АНТОНИНА.
Разсказъ Элизы Ожешко.
Переводъ съ польскаго Е. Немировской.
АНТОНИНА.
Разсказъ Элизы Ожешко.
Переводъ съ польскаго Е. Немировской.
——
* * *
‘Русское Богатство’, No 1, 1902
Антонина, Ожешко Элиза, Год: 1888
Время на прочтение: 30 минут(ы)
— Если бы у меня было двнадцать дочерей, я бы ихъ всхъ сдлала профессорами! Да, вс, до единой были бы профессорами, хотя бы меня за это люди бичевали, распинали, бросали въ меня каменьями. Да! двнадцать дочерей и двнадцать кафедръ! Таковы были всегда мои завтныя желанія. О! Я показала бы тогда міру, что женщины могутъ сдлать и на что он способны! Я была бы тогда счастлива, такъ какъ дти вознаградили бы меня за все, что… я сама испытала.
И, дйствительно, глядя на нее, легко можно было поврить, что она многое испытала въ своей жизни.
Это была женщина лтъ тридцати, слишкомъ худая, костлявая, державшаяся всегда прямо, съ энергичными движеніями длинныхъ рукъ,— голубыя жилки которыхъ, просвчивая сквозь тонкую кожу, показывали высокую степень физическаго напряженія,— съ быстрой и бодрой походкой.
Въ профиль она казалась еще довольно молодой, такъ какъ тонкія черты лица ея были довольно правильны, но en face худыя щеки, лобъ, покрытый мелкими морщинами, и все лицо, желтое, безкровное, показывали преждевременное увяданіе. Когда она приходила въ волненіе, что случалось довольно часто, тонкія блдныя губы ея нервно дрожали, а каріе, глубокіе глаза горли огнемъ.
Одвалась она всегда одинаково: черное платье, плотно облегавшее станъ и обрисовывавшее ея сухую, ровную фигуру, и чистый блый воротничекъ и манжеты. Никогда никакой мишуры, никакихъ украшеній, за исключеніемъ кусочка чернаго кружева, которымъ она прикрывала свои волосы, нкогда черные, теперь уже слегка посдвшіе и начесанные двумя гладкими полосами на высокій лобъ. Такая прическа придавала лбу форму довольно правильнаго треугольника и сильне оттняла блескъ огненнымъ глазъ.
— Да, двнадцать дочерей и двнадцать кафедръ, и никто мн не выбьетъ этого изъ головы! Я даже не понимаю, какъ вы, господа, не можете со мною согласиться? Что же? Вы говорите, что женщины, какъ птицы,— не сютъ и не жнутъ, а, однако, живутъ. Благодарю! Хорошее утшеніе! Не жать и не сять! Когда я смотрю на этихъ не жнущихъ и не сющихъ, мною овладваетъ такая злоба, что я готова собственноручно толкать ихъ къ труду. Да, кулакомъ погнала бы, потому что вдь это бездльницы, куклы, пьявки, тунеядки, высасывающія соки съ древа человчества! О, если бы я имла дочерей, я никогда на позволила бы имъ ничего подобнаго, никогда, никогда! Пусть бы лучше он умерли маленькими. Таковы мои убжденія и бичуйте меня, распинайте, ржьте, а ужъ я не отступлюсь отъ своихъ убжденій!
Не только распинать, бичевать и рзать, но даже противорчить никто ей и не думалъ.
Происходило это въ маленькой, низенькой комнатк, подъ самой крышей высокаго городского дома. Антонина сидла на старомъ убогомъ диванчик передъ круглымъ столикомъ, на которомъ горла стеариновая свча въ желзномъ подсвчник и стояли три стакана съ чаемъ, У противоположной стны стояла кроватка съ жесткой, снжной близны постелью, дале комодикъ, полный тетрадокъ и книжекъ въ старыхъ, истрепанныхъ переплетахъ, затмъ два или три старыхъ желтыхъ стула, табуретъ, покрытый полинялымъ ситцемъ, самоваръ, кипвшій на полу передъ открытый печью, на стнахъ нсколько картинокъ историческаго содержанія, вырзанныхъ изъ иллюстрированныхъ газетъ и приколотыхъ булавками къ обоямъ, усяннымъ полевыми цвтами. У одного изъ оконъ нсколько зеленыхъ растеній въ горшкахъ и клтка съ канарейкой.
Комнатка эта была необыкновенно чиста. Обои съ полевыми цвтами, вазоны, птичка въ клтк и узенькая кровать съ постелью снжной близны, все это придавало ей характеръ наивности, на фон которой странно выдлялась одтая въ черное, суровая и сухая фигура ея хозяйки.
Я смотрла на нее съ любопытствомъ и сочувствіемъ. Ни двнадцать дочерей съ двнадцатью кафедрами, ни ‘древо человчества’, ни удары кулакомъ объ столъ не отталкивали меня… Я знала ее давно.
— Однако,— начала я несмло — вы сами никогда и нигд не занимали профессорской кафедры, а кто можетъ сказать, что вы не сете и не жнете..
Она быстро и подозрительно посмотрла на меня какъ бы силясь убдиться, нтъ ли злой ироніи въ моихъ словахъ, но затмъ печально кивнула головой и сдлала безнадежный жестъ рукою.
— О!— сказала она — какой же мой посвъ и жатва! Господи, прости меня!
Она сложила свои худыя, длинныя руки и заговорила гораздо тише, чмъ прежде.
— Правда, весною исполнилось двадцать одинъ годъ, какъ я учительствую. Ради жалованья, только ради жалованья я сдлалась учительницей. Ни одного дня я праздно не шаталась по свту. Отца уже не было на свт, больная мать жила у родственниковъ. Поэтому, просто только ради жалованья… въ чужой домъ! Ну и что же? Въ теченіе семнадцати лтъ изъ дома въ домъ… а четыре года, съ тхъ поръ, какъ поселилась здсь, когда окончательно убдилась, что вс стны на свт холодны и вс сердца чужды… Ну, да стны и сердца своимъ чередомъ, а своимъ путемъ… глупость! Я такъ гожусь въ учительницы, какъ волъ годится возить карету. Разв я не знаю, что такое свтъ знаній и какъ, мн далеко до него. О, міръ знаній! Кто о чемъ, а я только о немъ и мечтала. Летла къ нему, стремилась, но не было средствъ и времени… голодъ моральный, вотъ и все. О, если бы у меня были дочери…
Все это она говорила очень спокойно, съ опущенными, внизъ глазами. Очевидно, она не привыкла къ сердечнымъ изліяніямъ и немного стыдилась, что такъ долго говорила о себ. Вдругъ она замтила, что стаканы, стоявшіе передъ гостями, уже пусты. Она быстро встала съ диванчика и, схвативъ стаканы, побжала къ самовару. Я хотла замнить ее у самовара, такъ какъ онъ стоялъ на полу, а я знала, что ей было трудно нагибаться, такъ какъ она страдала ревматизмомъ. Мои добрыя намренія были очень энергично отклонены.
— О нтъ, о нтъ!— воскликнула она.— Мн такъ пріятно служить вамъ въ моей квартирк! У меня рдко бываютъ гости, почти никогда. Иногда разв кто-нибудь изъ двочекъ, молодыхъ моихъ товарокъ, забжитъ ко мн на минутку, но и то рдко, потому что у нихъ, у бдныхъ, времени мало, вотъ он и предпочитаютъ повидаться съ молодежью. Я ни на кого не претендую. У каждаго свое дло, и свое знакомство. А сильная дружба и привязанность между чужими, это только въ повстяхъ… Вотъ, у кого есть хорошія дочери… о! дочери…
Она, весело улыбаясь, поставила на столъ стаканъ съ чаемъ, старательно нарзала и положила на тарелку хлбъ.
— Такъ мн пріятно принимать васъ въ своей квартир… и при томъ,— тотчасъ прибавила она,— я все длаю сама въ моемъ маленькомъ хозяйств для того, чтобы убдить людей, что женщина, которая живетъ самостоятельно и стремится къ знанію, можетъ не быть слабой и въ практической жизни.
‘Самостоятельность женщины’ и ‘свтъ знанія’ всегда приводили ее въ волненіе, сколько разъ она о нихъ ни говорила. И теперь широкимъ, энергичнымъ движеніемъ указала она намъ на стны своей комнаты и на предметы, наполнявшіе ее.
