Раскрытый тайникъ *).
(Изъ поздки въ Шлиссельбургскую крпость.)
Раскрытый тайникъ *).
(Изъ поздки въ Шлиссельбургскую крпость.)
I.
II.
III.
Л. Мельшинъ.
Раскрытый тайник, Якубович Петр Филиппович, Год: 1906
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. . Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Bac. остр., 5 лин., 28. 1907.
*) Статья эта, напечатанная первоначально въ ‘Русскомъ Богатств’ (1906, No 7), помщается здсь съ необходимыми дополненіями.
Широкая рка сдлала послдній поворотъ — и, какъ разъ посредин ея, въ отдаленіи, ярко обозначились блыя стны знаменитой крпости.
Помщается она на остров, отдляющемъ Неву отъ Ладожскаго озера, и основана еще въ XIV вк новгородцами подъ именемъ Оршка. Съ тхъ поръ въ теченіе почти четырехъ вковъ Оршекъ (у шведовъ — Нотебургъ), въ виду важности своего военнаго и торговаго положенія, являлся яблокомъ раздора между Новгородомъ и, затмъ, его наслдницей Москвою съ одной стороны и Швеціей — съ другой. Не разъ происходили здсь долгія, жестокія осады и кровавые штурмы, и только съ окончаніемъ Сверной войны, когда русскими взяты были Кексгольмъ и Выборгъ и построены укрпленія Петербурга и Кронштадта, Шлиссельбургъ утратилъ, наконецъ, всякое стратегическое значеніе,
Въ другомъ совершенно род его дальнйшая извстность въ русской исторіи, правильне — въ исторіи нашего самодержавія. Сюда заточало оно своихъ соперниковъ и враговъ. Здсь погибъ Іоаннъ Антоновичъ, здсь томился Новиковъ, а затмъ и нкоторые изъ декабристовъ, но, главнымъ образомъ, Шлиссельбургъ прославился съ 1884 года, какъ могила героевъ ‘Народной Воли’, съ именами которыхъ и будетъ всегда ассоціироваться его мрачная память…
Былъ яркій солнечный день, когда пароходъ нашъ присталъ къ лвому берегу Невы, на которомъ расположенъ городъ Шлиссельбургъ съ его ситценабивной фабрикой и 10 тыс. населеніемъ (въ томъ числ масса нищихъ и золоторотцевъ). Но не городъ, собственно, привлекалъ меня, я спшилъ на островъ, въ крпость, для чего и воспользовался первымъ предложившимъ свои услуги яличникомъ. Несмотря на тихую погоду, волны были настолько бурны, что молодой, здоровенный дтина, исполнявшій должность нашего Харона, не похалъ прямо черезъ проливъ, а долго старался грести вдоль берега, противъ теченія, одновременно выхавшій товарищъ его отнесенъ былъ теченіемъ далеко назадъ, и ему лишь значительно позже удалось достигнуть мста назначенія. Волны шумно пнились и бурлили, бросая лодку то вверхъ, то внизъ, было жутко… Впереди выдвигался изъ воды огромный камень, и казалось, что какъ разъ на него перевозчикъ направляетъ лодку. Кто-то изъ компаніи, не утерпвъ, обратилъ на это его вниманіе.
— Такъ надо, — коротко отвчалъ парень, съ котораго уже градомъ катился потъ. И дйствительно, возьми онъ немного лве — теченіе унесло бы лодку.
— Вотъ назадъ хать боязнй!— пояснилъ онъ съ улыбкой, и, признаюсь, не охотникъ до жуткихъ ощущеній, я искренно порадовался, когда на обратномъ пути, вмсто лодки, удалось похать на пароход…
Въ этомъ мст пролива, соединяющаго Неву съ бурнымъ Ладожскимъ озеромъ, всегда неспокойно, а осенью налетаютъ такіе жестокіе штормы, что сообщеніе крпости съ городомъ прерывается зачастую на нсколько дней. Такіе же перерывы случаются, впрочемъ, и зимой въ сильныя мятели. На быстрин проливъ порою совсмъ не замерзаетъ, и тогда приходится совершать на саняхъ большой круговой объздъ… Нечего говорить, — теплое во всхъ отношеніяхъ мстечко выбрало самодержавіе для своихъ недруговъ!
— Ну, а въ прежніе годы позволяли сюда здить?— задалъ я вопросъ яличнику.
Парень широко осклабился и замоталъ головой.
— Ни-ни! Прежде, бывало, часовой сію же минуту замашетъ рукой, закричитъ: назадъ!.. Вонъ, будка и теперь стоитъ, да только часовыхъ ужъ нтъ. Посты сняты!..
Въ самомъ дл, на крутомъ берегу острова, недалеко отъ крпостной стны, виднлась пестрая сторожевая будка. Но что же это? Возл нея стоялъ человкъ и махалъ намъ рукой и, казалось, кричалъ что-то… Значитъ, опять поставили часового?! Недоразумніе, однако, скоро разъяснилось: это стоялъ нашъ же товарищъ, пріхавшій наканун и вышедшій навстрчу, онъ еще издали узналъ насъ и кланялся…
Вотъ, наконецъ, и грозная шлиссельбургская крпость!.. Къ этому самому мсту, къ этимъ воротамъ, въ темныя глухія ночи не разъ причаливала мрачная баржа съ закованными въ желзный переплетъ окнами, и цлая рать синихъ мундировъ высаживала на берегъ таинственныхъ плнниковъ, безгласныхъ и беззащитныхъ: одни прізжали сюда на немедленную смерть, другіе — на многолтнюю страду заточенія въ казематахъ… И едва нога узника, волоча кандалы, ступала на роковой берегъ, какъ жандармы хватали его за руки и, точно спасаясь отъ чьей-то погони, и точно сознавая всю преступность своего дла, бгомъ бжали въ ворота… Скоре! Скоре!
