МИЛОРДЪ.
МИЛОРДЪ.
РАЗСКАЗЪ
Элизы Оржешко.
Милорд, Ожешко Элиза, Год: 1881
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Кто изъ жителей Вильны не зналъ Милорда, блествшаго на сромъ фон мщанской жизни, какъ первоклассная звзда шика и элегантности? Когда его изящный и сверкающій фаэтонъ проносился по улицамъ, гремя о мостовую, то люди богатые привтствовали его улыбкою, походившею на дружескій привтъ, люди мене богатые и не столь аристократическіе, снимали шапки съ необыкновенною поспшностью, а бдняки просто напросто останавливались на тротуарахъ и, засунувъ руки въ карманы, слдили за быстрымъ полетомъ виленской лучезарной звзды, приговаривая не то съ восторгомъ, не то съ завистью: ‘Вотъ до чего можетъ человкъ дойти!’
Дйствительно, Милордъ, въ это памятное время, находился въ апоге своей славы. Его фаэтонъ мчала пара красивыхъ лошадей, о цн и происхожденіи которыхъ разсказывали чудеса. На спинахъ ихъ, вмсто обыкновенныхъ кожаныхъ возжей, красовались широкія блыя ленты, блествшія, какъ атласъ. Концы этихъ лентъ или возжей покоились иногда въ рукахъ кучера, одтаго въ длинный ливрейный сюртукъ съ серебрянными пуговицами, а иногда въ маленькихъ рукахъ подростка или въ костюм козачка, или въ зеленомъ охотничьемъ костюм.
Кром того, Милордъ, для зимняго сезона имлъ отличные сани, обитые цвтистою ковровою матеріею, и, на случай сильныхъ морозовъ, прекрасныя попоны для лошадей, и ярко-красныя или голубыя стки, спускавшіяся до самой земли. А за лошадьми, санями, кучеромъ и т. д. бжали дв собаки, необычайной красоты чистокровные сетера золотистой масти съ сверкавшими и звенвшими ошейниками. Третья собака, крошечный шпицъ, съ голубою кокардочкою между вострыми ушами, сидла обыкновенно на колняхъ у самого Милорда.
Этотъ молніеносный поздъ часто останавливался, потому что у Милорда было пропасть длъ и много знакомыхъ. Милордъ выходилъ изъ экипажа у воротъ высокихъ каменныхъ домовъ, у дверей лучшей мстной кодитерской, у благоухающей выставки парикмахера. Въ эти минуты, когда онъ безмолвнымъ жестомъ приказывалъ сетерамъ спокойно ожидать своего возвращенія, прикрывалъ своего шпица пледомъ и доврялъ его попеченіямъ кучера, казачка или грума — всякій желавшій могъ присмотрться къ его наружности.
Это былъ вполн приличный мужчина, высокаго роста, стройный, здоровый, хотя нсколько изнженный. Лицо у него было продолговатое, съ изящными чертами и очень блое. Украшала его пара длинныхъ бакенбардъ, шелковисто-желтоватыхъ, изъ-подъ цилиндра виднлись такіе же свтлые, слегка завивавшіеся волосы и пара прекрасныхъ голубыхъ глазъ, то веселыхъ, то задумчивыхъ или скучающихъ.
Таковъ былъ Милордъ. Люди, глядвшіе на него съ весьма различными чувствами, говаривали: ‘Вотъ до чего человкъ можетъ дойти!’ Но иногда они спрашивали:
— Откуда, однако, у него берется?
На этотъ вопросъ болтливыя бабы, въ клтчатыхъ платкахъ, отвчали:
— Откуда? Покойный Дырко умлъ денежки наживать. Онъ нажилъ и оставилъ все старух, а она души не видитъ въ сын.
— Да! второй такой матери, какъ Дыркова, не съискать! вторилъ общій голосъ въ низменныхъ общественныхъ сферахъ, а въ высшихъ, въ которыхъ виталъ Милордъ, о Дырковой почти ничего не знали.
— Ой, эта Дыркова! Какимъ бариномъ она его выростила! И какимъ она сдлала его счастливымъ! Вотъ такъ мать!
Такъ говорили люди въ низменныхъ общественныхъ сферахъ: плотники, сапожники и прочіе хозяева, ихъ сыновья, которые при этомъ поглядывали укоризненно на своихъ родителей, и ихъ дочери, вспыхивавшія, при вид Милорда, отъ волненія. И во всей этой толп слышался только одинъ старческій и какъ будто раздраженный голосъ, отвчавшій на возгласы словами:
— Глупая мать!
И потомъ прибавлявшій, какъ бы про себя.
— Бдная мать!
Это былъ голосъ Андрея Рембскаго, человка, извстнаго всему виленскому мщанству, бывшаго сельскаго учителя, превратившагося въ собственника маленькаго домика. Былъ это худощавый и невзрачный старичекъ, въ длиннополомъ потертомъ сюртук орховаго цвта и въ старомъ картуз съ козырькомъ, оттнявшимъ его длинное морщинистое лицо.
И когда старики-мщане, говоря о Милорд, прибавляли:
— Еслибы покойный Дырко — упокой, Господи, его душу!— воскресъ и увидлъ теперь своего сына, вотъ-то обрадовался бы!
— Нтъ, отвчалъ старикъ:— онъ не обрадовался бы, а поскоре опять легъ бы въ гробъ.
Увы! Милордъ дйствительно назывался Дырко. Несмотря на эту вульгарную фамилію, онъ, однако, имлъ свою генеалогію. Предки его не были ни магнатами, ни даже шляхтичами, но это были люди во всхъ отношеніяхъ достойные. Съ тхъ поръ, какъ Вильна существуетъ, они всегда славились, какъ искусные гончары, зажиточные домохозяева, а нердко и какъ дльные члены магистрата. Въ генеалогіи Милорда не было, слдовательно, ничего постыднаго, и онъ могъ бы, не красня, вспоминать о своихъ предкахъ, еслибы только не эта вульгарная фамилія: Дырко.
Фамилія эта его очень огорчала. Онъ готовъ былъ дать полжизни, чтобы, какъ онъ выражался, облагородить ее, хотя бы только измненіемъ ея окончанія: ко на скій. Это сблизило бы его съ хорошимъ его пріятелемъ, и сыномъ богатаго домовладльца, Осей Морскимъ, съ другимъ пріятелемъ, молодымъ артистомъ-любителемъ Эдей Колицкимъ, съ третьимъ пріятелемъ, молоденькимъ баричемъ, Костей Нелинскимъ и съ дюжиною другихъ, которые вс носили фамиліи, имвшія боле или мене близкое отношеніе къ геральдик и гербамъ. Но ничего онъ подлать не могъ и это глубоко его печалило. Видъ первыхъ визитныхъ карточекъ, которыя онъ себ заказалъ, ввергъ его чуть ли не въ отчаяніе. Ося Морскій, увидя одну изъ нихъ, разразился громкимъ хохотомъ.
