Милые бездельники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1885

Время на прочтение: 180 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

МИЛЫЕ БЕЗДЛЬНИКИ.
РАЗСКАЗЫ.

I. Вмсто предисловія
II. Отставная царица
III. Членъ общества
IV. Барышни
V. Мужъ Марьи Александровны
VI. Идолъ
VII. Обломки старины
VIII. Бездльникъ по чужой вин
IX. Изъ встрчъ съ здоровыми людьми
X. Мой дядя Тарасъ Григорьевичъ Шаповаленко
XI. На кладбищ
XII. Соблазнъ

I.
Вмсто предисловія.

— Да что вы мн толкуете объ общественныхъ интересахъ, объ общественной дятельности, когда у насъ бездльникъ на бездльник сидитъ и бездльникомъ погоняетъ,— сильно горячился одинъ господинъ, среднихъ лтъ, споря въ обществ пріятелей о нашихъ общественныхъ длахъ.
— Да, положимъ, что у насъ и много мерзавцевъ,— началъ кто-то изъ его противниковъ примирительнымъ тономъ.
— Да я вовсе же не про мерзавцевъ говорю, а про бездльниковъ,— перебилъ его горячій спорщикъ.— Мерзавцевъ везд непочатый уголъ, гд есть люди, а я говорю про бездльниковъ, т. е. про людей, которые ничего не длаютъ, пальца о палецъ не ударятъ, лежатъ на боку до гробовой доски. Вотъ какого добра у насъ больше всего во всхъ сферахъ. Куда вы ни толкнитесь, вы всюду наткнетесь на такого бездльника. Иной — милйшій человкъ, а все-таки бездльникъ, дармодъ… Что-жъ мудренаго, если при такихъ господахъ дла плохо двигаются впередъ и въ думахъ, и въ банкахъ, и везд…
— Да почему же ихъ много именно у насъ?— спросилъ кто-то спорщика.
— А я почему знаю!.. Можетъ-быть, потому, что нигд не можетъ быть легче, чмъ у насъ, просидть всю жизнь безъ дда. Мы, по своему благодушію, всегда готовы и пріютить, и накормить, и одть тунеядца, и выгоняемъ его только тогда, когда ужъ окончательно убдимся, что онъ прохвостъ… Я, по крайней мр, встрчалъ въ теченіе своей жизни такую массу подобныхъ бездльниковъ, что изъ ихъ біографій можно бы книгу цлую составить.
— Что-жъ, разскажите что-нибудь изъ своихъ наблюденій,— пристали мы вс къ горячему спорщику.— Оно будетъ кстати: безплодные споры надоли, а расходиться еще рано. Вы поможете убить время.
— Ну да, я такъ и зналъ, что сведется на это: помогать другимъ убивать время и убивать самому время — это какъ-разъ занятіе русскаго бездльничества,— сердито проговорилъ спорщикъ.— Впрочемъ, если хотите, буду разсказывать… будемъ убивать время…
И онъ началъ свои разсказы, которые я и передамъ читателю, прося его не забывать, что ‘наши бездльники’, въ сущности, могутъ быть даже очень милыми людьми, добрыми малыми, только… прокормъ ихъ дорого стоитъ.

II.
Отставная царица.

Ежегодная ярмарка одного изъ большихъ южно-русскихъ городовъ должна была открыться черезъ два дня. Въ городъ назжали изъ ближайшихъ и отдаленныхъ мстностей помщики и купцы, евреи и татары, шулера и антрепренеры. Весь городъ пришелъ въ движеніе, везд слышались самые разнообразные звуки, тутъ ругались, тамъ вколачивали какіе-то гвозди, въ третьемъ мст немолчно звучали топоры, прилаживая къ чему-то какія-то доски. Но едва ли не въ самой сильной степени отражались ярмарочный гамъ и ярмарочная суета въ квартир, занятой однимъ изъ нашихъ извстныхъ комиковъ тридцатыхъ годовъ Щелковымъ, пріхавшимъ въ городъ съ семьею, чтобы, по приглашенію мстнаго антрепренера, дать нсколько представленій. Щелковъ былъ хорошій мужъ и отецъ семейства, добрый братъ и товарищъ, а потому никуда не здилъ одинъ и всюду таскалъ съ собою вмст со своими костюмами и париками цлое полчище разныхъ чадъ и домочадцевъ. Жена, дти, сестры, какой-то суфлеръ-товарищъ, гд-то подобранный на дорог сирота-мальчикъ, котораго куда-то хотли опредлить, вся эта пестрая толпа самыхъ разнохарактерныхъ лицъ сопровождала Щелкова, и этотъ маленькій, толстенькій и лысенькій добрякъ, вчно обливаясь потомъ, вчно суетясь, вчно стараясь вывести кого то въ люди, выбивался изъ силъ, чтобы размстить и пристроить, чтобы накормить и успокоить свою ‘команду’, а тутъ, какъ нарочно, подвертывался ему подъ руку какой-нибудь оборванный субъектъ съ разсказами о своемъ влеченіи къ театру, и возникали новыя хлопоты о спасеніи ‘таланта’. ‘Талантъ’, по большей части, оказывался какимъ-нибудь бездарнымъ проходимцемъ, какимъ-нибудь кабачнымъ тунеядцемъ, обкрадывалъ своего благодтеля, производилъ дебоши и, наконецъ, исчезалъ. Но Щелковъ не смущался, не унывалъ и, мирно посасывая изъ длиннаго чубука трубку, добродушно замчалъ:
— Ну, прохвостъ оказался, ну, испорченъ съ дтства до мозга костей, а талантъ, все-таки — талантъ! Я вотъ и самъ чуть такимъ не сдлался, если бы не добрые люди. Право! Тоже хорошъ гусь былъ прежде, по Владимірк бы пошелъ, если бы не благодтели. Ей-Богу!
