Мое знакомство с Г. Гапоном, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

С. А. Ан-ский

Мое знакомство с Г. Гапоном

I.

Европейское общество, а вместе с ним русские заграничные колонии впервые услышали имя Гапона всего за несколько дней до рокового 9 января. Имя попа-революционера появилось в печати совершенно неожиданно, а полуфантастические рассказы о роли и деятельности новоявленного вождя петербургского пролетариата до того не вязались со всем ходом революционного движения, до того казались странными и неожиданными, что у многих возникало сомнение в реальности существования и Гапона, и его организации. Мало ли небылиц рассказывалось в европейской печати о русской революции! Ведь незадолго перед этим европейская печать провозгласила Л. Н. Толстого не только вдохновителем, но и главным руководителем всего революционного движения в России. Отчего бы не сочинить теперь и какого-то Гапона. Тем более, что это очень подходило под фантазию европейцев, которые иначе не могут представить себе русского крестьянина и рабочего, как под руководством какого-нибудь ‘le pope’.

Однако приходившие с каждым часом новые сведения о событиях, быстро и фатально развертывавшихся в грозную трагедию, скоро не оставили никакого сомнения в реальности Гапона. Пошли догадки и предположения. Утверждали, что под псевдонимом и священнической рясой Гапона скрывается один из главных вождей революционного движения. Называли шепотом даже некоторые имена. Вместе с этим начались и партийные споры. Социал-демократы и социалисты-революционеры оспаривали друг у друга Гапона, адепты каждой партии утверждали, что он член их партии и действует под ее руководством.

Надо, впрочем, прибавить, что среди этого взаимного оспаривания Гапона раздавались также и голоса, что Гапон правительственный агент, и вся его затея не более, как колоссальная провокация в зубатовском духе. Подобного рода предостережения получались и из России. Однако эти единичные голоса не встречали доверия, а после 9 января совершенно смолкли.

Лихорадочное волнение, с которым жившие за границей pyccкиe — эмигранты и учащиеся — ожидали дня 9 января, не поддается описанию. Люди забросили все занятия, ходили, как помешанные, толпились до полуночи у дверей редакции в ожидании телеграмм. Многие студенты и студентки бросали университет и поспешно уезжали в Россию, мучаясь при этом мыслью, что ‘опоздали’, что, пока приедут, революция совершится, и им придется с краскою стыда на лице пользоваться свободою, в завоевании которой не участвовали.

Читая описания происходивших 9 января в Петербурге ужасов, все с лихорадочным волнением искали имени Гапона. Что сталось с ним? Жив он, убит, арестован или скрылся? В первых телеграммах о нем не упоминалось. На следующий день появилось лаконическое известие: ‘Гапон убит’. Но вечером того же дня было напечатано другое: ‘Гапон тяжело ранен и арестован’. И только 11-го, 12-го стало циркулировать известие, которое, кажется, не сразу попало в печать, что Гапону, хотя и раненому, удалось скрыться.

Фантастическая личность, вспыхнувшая на миг яркой молнией, снова исчезла, окуталась таинственностью. Несколько недель никто ничего не знал о судьбе рокового человека. И только в конце января в революционных кругах за границей пошел конспиративный шепот: ‘Гапон бежал и находится в безопасности’. Говорили, что он в Бельгии, в Лондоне, в Париже. На самом деле, он в это время находился в Женеве.

II.

Вскоре после 9 января я уехал из Женевы и вернулся туда, приблизительно, в середине февраля. Первая новость, которую мне сообщили, как строгую конспиративную тайну, была, что Гапон в Женеве. Мне рассказали, конечно, со слов Гапона, историю его побега, целую эпопею его приключений по прибытии в Женеву, и с удовольствием добавили, что в настоящее время Гапон почти прервал все сношения с социал-демократами, и хотя официально и не примкнул к партии социалистов-революционеров, но разделяет вполне ее программу и тактику и в этом духе составил свои ‘воззвания’ к русскому народу, к армии, к крестьянству. Сообщили мне также, что он поселился у одного из влиятельных членов партии социалистов-революционеров, Л. Э. Шишко 1).

На мой вопрос, какое впечатление производит Гапон, как человек, мне ответили:

— С первого раза производит несколько странное впечатление… Нисколько не поражает… Его даже можно принять за полуинтеллигента. Но если присмотреться, — сейчас видно, что это очень крупная и оригинальная личность.

Чуть ли не в тот же день один из видных членов партии социалистов-революционеров, С., временно находившийся с семьею в Женеве, пригласил меня к себе, сказав, что у него будет Гапон.

Пришел я к С. часов в 9 вечера. Кроме хозяев, нашел в комнате человека лет 30, худого, но крепкого, очень смуглого, с длинным характерным носом, тонким, с горбинкой и плоским у конца, тонкими губами и глубоко сидящими черными быстрыми и беспокойными глазами, которые точно хватали взором впечатления и уносили их куда-то вглубь. Было в этих глазах нечто острое, пытливое и лукавое. Волосы на голове были коротко острижены. По лицу можно было принять его за армянина, еврея или южного итальянца.

Одет был с иголочки, в новенькой паре, носил лакированные башмаки и яркий цветной галстук. Сидел несколько согнувшись, держа руки, сложенные ладонями, между колен.

В общем, эта фигура казалась мизерной, и, по внешнему виду, можно было сказать, что это мелкий приказчик или коммивояжер.

Несмотря на то, что я ожидал встретить Гапона и видел его карточку (в священническом облачении), мне в первую минуту и в голову не пришло, что это он и есть, до того не походил он на свою карточку и не соответствовал тому представлению о священнике-революционере, которое у меня сложилось.

Догадался я, что предо мною Гапон, только из разговора. Когда я пришел, Гапон подробно рассказывал об организации рабочих отделов до их выступления. Помню, что сразу меня сильно поразил тон, каким велся рассказ. Торопливо, нервно, сбиваясь и повторяя по нескольку раз одно и то же слово, Гапон не столько излагал фактическую историю своей организации, сколько старался подчеркнуть, выставить на вид, что с самого начала действовал по строго выработанному плану, неуклонно и систематически подготовлял революционное выступление, что, обманывая зоркость властей, он, в то же время, не открывал своего плана революционерам, боясь, чтобы они не испортили дела. Мирное шествие с иконами было с его стороны макиавеллиевским приемом, чтобы поставить правительство в безвыходное положение. Особенно поразило меня, что, говоря все это, он как будто старался оправдаться, снять с себя какое-то подозрение.

Еще больше поразило меня отношение С. к рассказу Гапона. С., человек с сильной волей, кипучей энергией и революционной дерзостью, по натуре имел нечто общее с Гапоном. Сидя развалившись, он глядел на Гапона в упор острым стальным взглядом. И в этом пронизывающем взгляде явно выражались недоверие, насмешка, чуть ли не презрение. Гапон чувствовал себя неловко под этим взглядом и все более волновался.