— Чтобъ чортъ тебя побралъ, Раекъ, съ твоею фамиліею! Еслибы не она, я ввелъ бы тебя въ домъ моей матери. Но какъ тутъ представишь: господинъ Дырко! Ха-ха!
Присутствовавшіе при этой бесд пріятели Милорда громко расхохотались.
Впрочемъ, горе Милорда продолжалось только до тхъ поръ, пока онъ не достигъ апогея славы и блеска. Къ тому же онъ пріобрлъ титулъ Милорда. Какъ это случилось? Объ этомъ я сейчасъ разскажу.
Всякій разъ, когда Милордъ нуждался въ деньгахъ, онъ говорилъ друзьямъ:
— Ну! сегодня мн придется създить въ банкъ!
И потомъ, когда пріятели видли, какъ изящный фаэтонъ Милорда сворачивалъ изъ главной улицы въ узкіе и кривые переулки самой старой части города, то, улыбаясь, говорили другъ другу:
— Милордъ похалъ въ свой банкъ!
Узкіе и кривые переулки, по которымъ быстро и шумно проносился Милордъ въ своемъ изящномъ фаэтон, составляютъ старую и чисто мщанскую часть города. Люди, временно прибывающіе въ Вильно, не живутъ въ ней, и даже евреи лишь съ весьма недавнихъ поръ и въ небольшомъ числ стали тутъ селиться.
Эта часть города отличается тишиною, опрятностью и степеннымъ видомъ. Надъ ужасной мостовой, состоящей изъ острыхъ, неровныхъ камней, съ обихъ сторонъ возвышаются высокія стны, выкрашенныя въ кирпично-красный, синій или шоколадный цвта. Стны эти мстами такъ наклоняются другъ къ другу, что кажется, будто он отъ долгаго стоянія утомились и хотятъ къ чему-нибудь прислониться, и образуютъ надъ переулкомъ нчто въ род арки, разрзанной посередин узкою полосою неба.
У этихъ старыхъ домовъ своеобразныя двери, высокія, узкія, покрытыя заржавленнымъ желзомъ или грубою рзьбою. Когда эти двери отворяются, взглядъ тонетъ въ. безконечныхъ сняхъ и корридорахъ съ мрачными сводами, но въ далекой узкой перспектив виднется за противоположной дверью свжая зелень. Дло въ томъ, что дома эти скучены только со стороны улицы, а съ другой ихъ стороны тянутся обширныя незастроенныя пространства, опрятные дворы, покрытые зеленью, и сады, наполненные фруктовыми деревьями и цвтами.
Въ одномъ изъ переулковъ этой части города есть каменный домикъ, на видъ еще боле старый, чмъ остальные, узкій, всего съ тремя окнами на улицу, но высокій, трехъэтажный. Внизу нтъ жилья, такъ какъ весь низъ занятъ широкими воротами, нисколько не соотвтствующими скромнымъ размрамъ дома, и придающими дому такой видъ, какъ будто онъ стоитъ на двухъ широко разставленныхъ ногахъ.
Въ архивахъ виленскаго магистрата хранятся документы, изъ которыхъ видно, что этотъ домикъ, въ теченіи долгихъ лтъ, принадлежалъ гончарамъ Дырко, а нсколько лтъ тому назадъ, во флигел, находящемся въ глубин двора, поселилась Аполлонія Дыркова, вдова Матвя Дырко, послдняго гончара въ род.
Матвй Дырко отличался большимъ искуствомъ въ своемъ дл и, притомъ, былъ человкомъ хозяйственнымъ и предпріимчивымъ. Благодаря этимъ качествамъ, онъ нажилъ въ одной изъ главныхъ улицъ новаго города прекрасный и доходный каменный домъ и, судя по городскимъ толкамъ, цлыя груды денегъ, во сколько именно, никто этого не зналъ, потому что, умирая, онъ раскрылъ эту тайну только своей жен. Не задолго до смерти, еле передвигая ноги, въ длинномъ мщанскомъ сюртук и въ бараньей четырехъугольной шапк, по двору или но саду, Матвй Дырко тяжело вздыхалъ.
— Еслибъ старшіе мои молодцы еще жили, то я оставилъ бы трудовую копейку, собранную моими предками и мною, взрослымъ людямъ. Старшій, сударь ты мой, былъ ужь гончаромъ на славу, а изъ младшаго вышелъ бы хорошій садовникъ. А что будетъ съ Райкомъ — не знаю. Больно онъ еще малъ…
О, еслибы старикъ предвидлъ блестящую судьбу своего сына и не мене блестящія метаморфозы, которымъ подвергнется трудовая копейка, собранная имъ и его предками!
За этимъ узкимъ каменнымъ домомъ находится довольно большой вымощенный дворъ съ каменнымъ флигелемъ, за которымъ лтомъ зеленютъ, а зимой блютъ отъ снга или инея старыя фруктовыя деревья. Посередин наружной стны флигеля находится дверь, узкая и тяжелая, надъ которою въ углубленіи виднется образъ Богородицы. Дверь эта ведетъ въ сни, мрачныя даже въ солнечный день, со сводами. Въ сняхъ же находятся грубо отдланныя двери, ведущія въ дв квартиры. Въ одной изъ нихъ, нсколько лтъ тому назадъ, жилъ столяръ съ семействомъ, а другую занимала старуха Дыркова.
Квартира Дырковой состояла изъ двухъ большихъ комнатъ, съ такими же сводами, какъ въ сняхъ, и съ узкими окнами, снабженными деревянными ршетками, и со стороны сада, какъ лтомъ, такъ и зимою, полутемными, вслдствіе близости старыхъ деревьевъ. Первая изъ этихъ комнатъ походила на кухню, потому что въ ней находилась огромная старинная печь, скамейки и столы изъ некрашеннаго дерева. Полъ въ ней былъ тоже некрашеный, а стны, немного закоптлыя, кое-гд были покрыты плесенью. Вторая комната походила на кладовую. Кром кровати, съ нагроможденными на ней перинами и подушками, двухъ твердыхъ стульевъ, обитыхъ полинялымъ ситцемъ, и десятка образовъ въ красныхъ рамкахъ, въ этой комнат не было другой мебели или украшеній.
За то у стнъ стояло нсколько сундуковъ, окованныхъ желзомъ, въ углахъ лежали мшки, наполненные какими-то зернами и висли пучки мотковъ, а подъ ними лежали на полу большіе клубки нитокъ. На окнахъ сушились смена и цлебныя травы. Были тутъ еще корзины съ яйцами, а подъ печкою былъ устроенъ на зиму курятникъ. Въ первой же комнат у двери стояли: бочка съ водою и корыто для свиньи, передъ печкою прялка съ связкою льна или шерсти, а въ глубин виднлся тяжелый ткацкій станокъ съ челнокомъ, на которомъ были намотаны черныя нити начатой основы.
