ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
МИЛЫЕ БЕЗДЛЬНИКИ.
РАЗСКАЗЫ.
I. Вмсто предисловія
II. Отставная царица
III. Членъ общества
IV. Барышни
V. Мужъ Марьи Александровны
VI. Идолъ
VII. Обломки старины
VIII. Бездльникъ по чужой вин
IX. Изъ встрчъ съ здоровыми людьми
X. Мой дядя Тарасъ Григорьевичъ Шаповаленко
XI. На кладбищ
XII. Соблазнъ
— Да что вы мн толкуете объ общественныхъ интересахъ, объ общественной дятельности, когда у насъ бездльникъ на бездльник сидитъ и бездльникомъ погоняетъ,— сильно горячился одинъ господинъ, среднихъ лтъ, споря въ обществ пріятелей о нашихъ общественныхъ длахъ.
— Да, положимъ, что у насъ и много мерзавцевъ,— началъ кто-то изъ его противниковъ примирительнымъ тономъ.
— Да я вовсе же не про мерзавцевъ говорю, а про бездльниковъ,— перебилъ его горячій спорщикъ.— Мерзавцевъ везд непочатый уголъ, гд есть люди, а я говорю про бездльниковъ, т. е. про людей, которые ничего не длаютъ, пальца о палецъ не ударятъ, лежатъ на боку до гробовой доски. Вотъ какого добра у насъ больше всего во всхъ сферахъ. Куда вы ни толкнитесь, вы всюду наткнетесь на такого бездльника. Иной — милйшій человкъ, а все-таки бездльникъ, дармодъ… Что-жъ мудренаго, если при такихъ господахъ дла плохо двигаются впередъ и въ думахъ, и въ банкахъ, и везд…
— Да почему же ихъ много именно у насъ?— спросилъ кто-то спорщика.
— А я почему знаю!.. Можетъ-быть, потому, что нигд не можетъ быть легче, чмъ у насъ, просидть всю жизнь безъ дда. Мы, по своему благодушію, всегда готовы и пріютить, и накормить, и одть тунеядца, и выгоняемъ его только тогда, когда ужъ окончательно убдимся, что онъ прохвостъ… Я, по крайней мр, встрчалъ въ теченіе своей жизни такую массу подобныхъ бездльниковъ, что изъ ихъ біографій можно бы книгу цлую составить.
— Что-жъ, разскажите что-нибудь изъ своихъ наблюденій,— пристали мы вс къ горячему спорщику.— Оно будетъ кстати: безплодные споры надоли, а расходиться еще рано. Вы поможете убить время.
— Ну да, я такъ и зналъ, что сведется на это: помогать другимъ убивать время и убивать самому время — это какъ-разъ занятіе русскаго бездльничества,— сердито проговорилъ спорщикъ.— Впрочемъ, если хотите, буду разсказывать… будемъ убивать время…
И онъ началъ свои разсказы, которые я и передамъ читателю, прося его не забывать, что ‘наши бездльники’, въ сущности, могутъ быть даже очень милыми людьми, добрыми малыми, только… прокормъ ихъ дорого стоитъ.
Ежегодная ярмарка одного изъ большихъ южно-русскихъ городовъ должна была открыться черезъ два дня. Въ городъ назжали изъ ближайшихъ и отдаленныхъ мстностей помщики и купцы, евреи и татары, шулера и антрепренеры. Весь городъ пришелъ въ движеніе, везд слышались самые разнообразные звуки, тутъ ругались, тамъ вколачивали какіе-то гвозди, въ третьемъ мст немолчно звучали топоры, прилаживая къ чему-то какія-то доски. Но едва ли не въ самой сильной степени отражались ярмарочный гамъ и ярмарочная суета въ квартир, занятой однимъ изъ нашихъ извстныхъ комиковъ тридцатыхъ годовъ Щелковымъ, пріхавшимъ въ городъ съ семьею, чтобы, по приглашенію мстнаго антрепренера, дать нсколько представленій. Щелковъ былъ хорошій мужъ и отецъ семейства, добрый братъ и товарищъ, а потому никуда не здилъ одинъ и всюду таскалъ съ собою вмст со своими костюмами и париками цлое полчище разныхъ чадъ и домочадцевъ. Жена, дти, сестры, какой-то суфлеръ-товарищъ, гд-то подобранный на дорог сирота-мальчикъ, котораго куда-то хотли опредлить, вся эта пестрая толпа самыхъ разнохарактерныхъ лицъ сопровождала Щелкова, и этотъ маленькій, толстенькій и лысенькій добрякъ, вчно обливаясь потомъ, вчно суетясь, вчно стараясь вывести кого то въ люди, выбивался изъ силъ, чтобы размстить и пристроить, чтобы накормить и успокоить свою ‘команду’, а тутъ, какъ нарочно, подвертывался ему подъ руку какой-нибудь оборванный субъектъ съ разсказами о своемъ влеченіи къ театру, и возникали новыя хлопоты о спасеніи ‘таланта’. ‘Талантъ’, по большей части, оказывался какимъ-нибудь бездарнымъ проходимцемъ, какимъ-нибудь кабачнымъ тунеядцемъ, обкрадывалъ своего благодтеля, производилъ дебоши и, наконецъ, исчезалъ. Но Щелковъ не смущался, не унывалъ и, мирно посасывая изъ длиннаго чубука трубку, добродушно замчалъ:
— Ну, прохвостъ оказался, ну, испорченъ съ дтства до мозга костей, а талантъ, все-таки — талантъ! Я вотъ и самъ чуть такимъ не сдлался, если бы не добрые люди. Право! Тоже хорошъ гусь былъ прежде, по Владимірк бы пошелъ, если бы не благодтели. Ей-Богу!
И Щелковъ разсказывалъ разные ужасы о томъ, какимъ негодяемъ будто бы готовился онъ сдлаться…
Теперь онъ няньчился и носился съ какой-то молодой, очень высокой, весьма дебелой женщиной, въ которой онъ провидлъ великія способности изображать царицъ въ классическихъ пьесахъ Корнеля, Расина, Озерова и Сумарокова. Онъ такъ и называлъ ее ‘царицей’.
— Вы посмотрите, посмотрите!— говорилъ онъ, захлебываясь отъ восторга, всмъ и каждому.— Вдь это царица, какъ есть царица! Что за фигура, что за движенія! Не ходитъ, а плаваетъ!