Я разсянно слушалъ, какъ называли мн попадавшіяся по дорогъ зданія: манежъ, канцелярія, квартира доктора, церковь… Не то, не то! Вотъ она, цль: направо — братская могила {Въ ней похоронено около 200 русскихъ солдатъ, павшихъ при взятіи Оршка у шведовъ въ 1702 г.}, налво — кордегардія и кухня, прямо — ‘новая тюрьма’, та самая, въ которой двадцать слишкомъ лтъ протомились мученики ‘Народной Воли’.. Съ виду, какъ будто, ничего особеннаго въ этомъ небольшомъ, въ два этажа, каменномъ зданіи, состоящемъ изъ сорока тсно прижимающихся одна къ другой келеекъ-камеръ: каждая изъ нихъ, на мой взглядъ, миніатюрне камеръ дома предварительнаго заключенія. Камеры Петропавловской крпости, сравнительно, гигантскихъ размровъ… Затхло, сыро… Но вдь лтомъ каменныя зданія, когда они пусты и необитаемы, всегда таковы…
Заключенные жили, главнымъ образомъ, въ камерахъ второго этажа, въ нижнемъ помщались мастерскія. Когда идешь по галлере верхняго этажа, то особенно ясно видишь и ощущаешь тсноту шлиссельбургскаго тайника: два человка не могутъ свободно идти здсь рядомъ. Съ одной стороны — стна и двери казематовъ, съ другой — натянутая веревочная стка, предусмотрительно спасавшая заключенныхъ отъ попытокъ самоубійства… И назойливая мысль почему-то все время бродитъ въ моей голов: вотъ по этой самой узенькой галлере проходили, бывало, важные, толстые сановники и генералы, назжавшіе время отъ времени въ Шлиссельбургъ, имъ надо было протискиваться бокомъ, чтобы заглянуть въ дверной глазокъ или зайти въ самую камеру… И только маленькій, юркій П. Н. Дурново проходилъ вполн свободно, вроятно, восторгаясь все время образцовымъ благоустройствомъ тюрьмы, надъ которымъ немало поработала его собственная фантазія…
— Здсь кто сидитъ? — спрашивалъ вполголоса сановникъ у сопровождавшаго его ‘Ирода’.— А!… Ну, какъ онъ себя ведетъ? Спокоенъ? Отлично! Отворите камеру…
Мы тоже отворяли камеры и тоже каждый разъ спрашивали у нашихъ чичероне, кто здсь сидлъ, кто умеръ… И овладвала порой жуткая иллюзія: вотъ, увидимъ сейчасъ хозяина камеры…
Но его уже нтъ. Пусто, тихо… На одномъ изъ оконъ бьется залетвшая съ воли большая желтая бабочка, и мн подумалось: не духъ ли это какого-нибудь героя, вернувшагося посмотрть на мсто своихъ великихъ страданій?..
— Вотъ здсь жила Вра Николаевна… Здсь Лопатинъ… Новорусскій, Лукашевичъ… Антоновъ… Здсь умеръ Юрій Богдановичъ… А вотъ тутъ — Юрковскій… Тутъ сидлъ сумасшедшій Конашевичъ…
Кто-то, какъ будто, зарычалъ вдругъ или завизжалъ, заставивъ насъ вздрогнуть: это заскрипла ржавая дверь сосдней камеры, неосторожно кмъ-то прихлопнутая…
— Осторожне, господа, осторожне! Не захлопнуть бы кого въ камер… Ключей нтъ, и отсюда не скоро выберешься…
Посл такого предупрежденія мы уже не безъ робости заходили въ новыя камеры, съ опаской поглядывая все время, какъ бы кто нечаянно не захлопнулъ двери… Просидть тутъ взаперти нсколько часовъ — брр!..
Камеры маленькія, свтлыя, съ неподвижной желзной койкой и такимъ же желзнымъ столикомъ, надъ которымъ приспособлена электрическая лампочка на высот, какую указывали сами заключенные, въ углу — водяной клозетъ (само собой разумется, ни водопроводъ, ни электричество теперь уже не дйствуютъ). Единственное окно расположено въ верхней части передней стны, и чтобы заключенные не могли на него взбираться, подоконникъ сдланъ сильно покатымъ. Тмъ не мене, большинство узниковъ, — и даже женщины, — отлично умли это длать: желаніе видть хоть тнь свободы превозмогало вс трудности… Правда, въ позднйшіе годы Шлиссельбурга, когда общеніе между арестантами было уже легализировано, и желаніе взлзать на подоконники утратило въ значительной мр свою остроту, послдніе во многихъ камерахъ были исправлены и служили помщеніемъ для ящиковъ съ цвтами.