И Щелковъ разсказывалъ разные ужасы о томъ, какимъ негодяемъ будто бы готовился онъ сдлаться…
Теперь онъ няньчился и носился съ какой-то молодой, очень высокой, весьма дебелой женщиной, въ которой онъ провидлъ великія способности изображать царицъ въ классическихъ пьесахъ Корнеля, Расина, Озерова и Сумарокова. Онъ такъ и называлъ ее ‘царицей’.
— Вы посмотрите, посмотрите!— говорилъ онъ, захлебываясь отъ восторга, всмъ и каждому.— Вдь это царица, какъ есть царица! Что за фигура, что за движенія! Не ходитъ, а плаваетъ!
И дйствительно, Аглая Ивановна Акимова двигалась съ величественною медленностью, отличалась властительною привычкою пользоваться чужими услугами, съ невозмутимымъ спокойствіемъ героини классической трагедіи не занимаясь никакимъ будничнымъ дломъ. Къ семь Щелкова она ‘пристала’ случайно, какъ ‘приставала’ случайно прежде и къ другимъ людямъ. Такъ ‘пристаютъ’ на улицахъ бездомныя собачонки къ первому попавшемуся прохожему. Выросла она въ какой-то русской хлбосольной семь купцовъ на пирогахъ и блинахъ, на калачахъ и сайкахъ, ни о чемъ не думая, ничмъ не волнуясь, расползаясь въ ширину, вытягиваясь въ вышину, какъ опара, приготовленная на хорошихъ дрождяхъ. Потомъ, посл смерти купцовъ-благодтелей, въ нее влюбился какой-то провинціальный актеръ Акимовъ и, тронутый ея одиночествомъ, ея печальнымъ положеніемъ, посватался за нее, а, можетъ-быть, и не посватался, а просто она и къ нему ‘пристала’, и пришлось жениться. Щелковъ былъ на этой свадьб посаженнымъ отцомъ, такъ какъ въ Акимов онъ видлъ ‘звзду, восходящую звзду!’ Черезъ три-четыре года, Акимовъ, холившій и берегшій свою величественную супругу, умеръ отъ чахотки, и супруга его отправилась на хлба къ ‘посажёному’, т. е. къ Щелкову. Щелковъ не зналъ, что съ нею длать, куда ее пристроить, какъ вдругъ его озарила мысль, что его ‘наречённая дочь’ иметъ великія способности играть царицъ, и вотъ онъ началъ биться, отшлифовывая этотъ ‘алмазъ’. Отшлифовать алмазъ было очень не легко, такъ какъ будущая классическая царица, выросшая безъ заботъ и тревогъ, не знала даже грамоты и очень равнодушно относилась во всякой шлифовк. Роли она должна была заучивать ‘съ голосу’.
— Ну, экая важность!— говорилъ Щелковъ.— И Семеновы не больно грамотны, а какіе самородки! Чистйшей воды алмазы!
Но сходство Аглаи Ивановны съ разными безграмотными самородками заключалось только въ ея безграмотности. На первомъ же дебют она потерпла полное fiasco. Правда, она произвела нкоторый эффектъ, но этотъ эффектъ былъ крайне своеобразный: во время самаго страстнаго, а потому и самаго длиннаго монолога героя она прикрыла ротъ рукой ‘по-купечески’ и безцеремонно звнула. Эта неудача очень опечалила добродушнаго Щелкова, но нисколько не тронула Аглаю Ивановну.
— Вдь посмотрите на нее: царица, какъ есть царица!— восклицалъ онъ, волнуясь.— А на сцен пень, сущій пень!.. Зваетъ-съ во время монологовъ, да еще ручкой изволитъ прикрываться!..