— А с Зубатовым у вас раньше не было близких отношений? — вдруг поставил ему С. в упор вопрос.

Гапон заволновался, даже приподнялся с места.

— Никогда! Никогда! — воскликнул он горячо. — Я с самого начала, с первой минуты водил их всех за нос. Иначе ничего нельзя было бы сделать!.. На этом был весь мой план построен!..

— Ну, что вы ерундите! — перебил его С. — Какой план был у вас! Разве вы за месяц перед этим могли предвидеть, чем все кончится? Вы сами раньше ничего не знали!

На лице Гапона вдруг появилось лукавое выражение, и он поспешно и смиренно ответил:

— Может быть, не знал! Может быть, может быть!..

И, прищурившись, добавил:

— А революционные организации знали? Да, знали?

— И они ничего не знали.

— Ну-ну! вот-вот! И они не знали, и вы не знали… И теперь не знаете!.. А вот напишу, напишу обо всем этом, тогда увидите, увидите!..

В разговор вмешалась хозяйка, перевела его на менее щекотливую тему. Заговорили о знакомых, о ‘колониальных’ событиях. С. начал добродушно подтрунивать над Гапоном, над его пристрастием к цветным галстукам. Гапон называл это ‘клеветой’, но ему, по-видимому, доставляло удовольствие такое подтрунивание.

Уходя, он пригласил меня заходить к нему и вызвался придти ко мне, если ‘ему позволят сделать далекое путешествие по городу’.

III.

Через несколько дней я отправился к Гапону. Жил он в это время, как уже я упомянул, у Л. Э. Шишко. Человек болезненный, всецело поглощенный литературными занятиями, Шишко жил в большом уединении, в дачном домике-особняке на безлюдной улице на окраине города. Кругом на большом расстоянии не было других строений. Таким образом, самый искусный сыщик не мог бы следить за этим домом, не будучи тотчас замеченным. Это-то и побудило поместить здесь Гапона, которого в то время тщательно скрывали, отчасти из опасения, чтобы швейцарское правительство его не выдало России, а главным образом из боязни покушения на его жизнь со стороны ‘наемного мстителя’.

Гапона я застал не в его комнате, а у хозяев в зале за довольно неожиданным спортом. Он стрелял в прикрепленную к стене цель из детского пистолета палочкой с гуттаперчевым наконечником, который прилипал к тому месту, куда попадал. Гапон был сильно увлечен этой стрельбой, радовался, как ребенок, когда попадал в цель, а неудачные выстрелы старался объяснить какими-нибудь внешними препятствиями. Поспешно поздоровался со мною и воскликнул:

— А ну-ка, ну-ка, ну-ка! Попробуйте стрелять! Попробуйте!

Я выстрелил и не попал в цель. Гапон пришел в восторг.

— А я почти раз за разом попадаю! Смотрите!

И снова принялся стрелять.

Присутствовавшая тут же хозяйка заметила с добродушной незлобивостью, с какою взрослый говорит о шалостях ребенка:

— С самого раннего утра идет эта стрельба! Мы уже все одурели от нее.

Зная, какой образцовый порядок постоянно царил в доме Шишко, я понял, какую пертурбацию внес сюда Гапон.

— Вот сейчас, сейчас, Н. В.! — бросил Гапон поспешный ответ хозяйке. — Еще пять раз выстрелю — и довольно!

Но после пяти выстрелов попросил разрешения еще на пять и еще на пять. Наконец, сделав усилие, отложил пистолетец. Принял серьезное выражение и объяснил мне:

— Надо научиться стрелять. Скоро начну брать уроки фехтования. Буду учиться верховой езде… Надо все это уметь. Скоро понадобится! — добавил он загадочно.

С полчаса посидели мы с ним. Он говорил, главным образом, о том, что томится безделием и необходимостью сидеть взаперти.

Вспомнив, что ему надо повидать по делу кого-то из эмигрантов, обрадовался поводу ‘добиться разрешения’ пойти туда. После некоторых переговоров разрешение было дано, с условием, чтобы я сопровождал его.

Мы отправились вместе. Гапон был очень оживлен, реагировал на все окружающие впечатления, при чем высказывал замечательную наблюдательность. Проходя по одной из площадей, я заметил в газетном киоске французский иллюстрированный еженедельник (кажется, приложение к ‘Petit Journal’), в котором на первой странице была картинка с подписью: ‘Побег Гапона’. На картинке был изображен здоровенный мужик с бутылкой водки в руке, развалившись на дровнях, проезжающий шлагбаум. Я указал Гапону на курьезную иллюстрацию.

— Видел, видел! Из Парижа мне прислали! — ответил он весело. — Это хорошо! Хорошо, что меня так изображают. Никто не узнает. Вчера было в газетах, что я в Париже, что меня там видели. Это хорошо!

Попросил его рассказать о своем побеге. Не помню в точности, что рассказывал о переходе через границу. Помню только рассказ, как он спасся 9 января.

— Шел я впереди всех. Возле меня один из самых близких товарищей нес икону. Вдруг началась стрельба. Я продолжал идти вперед. Но вот товарищ упал. Вокруг меня начало косить. Всюду кровь, крики, вопли. Поднялся какой-то ад. Совершенно перестал помнить себя и продолжал идти вперед. Кругом летали пули, но меня не задевали… Думаю, что солдаты не решались стрелять в меня, как в священника… Вдруг кто-то (это был товарищ Р.) схватил меня за руку, насильно вывел из бойни и повел на какой-то двор. Там он вытащил из кармана заготовленные ножницы, остриг мне волосы, надел на меня пальто и повел к Г. (известному писателю). Тот бросился мне на шею и заплакал. Я не помнил, что со мною творилось, только рвался назад, на площадь. Потом мне подали стакан вина. Как увидал вино, закричал: ‘Это кровь! кровь! кровь!’ — и, кажется, упал в обморок.