Звонковъ совсмъ не было, и въ случа нужды заключенный звалъ жандарма простымъ стукомъ въ дверь. По глубокомысленной иде строителей Шлиссельбурга, арестанты и подозрвать не должны были о пребываніи рядомъ съ ними другихъ товарищей, — вотъ для чего нужно было отсутствіе звонковъ… Когда Грачевскій въ 1888 г. сжегъ себя, облившись керосиномъ изъ лампочки, то, кажется, самъ П. Н. Дурново придумалъ другую остроумную штуку — особаго рода желзную стку (колпачекъ), въ которую отнын замыкался резервуаръ лампы. Стекло осталось попрежнему свободнымъ, но если бы кому-нибудь изъ узниковъ пришло посл этого въ голову зарзаться этимъ стекломъ, вроятно, Петръ Николаевичъ придумалъ бы и еще какое-нибудь геніальное усовершенствованіе. Къ счастью, этого не случилось… Зато огромная веревочная сть, какъ я уже сказалъ, отдляла второй этажъ тюрьмы отъ перваго, въ корн преская соблазнъ кинуться съ галлереи внизъ головой на каменный полъ тюрьмы. Но среди искусно разставленныхъ стей, западней и ловушекъ наиболе непріятной для издерганныхъ и безъ того нервовъ былъ стеклянный круглый глазокъ въ двери каждой камеры. Снаружи онъ закрывался особаго рода пластинкой, которая при самомъ осторожномъ отдергиваніи производила шуршащій звукъ, дававшій заключенному понять, что на него глядитъ отвратительный глазъ шпіона, лица котораго нельзя видть…
Съ тяжелымъ щемящимъ чувствомъ и вихремъ непередаваемыхъ мыслей и воспоминаній вышелъ я изъ холоднаго затхлаго ящика новой тюрьмы на свжій, вольный воздухъ.
Для человка, которому удалось повидать не мало другихъ, порой въ десять разъ худшихъ, мстъ заключенія, зданіе этой тюрьмы само по себ не представляетъ ничего ужаснаго, но оно внушаетъ ужасъ витающими надъ нимъ страшными воспоминаніями. Люди, входившіе подъ эти своды, молодые, полные силъ и огня люди, знали, были уврены, что они уже никогда отсюда не выйдутъ, что здсь ихъ могила! И дйствительно, если инымъ удалось все-таки дожить до вожделнной свободы, избжавъ разстрла, не наживъ чахотки, не сойдя съ ума, то вдь это было поистин какое-то сумасшедшее, невроятное счастье! А для сколькихъ другихъ Шлиссельбургъ остался тмъ кругомъ Дантова ада, на которомъ была роковая надпись: ‘Оставь надежду навсегда!..’
— Не желаете ли заглянуть въ подвалъ?
— А разв и тамъ что-нибудь было? Можетъ быть, карцеръ?
— Ровно ничего тамъ не было. Пустой подвалъ.
— Въ такомъ случа, что же смотрть?..
— Но все-таки… Въ публик думаютъ, что тутъ былъ какой-то застнокъ…
Сгибаясь въ три погибели и свтя передъ собой, мы обошли вс закоулки большого и темнаго подвала, спотыкаясь о неровности пола и кучи набросанныхъ безпорядочно кирпичей и камней. Никакого застнка, дйствительно, нтъ… Ни дыбы, ни какихъ другихъ орудій пытки…
— А что же это за ящики съ каменьями?
— А, это любопытная вещь. Это остатки минералогическихъ коллекцій, которыя составляли заключенные. Все главное давно уже увезено отсюда департаментомъ полиціи, но разныя мелочи остались.
Нсколько такихъ мелочей мы взяли себ на память…
Прямо противъ входа въ новую тюрьму, въ десяти шагахъ отъ нея, — кордегардія и кухня. Доступъ туда для заключенныхъ былъ строго возбраненъ, и ничего тамъ интереснаго не происходило, и, тмъ не мене, это, пожалуй, одно изъ самыхъ любопытныхъ мстъ Шлиссельбурга, доставляющее туристу минуту глубокаго удовлетворенія. Я имю, собственно, въ виду окна кордегардіи: когда идешь по тротуару мимо тюрьмы, то въ окнахъ этихъ, какъ въ зеркал, видишь отраженіе собственной фигуры… Нечеловческую проницательность, дьявольскую, порой, хитрость и предусмотрительность обнаруживали шлиссельбургскіе церберы, но это заурядное физическое явленіе въ теченіе цлаго ряда лтъ они упускали изъ виду… Дло въ томъ, что изъ этой же кухни жандармы носили пищу и въ старую тюрьму, когда тамъ находились заключенные. Но обитатели новой тюрьмы не должны были даже подозрвать о томъ, что тамъ кто-нибудь есть. И вотъ, хорошо зная, что послдніе, несмотря на вс запреты и угрозы, взбираются на подоконники своихъ келій и смотрятъ на дворъ {Рчь идетъ здсь лишь о позднйшемъ період ‘шлиссельбургскаго сиднія’: въ начал, при ‘ирод’ (Соколов) и много позже, окна камеръ были изъ матовыхъ стеколъ, и заключенные сквозь нихъ ничего не могли видть.}, жандармамъ приказано было и здсь пускаться на хитрость: они должны были, выходя изъ кухни съ посудой въ рукахъ, какъ ни въ чемъ не бывало, направляться спокойнымъ шагомъ прямо къ дверямъ новой тюрьмы, и только потомъ, выйдя изъ поля зрнія оконъ второго этажа, круто поворачивать къ старой тюрьм, крадясь вдоль стны новой. Но окна кордегардіи, въ непреклонной врности истин, каждый разъ изобличали эту звриную хитрость тюремщиковъ: шлиссельбургскіе узники всегда знали о появленіи въ старой тюрьм новаго жильца…
Пока компанія наша, смясь, громко обсуждала все это, я съ любопытствомъ глядлъ на лицо стоявшаго въ сторон стараго жандарма, двадцать лтъ прослужившаго въ крпости: что оно выражаетъ — смущеніе, стыдъ, сожалніе о былой недогадливости? Но лицо оставалось, какъ маска, неподвижно и непроницаемо… Школа ‘Ирода’!