Стоялъ осенній мрачный вечеръ. У Дырковой горлъ въ печк веселый огонь и что-то въ горшк варилось. Красноватые лучи освщали комнату, покрывали точно золотомъ оконныя ршетки, освщали повременамъ ткацкій станокъ, а иногда даже достигали потолка и исчезали въ глубин дугообразныхъ сводовъ. Когда огонь сильне разгорался, можно было различить полки вдоль стнъ, а на нихъ разнообразнйшія гончарныя издлія: огромные кувшины съ блестящею поверхностью и фантастическими ушками, муравленыя чаши съ дномъ, украшеннымъ разноцвтными гирляндами, горшки, сплошь покрытые стью арабескъ, дтскія головки, крылатыя лошади, сказочные драконы. Вс эти издлія, старательно сохранявшіяся въ безукоризненной чистот, блестли разными цвтами отъ лучей огня, у котораго сидли дв женщины.
Одна изъ нихъ, Аполлонія Дыркова, пряла, другая, низенькая и немного горбатая, сидя на скамейк, вязала чулокъ и присматривала за печкою.
Дыркова была, очевидно, нкогда красавицей. И теперь еще, когда она въ синей юбк собственнаго издлія, въ бломъ передник и клтчатомъ платк, на-крестъ пришпиленномъ на груди, сидла у огня, одною рукою суча тоненькую нитку, а другою, далеко протянутою, вертя веретено, станъ ея казался стройнымъ и сильнымъ. Сдые волосы, не покрытые блымъ чепцомъ, серебрились надъ красивымъ, слегка только морщинистымъ лбомъ, на блыхъ щекахъ игралъ легкій румянецъ, а большіе, голубые глаза свтились тмъ серебристымъ блескомъ, который у стариковъ кажется не то слдомъ слезъ, пролитыхъ въ длинные годы жизни, не то проявленіемъ все еще не угасшей энергіи. Изгибъ ея губъ, уже увядшихъ и безцвтныхъ, указывалъ на спокойный и кроткій характеръ. У ногъ ея, точно громадный клубъ, лежала черная собака — старый и врный сторожъ дома.
Она пряла и смотрла въ огонь. Взглядъ ея былъ неподвиженъ и задумчивъ, по на губахъ то и дло появлялась улыбка, какъ будто навянная пріятными воспоминаніями. Веретено тихо ворчало, за окнами шумли деревья, а отъ цвтовъ, стоявшихъ на окнахъ, распространялся сильный запахъ геранія.
— Ну, проговорила посл долгаго молчанія старуха: — князь нашъ, видно, ужь сегодня не прідетъ.
Произнося эти слова, она взглянула на маленькое невзрачное существо, вязавшее чулокъ.
— Знаешь, Людвися, я съ самаго утра думала, что князь мой прідетъ. Кто-то какъ будто нашептывалъ мн на ухо: сегодня онъ прідетъ!
Голосъ ея былъ мягкій и звучный, говорила она медленно и нсколько нараспвъ. Людвися посмотрла на Дыркову своими карими, полупокорными, полувеселыми глазами и отвтила:
— Вы, барыня, каждый день надетесь, а вотъ уже дв недли, какъ князя нтъ…
Старуха кивнула головою, какъ будто недовольная.
— Да, онъ не былъ. Ну, и не былъ — такъ что же? Разв у него есть время вчно сидть у старухи-матери? Ого! Не такой онъ, какъ другіе. Онъ не станетъ держаться обими руками за юбку матери или за отцовскій сюртукъ! Онъ вышелъ въ люди и съ ними долженъ жить. Онъ баринъ, а у господъ нтъ времени здить къ старухамъ, такимъ какъ я. Онъ длаетъ визиты, бываетъ на званыхъ вечерахъ и самъ даетъ вечера. А барышни? Мало ли он отнимаютъ времени у красивыхъ молодыхъ людей? Это не то, что наши двушки. Т рады-радшеньки, когда хозяйскій сынъ, проходя мимо, окликнетъ ихъ и пошутитъ. А за богатыми барышнями изъ хорошихъ фамилій надо долго, ой, какъ долго ухаживать, пока которая-нибудь изъ нихъ улыбнется! Надо ухаживать, говорить комплименты, справлять разныя комиссіи. Такъ жизнь молодого человка и проходитъ въ этомъ. Летаетъ онъ около прекрасныхъ цвточковъ, какъ бабочка, пока не прильнетъ къ одному. А тутъ ужь ему не улетть, еслибъ и хотлъ… конецъ! Повнчался, замокъ щелкнулъ, и золотая бабочка увивается только около своей женушки, няньчитъ дтей и привозитъ ихъ иногда въ прекрасномъ экипаж къ матери, чтобы утшить старуху. Но и тутъ только изрдка, потому что такимъ дтямъ нехорошо бывать въ старомъ дом, въ которомъ выросли и отецъ, и ддъ, но имъ рости не слдуетъ, нтъ… не слдуетъ!
Такъ говорила старуха, то торжественно поднимая красивую, хотя и загрублую отъ работы руку, то лукаво подмигивая глазомъ, то счастливо улыбаясь. Людвися, не перестававшая вязать чулокъ, пока старуха говорила, не отрывала отъ нея глазъ, выразившихъ то удивленіе, то радость, качала головою и тихо поддакивала:
— Извстно! извстно! ой-ой! еще бы!
Дыркова снова начала прясть и на минуту глубоко задумалась. Взглядъ ея блуждалъ по уставленнымъ на полкахъ гончарнымъ издліямъ.
— Ага! шепнула она про себя, какъ бы внутренно торжествуя.— Да, да! продолжала она и тихо засмялась, продолжая глядть на чашки и кувшины.— Отецъ и предки его здсь родились и выросли, они работали въ этомъ дом и дтей своихъ подготовляли къ той же трудной работ. Такъ было долго, долго, нока я не сказала: довольно, я не хочу, чтобы мой Раекъ лпилъ горшки! Я останусь здсь, въ этомъ дом, но сынъ мой выйдетъ въ люди! Я это сказала, такъ и сдлала. Нечего ему горшки лпить, довольно ужь налпили ихъ отецъ его и предки!
Людвися взглянула на полку съ горшками и глупо засмялась.
— Но какіе они горшки-то лпили! ой, какіе!
Дыркова гордо кивнула головой.
— Да, отвтила она: — во всей губерніи, а, можетъ быть, во всей Литв и Царств не было лучшихъ гончаровъ. Надъ этимъ дломъ они всю жизнь сидли, къ тому же и честь была тутъ примшана. Вотъ, напримръ, когда праддъ моего Матвя слпилъ кувшинъ такой, какъ стоитъ тамъ въ самомъ углу — видишь?