Дальше он рассказал о своих приключениях после переезда через границу. Разминулся с товарищем (тем же Р., который спас его), с которым должен был встретиться по ту сторону границы и который должен был сопровождать его. Таким образом добрался до Женевы один. В Женеве имел явку к какому-то эмигранту. Явился туда, но не застал дома. Встретившая его русская дама приняла его за шпиона и чуть ли не прогнала. Пошел бродить по городу, не зная, куда направиться. Увидал русскую студентку и попросил отвести его в русскую читальню. Там вызвал библиотекаря, взял с него честное слово, что сохранит доверенную ему тайну, и открылся ему. Студент библиотекарь был ошеломлен известием и сейчас повел Гапона к Плеханову. Там (по выражению Гапона) его ‘взяли в плен’: три дня держали почти взаперти и ‘обрабатывали’, стараясь обратить в правоверного социал-демократа. Составленное им ‘Воззвание’ было выправлено в отношении террора так, что под ним мог бы подписаться и социал-демократ. На четвертый день, однако, Гапону удалось вырваться ‘из плена’, разыскать товарища, который прибыл в Женеву и очень беспокоился, не найдя там Гапона. Тут же встретился Гапон с одним из лидеров социалистов-революционеров, который указал ему, что своим ‘Воззванием’, в той редакции, какую ей придали социал-демократы, он объявляет себя социал-демократом. Он тогда потребовал у Плеханова, чтобы в ‘Воззвание’ были внесены соответственные поправки. Ему ответили, что уже поздно, что оно уже напечатано. Тогда он пригрозил скандалом, и ему вернули ‘Воззвание’. Таким образом, он почти порвал сношения с социал-демократами.

Насколько этот рассказ соответствовал истине, не берусь судить. Замечу лишь, что в это время Гапон, окончательно перекочевавший в лагерь социалистов-революционеров, был крайне враждебно настроен против социал-демократов, возмущался их доктринерством и умеренностью. Особенно усилилось его неприязненное отношение к ним после того, как получилась напечатанная в России прокламация одного из социал-демократических комитетов, в которой Гапон был назван ‘обнаглевшим попом’. Хотя в центральном органе партии, ‘Искре’, было высказано порицание комитету за эту прокламацию, однако Гапон не мог простить ее социал-демократам.

IV.

Гапон в это время подчеркивал, что стоит вне партий, и объяснял, что, по своему положению, не должен вступать ни в какую партию. Но вместе с этим все больше сходился с социалистами-революционерами и, находясь всецело под их влиянием, восхищался их деятельностью и часто повторял, что это ‘единственно живые люди’. Больше всего симпатизировал он террористической деятельности партии. Находясь еще всецело под впечатлением событий 9 января, он в то время был ярым террористом, постоянно говорил о бомбах, проповедовал массовый и единичный террор, и речь его пестрила отборной руганью по адресу властей и словечками, в которых фигурировало слово кровь: ‘кровосос’, ‘товарищи, спаянные кровью’, и т. п.

О программе партии и ее теоретических основах Гапон имел довольно-таки смутное и поверхностное представление. Правда, в его комнате лежала куча брошюр, набранных им для ознакомления с программными вопросами, но он, вероятно, ни одной из них не прочел. По крайней мере, в то время, когда я его знал, он не был в состоянии сосредоточить внимание для прочтения даже газетной статьи. Несколько раз мне приходилось видеть, как принимался читать какую-нибудь статейку, но бросал на десятой строчке со словами:

— После, после прочту! А то — расскажите мне содержание, расскажите!

Поразительно легко схватывал чужие мысли и общий характер всякого направления. Таким образом, через какой-нибудь месяц по приезде за границу, он уже совершенно свободно обращался с программными и полемическими терминами и в разговоре мог произвести впечатление человека, который au courant партийных программ и разногласий. На самом же деле он не только ничего этого не знал, но в глубине души совершенно не интересовался этим, не стремился разбираться в вопросах, которые казались ему лишними и ненужными для революции.

— Прокисли, прокисли все здешние революционеры с их программами, теориями и спорами! — говорил он. — Совершенно оторваны от жизни, не знают ни России, ни того, что теперь нужно. Особенно — не понимают рабочего человека, хотя много и говорят о нем.

Уже с самого начала в его речах прорывалась неприязненная нотка по отношению к революционным партиям. Находясь в среде партийных людей, сдерживал себя. Но иногда эта неприязненность прорывалась в резкой форме.

Помню, однажды зашла речь о роли социал-демократических организаций в подготовлении выступления 9 января. Кто-то в разговоре или в печати высказал, что социал-демократы руководили рабочими отделами, а в последние дни до 9 января всецело овладели движением. Гапон пришел в ярость.

— Да я их гнал, в шею гнал из отделов! — кричал он. — Они мне только мешали. Чуть не провалили всего дела! A рабочие мои прямо не выносили их, несколько раз собирались бить этих незваных пропагандистов. Мне приходилось спасать их!

Совершенно не понимая необходимости партийных программ и партийной дисциплины, считая деятельность революционных партий вредной для цели восстания, он глубоко верил только в себя, был фанатически убежден, что революция в России должна произойти только под его руководством. По приезде за границу поставил себе целью взять в свои руки все партии с их организациями и силами. Вначале не сомневался, что будет без разговоров признан вождем революции и все партии преклонят перед ним, как перед победителем, свои знамена. Когда же с первых шагов столкнулся с вопросом о каких-то теориях, программах и разногласиях, он решил обойти эти препятствия при помощи примитивной хитрости. Начал с того, что соглашался со всеми. Социал-демократам говорил, что разделяет их программу, а социалистам-революционерам, что во всем с ними согласен. Потерпев на этой почве полное фиаско, решил добиться цели иным путем, решил использовать свою огромную популярность в партийных кругах для объединения всех партий и организаций в боевой союз, рассчитывая стать во главе его. За выполнение этого плана он принялся в середине или в конце марта.

V.

После первых встреч Гапон начал часто захаживать ко мне. Он в это время был всецело занят составлением и корректированием своих ‘Воззваний’. Настроение его было приподнятое, жизнерадостное. Таинственно намекал, что подготовляет какие-то крупные дела, что скоро ему придется ‘выступить’, и неизменно прибавлял, что все ‘будет хорошо’.

Однажды пришел он ко мне с таинственным видом и сообщил, что решил созвать конференцию из представителей всех революционных партий и организаций для взаимного соглашения о совместном выступлении.

— Надо взять их за чубы и свести вместе, иначе никакого толка не будет! — пояснил он.

Ко мне он обратился с просьбой взять на себя секретарство по созыву конференции и заняться ее организацией.

Я ответил, что отношусь скептически к успеху предприятия: вследствие программных разногласий конференция, вероятно, расстроится раньше, чем придут к какому-нибудь соглашению.

— А я не допущу, не допущу! — загорячился он. — Мне нужно, чтобы согласились на практическом боевом деле. А их споры и грызня — на черта мне нужны!

— Мне надоело здесь сидеть, — пояснял он дальше. — Надо ехать в Россию, надо! А ехать без готового дела нельзя… Понимаете! Надо, чтобы все было подготовлено заранее, чтобы я приехал в последнюю минуту для выступления… Ну, вот! А если не пойдут на соглашение, плюну — и начну действовать сам! Ничего, увидите, увидите! Стоит мне только кликнуть клич! За мною сотни тысяч рабочих пойдут!