Аглая Ивановна со своей стороны говорила:
— И выдумалъ ‘посажёный’ учить меня! Просто мука мученская! Да Богъ съ нимъ и съ театромъ, если каждый разъ надо такъ мучиться! И ходи-то такъ, а не этакъ, и говори-то Богъ знаетъ что, и на полъ-то падай!.. Знала бы, такъ и не мучилась бы съ этимъ ученіемъ.
И она была права: для чего ей было утруждать свою персону, когда у ‘посажёнаго’ можно было и спать, и сть, и пить вволю, когда можно было сидть, ничего не длая, и лущить подсолнечныя смечки съ утра до ночи, глазя въ окно на ярмарочныя сцены, тараторя съ сестрами и племянницами ‘посажёнаго’. Чего лучше? Это ли не жизнь!
Но дебютъ Аглаи Ивановны не прошелъ безслдно. Ее увидалъ на сцен молодой помщикъ Александръ Петровичъ Дерюгинъ-Смирницкій и воспылалъ къ ней любовью. Любовью онъ проникался ко всмъ женщинамъ, которыя были выше его ростомъ, а выше его ростомъ были чуть не вс женщины, такъ какъ онъ по своей фигур скоре могъ быть причисленъ къ разряду карликовъ, чмъ къ разряду людей средняго роста. Дебелыя красавицы съ плавными движеніями, съ роскошными формами были его слабостью. Маленькій, юркій, трусливый и сладенькій, онъ мллъ передъ подобными женщинами, но мллъ молча, боязливо, не смя признаться въ любви. Вроятно, и романъ съ Аглаей Ивановной кончился бы этимъ млніемъ и не зашелъ бы дале, если бы Александръ Петровичъ не попалъ къ Щелкову однажды, въ то время, когда въ квартир, кром Аглаи Ивановны, не было никого. Она встртила гостя и величаво пригласила его приссть. Онъ молча принялъ предложеніе и замеръ въ умильномъ созерцаніи красотъ своей собесдницы. Вс он были такія выпуклыя, что невольно бросались въ глаза.
— А вы въ город или въ деревн живете?— спросила она его, погрызывая подсолнечныя смечки.
— Въ деревн-съ,— отвтилъ онъ.
— Въ деревн лучше,— замтила она.— Я, если бы у меня была деревня, все бы тамъ жила. Тутъ притомишься въ этихъ платьяхъ. А тамъ надла холодай и ходи себ или лежи въ жару.
Александръ Петровичъ не зналъ, что за одежду называетъ его собесдница ‘холодаемъ’, но ему, вроятно, представлялась эта одежда чмъ-то въ род костюма Евы, и онъ сладко улыбнулся.
— Что-жъ, у васъ и могла бы быть-съ деревня,— началъ онъ, потупляя глаза, и не кончилъ.
— Да, вотъ если какой помщикъ сыщется,— отвтила она съ величественнымъ спокойствіемъ.
— Какъ не сыскаться!— захлебнувшимся отъ восторга голосомъ сказалъ онъ.
Они помолчали. Александръ Петровичъ едва переводилъ дыханіе, глядя на обнаженныя толстыя руки Аглаи Ивановны, на ея колыхающуюся подъ узкимъ лифомъ грудь, на ея рдвшія румянцемъ щеки.
— А вы женаты?— вдругъ спросила она, прямо уставивъ на него глаза.
— Я-съ?— переспросилъ онъ, потупляясь.— Я-съ?.. Нтъ-съ!..
Наступила пауза. Блые крупные зубы Аглаи Ивановны лущили смечки.
— Отчего же?— опять послышался ея вопросъ.
— На комъ же-съ?—пробормоталъ онъ и засмялся.
Въ эту минуту вернулся кто-то изъ семьи Шелковыхъ, и разговоръ былъ прерванъ, Минутъ черезъ десять гость ушелъ.
— А вы заходите къ намъ еще,— сказала Аглая Ивановна ему на прощанье и протянула свою руку.
Гость шаркнулъ ножкой, пожалъ руку, потомъ быстро поцловалъ ее и, красный, какъ піонъ, выбжалъ козликомъ изъ комнаты.
Черезъ нсколько дней онъ былъ опять у Щелкова и опять бесдовалъ наедин съ Аглаей Ивановной. Среди разговора онъ рискнулъ взять ее за руку и пробормотать:
— Вы очаровательница!
— А вы женитесь на мн,— просто и спокойно отвтила Аглая Ивановна.
Дерюгинъ-Смирницкій замеръ отъ наплыва какихъ-то сладкихъ ощущеній, а Аглая Ивановна встала передъ нимъ и погладила его по волосамъ.