И дйствительно, Аглая Ивановна Акимова двигалась съ величественною медленностью, отличалась властительною привычкою пользоваться чужими услугами, съ невозмутимымъ спокойствіемъ героини классической трагедіи не занимаясь никакимъ будничнымъ дломъ. Къ семь Щелкова она ‘пристала’ случайно, какъ ‘приставала’ случайно прежде и къ другимъ людямъ. Такъ ‘пристаютъ’ на улицахъ бездомныя собачонки къ первому попавшемуся прохожему. Выросла она въ какой-то русской хлбосольной семь купцовъ на пирогахъ и блинахъ, на калачахъ и сайкахъ, ни о чемъ не думая, ничмъ не волнуясь, расползаясь въ ширину, вытягиваясь въ вышину, какъ опара, приготовленная на хорошихъ дрождяхъ. Потомъ, посл смерти купцовъ-благодтелей, въ нее влюбился какой-то провинціальный актеръ Акимовъ и, тронутый ея одиночествомъ, ея печальнымъ положеніемъ, посватался за нее, а, можетъ-быть, и не посватался, а просто она и къ нему ‘пристала’, и пришлось жениться. Щелковъ былъ на этой свадьб посаженнымъ отцомъ, такъ какъ въ Акимов онъ видлъ ‘звзду, восходящую звзду!’ Черезъ три-четыре года, Акимовъ, холившій и берегшій свою величественную супругу, умеръ отъ чахотки, и супруга его отправилась на хлба къ ‘посажёному’, т. е. къ Щелкову. Щелковъ не зналъ, что съ нею длать, куда ее пристроить, какъ вдругъ его озарила мысль, что его ‘наречённая дочь’ иметъ великія способности играть царицъ, и вотъ онъ началъ биться, отшлифовывая этотъ ‘алмазъ’. Отшлифовать алмазъ было очень не легко, такъ какъ будущая классическая царица, выросшая безъ заботъ и тревогъ, не знала даже грамоты и очень равнодушно относилась во всякой шлифовк. Роли она должна была заучивать ‘съ голосу’.
— Ну, экая важность!— говорилъ Щелковъ.— И Семеновы не больно грамотны, а какіе самородки! Чистйшей воды алмазы!
Но сходство Аглаи Ивановны съ разными безграмотными самородками заключалось только въ ея безграмотности. На первомъ же дебют она потерпла полное fiasco. Правда, она произвела нкоторый эффектъ, но этотъ эффектъ былъ крайне своеобразный: во время самаго страстнаго, а потому и самаго длиннаго монолога героя она прикрыла ротъ рукой ‘по-купечески’ и безцеремонно звнула. Эта неудача очень опечалила добродушнаго Щелкова, но нисколько не тронула Аглаю Ивановну.
— Вдь посмотрите на нее: царица, какъ есть царица!— восклицалъ онъ, волнуясь.— А на сцен пень, сущій пень!.. Зваетъ-съ во время монологовъ, да еще ручкой изволитъ прикрываться!..
Аглая Ивановна со своей стороны говорила:
— И выдумалъ ‘посажёный’ учить меня! Просто мука мученская! Да Богъ съ нимъ и съ театромъ, если каждый разъ надо такъ мучиться! И ходи-то такъ, а не этакъ, и говори-то Богъ знаетъ что, и на полъ-то падай!.. Знала бы, такъ и не мучилась бы съ этимъ ученіемъ.
И она была права: для чего ей было утруждать свою персону, когда у ‘посажёнаго’ можно было и спать, и сть, и пить вволю, когда можно было сидть, ничего не длая, и лущить подсолнечныя смечки съ утра до ночи, глазя въ окно на ярмарочныя сцены, тараторя съ сестрами и племянницами ‘посажёнаго’. Чего лучше? Это ли не жизнь!
Но дебютъ Аглаи Ивановны не прошелъ безслдно. Ее увидалъ на сцен молодой помщикъ Александръ Петровичъ Дерюгинъ-Смирницкій и воспылалъ къ ней любовью. Любовью онъ проникался ко всмъ женщинамъ, которыя были выше его ростомъ, а выше его ростомъ были чуть не вс женщины, такъ какъ онъ по своей фигур скоре могъ быть причисленъ къ разряду карликовъ, чмъ къ разряду людей средняго роста. Дебелыя красавицы съ плавными движеніями, съ роскошными формами были его слабостью. Маленькій, юркій, трусливый и сладенькій, онъ мллъ передъ подобными женщинами, но мллъ молча, боязливо, не смя признаться въ любви. Вроятно, и романъ съ Аглаей Ивановной кончился бы этимъ млніемъ и не зашелъ бы дале, если бы Александръ Петровичъ не попалъ къ Щелкову однажды, въ то время, когда въ квартир, кром Аглаи Ивановны, не было никого. Она встртила гостя и величаво пригласила его приссть. Онъ молча принялъ предложеніе и замеръ въ умильномъ созерцаніи красотъ своей собесдницы. Вс он были такія выпуклыя, что невольно бросались въ глаза.
— А вы въ город или въ деревн живете?— спросила она его, погрызывая подсолнечныя смечки.
— Въ деревн-съ,— отвтилъ онъ.
— Въ деревн лучше,— замтила она.— Я, если бы у меня была деревня, все бы тамъ жила. Тутъ притомишься въ этихъ платьяхъ. А тамъ надла холодай и ходи себ или лежи въ жару.
Александръ Петровичъ не зналъ, что за одежду называетъ его собесдница ‘холодаемъ’, но ему, вроятно, представлялась эта одежда чмъ-то въ род костюма Евы, и онъ сладко улыбнулся.
— Что-жъ, у васъ и могла бы быть-съ деревня,— началъ онъ, потупляя глаза, и не кончилъ.
— Да, вотъ если какой помщикъ сыщется,— отвтила она съ величественнымъ спокойствіемъ.
— Какъ не сыскаться!— захлебнувшимся отъ восторга голосомъ сказалъ онъ.
Они помолчали. Александръ Петровичъ едва переводилъ дыханіе, глядя на обнаженныя толстыя руки Аглаи Ивановны, на ея колыхающуюся подъ узкимъ лифомъ грудь, на ея рдвшія румянцемъ щеки.
— А вы женаты?— вдругъ спросила она, прямо уставивъ на него глаза.
— Я-съ?— переспросилъ онъ, потупляясь.— Я-съ?.. Нтъ-съ!..
Наступила пауза. Блые крупные зубы Аглаи Ивановны лущили смечки.
— Отчего же?— опять послышался ея вопросъ.
— На комъ же-съ?—пробормоталъ онъ и засмялся.
Въ эту минуту вернулся кто-то изъ семьи Шелковыхъ, и разговоръ былъ прерванъ, Минутъ черезъ десять гость ушелъ.
— А вы заходите къ намъ еще,— сказала Аглая Ивановна ему на прощанье и протянула свою руку.
Гость шаркнулъ ножкой, пожалъ руку, потомъ быстро поцловалъ ее и, красный, какъ піонъ, выбжалъ козликомъ изъ комнаты.
Черезъ нсколько дней онъ былъ опять у Щелкова и опять бесдовалъ наедин съ Аглаей Ивановной. Среди разговора онъ рискнулъ взять ее за руку и пробормотать:
— Вы очаровательница!
— А вы женитесь на мн,— просто и спокойно отвтила Аглая Ивановна.
Дерюгинъ-Смирницкій замеръ отъ наплыва какихъ-то сладкихъ ощущеній, а Аглая Ивановна встала передъ нимъ и погладила его по волосамъ.
— Вы ничего, хорошій,— проговорила она.