Гапон принялся горячо за созыв конференции. Был выработан текст приглашения, которое было разослано в центральные комитеты следующих организаций: 1) социалистов-революционеров, 2) социал-демократов меньшевиков (тогда они назывались ‘плехановцами’ или ‘мягкими’), 3) социал-демократов большевиков (‘ленинцев’ или ‘твердых’), 4) Бунда, 5) Польской социалистической партии (P. P. S.), 6) Польских социал-демократов, 7) Латышской социал-демократической партии,

Латышского социал-демократического союза, 9) Белорусской Громады, 10) Армянской социал-демократической партии, 11) Армянских федералистов (‘Дашнакцутюн’), 12) Финляндской социал-демократической партии и 13) финляндского ‘Союза активной борьбы’.

Вскоре стали получаться ответы. Почти во всех их высказывалось большое сочувствие инициативе Гапона и согласие принять участие в конференции. Стороной мне пришлось слышать, что социал-демократы были очень недовольны затеей, но престиж Гапона был так велик, что, за исключением ‘плехановцев’, никто не решился отказаться от конференции. ‘Плехановцы’ же категорически отказались от участия, причем откровенно мотивировали свой отказ тем, что, по их мнению, инициатива подобной конференции должна была бы принадлежать ‘лицу, более компетентному и опытному в революционных делах, чем Гапон’. Надо прибавить, что и организация Бунда дала согласие только условно, с тем, чтобы на конференции не обсуждались вопросы программного характера, а исключительно тактические, по координации действий революционных организаций.

Первое же заседание конференции закончилось расколом и уходом всех социал-демократических организаций. Еще раньше, чем конференция конституировалась, представитель Бунда поднял вопрос об участии в конференции представителя ‘Латышского социал-демократического союза’, так как, по мнению Бунда, ‘союз’ является фиктивной организацией. Представителя Бунда поддержали большевики и представители окраинных социал-демократических организаций. За ‘союз’ вступились представители социалистов-революционеров и некоторых других организаций. Надо заметить, что хотя ‘союз’ носил название социал-демократического, он по своей тактике и связям был ближе к социалистам-революционерам и вел постоянную борьбу с латышской социал-демократической партией. Представитель последней больше всего и настаивал на исключении ‘Союза’ из конференции. Несмотря на то, что представитель ‘Союза’, Роллау 2), приводил фактические данные о деятельности ‘союза’ и аресте его членов, несмотря на заступничество социалистов-революционеров и Гапона, — социал-демократы всех национальностей стояли на своем. Произошла тяжелая сцена, кончившаяся уходом представителей большевиков, Бунда, Латышской, Армянской, Польской и (кажется) Финляндской социал-демократических организаций.

Гапон, как и оставшиеся представители организаций, видел в мотиве, выставленном социал-демократами, только повод для ухода с конференции, в которой не хотели участвовать, но от которой не решались прямо отказаться. Гапон был даже доволен уходом социал-демократов.

— Ну, и с Богом! И без них обойдемся!

Конференция, в которой теперь участвовали организации, примыкавшие к тактике и, отчасти, программе социалистов-революционеров, пошла мирно и спокойно. На первую очередь был поставлен вопрос о национальных правах окраин. Гапон был этим недоволен и требовал немедленного перехода к тактическим соглашениям. Но, когда представители окраинных организаций объявили ему, что без согласия по национальному вопросу нельзя приступить к тактическому соглашению, он примирился с этим и даже принял участие в дебатах. При этом произошел характерный инцидент. После речей представителей P. P. S. и Армянской федерации о национальной автономии, Гапон вдруг взволновался и попросил слова. Как все свои речи, он начал довольно бессвязно, путался, не находил слов, повторял по нескольку раз одни и те же фразы. Сначала никто не понял, чего он хочет, но слушали его с напряженным вниманием. Наконец, выяснилась причина его волнений. На конференции все говорят о правах окраин и никто не говорит о правах России. Кончится тем, что Россию разорвут на части. ‘Все заботятся только о себе, а о России никто не думает! — говорил он с волнением. — Надо и о ней подумать!’ Однако, представитель социалистов-революционеров, чистокровный великоросс, успокоил его, что разрывать Россию никто не собирается и никто не посягает на национальные и даже суверенные права великороссов: отдельные народности стремятся лишь по возможности оградить свои национальные права.

Когда, по обсуждении национальной программы, перешли к тактическим соглашениям, центральным лицом сделался представитель социалистов-революционеров: с ним вели конспиративные переговоры, входили в соглашение, а Гапон остался в стороне. Заметив это, он махнул рукой на конференцию и охладел к ней.

Конференция, по-видимому, убедила Гапона, что объединить революционные организации и стать во главе их ему не удастся. И решил попытаться иным путем овладеть хотя бы партией социалистов-революционеров.

Через несколько недель после конференции, в день русского 1 мая, местная группа социалистов-революционеров устроила в одном кафе нечто вроде банкета, на котором собралось человек 40. Присутствовал и Гапон. Говорились речи, произносились тосты. Гапон тоже что-то говорил. Во время банкета он протянул ко мне рюмку и с загадочно-лукавой улыбкой предложил:

— Выпьем, выпьем за одно дело? а?

— За какое?

— За хорошее дело, за хорошее! Можете смело выпить!.. — продолжал он интриговать меня.

— За нового товарища по партии социалистов-революционеров, — подсказал сидевший рядом один из членов партии.

По лицу Гапона разлилась торжествующая улыбка.

— Ну, теперь выпьете?!

— Когда же вы вступили в партию? — удивился я.

— Сегодня. Несколько часов тому назад! Ну, давайте же, выпьем!

— За это у меня нет охоты пить, — ответил я. — Вы знаете мое мнение, что вам не следует вступать в какую-нибудь партию… Да и сами вы много раз высказывали это же самое.

— Ну-ну, ничего, ничего! Так надо, так надо! Увидите! — ответил он торопливо, точно оправдываясь, и в то же время в тоне звучала уверенная нотка человека себе на уме.

Однако пребывание Гапона в партии социалистов-революционеров продолжалось очень недолго. Чуть ли не с первого абцуга потребовал он, чтобы его ввели в центральный комитет и посвятили во все конспиративные дела. Ему в этом было отказано, хотя и в мягкой форме. Он сильно настаивал, не будучи в состоянии примириться с мыслью, чтобы он числился рядовым членом партии и не состоял в центральном комитете, во главе партии. Кончилось тем, что ему совсем недвусмысленно дали понять, что он может выступить из партии. ‘Можешь чувствовать себя совершенно не связанным своим участием в партии и поступать, как знаешь’ — заявила ему дипломатически Б., ведшая с ним переговоры и возмущенная его претензиями. Из партии он официально, кажется, не выступил, но между ним и ее представителями наступило охлаждение, хотя с внешней стороны отношения продолжали оставаться ‘товарищескими’.