— Вы ничего, хорошій,— проговорила она.
Передъ самыми его глазами равномрно подымалась пышная грудь, стянутая узкимъ лифомъ, онъ не выдержалъ и скрылъ свое лицо на этой груди.
Отставная царица театральныхъ подмостокъ, облагодетельствовавъ такимъ образомъ Дерюгина-Смирницкаго, похала на покой въ его деревню Самодуровку, Лыково тожъ.
— Саша, а СашаІ Да куда ты запропастился!.. Аксютка, гд баринъ? Бги, паршивица, за бариномъ…
Эти приказанія раздавались въ спальн барскаго дома въ Самодуровк и отдавала ихъ лнивымъ голосомъ сама отставная царица. Она лежала на постели въ бломъ ‘холода’, то-есть въ какой-то широчайшей блуз съ греческими рукавами. И рукава, и сама блуза, все это висло на жирномъ, бломъ, выхоленномъ тл. Это была не женщина, а большая, большая, блая пуховая перина.
— Что теб, Глашокъ?.. Ты звала меня?— суетливо спрашивалъ Александръ Петровичъ, мелкими шажками вбгая въ спальню.
— Да, вотъ два часа битыхъ заснуть не могу, измаялась совсмъ. Почитай, что ты тамъ началъ про Кузьму Рощина вчера, авось, засну,— отвтила Аглая Ивановна.
— Сейчасъ, сейчасъ, Глашокъ,— засуетился Александръ Петровичъ.— Я прикорнулъ у себя немного… Я сейчасъ…
— Аксютка, ты на полъ положи мн подушки, а то жара тутъ,— приказала Аглая Ивановна.
Аксютка, босоногая крпостная двка, поспшно разостлала на полу коверъ и положила подушки. Аглая Ивановна лниво поднялась съ постели, такъ же лниво дошла до разостланнаго ковра и такъ же лниво опустилась на полъ и легла на спину.
— Гоняй мухъ! Одолли, проклятыя,— проговорила Аглая Ивановна.— Да скажи ты, Саша, бабамъ, чтобы завтра въ лсъ за мухоморами шли. Тутъ помираешь отъ мухъ, а он мухоморовъ набрать не могутъ.
Аксютка начала гонять надъ головой отставной царицы мухъ опахаломъ домашняго издлія. Александръ Петровичъ прислъ на скамеечку и сталъ читать.
— Охъ, вотъ маета-то… разломило всю, а сна нтъ…— вздыхала Аглая Ивановна.— Аксютка, позови Палашку, пусть волосы почешетъ.
Аксютка побжала за Палашкой.
— Чеши волосы!
Палатка сла въ изголовья у Аглаи Ивановны и начала мелкимъ гребешкомъ почесывать барын голову. Аглая Ивановна разстегнула воротъ холодая, откинула вверхъ греческіе рукава, томно зажмурила глаза и, мало-по-малу, при помощи чтенія и почесыванія головы, заснула сладкимъ сномъ съ блаженною улыбкою на лиц. Александръ Петровичъ махнулъ ‘двкамъ’ рукою, т перестали чесать и обмахивать барыню. Съ минуту онъ посмотрлъ съ умильной улыбкой на роскошныя формы раскинувшейся передъ нимъ его супруги и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
Онъ былъ вполн счастливъ: такой роскошной женщиной не обладалъ никто въ цлой губерніи.
Александръ Петровичъ былъ человкъ мягкій и добрый, крестьяне у него жили, какъ у Христа за пазухой: онъ даже мечталъ что-то такое сдлать, чтобы имъ жилось еще лучше. Но его женитьба измнила все, хотя онъ и самъ не замчалъ этой перемны. Какъ многіе малорослые и слабосильные люди, онъ не любилъ показывать видъ, что имъ кто-нибудь управляетъ, что его кто-нибудь держитъ въ рукахъ. Онъ никогда бы не ршился сознаться даже передъ самимъ собою, что онъ попалъ подъ башмакъ жены. Подобно герою какой-то старинной пьесы, онъ могъ отъ страха спрятаться подъ столъ, но и тамъ онъ сказалъ бы, что онъ сидитъ подъ столомъ потому, что это нравится ему. Такихъ самостоятельныхъ людей у насъ непочатый уголъ. Онъ говорилъ: ‘Я балую Глашу, но у меня въ дом моя воля — законъ!’ Онъ не замчалъ только одного, что ему приходилось на каждомъ шагу вовсе отказываться отъ своей воли, чтобы имть возможность баловать жену. Она ему никогда ничего не приказывала, она только ласкала его, когда онъ былъ покоренъ ей, и была холодна съ нимъ, когда онъ не баловалъ ее.