Прежде чмъ отправиться въ старую тюрьму, мы заглянули въ трехугольные дворики для прогулокъ, превращенные позже въ огороды: теперь они густо заросли бурьяномъ и стали почти непроходимы. Огородъ Г. А. Лопатина, между прочимъ, обращаетъ на себя вниманіе одной особенностью: почва, приготовленная для посадокъ, значительно возвышается въ немъ надъ дорожкой, оставленной для прохода. Оказывается, эти насыпи остроумно сооружены были Германомъ Александровичемъ для того, чтобы не нагибаться при выпалываніи сорныхъ травъ… Вдоль всхъ огородовъ тянется высокой стной деревянная площадка, по которой расхаживали голубые соглядатаи, а за ней, еще выше, подымается каменная стна крпости, гигантское сооруженіе, дошедшее до насъ еще отъ временъ Великаго Новгорода. Мы взобрались и на эту стну, теперь совершенно пустынную, покинутую, а еще годъ назадъ по ней также расхаживали часовые, смнявшіеся каждые два часа. И при этихъ частыхъ смнахъ зловщимъ грохотомъ гремли каждый разъ тяжелыя желзныя ворота, заставляя узниковъ вздрагивать… Сейчасъ же за стной плещется бурное озеро, немолчный шумъ котораго тоже былъ слышенъ въ тюрьм…
Старинная крпостная стна новгородско-шведскихъ временъ образуетъ, если не ошибаюсь, неправильный многоугольникъ, внутри раздленный такою же каменною стной на дв неравныя части, въ большей изъ нихъ помщаются новая тюрьма съ кухней, церковь, канцелярія и другія зданія, въ меньшей — старая тюрьма, въ просторчіи именовавшаяся ‘сараемъ’. Расположенный передъ ней довольно просторный дворъ, благодаря исполинскимъ стнамъ, производитъ впечатлніе глубокаго, мрачнаго, замкнутаго со всхъ сторонъ колодца. Въ послдній, сравнительно либеральный, періодъ тюрьмы, когда ‘сарай’ былъ уже необитаемъ, какъ тюрьма, и отданъ заключеннымъ подъ мастерскія всякаго рода, въ ихъ же распоряженіе предоставленъ былъ и этотъ дворъ, и онъ весь пущенъ былъ подъ культуру растеній: все солнечное мсто отводилось парникамъ, которыхъ здсь насчитывалось, кажется, до полсотни рамъ. На этомъ же двор выкопанъ былъ единоличными усиліями Н. П. Стародворскаго погребъ. Заглянувъ въ его темную глубину, невольно отдашь дань уваженія богатырскимъ силамъ и упорной настойчивости удивительнаго работника… Злые языки говорятъ, однако, что погребъ никуда не годился: вслдствіе отсутствія правильной вентиляціи, продукты въ немъ скоро плсневли и портились…
Не такое мирное назначеніе имлъ этотъ дворъ въ первый періодъ Шлиссельбургской крпости: въ 1884 г. тутъ повшены офицеры Рогачевъ и Штромбергъ и разстрлянъ Минаковъ, въ 1885 году разстрлянъ же Мышкинъ, въ 1887 повшено пятеро петербургскихъ студентовъ, подготовлявшихъ покушеніе на имп. Александра III: Ульяновъ, Генераловъ, Шевыревъ, Осипановъ, Андреюшкинъ… Страшно вспомнить объ этомъ! Несчастные юноши, за одинъ только замыселъ, не приведенный въ дйствіе, были хладнокровно умерщвлены здсь, въ этомъ мрачномъ колодц, почти на порог тюрьмы, подъ самыми ея окнами! И эта жестокая казнь совершена была не при какомъ-либо бурномъ, тревожномъ состояніи страны: революціонное движеніе, напротивъ, было совершенно подавлено, Россія пребывала въ вожделнномъ ‘спокойствіи’.
‘Сарай’ вполн заслужилъ свое названіе: онъ теменъ, сыръ, непригляденъ… Всего одинъ этажъ, въ 10 камеръ. По какому-то темному корридору-лстниц съ неровными и неправильными плитами-ступенями мы поднялись въ знаменитую, устроенную въ прилегающей крпостной стн, камеру Іоанна Антоновича. Большой, неправильный четыреугольникъ съ сводчатымъ потолкомъ и небольшимъ низкимъ окошкомъ въ желзномъ переплет. Сыро, темно, жутко… Камера длилась когда-то перегородкой на дв комнаты, изъ которыхъ задняя служила спальней бывшаго императора: тамъ одинъ изъ приставовъ крпости и умертвилъ его въ 1764 г. во время извстной неудачной попытки подпоручика Мировича освободить Іоанна Антоновича и вновь провозгласить императоромъ. Убійство это совершено было въ силу данной Екатериною спеціальной инструкціи, ясно предписывавшей шлиссельбургскому коменданту — никому не отдавать арестанта безъ именного высочайшаго повелнія, въ случа же насильственной попытки освобожденія — умертвить. Для того, чтобы великая Семирамида сверныхъ странъ, за мудрость и добродтель прославленная всми піитами современной Европы, могла спать спокойно, несчастный юноша-узникъ долженъ былъ уйти изъ жизни! И онъ ушелъ, не видавъ жизни, невиннымъ ребенкомъ попавъ сначала въ Холмогорскую тюрьму, а затмъ въ Шлиссельбургскую крпость, проведя въ общемъ около 20 лтъ въ безчеловчномъ одиночномъ заключеніи, — по свидтельству современниковъ, до конца оставшись ребенкомъ… Вотъ до какого чудовищнаго озврнія доводитъ людей жажда самовластія!