VI.

В это время в жизнь Гапона ворвалась новая струя, которая имела большое влияние на его последующую судьбу. Если представители революционных организаций успели совершенно разочароваться в Гапоне и, отчасти, даже порвать с ним сношения, то европейская печать продолжала живо интересоваться его личностью, и о нем появлялись в газетах обоих материков обширные и, большей частью, совершенно фантастические статьи, рассказы и самодельные интервью 3). Вместе с этим Гапон получал через русских эмигрантов разных стран всевозможные предложения дать за своей подписью то описание событий 9 января, то свою биографию, то обычное интервью, причем предлагались очень выгодные условия. Гапон охотно принимал предложения, обещавшие и материальные средства, и усиление его популярности. Затрудняло его главным образом то, что он не владел литературной формой, не знал, ‘как надо писать’, по его выражению. Несколько раз предлагал мне писать совместно с ним его воспоминания: он будет рассказывать факты, давать сырой материал, а я придам ему литературную форму. По некоторым обстоятельствам такой план работы не осуществился. Но Гапон сильно увлекался этим делом и начал связывать его со своими революционными планами, для осуществления которых требовались крупные суммы. Одно время он серьезно собирался ехать в Америку, куда его, кажется, звали и где он надеялся собрать чуть ли не сотни тысяч рублей для революционных целей. Удержало его от поездки, главным образом, незнание ни одного языка, кроме русского, да и по-русски он совершенно не умел говорить с эстрады. Но свой отказ от поездки в Америку мотивировал тем, что не хочет удаляться от России, где его присутствие может оказаться необходимым. Возможно, что и этот мотив играл роль в его отказе.

Приблизительно, в середине апреля Гапон получил от одного крупного лондонского издательства предложение написать книгу о себе, о своей деятельности и о положении рабочего класса в России. Предложили ему баснословно высокий гонорар (чуть ли не 40 копеек за строчку). Книгу эту надо было приготовить очень скоро, и Гапон условился с эмигрантом Д. С. (жившим в Лондоне), через которого ему, кажется, и была предложена работа, что тот будет с его слов писать ее прямо по-английски и по частям сдавать в печать. Для этого Гапону удобнее было находиться в Лондоне. В середине мая он поехал туда вместе с женою, незадолго перед тем прибывшей из России.

В Лондоне Гапон пробыл около двух месяцев, затем в конце июля или начале августа снова вернулся в Женеву.

Мне привелось и в Лондоне побыть несколько недель вместе с Гапоном. Повод был следующий.

Как я уже выше упомянул, на созванной Гапоном конференции велись дебаты о национальных правах различных народностей. Между прочим, был поднят и еврейский вопрос. Хотя, с уходом представителя Бунда, на конференции не было официального представителя еврейской национальности, однако один из участников конференции выступил с предложением, чтобы конференция определила свое отношение к вопросу о еврейской национальной автономии и вынесла по этому поводу определенную резолюцию. Против обсуждения этого вопроса по существу особенно резко выступил представитель P. P. S. (польский еврей), который доказывал, что вопрос не имеет серьезного значения и что, вообще, никакой еврейской ‘нации’ не существует. Представители других организаций ничего не имели против обсуждения вопроса (особенно сочувственно отнесся к предложению представитель ‘Белорусской Громады’), но ввиду того, что никто не оказался достаточно подготовленным, чтобы разобраться в нем по существу, да к тому же и время было ограничено, решено было отложить его обсуждение ‘до следующей конференции’. Вмешался в дебаты и Гапон, и совершенно неожиданно выступил горячим защитником еврейского полноправия, гражданского и национального. Смысл его речи был тот, что евреи такая же нация, как и поляки, армяне, литовцы и другие, и имеют такое же право на национальную автономию. Указывают, что у евреев нет своей территории. Но из этого можно сделать лишь тот вывод, что им должна быть отведена в России особая территория.

Через некоторое время, в разговоре с одним из лидеров еврейской территориалистической партии, я рассказал про эту речь Гапона.

— Знаете, — сказал мне собеседник, — ввиду такого сочувственного отношения Гапона к евреям следовало бы попросить его написать брошюру против погромов. Такая брошюра, за подписью Гапона, могла бы иметь большое влияние на рабочих.

Это было вскоре после житомирского погрома. В то время циркулировали слухи, что готовится целый ряд погромов. Говорили, что в 40 городах организованы погромы, долженствующие вспыхнуть в один и тот же день. В еврейских кругах раздавались сетования на революционные организации, что они в своих изданиях не призывают рабочих выступать в защиту евреев против погромщиков. Единственная брошюрка такого рода (кажется, под названием ‘Враги ли нам евреи?’) была написана талантливым публицистом Надеждиным (псевдоним), организовавшим ‘свою собственную’ quasi-социал-демократическую группу (умер в 1906 году в Лозанне).

Я принял предложение территориалиста и заговорил с Гапоном о брошюре. Он сразу согласился, даже выказал большую горячность. Как не заступиться за евреев, когда они так много сделали для России и русской революции! Он наговорил много комплиментов по адресу евреев.

Впрочем, относительно этих комплиментов должен оговориться: в то самое время, когда, в разговоре со мною, Гапон так возносил евреев, он другому товарищу говорил:

— Слишком много их в революции, слишком много! Всюду евреи! Они только мешают, портят дело!

Тогда, помню, меня глубоко возмутила эта лицемерная двойственность. Но теперь, вдумываясь в характер Гапона, убеждаюсь, что в этом не было сознательного лицемерия, так как у Гапона не было определенного отношения к евреям, как и вообще никаких определенных взглядов и убеждений. Все зависело от настроения, последней встречи, последней политической комбинации. Встретился еврей, который ему понравился или оказался нужным, и он становился на некоторое время искренним юдофилом. То же самое и относительно революционных направлений. Его сочувствие той или другой партии определялось прежде всего личными отношениями к представителям этой партии.

VII.

Обещание написать брошюру против погромов Гапон дал очень искренно. Сомневался только, сумеет ли написать ее как следует, и просил меня взять на себя редактирование и исправление ее. Обещал написать по возможности скорее, сейчас, как устроится в Лондоне, куда уезжал. Однако прошла неделя, другая — а брошюры не получалось. Я напомнил ему о ней. В ответ на мое письмо получил от него телеграмму (он в то время предпочитал сноситься телеграммами): ‘Приезжайте сейчас Лондон. Крайне необходимо’. Я поехал сейчас же.