— А что!— говорила она,— чистота, порядокъ и хотя бдно, но даже съ маленькой претензіей на изящество. Обои съ макомъ и васильками я сама выбрала въ магазин, когда поселилась здсь. И цвты есть, и канарейка, и картинки, хоть плохенькія… Вотъ, пусть придутъ и увидятъ, что женщина, которая сама должна зарабатывать себ кусокъ хлба и боготворитъ науку, не всегда грязна и нечесана.
— О комъ вы говорите?— спросила я.
— Вотъ! Разв вы не знаете? О ненавистникахъ женщинъ, тиранахъ, о тхъ, которые отказываютъ женщинамъ въ прав учиться, быть самостоятельными, о тхъ, которые готовы взвалить на насъ Богъ знаетъ что, лишь только кто нибудь изъ насъ пальцемъ двинетъ, не испросивъ у нихъ согласія. О, если бы, у меня были дочери!..
Я замтила ей, что въ своихъ мечтахъ она немного одностороння: сразу двнадцать женщинъ, занимающихъ профессорскія кафедры. Вдь существуютъ и другія отрасли труда.
— Ну, ну!— прервала она.— Вдь это только такъ говорится. Понятно, существуютъ. Но вотъ откуда это взялось…— Она весело засмялась:
— Вамъ хорошо извстно, что я въ своей жизни никакихъ сношеній съ учеными не имла. Всю свою молодость я провела въ домахъ помщиковъ, а наши помщики… извстно… Разъ только во всю мою жизнь случилось мн встртиться съ профессоромъ университета. Мн было уже тогда подъ тридцать. Знаете ли, я чуть-чуть не упала передъ нимъ на колни. Мужъ науки! Вс тогда смялись надо мною, говорили, что между ними бываютъ и такіе, и сякіе: А мн-то что до этого? Жрецъ науки, и кончено. Тогда, глядя на этого человка, я думала: если бы я была на его мст! Даже голова кружилась отъ этой мысли Куда мн, ничтожному червяку, мечтать о такомъ счасть. Но потомъ мн пришло въ голову, что если бы у меня были дочери… и съ того времени, какъ только я подумаю о дочери, искренно любящей свою мать, здоровой, счастливой, прекрасной двушк, я вижу ее профессоромъ на кафедр. Такъ-то иногда человкъ утоляетъ разными фантазіями свой моральный голодъ. Иногда я чувствую вокругъ своей шеи руки этой воображаемой двушки, а иногда вижу ее и слышу, какъ она говоритъ съ кафедры.
Начала она смясь, а когда кончила, слезы блестли у нея на глазахъ. Какъ вс люди, у которыхъ не было никого близкаго, кто бы замчалъ и старался осушить ихъ слезы, она не любила ихъ показывать. Она немного покраснла и побжала къ окну, чтобы показать мн расцвтшую пеларгонію.
Въ то время, какъ мы разсматривали пеларгонію, дверь на лстницу тихо открылась, и въ комнату вошла десятилтняя двочка, въ длинномъ, почти до земли, изорванномъ плать, съ льняными волосами, зачесанными на затылокъ и совершенно открывавшими полное розовое личико съ парой блестящихъ голубыхъ глазъ. Вошла и, увидвъ незнакомыя лица, сконфузилась и остановилась у двери, прижавшись къ стн. Вслдъ за нею, быстре и смле вбжалъ мальчикъ немного старше ея, босой, растрепанный, въ курточк, изъ которой онъ уже давно выросъ, а за нимъ высунулся еще ребенокъ, неизвстно уже какого пола, такъ какъ былъ въ одной грубой рубашк. Онъ былъ много моложе и держалъ въ рукахъ кусокъ чернаго хлба.
— Что это за гости?— спросила я.
Антонина немного смшалась.
— А,— начала она,— это дти дворника этого дома… очень бднаго человка и при томъ пьяницы…
— Вроятно, ваши ученики?
— Ученики. Двочка очень послушная и способная, мальчикъ тоже способный, но…
— И эта малютка тоже учится?
— Нтъ, приходитъ, когда вздумается, и прислушивается къ нашимъ занятіямъ. Это — прибавила она,— вольнослушатель въ моемъ университет.
Университетъ ни на минуту не выходилъ у нея изъ головы.
— Сколько же у васъ уроковъ въ город?— спросила я.
— Восемь.
— Съ этими дтьми, значитъ, девять?
— Понятно. Восемь и одинъ — девять!
Когда я и моя спутница прощались съ Антониной, дти уже совершенно освоились и были, какъ у себя дома. Двочка, ставъ на пальцы, тащила съ комода азбуку и тетрадку, мальчикъ чистилъ аспидную доску, а малютка взлзла на табуретъ и, поднявъ голову и раскрывъ ротъ, любовалась пеларгоніей. Каково же было наше удивленіе, когда мы встртили на лстниц еще одного бдно одтаго ребенка, шедшаго наверхъ, и еще одного, и еще…
— Куда вы вс идете?— спросила я одного изъ дтей.
— Къ панн Антонин!— отвтилъ мн мальчуганъ, который, какъ я потомъ узнала, мылъ полы и разносилъ купленный товаръ въ одномъ изъ магазиновъ.
— А сколько же ваши родители платятъ панн Антонин за то, что она васъ учитъ?
— У насъ нтъ родителей — крикнулъ мальчикъ, шагая сразу черезъ три ступеньки.
Итакъ, любовь Антонины къ ‘свту знанія’ не была платонической.
Я познакомилась съ нею, когда она была еще молода, ей было тогда не больше двадцати четырехъ лтъ, но она уже начинала увядать и становилось худой и костлявой. Она еще носила тогда свтлыя платья, а черные волосы зачесывала съ претензіей на моду. Это преждевременное увяданіе сопровождалось, однако, свжестью чувствъ, доходившею до экзальтаціи и наивности. Она занимала тогда мсто учительницы уже въ третьемъ по счету дом и въ третій разъ была во власти заблужденія, будто она, если не навсегда, то, по крайней мр, надолго останется членомъ семейства, среди котораго жила. Въ дйствительности же это семейство, состоявшее изъ лицъ ‘хорошо воспитанныхъ и порядочныхъ’, и не думало причислять ее къ своимъ членамъ. Съ нею обходились хорошо просто изъ любезности, держали ее потому, что не видли надобности отказывать, но при этомъ втихомолку смялись надъ чрезмрной ея чувствительностью, надъ ея патетическими тирадами, надъ локонами, которые она взбивала высоко надъ лбомъ, и надъ ночными бдніями за чтеніемъ книгъ. Надъ учительницей смялись такъ тихо и осторожно, что она этого никогда не замчала. Но за то она всегда замчала всякую любезность, каждое боле теплое пожатіе руки или доброе слово. Въ ея глазахъ это было выраженіемъ горячаго чувства. Подъ ихъ вліяніемъ она таяла отъ благодарности, она съ жаромъ и необыкновеннымъ усердіемъ готова была услужить каждому, кто только нуждался въ ея услугахъ. Ученицамъ своимъ она отдавалась и тломъ, и душою. Интересно было видть, какъ ради нихъ она героически боролась съ врожденною ей живостью и вспыльчивостью, а также и съ недостатками своего образованія.
Пансіонъ, въ которомъ она почерпнула вс свои знанія, былъ очень плохенькій, поэтому вначал Антонина могла занять мсто учительницы только при маленькихъ дтяхъ, требовавшихъ первоначальнаго образованія. Однако въ томъ дом, гд она жила, когда я ее узнала, она ужъ занимала мсто учительницы при старшихъ дтяхъ. Успхъ этотъ пришелъ не самъ собою, чтобы добиться его, она не мало ночей просиживала надъ разными грамматиками, исторіями, географіями и ариметиками. Правда, еще требовалась, и даже очень часто, музыка, но въ этой отрасли знаній Антонина никакими усиліями не могла достигнуть успха. У нея не было слуха и, кром того, не смотря на то, что руки ея были красивы и нжны, пальцы ея ударяли всегда по двумъ клавишамъ сразу. Поэтому отъ музыки она должна была совсмъ отказаться. За то, когда ее кто нибудь спрашивалъ, почему у нея по цлымъ ночамъ горитъ въ комнат огонь, она гордо поднимала голову и съ жаромъ отвчала: ‘я учусь’. Ученіе было ея гордостью, страстью, завтнымъ желаніемъ ея юности. Шло оно у нея иногда страннымъ путемъ: такъ, напримръ, для изученія французскаго языка она переводила длинныя повсти и учила на память длинныя статьи, чтобы пріобрсти боле обширныя знанія о свт и людяхъ, нсколько мсяцевъ мучилась надъ огромной книгой о военной стратегіи. Это нсколько странное направленіе ея изученій было слдствіемъ простого случая: хозяйка дома любила читать французскія повсти, а хозяинъ былъ отставной военный. Поэтому повсти Сю, Дюма, Жоржъ-Зандъ и стратегію она нашла, какъ кладъ, въ старой домашней библіотек… Другихъ книгъ въ дом не было, а сама она не могла ихъ пріобртать: жалованье она получала небольшое и три четверти изъ него отсылала больной матери. За остальныя деньги она длала себ дешевыя платья, всегда, впрочемъ, стараясь, чтобы въ ихъ покро и цвт было что либо поэтическое… Это стремленіе къ поэзіи въ одежд, какъ и взбиваніе локоновъ, указывало, что въ эту пору своей жизни Антонина, кром двухъ вышеупомянутыхъ стремленій, имла еще одно: она наврное иногда мечтала о любви, хотла любить, быть любимой и выйти замужъ.