Описывая впослдствіи друзьямъ-философамъ попытку Мировича освободить Іоанна, Екатерина съ ироніей называла ее ‘Шлиссельбургской нелпой’, при чемъ о смерти императора-узника благоразумно умалчивала…
Съ возмущеннымъ сердцемъ спустился я внизъ, въ ‘старую тюрьму’, и еще разъ зашелъ въ камеру, въ которой провелъ два-три послднихъ часа передъ казнью Степанъ Балмашовъ (2—3 мая 1902 г.). Говорятъ, онъ все время ходилъ взадъ и впередъ по своей камер, подолгу останавливаясь передъ окномъ. Наконецъ, явился смотритель съ вопросомъ, не хочетъ ли осужденный исповдоваться у священника. Балмашовъ отвчалъ, что онъ уже сдлалъ все, что считалъ нужнымъ сдлать, и въ священник не нуждается. Тогда вошелъ палачъ Филипьевъ {Арестантъ, осужденный на вчную каторгу за 7 убійствъ. Онъ же казнилъ позже Каляева… Телеграфъ сообщилъ на дняхъ, что уголовные арестанты одной изъ кавказскихъ тюремъ убили Филипьева, узнавъ, что онъ вшалъ революціонеровъ.} и, объявивъ, что долженъ связать ему руки, спросилъ, будетъ ли онъ сопротивляться.
— Нтъ, — отвчалъ осужденный и, отвернувшись къ окну, спокойно заложилъ руки за спину. Палачъ приблизился и связалъ ихъ.
Въ такомъ вид Балмашовъ выведенъ былъ въ корридоръ тюрьмы, гд уже собрались вс мстныя власти, жандармы и солдаты. Но вислица построена была не на большомъ двор, гд совершались перечисленныя выше казни, а на маленькомъ, прилегающемъ къ старой тюрьм съ другой стороны, возл наружной крпостной стны. Сюда привели Балмашова, — и все время, пока читался приговоръ и длались послднія приготовленія, пока не былъ накинутъ на него саванъ, — онъ, высоко поднявъ голову, смотрлъ на небо. Молился ли онъ? Просто ли ему было противно глядть на толпу этихъ зврей въ человческомъ образ, собравшихся глазть на его смерть?..
Балмашовъ — единственный изъ всхъ казненныхъ и умершихъ шлиссельбуржцевъ, похороненный не вн крпостной стны, а на томъ же дворик, гд происходила казнь. Случилось это потому, что на противоположномъ берегу пролива, гд помщаются пороховые заводы, происходили въ этотъ день какія-то работы на открытомъ воздух, и начальство боялось, что рабочіе обратятъ вниманіе на похороны… Тутъ же, недалеко отъ вислицы, среди высокаго бурьяна вырыта была яма… Теплый еще трупъ опустили въ нее (кажется, положивъ все-таки предварительно въ гробъ) и засыпали известкой. Послдняя, по разсказамъ свидтелей, употреблена была единственно въ цляхъ дезинфекціи, а никакъ не для уничтоженія останковъ (молва говорила о негашеной извести). На стн, возл самой могилы, виднется надбитый кирпичъ, — единственный, сдланный кмъ-то, знакъ надъ мстомъ упокоенія казненнаго юноши…
Здсь умстно будетъ разсказать, какихъ два страшныхъ мсяца пережили передъ казнью Балмашова шлиссельбургскіе узники, обитатели новой тюрьмы. Кажется, въ феврал 1902 года (періодъ былъ либеральный, и суровый когда-то надзоръ значительно ослаблъ) М. P. Попову удалось какимъ-то образомъ разговориться съ однимъ солдатикомъ-часовымъ, оказавшимся очень симпатичнымъ малымъ, и ему пришло въ голову воспользоваться новымъ пріятелемъ для отправки на волю письма. Письмо къ матери-старух было настолько невиннаго содержанія, что Поповъ не счелъ даже нужнымъ разсказать о своей попытк товарищамъ. Между тмъ, солдатикъ съ письмомъ попался, и въ крпости начался страшный переполохъ… Большая часть мелкихъ послабленій, отвоеванныхъ постепенно заключенными, исходила отъ мстной шлиссельбургской власти, департаментъ полиціи, если и зналъ объ этихъ попустительствахъ, то не столько санкціонировалъ ихъ, сколько просто глядлъ на нихъ сквозь пальцы, при томъ, однако, непремнномъ условіи, что въ крпости будетъ сохраняться полная вншняя субординація и спокойствіе. Но совсмъ иначе долженъ былъ отнестись департамент, узнавъ о случившемся ‘скандал’, свидтельствовавшемъ объ ослабленіи режима, — и понятно, что еще раньше того или другого указанія изъ Петербурга шлиссельбургское жандармское управленіе поспшило подтянуть опущенныя бразды. Ничего не сообщая заключеннымъ о перехваченномъ письм (Поповъ также молчалъ, самъ ничего не подозрвая), комендантъ неожиданно ввелъ въ обиходъ тюремной жизни цлый рядъ репрессій, хотя и мелкихъ, но крайне болзненно отозвавшихся на приподнятыхъ всегда нервахъ заключенныхъ. Они чутко насторожились… И вотъ, вечеромъ 2 марта, когда жандармы заглянули, по обыкновенію, въ дверной глазокъ С. А. Иванова, послдній, въ раздраженіи, закрылъ его изнутри кускомъ холста. Длать это позволялось, и то въ исключительныхъ случаяхъ, только женщинамъ… Дверь отворилась, и повязка съ ‘глазка’ была сорвана, но Ивановъ снова наложилъ ее. Препирательства продолжались долго. Наконецъ, жандармы ворвались въ камеру и начали вязать Иванова, чтобы отвести въ карцеръ… Но въ эту минуту съ нимъ случился нервный припадокъ, крикъ и паденіе тла привлекли вниманіе всей тюрьмы… Заключенные, заподозривъ, что одного изъ товарищей бьютъ, стучали чмъ попало въ двери, звали смотрителя, выкрикивали угрозы… Прибжавшій смотритель пытался ихъ успокоить, тмъ не мене, С. А. Ивановъ, несмотря на продолжавшійся болзненный припадокъ, былъ все-таки связанъ и отнесенъ въ одну изъ нижнихъ камеръ, гд и пробылъ до слдующаго утра.