Передъ самыми его глазами равномрно подымалась пышная грудь, стянутая узкимъ лифомъ, онъ не выдержалъ и скрылъ свое лицо на этой груди.
Отставная царица театральныхъ подмостокъ, облагодетельствовавъ такимъ образомъ Дерюгина-Смирницкаго, похала на покой въ его деревню Самодуровку, Лыково тожъ.
— Саша, а СашаІ Да куда ты запропастился!.. Аксютка, гд баринъ? Бги, паршивица, за бариномъ…
Эти приказанія раздавались въ спальн барскаго дома въ Самодуровк и отдавала ихъ лнивымъ голосомъ сама отставная царица. Она лежала на постели въ бломъ ‘холода’, то-есть въ какой-то широчайшей блуз съ греческими рукавами. И рукава, и сама блуза, все это висло на жирномъ, бломъ, выхоленномъ тл. Это была не женщина, а большая, большая, блая пуховая перина.
— Что теб, Глашокъ?.. Ты звала меня?— суетливо спрашивалъ Александръ Петровичъ, мелкими шажками вбгая въ спальню.
— Да, вотъ два часа битыхъ заснуть не могу, измаялась совсмъ. Почитай, что ты тамъ началъ про Кузьму Рощина вчера, авось, засну,— отвтила Аглая Ивановна.
— Сейчасъ, сейчасъ, Глашокъ,— засуетился Александръ Петровичъ.— Я прикорнулъ у себя немного… Я сейчасъ…
— Аксютка, ты на полъ положи мн подушки, а то жара тутъ,— приказала Аглая Ивановна.
Аксютка, босоногая крпостная двка, поспшно разостлала на полу коверъ и положила подушки. Аглая Ивановна лниво поднялась съ постели, такъ же лниво дошла до разостланнаго ковра и такъ же лниво опустилась на полъ и легла на спину.
— Гоняй мухъ! Одолли, проклятыя,— проговорила Аглая Ивановна.— Да скажи ты, Саша, бабамъ, чтобы завтра въ лсъ за мухоморами шли. Тутъ помираешь отъ мухъ, а он мухоморовъ набрать не могутъ.
Аксютка начала гонять надъ головой отставной царицы мухъ опахаломъ домашняго издлія. Александръ Петровичъ прислъ на скамеечку и сталъ читать.
— Охъ, вотъ маета-то… разломило всю, а сна нтъ…— вздыхала Аглая Ивановна.— Аксютка, позови Палашку, пусть волосы почешетъ.
Аксютка побжала за Палашкой.
— Чеши волосы!
Палатка сла въ изголовья у Аглаи Ивановны и начала мелкимъ гребешкомъ почесывать барын голову. Аглая Ивановна разстегнула воротъ холодая, откинула вверхъ греческіе рукава, томно зажмурила глаза и, мало-по-малу, при помощи чтенія и почесыванія головы, заснула сладкимъ сномъ съ блаженною улыбкою на лиц. Александръ Петровичъ махнулъ ‘двкамъ’ рукою, т перестали чесать и обмахивать барыню. Съ минуту онъ посмотрлъ съ умильной улыбкой на роскошныя формы раскинувшейся передъ нимъ его супруги и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
Онъ былъ вполн счастливъ: такой роскошной женщиной не обладалъ никто въ цлой губерніи.
Александръ Петровичъ былъ человкъ мягкій и добрый, крестьяне у него жили, какъ у Христа за пазухой: онъ даже мечталъ что-то такое сдлать, чтобы имъ жилось еще лучше. Но его женитьба измнила все, хотя онъ и самъ не замчалъ этой перемны. Какъ многіе малорослые и слабосильные люди, онъ не любилъ показывать видъ, что имъ кто-нибудь управляетъ, что его кто-нибудь держитъ въ рукахъ. Онъ никогда бы не ршился сознаться даже передъ самимъ собою, что онъ попалъ подъ башмакъ жены. Подобно герою какой-то старинной пьесы, онъ могъ отъ страха спрятаться подъ столъ, но и тамъ онъ сказалъ бы, что онъ сидитъ подъ столомъ потому, что это нравится ему. Такихъ самостоятельныхъ людей у насъ непочатый уголъ. Онъ говорилъ: ‘Я балую Глашу, но у меня въ дом моя воля — законъ!’ Онъ не замчалъ только одного, что ему приходилось на каждомъ шагу вовсе отказываться отъ своей воли, чтобы имть возможность баловать жену. Она ему никогда ничего не приказывала, она только ласкала его, когда онъ былъ покоренъ ей, и была холодна съ нимъ, когда онъ не баловалъ ее.
— Вы у насъ настоящая королева!— говорилъ исправникъ Агла Ивановн.— Идете, какъ лебедь блая. Взглянете — рублемъ подарите. Повелвать бы вамъ только!
— Ишь ты финтикъ самъ-то какой, а жену этакую подцпилъ!— говорилъ Александру Петровичу отставной ротмистръ Павлищевъ, сосдъ его по имнію.
— Ваша супруга — русская боярыня!— съ чувствомъ замчалъ деревенскій священникъ Дерюгину-Смирницкому.— Степенная, величавая, а не то что какая-нибудь нмка поджарая.
Александръ Петровичъ слушалъ эти рчи и гордился своею супругою. Онъ, какъ во времена своего сватовства, все еще продолжалъ восхищаться ея роскошными формами, все еще не могъ пресытиться ея прелестями, все еще игралъ роль восторженнаго любовника, который боится и поврить, что онъ иметъ право дйствительно обладать сводящимъ его съ ума сокровищемъ. Аглая Ивановна вовсе не была страстною женщиною, но она была именно изъ числа тхъ роскошно распустившихся женщинъ, которыя разжигаютъ страсти, будучи созданы только для этой чисто животной жизни, не направляя умовъ встртившихся съ ними людей ни къ чему иному, кром этихъ животныхъ инстинктовъ, не давая людямъ ничего, кром возможности вволю насладиться этой животной жизнью. Это было тло и больше ничего. Когда Александръ Петровичъ провинялся въ чемъ-нибудь передъ Аглаей Ивановной, она не кричала, не бранилась, а только, тихонько всхлипывая, говорила:
— Поди ты, Саша! Не любишь ты меня! Не знала я, что ты такой! Вонъ другіе не такъ бы меня леляли да ласкали!
И затмъ она уходила въ свою спальню и запиралась. На вс просьбы и моленія Александра Петровича, чтобы она вышла, получался одинъ отвтъ:
— Я совсмъ расхворалась! Оставь ты меня, пожалуйста! На что я теб нужна, ужъ если ты разлюбилъ…
Потомъ, когда дверь открывалась, когда Александръ Петровичъ бросался цловать руки жены, она тихо отстраняла его и твердила:
— Не надо, не надо!.. Ужъ если разлюбилъ, то нечего и цловать…
Это доводило Александра Петровича чуть не до сумасшествія. Онъ ползалъ передъ своею супругой на колняхъ и вымаливалъ прощеніе.