Однако, можно съ увренностью сказать, что этого рода желанія и мечты стояли у нея на второмъ план. Главнымъ образомъ она заботилась о томъ, чтобы сдлаться членомъ той семьи, въ которой жила, и затмъ — учиться. Она была вполн уврена, что уже достигла перваго, а къ достиженію второго была близка, какъ вдругъ ее, какъ громомъ, поразило открытіе, что цлыхъ два года она жила въ совершенномъ заблужденіи и что, когда пришло время ея учениц учиться музык, она должна была оставить домъ. Какъ? Значитъ, эта семья, наружно выказывая ей любовь и уваженіе, считала ее все-таки чужою!.. Значитъ, ее не любили и отправляли просто по минованіи надобности…
Это была уже третья подобная неожиданность и, не смотря на это, она произвела на нее такое же сильное впечатлніе, какъ и первая.. Она забыла даже о самообразованіи… Цлыхъ дв недли заливалась она слезами, во всхъ уединенныхъ уголкахъ дома и сада заламывала въ отчаяніи руки и, прощаясь, цловала деревья, мебель, дтей брала на руки, душила ихъ въ своихъ объятіяхъ и шептала имъ самыя нжныя слова. Наконецъ, когда она съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ, измученная, почти больная, сла въ экипажъ, выхала за ворота красиваго деревенскаго дома и окаменвшимъ взглядомъ посмотрла на широкія поля и осеннее небо, ей показалось, что весь міръ превратился въ одну глухую, безграничную, холодную пустыню.
Въ четвертомъ дом, пробыла она дольше, чмъ въ третьемъ, даже необыкновенно долго, цлыхъ три года, благодаря своимъ успхамъ въ самообразованіи, которое уже давало ей возможность учить молоденькихъ двушекъ, а главнымъ образомъ благодаря одной старушк, бабушк хозяйки дома, любимицей, слугой и жертвой которой она сдлалась. Не обманываясь больше въ чувствахъ хозяина и хозяйки дома, людей гордыхъ и холодныхъ, не сумвъ привязать къ себ дтей, не злыхъ по натур, но плохо воспитанныхъ, она прильнула къ старушк. Она идеализировала ее. Въ сущности же, эта восьмидесятилтняя особа, если и имла когда нибудь признаки ума и сердца, то давно окончательно ихъ утратила и представляла собою слабые безформенные остатки тла, оживляемые едва замтными остатками души. Однако ея дтскіе капризы, ея эгоистическія требованія и безсмысленная болтовня являлись въ глазахъ Антонины величественною и грустною старостью. Важно было то, что она напоминала ей ея любимую бабушку, утраченную въ дтств, да, кром того, у нея были прекрасные длинные и густые волосы, блые, какъ снгъ, съ серебрянымъ отливомъ. Антонина цлые часы проводила, стоя на колняхъ или сидя на низенькомъ табурет у кресла или у кровати старушки, развлекала ее, разсказывая повсти Сю и Жоржъ-Зандъ, подавала ей супъ, варила травы, ухаживала за нею, когда она была больна, и возила ея кресло по тнистымъ аллеямъ сада. Взамнъ всего этого старушка позволяла ей называть себя бабушкой и иногда называла ее уменьшительнымъ именемъ ‘Антося’. Это доставляло учительниц громадное удовольствіе.
Постепенно всю тяжесть ‘величественной старости’ возложили на нее. Она увидла въ этомъ признакъ доврія и уваженія, и это вызывало въ ней чувство привязанности и благодарности къ людямъ, которые смотрли на нее свысока. Другое обстоятельство, которое длало ее счастливой въ этомъ дом, была возможность учиться дальше, читая нмецкихъ философовъ, большимъ поклонникомъ которыхъ былъ хозяинъ дома. И вотъ, въ свободное время, когда ни старушка, ни дти не нуждались въ ней, она зачитывалась нмецкими философами.
Прошло нсколько мсяцевъ, пока она поняла, что ничего въ нихъ не понимаетъ и что весь ея тяжелый трудъ не принесъ ей никакой пользы. Въ другое время это открытіе опечалило бы ее, теперь же она и не думала о потер силъ и времени, такъ какъ дорогая ей старушка быстро приближалась къ той минут, когда ‘величіе старости’ склоняется передъ ‘грозной смертью’. Она умерла.
Передъ смертью она собралась съ послдними силами и угасающимъ взоромъ искала среди присутствующихъ Антонину. Когда та, понявъ ея взглядъ, стала на колни у ея кровати, старуха въ знакъ благословенія положила ей на голову свою изсохшую, костенющую руку. Антонина всегда съ большимъ волненіемъ вспоминала объ этой минут, считая ее однимъ изъ прекраснйшихъ своихъ воспоминаній. За то однимъ изъ самыхъ непріятныхъ воспоминаній было — шелковое платье и золотая брошь, подаренныя ей хозяйкою дома въ награду за привязанность къ бабушк (которыхъ она, понятно, не приняла), и заявленіе, что передъ лтними вакаціями она должна оставить ихъ домъ. Антонина покорилась, на этотъ разъ безъ слезъ, безъ ломанія рукъ и цлованія стнъ и мебели. Возможно, что она и сама ухала бы изъ этого дома, гд, посл утраты старушки и разочарованія въ нмецкой философіи, ее ничто уже не привлекало.
Прозжая мимо кладбища, она велла возниц остановиться, посидла нсколько минутъ на трав у могилы старушки и со слезами на глазахъ вернулась къ экипажу.
Она принадлежала къ числу тхъ натуръ, которыя сильно заботятся о возможномъ совершенств во всемъ, что бы он ни длали. Она никогда не могла понять, какъ это можно что либо длать какъ-нибудь. Она вставала съ постели очень рано, съ энергіей боевого коня, рвущагося въ бой, рука ея машинально протягивалась къ часамъ. Прошло уже не мало лтъ, какъ она учительствовала, однако, къ урокамъ своимъ съ ученицами она всегда приступала съ внутреннимъ волненіемъ, которое можно было замтить по выраженію ея горвшихъ глазъ, хотя она и старалась скрыть его. Волненіе это только росло съ годами. Она говорила обыкновенно съ нкоторой высокопарностью: ‘учительствовать значитъ священнодйствовать’ и съ видомъ жрицы и жаромъ апостола переплетала уроки языковъ, географіи и ариметики длинными разсказами о труд, милосердіи, братств, о великомъ значеніи науки и тому подобныхъ прекрасныхъ и возвышенныхъ предметахъ.
