто-материнскою нжностью стала гладить его по голов.
— Дорогой Стась! проговорила она:— дай мн помочь теб хотя немного, чмъ могу! О да, я хорошо помню тебя ребенкомъ… Ты былъ хорошенькій мальчикъ съ золотистыми кудрями. Ты очень боялся темныхъ комнатъ, и такъ смшно передразнивалъ всхъ, что мы просто помирали со смха… Какъ ты добръ, что заходишь иногда ко мн и приносишь съ собой отблескъ лучшей, идеальной жизни и другого лучезарнаго свта. Пойдемъ-же къ Ролицкому!
Но у самыхъ дверей она остановилась.
— Стасъ! произнесла она вполголоса.
— Что, тетушка?
На лиц ея выразились самыя разнообразныя чувства: тревога, нершительность, сомнніе.
— Стась! проговорила она:—я теб довряю все мое состояніе… Ты знаешь, я одна на свт, и почти бездтна… потому-что Брыня… мн съ трудомъ врится, что она моя дочь… Что- же будетъ со мною, если…
— Тетушка! вскричалъ молодой человкъ:— Разв я заслужилъ? Доврьтесь-же моей чести и моей привязанности къ вамъ!
Руки ея слегка дрожали, но она отвтила ршительно:
— Врю Стась, врю. Пойдемъ!
Въ сняхъ они застали Бригитту, наклонившуюся надъ самоваромъ и дувшею въ него съ силою, которой могъ бы позавидовать любой мужчина.
— Здравствуйте, кузина! привтствовалъ ее вкрадчивымъ голосомъ молодой человкъ.
Она быстро повернулась, бросила на него мимолетный взглядъ, и, равнодушно отвтивъ: здравствуйте, здравствуйте! принялась опять за прерванное дло.
Пани Жиревичъ, проходя съ молодымъ своимъ родственникомъ по двору, еле касалась земли. Она оглядывалась во вс стороны, какъ-бы желая убдиться, видитъ-ли ее кто нибудь въ эту торжественную минуту.
Между тмъ, Бригитта внесла самоваръ въ комнату, уставила его на столикъ и вернулась въ сни за вязанкою дровъ, которыя она, изъ экономіи вроятно, мелко расколола большимъ топоромъ. Проходя по комнат съ дровами, она замтила на стол тарелку съ пирожнымъ и конфектами. Она остановилась и, глядя на лакомства, которыми мать ея нсколько минутъ передъ тмъ угощала своего гостя, полу-печально, полу-сердито покачала головою.
Потомъ она бросила въ комнату охапку дровъ, развела огонь и придвинула къ нему горшокъ съ застывшимъ супомъ. Затмъ снова вышла въ сни и вскор прошла по двору съ тяжелымъ ведромъ въ рук, которое наполнила водою у колодца и внесла въ сни. Тутъ она возилась довольно долго, мела, мыла посуду, нарзала нсколько ломтей чернаго хлба и, наложивъ ихъ на тарелку, поставила около самовара. Сдлавъ все это, она сняла съ головы платокъ, и теперь можно было ясно разглядть ея лицо. У нея были густые, черные волосы темный цвтъ лица, выразительные черные ея большіе глаза печально выглядывали изъ подъ энергической дуги черныхъ бровей. Ставъ у окна и облокотившись на огрубвшую отъ работы руку, она оставалась долго въ такомъ положеніи, неподвижная и задумчивая, пока, наконецъ, мать ея не вышла изъ квартиры адвоката. Она видла, какъ молодой родственникъ прощался съ матерью ея, нжно цлуя ей руку, причемъ они долго вели интимный разговоръ, и пани Жиревичъ граціозно смялась его шуткамъ, а затмъ она съ оживленнымъ выраженіемъ лица и съ улыбкой на устахъ, пробжала въ квартиру, находившуюся въ другомъ углу двора. Бригитта нетерпливо пожала плечами, отошла отъ окна, въ груди у нея послышался рзкій смхъ, лобъ наморщился и, наклонившись надъ корзиною съ бльемъ, она быстро стала перебирать его и откладывать въ одинъ изъ ящиковъ коммода. Вдругъ она натолкнулась на какой-то цвтной галстучекъ.
— И это куплено вчера! шепнула она и прибавила:
— Кончится-ли это, наконецъ?
Между тмъ, пани Жиревичъ вошла въ квартирку, которая, какъ и ея собственная, состояла изъ одной комнаты. Но комната эта представляла совершенно другой видъ. И тутъ замтны были слды бдности, но, въ тоже время, царили педантичная чистота и порядокъ. У оконъ драпировки не было. Одно изъ нихъ было уставлено цвтами, а другое почти сплошь покрыто разноцвтными женскими рукодліями. Это были произведенія маленькой, худенькой особы, которая, сидя на табуретк, вся поглощена была работою дтскаго башмака. Гладкое шерстяное платье табачнаго цвта и столь-же гладко причесанные волосы свидтельствовали о скромности ея требованій, а круглое, красное лицо и маленькіе глаза показывали живой и веселый характеръ. Не смотря, однако, на яркій румянецъ и веселое выраженіе глазъ, особ этой казалось на видъ лтъ подъ сорокъ. Она радостно встртила пани Жиревичъ и закричала:
— Мама, мамочка! Пани Жиревичъ пришла…
Крикъ этотъ разбудилъ другую женщину, дремавшую тутъ-же въ комнат. Это была довольно своеобразная личность: высокая худощавая, съ рзкими чертами и желтоватымъ цвтомъ лица, блыми, какъ серебро, волосами, покрытымъ чепцомъ безукоризненной близны, съ золотыми очками на длинномъ, тонкомъ носу и съ большимъ молитвенникомъ на колняхъ. Кутаясь во французскую шаль, она сидла въ удобномъ, большомъ старомодномъ кресл — единственномъ предмет роскоши во всей комнат. Проснушись, она поспшно поправила складки своей шали, выпрямилась, съ большимъ достоинствомъ произнесла: ‘честь имю кланяться’! и протянула вошедшей свою худую, желтую руку. Пани Жиревичъ съ заискивающимъ выраженіемъ лица робко приблизилась къ гордой старушк.
— Извините меня, сказала она:— я васъ разбудила… но у меня былъ сегодня Стась Жиревичъ…
Она хотла еще что-то прибавить, но об женщины вскрикнули такъ громко, какъ будто случилось необыкновенное происшествіе. На сжатыхъ губахъ старушки замирала улыбка, а румяное лицо ея дочери все просіяло.
— Былъ! вскричали он въ одинъ голосъ.
Потомъ он об, каждая по своему, стали упрашивать пани Жиревичъ приссть.
— Прошу покорно садиться! торжественно говорила старуха.
— Присядьте, пожалуйста! тараторила дочь.
— Благодарю, благодарю, отвчала пани Жиревичъ:— я зашла, передать вамъ поклонъ отъ Стася.
— Что за поклоны? Какіе поклоны? Не зашелъ, не навстилъ… Это нехорошо! Мы съ нимъ состоимъ въ близкомъ родств. Покойная прабабка моя — урожденная Серницкая, изъ семьи тхъ Серницкихъ, которымъ принадлежало Одрополе въ гродненскомъ узд. Прекрасное имніе, но посл раздла все пошло къ чорту… Такъ вотъ покойная прабабка имла двухъ дочерей, изъ которыхъ одну выдала за Бодржинскаго изъ семьи тхъ Бодржинскихъ, кототорымъ когда-то принадлежала бодржинкая вотчина, но онъ имлъ тамъ одну только хорошую деревню, сто хатъ, какъ говорили: другая дочь вышла за Жиревича, дда Стася, который имлъ трехъ сыновей: Болеслава, Карла и Яна, Стась сынъ Болеслава. Отецъ его былъ въ молодые годы очень красивъ, но большой кутила. Спустилъ онъ Междулсье, а на другомъ имнье, Жиревичахъ, оставилъ сыну въ наслдство долги. Къ счастью, мальчикъ онъ бойкій, постоитъ за себя. Но отчего онъ сегодня не навстилъ насъ… Это нехорошо… очень нехорошо!
— Работъ моихъ не видли? неожиданно воскликнула дочь, потрясая въ воздух голубымъ башмакомъ, какъ будто желая похвастаться имъ передъ всмъ свтомъ. — Онъ всегда такъ хвалитъ мои работы и въ прежнее время много ихъ продалъ своимъ знакомымъ. Онъ очень добръ. Стась очень добръ!
— Что онъ добръ, это всмъ извстно, подтвердила старуха.— Къ старшимъ онъ относился съ почтеніемъ: тотчасъ видна помщичья кровь… хорошая кровь! И въ хорошемъ обществ онъ живетъ, въ прекрасномъ обществ… Охъ, охъ, охъ!
Этотъ продолжительный вздохъ она сопровождала печальнымъ покачиваніемъ головы, а сжатыя губы и гнвно сверкавшіе глаза какъ бы говорили: ‘И я когда-то жила въ этомъ блестящемъ мір, и принадлежу къ нему по праву!’
— А какъ поживаетъ Стась? Здоровъ ли онъ? веселъ ли? затараторила опять Розалія.
— Слава Богу, здоровъ и веселъ… хотя и не очень. Ему надодаютъ дла, тревожатъ какіе-то должники… Все это его раздражаетъ, и онъ какъ будто немного похудлъ. Жаль его. Душа у него такая возвышенная!..
Старуха сложила руки на колняхъ и продолжала покачивать головою.