— Нтъ, нтъ, ступай!— твердила она.— Ты Акульк косы не хотлъ обрзать за то, что она меня измучила, окаянная, врно, Акулька-то теб дороже, такъ и иди къ ней, а меня цловать нечего, я постыла теб… Только кто тебя ласкать-то будетъ такъ, какъ я. Гд ты такую-то другую найдешь, какъ я. Если бы ты не обманулъ меня, ягненкомъ прикинувшись, я, можетъ-быть, губернаторшей или предводительшей была бы. Вонъ про меня сама судьиха сказала, что я точно молокомъ отпоенная, а ужъ у нея на что завидущіе глаза. Такъ такую-то жену другой мужъ на рукахъ бы носилъ, ножки и ручки у нея цловалъ бы. И если бы ты еще самъ-то гусаръ, либо какой ни на есть видный человкъ былъ, а то вонъ вс смются, говорятъ: ‘за что вы только его, Аглая Ивановна, любите? Никакого въ немъ виду и представленія нтъ’. Да! вотъ что люди-то говорятъ, а я, дура, къ теб привязалась, къ обманщику…
Повелительница говорила и много, и долго, пересчитывала вс грхи своего врноподданнаго и выставляла на видъ вс свои заслуги. Александръ Петровичъ терялъ голову: стригъ косу Акульк, скъ Палашку, сдавалъ въ солдаты Ваську, лишь бы имть право наслаждаться любовью своей царицы.
Счастливая жизнь пошла въ дом. Захочетъ Аглая Ивановна пиръ устроить, проситъ мужа гостей созвать.
— Дорого это будетъ стоить, Глашокъ,— робко замчаетъ онъ.
— Ну да, Саша, теб всегда жаль для меня денегъ, для меня все дорого,— замчаетъ она вздыхая.
— Что ты, что ты, Глашокъ!— восклицаетъ онъ поспшно.
И гости сзываются, пиръ устраивается.
— Ну, ужъ и угостили же вы насъ!— говоритъ кто-нибудь изъ гостей.— Вскочило вамъ въ копеечку это празднество.
— Это все Саша,— говоритъ Аглая Ивановна, ласково глядя на мужа.— Онъ у меня все самъ, меня ни къ чему и не подпускаетъ. Онъ вдь у меня — хозяинъ мой и тиранъ мой. Платья себ сама ни одного не купила, все онъ — и създитъ, и купитъ.
— Избаловалъ онъ меня, совсмъ избаловалъ. Какъ-то только мн безъ него жить будетъ, я ужъ и не знаю. А онъ вотъ не бережетъ себя, на охоту здитъ, простужается.
Останутся супруги вдвоемъ, почетъ Александръ Петровичъ поохотиться, Аглая Ивановна говоритъ:
— Саша, не зди, простудишься ты, голубчикъ! Пожалй ты меня! Здоровье у тебя слабенькое, храни Господи, еще что-нибудь сдлается! Вдь я безъ тебя пропаду, тобой я только и держусь. Останься лучше, почитай вотъ мн что-нибудь!
— Да я не надолго,— замчаетъ мужъ.
— Видно, надоло теб сидть со мною,— вздыхаетъ жена.
— Полно, полно, Глашокъ, что ты!— восклицаетъ мужъ.
И мужъ остается, читаетъ, убаюкиваетъ жену чтеніемъ.
А она говоритъ потомъ при немъ сосдямъ:
— Вдь до чего онъ бережетъ меня: на охоту пересталъ здить. ‘Мн, говоритъ, для тебя беречь себя нужно! Ты у меня, ровно дитя малое, неопытна, ничего не знаешь, ничмъ не управляешь. Теб безъ меня и дня не прожить!’ Охъ, набаловалъ меня, набаловалъ на бду.
Александръ Петровичъ глядитъ гордо, сознавая, что онъ дйствительно хозяинъ въ дом, что онъ относится къ жен, какъ баловникъ-отецъ, что онъ не далъ ей забрать себя въ руки.
И все счастливе и счастливе текла жизнь въ ихъ дом. Александръ Петровичъ уже безъ всякихъ просьбъ и слезъ жены предугадывалъ ея желанія, онъ уже самъ убдился въ слабости своего здоровья и потому не здилъ на охоту, не кутилъ съ пріятелями. Аглая Ивановна, катаясь какъ сыръ въ масл, все рже и рже подвергала мужа опал и отлученію отъ себя и осыпала его нжными ласками, словесными заботами о его здоровь.
Среди этого мирнаго затишья засталъ ихъ племянникъ Александра Петровича — молодой петербургскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій.
Въ дом дяди прізжаго гостя встртили радушно, но его поразило въ этомъ дом все, и безграмотная и вчно праздная тетка, и превращеніе дяди изъ веселаго человка въ какого-то запуганнаго старикашку, и таинственные толки дяди о запутанности его длъ и о плохомъ состояніи его здоровья.
— Дла-то у меня, Петя, плохи,— шепталъ старикъ, моргая глазами.— Имньишко-то заложено и перезаложено, должишки на сторон есть, а здоровье-то schwach, очень schwach! Я ужъ и не мъ почти ничего, чтобы желудокъ не засорить. Вотъ купилъ два лчебника, самъ, знаешь, хочу лчиться. Докторовъ вдь позовешь, такъ Глашу напугаешь. А я отъ нея все скрываю. Она у меня вдь, какъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Вогь Гуфеланда теперь пробую, по его метод хочу пользоваться…
— Да полно вамъ, дядя, выдумывать небывалыя болзни!— замтилъ племянникъ.— Ободритесь, вызжайте, разсивайтесь, и будете здоровы. Вы здсь хандру нажили, затворившись съ женою. Такъ нельзя. Вы вонъ даже газетъ не читаете.
— Ахъ, Петя, Петя!— съ укоромъ сказалъ Александръ Петровичъ.— Ну, что я стану газеты читать, когда это Глаш никакого удовольствія не приноситъ? Она женщина, ее эта политика тамъ не занимаетъ, ей романы нравятся…
— Да вы ей и не читайте газетъ, а читайте ихъ для себя…
— Безъ нея-то? Что ты, что ты, Петруша!.. Да вдь она со скуки, голубушка, помретъ, если я буду все одинъ да одинъ про себя читать…
— А не вызжаете-то отчего?
— Да все нездоровится…
— Полноте, дядя, вы совсмъ здоровы.
— Да и нельзя Глашу одну оставить. Что же я за мужъ буду, если буду бросать жену…
— Ну, здите съ ней…
— Петя, Петя, разв ты не видишь, что она женщина сырая, болзненная. Гд ей вызжать!
— Набаловали вы ее, вотъ я вамъ что скажу,— замтилъ племянникъ.
— Тсъ! тсъ! Что ты, что ты!— замахалъ руками Александръ Петровичъ.— Я набаловалъ Глашу… я!.. Вотъ выдумалъ… Ты этого ей не скажи… Она женщина слабая, болзненная, нервы тоже… Ахъ, ахъ, что придумалъ!.. Грхъ теб, Петруша!..