Нельзя сказать, чтобы эти уроки отвчали задачамъ разумной педагогики, хотя въ нихъ и говорилось о прекрасныхъ и возвышенныхъ предметахъ. Помимо желанія и воли Антонины, въ нихъ появлялись выраженія и мысли, бывшія какъ бы эхомъ чтенія французскихъ романовъ и изученія нмецкой философіи. При этомъ одушевленная горячая рчь сопровождалась такимъ выраженіемъ лица и такими движеніями, которыя нердко вызывали у маленькихъ слушательницъ насмшливыя, улыбки. Были и такія дти, которыя слушали ее очень внимательно, не понимая ни слова, встрчались и такія, которыя кое-что понимали и временами поступали согласно ея ученію. Эти послднія доставляли Антонин большую радость, но это случалось рдко. Разъ, впрочемъ, вскор посл разлуки со своей старушкой, Антонина встртила идеальную ученицу, о какой она давно мечтала и въ возможности существованія которой начинала уже сомнваться. Двочка была очень понятливая, живая, воспріимчивая, она не только прекрасно училась грамматик, географіи, исторіи и ариметик, но также оказывала большую склонность къ тому, что Антонина называла ‘философіей науки’. Она слушала длинныя рчи о братств, милосердіи, труд, наук и т. д., не только съ большимъ вниманіемъ, но даже съ жадностью, она не только быстро усваивала основной ихъ смыслъ, но, воспламеняясь огнемъ, горвшимъ въ груди учительницы, ревностно старалась проводить ихъ при всякомъ удобномъ случа въ свою дтскую жизнь.
Такъ, однажды, встртивъ на улиц бднаго ребенка, она сняла свою изящную обувь и отдала ему. Прислуг запретила называть себя ‘барышней’ и каждую минуту готова была цловаться съ нею. До поздней ночи просиживала надъ книгами, что не особенно хорошо отзывалось на ея здоровый, но Антонину это приводило въ неописанный восторгъ, такъ какъ, съ большимъ трудомъ одолвъ стратегію и нмецкую философію, она едва слышала о существованіи дтской гигіены. Наконецъ, она такъ-же пренебрегала элементарными потребностями собственнаго организма. Духъ былъ для нея выше всего.
— Это будетъ прекрасная, чистая, возвышенная душа — говаривала всегда учительница о необыкновенномъ ребенк, далеко не избалованномъ матерью, красивой молоденькой вдовой, любившей веселиться. Двочка страстно привязалась къ учительниц.
Цлыхъ два года он не разлучались ни на минуту. Блдный, худенькій, нервный ребенокъ заслонилъ передъ Антониной весь міръ. Кром него она не видла никого и ничего. Она перестала обращать вниманіе на свой костюмъ и прическу, перестала завивать волосы, взамнъ этого ‘образованіе’ пріобрло въ ея глазахъ еще боле важное значеніе. Знать столько, чтобы быть въ состояніи довести до конца образованіе своей любимой двочки, сдлалось ея самымъ дорогимъ, самымъ высшимъ желаніемъ. Довести ее до порога жизни и семьи, сопутствовать ей въ свт, а потомъ навсегда войти членомъ въ ея семью, склонить голову на ея груди, въ ея дом, а можетъ быть еще няньчить ея дтей, учить ихъ,— казалось Антонин верхомъ блаженства.
Изъ ея сердца и головы не изгладилось еще слово ‘навсегда’. Музыка не представляла въ этотъ разъ препятствія, ее преподавалъ кто-то другой. Что же касается другихъ наукъ, о! Антонина врила въ свои силы. Просиживая долгія ночи надъ столомъ, заваленнымъ разными руководствами и теоріями, она училась съ такимъ рвеніемъ, что желтизна лица и худоба тла выступали все рзче и рзче.
Становясь боле серьезной и даже суровой въ своихъ костюмахъ и въ своемъ обращеніи съ людьми,— съ ребенкомъ она молодла и оживала. Въ памяти ея начали воскресать чудныя сказки и исторіи, которыми она развлекала и учила одновременно. Сама не зная какимъ образомъ, она научилась бгать и смяться, а уроки переплетать весельемъ и шумными играми. Позже она никакъ не могла понять, откуда у нея брались силы, чтобы, какъ перышко, поднимать двнадцатилтнюю двочку, чтобы крпче прижать ее къ своей груди. Время бжало такъ быстро, что сумерки, которые они проводили, обнявшись, незамтно смнялись разсвтомъ Прижимаясь другъ къ другу, учительница и ученица одновременно съ одинаковой увренностью говорили себ: ‘мы никогда не разстанемся другъ съ другомъ’.
Однажды кто-то изъ вліятельныхъ родственниковъ двочки замтилъ ея матери, что такая учительница, какъ Антонина, не можетъ закончить образованіе богатой двочки, которой предназначено блистать въ свт, что ей нужны боле обширныя и боле основательныя знанія. Правда, родственникъ былъ совершенно правъ. Съ этимъ согласилась и прекрасная, веселая вдовушка тмъ легче и охотне, что помщеніе въ пансіонъ подростающей дочери могло на нсколько лтъ продлить молодость матери.
Поэтому ршено было отдать двочку въ пансіонъ. За дв недли до этого учительница должна была оставить домъ.
Въ чудное лтнее утро, выйдя на крыльцо въ дорожномъ плать, она не замчала ни красоты неба, ни людей. Она не плакала, только руки ея дрожали, губы запеклись, а на желтыхъ щекахъ появились темно-красныя пятна. Дрожащими руками еще разъ обняла она свою ученицу, которая шептала ей что-то на ухо. Она, должно-быть, говорила ей, что никогда ее не забудетъ и, какъ только вернется изъ пансіона… Антонина, повидимому, поврила ея словамъ, она улыбнулась, немного утшенная. Она сла въ экипажъ и ухала.
Вскор посл этого въ жизни ея случилось необыкновенное событіе: ей встртился женихъ, и она отказала ему. Это былъ еще не старый, богатый, деревенскій помщикъ, почтенный, но очень ограниченный человкъ. Для нея это была блестящая партія, послдняя возможность выйти замужъ, обезпечить себ спокойную и боле счастливую во многихъ отношеніяхъ будущность. Она сознавала это и долго боролась и колебалась, наконецъ, когда пришло время дать ршительный отвтъ, она отказала. Вс считали ее чуть не безумною, и сама она потомъ не разъ говорила, что, ‘судя съ точки зрнія свта, она сдлала большую глупость, но’ — прибавляла она тотчасъ же — ‘я не могла поступить иначе. Это былъ человкъ добрый, честный, но ни о наук, ни о какихъ-либо идеалахъ и вопросахъ онъ буквально не имлъ понятія. Выйти замужъ безъ привязанности, безъ общности взглядовъ и убжденій значило бы съ моей стороны навсегда отречься отъ всего этого и превратиться въ паразита. Я не могла’.
Люди, которые знали ее въ ранней молодости, догадывались, что она была влюблена когда-то. Предметомъ ея любви былъ братъ или кузенъ хозяйки дома, гд она жила. Это была только догадка, такъ какъ сама она никому объ этомъ не говорила. Нсколько разъ ее заставали на мст преступленія, когда она разсматривала карточку какого-то мужчины, которую быстро прятала на дно шкатулки… Это и дало поводъ къ подобнымъ предположеніямъ. Можетъ быть воспоминанія объ испытанныхъ нкогда волненіяхъ, надеждахъ и страданіяхъ много способствовали тому, что на тридцать первомъ году своей жизни она отказала жениху.
Немного позже она испытала нравственныя потрясенія другого рода. Первый разъ въ своей жизни она попала въ домъ, хозяева котораго были высокообразованные люди, какъ и посщавшіе ихъ гости. Тамъ-то впервые поняла она, что такое наука и какимъ путемъ обыкновенно должно идти образованіе. Изъ разговоровъ, какіе велись вокругъ нея, и изъ книгъ, какими былъ наполненъ этотъ домъ, узнала она, что многіе годы она длала Богъ всть что, воображая, что учится. Она, дйствительно, что-то длала, непомрно трудилась, но, какъ потомъ говорила: ‘это было такъ похоже на образованіе, какъ кулакъ похожъ на носъ’. Сдлавъ такое открытіе, она заломила руки и залилась слезами, однако, она плакала не долго. Прежде всего у нея не было на зте времени, такъ какъ она занималась съ тремя дтьми, а затмъ ей пришло въ голову, что ей всего тридцать два года. Что жъ? Это еще не старость. Она попросила хозяина дома руководить ею, а образованную хозяйку помочь ей и начала учиться съ азбуки. Ей умло и охотно помогали, сама она погрузилась въ науку съ наивной горячностью молоденькой двочки. Она уже начинала шире и ясне понимать ‘свтъ ученія’, когда родители ея учениковъ неожиданно продали деревню и задумали выхать въ городъ. Состояніе ихъ немного пошатнулось, и они ршили, что въ город образованіе дтей будетъ стоить дешевле. Учительница выхала нсколько раньше.