— Вы у насъ настоящая королева!— говорилъ исправникъ Агла Ивановн.— Идете, какъ лебедь блая. Взглянете — рублемъ подарите. Повелвать бы вамъ только!
— Ишь ты финтикъ самъ-то какой, а жену этакую подцпилъ!— говорилъ Александру Петровичу отставной ротмистръ Павлищевъ, сосдъ его по имнію.
— Ваша супруга — русская боярыня!— съ чувствомъ замчалъ деревенскій священникъ Дерюгину-Смирницкому.— Степенная, величавая, а не то что какая-нибудь нмка поджарая.
Александръ Петровичъ слушалъ эти рчи и гордился своею супругою. Онъ, какъ во времена своего сватовства, все еще продолжалъ восхищаться ея роскошными формами, все еще не могъ пресытиться ея прелестями, все еще игралъ роль восторженнаго любовника, который боится и поврить, что онъ иметъ право дйствительно обладать сводящимъ его съ ума сокровищемъ. Аглая Ивановна вовсе не была страстною женщиною, но она была именно изъ числа тхъ роскошно распустившихся женщинъ, которыя разжигаютъ страсти, будучи созданы только для этой чисто животной жизни, не направляя умовъ встртившихся съ ними людей ни къ чему иному, кром этихъ животныхъ инстинктовъ, не давая людямъ ничего, кром возможности вволю насладиться этой животной жизнью. Это было тло и больше ничего. Когда Александръ Петровичъ провинялся въ чемъ-нибудь передъ Аглаей Ивановной, она не кричала, не бранилась, а только, тихонько всхлипывая, говорила:
— Поди ты, Саша! Не любишь ты меня! Не знала я, что ты такой! Вонъ другіе не такъ бы меня леляли да ласкали!
И затмъ она уходила въ свою спальню и запиралась. На вс просьбы и моленія Александра Петровича, чтобы она вышла, получался одинъ отвтъ:
— Я совсмъ расхворалась! Оставь ты меня, пожалуйста! На что я теб нужна, ужъ если ты разлюбилъ…
Потомъ, когда дверь открывалась, когда Александръ Петровичъ бросался цловать руки жены, она тихо отстраняла его и твердила:
— Не надо, не надо!.. Ужъ если разлюбилъ, то нечего и цловать…
Это доводило Александра Петровича чуть не до сумасшествія. Онъ ползалъ передъ своею супругой на колняхъ и вымаливалъ прощеніе.
— Нтъ, нтъ, ступай!— твердила она.— Ты Акульк косы не хотлъ обрзать за то, что она меня измучила, окаянная, врно, Акулька-то теб дороже, такъ и иди къ ней, а меня цловать нечего, я постыла теб… Только кто тебя ласкать-то будетъ такъ, какъ я. Гд ты такую-то другую найдешь, какъ я. Если бы ты не обманулъ меня, ягненкомъ прикинувшись, я, можетъ-быть, губернаторшей или предводительшей была бы. Вонъ про меня сама судьиха сказала, что я точно молокомъ отпоенная, а ужъ у нея на что завидущіе глаза. Такъ такую-то жену другой мужъ на рукахъ бы носилъ, ножки и ручки у нея цловалъ бы. И если бы ты еще самъ-то гусаръ, либо какой ни на есть видный человкъ былъ, а то вонъ вс смются, говорятъ: ‘за что вы только его, Аглая Ивановна, любите? Никакого въ немъ виду и представленія нтъ’. Да! вотъ что люди-то говорятъ, а я, дура, къ теб привязалась, къ обманщику…
Повелительница говорила и много, и долго, пересчитывала вс грхи своего врноподданнаго и выставляла на видъ вс свои заслуги. Александръ Петровичъ терялъ голову: стригъ косу Акульк, скъ Палашку, сдавалъ въ солдаты Ваську, лишь бы имть право наслаждаться любовью своей царицы.

——

Счастливая жизнь пошла въ дом. Захочетъ Аглая Ивановна пиръ устроить, проситъ мужа гостей созвать.
— Дорого это будетъ стоить, Глашокъ,— робко замчаетъ онъ.
— Ну да, Саша, теб всегда жаль для меня денегъ, для меня все дорого,— замчаетъ она вздыхая.
— Что ты, что ты, Глашокъ!— восклицаетъ онъ поспшно.
И гости сзываются, пиръ устраивается.
— Ну, ужъ и угостили же вы насъ!— говоритъ кто-нибудь изъ гостей.— Вскочило вамъ въ копеечку это празднество.
— Это все Саша,— говоритъ Аглая Ивановна, ласково глядя на мужа.— Онъ у меня все самъ, меня ни къ чему и не подпускаетъ. Онъ вдь у меня — хозяинъ мой и тиранъ мой. Платья себ сама ни одного не купила, все онъ — и създитъ, и купитъ.