— Ага! отвтила Людвися, глядя на кувшинъ.
То былъ, дйствительно, кувшинъ, который смло могъ занять мсто на какой-нибудь выставк мстныхъ древностей. Его почти можно было признать художественнымъ произведеніемъ. Формою онъ походилъ на урну, изгибъ носка былъ прелестенъ, а блдно-розовую поверхность его окружалъ внокъ изъ выпуклыхъ зеленыхъ листьевъ.
Дыркова продолжала:
— Когда праддъ моего Матвя сдлалъ первый такой кувшинъ и похалъ съ нимъ къ воевод, то тотъ далъ ему за него сто золотыхъ.
— Сто зо-ло-тыхъ! повторила она — а вдобавокъ потрепалъ его по плечу и сказалъ: ‘Сударь вы мой! Вы настоящій художникъ и такими издліями рукъ вашихъ длаете честь стран’! Праддъ Матвй надлалъ потомъ такихъ горшковъ, можетъ быть, тысячи и вс ихъ продалъ большимъ господамъ и чиновникамъ! Говорятъ, что онъ потомъ сталъ очень гордъ, но я этому не врю. Еслибы это была правда, онъ не позволилъ бы сыну своему стать гончаромъ.
— Извстно, подтвердила Людвися:— не позволилъ бы!
— Да, продолжала Дыркова: — а между тмъ, два сына его сдлались гончарами. Одинъ изъ нихъ былъ роднымъ ддомъ моего Матвя, а другой наслдовалъ отъ отца талантъ. Вотъ т миски въ цвтахъ — онъ первый началъ длать въ Царств и на Литв. Мой мужъ — упокой, Господи, его душу!— разсказывалъ мн, что бдный весь посдлъ, пока выучился рисовать розы и макъ на глин. Но за то ужь и работа была! Кто поврилъ бы, что вотъ той миск, съ внкомъ изъ розъ на дн, уже сто лтъ!
— Сто лтъ! крикнула Людвися своимъ пискливымъ голоскомъ.
— Да, сто и одинъ годъ! А вотъ тотъ кувшинъ, съ гирляндою изъ листьевъ, сдланъ сто тридцать лтъ тому назадъ.
— Господи исусе, пострадавшій за грхи людскіе! А зачмъ же все это остается здсь такъ долго? Разв покойный баринъ не могъ все это продать?
— Конечно, могъ. Такія вещи, слава Богу, не трудно сбыть съ рукъ! Но въ семейств моего мужа былъ такой обычай, что если кому-нибудь удавалось слпить особенную вещь, то одинъ экземпляръ оставался въ дом. Экземпляръ, душечка, это одна изъ всхъ сдланныхъ вещей. Напримръ, если я напряду дюжину мотковъ, то всякій мотокъ — экземпляръ.
— Ага! кивнула головой Людвися.
— Вотъ и посл всякаго Дырко, который былъ хорошимъ работникомъ, оставался въ дом экземпляръ какой-нибудь работы. Такъ отъ прадда Матвя остался прекрасный кувшинъ, отъ дда — горшки съ арабесками, отъ родного отца — птицы и разные зври, а жены хранили и берегли вс эти экземпляры, какъ зницу ока… Когда я въ первый разъ съ моимъ Матвемъ вошла въ этотъ домъ, онъ мн указалъ на полки и сказалъ: ‘Смотри! это исторія нашего рода, написанная на стнахъ дома работами нашихъ рукъ!’
Говоря это, она оглянула кувшины, миски и горшки, и лице ея приняло выраженіе нжной грусти.
— Всю жизнь я провела, глядя на эти черепки, шепнула она.— Смотрла я на нихъ, когда была молода и свжа, какъ роза, и сидла съ моимъ Матвемъ надъ люлькой моего перваго ребенка, смотрла я на нихъ, когда снаряжала моего первороднаго къ вчному сну… Смотрла я на нихъ, когда учила второго моего сына сажать цвты, и когда въ предсмертной горячк онъ обнималъ меня своими худыми ручками. Смотрла я на нихъ, когда мой Матвй называлъ меня красоточкой и когда онъ на вки закрылъ глаза. Ой, горшки вы, горшки! Другой назоветъ васъ просто глиняными черепками, а для меня вы свидтели и счастія, и несчастія, и веселаго смха молодой бабенки и слезъ жениныхъ и материнскихъ…
— Барыня, барыня! пропищало худое, желтое лицо надъ самымъ огнемъ:— пора картофель сть, онъ совсмъ готовъ.
— Ну, если готовъ, то отодвинь отъ огня и выложи въ миску. Мн что-то не хочется сть. И сегодня я опять не вижу моего князя… Рембскій тоже не притащился! А, можетъ быть, еще и притащится… Вдь еще не поздно…
Какъ бы по заказу, стнные часы, висвшіе въ углу комнаты, съ букетомъ розъ на циферблат, пробили восемь разъ.
— Девятый часъ, пропищала Людвися, стоявшая передъ печкою съ горшкомъ готоваго картофеля въ рук и не смвшая тронуться съ мста, пока часы не кончили бить:— девятый часъ! Слава Богу, черезъ часъ пора и спать!
— Тссс! шепнула Дыркова:— слушай!
Она наклонила голову по направленію къ окну.
— Слышишь?
— Слышу, слышу!
Он обмнялись этими словами шопотомъ, какъ всегда, когда люди съ безпокойствомъ къ чему-нибудь прислушиваются.
— Нашъ князь! вдругъ громко вскричала Дыркова.
— Нашъ князь! взвизгнула Людвися такимъ голосомъ, какъ будто кто-нибудь собирался ее душить, затмъ поставила горшокъ съ картофелемъ обратно въ печку и, растопыривъ руки, начала бгать по комнат, точно искала чего-то.
— Свчку! крикнула Дыркова:— возьми свчку и встрть моего князя на порог. Людвися! гд у тебя голова?.. Свчку подай! свчку… посвти!
— Свчку! свчку, повторяли Людвися пискливымъ голоскомъ, продолжая кружиться но комнат: — вотъ наказаніе-то! Гд же свчка? Господи исусе, пострадавшій за грхи… Ой, несчастная я! Пріхалъ уже! Пріхалъ! Пріхалъ!
И съ сальнымъ огаркомъ въ мдномъ подсвчник она подбжала къ печк, но Дыркова вырвала у нея изъ рукъ подсвчникъ.
— Сальная свчка! Мдный подсвчникъ! Съ ума ты сошла! Бога у тебя нтъ въ сердц! Свчка для князя стоить въ шкафу, стеариновая свчка въ серебряномъ подсвчник… въ шкафу!