Петръ Васильевичъ только пожалъ плечами и тономъ сожалнія промолвилъ:
— Жаль мн васъ, дядя, очень жаль! Не такимъ вы были прежде…
Петръ Васильевичъ ухалъ отъ дяди, глубоко возмущенный всмъ, что онъ видлъ. Еще боле возмущали его жалобныя письма дяди, гд старикъ писалъ, что онъ теперь и лтомъ фуфайку носитъ, что онъ выписалъ какую-то жизненную эссенцію и только ею поддерживаетъ жизнь, что онъ уже пересталъ сть мясо, такъ какъ это тяжело для его желудка.
— Несчастный старикъ! Поддался вліянію глупой бабы, разорился, оглуплъ, дошелъ до маніи, что онъ боленъ,— говорилъ Петръ Васильевичъ.— Я бы проучилъ эту бабу. Пятьдесятъ лтъ провалялась на печи, жила на чужой ше, пальца о палецъ не стукнула. И гд, кром Россіи, можетъ просуществовать такой паразитъ, какъ она? И вдь находились же дураки, которые всю жизнь поддерживали ее. Просто удивляться нужно нашей россійской глупости, нашему благодушію!..
Но переписка дяди и племянника длалась все рже, дла Петра Васильевича по служб становились все сложне, онъ длался все солидне и, наконецъ, изъ него выработался типъ истаго директора департамента. Невозмутимый, гладко выбритый, съ красивыми бакенбардами, серьезный по виду, онъ занимался теперь общественною службою и уже не волновался разными мелочами въ род того, что какой-то его дядя одурлъ подъ вліяніемъ глупой бабы. Дйствительный статскій совтникъ Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій даже вовсе забылъ, что у него есть гд-то на Руси какой-то дядя.
Былъ одинъ изъ праздничныхъ дней, когда Петръ Васильевичъ имлъ обыкновеніе длать визиты къ своимъ высокопоставленнымъ друзьямъ и пріятелямъ. Онъ довольно долго просидлъ у зеркала, подправляя бакенбарды, повязывая галстукъ и причесывая волосы на голов такъ, чтобы скрыть маленькую лысину въ пятакъ на затылк. Смотрясь въ зеркало, онъ замтилъ въ волосахъ на вискахъ пару сдыхъ волосъ, поморщился и началъ вылавливать ихъ, чтобы выдернуть этихъ предательскихъ встниковъ приближавшейся старости. Довольно долго ускользали они изъ-подъ его пальцевъ, наконецъ онъ захватилъ ихъ и сталъ отдлять отъ нихъ попавшіеся подъ руку не сдые волоса, не желая лишать голову этого украшенія. Занятіе подвигалось впередъ медлевно и такъ поглотило все вниманіе Петра Васильевича, что онъ не замтилъ вошедшаго въ комнату лакея.
— Тетушка вашего превосходительства изволили пожаловать,— доложилъ лакей.
— Что?— крикнулъ Петръ Васильевичъ и выдернулъ изъ головы штукъ пять зажатыхъ между пальцами волосъ.
Лакей повторилъ докладъ.
— Какъ тетушка? Откуда? Нтъ у меня…
Но Петръ Васильевичъ не кончилъ. Въ комнату торопливыми шагами вошла высокая, толстая старуха и бросилась къ нему со словами:
— Вотъ онъ, мой голубчикъ, дорогой мой!
Петръ Васильевичъ не усплъ еще опомниться, какъ его уже сжимала въ объятіяхъ Аглая Ивановна, измявъ ему и воротнички, и грудь крахмальной рубашки.
— Благодтель ты мой, одинъ ты у меня остался, никого больше нтъ у меня, у сироты!— говорила она, цлуя его и орошая слезами его модный жилетъ.
Лакей съ глупой миной глазлъ на эту сцену.
— Ступай, болванъ!— приказалъ Петръ Васильевичъ и освободился отъ объятій Аглаи Ивановны.— Какъ вы попали сюда? Что дядя?
— Умеръ, голубчикъ, умеръ!— заплакала она.— Разорили насъ злоди, въ чужому дом и умеръ, нищая я теперь, едва дотащилась къ теб сюда…
— Гд же вы остановились?— спросилъ Петръ Васильевичъ.
— Къ теб, дорогой мой, пріхала, прямо къ теб! Въ департамент была, узнала отъ добрыхъ людей. ‘Гд, спрашиваю, живетъ мой племянникъ?’ Сказали, спасибо имъ…
Петръ Васильевичъ въ волненіи заходилъ по комнат. Онъ вовсе не признавалъ себя ея племянникомъ, она просто была жена его покойнаго дяди. Держать ее у себя — этого и въ голову ему не приходило.
— Мн очень жаль, что я не могу вамъ предложить комнаты у себя,— сухо началъ онъ.— Я живу…
— Ужъ гд же мн жить у тебя, дорогой мой! Разв я не знаю, что не у мста я здсь,— говорила плача Аглая Ивановна.— Я только на день, на два… Пристать негд было… денегъ нтъ на плату за постой… Пойду завтра хлопотать, чтобы въ богадльню пристроили… Помщикъ тутъ одинъ, по имнію знали его, графъ Посошковъ прозывается, мсто видное иметъ, подручный при министр онъ у васъ, что ли, его просить буду…
— Помилуйте, что вы, что вы, какъ можно?— съ испугомъ воскликнулъ Петръ Васильевичъ.— Я съ графомъ Посошковымъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ…
— Ну, вотъ и слава Богу, я и скажу, что я теб тетенька, онъ и опредлитъ. Мн хоть бы въ мщанскую какую-нибудь богадльню попасть, все равно!— говорила старуха покорнымъ тономъ.
— Да этого нельзя!— волновался Петръ Васильевичъ, быстро ходя по комнат.— Я не желаю, чтобы жена моего дяди христарадничала. Вы носите мою фамилію! Вы это поймите! Я не какой-нибудь Ивановъ или Ефремовъ, а Дерюгинъ-Смирницкій! Дерюгиныхъ-Смирницкихъ въ Россіи, кром меня, нтъ… Это невозможно!
Онъ еще быстре заходилъ по комнат, потирая себ лобъ.
— Вотъ-то бда, вотъ бда!— охала Аглая Ивановна.— Правъ ты, голубчикъ, правъ, не слдъ мн позорить тебя. Ужъ лучше умру съ голода, а въ богадльню не стану проситься. Ахъ, бда какая! Нтъ, ужъ я порядокъ знаю, нр оконфужу тебя. Лучше съ голоду поколю. Мн, старушонк, что! Туда и дорога!
— Зачмъ же умирать съ голода… я помогу…— сказалъ смягченнымъ голосомъ тронутый Петръ Васильевичъ.— Это мой долгъ…
— Ангелъ, ангелъ, длай, какъ знаешь!— воскликнула Аглая Ивановна, ловя его руку для поцлуя.
— Не надо, не надо, что вы!— отдернулъ руку Петръ Васильевичъ.