Она вышла изъ своей комнаты вся въ черномъ, холодная, застывшая. Если бы кто-нибудь увидалъ ее тогда впервые, онъ наврное предположилъ бы, что эта женщина была сильно кмъ-то разсержена. Лобъ ея былъ изрзанъ морщинами, огненные глаза смотрли сурово, походка и движенія были торопливы, порывисты. Однако, съ хозяевами дома она простилась съ большимъ уваженіемъ, дтей сердечно обняла, молча сла въ экипажъ и ухала.
Съ тхъ поръ ея наружность и обращеніе съ людьми постепенно приняли такой характеръ, который не могъ расположить къ ней постороннихъ. Она и не ждала отъ нихъ ничего для себя. Она сказала себ, что ‘вс стны на свт холодны и вс сердца чужды’ и что ‘сильныя привязанности между чужими другъ другу… это только въ повстяхъ’. Сказавъ себ это, она изъ радужнаго міра иллюзій, въ которомъ пребывала всю свою молодость, перешла въ міръ горькаго недоврія и подозрній. Недовріе и подозрніе читались въ ея выразительныхъ глазахъ даже и тогда, когда кто-нибудь обращался къ ней съ ласковымъ или дружелюбнымъ словомъ. На каждое изъявленіе симпатіи смотрла она такъ, будто хотла отгадать — не смются ли надъ нею, не иронизируютъ ли.
‘Людская пріязнь,— говорила она,— это втеръ, налетитъ и снова улетитъ. Кто бы вздумалъ въ мои годы ожидать отъ нея чего либо, тому я сказала бы, что онъ старый ребенокъ’. Проникнутая этимъ вчнымъ сомнніемъ, она совершенно отшатнулась отъ людей, которые, съ своей стороны, и не думали привлекать ее къ себ. Какъ съ одной, такъ и съ другой стороны это было вещью простой и обыкновенной. Изъ этого вытекало, что Антонина въ теченіе нсколькихъ послдующихъ лтъ часто мняла мста. Теперь у нея уже были свои вкусы и требованія. Въ одномъ дом ей было слишкомъ шумно, въ другомъ слишкомъ тихо, тамъ холодно, а тамъ жарко. Такъ, напримръ, занимаясь и живя въ комнат, плохо отапливаемой зимою, она нажила себ ревматизмъ, сначала легкій, но очень докучливый и непріятный. Если бы это случилось прежде, она перенесла бы эту болзнь терпливо и молча, а за одно сердечное слово, за дружескую улыбку она согласилась бы, чтобы ее надлили и чахоткой, но теперь взаимныя отношенія хозяевъ дома и учительницы опредлились иначе. Она обидлась за такое пренебреженіе къ ея удобствамъ и здоровью и попросила экипажъ и лошадей. Она тутъ же сказала себ: ‘довольно слоняться по чужимъ угламъ’. Ею овладло страстное, непобдимое желаніе имть свой уголъ. Она уже давно лишилась матери, для которой работала въ молодости. Теперь она была совершенно одинока и сама отвчала за себя. Она пріхала въ городъ, наняла комнатку подъ самой крышей трехъэтажнаго дома, устроила ее не столько по своему вкусу, сколько согласно своимъ убжденіямъ, и, поддерживаемая кое-какими связями, начала давать уроки въ домахъ.
Поселясь въ своей комнатк, она говорила: ‘я испытываю такое чувство, какъ будто я вернулась посл семнадцатилтняго путешествія. Я начала путешествовать молоденькой двушкой, мн было тогда семнадцать лтъ. И что же’?..
Она умолкла и задумалась. Она не привыкла къ изліяніямъ и вроятно сама себ задавала вопросъ, что растеряла она въ этомъ путешествіи и что у нея осталось.
Былъ зимній, немного морозный и втренный день. Сильный вихрь срывалъ съ крышъ и съ земли снгъ и крутилъ его въ воздух. Съ шумомъ, крикомъ и стонами носились по улицамъ города волны блой пыли. Все было бло и мутно. На крышахъ домовъ и на сухихъ втвяхъ деревьевъ каркали вороны, по средин улицы временами съ глухимъ звономъ колокольчика пролеталъ экипажъ, на тротуарахъ почти никого не было видно. Двери магазиновъ были плотно прикрыты отъ втра и снга, ворота домовъ также были заперты.
Оглушенная ревомъ и шумомъ вихря, ослпленная снгомъ, я, однако, издали замтила двигавшуюся впереди меня и прорзывавшую снжную пыль, черную длинную линію. Черезъ минуту я узнала въ ней женскую фигуру. Въ узенькой шубк и съ поднятымъ по щиколотки платьемъ, съ руками, засунутыми въ рукава шубки, тонкая, высокая женщина шла быстро и ровно, какъ бы не замчая ни вихря, ни носившейся въ воздух снжной пыли. Сзади втеръ бшено крутилъ концы, ея черной вуали, а она ни на минуту не остановилась, не уменьшила шагу.
Догоняя ее, я позвала:
— Панна Антонина!
Она остановилась, какъ вкопанная, оглянулась, но въ ту же минуту, когда она хотла протянуть мн руку, чтобы поздороваться со мною, она зашаталась и схватилась рукою за фонарный столбъ, какъ человкъ, готовый упасть. Она была очень блдна, губы полуоткрыты, она задыхалась.
— Это ничего, ничего — начала она, стараясь улыбнуться.— Вы меня испугали, окликнувъ такъ неожиданно. Я задумалась…
— Вы не испугались, но вы сильно устали. Въ такую погоду…
— Кто? Я устала? Какъ же! Я еще и не въ такую погоду хожу! Женщина, которая трудится, должна быть сильна.
Осуществляя эту теорію на практик, она выпрямилась и выступила впередъ. Удивительное дло! Она снова шла быстро, ровно, съ головою, поднятою кверху. И снова втеръ крутилъ и трепалъ концы ея вуали.
— Куда вы идете?
— Какъ это куда? Понятно на урокъ.
— На первый?
— А который же часъ?
— Кажется, двнадцать.
— Кажется…— колко повторила она.— Что за ужасная женская привычка никогда не знать, который часъ. Поэтому-то у женщинъ и идетъ все Богъ знаетъ какъ, а мужчины презираютъ и помыкаютъ ими…
Что въ эту минуту само небо помыкало нами, это было врно. Вихрь отбросилъ меня на нсколько шаговъ отъ моей пріятельницы подъ самую стну дома, а ее такъ дергалъ во вс стороны, что она вотъ-вотъ готова была упасть на колни. Чтобы удержать равновсіе, она распростерла руки, повернулась нсколько разъ на одномъ мст и снова стала твердо на ноги.
— Проклятый ураганъ — пробормотала она — я опоздаю на урокъ.
— Это у васъ первый урокъ сегодня?— повторила я вопросъ.— Ахъ! Какъ можно спрашивать такія вещи? Вдь вы сами сказали, что уже двнадцать. Что же я — паразитъ, что ли, что буду до двнадцати часовъ сидть, сложа руки. Я съ восьми часовъ хожу по городу. Иду на четвертый урокъ.
— Откуда же и куда вы идете?
Она шла изъ отдаленнаго конца города въ другой. На половин дороги я простилась съ нею и уже входила въ ворота дома, когда она вернулась и взяла меня за руку.
— Навстите меня сегодня или завтра… мн такъ пріятно видть у себя старыхъ знакомыхъ… Только до семи часовъ, потому что въ восемь я уже открываю свой университетъ.
Говоря это,— она крпко пожимала мн руку. Сквозь замерзшую вуаль черные глаза ея смотрли горячо и грустно.
На улиц ея общество бывало иногда не совсмъ удобно. Въ грубой обуви и въ калошахъ, шлепая по грязи или въ ужасную гололедицу выступая такимъ ровнымъ и увреннымъ шагомъ, точно по гладкому граниту, она быстро и внимательно смотрла вокругъ себя и громко и энергично длала замчанія насчетъ всего видннаго. Часто нарядныя женщины, встрчаясь съ нею, явно показывали ей свое неодобреніе и гнвъ. Она на минуту останавливалась, смотрла имъ вслдъ и, энергично жестикулируя, называла ихъ куклами, пьявками, паразитами. Глаза ея тогда горли, какъ два уголька, брови сдвигались и придавали лицу грозное выраженіе.