— Да, падаетъ нашъ помщичій классъ, падаетъ! Слыханное ли дло, чтобы сынъ такой семьи похудлъ отъ заботы и непріятностей! Чернь беретъ теперь верхъ, сударыня, чернь! А намъ приходится сидть вотъ въ такихъ трущобахъ и смотрть, какъ проходимцы пользуются нашимъ добромъ… Была я, напримръ, сегодня у предводительши Коржицкой, жены того Коржицкаго, который происходитъ отъ Одропольскихъ и иметъ Лисовку — прекрасное помстье съ дворцомъ и англійскимъ паркомъ… Прекрасная дама, прекрасная и гостепріимная… Приняла меня чрезвычайно мило, вспомнила, что знавала меня, когда я была еще ребенкомъ и жила въ Лопотникахъ, по сосдству съ ея родителями… Я спросила ее, не знаетъ ли она что-нибудь о Лопотнйкахъ. Какъ же! говоритъ, мы бываемъ тамъ съ мужемъ. Спрашиваю: у кого? Сказала, что у какого-то Выжлинскаго. Пріхалъ этотъ Выжлинскій, купилъ Лопотники и разслся въ имніи, точно большой баринъ… Мы хоть и продали наше имніе, но все-таки знакомому сосду, и я всегда думала: на нашемъ мст будетъ, по крайней мр, сидть человкъ изъ хорошей фамиліи. Это былъ Пражницкій, знаете, изъ Саневы, сынъ Саневской. Онъ хотлъ купить Лопотники, округлить свое имніе, а теперь — фьють! все перевернулось верхъ дномъ. Пражницкій обанкротился, дти поступили куда- то на службу, а въ Лопотникахъ разслся какой-то Выжлинскій — чтобы черти его побрали! Любопытно было бы видть, какъ онъ содержитъ домъ, въ которомъ я провела большую часть моей жизни, и уцлла ли аллея изъ акацій, которыя мы собственноручно насадили съ покойнымъ моихъ Ромуальдомъ? Я не спрашивала объ этомъ предводительшу. Еслибъ она мн отвтила, что аллеи не существуетъ, я бы расплакалась, а предъ людьми неприлично проявлять свое горе. Могу жаловаться только Богу… да, да, да, одному только Богу!
Излила, однако, она свое горе и передъ людьми, потому что когда вспомнила о Лопотникахъ и алле изъ акацій, то не могла удержать двухъ крупныхъ слезъ.
— Мамочка! закричала испуганнымъ голосомъ Розалія: — не плачьте! глаза у васъ будутъ болть! Я не могу смотрть на васъ, какъ вы плачете!
Она бросила работу, подбжала къ матери и, свъ у ея ногъ, стала цловать ея колни. Старуха погладила ее по гладко причесанной головк, но вслдъ затмъ отстранила ее.
— Не забудь, что у насъ гостья, произнесла она съ достоинствомъ и, обратившись къ пани Жиревичъ, сказала:
— Простите, пожалуйста, мы съ дочерью привыкли вспоминать старыя времена… Она — также жертва тхъ перемнъ и несправедливостей, которыя творятся теперь на божьемъ свт. Будучи дочерью помщика, она не могла выйти за перваго встрчнаго, а приличной партіи не подошло. Она не жалуется. Я убдила ее, что лучше страдать и даже погибнуть, чмъ унизить себя… Полюбила она свои работы, ухаживаетъ за матерью, и, конечно, все-таки лучше, чмъ еслибы она затяла любовную интригу и вышла замужъ за какого-нибудь проходимца… Не правда ли, Рузя?
— Правда, мамочка, правда! подтвердила Розалія, прислонивъ румяную щечку къ твердому колну матери, которая, слегка нагнувшись къ пани Жиревичъ, вполголоса спросила:
— А не говорилъ ли Стась о нашихъ процентахъ, а?
Пани Жиревичъ смутилась. Она сама часто возвращалась къ этому вопросу, но, съ другой стороны, ей хотлось защитить своего любимца противъ упрековъ, которыхъ она ожидала.
— Да, говорилъ, пробормотала она: — и уврялъ, что скоро выплатитъ ихъ…
— Выплатитъ? скоро? это хорошо… это хорошо… это очень хорошо. Только бы поскоре, потому что вотъ уже прошелъ годъ, а безъ процентовъ жить трудно… Чай ужь приходится покупать подешевле, и то на деньги, вырученныя работами Рузи… И хотя занятіе ея подходящее для барышни, но у нея начинаютъ глаза немного побаливать…
Голосъ ея дрогнулъ.
— Да и не всегда можно сбыть работу…
Тутъ Розалія чуть не подскочила на своей табуретк.
— Мн не продать моихъ работъ? Слыханное ли это дло? А гд они найдутъ лучше? Еслибы у меня были четыре руки, то я продавала бы вдвое больше. Вотъ и на эти башмачки у меня тжь есть покупательница, а теперь я задумала розетки изъ бисера… прехорошенькія!
— Вы неутомимы, замтила пани Жиревичъ.
— Полюбила… полюбила свои работки! Вотъ у Бригитты другіе вкусы… не одобряю, не одобряю!
Вдова вспыхнула.
— О, и я тоже не одобряю! вскричала она: — но что же мн длать? Брыня упряма, и натура у нея грубая.
— Грубая, очень грубая! подтвердила Лопотницкая.— Видано ли, чтобы барышня сама колола дрова, носила воду и стирала блье! Если ужь ее принуждаютъ къ этому обстоятельства, то надо длать такъ, чтобы никто не видлъ… Но одваться, какъ какъ служанка, и работать — это очень неприлично!
— Вчный мой стыдъ и срамъ! прошептала пани Жиревичъ.
— Впрочемъ, вы не можете принимать это слишкомъ близко къ сердцу, продолжала старуха:— потому что хотя ваши родители и мужъ были очень почтенные и состоятельные люди, все же въ чиновничьей сфер господствуютъ другія понятія…
— Моя мать была дочь помщика, нершительно ввернула пани Жиревичъ.
— Правда, правда, но все ужь не то… нтъ, нтъ… не то!
Лицо и поза вдовы выражали полную покорность.
— Вы правы, отвтила она вполголоса: — одно, въ чемъ я упрекаю родителей — это, что они не выдали меня за помщика… ихъ вдь не мало ухаживало за мною.
Вдова собиралась уходить.
— Такъ отчего же Стась не зашелъ сегодня къ намъ? спросила еще разъ старуха.
— Онъ очень торопился. Сегодня вдь танцовальный вечеръ у Ролицкихъ.
— Сегодня?
— Сегодня.
Странное дло! Извстіе это произвело боле сильное впечатлніе на мать, чмъ на дочь. Розалія только захихикала, повторяя: ‘вотъ хорошо! я послушаю музыку!’ У старухи же блеснули глаза и она разинула ротъ.
— У нихъ тамъ бываетъ хорошее общество, заговорила она:— вроятно, и предводительша будетъ съ дочерями. Хотя Ролицкій и адвокатъ, но онъ сынъ помщика… мать его урожденная Покутницкая, она имла помстье Покутово, у самой столбовой дороги, недалеко отъ Гродно… Вроятно, у нихъ соберется прекрасное общество… Кром предводительши будетъ много старыхъ знакомыхъ, которыхъ я знавала еще дтьми…
У пани Жиревичъ также блестли глаза и горли щеки.
— Что, еслибы мы, заговорила она нершительно:— постояли у окна, какъ весною прошлаго года, и поглядли на общество и на танцы… Стась прекрасно танцуетъ…
— Можно, можно, отвтила Лопотницкая, немного подумавъ:— развлекусь… И еще разъ передъ смертью… увижу ихъ!
— Заходите же за мною, когда начнутъ играть и танцовать…
Когда пани Жиревичъ ушла, Розалія сказала матери:
— Вы, мамочка, еще простудитесь вечеромъ на двор… и притомъ, разв это прилично?
— Ну, ну! сердито отвтила старуха:— яйца курицу не учатъ! Я знаю, что длаю. Въ потьмахъ никто насъ не узнаетъ.

——

Когда вечеромъ старуха Лопотницкая съ паней Жиревичъ заняли среди толпы любопытныхъ мсто у одного изъ оконъ квартиры Ролицкихъ и сообщали другъ другу свои впечатлнія о гостяхъ и танцахъ, Розалія отдлилась отъ толпы и, пробжавъ дворъ, остановилась передъ входомъ въ квартиру пани Жиревичъ. Тутъ, на ступенькахъ, сидла Бригитта, машинально гладя лежавшую у ея ногъ большую желтую собаку.
— Ну что, рзко обратилась Бригитта къ подошедшей двушк:— насмотрлась?
Розалія сла около нея.
— Я сержусь на твою мать, отвтила она: — зачмъ она подговорила мою старуху смотрть на балъ. Устанетъ, да чего добраго еще простудится.
— Ну, ну! произнесла Бригитта глухимъ голосомъ:— наглядится за то до сыта. И отчего это ты ушла такъ скоро? Разв наскучило?
Розалія махнула рукой.
— Да что мн смотрть! Въ диковинку мн это что-ли? Мало-ли я танцовала, когда отецъ еще былъ живъ. Потомъ, когда имнье продали и родители купили домъ, у насъ еще много веселились. Матушка хотла выдать меня тогда замужъ…
— Отчего же не выдала?
— Не нашлось подходящей партіи. Ухаживали за мной многіе, но подходящаго человка не нашлось. Матушка не согласилась, да я и сама не хотла… Лучше вовсе не выходить замужъ, чмъ унизить себя.
— Ага! пробормотала Бригитта.
— А ты не ходила смотрть? Ты вдь тоже много танцовала, когда родители твои еще были богаты?
— Нтъ, я почти вовсе не танцовала, отвтила Бригитта.
— Почему-же?
— Потому что мать моя слишкомъ много танцовала.
Розалія захихикала.
— Но вдь твоей матери было ужь лтъ 40, когда отецъ твой умеръ?
— Да, но на видъ ей казалось не боле 25.
— Однако, ты и теперь еще очень недурна собою, а лтъ 8 тому назадъ…
— До 18-го года я носила короткія платьица и вышитые пантолончики, а была-ли я недурна собою или нтъ, этого никто не зналъ. Вс знали только, что мать моя хороша собою…
— Что ты говоришь! удивлялась Розалія:—Моя матушка совсмъ другая женщина, совсмъ другая. Съ тхъ поръ, какъ я себя помню, она всегда ходила въ чепчик, даже длала себя старше, чмъ была на самомъ дл и постоянно заботилась только обо мн. Она только и думала о томъ, чтобы я была хорошо одта, веселилась и сдлала хорошую партію…
— Въ такомъ случа, ты была очень счастлива, замтила Бригитта.