— Избаловалъ онъ меня, совсмъ избаловалъ. Какъ-то только мн безъ него жить будетъ, я ужъ и не знаю. А онъ вотъ не бережетъ себя, на охоту здитъ, простужается.
Останутся супруги вдвоемъ, почетъ Александръ Петровичъ поохотиться, Аглая Ивановна говоритъ:
— Саша, не зди, простудишься ты, голубчикъ! Пожалй ты меня! Здоровье у тебя слабенькое, храни Господи, еще что-нибудь сдлается! Вдь я безъ тебя пропаду, тобой я только и держусь. Останься лучше, почитай вотъ мн что-нибудь!
— Да я не надолго,— замчаетъ мужъ.
— Видно, надоло теб сидть со мною,— вздыхаетъ жена.
— Полно, полно, Глашокъ, что ты!— восклицаетъ мужъ.
И мужъ остается, читаетъ, убаюкиваетъ жену чтеніемъ.
А она говоритъ потомъ при немъ сосдямъ:
— Вдь до чего онъ бережетъ меня: на охоту пересталъ здить. ‘Мн, говоритъ, для тебя беречь себя нужно! Ты у меня, ровно дитя малое, неопытна, ничего не знаешь, ничмъ не управляешь. Теб безъ меня и дня не прожить!’ Охъ, набаловалъ меня, набаловалъ на бду.
Александръ Петровичъ глядитъ гордо, сознавая, что онъ дйствительно хозяинъ въ дом, что онъ относится къ жен, какъ баловникъ-отецъ, что онъ не далъ ей забрать себя въ руки.
И все счастливе и счастливе текла жизнь въ ихъ дом. Александръ Петровичъ уже безъ всякихъ просьбъ и слезъ жены предугадывалъ ея желанія, онъ уже самъ убдился въ слабости своего здоровья и потому не здилъ на охоту, не кутилъ съ пріятелями. Аглая Ивановна, катаясь какъ сыръ въ масл, все рже и рже подвергала мужа опал и отлученію отъ себя и осыпала его нжными ласками, словесными заботами о его здоровь.

——

Среди этого мирнаго затишья засталъ ихъ племянникъ Александра Петровича — молодой петербургскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій.
Въ дом дяди прізжаго гостя встртили радушно, но его поразило въ этомъ дом все, и безграмотная и вчно праздная тетка, и превращеніе дяди изъ веселаго человка въ какого-то запуганнаго старикашку, и таинственные толки дяди о запутанности его длъ и о плохомъ состояніи его здоровья.
— Дла-то у меня, Петя, плохи,— шепталъ старикъ, моргая глазами.— Имньишко-то заложено и перезаложено, должишки на сторон есть, а здоровье-то schwach, очень schwach! Я ужъ и не мъ почти ничего, чтобы желудокъ не засорить. Вотъ купилъ два лчебника, самъ, знаешь, хочу лчиться. Докторовъ вдь позовешь, такъ Глашу напугаешь. А я отъ нея все скрываю. Она у меня вдь, какъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Вогь Гуфеланда теперь пробую, по его метод хочу пользоваться…
— Да полно вамъ, дядя, выдумывать небывалыя болзни!— замтилъ племянникъ.— Ободритесь, вызжайте, разсивайтесь, и будете здоровы. Вы здсь хандру нажили, затворившись съ женою. Такъ нельзя. Вы вонъ даже газетъ не читаете.
— Ахъ, Петя, Петя!— съ укоромъ сказалъ Александръ Петровичъ.— Ну, что я стану газеты читать, когда это Глаш никакого удовольствія не приноситъ? Она женщина, ее эта политика тамъ не занимаетъ, ей романы нравятся…
— Да вы ей и не читайте газетъ, а читайте ихъ для себя…
— Безъ нея-то? Что ты, что ты, Петруша!.. Да вдь она со скуки, голубушка, помретъ, если я буду все одинъ да одинъ про себя читать…
— А не вызжаете-то отчего?
— Да все нездоровится…
— Полноте, дядя, вы совсмъ здоровы.
— Да и нельзя Глашу одну оставить. Что же я за мужъ буду, если буду бросать жену…
— Ну, здите съ ней…
— Петя, Петя, разв ты не видишь, что она женщина сырая, болзненная. Гд ей вызжать!
— Набаловали вы ее, вотъ я вамъ что скажу,— замтилъ племянникъ.
— Тсъ! тсъ! Что ты, что ты!— замахалъ руками Александръ Петровичъ.— Я набаловалъ Глашу… я!.. Вотъ выдумалъ… Ты этого ей не скажи… Она женщина слабая, болзненная, нервы тоже… Ахъ, ахъ, что придумалъ!.. Грхъ теб, Петруша!..