На двор послышался стукъ колесъ, лай, за окнами блеснули какъ бы дв молніи и освтили мостовую двора. Въ освщенномъ пространств швыряли, лаяли и звенли своими ошейниками дв золотистыя собаки. Лошади стучали копытами о мостовую. Раймундъ Дырко съ лошадьми, сетерами и кучеромъ въ ливре, остановился у порога своего фамильнаго дома.
— Матушка здорова? раздался громкій и звучный голосъ у самой двери.
Дыркова, подошедши къ двери, услышала вопросъ сына и лицо ея все просіяло отъ радости.
— Здорова, шепнула она:— здорова, голубчикъ ты мой!
Не успла она произнести эти слова, какъ въ широко открытой двери показался ея сынъ. То было нчто ослпительное. Въ дверяхъ стоялъ высокій и стройный мужчина въ медвжьей шуб, слегка накинутой на плечи, и въ блестящемъ цилиндр. Шуба широко распахнулась и не скрывала бальнаго костюма, состоявшаго изъ черныхъ панталонъ, ботинокъ, блествшихъ, какъ зеркало, фрака, жилетки съ широчайшимъ вырзомъ, наполненномъ складками тончайшей батистовой рубашки. На черномъ сукн сверкала толстая, золотая цпочка отъ часовъ, а среди складокъ рубашки, вмсто запонокъ, брилліантовыя сердца.
Стоя еще на порог, онъ снялъ шляпу, небрежнымъ движеніемъ сбросилъ съ плечъ шубу, которая чуть было не свалила, съ ногъ Людвисю, и затмъ, приблизившись къ матери, наклонился и поцловалъ ея руку. Дыркова схватила обими руками его голову, прижала ее къ груди и нжно поцловала свтлые волосы, отъ которыхъ сильно пахло жасминомъ и парикмахерскими щипцами.
— Ну, наконецъ-то, ты пріхалъ! проговорила мать: — наконецъ! Я такъ давно тебя не видала! Можетъ быть, я ошибаюсь, но мн кажется, какъ будто ты еще выросъ въ эти дв недли. Однако, садись, дорогой мой, садись! Отдохни немного у старой матери! Людвися! подай стулъ! Подай же стулъ, Людвися! Стулъ нашему князю!
Людвися опять забгала по комнат, точно угорлая, и, схвативъ деревянную табуретку, поставила ее у печки. Дыркова вырвала у нея табуретку изъ рукъ, поплелась въ другую комнату и вынесла оттуда стулъ, съ ршетчатою спинкою, обитый полинявшимъ ситцемъ. Раймундъ, между тмъ, стоялъ по средин комнаты, наклонивши голову и весь преданный приведенію въ порядокъ своей цпочки.
Дыркова стояла передъ сыномъ и оглядывала его съ ногъ до головы.
— Какъ ты сегодня принарядился, Раечекъ! сказала она.— Ухаживать за старухою-матерью что ли ты прізжаешь такимъ франтомъ?
Молодой человкъ привелъ въ порядокъ свою цпочку, выпрямился и отвтилъ:
— Я ду на балъ, мамочка, а до бала нашелъ минуточку времени, чтобъ тебя навстить.
— Минуточку! Жалобно проговорила Дыркова.— Ну, что длать, что длать? Я и этимъ довольна. А къ кому же ты детъ на балъ?
Она услась на табуретк, не отрывая глазъ отъ сына.
— Сегодня балъ у Морскихъ. Я не хотлъ хать туда, потому что они аристократы, но Ося Морскій насильно вырвалъ у меня слово, что буду. Сестра его — невста… понимаешь, мамочка? Братъ всячески старается наполнить домъ молодыми людьми…
— Понимаю, понимаю! улыбаясь, отвтила мать.— Ну, а сестрица хорошенькая? а?
— Очень хорошенькая! небрежно отвтилъ Раймундъ.
— И приданое есть? а?
Раймундъ оттопырилъ нижнюю губу, какъ бы размышляя.
— Морскіе — богатые люди, но у нихъ трое дтей. Не думаю чтобы на долю дочери приходилось боле 50,000 рублей.
— 50,000! крикнула Дыркова:— это, голубчикъ ты мой, порядочное состояніе!
— 50,000! Господи исусе! вздохнула Людвися, которая, сидя на скамеечк, не спускала глазъ съ молодого человка.
Раймундъ улыбнулся.
— Не Богъ всть, какія деньги, замтилъ онъ небрежно.
Об женщины ахнули отъ удивленія и нкоторое время молчали. Затмъ Дыркова вскричала:
— Однако, я болтаю и болтаю себ, и совершенно забыла, что ты, голубчикъ, можетъ быть, хочешь что-нибудь покушать или выпить?
Она взглянула на горшокъ, стоявшій въ печк, и съ видимымъ замшательствомъ проговорила:
— Я поподчивала бы тебя картофелемъ, да не знаю…
— Благодарю, мамочка, мн сть не хочется.
— Можетъ быть, выпьемъ чаю? Сейчасъ будетъ готовъ. Людвися уже ставитъ самоваръ.
— Благодарю, мамочка, чай я буду пить у Морскихъ. Теперь еще слишкомъ рано.
— Слишкомъ рано? засмялась Дыркова и, качая головою, сказала:— у васъ слишкомъ рано, а вдь сейчасъ пробьетъ девять часовъ!
— И мы сейчасъ спать ляжемъ, пропищала за спиною Дырковой Людвися.
— Что городъ, то норовъ, улыбаясь, проговорилъ Раймундъ.— Ты, мамочка, живешь совершенно въ другомъ мір, чмъ я.
— Въ другомъ, въ совершенно другомъ! радостно подхватила старуха.— Но твой міръ лучше моего. Онъ блеститъ и сверкаетъ, какъ солнце. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы видть, въ какомъ ты мір живешь…
Молодой человкъ перебиралъ свои брелоки.
— Я пріхалъ къ теб, мамочка, сегодня, проговорилъ онъ:— съ новостью и по длу…
— Съ новостью? Разскажи, голубчикъ мой!
Онъ выпрямился, оперся руками въ блыхъ перчаткахъ о колни, заглянулъ матери въ глаза и съ лукавою улыбкою проговорилъ:
— Отгадай, мамочка, какой мн вчера дали титулъ?
Дыркова зарзала на табуретк, точно она сидла на горячихъ угольяхъ.
— Титулъ? какой титулъ? Да говори же, говори, красавчикъ ты мой!
— Меня произвели вчера въ милорды, сказалъ Раймундъ, съ трудомъ подавляя внутреннюю радость.
Дыркова широко раскрыла глаза.
— Что же это значитъ? спросила она: — что это такое: милордъ? Чиновникъ что ли?