В Лондоне Гапон жил с женою совершенно уединенно, в небольшой, скромной квартирке у англичан. Усердно работал, диктуя С—у свою книгу. На мой вопрос, зачем меня вызвал так спешно, он смущенно ответил, что желал лично переговорить о характере брошюры. ‘Если вы тут будете, я наверно напишу ее’, — прибавил он. Однако не торопился ее составлением. По прошествии 5—6 дней вдруг сказал мне:

— Знаете, чувствую, что не сумею сам написать брошюры. Напишите вы ее, то есть сделайте набросок, а я его переработаю и подпишу.

Признаться, мне уж начало это надоедать, и я готов был махнуть рукой на всю затею и уехать. Однако все-таки сделал набросок и передал Гапону. Он внимательно прочел и остался недоволен.

— Не совсем так… не совсем! — сказал он. — С крестьянами и рабочими надо говорить иначе, иным тоном, иным языком… Надо затрагивать иные струны, совсем иные… Ну-ну, я еще посмотрю! Завтра поговорим, завтра!

А на следующий день, когда я пришел к нему, он, к моему удивлению, подал мне готовую рукопись.

— А вот и сам написал! — воскликнул он с торжеством. — Всю ночь до утра писал! А ну-ка, послушайте!

Он прочел. Брошюрка была написана положительно художественно, сильно, оригинально, в стиле церковной проповеди.

Гапон был очень доволен этим произведением, несколько раз перерабатывал его, тщательно следил за корректурой, отрываясь для этого от главной работы.

Чтобы дать некоторое представление о характере брошюры, как и вообще о манере писания ее автора, приведу из нее несколько начальных строк и заключительную страничку.

‘Люди православные, братья, сестры мои родимые! Прослушайте хорошенько речь мою правдивую, на благо себе великое. Начну, с притчи Божией, с притчи Христа Спасителя, о милосердном самарянине так называемой’.

Так брошюра начиналась. А кончалась следующей картиной:

‘И встает здесь перед моим духовным взором картина велико-трогательная. Словно нива колосистая, залитая яркими лучами солнечными, стоит народ, простая масса еврейская, и стар и млад, мужчины и женщины, на склонах горы Елеонския, на холме возвышенном стоит Он, Сын Давидов, Христос, Спаситель наш Божественный. И смотрит Он на народ Свой Своими проникновенными Божественными взорами. И вдруг слезы из глаз Его брызнули… покатились, оросили лицо Его кроткое. И вырвались из груди Его слова, из сердца исходящие: ‘О, если б Я мог собрать тебя, народ, весь, как курица собирает птенчат своих под крылышки теплые, чтобы предохранить тебя от коршунов, от слепых вождей-начальников, от злой судьбы-мачехи, но это не дано Мне Отцом Моим’.

Так изрек Христос за неделю до смерти.

Русский народ, народ православный, народ христианский. Как думаешь ты, если бы Христос, Спаситель наш, явился теперь в Своем земном виде в нашу Русь святую, то не заплакал ли бы Он еще горше вторично, видя, как ты празднуешь светлое Его воскресение великими погромами Его народа любимого — бедноты еврейской? Подумай и ответь не мне, а себе, в сердце своем’…

Получив рукопись, я вернулся с нею в Женеву и приступил к печатанию.

Немецкий еврей-миллионер, глубоко убежденный в магическом влиянии Гапона на народные массы, пожертвовал 3000 франков на издание брошюры, и это дало возможность издать ее в количестве 70000 экземпляров. Распространение ее в России взяли на себя все организации (брошюра была составлена в совершенно беспартийном духе). Из напечатанных экземпляров, помнится, взяли: социалисты-революционеры — 20000 экземпляров, Бунд — 15000, меньшевики — 10000, сионисты — 5000. Гапон для своей собственной организации взял — 10000. Большевики ничего не взяли. Какая часть из этих 60000 экземпляров проникла в Россию, трудно сказать.

VIII.

В Лондоне, как я уже говорил, Гапон жил совершенно уединенно. Встречался всего с несколькими эмигрантами, с которыми вел какие-то конспиративные дела, а через них с центральным комитетом социалистов-революционеров. Лондонские эмигранты относились к Гапону с гораздо большим доверием и уважением, чем женевские, высоко ценили его значение для революционного выступления народных масс. И, под влиянием такого отношения, Гапон стал спокойнее, проявлял меньше политиканства и лукавства, и в его речах о партийных революционерах было меньше горечи и раздражения.

В конце июля или начале августа, закончив составление своей книги, он вернулся в Женеву и снова попал в водоворот партийных дрязг. Отношения с социалистами-революционерами у него совершенно испортились, и он начал лихорадочно кидаться от одной организации к другой, от одного лидера к другому. Одновременно вел переговоры с Бундом, с большевиками, с меньшевиками, отдельными лицами из партии социалистов-революционеров, с оппозиционной фракцией социалистов-революционеров (будущими ‘максималистами’), с Надеждиным, с Матюшенко (с ‘Потемкина’) и т. д. От каждого скрывал, что имеет сношения с другими, со всеми лукавил, хитрил, всех за глаза ругал и, не сходясь ни с кем, организовывал ‘свою рабочую партию’, о которой много распространялся. Вызывал из России рабочих, сам ездил (хотя и не доехал) в Россию, собирался издавать газету, редакторство которой взял на себя лондонский С. Между различными фантастическими планами, с которыми он в то время носился, был и такой: десять или двадцать тысяч рабочих собираются к одной из приморских пристаней, поблизости Петербурга, и захватывают ее в свои руки. В это время он, Гапон, подъезжает к пристани на корабле, нагруженном оружием. Рабочие вооружаются, и он во главе их двигается на Петербург.

Вскоре враждебное отношение Гапона к революционным партиям, а в особенности к ‘интеллигентам’, руководителям партий, обострилось до крайности. Он уже открыто объявил войну ‘интеллигентам’, прибегал к самым демагогическим приемам и развивал ‘теорию’, как две капли воды похожую на пресловутую ‘зубатовщину’…

Приблизительно в середине августа я уехал из Женевы и вернулся туда 18 октября, в день получения известия о манифесте. Среди общего ликования были забыты все партийные счеты и раздоры. Встретил я в тот день на улице Гапона, но успел обменяться с ним только несколькими словами. Он был охвачен общим настроением.

Вечером этого или следующего дня в последнем, пятом, издании газеты ‘La Tribune de Geneve’ был напечатан полный текст манифеста. Часов в 12 ночи, когда, вернувшись в гостиницу, я лег спать, ко мне в дверь кто-то нервно постучал, и я услышал голос Гапона:

— Еще не спите?

Я впустил его.

Он вошел взволнованный, протянул мне газету и заговорил торопливо:

— Тут уж подробно! Читали? Полный текст манифеста!

— Читал!

— А — ну, ну, прочтите мне его по-русски, прочтите!

Я перевел ему дословно весь манифест. Он слушал внимательно и с волнением, повторял:

— Ну, ну! так, так! дальше, дальше!