Аглая Ивановна поцловала его въ плечо.
— Я вамъ дамъ двадцать рублей въ мсяцъ,— сказалъ онъ.— Какъ-нибудь устроитесь… ну, а тамъ посмотримъ…
— Двадцать рублевъ! Охъ, голубчикъ, разорю я тебя, старушонка несчастная, совсмъ разорю….
Послдовали новые поцлуи въ плечо. Петръ Васильевичъ былъ доволенъ, что могъ помочь старух. Добрыя дла всегда пробуждаютъ благодушное настроеніе. Петръ Васильевичъ даже разсуждалъ, что онъ обязанъ помогать тетк, такъ какъ, не будь его, она попросилась бы въ богадльню, добилась бы гд-нибудь вспомоществованія.
Черезъ два дня Аглая Ивановна помстилась въ комнат отъ жильцовъ и сразу сошлась со всякимъ бабьемъ, лившимъ по сосдству. Знакомства сводила она быстро съ первыми встрчными людьми, не гнушаясь ни дворникомъ, ни кухаркой, ни побирушкой. Она даже любила знакомыхъ ‘изъ простыхъ’, такъ какъ имъ она называла себя ‘помщицей’, ‘дворянкой’, чуть не вдовой генерала. Здсь она узнала многое, а между прочимъ и то, что въ Петербург деньги можно вносить ‘на книжку’ въ сберегательную кассу и что на нихъ идутъ проценты. Скопить денегъ — зга мысль засла ей въ голову, и безграмотная женщина стала цлыми днями высчитывать, сколько у нея будетъ ‘рублевъ’, если она снесетъ въ сберегательную кассу пять ‘рублевъ’ нынче, да пять ‘рублевъ’ черезъ мсяцъ, да еще пять ‘рублевъ’ черезъ мсяцъ, потомъ у нея шли расчеты, сколько ‘працентовъ’ на пять ‘рублевъ’ въ мсяцъ ей дадутъ и сколько ‘працентовъ’ пойдетъ на эти ‘праценты’.
— А вотъ, коли у кого двсти рублей есть,— говорили ей между тмъ старушонки: — такъ тотъ, матушка, выигрышный билетъ можетъ купить, на него — и процентъ идетъ, и выигрышъ въ двсти тысячъ идетъ. Каждый годъ, значитъ, это лотерея идетъ и кому присудятъ, тотъ и получитъ. Въ прошломъ году солдатъ выигралъ да только съ радости запилъ и повсился.
— А сколько рублевъ въ мсяцъ надо вносить, чтобы двсти рублевъ было черезъ годъ?— спрашивала Аглая Ивановна.
— Да почитай, что вс двадцать,— отвтили ей.
— Охъ, не могу родныя! Охъ, не могу, голубушки!— застонала она.— А коли пятнадцать откладывать — двсти не выйдетъ?
— Нтъ, матушка, больше году ждать надо.
— Охъ, не могу, двадцати откладывать, не могу!
Но отъ мысли отложить двсти рублевь она, тмъ не мене, не отказалась и начала отказывать себ во всемъ, чтобы скопить эти деньги.
Прошло мсяцевъ пять или шесть, какъ вдругъ Петръ Васильевичъ получилъ записку:
‘Ваше превосходительство, тетенька ваша находится въ болезни и просятъ васъ простица съ нею.
За симъ имю честь быть по порученію ихъ квартирохозяйка
Петръ Васильевичъ поскакалъ къ тетк и нашелъ ее въ очень плохомъ положеніи. Она едва говорила. Уголъ, занимаемый ею, былъ тсенъ и сыръ.
— Зачмъ вы перебрались изъ свтлой комнаты сюда?— спрашивалъ ее Петръ Васильевичъ.
— Охъ, батюшка, средствъ не хватало платить! Охъ, жить я не умю!— стонала тетка.— У дяденьки твоего, какъ у Христа за пазухой, жила, ничего-то не знала, все-то готовое было, разсчитать теперь ничего не умю… Прежде все крестьяне теб и принесутъ, и сдлаютъ. А тутъ мужикъ — грабитель, за все-то содрать норовитъ…
— Вы звали доктора?— спросилъ Петръ Васильевичъ.
— Охъ, нтъ… Охъ, заплатить нечмъ!— стонала больная.
Петръ Васильевичъ приказалъ послать за докторомъ.
— Пожалуйста, только переведите больную въ другую комнату, а то неловко принять здсь доктора,— сказалъ онъ хозяйк.— Я заплачу, сколько будетъ нужно…
— Хорошо, батюшка, хорошо!— засуетилась квартирная хозяйка.
Докторъ пріхалъ, осмотрлъ больную и сказалъ, что у нея сильный упадокъ силъ и малокровіе отъ недостатка питанія и отъ плохого помщенія.
Петръ Васильевичъ захалъ на другой день справиться о результат докторскаго посщенія.
— Охъ, ничего не сказалъ,— проговорила прерывающимся голосомъ больная.— ‘дите плохо, говоритъ, помщеніе дурно’. Прописалъ что-то. ‘Вы, говоритъ, чуть не умерли отъ голода’. ‘Да изъ чего, говорю, я роскошничать-то стану, здсь за все и про все плати, а денегъ-то гд взять…’ ‘Вы, говоритъ, не родня Дерюгину-Смирницкому, директору департамента?.:’ Это какъ рецептъ-то стать писать да фамилью спросилъ. ‘Нтъ, говорю…’ Солгала… охъ, на старости лтъ солгала… для тебя, дорогой мой… ‘Странно, говоритъ, я думалъ, что другихъ Дерюгиныхъ-Смирницкихъ нтъ. А то, говоритъ, я похалъ бы къ нему попросить помочь вамъ!..’ Охъ, не надо, говорю, не надоі..
Петръ Васильевичъ кусалъ губы. Ему было неловко, что старуха лжетъ изъ-за него. Онъ даже внутренно упрекалъ себя за то, что онъ давалъ ей только двадцать рублей въ мсяцъ. На эти деньги трудно вообще прожить, а ей это было еще трудне, такъ какъ она не умла разсчитывать, экономничать.
— Васъ надо въ больницу помстить,— довольно ласково сказалъ онъ.— Я найму комнату тамъ.
— Охъ, хорошо… Только обносилась я вся… въ чемъ поду-то… блье узлами связано… Мн-то ничего, да тамъ-то увидятъ… узнаютъ вдь, кто я… Охъ, ужъ лучше бы бросить меня околвать… а то только тебя въ изъянъ ввожу…
— Надо сдлать все, поторопиться надо,— замтилъ племянникъ, прерывая больную.
— Вотъ тоже чепчичекъ бы какой ни на есть… да носовые платчишки… а то въ тряпки сморкаюсь… изъ старыхъ сорочекъ нарвала.