— Милордами называютъ англійскихъ вельможъ. Вотъ меня и назвали милордомъ, потому что я очень похожъ на англійскаго вельможу.
— Ага! понимаю! это все равно, какъ еслибы тебя назвали графомъ или княземъ.
— Да, только еще лучше, потому что англійскіе вельможи отличаются особенною аристократичностью и, какъ бы это сказать, шикомъ.
— Вотъ они каковы, эти англичане! Заткнули всхъ остальныхъ за поясъ. Тебя, слдовательно, назвали милордомъ, потому что у тебя много шику?
— Вотъ видишь, мамочка, мы играли вчера въ карты: я, Ося Морскій, Эдя Косицкій и Федя Тачкевичъ… знаешь, тотъ, который служитъ въ губернскомъ правленіи и во всемъ мн подражаетъ. Я заказалъ себ венгерку, и онъ заказалъ себ такую же, я купилъ у Оси двухъ сетеровъ, и онъ добылъ откуда-то одного. Вотъ мы играли въ карты, сперва въ преферансъ, но потомъ, какъ-то незамтно составился штосикъ… Я былъ расположенъ играть, и сталъ повышать ставки. Но мн не везло. Какъ поставлю на карту десять, что-ли, или двадцать пять рублей, такъ и проиграю. Проигралъ, я такимъ образомъ рублей 200. Ну, говорю, пиковая дама или брюнетка, всегда благоволящая ко мн!.. Опять проигралъ! Ося, который держалъ банкъ, смотритъ на меня, а я ничего себ, даже не моргнулъ глазомъ. Тачкевичъ, который стоялъ около меня и тоже проигрывалъ, каждый разъ, какъ били его карту, вскрикивалъ: Господи исусе! или чортъ побери! Онъ метался, длалъ гримасы и рвалъ карты отъ злости. Ося взглянулъ на него и сказалъ про себя: quel mauvais genre! Я услышалъ это и подумалъ: подожди же, я теб покажу, что значитъ bon genre! Трефовая дама! Va banque! Проигралъ! Тутъ я вынулъ бумажникъ и положилъ передъ Осей 850 рублей. Отошолъ отъ стола и сталъ передъ зеркаломъ. Ося тоже всталъ, подошелъ ко мн, и потрепалъ меня по плечу. Ну, сказалъ онъ, настоящій ты англичанинъ! Потомъ онъ спросилъ Эдю Калицкаго: неправда-ли, нашъ Раекъ похожъ на англичанина? А Эдя отвтилъ: Да, да, настоящій милордъ! И съ этой минуты Ося, Эдя и Федя иначе не называютъ меня, какъ милордомъ. Это распространилось даже по городу и когда я сегодня пріхалъ къ г-ж Калицкой, она привтствовала меня словами: здравствуйте, Милордъ! Ахъ, мамочка, еслибъ ты слышала, какъ она произнесла эти слова!
Дыркова сидла, какъ человкъ, который самъ не знаетъ, плакать-ли или смяться.
— 850 рублей! проговорила она, наконецъ, и слегка вздохнула.
За спиною ея послышался другой вздохъ, и тихій шопотъ:
— Господи исусе, пострадавшій за грхи людскіе!
— Скажи мн, Раекъ, теб, въ самомъ дл, не было жаль этихъ денегъ…
— Это, мамочка, другой вопросъ, жаллъ-ли я ихъ или нтъ, но въ хорошемъ обществ нельзя показывать, что жалешь. Такое ужь правило. Благовоспитанный человкъ, даже еслибъ проигрывалъ послднюю копейку, не долженъ моргнуть глазомъ. Многіе чистокровные аристократы не владютъ собою, но я…
Онъ всталъ и выпрямился во весь ростъ въ своемъ бальномъ костюм, который, освщенный красными лучами огня, казался особенно эфектнымъ.
— Да, продолжалъ онъ:— я всегда таковъ. Проигрываю-ли, или выигрываю, я всегда одинаковъ. Выпрямлюсь, зажмурю глаза, какъ будто мн спать хочется, и стою себ такъ. Поэтому-то меня и назвали милордомъ!
— Ну, и слава Богу, что они тебя называютъ большимъ бариномъ! Такъ и должно быть! Этого я и хотла! А теперь, Раечекъ, скажи мн, по какому же длу ты пріхалъ? Новость была, слава Богу, хорошая, посмотримъ, каково дло?
— И дло будетъ недурное! отвтилъ Милордъ.— Будь такъ добра, мамочка, дай мн тысячу рублей!
Дыркова, очевидно, владла собою не хуже сына: она ничмъ не выразила, чтобы просьба его произвела на нее дурное впечатлніе. Она заморгала только глазами и губы у нея слегка задрожали. Затмъ, она улыбнулась лукаво сыну и, опираясь руками о колни, спросила:
— А зачмъ теб деньги? Скажи откровенно. Если на хорошее, то я дамъ, но если — сохрани Боже!— на что-нибудь дурное, то не дамъ.
— Ну, не на дурное, а такъ себ на вздоръ. Ося, Эдя и Федька хотятъ, чтобы я устроилъ у себя вечеръ, вспрыснуть пожалованный мн титулъ. Вечеръ этотъ обойдется не дешево, тмъ боле, что мы будемъ играть въ карты, да къ тому-же Ося, вроятно, спроситъ у меня, какъ обыкновенно, денегъ, а отказать мн ему неловко.
— Конечно, неловко! подтвердила Дыркова.— Онъ твой другъ, да и сестра у него хорошенькая…
— А разв ловко мн отказать друзьямъ въ вечер, когда они просятъ…
Дыркова задумалась.
— Неловко, сказала она наконецъ, покачивая головою: — неловко…
— Вотъ видишь, мамочка! Такъ дай же мн, пожалуйста, деньги: скоро уже девять часовъ, въ половин десятаго я долженъ быть у Морскихъ, а до этого мн нужно еще захать къ парикмахеру.
Дыркова не тотчасъ встала. Казалось, ей было трудно. Но, наконецъ, она ршилась, зажгла свчку и молча пошла въ сосднюю комнату. За ней, расчесывая пальцами бакенбарды послдовалъ и Милордъ.
Они долго не возвращались. Маленькое, горбатое существо, продолжавшее неподвижно сидть на скамеечк, слышало, какъ въ сосдней комнат открывали и закрывали сундукъ, перешептывались, громко и долго цловались, слышало веселый смхъ Милорда и затаенной смхъ Дырковой. Наконецъ, они вышли, съ сіявшими лицами и, продолжая шептаться Людвися, разслышала слдующія слова:
— Да, да, голубчикъ! Пора теб подыскать невсту, пора! Мн, во что бы то ни стало, нужны внучата, а теб — новый запасецъ деньжонокъ! Не забывай ты этого!