— Ты думаешь, Брыня?
Въ этомъ вопрос слышался отголосокъ внутренняго страданія, и Бригитта съ участіемъ спросила:
— А семья у васъ была большая?
— Нтъ, я была единственною дочерью.
— Вотъ какъ! и тутъ теб повезло!
— То есть какъ?
— Тысяча разъ лучше совсмъ не имть братьевъ и сестеръ, чмъ потерять ихъ.
— Да, да, сказала Розалія:— твоя мать разъ какъ-то говорила, что у нея было двое сыновей…
— Да, было.
— Умерли?
— Одинъ упалъ въ бочку и захлебнулся, а другого ошпарили кипяткомъ.
Глаза ея сверкнули. Въ сдавленномъ голос послышалась горечь.
— Со мною другое дло! прибавила она:—меня не брали на огонь, ни вода! даже голову я себ не раскроила посл смерти отца, хоть и колотилась объ стну… Такая ужь у меня натура грубая…
— Отчего ты говоришь, что у тебя грубая натура? нершительно спросила Розалія.
— Грубая, отцовская, продолжала она. — Уже съ дтства я не любила сидть, какъ другія двушки, сложа руки, кь музык у меня способностей не было, я была горяча, смялась, какъ отецъ, громко и отъ всей души…
— Ты смялась, Брыня, ты? съ удивленіемъ спросила Розалія.
— Да, пока отецъ былъ живъ, отвтила Бригитта.
— Ахъ, вздохнула Розалія.— Подумаешь, какъ это странно: какъ только отцы умираютъ, матерямъ нашимъ и намъ самимъ такъ трудно жить на свт… такъ трудно и такъ скверно…
Бригитта съ недоумніемъ взглянула на нее.
— Ну, ну! сказала она:— разв теб плохо живется? Ты всей душой предана своей матери, полюбила свои работы и всегда весела…
Розалія ничего не отвтила. Она приблизилась къ Бригитт, взяла ее за руку и чуть слышно прошептала:
— Брыня! Выходи замужъ за того человка… знаешь… который влюбленъ въ тебя!
Бригитта съ сердцемъ вырвала у нея руку.
— Это что значитъ? Откуда ты взяла, что кто-то въ меня влюбленъ?
— Откуда? А вотъ откуда! Сижу я всегда у окна и работаю… иногда взгляну на дворъ и все вижу… Всю весну этотъ человкъ смотритъ на тебя и помогаетъ теб носить воду, а когда онъ говоритъ съ тобою, то весь дрожитъ…
— Ты это замтила? въ самомъ дл? А, можетъ быть, теб только такъ показалось?
— Ей Богу, это правда! подтвердила Розалія. — Знаешь что? Я на такихъ людей вообще никогда не смотрю…
— На такихъ! огрызлась Бригитта.— Какъ вы вс глупы! Сами бдны, еле пробиваются, а свысока относятся къ другимъ. Съ вами даже не стоитъ разговаривать, поэтому я и молчу всегда. А когда заговорю, тотчасъ же и раскаюсь…
Она хотла встать и уйти, но Розалія удержала ее за платье.
— Вотъ ты и разсердилась! но я не хочу ссориться съ тобою… Подожди, поболтаемъ еще немножко. Я тебя люблю, мн тебя жаль… Хотя я всегда кажусь веселой, но только не всегда ин весело… Не хочу огорчать матушку…
— Какое же у тебя горе? спросила Бригитта, обезоруженная ея кроткими словами.
— Сама не знаю! отвтила Розалія нершительно.
Бригитта засмялась недобрымъ смхомъ.
— Вотъ оно! сказала она:— вы вс не знаете, что чувствуете. Вздыхаете, грустите, и сами не знаете, зачмъ и почему. Чуть-ли не съ колыбели я помню эти вчные вздохи, это вчное оханіе. Тьфу! Надо знать, по крайней мр, о чемъ тоскуешь. Эти подрзанныя крылья, братство душъ, псни и вздохи у фортепіано, уфъ!— какъ все это противно! Но ты — это другое дло… Ты имешь, конечно, причину тосковать, и глупо, что ты не знаешь, о чемъ тоскуешь…
Она на минуту умолкла.
— Послушай, сказала она вслдъ затмъ: я теб объясню, отчего ты хандришь. Не весело теб, потому что, кром старухи-матери, которая не сегодня-завтра умретъ, ты не имешь никого, на кого могла бы опереться, кого ты могла бы назвать другомъ. Ты тоскуешь, потому что видишь, какъ другія женщины ласкаютъ и нянчатъ своихъ дтей, какъ он устраиваютъ себ гнздышки и собираютъ добро на старость, чтобы спокойно умереть. Ты плачешь, потому что никому не отдала своего сердца, на умъ теб приходятъ слова, которыхъ ты никому не можешь сказать, ты хотла бы обнять кого-нибудь крпко, крпко, и знать, что ему съ тобой хорошо, весело, отрадно… Хотя ты и полюбила свои работки и готова потерять надъ ними зрніе, но по временамъ, все-таки думаешь, что все это не то, совсмъ не то!
Говоря это, она приблизила свое пылавшее лицо къ лицу Розаліи. Глаза у нея сверкали, дыханіе прерывалось.
— Ну, что же? спросила она посл минутнаго молчанія:— что же? Врно я говорю?
Розалія сидла, закрывъ лицо обими руками. Бригитта засмялась свойственнымъ ей короткимъ, внутреннимъ смхомъ.
— Ага! сказала она:— видишь, что я отгадала!
— Можетъ быть, отвтила Розалія: — можетъ быть, ты и отгадала, не знаю. — Мы ужь такъ созданы, что непремнно должны кого-нибудь любить… Я ужь два раза была влюблена: первый разъ въ хорошія еще времена, а второй разъ недавно… скажу теб по секрету въ кого, но ты никому не говори: въ Стася Жиревича… Ахъ, какъ я влюбилась въ него нсколько лтъ тому назадъ! Но потомъ я сказала себ, что счастіе невозможно и осталась при мн одна тоска… Ну, да что говорить обо мн. Я ужь ни на что не надюсь! Но ты — другое дло: твой отецъ былъ чиновникомъ, мать твоя дочь чиновника, ты можешь скоре…
Она подсла ближе къ Бригитт и шепнула:
— Знаешь что? Онъ даже очень недуренъ собою…
— Онъ должно быть очень добръ, задумчиво произнесла Бригитта.
— Онъ уже объяснился съ тобою? Скажи, ну, скажи, голубушка!
Она вся дрожала отъ любопытства.
— Да, объяснился.
— Когда?
— Сегодня въ полдень: мы встртились въ город, когда я носила блье на катокъ.
— Какъ же это было? Голубушка, разскажи! Что онъ говорилъ?
— Я этого разсказывать не стану, проворчала Бригитта и досл минутнаго молчанія прибавила: — У него въ Млынов свой домъ…
— Это въ сорока верстахъ отсюда… маленькій такой городокъ? А долго онъ тутъ еще останется?
— До осени, пока не кончатся работы по постройк дома. Тамъ у него есть порядочный садъ и землица…
— Ого! удивилась Розалія.
— Старуха мать съ нимъ живетъ, почтенная старушка, совсмъ сдая. Держитъ дв коровы, лошадь, и хлбъ у нихъ родится.
— Значитъ, онъ не бденъ?
— Да, по званію не бденъ.
— Ты бы въ огород работала…
— И какъ бы еще работала! Силы у меня много, и такая работа мн боле всего по душ. Деревцо посадишь, съ каждымъ годомъ оно больше становится! Человкъ старется, а дерево ростетъ… самъ посадилъ, точно собственное дитя! А скотинка! Я вотъ волчка люблю, а онъ не мой… Кормила бы, присматривала… Вс у меня были бы откормленные, здоровые, счастливые… А квартирка! Хоть и бдная, но чистая, хорошенькая! Фортепіано да разныхъ диванчиковъ не надо. Скромно, но опрятно и много цвтовъ, чтобы зимою было веселе…
Она замечталась. Голосъ ея сдлался нженъ.
— Уметъ ли онъ читать?
— Уметъ, я видла, какъ онъ въ церкви читалъ молитвенникъ.
— А писать уметъ?
— Не знаю.
— Ой! вздохнула Розалія:— но что скажетъ твоя мать.
Лицо Бригитты омрачилось.
— То-то, сказала она съ горечью:— хорошо мн мечтать!
Розалія вскочила.
— Однако, я здсь заболталась, а матушка, можетъ быть, ужь хочетъ вернуться домой и ищетъ меня. Слышишь, какъ тамъ хорошо играютъ?
Звуки вальса тихо доносились до темнаго угла, въ которомъ разговаривали подруги.
— Постой! сказала Бригитта, удерживая Розалію за платье:— я хотла спросить тебя… ты вдь умешъ толковать сны? Приснились мн сегодня бусы, разноцвтные бусы… я ихъ нанизывала на нитку… что это значитъ?
— Бусы? протяжно произнесла Розалія:— разноцвтные бусы? Еслибы теб приснились перлы, одн блые перлы, это значило бы веселье, танцы… но разноцвтные бусы означаютъ слезы… Говорю теб: слезы…
Она убжала, а Бригитта подумала: слезы, все слезы! безъ нихъ дло не обходится!
Говоря это, она встала и хотла уже войти въ квартиру, но ее окликнулъ мужской голосъ:
— Здравствуйте, Бригитта!
Въ полусвт, царившемъ на двор, можно было различить стройную мужскую фигуру въ длиннополомъ сюртук и высокихъ сапогахъ.
— Здравствуйте, отвтила двушка и, прислонившись спиною къ стн, остановилась.
Пришедшій приблизился еще на нсколько шаговъ и сталъ у самыхъ ступенекъ.