Петръ Васильевичъ потерялъ голову, цлый день онъ разъзжалъ за покупками, нанялъ номеръ въ больниц для платящихъ, нанялъ карету и свезъ больную въ нанятое помщеніе. Дня два онъ былъ спокоенъ и даже благодушествовалъ, сдлавъ доброе дло, но на третій день явился сторожъ съ письмомъ отъ сестры милосердія, гд его превосходительство просили прислать чаю, такъ какъ въ больниц для платящихъ чаю не полагается. Петръ Васильевичъ купилъ чаю и похалъ къ тетк.
— Охъ, родной, прости, что побезпокоила! Два дня все поджидала… Не хотлось просить сестру милосердія писать къ теб… не хочу, чтобы знали, что твоя тетка безграмотная… мн-то самой что… а вотъ тебя не хочу конфузить… И то сказала, что рука дрожитъ, такъ потому не могу писать… Ну, спасибо, что привезъ чайку старушонк… Теперь, кажется, ничего больше не надо…
Съ полчаса Петръ Васильевичъ просидлъ у тетки. При выход изъ ея номера онъ былъ остановленъ сестрой милосердія.
— Пожалуйста, навщайте нашу больную, а то она такъ скучаетъ. Мы ужъ ей и книги предлагали, но она плохо видитъ, хотя и хотлось бы ей почитать… ей очки бы нужно…
— Да, да, я куплю,— въ смущеніи пробормоталъ Петръ Васильевичъ, поспшно раскланиваясь съ сестрой милосердія.
На слдующій день онъ не похалъ къ тетк. Но уже вечеромъ его начали мучить вопросы:
— Не надо ли ей еще чего-нибудь? Не станетъ ли она опятъ просить за нее писать письмо? Не станутъ ли говорить въ больниц, что онъ бросилъ и забылъ свою родственницу? Главный докторъ служитъ съ нимъ въ одномъ вдомств и можетъ чортъ знаетъ что выдумать про него. Скверно тоже, если поразспросятъ ее, онъ везд говорятъ о своей ‘фамиліи’, о своемъ ‘род’, а тутъ вдругъ…
Онъ провелъ очень тревожно ночь и на слдующій день уже около полудня былъ у тетки.
— Ахъ, дорогой мой, не забылъ старуху,— говорила больная.— Я такъ и знала, что прідешь. Я такъ и Анн Павловн Трощинской вчера говорю: ‘Знаю, что не оставить такъ тетку, что навдается’.
— Гд вы видли Анну Павловну?— удивился Петръ Васильевичъ, услышавъ имя и фамилію одной знакомой аристократки-благотворительницы.
— Тутъ съ сосдкой я познакомилась,— отвтила больная: — а къ ней и пріхала самая эта Трощинская. Ну, спросила о фамильи, о теб заговорила… ‘Родня, говорю, и благодтель… Нашу, говорю, хлбъ-соль помнитъ… Еще молодымъ человкомъ гостилъ у насъ… Молочкомъ отпаивался… Важный, говорю, теперь человкъ… Государствомъ ворочаетъ’. ‘Знаю, знаю, говоритъ. Это ему честь длаетъ, что старушку-родствснницу бережетъ…’
— Не надо ли вамъ чего?— спросилъ Петръ Васильевичъ, перебивая больную.
Въ его голов мелькала мысль о томъ, не жаловалась ли на что-нибудь, не просила ли чего-нибудь старуха.
— Охъ, ничего мн не надо! Долго ли мн и жить-то,— вздохнула больная.— Вотъ только дни-то теперь такіе, великій постъ, поученье мн какое-то принесла сестра милосердія. ‘Почитайте, говоритъ. Это крупно напечатано и съ слабыми глазами можно разобрать’. Ну, а что я разберу, когда я грамоты не знаю. Не прочтешь, спрашивать будутъ, сочтутъ за басурманку. Признаться-то, что читать не умю,— тебя, голубчика, оконфузить не хочется… Люди-то злы, скажутъ: ‘Вонъ у него какая тетка, изъ простыхъ, врно, грамоты не знаетъ. Видно, семья-то ихъ вся изъ грязи вылзла’. Охъ, злы люди, злы… А почитать некому… Вонъ и книжка-то не длинная, такъ, поученье пастырское…
Петръ Васильевичъ взялъ брошюру, повертлъ ее въ рукахъ, пробормоталъ что-то о томъ, что ‘это, вроятно, пустяки какіе-нибудь’, что ‘и сюда ханжи втерлись’, и не то нершительно, не то небрежно проговорилъ:
— Я, пожалуй, прочту вамъ.
Ему было и досадно, и неловко взяться за роль чтеца священныхъ кннгь.
— Прочти, прочти, дорогой мой!— сказала тетка и приподнялась на локт.
Началось чтеніе поученія. Больная вздыхала и крестилась. Сцена длалась все боле и боле комичною.
— Вотъ такъ-то твой покойникъ дядя мн читалъ,— бормотала тетка среди чтенія.— И хорошо ты читаешь, съ плавностью!.. Только мы другія книги читали. Этой не читали. То было про Кузьму Рощина, про Юрія Милославскаго, про Давида Коперфильда, тоже про Ревекку Шарпъ. Я тутъ съ сосдкой про эти книги говорила, она тоже читала…
Наконецъ, Петръ Васильевичъ кончилъ чтеніе и поспшилъ ухать. Онъ былъ взволнованъ, раздраженъ и самъ смялся надъ собою..
— Нтъ, это чортъ знаетъ, что со мной длается,— бормоталъ онъ дорогою, сдвигая брови.— Въ чтецы еще къ ней приходятся опредлиться. И еще она же одобряетъ. Съ плавностью читаешь! Этого недоставало!.. Но что же длать-то, длать-то что?… Бросить ее, оборвать ей крылья то… А что говорить-то она станетъ?.. Языкъ-то у нея безъ костей… Это чортъ знаетъ что такое!..
— Ахъ, а я въ васъ новыя достоинства открыла,— говорила ему черезъ день Анна Павловна Трощинская, встртивъ его въ одномъ дом.— Вы не только милый салонный говорунъ, но и добрый родственникъ. Я познакомилась съ нашей тетей. Милая старушка… Слышала, какъ вы у нея почти росли въ дом, гащивали въ деревн у доброй старосвтской помщицы. Это мило, что вы заботитесь о старикахъ. Впрочемъ, она и стоить того, такая ласковая и тихая… обожаетъ васъ…
Въ другомъ салон главный докторъ больницы для платящихъ говорилъ Петру Васильевичу:
— Я очень радъ, что могъ помочь вашей тетушк. Она теперь быстро станетъ поправляться. Но я совтую вамъ свезти ее на дачу куда-нибудь въ Петергофъ или Ораніенбаумъ. Если она останется здсь, то болзнь можетъ повториться. Меня, признаюсь, даже удивилъ этотъ упадокъ силъ. Вс симптомы долгаго голоданія и…
— Да, да,— поспшно перебилъ доктора Дерюгинъ-Смирницкій:— все наши милые посты и богомолья… Но я теперь прекращу эти бднія и постныя масла.
— Да, это надо непремнно прекратить,— говорилъ докторъ.