Когда я кончил, он несколько минут молча ходил по комнате, остановился и, глядя на меня в упор, проговорил решительно:

— Ну, надо ехать! Надо, надо! Сейчас же! Да-да!

Я взглянул на него, и у меня невольно сорвался вопрос:

— С кем же вместе вы теперь пойдете в России?

Он весь встрепенулся, лицо приняло лукаво-загадочное выражение, глаза забегали, и с желчно-ехидным смешком он ответил:

— С кем?.. Не знаю, не знаю! Там на месте посмотрю!.. Попробую идти с Богом, с Богом… А не удастся с Богом, пойду с чертом, хе-хе, с чертом!.. А своего добьюсь!..

Это была последняя моя встреча с Гапоном и последние, роковые слова, которые я от него слышал.

IX.

Сомнительное поведение Гапона по возвращении в Россию и его трагический конец окружили его имя кошмарной легендой, липкой и грязной, так что даже страшно подступить к этой личности. Однако будущему историку общественного движения в России, несомненно, придется с глубоким вниманием остановиться на этой трагической фигуре, выдвинутой стихийной революцией.

О деятельности Гапона в России до 9 января и после 17 октября знаю исключительно лишь по слухам, неясным и разноречивым, и не решаюсь говорить об этом. Отмечу только некоторые черты характера Гапона, которые наиболее ярко высказывались во время его пребывания за границей.

Гапон был, без сомнения, крупной и оригинальной личностью. Обладая сильной волей, бешеным темпераментом и фанатической верой в свои силы и призвание, он был одним из тех ‘героев’, магическое влияние которых на ‘толпу’ всегда остается загадкой для посторонних наблюдателей. Что Гапон имел огромное, неотразимое влияние на рабочих, не прекращавшееся, отчасти, даже после всех непостижимых выходок его, по возвращении в Россию, — не подлежит никакому сомнению. За ним шли слепо, без рассуждения, по первому его слову тысячи и десятки тысяч рабочих готовы были идти на смерть. Он это хорошо знал, принимал как должное и требовал такого же отношения к себе и со стороны интеллигенции. И поразительно то, что некоторые интеллигенты, старые эмигранты, опытные революционеры, люди совершенно не склонные к увлечениям, всецело подпадали под его влияние.

Гапон не только не обладал ораторским талантом, но прямо-таки не умел ‘двух слов связать’. Говорил сбивчиво, заикаясь, повторяя по два-три раза одно и то же слово, одну и ту же фразу. Большей частью трудно было даже сразу понять, что он хочет сказать. Решаясь говорить о предметах, совершенно ему неизвестных, он часто проявлял глубокое невежество.

Однажды он явился на одно из еженедельных собраний кружка социалистов-революционеров. Сохранял, конечно, строгое инкогнито, так что только человек десять из 70—80, бывших на собрании, знали, кто он. Обсуждался какой-то сложный программный вопрос. Гапон не утерпел, взял слово и в течение получаса нес буквально околесицу, так что не знавшие его переглядывались и спрашивали: ‘Что это за странный субъект? Очевидно, малосознательный рабочий?’

И, тем не менее, в его речах было ‘нечто’, что производило впечатление, даже захватывало. Помимо того, что из вороха спутанных, часто нелепых и шаблонных фраз, почти всегда, в конце концов, выбивалась какая-нибудь своеобразная, оригинальная, иногда и глубокая мысль, — в форме его речей (как и писаний) было что-то своеобразное, сильное. Среди вялых слов и косноязычных фраз блеснет вдруг яркая метафора, прозвучит проникнутое страстным вдохновением слово, проявится могучий порыв — и внимание аудитории захвачено, приковано к оратору.

Невежество Гапона было прямо-таки колоссальное. Иногда производил впечатление совершенно безграмотного человека. Даже то, что хорошо знал, он точно забывал, как ненужный балласт. Однако, когда ему нужно было, он проявлял поразительную способность схватывать с полуслова чужие мысли, целые теории, направления, и т. п. Такую же способность имел он быстро ориентироваться в новой обстановке. Напр., в Лондон он приехал один без знания не только английского, но какого бы то ни было иностранного языка, и сразу почувствовал себя там как дома, ходил один по городу, попадал куда надо было. Однажды, идучи со мною, зашел в лавку и, нисколько не смущаясь, потребовал по-русски:

— Дайте шашечную доску!

— Что вы с ними говорите по-русски? — удивился я.

— Ничего, ничего, поймут! Народ образованный! — ответил он уверенно.

Еще раза два повторил по-русски фразу, живо показывая руками, как играют в шашки — и через несколько минут лавочник, с сияющим лицом, принес ему шашечницу.

Самолюбие его было огромное. Иначе не мог представить себя, как на первом месте, во главе ‘всего’. И не только в революции. Однажды кто-то, шутя, сказал ему: ‘Вот, постойте, восторжествует революция — и вы будете митрополитом’. Гапон, загадочно улыбаясь, серьезно ответил: ‘Что вы думаете, что вы думаете! Вот дайте только одержать победу — тогда увидите!’

И рядом с самолюбием великого человека у него было самолюбие не мелкое, а детское, ребяческое. Не мог пройти мимо витрины, чтобы не посмотреть, не выставлена ли там его карточка, страшно интересовался тем, что о нем пишут или говорят, и, стараясь скрыть причину этого интереса, наивно прибавлял:

— Это хорошо, хорошо, что обо мне пишут! Это важно для дела! Пусть пишут!

X.

До какого ребячества доходил иногда Гапон, показывает следующий эпизод:

1 мая (н. с.) был рабочий митинг. Гапону хотелось пойти на митинг. Но, чтобы сохранить инкогнито и в то же время не очутиться одному, мы условились, что он будет держаться возле меня, делая вид, что не знает меня, а по окончании митинга мы на улице сойдемся, и я провожу его домой. Гапон пришел, когда митинг уже начался. Разыскав меня глазами, остановился недалеко от меня, как было условлено. Но недолго выдержал конспирацию. Через несколько минут подошел ко мне и вежливо попросил закурить. Потом шепотом сказал мне несколько слов. Затем, отбросив всякую конспирацию, стал со мною открыто разговаривать. В зале я встретился с тремя знакомыми студентками, приехавшими из Берна на несколько дней в Женеву. Когда митинг кончился, они попросили проводить их до гостиницы, где остановились. Гапон согласился пойти вместе со мною провожать их. По дороге мы зашли в кафе. У одной студентки в руках была карточка Гапона, которую она купила на митинге. Гапон это заметил и спросил студентку:

— Чья это карточка?

— Разве не знаете? Гапона.

— А ну-ка, покажите, покажите! Студентка дала ему карточку. Он стал рассматривать ее.