— Не сердитесь на меня, началъ онъ: — что я захожу къ вамъ такъ поздно. Но я слышалъ, что на двор много народу, и подумалъ, что еще, можетъ быть, встрчу васъ.
Она промолчала.
— Я ужасно тоскую, да и нетерпніе меня разбираетъ, продолжалъ онъ:— хочется узнать, не сердитесь ли вы на меня за то, что я вамъ сказалъ сегодня утромъ… Не обидлъ ли я васъ?
Она все еще молчала, но потомъ мягко произнесла:
— Я вамъ очень, очень благодарна…
Онъ наклонился впередъ, обрадованный и удивленный.
— За что благодарны? воскликнулъ онъ.— Я присматриваюсь къ вамъ уже два мсяца ежедневно и сперва научился васъ уважать и цнить, а потомъ и полюбилъ…
Она повторила:
— Я вамъ очень, очень благодарна… Это въ первый разъ въ жизни…
— Такъ ршитесь! Зачмъ откладывать? Я готовъ хоть завтра сыграть свадьбу…
Она покачала головою.
— Я еще не могу, отвтила она.
— Понимаю, понимаю! сказалъ онъ:— надо приготовить мать, упросить ее и самой свыкнуться съ мыслью, что барышня выйдетъ замужъ за такого, какъ я…
— Нтъ, нтъ! воскикнула она горячо.
Онъ, очевидно, понялъ, что этимъ возгласомъ она искренно протестовала противъ высказаннаго предположенія. Онъ взялъ ее за руку.
— Понимаю, сказалъ онъ: — спасибо вамъ. Не буду настаивать и разспрашивать. Буду ждать. Все равно, мн еще нужно остаться мсяца два въ Гродно, пока не отстрою дома… Рабочіе у меня наняты до осени… Буду терпливо ждать.
Теперь она, въ свою очередь, проговорила:
— Спасибо вамъ.
Она хотла отнять у него руку, но онъ ея не выпускалъ и, слегка гладя, говорилъ:
— Хорошая рука, дорогая рука! не гнушающаяся труда. Еслибы она была моя, еслибы я могъ привести васъ къ моей старушк и сказать ей: я привезъ теб невстку, какую ты желала… и внучата будутъ…
Въ груди двушки, неподвижно стоявшей у стны, послышались какъ бы рыданія, а рука ея, эта ‘хорошая рука, не гнушающаяся труда’ отвтила молодому человку долгимъ и крпкимъ пожатіемъ.
— Спокойной ночи! До свиданья! быстро шепнула Бригитта и исчезла въ темныхъ сняхъ.
Когда свтъ зажженной ею лампы освтилъ ея лицо, можно было видть, какъ глубоко она была взволнована. Это волненіе придавало особую прелесть ея красот.
Ее уважали и любили. Она гордо подняла голову и на губахъ ея сверкнула нжная улыбка.

——

Прошло нсколько мсяцевъ. Въ одно осеннее утро Розалія, вся красная, широко улыбаясь и едва переводя духъ, вбжала въ комнату пани Жиревичъ.
— Слушайте, слушайте! кричала она: — Стась пріхалъ! онъ у насъ… мама мн велла…
Она вдругъ остановилась, замтивъ Бригитту, которая, стоя у камина, рубила мясо для котлетъ.
— Мама велла мн попросить васъ прійти къ намъ! докончила Розалія и многозначительно глазами указала на Бригитту.
Пани Жиревичъ не поняла этой мимики, но узнавъ, что Стась находится по сосдству, вскочила и выпустила изъ рукъ батистовый воротничекъ, который она начала вышивать нсколько мсяцевъ тому назадъ.
— Иду! иду! воскликнула она и радостно подбжала къ зеркалу, предъ которымъ поправила свою прическу и пригладила ленты на плать. Об женщины выбжали изъ комнаты. Когда он шли по двору, Розалія шепнула таинственно:
— Я не хотла говорить при Брин, потому что она и такъ уже, не знаю за что, не любитъ Стася, и можетъ сказать ему что-нибудь непріятное… Мама безпокоится о процентахъ, но сама напомнить не хочетъ. Она говорила, что вамъ удобне всего заговорить. Надо непремнно напомнить о нихъ, потому что намъ приходится трудно, упомяните какъ-нибудь мимоходомъ.
— Но какъ мн сказать? Почему именно мн напомнить? съ ужасомъ спрашивала пани Жиревичъ: — ваша матушка старше меня…
— Мн непріятно… Вамъ удобне. Если вы не хотите сдлать намъ этого одолженія, то мн самой придется начать. Мн такъ жаль маму… Но какъ это сдлать… я сгорю отъ стыда. Какъ съ нимъ говорить о деньгахъ? онъ такой добрый! Принесъ мн коробку конфектъ…
Она обняла вдову и, называя ее разными ласкательными именами, умоляла, чтобы она взяла эту непріятную обязанность на себя. Вдова отнкивалась, какъ могла.
— Я не хочу огорчать его. Онъ такой чувствительный, воспріимчивый!
Она вошла въ квартиру. Старуха въ своей французской шали, изящномъ чепц и золотыхъ очкахъ сидла въ кресл, прямо, неподвижно, какъ всегда. Она медленно вязала чулокъ, слушая съ милостивою улыбкою разсказъ Стася о какой-то свадьб, имвшей состояться въ окрестностяхъ, о приданомъ невсты и ожидаемыхъ празднествахъ. Увидвъ входящихъ женщинъ, Стась вскочилъ и, поцловавъ пани Жиревичъ въ руку, поднесъ и ей, съ граціознымъ поклономъ, коробку конфектъ.
— Я собирался къ вамъ, ma tante, началъ онъ: — но такъ какъ мы здсь встртились…
— Такъ женихъ купилъ себ карету? съ любопытствомъ спросила старуха:— и шесть лошадей? А какой масти? Ей достанутся, вроятно, прекрасные брилліанты. Мать ея, урожденная Крыневичъ, имла много золотыхъ вещей… Говорятъ, что отецъ ея нажилъ большое состояніе, будучи адвокатомъ, и купилъ ихъ у князей X.? А хороша она собой? Я видла ее, когда она еще была ребенкомъ. Опа подавала надежды…
Стась съ большею готовностью отвчалъ на вс вопросы старухи. Та все боле оживлялась и съ нжностью поглядывала на молодого человка, напоминавшаго ей любимый ею міръ. Пани Жиревичъ и Розалія не вмшивались въ разговоръ. Он, уплетая конфекты, поминутно поглядывали на Стася и, хихикая, передавали другъ другу разныя замчанія на его счетъ. Имъ было очень весело.
По временамъ, однако, точно тнь проносилась по комнат. Самъ Стась, несмотря на все желаніе быть непринужденнымъ, то и дло теребилъ свои усы. Старуха, какъ только переставала говорить, казалась чмъ-то встревоженной и разъ, улучивъ удобную минуту, взглянула на дочь и быстро ей шепнула:
— Рузя! Сказала ли ты пани Жиревичъ, о чемъ я просила?
Розалія и пани Жиревичъ точно замерли.
— Милая! шепнула двушка вдов:— ради Бога начните…
— Но, дорогая Розалія, отвтила вдова: — я ей Богу не могу…
И, потупивъ взоръ, она нервно начала обматывать на палецъ длинный конецъ ленты, опоясывавшей ея талію.
Стась взглянулъ на шептавшихся женщинъ и съ безпокойствомъ спросилъ:
— Что это за работа у васъ, Розалія? Опять что-то новенькое?
Розалія просіяла.
— Розетки изъ бисера! воскликнула она радостно и замахала своею работою.— Он пришли мн на умъ разъ какъ-то ночью, когда я никакъ не могла заснуть… Долго я ломала себ голову, какъ-бы это сдлать… и, наконецъ, сдлала! За пару дадутъ по меньшей мр рубль!
Стась всталъ, приблизился къ двушк и взялъ у нея розетку.
— Прелестно! замтилъ онъ: — съ большимъ, съ большимъ вкусомъ!
— Да, да, прибавила пани Жиревичъ:—особенно темный бисеръ: точно изумрудъ.
Розалія ликовала, но ее опять смутилъ строгій взглядъ матери.
— Помните ли вы Рудзишки, ту деревню, которая находится на самомъ берегу Нмана, въ 20 верстахъ отъ Гродно? заговорилъ гость.
— Какъ-же не помнить! Въ мое время Рудзишки принадлежали Древницкому, изъ семьи тхъ Древницкихъ…
— Отгадайте, кто теперь купилъ это имніе?
— Ну, кто-же?
— Какой-то Буцикевичъ, бывшій прикащикъ графовъ Помпалинскихъ.
Старуха всплеснула руками.
— Бывшій прикащикъ? Богъ знаетъ, что такое! воскликнула она.— А Древницкіе, вроятно, пошли по міру! Боже, что только творится на свт! Какъ эта чернь подвигается и насъ топитъ!
Между тмъ Розалія говорила:
— Мама опять взглянула на насъ сердито! Дорогая моя, спасите меня!
— Не могу, ей Богу, не могу… ни за что въ свт! У него душа такая возвышенная!
Старуха еще разъ сурово взглянула на дочь и разсянно отвчала на какой-то вопросъ, предложенный ей молодымъ человкомъ.
— Да, она красавица и происходитъ изъ родовитой фамиліи. Она урожденная Одропольская, а мать ея урожденная Вевюркевичъ, изъ семьи тхъ Вевюркевичей…
— Простите меня! раздался вдругъ голосъ Розаліи:— Простите меня, Стась!
— Что прикажете? предупредительно обратился къ ней молодой человкъ.
О, какъ мало она походила на человка, отдающаго приказанія! У нея былъ видъ, возбуждавшій жалость. Черные ея глазки, обыкновенно такіе веселые, были вытаращены отъ усилій, которыя она длала надъ собою весь лобъ вплоть до напомаженныхъ ея волосъ, и уши побагровли. Ротъ она закрыла носовымъ платкомъ, и изъ за этого платка раздавался сдавленный голосъ, замиравшій посл каждаго слога.