— Не забуду, мамочка, и вскор выберу себ невсту. Сама увидишь, что выберу. А только сперва я долженъ купить себ имніе.
Дыркова указала пальцемъ на сосднюю комнату.
— Ой! шепнула она жалобно.— Тамъ уже не хватитъ на имніе… Разв что на крошечное, а теб вдь нужно большое.
— Я продамъ тотъ домъ и куплю имніе, нббрежно отвтилъ Милордъ и на прощанье поцловалъ у матери руку.
Въ эту минуту тихо отворилась дверь въ сни и сперьва показался маленькій тускло горвшій фонарь, а за нимъ худой, невзрачный старичокъ въ старомъ сюртук орховаго цвта и въ поношенномъ картуз, съ помятымъ козырькомъ.
— Да будетъ благословенъ! началъ онъ.
— Ага! Рембскій, вскричала Дыркова:— во вки вковъ!
Андрей Рембскій продолжалъ стоять въ дверяхъ, какъ бы удивленный.
— Что это за праздникъ и иллюминація у васъ сегодня? сказалъ онъ:— стеариновыя свчи сверкаютъ въ серебрянныхъ подсвчникахъ… самоваръ кипитъ?
Вдругъ онъ смолкъ и взглянулъ на Милорда, точно замтилъ его теперь только.
— А! вскричалъ онъ.— Привтствую васъ, милостиваго государя моего! Примите выраженіе глубочайшаго почтенія и нижайшій поклонъ. То-то у подъзда стоитъ экипажъ съ кучеромъ, фонарями, собаками и другими атрибутами! Я долженъ былъ догадаться, какого гостя принимаетъ всемилостивйшая хозяйка дома. Но я, простофиля, прошелъ мимо всего этого блеска, и не подумалъ о томъ, кто разъзжаетъ въ этомъ экипаж по юдоли плача и печали! Вы, сударь, уже уходите?
При послднихъ словахъ, Милордъ, вдругъ насупившійся, быстро направился къ двери. Онъ, однако, не могъ миновать гостя матери, который стоялъ у самой двери съ протянутою для привтствія рукою.
— Осчастливьте же меня, милостивый государь мой, пожатіемъ недостойной моей руки! проговорилъ Рембскій, низко кланяясь.
Но вдругъ онъ отдернулъ руку и вскричалъ:
— О! блыя перчатки, а моя лапа мокра отъ дождя и выпачкана въ сал… Разв теперь мода носить по вечерамъ блыя перчатки?
— Мой князь детъ на балъ, весело отвтила Дыркова.
— Ага! на балъ. А собаки ваши, сударь, тоже дутъ на балъ? Онъ спросилъ это совершенно серьзно.
— Нтъ, проворчалъ Милордъ:— собаки мои вернутся съ кучеромъ домой.
Сказавъ это, Милордъ вышелъ изъ комнаты, а за нимъ со свчею въ рук побжала Людвися.
Старикъ теперь только потушилъ фонарь, снялъ фуражку и, стряхнувъ съ нея капли дождя, проговорилъ въ полголоса:
— Съ кучеромъ! Кучеръ! Кучеръ въ ливре! Надо будетъ когда нибудь посмотрть, какой тамъ гербъ на пуговицахъ: горшокъ или миска?
— Ну, садитесь, садитесь и не сердите меня своимъ ворчаніемъ, сказала Дыркова.— Я сегодня такъ счастлива, такъ счастлива, что и сказать не могу. Наконецъ-то я опять увидла моего Милорда!
— Кого это? кого? спросилъ гость, свъ у огня и гря свои грубыя руки.— Какой же это милордъ прізжалъ къ вамъ?
— Да вотъ прізжалъ, возразила Дыркова, садясь за прялку и лукаво улыбаясь гостю.
Видно было, что ей страшно хотлось разсказать гостю о томъ, какъ ея сына произвели въ англійскіе лорды.
— Разскажите, разскажите! сказалъ гость.— Буду слушать внимательно!
Дыркова повторила разсказъ сына, и гость, дйствительно, прослушалъ его внимательно, слегка насупивъ брови.
Андрей Рембскій былъ весьма выдающимся человкомъ въ сред виленскаго мщанства, къ которому онъ примкнулъ по собственному желанію. И рчь его и наружность представляли какую-то странную смсь грубости и благородства, брюзжанья и мягкости. Лицо у него было длинное, желтое, увядшее, съ маленькою, сдою бородкою. Его тонкія губы часто складывались въ горькую улыбку, а выраженіе глазъ было такимъ, какое встрчается у людей, проводящихъ длинные дни въ одиночеств съ своими мыслями. Глаза эти были задумчивы и подернуты влажною поволокою. По временамъ изъ-за этой поволоки сверкала искра негодованія или гнва, подчасъ-же сквозила глубокая, но спокойная грусть.
Съ неподвижнымъ взглядомъ, гря руки у огня, слушалъ онъ разсказъ Дырковой и только когда она кончила, вдругъ разразился громкимъ и продолжительнымъ смхомъ. Веретено выпало изъ рукъ Дырковой. Она широко раскрыла глаза, покраснла отъ гнва, но сдержалась и, вмсто того, чтобы наброситься на гостя, закричала:
— Людвися, дай же намъ чаю!
И затмъ прибавила:
— Запейте-ка, сударь, вашъ смхъ чаемъ! Чему вы сметесь? Вы почему-то не долюбливаете моего сына. Интересно знать, что онъ вамъ сдлалъ?
Рембскій пересталъ смяться и нехотя махнулъ рукою.
— Что объ этомъ говорить! Говорилъ я уже много, но ни до чего путнаго не договорился. Еслибъ я пріхалъ раньше въ Вильну, мн, можетъ быть, еще и удалось бы сдлать что-нибудь изъ вашего мальчугана. Но было ужь поздно.
Дыркова, казалось, даже не слушала старика. Она привыкла къ упрекамъ и ворчанію его и не обращала на нихъ вниманія. Вмст съ Людвисей она поставила на столъ миску съ картофелемъ, который, по случаю прізда Милорда, совершенно разварился, самоваръ, стаканы, и положила рядомъ съ ними большую краюху чернаго хлба.
— Пододвинтесь къ столу, сказала она: — будемъ сть, пить и вспоминать былое времячко!
— Благодарю, отвтилъ Рембскій:— я ужиналъ.
— Что же вы ли?
— Какъ всегда, хлбъ съ молокомъ.
— Разв у васъ не хватаетъ средствъ на стаканъ чаю?
— Почему бы не хватило? Но я смолоду уже привыкъ сть для того, чтобы жить, а не жить для того, чтобы сть.
— Знаю, знаю, добродушно улыбнулась Дыркова:— вы постоянно думаете только о томъ, какъ бы раздать побольше другимъ, а сами довольствуетесь кое-чмъ.