Обстоятельство это не внесло, конечно, въ тюрьму примирительнаго настроенія, напротивъ, оно показывало, что начальство ршило серьезно воскресить старый режимъ, и что нужно или примириться съ этимъ, или дать немедленный отпоръ. Большинство заключенныхъ убждено было при этомъ, что виною всхъ репрессій — капризъ мстныхъ властей, и что необходимо какимъ-нибудь способомъ довести о немъ до свднія центральнаго правительства. Съ этой цлью В. Н. Фигнеръ написала немедленно къ матери письмо, съ подробнымъ изложеніемъ послднихъ событій, хорошо зная, что если письмо это и не будетъ отправлено по назначенію, то будетъ все же прочитано въ департамент полиціи. И вотъ, когда смотритель, ротмистръ Гудзь, — человкъ, лично не внушавшій заключеннымъ особенной непріязни и не злой по природ, — пришелъ увдомить ее, что письмо не будетъ отправлено комендантомъ даже и въ департаментъ полиціи (не ясное ли, казалось, доказательство, что комендантъ хотлъ скрыть свое самоуправство?), Вра Николаевна, не видя другого средства защитить товарищей, сорвала съ Гудзя погоны…
Случилось это 4 марта. Съ этого дня до конца мсяца тюрьма представляла настоящую могилу, заключенные безвыходно сидли въ камерахъ, не пользуясь даже прогулками… И только съ 30 марта, когда смнилось крпостное начальство, — прежняя дятельная жизнь начала понемногу возрождаться, хотя былая свобода уже не вернулась (совершенно возбраненъ былъ, напр., входъ въ старую тюрьму съ прилегающими къ ней двумя дворами, гд находились парники, погребъ, мастерскія и пр.). Но главное — неотступнымъ кошмаромъ стоялъ все время вопросъ: что станется съ любимымъ товарищемъ?.. Сама Вра Николаевна казалась, какъ всегда, бодрой, живой, даже веселой, но и она предвидла, очевидно, возможность жестокой расправы. Никто изъ товарищей не заговаривалъ объ этомъ ни съ нею, ни даже другъ съ другомъ, но каждый и засыпалъ, и просыпался все съ тою же неотвязно сверлившей душу мыслью: возможно ли, чтобы русское правительство забыло?.. Разв оно способно смутиться тмъ фактомъ, что передъ нимъ — женщина? А Перовская? А Сигида?..
Въ половин апрля въ тюрьму проникъ смутный слухъ о большихъ студенческихъ безпорядкахъ въ Петербург (объ убійств 2 апрля мин. вн. длъ Сипягина ничего не знали), и почти одновременно замчены были какія-то работы въ старой тюрьм: туда было доставлено нкоторое количество досокъ — не такой длины, какъ обыкновенныя доски, привозимыя по заказу заключенныхъ для столярной мастерской прямо съ завода. И величина, и количество этихъ досокъ наводили на мысль о постройк помоста для эшафота… Кто-то увидлъ затмъ, какъ въ ‘сарай’ пронесли странный четыреугольникъ съ подвижной крышкой… Это могъ быть табуретъ для совершенія казни… Возбужденная мысль усиленно работала, силясь подыскать какія-либо боле успокоительныя объясненія, но какія?… Высказывалось предположеніе, что въ старую тюрьму будутъ привезены новые арестанты, и что на маленькомъ дворик отгораживается мсто для ихъ прогулки, четыреугольникъ, поставленный вертикально, могъ служить дверью въ этомъ забор… Правда, очень маленькой дверью…
Такъ тянулись дни за днями въ кошмарномъ, подавленномъ настроеніи. Наконецъ, 2-го мая страшная загадка раскрылась. Рано утромъ этого дня М. B. Новорусскій, проходя изъ тюрьмы въ огородъ, наткнулся на странную сцену: смотритель, забывъ свой чинъ и возрастъ, опрометью бжалъ черезъ дворъ, а за нимъ слдомъ жандармъ… Было очевидно, что случилось что-то неожиданное, необычайно взволновавшее начальство… Спрошенный о причин этой бготни, дежурный жандармъ пробурчалъ что-то неопредленное и явно уклончивое. Почти въ то же время П. Л. Антоновъ, часто имвшій привычку заглядывать въ окно своей камеры, изъ которой открывался видъ на главную дорогу отъ воротъ крпости къ манежу и канцеляріи, — увидалъ необычайное зрлище: къ канцеляріи приближалась цлая свита жандармовъ, и посреди шелъ молодой человкъ въ штатскомъ плать, нсколько сутуловатый, но бодрый и веселый: онъ махалъ по направленію къ тюрьм фуражкой и кланялся…
Всть эта облетла тотчасъ же всю тюрьму, узники насторожились, прислушивались, ждали… Антоновъ почти весь день не сходилъ съ окна, и къ вечеру въ предлахъ его зрнія появились священникъ и другіе неизвстные ему чиновники. Ясно было, что готовилась казнь… Однако, онъ пропустилъ минуту, когда Балмашова переводили изъ канцеляріи въ ‘сарай’, случилось это, должно быть, въ двнадцатомъ часу ночи, когда Антоновъ задремалъ отъ утомленія. Вскочивъ затмъ, какъ отъ электрическаго толчка, съ койки, онъ увидлъ только хвостъ шествія. Всю ночь не покидалъ онъ посл этого своего наблюдательнаго поста, дожидаясь выноса тла казненнаго. Но подъ утро изъ воротъ старой тюрьмы вышли только участники экзекуціи, при чемъ солдаты отряхали съ себя известку…