— Мамаш очень не… пріятно и мн так… же… Но что длать… все такъ дорого… На зиму мамаш нужны… теплые сапоги… Если бы вы только знали, какъ намъ непріятно… Но что длать?.. Я сама не знаю… но, можетъ быть, вы могли бы уплатить эти… про… про… про…
Словомъ: проценты она буквально подавилась и затмъ слышались уже какіе-то совершенно неопредленные звуки въ перемежку съ стонами. Пани Жиревичъ, съ своей стороны, то блднла, то краснла, а старуха, правда, не смутилась, но, видимо, сильно опечалилась и, вперивъ взоръ въ чулокъ, протяжно вздыхала: охъ, охъ, охъ!
Молодой человкъ съ достоинствомъ поднялся съ своего мста и молча поцловалъ руку сперва у старухи Лопотницкой, потомъ у пани Жиревичъ и, наконецъ, у Розаліи. Затмъ, вернувшись на свое мсто, онъ началъ говорить съ достоинствомъ:
— Виноватъ, много виноватъ! Но не судите меня слишкомъ строго и не предполагайте ничего дурного!
Раздались возгласы негодованія:
— Помилуйте, Стась, какъ можете вы думать!
— И позвольте мн обстоятельно выяснить все дло и смягчить мою вину.
Тутъ вмшалась старуха Лопотницкая.
— Вины нтъ никакой… Происходя изъ такого благороднаго семейства, какъ вы, дорогой Стась…
— Позвольте выяснить кажущуюся мою вину, продолжалъ Стась, которая вызвана обстоятельствами и которую поправятъ обстоятельства-же. Если позволите, я все это разкажу откровенно и подробно.
Тутъ вдова замтила, что хотя крылья у нея давно подрзаны, но она все-таки уметъ сочувствовать чужому горю. Розалія, скрестивъ свои маленькія ручки, утверждала, что никто, никто не расположенъ къ нему такъ, какъ она. Старуха-же Лопотницкая произнесла торжественнымъ голосомъ:
— Ты даже обязанъ быть съ нами откровеннымъ… вдь мы находимся en famille, и все, что тебя касается, живо насъ интересуетъ, такъ какъ ты служишь единственнымъ звномъ, соединяющимъ насъ еще съ вншнихъ міромъ!
Поощренный такимъ образомъ, Стась началъ подробно излагать все дло.
Онъ долго говорилъ о своемъ имніи, перечислялъ ежегодные доходы и долги, лежащіе на немъ, барыши, которые могутъ быть получены отъ продажи лса, препятствія, встрчаемыя имъ въ осуществленіи этого плана, говорилъ еще о многихъ частностяхъ этого вопроса, и по временамъ путался, вздыхалъ. Иногда замтно было, что онъ переживаетъ очень тяжелый моментъ въ своей жизни, когда-же онъ кончилъ, то получился тотъ общій выводъ, что судьба его находится въ рукахъ старухи Лопотницкой: если она ссудитъ ему т 2500 р., которые она держитъ у себя въ банковыхъ билетахъ, то онъ будетъ спасенъ, уплатитъ долгъ, который мшаетъ продаж лса и не дале, какъ черезъ два, три мсяца вернетъ занятыя деньги вмст съ процентами. Если-же она ему откажетъ, то онъ просто пропадетъ и долженъ будетъ продать свое имніе тому-же Буцыкевичу, бывшему прикащику графовъ Помпалинскихъ, который купилъ у Древницкихъ Рудзишки.
Это былъ выводъ совершенно неожиданный, настолько неожиданный, что вс три женщины долго не могли придти въ себя отъ удивленія. Пани Жиревичъ первая шепнула Розаліи:
— Какъ я жалю, что у меня нтъ больше капитала! я бы тотчасъ-же отдала его ему! Я ему врю, какъ Богу… Бдный Стасъ!
— Да, да, но мамаш нужны на зиму теплые сапоги, да и шубу пора обновить, нершительно замтила Розалія.
Наконецъ, Лопотницкая отвтила:
— Не ожидала… нтъ, нтъ, нтъ… не ожидала! и такъ сразу ршиться не могу. Не отказываю, но и не общаю… Прошу мн дать время подумать до завтрашняго утра. Завтра утромъ прошу зайти, тогда…
Она такъ судорожно сжала губы, что он совершенно исчезли между носомъ и подбородкомъ, въ глазахъ ея замтно было сильное безпокойство.
Стась опять всталъ, вторично поцловалъ всхъ трехъ женщинъ въ руку и старался возобновить прежній разговоръ, но это ему уже не удавалось, и черезъ четверть часа онъ откланялся.
Весь этотъ день старуха Лопотницкая просидла въ своемъ крсл, не произнеся ни слова. Прислонивъ голову къ спинк кресла, она смотрла въ потолокъ и нервно теребила кончикъ своей шали. То она вздыхала или шептала какія-то неявственныя слова, то на желтомъ ея лиц выражалась тяжелая внутренняя борьба. Розалія сидла, между тмъ, на низенькой табуретк у окна и, зная, что мать не обращаетъ на нее никакого вниманія, тихо поплакивала. Она вспоминала Стася, его красивое лицо, грустное выраженіе глазъ, вспоминала, что она его сегодня такъ опечалила, и сердце у нея болзненно сжималось, а въ голову приходили разныя мрачныя мысли. Счастливая Бригитта, думалось ей:— ее любитъ, хотя бы и такой человкъ, какъ тотъ… О! любить и быть любимой! Любопытно знать, на комъ женится Стась! Вроятно, на какой-нибудь молоденькой и хорошенькой барышн. А куда двалась моя молодость? И я была когда-то недурна собою… И за мною ухаживали! Но все это прошло безвозвратно.
Розетка выпала изъ ея рукъ, и шумъ ея паденія прервалъ теченіе мыслей старухи. Она выпрямилась.
— Рузя! сказала она: — знаешь ты, гд живетъ тотъ нотаріусъ, Идкевичъ, что-ли?
— Знаю, мамочка, отвтила двушка.
— Однься поприличне, ступай къ нему и скажи, чтобы онъ зашелъ сюда со своею книгою. Я ему заплачу за труды, но сама къ нему не пойду. Скажи ему, что придется написать заемное письмо.
— Такъ вы, мамочка, дадите Стасю денегъ?
Старуха отвтила:
— Дамъ.
Когда же Розалія, собираясь выйти, надла черную шляпу, мать ее подозвала къ себ.
— Видишь, заговорила она: — я не могу поступить иначе и не должна. Ты теперь уже взрослая и имешь право знать, почему мать твоя поступаетъ такъ, а не иначе, къ тому же, я желаю, чтобы это послужило теб примромъ. Стась — сынъ помщика, онъ — мой родственникъ, и не помочь ему въ нужд было бы грхомъ. Я была бы спокойне, еслибы эти деньги оставались у меня въ шкатулк, но я уврена, что такой честный человкъ, какъ онъ, выросшій между порядочными людьми, никогда не обидитъ двухъ женщинъ. А если бы я ему отказала, если бы онъ самъ пропалъ и продалъ бы свое имніе какому- нибудь мужику…
— О, мамочка, не оставляйте его! воскликнула Розалія.
Старуха съ несвойственною ей нжностью положила руку дочери на голову.
— Я вижу, что ты моя дочь, произнесла она растроганнымъ голосомъ. Ты чувствуешь и думаешь, какъ и я. Это хорошо. Будь всегда такова и посл моей смерти. Помни, что мы всегда должны поддерживать другъ друга, и лучше перенести лишенія, чмъ отказать въ помощи. Только тогда мы будемъ въ силахъ дать отпоръ черни, которая давитъ насъ со всхъ сторонъ, и только тогда это проклятое мужичье, жиды, цыгане, мщане и прикащики поймутъ, наконецъ, что мы… не они!
Глаза ея сверкали. Она гордо подняла голову и съ улыбкою на устахъ глядла вдаль, въ то будущее, которое должно было доставить побду тмъ, которыхъ она любила. Затмъ она взяла въ об руки голову дочери и, поцловавъ ее въ лобъ, сказала:
— Ступай, ступай за нотаріусомъ! Я не могла бы спокойно умереть при мысли, что въ трудную минуту я не помогла одному изъ нашихъ.

——

Бригитт никто не сообщилъ о событіяхъ этого дня. Съ ранняго утра, однако, видно было, что она находится въ возбужденномъ состояніи. Готовя обдъ, она то улыбалась, то вздыхала, весь день ничего не ла, а вечеромъ пошла въ церковь и горячо тамъ молилась. Когда она вернулась, то застала мать за пасьянсомъ. Проходя мимо, чтобы взять изъ корзины съ бльемъ наволочку, которую она собиралась чинить, она взглянула на мать безпокойнымъ и испытующимъ взглядомъ. Пани Жиревичъ въ этотъ вечеръ казалась чмъ-то особенно довольна, и, взявъ изъ коробки, стоявшей на стол, конфетку, шутливо сказала дочери:
— Видишь, Брыня, и мн еще мущины носятъ конфеты. Это отъ Стася…
Трудно сказать, разслышала-ли Бригитта эти слова. Съ легкимъ румянцемъ на щекахъ и слегка опираясь рукою о столъ, она дрожащимъ отъ волненія голосомъ заговорила:
— Матушка! Я хочу просить вашего благословенія. У меня есть женихъ, котораго я горячо полюбила и который меня любитъ. И если вы позволите, то я его тотчасъ-же приведу.,.
Пани Жиревичъ взглянула на дочь съ изумленіемъ,
— У тебя! у тебя, Брыня, есть женихъ! Кто же онъ? какъ это могло случиться? Вдь у насъ никто не бываетъ! Да это было бы истиннымъ счастіемъ, если бы ты составила себ партію. Кто же онъ такой? Говори же, говори скорй!..