Наливая чай изъ стакана въ большое фаянсовое блюдечко, Дыркова спросила:
— Отчего вы сегодня пришли такъ поздно?
— Провозился съ ребятишками, веселе отвтилъ старикъ:— а потомъ раскрылъ попавшуюся подъ руку книгу, такъ время и прошло. Я, можетъ быть, и совсмъ бы не пришелъ, еслибъ не старая привычка поболтать каждый вечеръ съ сосдкой…
— Охота вамъ возиться всю жизнь съ ребятами! сказала Дыркова.
Старичокъ тихо, но весело засмялся.
— Я далъ въ молодости обтъ посвятить себя этому длу, отвтилъ онъ:— и не нарушу его до конца моихъ дней.
Дыркова, держа въ рук блюдечко съ чаемъ, смотрла на старика такими глазами, какъ будто она его видла въ первый разъ въ жизни. Посл минутнаго молчанія она сказала:
— Хотя вы мн не разъ объ этомъ говорили, но я до сихъ поръ понять не могу, какъ помщичій сынъ, дворянинъ, могъ избрать себ такую жизнь… Помню я, какъ вы пріхали по сосдству съ нами, въ сельскую школу. Были вы молоды, водились у васъ деньги и образованіе вы получили, а между тмъ, поступили къ мужикамъ въ учителя, чтобы учить ихъ дтей. Ай, баринъ, баринъ! вы либо святой, либо сумасшедшій…
Рембскій снова засмялся, махнулъ рукой и отвтилъ:
— Ни святой, ни сумасшедшій, а просто человкъ, и бродятъ во мн человческія мысли, чувства и желанія. Когда я былъ молодъ, у меня были товарищи такіе же, какъ я самъ. Вс мы были не бдны, ну, и образованіе кой-какое было. Вотъ когда намъ пришлось вступить въ жизнь, мы и спросили себя: что же мы будемъ длать? какая работа нужне всего? И разбрелись мы, чтобы исполнить нашъ долгъ. Таковъ былъ тогда духъ времени, и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы давали себ обтъ жить для страждущаго человчества и быть строгими къ самимъ себ. Одни сдержали свой обтъ, до конца жизни, другіе нарушили его раньше или позже: но и т, которые, по слабости характера, нарушили его — даже и т были счастливы, ибо разъ, по крайней мр, въ жизни имли Бога въ сердц и хоть разъ предъ взоромъ ихъ сверкало во всемъ блеск солнце великой цли.
Говоря это, старикъ воодушевился. Онъ сидлъ прямо и глаза его ярко блестли подъ сдыми бровями.
Онъ говорилъ бы такъ еще долго, но Дыркова, уставивши на него полу-удивленный, полу-растроганный взоръ, прервала его:
— Вы — хорошій человкъ и то, что длаете для людей, длаете отъ добраго сердца, но не вс люди на свт созданы на одинъ покрой. Всякій идетъ своею дорогою. Вы выбрали себ одну, а сынъ мой — другую… разв это можетъ кому-нибудь повредить?
Рембскій не отвчалъ. Въ глубокой задумчивости, онъ всталъ и быстрыми шагами сталъ ходить по комнат. Затмъ онъ опять слъ на прежнее мсто у огня и, улыбнувшись Дырковой, сказалъ:
— Я и васъ хотлъ переманить на мою дорогу и идти вмст съ вами… но вы не захотли!
Дыркова расхохоталась.
— Что объ этомъ вспоминать! Мать только что успла привезти меня въ городъ, какъ я познакомилась съ Матвемъ и полюбила его на всю жизнь. А у меня ужь такая натура, что если кого полюблю, то готова съ нимъ идти хоть на край свта, и до остальныхъ мн дла нтъ.
Рембскій смотрлъ на нее, улыбаясь.
— А помните ли вы, началъ онъ:— мельницу вашего отца и родную сторону?
— И какъ еще помню! Можно ли ихъ забыть?— И она запла:
Не забыть никогда
Намъ родимой страны:
Вдь миле она
Намъ зеленой весны.
Рембскій тряхнулъ головою, улыбнулся и окончилъ псню звонкимъ голосомъ:
Ой, мила, дорога
Намъ родная страна.
Пусть всегда, какъ весна,
Процвтаетъ она!
Дыркова кончила пить чай, пересла на табуретку у огня и взяла веретено въ руку. Огонь догоралъ въ печк и надъ красными угольями то здсь, то тамъ появлялись синіе языки. Людвися дремала въ углу комнаты на скамейк, и воцарившуюся тишину нарушалъ только шумъ деревьевъ за окнами и накрапывавшій дождь. Старики, сидвшіе у окна, разговаривали о быломъ времени, о жизни въ деревн, о зеленыхъ лугахъ, березовыхъ рощахъ, о ручь, который внизу, у большой мельницы, постоянно шумлъ, разбиваясь о глухо ворчавшія колеса, о сад за мельницей, въ которомъ хорошенькая дочь мельника, распвая псни отъ ранняго утра до вечера, полола ленъ, сажала макъ и резеду.
— Не тоскуете ли вы иногда по родной сторон?— спросила Дыркова.
Рембскій съ минуту не отвчалъ.
— Ахъ, сказалъ онъ, наконецъ, задумчиво:— трудно передать все, о чемъ тоскуетъ одинокій человкъ, какъ я. Давно уже простился я съ родною деревнею, а въ городскомъ моемъ жилищ и пусто, и безлюдно. Только чужія дти заглядываютъ въ него…
Они помолчали, Дыркова первая нарушила молчаніе.
— Что до меня, сказала она: — то скажу откровенно, что я ни о чемъ не тоскую. Правда, бродятъ у меня въ голов разныя воспоминанія, но я тломъ и душою сжилась съ домомъ мужа. Каждый предметъ мн здсь дорогъ и такъ хорошо знакомъ, что я могла бы съ нимъ вести безконечные разговоры. Знаете ли вы, что мн иногда хочется благодарить вотъ эти стны и цловать ихъ за то, что подъ ихъ охраною я прожила въ мир и счастіи двадцать лтъ съ моимъ Матвемъ, и родила и воспитала моего Раечка…
Она смолкла и задумчивымъ взглядомъ провела по темнымъ стнамъ и полкамъ, уставленнымъ гончарными издліями. Потомъ, продолжая вертть веретено, запла чистымъ, звучнымъ и сильнымъ голосомъ протяжную и заунывную псню.
Дыркова, можетъ быть, долго бы еще пла, но Людвися вдругъ проснулась, выпрямилась на скамь и, протирая сонные глаза, провизжала:
— Спокойной ночи, о исусе, пострадавшій за грхи людей!..
Рембскій, который глубоко задумался, глядя въ огонь, дрогнулъ, какъ будто его вдругъ разбудили.
Дыркова громко и весело захохотала.