Прибытіе Каляева въ ма 1905 г. усмотрно было тмъ же П. Л. Антоновымъ, и точно также случайно. Плнника провели въ манежъ. Вслдъ затмъ появился священникъ и другія неизвстныя лица, — признакъ того, что снова готовится казнь. Заключенные опять зорко стерегли моментъ, когда осужденнаго поведутъ въ старую тюрьму… Но его туда не повели. Ночью увидли только, какъ за манежъ прошелъ взводъ солдатъ съ ружьями, и поняли, что казнь совершается тамъ же, за манежемъ…
О казни Гершковича и Васильева 20-го августа 1905 года шлиссельбуржцы узнали лишь по выход изъ своей живой могилы. Оба сидли въ томъ же манеж и были казнены тамъ же, гд и Каляевъ, при чемъ чрезвычайно любопытнымъ и характернымъ кажется мн фактъ, что ни тотъ, ни другой изъ осужденныхъ даже не подозрвалъ о присутствіи рядомъ товарища: привезли обоихъ на двухъ разныхъ пароходахъ, посадили въ разныхъ камерахъ манежа, и лишь посл того, какъ трупъ одного былъ вынутъ изъ петли и отнесенъ въ могилу, другого вывели изъ каземата и подвели къ той же вислиц. Для чего и почему это длалось? Неужели руководились тмъ формальнымъ основаніемъ, что судились Гершковичъ и Васильевъ по двумъ совершенно различнымъ дламъ и, быть можетъ, даже не слышали другъ о друг? Нтъ! не простой чиновничій формализмъ кроется здсь, а, думается, — особая планомрность жестокости, переходящей вс границы людского безсердечія, но въ столь высокой степени свойственной нашей самовластной бюрократіи… Экономическія и другія практическія соображенія заставляли совершить казнь въ одинъ день и въ одинъ часъ, но вс мры употреблены были къ тому, чтобы не облегчить осужденнымъ ихъ послднихъ минутъ отрадой общенія хотя бы и съ незнакомымъ товарищемъ…
Я вышелъ изъ воротъ Шлиссельбургской крпости съ желаніемъ никогда больше не вступать въ нихъ. Слишкомъ близко еще проклятое прошлое, и мы связаны съ нимъ черезчуръ живыми нитями… Дальше, дальше!
Передъ глазами снова бурный проливъ, пристань… Но нтъ! Еще одинъ долгъ.
Мы взяли направо, вдоль крпостной стны. Вода подступаетъ къ ней совсмъ близко, оставляя лишь маленькую ленту сухой земли, послдняя расширяется только на поворотахъ, гд дв расходящіяся стны смыкаются большой круглой башней. Одно изъ такихъ расширеній, близъ Королевской башни, и употреблено было попечительнымъ начальствомъ подъ кладбище политическихъ узниковъ. Ни одного креста, ни одного надмогильнаго холмика на этой полоск земли, принявшей въ себя прахъ нсколькихъ десятковъ замученныхъ людей! Вс слды преступленія, какъ будто сознательно, истреблены и скрыты!
Пустынно кругомъ и тихо, только бурныя волны, не умолкая ни на минуту, бьются о берегъ, на что-то жалуются, о чемъ-то тоскуютъ…
Пали вс лучшіе… Въ землю зарытые,
Въ мст пустынномъ безвстно легли!
Кости, ничьею слезой не омытыя,
Руки чужія въ могилу снесли.
Нтъ ни крестовъ, ни оградъ, и могильная
Надпись объ имени славномъ молчитъ.
Выросла травка, былинка безсильная,
Долу склонилась — и тайну хранитъ.
Только свидтели — волны кипучія:
Гнвно вздымаются, берегъ грызутъ…
Но и он, эти волны могучія,
Родин всточку въ даль не снесутъ! *)
* В. Н. Фигнеръ
Здсь похоронено 28 человкъ: Минаковъ, Мышкинъ, Рогачевъ, Штромбергъ, Малавскій, Долгушинъ, Геллисъ, Ульяновъ, Генераловъ, Шевыревъ, Осипановъ, Андреюшкинъ, Арончикъ, Грачевскій, Исаевъ, Богдановичъ, Златопольскій, Буцевичъ, Кобылянскій, Буцинскій, Юрковскій, Немоловскій, Тихановичъ, Варынскій, Софья Гинцбургъ, Каляевъ, Гершковичъ и Васильевъ. Двадцать девятый — Балмашовъ — похороненъ рядомъ, но внутри тюремной ограды, и, наконецъ, тридцатый, — Клименко, который умеръ первымъ изъ привезенныхъ въ Шлиссельбургъ народовольцевъ (онъ повсился, кажется, всего мсяцъ или два проживъ въ крпости) — погребенъ на городскомъ кладбищ, чуть ли не съ соблюденіемъ христіанскихъ обрядовъ. Шлиссельбургское начальство сдлало это ‘по неопытности’ и, говорятъ, получило изъ Петербурга страшный нагоняй. Съ тхъ поръ и стали хоронить казненныхъ и умершихъ шлиссельбуржцевъ отдльно, подл крпостной стны, подъ бурный погребальный маршъ холодныхъ ладожскихъ волнъ.