Бригитта не тотчасъ-же отвтила. Она долго боролась съ овладвшимъ ею волненіемъ, пока, наконецъ, не справилась съ нимъ. Сдавленнымъ, но спокойнымъ и вполн увреннымъ голосомъ она сказала:
— Матушка, это вовсе не такой человкъ, который могъ бы бывать у насъ… Мы узнали другъ друга четыре мсяца тому назадъ здсь, на этомъ двор… Онъ первый заговорилъ со мною, потомъ, мы часто разговаривали съ нимъ и полюбили другъ друга…
— Но кто-жь онъ? Скажи же наконецъ! я предчувствую недоброе…
— Называется онъ, матушка, Казимиръ Соснина. Живетъ въ Млынов и теперь находится прикащикомъ при постройк дома Ролицкаго…
Она не успла окончить, какъ Пани Жиревичъ, вскочивъ съ дивана, схватила ее за руку.
— Брыня! что съ тобою? вскричала опа: — ты съ ума сошла? Брыня, Брыня, опомнись! Приди въ себя! Милая моя! Я сбгаю за докторомъ!..
Въ лиц и голос ея было столько искренняго ужаса, что Бригитта невольно улыбнулась недоброю улыбкою. Она отошла на нсколько шаговъ и снова заговорила:
— Матушка, я вовсе не думала сходить съ ума, да и какое же это сумашествіе!.. Человкъ онъ молодой и красивый… такіе у него славные, умные, веселые глаза…
— Пусть убирается къ черту и съ глазами! вскричала мать, забывъ о приличіи, а потомъ точно изнемогая, опустилась на диванъ.
— Скажи Бога ради, ты шутишь, или говоришь серьезно?
— Я, матушка, говорю совершенно серьезно. И что ты въ этомъ видишь страннаго? Мы совершенно подходимъ другъ къ другу. Онъ не получилъ особеннаго образованія, это такъ, но уметъ читать, писать, кончилъ три класса гимназіи, и свое дло знаетъ превосходно: онъ — лучшій прикащикъ во всемъ узд. Вдь и я не много знаю… Если и говорила прежде по французски, то теперь забыла, а во всемъ другомъ, онъ куда больше меня знаетъ!
— Бригитта, Бригитта, Бригитта!
Кром этого возгласа, пани Жиревичъ не могла ничего сказать. Двушка становилась все смле.
— И не бденъ онъ… о, далеко богаче меня! Я ничего не возьму изъ капитала, который оставилъ отецъ: пусть все остается вамъ, матушка. Онъ знаетъ объ этомъ: я ему говорила, что онъ возьметъ меня въ одномъ плать, да и то дырявомъ… А у него состояніе.
При послднихъ словахъ пани Жиревичъ какъ бы очнулась.
— Состояніе! глухо повторила она? у каменьщика состояніе! такъ онъ изъ помщиковъ?
— Нтъ, матушка! Онъ — мщанинъ и родители его мщане… Но у него въ Млынов домикъ и большой садъ.
Пани Жиревичъ саркастически засмялась.
— Такъ вотъ какое состояніе! Изба въ несчастномъ городк… и съ садомъ! о Боже, Боже! что только творится на свт? Не брежу-ли я? Бригитта, Бригитта, Бригитта!
— Матушка, онъ въ одинъ мсяцъ боле заработываетъ, чмъ мы получаемъ въ годъ процентовъ. Онъ не соритъ деньгами… онъ не грубіянъ, хотя и простой человкъ! Съ такимъ человкомъ хорошо будетъ жить… будущее наше обезпечено!
— О, чтобъ ему провалиться вмст съ его деньгами!
— Матушка! не проклинайте его! Онъ этого не заслуживаетъ. За что вы его проклинаете? За то-ли, что онъ дочь вашу любитъ и уважаетъ? За то-ли, что онъ хочетъ подлиться съ вашею дочерью добромъ, которое онъ и его родители заработали чистымъ трудомъ? За то-ли, что у него не такія блыя ручки, какъ у того барчука, который тутъ…
Она вдругъ остановилась. Горячая отъ природы и раздраженная долгими годами страданій, она готова была разразиться потокомъ горькихъ упрековъ. Но она умла сдерживать себя, и въ эту минуту ей хотлось, во что бы то ни стало, убдить, уговорить мать.
— Матушка! заговорила она печально: — это, можетъ быть, единственное счастіе, которое встрчается въ моей жизни. Мн 27 лтъ… Мн хотлось бы жить, какъ живутъ другія женщины… имть друга до гроба, дтей…
— Бригитта! Вдь ты — двушка, какъ же ты можешь говорить о такихъ вещахъ!
— Что же въ этомъ предосудительнаго, матушка? Отецъ говорилъ мн всегда: я желалъ бы, чтобы ты со временемъ стала хорошею матерью, женою и хозяйкою. Я тоже только этого и желаю. Чмъ же мн быть? Я ничего другаго не умю. Я могу и хочу работать… и любить своихъ… Матушка! неужели вы не хотите исполнить волю отца? Чмъ я предъ вами провинилась? Играть на фортепіано я не умю, это такъ, но разв я виновата, что у меня нтъ способностей? Не моя также вина, что я уродилась не такою нжною, какъ другія…
Она засмялась своимъ внутреннимъ, горькимъ смхомъ.
— Но за то, продолжала она:— я со для смерти отца цлыхъ восемь лтъ служила вамъ, какъ могла. Я берегла каждую копейку, чтобы вамъ было лучше. Прислуги у насъ не было, я все сама длала, хотя вы и сердились на меня за это. Я васъ не упрекаю… о, нтъ!— Это была моя обязанность. Отецъ умирая, сказалъ мн: будь добра къ матери!.. Но за то, что я исполнила свою обязанность, какъ могла и умла, я прошу васъ, матушка… позвольте ему придти сюда и благословите насъ.
Она сдлала усиліе надъ собою и, кинувшись къ ногамъ матери, стала цловать ея колни.
— И для самихъ себя, матушка, продолжала она:— сдлайте это! Вы ужь не молоды, капиталъ у васъ маленькій и вы одн… Мы вамъ дадимъ комнатку въ нашемъ домик.. у него также старуха-мать, которую онъ очень любитъ… Мы будемъ за вами обими ухаживать и васъ любить… У васъ будетъ спокойная старость!
Тутъ мать вскочила и оттолкнула дочь съ силой, которой трудно было ожидать отъ этой обыкновенно, столь спокойной и тихой женщины.
— Прочь, прочь, прочь! крикнула она, махая руками. — Ты смешь меня называть старухой и сулить мн жизнь въ изб съ какою-то мщанкою! Кто я такая? Разв я не чиновничья дочь, разв мать моя не была помщицей? Въ кого ты уродилась? Ни въ отца, ни въ мать, ни въ бабушку, ни въ ддушку.
— Нтъ, матушка! сказала Бригитта:— ошибаешься: я уродилась въ отца, который также, какъ и я, былъ крпкаго тлосложенія, по-французски не говорилъ и не игралъ на фортепіано, но вчно работалъ, такъ что цлыхъ 20 лтъ заработывалъ деньги нетолько на хлбъ, но и на торты, конфеты, вечера, наряды…
— Бригитта! крикнула пани Жиревичъ:— ты оскорбляешь мать!
— Простите меня, сказала Бригитта, понизивъ голосъ: — я вспылила, простите меня… Я сама себя не помню: вдь я просила, умоляла!
— Будь уврена, прервала ее мать: — что твои просьбы ни къ чему не приведутъ. Ты съ ума сошла — вотъ и все, и я поблажки теб не дамъ. Что бы сказалъ Стась? Что бы сказала Лопотницкая? Мы живемъ не въ пустын, чтобы выходить замужъ за каменьщиковъ и мельниковъ. Мы живемъ съ людьми, а кого люди презираютъ, того должны презирать и мы, если не хотимъ унизить себя, упасть въ грязь! Есть ли въ теб хоть капля чувствъ собственнаго достоинства? Понимаешь ли ты, что значитъ возвышенныя чувства? У тебя всегда была грубая натура, и сколько горя ты причинила мн этимъ! Родила я тебя въ страшныхъ мученіяхъ, ребенкомъ ты мн не давала спать и орала безъ всякой причины… Училась ты плохо и ни къ чему у тебя способностей не было. Росла ты, какъ какая-нибудь мужичка, и дождалась же я отъ тебя радости!
Она долго говорила на эту тему, размахивая руками, и вся пылая. Бригитта ничего не возражала, только на лбу ея образовалась глубокая морщина, а черные ея глаза, устремленные въ полъ, выражали острую боль.
Наконецъ, пани Жиревичъ выбилась изъ силъ.
— Ну, сказала она повелительно:— садись, возьми работу, успокойся сама и дай ын успокоиться. А глупости эти выбей разъ навсегда изъ головы…
— Нтъ, матушка, отвтила Бригитта:— я не сяду, не возьму работу и не выбью себ изъ головы этихъ глупостей, а пойду къ нему и скажу, чтобы онъ заплатилъ ксендзу за оглашеніе. Я совершеннолтняя… Ксендзъ выдастъ метрику… Черезъ дв недли будетъ свадьба.
Она говорила это мрачно и ршительно. На лиц матери изобразилась страшная тревога. Да, она могла все это сдлать, она была, дйствительно, совершеннолтняя, и ксендзъ, дйствительно, могъ выдать нужные документы. Да, они могли съиграть свадьбу безъ ея позволенія! Въ такомъ случа, чтобы преодолть упорство дочери, оставалось одно только средство, и чтобы избжать позора, и имть право, не сгорая отъ стыда, смотрть въ глаза Стасю и Лопотницкой, она должна была употребить это средство.
Въ воображеніи ея мелькнулъ образъ какой-то актрисы, которую она видла когда-то въ пьес, въ которой мать проклинаетъ своего сына или дочь. Она не могла вспомнить самого проклятія, но передъ нею живо рисовалась патетичная поза актрисы.