Петръ Васильевичъ только пожалъ плечами и тономъ сожалнія промолвилъ:
— Жаль мн васъ, дядя, очень жаль! Не такимъ вы были прежде…
Петръ Васильевичъ ухалъ отъ дяди, глубоко возмущенный всмъ, что онъ видлъ. Еще боле возмущали его жалобныя письма дяди, гд старикъ писалъ, что онъ теперь и лтомъ фуфайку носитъ, что онъ выписалъ какую-то жизненную эссенцію и только ею поддерживаетъ жизнь, что онъ уже пересталъ сть мясо, такъ какъ это тяжело для его желудка.
— Несчастный старикъ! Поддался вліянію глупой бабы, разорился, оглуплъ, дошелъ до маніи, что онъ боленъ,— говорилъ Петръ Васильевичъ.— Я бы проучилъ эту бабу. Пятьдесятъ лтъ провалялась на печи, жила на чужой ше, пальца о палецъ не стукнула. И гд, кром Россіи, можетъ просуществовать такой паразитъ, какъ она? И вдь находились же дураки, которые всю жизнь поддерживали ее. Просто удивляться нужно нашей россійской глупости, нашему благодушію!..
Но переписка дяди и племянника длалась все рже, дла Петра Васильевича по служб становились все сложне, онъ длался все солидне и, наконецъ, изъ него выработался типъ истаго директора департамента. Невозмутимый, гладко выбритый, съ красивыми бакенбардами, серьезный по виду, онъ занимался теперь общественною службою и уже не волновался разными мелочами въ род того, что какой-то его дядя одурлъ подъ вліяніемъ глупой бабы. Дйствительный статскій совтникъ Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій даже вовсе забылъ, что у него есть гд-то на Руси какой-то дядя.

——

Былъ одинъ изъ праздничныхъ дней, когда Петръ Васильевичъ имлъ обыкновеніе длать визиты къ своимъ высокопоставленнымъ друзьямъ и пріятелямъ. Онъ довольно долго просидлъ у зеркала, подправляя бакенбарды, повязывая галстукъ и причесывая волосы на голов такъ, чтобы скрыть маленькую лысину въ пятакъ на затылк. Смотрясь въ зеркало, онъ замтилъ въ волосахъ на вискахъ пару сдыхъ волосъ, поморщился и началъ вылавливать ихъ, чтобы выдернуть этихъ предательскихъ встниковъ приближавшейся старости. Довольно долго ускользали они изъ-подъ его пальцевъ, наконецъ онъ захватилъ ихъ и сталъ отдлять отъ нихъ попавшіеся подъ руку не сдые волоса, не желая лишать голову этого украшенія. Занятіе подвигалось впередъ медлевно и такъ поглотило все вниманіе Петра Васильевича, что онъ не замтилъ вошедшаго въ комнату лакея.
— Тетушка вашего превосходительства изволили пожаловать,— доложилъ лакей.
— Что?— крикнулъ Петръ Васильевичъ и выдернулъ изъ головы штукъ пять зажатыхъ между пальцами волосъ.
Лакей повторилъ докладъ.
— Какъ тетушка? Откуда? Нтъ у меня…
Но Петръ Васильевичъ не кончилъ. Въ комнату торопливыми шагами вошла высокая, толстая старуха и бросилась къ нему со словами:
— Вотъ онъ, мой голубчикъ, дорогой мой!
Петръ Васильевичъ не усплъ еще опомниться, какъ его уже сжимала въ объятіяхъ Аглая Ивановна, измявъ ему и воротнички, и грудь крахмальной рубашки.
— Благодтель ты мой, одинъ ты у меня остался, никого больше нтъ у меня, у сироты!— говорила она, цлуя его и орошая слезами его модный жилетъ.
Лакей съ глупой миной глазлъ на эту сцену.
— Ступай, болванъ!— приказалъ Петръ Васильевичъ и освободился отъ объятій Аглаи Ивановны.— Какъ вы попали сюда? Что дядя?
— Умеръ, голубчикъ, умеръ!— заплакала она.— Разорили насъ злоди, въ чужому дом и умеръ, нищая я теперь, едва дотащилась къ теб сюда…
— Гд же вы остановились?— спросилъ Петръ Васильевичъ.
— Къ теб, дорогой мой, пріхала, прямо къ теб! Въ департамент была, узнала отъ добрыхъ людей. ‘Гд, спрашиваю, живетъ мой племянникъ?’ Сказали, спасибо имъ…
Петръ Васильевичъ въ волненіи заходилъ по комнат. Онъ вовсе не признавалъ себя ея племянникомъ, она просто была жена его покойнаго дяди. Держать ее у себя — этого и въ голову ему не приходило.