У берега шумнаго моря, вс въ рядъ,
Сраженные смертью кровавой,
Покрытые вчною славой,
Борцы за свободу отчизны лежатъ!
Каляевъ лежитъ съ краю, всхъ ближе къ Королевской башн, и только его сравнительно свжая могила (10 мая 1905 г.) точно обозначена вбитыми кмъ-то въ землю колышками… {Къ этимъ 30 могиламъ прибавились въ 1906 году, т. е. уже посл закрытія въ Шлиссельбург государственной тюрьмы, еще дв: второго Васильева, который, желая убить Трепова, по ошибк убилъ ген. Козлова, и Зинаиды Васильевны Коноплянниковой, застрлившей ген. Мина. Послдняя, говорятъ, похоронена рядомъ съ Балмашевымъ.}
Мы долго стояли молча. Кто-то высказалъ, наконецъ, предположеніе, что освобожденный народъ перевезетъ отсюда дорогой для него прахъ въ особо устроенный пантеонъ. Другой горячо возразилъ на это:
— Ни за что! Не нужно тревожить… Здсь пусть лежатъ… Сюда будутъ прізжать паломники!
— О, нтъ! Шлиссельбургъ такое проклятое мсто, что, я думаю, и мертвецы будутъ рады покинуть его. Надо вернуть ихъ на родину!
Разговоръ коснулся будущей судьбы всего ІІІлиссельбурга. Намъ сообщили, между прочимъ, о намреніи главнаго тюремнаго управленія, въ вдніе котораго крпость теперь переходитъ, построить здсь большую тюрьму для 800 уголовныхъ. Всхъ возмутила эта варварская затя, благодаря которой будетъ уничтоженъ одинъ изъ самыхъ святыхъ памятниковъ русскаго освободительнаго движенія…
— Затя, конечно, сумасбродная, — замтилъ одинъ изъ нашей компаніи, — но я бы не сталъ хранить ІІІлиссельбургъ въ теперешнемъ его вид. Я бы все, все до тла спалилъ и разрушилъ, чтобы не осталось и слдовъ отъ этого разбойничьяго застнка!
Я горько задумался… Нтъ, я не хочу разрушенія, я свято сберегъ бы каждую пылинку Шлиссельбургской крпости, на поученіе грядущимъ вкамъ! Вдь нигд, быть можетъ, и никогда въ исторіи не жили въ такомъ близкомъ и тсномъ соприкосновеніи, какъ здсь, величайшее паденіе и величайшій подъемъ человческаго духа, черное злодйство и свтлая доблесть. Шлиссельбургъ долженъ стать великимъ историческимъ музеемъ, гд будутъ учиться человчности народы всего міра!
Но касается спеціально зати главнаго тюремнаго управленія, то, надо надяться, она провалится по практической своей нелпости. Довольно напомнить, что частыя бури нердко отрываютъ крпость отъ общенія съ вншнимъ міромъ на 3—4 дня, а въ проектируемой тюрьм будутъ помщаться нсколько сотъ арестантовъ и, быть можетъ, столько же конвойныхъ солдатъ. Чмъ же они будутъ кормиться?.. Не говорю о томъ уже, что для помщенія здсь такого большого количества арестантовъ пришлось бы возводить новыя гигантскія постройки, совершенно игнорируя дв имющіяся уже тюрьмы…
Къ сожалнію, чмъ нелпе и безсмысленне какой-либо планъ, тмъ больше шансовъ, что русское правительство серьезно станетъ его осуществлять. Какъ характерно, между прочимъ, что и теперь, когда ничего еще нтъ, и самый планъ будущей тюрьмы не выработанъ, уже строится… церковь (при существованіи рядомъ другой)! Она, впрочемъ, начата была еще въ 1905 году, когда сидли политическіе.
— Это для васъ!— утшающимъ тономъ говорило имъ благодтельное начальство и — спшило, ужасно спшило…
Въ самомъ начал постройки сдлано было, однако, скандальное открытіе: церковь заложили на томъ мст, гд была когда-то клоака… По каноническимъ правиламъ это — кощунство… Къ ‘самому’ Трепову (который считался истиннымъ и врнымъ сыномъ христіанской церкви), ходила въ этомъ смысл бумага, и въ результат — новую церковь отнесли нсколько дальше.
Политическіе, между тмъ, покинули стны крпости, слдомъ, покинули ихъ и жандармы… Но на постройку церкви уже было ассигновано 17 тысячъ (около которыхъ вдь можно кой-кому погрться), — и вотъ въ пустынной, всми брошенной крпости, неизвстно для кого и зачмъ, она продолжаетъ строиться…
Возвращаясь берегомъ къ пристани, мы замтили въ углубленіи обрыва остатки какого-то костра, съ множествомъ обгорвшихъ и не догорвшихъ бумагъ. Невольно мелькнула мысль: ужъ не пытались ли здсь уничтожить какіе-нибудь слды?.. Узжая, не спшили ли сжечь нежелательные документы?.. Быстро спустившись въ обрывъ, нкоторые изъ насъ похватали эти бумаги и спрятали въ карманы. Но, увы! догадка оказалась слишкомъ ужъ наивной: въ бумагахъ ничего не было, кром списка жандармовъ, бравшихъ въ разное время отпускъ и получавшихъ какое-то пособіе…
Прощай, Шлюшинъ! Навсегда! Или, по крайней мр, до того дня, когда свободный народъ явится сюда почтить своихъ замученныхъ героевъ-борцовъ!
Іюль 1906 г.