Она встала посреди комнаты, протянула руки къ дочери и воскликнула:
— Ну, такъ я проклинаю тебя, недостойная дочь! Проклинаю вмст съ твоими Сосниною и всми Соснятами, которые у васъ родятся… Да послужитъ это проклятіе матери…
— Матушка, матушка, матушка! пронзительно крикнула Бригитта и, бросившись къ матери, хватала ея за руки, за платье, чтобы не дать ей говорить. Она поблднла, какъ полотно, и дрожала съ ногъ до головы.
— Матушка, не проклинайте! кричала она: — матушка, ради самого Бога, перестаньте!.. Проклятіе матери — о, я боюсь его! За что и ему, и дтямъ быть проклятымъ!.. Матушка, сжальтесь!
И она всмъ тломъ рухнула къ ногамъ матери. Но пани Жиревичъ, которая успла уже нсколько успокоиться, отскочила отъ нея съ торжествующимъ видомъ.
— Да, сказала опа: — проклятіе матери — наказаніе Божіе… до четырнадцатаго колна… слышишь? До четырнадцатаго колна! Гладъ, моръ, зми, саранча, и вс язвы египетскія! Если ты мн не общаешь, что выбьешь себ эту глупость изъ головы, то я прокляну твоего Соснину до четырнадцатаго колна. Ну, что же? Отчего ты молчишь и лежишь, какъ мертвая, на полу? Хочешь ослушаться? Ну, такъ слушай! Да будетъ проклятъ…
Бригитта встала.
— Наказаніе Божіе! проговорила она.— Это страшно! Не губите моей и его души! О, я несчастная! Жду, иду! Иду съ вашихъ глазъ! Сдлаю, какъ вы желаете! А, лучше бы мн не родиться!
Говоря это, она, рыдая, выбжала изъ комнаты.
Вечеръ стоялъ холодный и темный. Бригитта пробжала къ воротамъ, около которыхъ стоялъ стройный мужчина, въ мщанской одежд и съ длинными, густыми усами. Завидвъ ее, быстро пошелъ къ ней на встрчу.
— Ну, что? спросилъ онъ нетерпливо. — Уговорила ты ее? Согласилась? Можно мн идти къ ней?
Съ свойственною ей страстностью она схватила его за руки.
— Не согласилась… Хочетъ проклинать и меня, и тебя… уже начала…
Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди и долго молчалъ. Потомъ сталъ говорить печально.
— Проклятіе матери — Божіе наказаніе… Я не могу тебя взять безъ материнскаго благословенія. Какова бы она ни была, все же она — мать, и наконецъ…
Тутъ онъ выпустилъ двушку и гордо поднялъ голову.
— Что же это, наконецъ? Воръ, бродяга, пьяница я что ли, чтобы меня проклинать за то, что я полюбилъ двушку и хочу жениться на ней.
Она ничего не отвтила, но только тихо отошла на нсколько шаговъ.
— Все ли ты испробовала? спросилъ онъ минуту спустя. — Просила ли ты, уговаривала ли? Говорила ли, что у меня есть кусокъ хлба для тебя и даже для нея? Пусть спроситъ у людей, пусть назначитъ срокъ, чтобы узнать меня! Я на все согласенъ… только не на проклятіе!
Она молчала.
— Такъ, видно, намъ надо разстаться?
Она зарыдала, онъ снова обнялъ и прижалъ ее къ груди.
— Ну, сказалъ онъ:— можетъ быть, старуха опомнится. Слышишь, сердце мое рвется на куски! Знаешь что? Когда зима пройдетъ, я опять загляну сюда и узнаю… Если она не опомнится, то хоть взгляну на тебя, мою чернобровую!
— Прідешь? Прідешь ли? спросила она жадно, и въ голос ея зазвучала надежда.

——

Зима прошла, но было еще холодно, и маленькая особа, бжавшая быстро по улиц въ легонькомъ пальто, вроятно, порядкомъ зябла. Однако, круглое ея личико походило на красное яблочко, а маленькіе глазки блестли, какъ бисеръ. На нихъ, впрочемъ, то и дло навертывались слезы и по временамъ она заламывала руки и стонала:
— О, Боже, Боже! Можетъ ли это быть?
Она вбжала на дворъ и, какъ стрла, кинулась къ квартирк пани Жиревичъ.
— Послушайте! крикнула она уже въ дверяхъ. — Нтъ, я этого не перенесу… Я чуть жива… Міру конецъ… Стась, Стась… нашъ Стась!
Она опустилась на диванъ, заломивъ руки. Пани Жиревичъ, которая наигрывала какой-то сентиментальный вальсъ, сильно подчеркивая чувствительныя мста, подбжала къ Розаліи.
— Стась? Что случилось съ Стасемъ? Захворалъ? Умеръ?
— Нтъ, нтъ! Недли дв тому назадъ онъ продалъ свое имніе и ухалъ куда-то далеко, къ какимъ-то роднымъ…
— Ухалъ?
— Ухалъ.
— Какъ? совсмъ?
— Совсмъ… совсмъ.
— Не простившись?
— Вотъ это-то и обидно: не простившись!
Пани Жиревичъ, точно, окаменла:
— Не врю! воскликнула она вдругъ.— Онъ не могъ ухать, не простившись со мною… со мною, которую онъ еще недавно назвалъ своимъ ангеломъ-утшителемъ. Не могу поврить! Кто это теб сказалъ?
— Вс говорятъ, вс! его и мои знакомые… Я сегодня доставила заказщкамъ розетки… Говорили, что врно.
Пани Жиревичъ глубоко задумалась. Розалія вытирала слезы. Наконецъ, вдова прошептала:
— А наши деньги?
— Ахъ! вспомнила вдругъ Розалія:— въ самомъ дл, что теперь будетъ съ этими деньгами и прошептала: о, Боже! какъ мамаша огорчится… что намъ теперь длать? Къ кому обратиться? Пойдемте къ мамаш…
— Постойте! Не слышали ли вы, какъ это случилось? почему онъ такъ внезапно ухалъ?
Эхъ! махнула Розалія рукою:— разв можно людямъ врить! Понятно, сплетничаютъ… Говорятъ, что онъ долговъ своихъ заплатить уже не могъ и лса тоже продать не могъ, а продалъ все имніе и ухалъ.
— Это сплетни, ложь, клевета! закричала вдова.— Такой возвышенный человкъ! Этого не можетъ быть: тутъ кроется какая- нибудь драма, что-нибудь небывалое!
Когда он разсказали все, что знали, старух, та тоже долгое время не могла придти въ себя отъ изумленія.
— Подай мн, Рузя, салопъ и шляпу! сказалъ она, наконецъ.
Но встать она могла лишь съ трудомъ.
— Куда же вы пойдете, мамаша? Сегодня такъ холодно…
Старуха указала пальцемъ на домъ адвоката.
— Я отъ него узнаю всю правду. Онъ знаетъ дла всхъ помщиковъ…
— Я пойду съ вами, матушка.
— Не надо. Тамъ говорятъ иногда о такихъ вещахъ, которыя двушкамъ не прилично слушать.
Старуха ушла. Когда она вернулась, то лаконически сказала:
— Правда.
— Такъ онъ ухалъ? вскричала пани Жиревичъ.
Старуха не отвчала.
— А наши деньги? спросила вдова нершительно.
— Пропали, глухо отвтила старуха, садясь въ кресло и смотря въ потолокъ.
Вдова сильно поблднла. Предъ взоромъ ея мелькнулъ призракъ нищеты
— Какъ же это заговорила она дрожащимъ голосомъ: — вдь у васъ было заемное письмо, выданное Стасемъ?
— Заемное письмо! воскликнула Лопотницкая:— а кто его писалъ? Нотаріусъ… какой-то Ицкевичъ! Какую же силу могутъ имть документы, писанные какими-то Ицкевичами? Вотъ въ томъ-то и бда, что теперь Ицкевичи надъ нами властвуютъ, и Жиревичи вынуждены продавать свои имнія Буциковскимъ. Разв Буциковскіе платятъ долги, лежащіе на купленныхъ ими имніяхъ!
Сказавши это, старуха впала въ состояніе оцпеннія. Еслибы не широко раскрытые, стеклянные глаза, то можно было бы подумать, что она заснула или находится въ обморок. Подъ вечеръ она начала что-то бормотать. Розалія могла, несмотря на вниманіе, съ которымъ она прислушивалась, разобрать только нсколько словъ.— До чего мы дожили! говорила старуха:— помщичій сынъ…
А потомъ еще:
— Дочери ничего не оставляю… Работки… одн работки!
На другой день рано утромъ старуха послала дочь за почтовою бумагою, конвертами, чернилами и перьями.
— Смотри только, чтобы перья были мягкія…
Когда Розалія принесла все это, она застала старуху въ кресл, съ молитвенникомъ на колняхъ. При вид дочери, она перекрестилась и закрыла молитвенникъ.
— Рузя! подойди!
Она нжно погладила дочь по голов и сказала:
— Мы теперь очень бдны, но, Боже сохрани тебя жаловаться или говорить о немъ дурно. Жаловаться, сокрушаться и плакать передъ людьми неприлично, говорить же о немъ дурно — грхъ. Каковъ бы онъ ни былъ, все же онъ чащъ… одного съ нами происхожденія. Не дадимъ же черни этого удовлетворенія: она не должна видть, какъ мы другъ на друга жалуемся. Рузя! исполнишь ли ты мою просьбу?
— Я вдь всегда, всегда васъ слушала, матушка, а о Стас не могла бы говорить дурно, даже еслибы хотла.
— Это хорошо. Дастъ Богъ, мы не пропадемъ. Я врю въ Провидніе и въ доброе сердце людей, съ которыми прожила всю свою жизнь, изъ среды ихъ меня удалили обстоятельства, но они въ бд не оставятъ насъ. Сегодня и завтра буду писать письма… къ предводительш Коржицкой, къ Одропольскому, къ Саницкимъ и другимъ. Меня съ ними связываютъ прежнія отношенія и воспоминанія. Стася я обвинять не буду, напишу имъ только, что хотла поддержать одного изъ нашихъ и спасти его изъ рукъ черни… Я исполнила свой долгъ, пусть и они исполняютъ также долгъ свой по отношенію къ намъ…
— Исполнятъ, наврное исполнятъ! воскликнула Розалія покрывъ руки матери горячими поцлуями.