Знакомымъ она говорила прямо въ глаза, что о нихъ думала. Матерямъ своихъ ученицъ, слишкомъ заботившимся о томъ, чтобы ихъ дочери походили на модныя картинки, она говорила:
— Стыдитесь, стыдитесь! Вы хотите изъ вашихъ дочерей сдлать паразитовъ и присоединиться къ тмъ, которые губятъ въ самомъ зародыш женскую эмансипацію! Поздравляю васъ, но не завидую. Имть на своей совсти тормазъ человческаго прогресса, чудная вещь!
Когда съ нею спорили относительно ‘женской эмансипаціи’, она увлекалась и между многими аргументами неизмнно повторяла:
— Двнадцать дочерей и двнадцать кафедръ, и никто не выбьетъ мн этого изъ головы!
Никто ей также не могъ выбить изъ головы, что вс ученики городскихъ школъ, безъ исключенія пола, были самымъ лучшимъ украшеніемъ и надеждой человчества, а также предметомъ, пробуждающимъ въ добромъ сердц нжныя чувства.
При вид толпы этихъ маленькихъ существъ, выбгавшихъ изъ стнъ школы на улицу, взоръ ея прояснялся, лицо принимало необыкновенно мягкое выраженіе. Среди этихъ маленькихъ людей у нея, повидимому, было много друзей, такъ какъ дти привтствовали ее улыбками и поклонами, нкоторые даже покрывали поцлуями ея руку. Чаще всего это были блдныя и печальныя личики.
Они, какъ видно, благодарили ее за что-то. Но за что? Мн никогда не удалось узнать объ этомъ.
Каждый день, утромъ, убравъ свою комнатку и осмотрвъ цвты и канарейку, она говорила себ: теперь въ дорогу!— и выходила въ городъ. Маршировка эта, однако, отнимала у нея силы. Все съ большимъ и большимъ трудомъ взбиралась она на верхніе этажи. Она старалась скрывать это, но ей это не удавалось.
— Разв я такъ стара?— говорила она смясь, и брови ея невольно сдвигались отъ боли.
Она дйствительно не была стара, ей не было еще сорока лтъ. Но разъ, въ сумерки, она призналась мн, что ревматизмъ, нажитый ею въ послднемъ дом, въ которомъ она учительствовала, все чаще и сильне ее мучитъ. Признаніе свое она сдлала такъ тихо, какъ будто этимъ давала мн понять, что это глубокая, только мн довренная тайна.
— Эта комнатка — прибавила она — очень миленькая, но въ сильные морозы она холодна, а весною сыра. Перемнить же квартиру… трудно, невозможно.
Я догадывалась, что невозможность заключалась отчасти въ причинахъ экономическихъ, отчасти въ ея чувствительной натур. Боле здоровое и боле дорогое помщеніе было, по всей вроятности, ей не, по карману, да, кром того, она лишилась бы своихъ любимыхъ обоевъ съ полевыми цвтами и той радости, какую доставляла ей благодарность дтей, падавшая, какъ жемчугъ, къ ея забрызганнымъ грязью ногамъ.
Я хотла поговорить съ нею о ея болзни и что-нибудь посовтовать, но она, быстро перемнивъ разговоръ, начала говорить о разныхъ романистахъ, поэтахъ, философахъ, а также о разныхъ вопросахъ и идеяхъ. Имена, цифры, цитаты градомъ сыпались изъ ея устъ. Сидя, съ патетически вытянутыми впередъ руками, на низенькомъ табурет, передъ пламенемъ топившейся печи, она декламировала отрывокъ изъ какой-то поэмы, прерывая свою декламацію, чтобы подуть въ стоявшій на полу самоваръ. А такъ какъ въ поэм упоминалось о Наполеон I, то она, окончивъ декламацію, завела рчь о военной стратегіи. Я ршилась прервать этотъ ученый разговоръ вопросомъ: сколько она можетъ имть дохода отъ уроковъ? Она нахмурилась и съ минуту ничего не отвчала. Она очень не любила, когда ее разспрашивали, всегда подозрвала въ этомъ какое-нибудь недоброе намреніе. На этотъ разъ, однако, изъ гостепріимства или вжливости, а можетъ быть, подъ впечатлніемъ срыхъ сумерекъ, освщенныхъ розовымъ блескомъ пламени, она мягко отвтила:
— Что жъ? Сначала мн было и совмъ недурно. Теперь немного хуже, такъ какъ конкурренція большая.
— Конкурренція?
— Да. Здсь насъ, дающихъ уроки, много. Кром того, двочки, окончившія гимназію, знаютъ больше меня и учатъ лучше, вотъ имъ и достаются лучшіе уроки.
Больше знаютъ? Господи! Она вдь такъ много и долго училась и имла такія необыкновенныя познанія!
— Когда-то у меня было ежедневно по восьми уроковъ,— сказала она,— теперь только пять, и очень боюсь… что въ будущемъ году станетъ еще меньше.
Больше она объ этомъ ничего не сказала, но добрыхъ пять минутъ сидла на табурет, молчаливая и задумчивая.
Фигура ея вырисовывалась въ тни, какъ длинная, тонкая черная линія. худыя длинныя руки блли на черномъ плать, лицо она немного наклонила впередъ, ближе къ огню, который отражался дрожащими искорками въ ея глазахъ, устремленныхъ въ пространство. Ея задумчивость, граничившая со столбнякомъ, и впервые съ тхъ поръ, какъ я ее знала, сказанное слово ‘боюсь’, наводили на размышленіе. Скоро, однако, она быстро встала, зажгла свчу и начала приготовлять чай. При этомъ она снова много говорила о возвышенныхъ и ученыхъ предметахъ. Черезъ часъ ея комнатка наполнилась убогой дтворой.
Я попросила разршенія остаться. Урокъ продолжался два часа, въ теченіе которыхъ комнатка ея была похожа на настоящую вечернюю школу съ хоровымъ и отдльнымъ чтеніемъ азбуки, съ писаніемъ буквъ и цифръ на тетрадкахъ и аспидныхъ доскахъ, съ тыканьемъ пальцемъ въ разныя мста карты, висвшей на стн, съ наказаніями на ‘колни’ и ‘въ уголъ’, съ записываніемъ дурныхъ и хорошихъ отмтокъ и т. п. Все это закончилось разсказомъ прекрасной сказки, сочиненной самой учительницей, въ которой были — поэзія, мораль и различныя свднія о широкомъ мір. Дти, сидя въ различныхъ позахъ на полу, слушали съ большимъ вниманіемъ, что можно было видть по широко открытымъ главамъ и губамъ. Антонина, сидя среди нихъ на своемъ табурет, разсказывала свою сказку съ большимъ увлеченіемъ съ соотвтствующей мимикой и декламаціей. Посл сказки она роздана всмъ ученицамъ по куску чернаго хлба, часть котораго и сама учительница начала сть съ большимъ аппетитомъ.
Затмъ въ комнатк снова сдлалось пусто и тихо. Огонь въ печи погасъ. Было часовъ около десяти.
При свт одной свчи лицо Антонины казалось очень утомленнымъ, даже глаза ея угасли, и фигура сгорбилась. Она безпомощно опустила руки на платье, покрытое крошками чернаго хлба. Когда я, простившись съ нею, собралась уходить, она потушила свчу и зажгла маленькую лампочку, висвшую въ углу комнатки.
— Я позволяю себ эту роскошь,— сказала она,— не люблю темноты, а по ночамъ я часто не сплю.
Кто же отгадаетъ и разскажетъ, о чемъ она думала, что чувствовала, когда, лежа въ долгія зимнія ночи на твердой узкой постели, водила безсознательными глазами по потолку и стнамъ, на которыхъ колеблющіяся тни отъ мебели меланхолически соединялись и снова расходились съ полосами блднаго свта?
По разнымъ причинамъ я потомъ не видла ее года три, а когда, наконецъ, спросила о ней дворника того дома, подъ крышей котораго я видла ее въ послдній разъ, онъ отвтилъ мн, что она уже давно не живетъ тамъ. Я вынуждена была довольно долго разспрашивать и разыскивать, пока, наконецъ, узнала, гд она находилась.
Войдя въ корридоръ госпиталя, узкій, длинный, съ блыми, какъ снгъ, стнами и блестящимъ, какъ зеркало, поломъ, я спросила объ Антонин у проходившаго мимо слуги. Онъ указалъ мн на одну изъ многочисленныхъ дверей, которыя шли по об стороны длиннаго корридора. Я вошла.