— А как вам нравится его лицо? По-моему, неважное, а? — спросил он.

— Нет, очень хорошее лицо, — ответила студентка, совершенно, конечно, не подозревая, что с нею говорит Гапон.

— А вы читали его ‘Воззвания’? Как нравятся? — продолжал он спрашивать.

— А зачем вам это знать?

— А мне интересно, очень интересно! Студентка рассмеялась.

— Я знаю, почему вы об этом спрашиваете, и не скажу.

Гапон смутился, предположив, что его инкогнито открыто.

— Почему? почему? — продолжал он настаивать.

— Вы хотите по моему отношению к ‘Воззваниям’ Гапона определить, социал-демократка я или социалистка-революционерка. А я не скажу!

Разговор велся в этом духе довольно долго.

Когда мы вышли из кафе, Гапон проговорился, что я еще пойду провожать его. Студентки возмутились.

— С какой стати вас провожать? Что вы, маленький?

— Я, видите ли, трус, отчаянный трус и боюсь идти один. Вот спросите С. А. — он подтвердит, что я трус! — указал он на меня.

Когда я, на следующий день, спросил студенток, какое впечатление произвел на них господин, бывший со мною накануне, они были смущены и, наконец, одна откровенно ответила:

— Знаете, если бы я его встретила не с вами, я бы его приняла за приказчика. Понимаю, что это, вероятно, какой-нибудь важный эмигрант. Но производит впечатление совершенно неинтеллигентного человека.

Гапон сильно интересовался впечатлением, какое он произвел на студенток. Когда я ему сказал, что его приняли за приказчика, он серьезно ответил:

— Теперь им ничего нельзя говорить. А когда уеду — скажите им, непременно скажите, кто я. Увидите, что они скажут.

Для вящего эффекта он оставил для передачи им три экземпляра своей брошюры с собственноручной надписью.

XI.

Самою печальною чертой характера Гапона была хитрость. Это была особенная хитрость, коварная, лукавая, вероломная, и, в то же время, наивная по приемам. Она проникала все существо этого человека, отражалась в его глазах, сказывалась в манере говорить, в смехе, в движениях. Чувствовалось, что он постоянно держит камень за пазухой, постоянно политиканствует. Не стеснялся, когда ему казалось нужным, прибегать к самой грубой лжи и нисколько не смущался, когда его обличали. Помню такую сценку. Один социалист-революционер упрекнул его, что он тайно ведет переговоры с Лениным.

— Да я его и в глаза не видал! — воскликнул он горячо.

— Но я сам ведь видел вчера, как Ленин вышел из вашей комнаты.

Гапон расхохотался и, хлопнув собеседника по колену, воскликнул весело:

— Ну-ну! Ничего-ничего! Виделся — значит, и надо! Ха-ха!

Гапона, безусловно, нельзя было назвать трусом. Но его храбрость была порывистая и проявлялась лишь в моменты особенного подъема. В обычное же время он проявлял, не скажу трусость, но нервную боязливость. Ему стоило большого усилия решиться ехать в Россию. И поехал он прежде всего в Финляндию. По рассказу С. (у которого я в первый раз с ним встретился), Гапон, будучи в Финляндии, сильно волновался и все спрашивал, что его ждет в России в случае ареста. Обратился он с этим вопросом и к С., — и тот с большой уверенностью ответил ему:

— Повесят, поп! И не сомневайся даже! Без разговоров вздернут!

И этот ответ — по словам С. — произвел на Гапона самое удручающее впечатление.

Вскоре после смерти Гапона в печати говорилось много нехорошего о его личной жизни, о его больших денежных тратах. Не желая вдаваться в этот щекотливый вопрос, замечу только, что ни лично не видал, ни от кого из ярых противников Гапона не слышал ничего такого, что компрометировало бы Гапона в отношении личной жизни. Он был образцовым семьянином. Почти с первой нашей встречи он стал жаловаться, что петербургский комитет партии социалистов-революционеров, обещавший переправить его жену через границу, несмотря на настойчивые просьбы и высылку денег, не делает этого — и сильно беспокоился за судьбу жены. Затем, когда она приехала, он все время жил неразлучно с нею. И в Женеве, и в Лондоне жил скромно, и если тратил иногда лишний рубль, то только на телеграммы, галстуки и разъезды во втором классе.

К деньгам, насколько я мог заметить, у Гапона не было ни малейшей жадности. Напротив, в этом отношении он проявлял широту натуры. Когда водились деньги, давал без расчета всякому, кто просил. О его бескорыстии, между прочим, говорит и то, что брошюру о погромах он написал безвозмездно, в то время, когда всякая страничка его писаний давала ему сотню франков, и со всех сторон у него просили статьи. Более того, когда брошюра была переведена на немецкий и английский языки и было получено что-то около 500 франков гонорара, он отказался от них, пожертвовав эти деньги на расходы по изданию брошюры.

Каково бы ни было поведение Гапона в последний год его жизни, — это, без сомнения, была крупная личность. Будем ждать беспристрастного биографа, который даст полное и всестороннее освещение характера и деятельности трагического провозвестника трагической революции.

1909.

Примечания автора

1). Умер в 1910 году.

2). Один из наиболее активных латышских революционеров. В 1906 году он был арестован и, во время отправки из одного города в другой, был застрелен конвойными, как объяснялось, ‘при попытке к побегу’.

3). До чего доходила импровизация европейских журналистов о Гапоне, можно судить по следующему факту. Однажды, когда Гапон находился безвыездно в Женеве, в бельгийской газете был напечатан рассказ журналиста, как он накануне ночью встретил Гапона в Брюсселе на тайном студенческом собрании. ‘Когда все были в сборе — вдруг открывается дверь и входит, поддерживаемый с обеих сторон двумя студентами, высокий священник в сутане. Медленно и торжественно приближается к эстраде, благословляя на пути движением рук молодых революционеров. Когда сел, студенты и студентки стали поочередно подходить к эстраде и с благоговением целовали протянутую им руку пастыря’. Когда эта церемония кончилась, Гапон произнес речь, в которой давал наставления, как заниматься революционными делами. По окончании собрания рассказчик был представлен Гапону и тот очень любезно сказал ему по-французски (с чуть заметным акцентом): ‘Можете заявить, что наши отношения к Европе, в особенности к Франции и Бельгии, самые дружеские!’

Гапон был в восторге от этого рассказа и долго после этого вспоминал о своем ‘благословении молодых революционеров’ и ‘чуть заметном акценте’ (он ни слова не знал по-французски).

Воспроизведено по изданию: С. А. Ан-ский (Семен Акимович Раппопорт). Собрание сочинений. Книгоиздательское Товарищество ‘Просвещение’. С.-Петербург, 1911-1913, том 5. Из заграничных встреч.