Въ тотъ же день, вечеромъ, пани Жиревичъ тихо и робко вошла въ квартиру Лопотницкихъ. Она нетолько была тиха и робка, но сильно измнилась. Глаза у нея были красные, лицо растерянное и блдное.
Въ квартирк стояла мертвая тишина. Розалія поспшно кончала какую-то работу, а старуха сидла у стола и писала письма.
Пани Жиревичъ подсла къ Розаліи.
— Что это мама пишетъ? спросила она шепотомъ.
— Письма къ помщикамъ, чтобы они исполнили свой долгъ по отношенію къ намъ, такъ какъ мы его исполнили по отношенію къ Стасю. Они, наврное, намъ помогутъ и не дадутъ намъ погибнуть.
— Конечно, исполнятъ и не дадутъ вамъ погибнуть, повторила вдова и, сложивъ руки, жалобно простонала. — Вотъ что значитъ принадлежать къ вашему кругу!
Потомъ она стала просить Розалію помочь ей продать фортепіано.
— Брыня сегодня размняла послдній рубль, а я сама не знаю, какъ дальше быть! Я непремнно должна продать инструментъ.
Черезъ нсколько дней Розалія, дйствительно, нашла покупателя, который хотлъ тотчасъ же внести условленную плату и взять инструментъ. Подъ вечеръ Бригитта пошла въ лавочку выпросить немного хлба и крупы въ кредитъ, а пани Жиревичъ сла за фортепіано.
— Въ послдній разъ! шепнула она:— въ послдній разъ!
Дрожащими руками она сыграла какую-то салонную пьесу. потомъ какой-то вальсъ, но вдругъ прервала его и, тихо аккомпанируя себя, голосомъ, наполненнымъ слезами, пропла:
Oh! dites lui qu’une invisible chaine
Lie h ses jours mes jours inconsoms
Oh! dites lui…
Въ сняхъ послышались тяжелые шаги. Носильщики пришли за инструментомъ. Она стала въ сторонк и молча стала смотрть. Но когда носильщики взвалили инструментъ на плечи, стали выносить его изъ комнаты, она бросилась къ нему и, держась за него рукою, прошептала:
— Это прошлое мое… моя молодость… Счастливые дни уходятъ… уходятъ… уходятъ!
И когда черезъ часъ Розалія зашла провдать сосдку, та обратилась къ ней со словами:
— Дорогая Розалія! если вы встртите Игнатія, то скажите ему, чтобы онъ скоре пришелъ домой, потому что я больна. А Конрада и Эдко велите перенести въ другую комнату: они постоянно плачутъ, это меня раздражаетъ.
Розалія хотла перекреститься, но спохватившись и, многозначительно покачавъ головою, выбжала въ сни за Бригиттой.
— Брыня! сказала она ей:— сбгай за докторомъ! Мать твоя больна: она бредитъ.
Пани Жиревичъ была долго и трудно больна, но не умерла. А когда она въ первый разъ посл болзни встала, въ комнат уже не было ни дивана, ни шкапа, словомъ, ничего, что предоставляло бы какую-нибудь цнность. Пустая комната съ голыми стнами имла очень мрачный видъ при блдномъ свт зимняго снжнаго дня. У окна сидла Бригитта и шила мшки изъ грубаго холста. На красивомъ ея лиц безсонныя ночи, постоянная работа, всякаго рода лишенія и сердечное горе оставили глубокіе слды. Видя, что мать встала и довольно твердымъ шагомъ прошла по комнат, она сказала, не отрывая глазъ отъ работы:
— Мамаша! мн надо поступить въ услуженіе. Намъ ршительно нечмъ жить.

——

Она поступила, по рекомендаціи Розаліи, горничной въ какой-то довольно богатый домъ. Соснина боле не прізжалъ. Она, впрочемъ, не долго ужилась на этомъ мст и стала быстро мнять мста. Говорили, вообще, что она хорошая и трудолюбивая двушка, но мрачна, какъ ночь, и страшно горяча, сама ни къ кому не привязывается и другихъ не уметъ къ себ расположить.
Разъ, идя по улиц съ корзиною въ рук, она встртилась съ Розаліей. Это было уже нсколько лтъ посл того, какъ он жили на одномъ двор.
— Ну, какъ вы поживаете? спросила Бригитта. — Мать твоя жива?
Розалія рада была случаю поболтать. Оказалось, что мать ея уже давно не встаетъ съ постели. Она страшно исхудала и лежитъ желтая и неподвижная, какъ восковая фигура. Но никогда не жалуется, иногда только стонетъ, но и то ночью, когда думаетъ, что Розалія спитъ, и никто слышать ее не можетъ. Живутъ они на трудовыя деньги Розаліи, да и окрестные помщики не забываютъ. Присылаютъ они, кто мшокъ картофеля, кто немного крупы, а кто и денегъ. Одропольскій аккуратно платитъ рубль въ мсяцъ. Тмъ не мене, по временамъ имъ приходится очень плохо, а квартира у нихъ такая, что зимою иней и ледъ бываетъ на стнахъ. Что подлаешь? Он исполнили свой долгъ, совсть у нихъ чиста, и еслибы не болзнь матери, то жилось бы имъ недурно.
— А ты, Брыня?
Бригитта махнула рукою. Она не любила говорить о своихъ длахъ. За то Розалія говорила за себя и за нее.
— Ага! А знаешь твой женихъ-то? Онъ вдь женился на другой. Случайно я зашла въ церковь и попала на его свадьбу. Жена его — дочь какого-то сапожника, но хорошенькая: такая же брюнетка, какъ и ты.
Лицо Бригитты слегка исказилось. Она крпко пожала руку евоей подруг и быстро ушла.
Съ тхъ поръ она сдлалась апатичной и лнивой. Въ густыхъ ея волосахъ показалась сдина, глаза потухли. Когда она въ полиняломъ платк на голов проходитъ по улицамъ, за нею постоянно слдуетъ большая собака. Она по цлымъ мсяцамъ остается безъ мста. Тогда она живетъ съ матерью въ маленькой комнатк въ покинутомъ монастыр, гд имъ разршила безплатно жить церковная власть. Иногда Бригитта нанимается поденно стирать блье, убирать квартиры у людей, которые не держатъ хозяйства, и даже носитъ воду. А пани Жиревичъ?
Вс боле или мене зажиточныя семьи, живущія въ Бродн, знаютъ худую и несчастную на видъ женщину, которая иногда заходитъ къ нимъ въ оборванномъ плать, но убранномъ разными ленточками и бантами, въ потертой шляп съ громаднымъ перомъ. Медленнымъ и неувреннымъ шагомъ она приближается къ хозяйк дома и, если заходитъ въ домъ въ первый разъ, то подаетъ сложенный листъ бумаги. На немъ написано что-то безконечно длинное, начинающееся слдующими словами: ‘Высокоуважаемые благодтели! Благородная, но больная и бдная вдова, осмливается съ мольбою обратиться къ великодушнымъ людямъ, которые’ и т. д.
Если же она приходитъ въ домъ, ей уже извстный, то не подастъ бумаги, а остановится въ нсколькихъ шагахъ отъ дверей и своими голубыми глазами смотритъ на всхъ присутствующихъ, какъ бы умоляя, чтобы ея не обидли и позволили ей хоть одну минутку пробыть съ ними. Изъ состраданія или отъ скуки нкоторые этому не противятся. Ее просятъ войти въ гостинную, гд она садится на краешк стула. Когда ее спрашиваютъ о постигшемъ ее несчастій, она обыкновенно начинаетъ разсказъ съ того, какъ ей жилось ‘у родителей’.
— Когда я жила еще у родителей, разсказываетъ она:— меня называли Сильфидой.
— Какъ такъ? спрашиваютъ ее.
Покраснвъ и съ улыбкой на устахъ она бросаетъ взглядъ на свою талію и говоритъ:
— Я всегда была такая тоненькая, нжная… Потомъ она еще разсказываетъ, что покойный ея мужъ и вс родственники называли ее зефирчикомъ, потому что она танцовала очень легко и никогда не могла принять твердаго ршенія. Сегодня понравится одно, завтра — другое, какъ обыкновенно у людей, которые счастливо живутъ…
Почти всмъ извстно, что она когда-то умла играть и пть. Чтобы ей доставить удовольствіе, ее просятъ сыграть что-нибудь. Она подходитъ къ фортепіано, снимаетъ дырявыя перчатки и, блаженно улыбаясь, беретъ нсколько минорныхъ, тихихъ, слегка фальшивыхъ аккордовъ. Дти хихикаютъ по угламъ комнаты, взрослые улыбаются, но она, ничего не замчая, и счастливая, что сидитъ у фортепіано въ хорошемъ обществ, начинаетъ пть слабымъ, но все еще чистымъ голосомъ:
— Oh! dites lui…
Помнитъ она, впрочемъ, и другіе романсы.
Случается, что въ ту минуту, когда она, воодушевившись, кончаетъ вторую или третью піэсу, въ комнату входитъ хозяинъ дома, который ея не любитъ или, возвращаясь съ должности, хочетъ обдать или ужинать. Тогда ей вручаютъ немного денегъ и даютъ чувствовать, а иногда и прямо говорятъ, что пора уходить.

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1882

Ожешко Элиза
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Из греческих преданий, Ожешко Элиза, Год: 1904
  2. Эхо, Ожешко Элиза, Год: 1872
  3. Дай цветочек, Ожешко Элиза, Год: 1877
  4. Два брата, Ожешко Элиза, Год: 1895
  5. Погибший, Ожешко Элиза, Год: 1883
  6. Прерванная идиллия, Ожешко Элиза, Год: 1875
  7. Четырнадцатая часть, Ожешко Элиза, Год: 1877
  8. Милорд, Ожешко Элиза, Год: 1881
Электронная библиотека