Снова передо мною комнатка, но безъ обоевъ съ полевыми цвтами, не было въ ней также ни картинъ, ни канарейки, ни цвтущей пеларгоніи. Черные прутья желзной кровати сухими линіями рисовались на блыхъ, какъ снгъ, стнахъ, такихъ высокихъ, что нужно было высоко поднять голову, чтобы увидать потолокъ. За большимъ окномъ со свернутой вверху желтой шторой, въ густой осенней мгл медленно качались голыя верхушки тополей, росшихъ въ больничномъ саду. Противъ окна была высокая, блестящая, какъ зеркало, дверь, возл кровати желзный столикъ, у противоположной стны столъ и два желзныхъ стула.
Чисто здсь было, голо, грустно и страшно тоскливо. Въ теплой и свжей атмосфер носился острый запахъ лкарства, и невольно чувствовался какой-то холодъ.
На желзной кровати съ высокою черною спинкою, на блой, какъ снгъ, постели, подъ желтымъ больничнымъ одяломъ лежала Антонина. Сильно посдвшіе волосы были-теперь вс зачесаны вверхъ и совершенно открывали высокій выпуклый лобъ. При сильно похудвшемъ лиц лобъ этотъ казался огромнымъ. Онъ весь былъ изрзанъ множествомъ перескавшихся въ различномъ направленіи морщинъ. Ввалившіеся глаза напоминали зеркало, покрытое паромъ. Узкая линія блдныхъ, плотно сжатыхъ губъ выражала молчаливое страданіе. Близна подушки сильне оттняла желтое, восковое лицо, наоборотъ, нжныя руки съ стью голубыхъ жилокъ казались необыкновенно блыми на желтомъ фон одяла.
Она не сразу узнала меня. Во-первыхъ, зрніе ея ослабло, а во-вторыхъ, она не ожидала, чтобы кто-нибудь пришелъ навстить ее. Она съ улыбкою протянула мн руку и, стараясь быть гостепріимной, хотла приподняться, чтобы ссть, но не могла. Она была очень слаба и дышала громко, тяжело и прерывисто. Лежа въ постели, она объяснила мн, что находится здсь уже нсколько мсяцевъ. Ея болзнь мучила ее долгіе годы и, наконецъ, сломила. Ревматизмъ перешелъ на легкія вроятно потому, что она много ходила по холоду и сырости, а на урокахъ вынуждена была много говорить. Наконецъ, въ послднее время у нея все меньше и меньше было уроковъ. Она должна была взять боле дешевую квартиру, которая была еще боле сыра и холодна, чмъ прежняя. Мсяца два лежала больная у себя на квартир, но потомъ… лченіе стоило очень дорого и ухода правильнаго не было… Что жъ! Здсь, въ больниц, очень хорошо. Тутъ хорошіе доктора, внимательные, уходъ хорошій, и все есть, что нужно. При этомъ добрые люди похлопотали, чтобы она могла лежать не въ общей палат, а въ отдльной. Они, правда, платятъ за это, но что же длать! Она вынуждена принять эту жертву и очень благодарна за нее.
Все это она говорила тихо, медленно и съ улыбкой. Потомъ, отдохнувъ нсколько минутъ, прибавила:
— Такъ-то бываетъ на свт! Человкъ состоитъ изъ тла и духа, у него не одн духовныя слабости, но также и тлесныя. Хорошо бы умирать тотчасъ же, какъ только начнутъ страдать тло или духъ.. Такъ нтъ же! Пока явится смерть, нужно все испытать… Такова горькая дйствительность.
Отдохнувъ немного, она начала разспрашивать, что слышно на свт? Что пишутъ въ газетахъ? Какія вышли новыя книги? Состоялась ли уже конференція въ англійскомъ парламент о допущеніи женщинъ къ голосованію и т. п.
Отвты на вс вопросы она выслушивала почти съ жадностью. Нсколько разъ глаза ея загорались попрежнему, и сердечная, даже веселая улыбка показывалась на губахъ. Затмъ она вздохнула и устремила взоръ на колыхавшіяся за окномъ верхушки тополей.
— Да, да!— прошептала она.— Міръ идетъ своимъ путемъ, хотя люди, какъ мухи, исчезаютъ съ этого пути… Хотлось бы мн очень посмотрть на все это… Могла бы… вдь я еще не очень стара…
Ей было тогда около сорока лтъ, слдовательно она не была уже молода, но, однако, я видала женщинъ ея лтъ, танцовавшихъ на балахъ, а также и такихъ, которыя качали внуковъ на своихъ сильныхъ рукахъ. Въ этотъ день она уже не въ силахъ была больше ни говорить, ни слушать. Посл получасового разговора желтыя вки ея безсильно опустились на угасшіе зрачки, руки и губы сжались отъ страшныхъ усилій воли сдержать стонъ.
Въ другой разъ, входя въ палату, я застала больную въ полусидячемъ положеніи на кровати, съ маленькой открытой шкатулкой на колняхъ. Она такъ задумалась, разсматривая предметы, находившіеся въ шкатулк, что. не сразу замтила мое присутствіе. Услыхавъ мое привтствіе, она подняла голову и медленно, не спша, заперла шкатулку. Въ этотъ день она была немного крпче, какое-то лкарство принесло ей облегченіе. Четверть часа спустя, посл разговора о томъ, что длается на свт, она произнесла съ улыбкой:
— Я вижу, что вы то и дло посматриваете на мою шкатулку… Вамъ наврное хочется знать, что въ ней есть… Можетъ быть, вы даже думаете… вотъ хитрая баба! Накопила себ полную шкатулку денегъ, и теперь, лежа на больничной постели, считаетъ ихъ отъ скуки и, можетъ быть, отрзываетъ купоны отъ билетовъ…
Говоря это, она такъ усердно смялась, что даже сильно закашлялась и нсколько минутъ лежала, не двигаясь, съ закрытыми глазами, громко дыша. Затмъ она подняла тяжелыя вки и затуманеннымъ взоромъ долго смотрла на меня. Она уже. больше не смялась и даже не улыбалась. Медленно и такъ тихо, что я едва могла ее слышать, она заговорила:
— Я съ удовольствіемъ покажу вамъ, что у меня хранится въ шкатулк. Тамъ нтъ драгоцнностей, нтъ ничего особеннаго… только мои воспоминанія.
Она открыла шкатулку, наполненную какими-то предметами, завернутыми въ бумагу. Развернувъ одинъ свертокъ и показывая мн большой дубовый листъ, высохшій до того, что онъ разсыпался въ порошокъ, она сказала:
— Сорвала его съ дерева, узжая отъ Скерскихъ… помните?.. Изъ того дома, гд мн было такъ хорошо, гд я всхъ, всхъ такъ сильно любила. Подъ этимъ деревомъ я обыкновенно сидла, бывало, лтомъ съ моими ученицами, съ работой, съ книжкой… хорошо мн тогда было… Я думала, что пробуду тамъ долго, долго… Можетъ быть и навсегда тамъ останусь. Когда нужно было узжать, я цловала мое дорогое дерево и взяла этотъ листъ съ собою на память объ этомъ дом. Я называю его всегда листомъ вры, такъ какъ я врила тогда въ сердца, людей, въ привязанность, въ врность… Ахъ! какъ врила!..
Она снова старательно завернула въ бумагу остатки или, лучше сказать, прахъ ‘листка вры’ и медленно развернула другую бумагу.
— А это, вотъ видите, клочокъ волосъ моей бабуни… той старушки, утшеніемъ которой я была въ послдніе годы ея жизни и которая въ минуту смерти съ такимъ чувствомъ меня благословила… Бдная, дорогая старушка! Она всегда называла меня Антосей.
Но вотъ дрожащіе пальцы ея натолкнулись въ шкатулк на какой-то предметъ. Она нсколько минутъ колебалась, не ршаясь показать его. Слабый, едва замтный румянецъ выступилъ на ея лиц. Наконецъ, въ пальцахъ ея оказалась фотографическая карточка. Подавая ее мн, она шепнула:
— Это онъ!
Затмъ тотчасъ же опустила глаза и долго ничего не говорила.