Люди, совсмъ не знавшіе Аглаи Ивановны, но желавшіе подслужиться къ чиновному лицу, имвшему большія связи, считали теперь долгомъ спрашивать у Петра Васильевича:
— Мы слышали, что у васъ опасно больна ваша тетушка. Ну, что ея здоровье теперь?
И Петръ Васильевичъ чувствовалъ, что онъ уже не можетъ теперь отвертться отъ старухи-родственницы, что волей-неволей ему приходится няньчиться съ нею. Правда, Петръ Васильевичъ, взявъ ее изъ больницы на время въ свой домъ, пытался освободиться отъ нея, говоря, что ему не удобно держать ее у себя, но она сейчасъ же покорно соглашалась съ нимъ и замчала:
— Ужъ гд же теб, дорогой мой, возиться со мною, старушонкой! Ну, найми мн уголокъ, а прокормиться кое-какъ теперь прокормлюсь. Вотъ и Анна Павловна Трощинская, и генеральша Мусатова приглашаютъ все къ себ. Я, старушонка, тамъ да здсь погощу и буду сыта… обносочки тоже какіе-нибудь подарятъ.
— Ахъ, что вы говорите! Разв это возможно! при моемъ положеніи въ свт! Не носили бы вы моей фамиліи, тогда мн и дла бы не было до того, какъ вы живете, гд попрошайничаете. Но вы вспомните, что вы носите мою фамилію!— восклицалъ нетерпливо Петръ Васильевичъ.
И точно: вдь онъ былъ не какой-нибудь Ивановъ или Ефремовъ, а Дерюгинъ-Смирницкій, Дерюгиныхъ же-Смирницкихъ только и было въ Россіи, что онъ да она, жена его дяди, отставная царица театральныхъ подмостковъ.
Такъ и прожила она всю жизнь, ничего не длая и благосклонно принимая услуги окружающихъ.
Мн навязали хлопоты по длу о покупк одного имнія въ одномъ изъ поземельныхъ банковъ. Я вспомнилъ, что одинъ изъ моихъ старыхъ знакомыхъ, генералъ, Алексй Николаевичъ Казанцевъ, находящійся не у длъ въ государственной служб и только числящійся гд-то, состоитъ членомъ правленія этого поземельнаго банка. Я похалъ къ нему за справками на домъ. Меня встртилъ привтливо, какъ стараго знакомаго, его камердинеръ и сказалъ:
— Генералъ занимается.
По лицу степеннаго старика скользнула какая-то неопредленная усмшка.
— Такъ передайте ему мою карточку,— сказалъ я, передавая визитную карточку.
— Хорошо-съ,— отвтилъ камердинеръ и тотчасъ же прибавилъ:— да вы обождите минутку, можетъ-быть, и примутъ васъ-то.
— Нтъ, зачмъ же отрывать отъ дла,— сказалъ я.
— Ничего-съ! Я доложу!— проговорилъ камердинеръ съ тою же усмшкой и пошелъ докладывать.
Черезъ минуту онъ воротился.
— Просятъ въ рабочій кабинетъ!— проговорилъ онъ.
Я направился къ кабинету. Навстрчу мн уже шелъ молодцоватою походкою плотный, высокій человкъ, въ синихъ панталонахъ съ красными лампасами и въ бархатномъ щеголеватомъ пиджак. Черные завитые волосы, свжій цвтъ лица, быстрыя движенія, веселая улыбка,— все это длало его крайне моложавымъ. Это былъ Алексй Николаевичъ Казанцевъ.
— Очень радъ, очень радъ видть васъ!— быстро заговорилъ онъ, длая мн уже издали привтливый жестъ рукою.— Какъ нельзя боле кстати завернули. Дадите совтъ, посмотрите…
— Готовъ служить, тмъ боле, что и самъ хочу просить вашего добраго совта,— отвтилъ я, пожимая протянутую мн руку.
Я переступилъ порогъ генеральскаго рабочаго кабинета, въ которомъ я былъ впервые, и остановился въ недоумніи. Весь кабинетъ былъ заставленъ, заваленъ и загроможденъ шкапами и этажерками, съ древнимъ оружіемъ, съ костюмами разныхъ націй, съ гипсовыми головками и торсами, на полу валялись шелковыя драпировки, куски дорогихъ кружевъ, какіе-то римскіе сосуды, окна были снизу закрыты темными заставками, посредин комнаты стоялъ мольбертъ съ начатой картиной, черезъ кабинетъ тянулась плотно задернутая драпировка изъ тяжеловсной старинной ткани.
— Смотрите, критикуйте, браните, но только не отдлывайтесь банальными похвалами!— весело сказалъ хозяинъ, вводя меня въ рабочую комнату.— Я, видите ли, фантазирую: изображаю Клеопатру въ минуту ея смерти…
Я подошелъ къ картин. На полотн, большихъ размровъ, была уже вполн написана во весь ростъ голая женщина, приложившая къ груди змю. Богатая обстановка, цвты, масса тканей окружали красавицу-царицу. Картина была недурна, немного фривольна, немного пикантна: на Клеопатр недоставало одежды, точно она не успла прикрыться посл купанья.
— Ну, что?— спросилъ хозяинъ.
Я сдлалъ нсколько замчаній.
— А тло? Вдь, кажется, живое?— спросилъ онъ, заглядывая мн въ глаза, какъ страстный художникъ, желающій угадать затаенное мнніе строгаго критика.
— Да… гд вы добыли такую роскошную натуру?— спросилъ я.
Хозяинъ какъ-то неопредленно повертлъ рукой въ воздух около лба.
— Фантазія, фантазія, mon cher!— проговорилъ онъ.— Юное воображеніе создаю!.. Подсказали воспоминанія… Кое-что добавилъ отъ себя…
— Воображеніе у васъ очень врно природ,— замтилъ я.— Мн остается только удивляться, когда у васъ хватаетъ времени на искусство при масс вашихъ сухихъ практическихъ занятій.
— А! Вдь я это долго работалъ, урывками, минутами. Это мой отдыхъ! Полчаса, часъ въ день — вотъ и весь отдыхъ!— говорилъ хозяинъ, вздыхая, какъ человкъ, сильно занятый и сожалющій о недостатк свободнаго времени.— Вы курите?
— Если позволите!
— О, пожалуйста, пожалуйста!
Онъ подалъ мн папиросы и спички.
— Такъ хорошо?
— Очень хорошо!
— А ваши замчанія я приму къ свднію! Вы правы, что драпировокъ слишкомъ много и потому мало воздуха. Теперь я понимаю, отчего мн все казалось, что это нсколько тяжеловато… Да, да, вотъ тутъ убавить драпировки, просвтъ сдлать… Это правда…
Онъ смолкъ и залюбовался своею картиною,
— А я пріхалъ къ вамъ не безъ цли,— сказалъ я.— Есть дло.
— Недобрый человкъ: безъ дла и не заглянулъ бы?— любезно замтилъ хозяинъ.— Но все же радъ, что хоть дло привело васъ сюда!