Поблекшая, полустертая карточка представляла лицо молодого мужчины, которое нельзя было назвать ни красивымъ, ни некрасивымъ, оно было настолько невыразительно, что о немъ, ничего нельзя было сказать. Въ то время, какъ я разсматривала карточку, Антонина, не поднимая глазъ, прошептала:
— Видите ли, у каждаго человка въ прошломъ есть какая-нибудь поэма. Была она и у меня. Это было только мгновеніе… искра или роза пролетла на моемъ пути. Что-то такое помнится… какія-то лтнія утра въ прекрасномъ саду, какіе-то осенніе вечера у камина… Мн кажется, что онъ меня искренно любилъ… А можетъ быть и нтъ! Не знаю… Минуло! И какъ же давно это было… давно!
— Вы его потомъ встрчали?
— Никогда. Чаще всего случалось такъ, что я уже потомъ никогда не встрчала людей, съ которыми разставалась. И ее тоже не видала…
Тутъ она подала мн тетрадку, исписанную дтской рукой. Это была тетрадка ея дорогой ученицы.
— Какой это былъ ребенокъ!— воскликнула она и, увлекшись, она сла на кровати.— Это была геніальная двочка! Какъ она все понимала, какимъ стилемъ писала! Возвышенныя чувства уже наполняли это дтское сердце!
Она сложила руки, глаза ея горли.
— О, если бы мн кто нибудь сказалъ, если бы могъ кто-нибудь сказать, что мое ученіе оставило прочные слды въ душ этого ребенка, что смя, которое я посяла, свтъ не затопталъ и не разсялъ на вс четыре стороны… если бы мн кто-нибудь сказалъ, что изъ нея вышла женщина умная, честная… я умерла бы, благословляя того, кто влилъ бы въ мою душу каплю этого бальзама!
Она упала на подушки, измученная, обезсиленная, съ высоко-поднимавшеюся отъ волненія грудью.
— Она никогда потомъ не писала вамъ?
Антонина очень тихо прошептала:
— Никогда. Общала писать и, когда выростетъ, вызвать меня къ себ, но… она была тогда еще дитя… забыла.
Было въ этой шкатулк еще нсколько предметовъ, старательно хранимыхъ: большая тетрадь съ замтками и выписками изъ разныхъ книгъ, длинный перечень заглавій прочитанныхъ книгъ, а также именъ авторовъ. Словомъ, слды и памятники долголтняго усерднаго самообразованія.
Лежа навзничь, съ закрытыми отъ усталости глазами, Антонина отыскала въ шкатулк еще одинъ свертокъ, и, когда развернула его, я увидала маленькій кусочекъ и нсколько крошекъ чернаго хлба.
— Это изъ моей комнатки… той, въ которой вы бывали. Я длилась тамъ съ бдными дтьми чернымъ хлбомъ моихъ знаній и моихъ достатковъ… Мняя квартиру, я взяла его на память.
Въ теченіе многихъ дней потомъ я заставала Антонину, погруженную въ разсматриваніе содержимаго этой шкатулки. Чмъ боле она слабла, чмъ боле страдала, тмъ чаще и внимательне смотрла ода на предметы, завернутые въ бумагу. Она ужъ перестала разспрашивать, что длается на свт. Часто, какъ мн казалось, она забывала о моемъ присутствіи. Сидя у большого окна съ работой, я по-долгу присматривалась къ ней, какъ она, склонившись надъ шкатулкой, держала въ своихъ исхудалыхъ пальцахъ остатки дубоваго листа, прядь сдыхъ волосъ или поблекшую карточку и, вперивъ въ нихъ свой взоръ, что-то шептала запекшимися губами, какъ будто вела съ ними тайный, временами нжный, а временами полный горечи и гнва разговоръ.
Какъ-то разъ, глядя долго на одну изъ тетрадокъ, она быстро подняла голову и, попрежнему сжимая кулакъ, воскликнула:
— Если бы мн кто-нибудь объяснилъ, зачмъ я изучала эту стратегію и нмецкую философію! Сдть начала… истинно говорю вамъ, сдть начала надъ этой стратегіей и философіей.
Я невольно улыбнулась. Она это замтила и гнвно покачала головой.
— Вы сметесь,— проговорила она,— извините, но здсь нтъ ничего смшного. Когда кто нибудь полюбитъ свтъ знаній и стремится къ нему, но не знаетъ къ нему прямого пути, идетъ ощупью… людямъ, конечно, это смшно, но тмъ которые разбиваютъ себ лбы о стны, совсмъ не весело… Ого! Если бы я во второй разъ родилась на свтъ, или, еслибы у меня были дочери…
Въ другой разъ, посл того, какъ она цлый часъ разсматривала свою шкатулку, она подняла на меня спокойный взоръ, полный доврія и просьбы.
— Дорогая моя,— сказала она,— если я умру отъ этой болзни, будьте такъ добры, сожгите все, что здсь находится… Зачмъ этому валяться на заднемъ двор госпиталя?
Лежа навзничь, она медленно слдила мутнымъ взоромъ за качавшимися въ осенней мгл верхушками тополей… Затмъ она добавила:
— Въ огонь и кончено!.. Сгоритъ все это, и слда отъ меня не останется на этой земл…,
Тутъ, какъ бы потрясенная звукомъ собственныхъ словъ, она быстро задвигалась. Опершись локтемъ на подушку, она приподнялась и, быстро и тяжело дыша, воскликнула:
— Неужели, въ самомъ дл, никакого, никакого слда не останется?
Въ глазахъ ея, которые вдругъ зажглись, читалось безпокойство, почти отчаяніе. Этотъ вопросъ мучилъ ее потомъ нсколько дней подрядъ.
— Если ничего, ничего не останется… тогда зачмъ было?.. какой смыслъ?..
Затмъ, успокоившись, она прибавила въ раздумьи:
— А, можетъ быть, что-нибудь и останется… можетъ быть, въ тхъ маленькихъ головкахъ и сердцахъ осталось хоть кое что изъ моего ученія. Я всми силами хотла… старалась… да, наконецъ, хотя бы и то, что я научила ихъ писать и читать…
Такъ, мучаясь и тутъ же успокаиваясь, слабла она все больше и больше. Нижняя часть лица ея длалась все меньше и меньше, а лобъ казался отъ этого все огромне и выпукле. Черезъ нсколько дней она перестала уже заботиться о чемъ бы то ни было. Она почти совсмъ перестала разговаривать и лежала неподвижно, изрдка только развертывала какую-нибудь бумажку и угасающимъ или возбужденнымъ горячешнымъ взглядомъ смотрла на находившійся въ ней предметъ. Я какъ-то спросила ее,— сильно ли она страдаетъ? Она отвтила съ оттнкомъ прежняго пафоса:
— Темныя ночи объ этомъ знаютъ, но он никому не разскажутъ.
Черезъ минуту она прошептала,— обращаясь къ самой себ:
— Если бы у меня была дочь…
Я начала ей говорить, что все-таки она среди людей…
— Да, да!— подхватила она,— конечно! Люди всегда длали мн больше добра, чмъ зла. Вотъ и теперь, когда я заболла, привезли меня сюда въ покойномъ экипаж, наняли отдльную палату, даже вначал иногда навщали… потомъ перестали навщать, такъ какъ у каждаго свое дло, знакомства… Я очень благодарна за все… но сильныя, глубокія привязанности между чужими другъ другу людьми… это только въ повстяхъ встрчается.
Однажды я нашла ее настолько ослабвшей, что ей уже трудно было дышать лежа. Ей подложили подъ спину столько нодушекъ, что она могла сидть.
На колняхъ у нея стояла открытая шкатулка. Когда я сла у кровати, она, не поворачивая головы, очень медленно перевела свой взоръ на меня.
— Знаете,— шепнула она,— я снова испытываю такое чувство, какъ будто возвращаюсь изъ дальняго, дальняго путешествія… Двадцать шесть лтъ я пропутешествовала и ни одного дня не слонялась по свту безъ дла… И что же?..
Она снова не окончила, но дрожащія руки ея, походившія на руки скелета, распростершись надъ открытой шкатулкой, казалось, спрашивали: что она растеряла и что у нея осталось къ концу этого путешествія?..
Мн часто грезится, что гд-то въ невидимомъ духовномъ мір человческихъ дяній существуетъ огромное, неизмримое пространство тумана и мглы, въ которомъ живутъ души, жизнь которыхъ въ нашемъ мір вначал представляла чудный бутонъ, а затмъ распустилась измятымъ, истерзаннымъ цвткомъ.
Бдная, измученная, невознагражденная душа! Лети и ты въ это воображаемое мною пространство! Можетъ быть, когда-нибудь изъ него возникнетъ новый, лучшій міръ…