— Мн очень жаль, что я не могу вамъ предложить комнаты у себя,— сухо началъ онъ.— Я живу…
— Ужъ гд же мн жить у тебя, дорогой мой! Разв я не знаю, что не у мста я здсь,— говорила плача Аглая Ивановна.— Я только на день, на два… Пристать негд было… денегъ нтъ на плату за постой… Пойду завтра хлопотать, чтобы въ богадльню пристроили… Помщикъ тутъ одинъ, по имнію знали его, графъ Посошковъ прозывается, мсто видное иметъ, подручный при министр онъ у васъ, что ли, его просить буду…
— Помилуйте, что вы, что вы, какъ можно?— съ испугомъ воскликнулъ Петръ Васильевичъ.— Я съ графомъ Посошковымъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ…
— Ну, вотъ и слава Богу, я и скажу, что я теб тетенька, онъ и опредлитъ. Мн хоть бы въ мщанскую какую-нибудь богадльню попасть, все равно!— говорила старуха покорнымъ тономъ.
— Да этого нельзя!— волновался Петръ Васильевичъ, быстро ходя по комнат.— Я не желаю, чтобы жена моего дяди христарадничала. Вы носите мою фамилію! Вы это поймите! Я не какой-нибудь Ивановъ или Ефремовъ, а Дерюгинъ-Смирницкій! Дерюгиныхъ-Смирницкихъ въ Россіи, кром меня, нтъ… Это невозможно!
Онъ еще быстре заходилъ по комнат, потирая себ лобъ.
— Вотъ-то бда, вотъ бда!— охала Аглая Ивановна.— Правъ ты, голубчикъ, правъ, не слдъ мн позорить тебя. Ужъ лучше умру съ голода, а въ богадльню не стану проситься. Ахъ, бда какая! Нтъ, ужъ я порядокъ знаю, нр оконфужу тебя. Лучше съ голоду поколю. Мн, старушонк, что! Туда и дорога!
— Зачмъ же умирать съ голода… я помогу…— сказалъ смягченнымъ голосомъ тронутый Петръ Васильевичъ.— Это мой долгъ…
— Ангелъ, ангелъ, длай, какъ знаешь!— воскликнула Аглая Ивановна, ловя его руку для поцлуя.
— Не надо, не надо, что вы!— отдернулъ руку Петръ Васильевичъ.
Аглая Ивановна поцловала его въ плечо.
— Я вамъ дамъ двадцать рублей въ мсяцъ,— сказалъ онъ.— Какъ-нибудь устроитесь… ну, а тамъ посмотримъ…
— Двадцать рублевъ! Охъ, голубчикъ, разорю я тебя, старушонка несчастная, совсмъ разорю….
Послдовали новые поцлуи въ плечо. Петръ Васильевичъ былъ доволенъ, что могъ помочь старух. Добрыя дла всегда пробуждаютъ благодушное настроеніе. Петръ Васильевичъ даже разсуждалъ, что онъ обязанъ помогать тетк, такъ какъ, не будь его, она попросилась бы въ богадльню, добилась бы гд-нибудь вспомоществованія.
Черезъ два дня Аглая Ивановна помстилась въ комнат отъ жильцовъ и сразу сошлась со всякимъ бабьемъ, лившимъ по сосдству. Знакомства сводила она быстро съ первыми встрчными людьми, не гнушаясь ни дворникомъ, ни кухаркой, ни побирушкой. Она даже любила знакомыхъ ‘изъ простыхъ’, такъ какъ имъ она называла себя ‘помщицей’, ‘дворянкой’, чуть не вдовой генерала. Здсь она узнала многое, а между прочимъ и то, что въ Петербург деньги можно вносить ‘на книжку’ въ сберегательную кассу и что на нихъ идутъ проценты. Скопить денегъ — зга мысль засла ей въ голову, и безграмотная женщина стала цлыми днями высчитывать, сколько у нея будетъ ‘рублевъ’, если она снесетъ въ сберегательную кассу пять ‘рублевъ’ нынче, да пять ‘рублевъ’ черезъ мсяцъ, да еще пять ‘рублевъ’ черезъ мсяцъ, потомъ у нея шли расчеты, сколько ‘працентовъ’ на пять ‘рублевъ’ въ мсяцъ ей дадутъ и сколько ‘працентовъ’ пойдетъ на эти ‘праценты’.
— А вотъ, коли у кого двсти рублей есть,— говорили ей между тмъ старушонки: — такъ тотъ, матушка, выигрышный билетъ можетъ купить, на него — и процентъ идетъ, и выигрышъ въ двсти тысячъ идетъ. Каждый годъ, значитъ, это лотерея идетъ и кому присудятъ, тотъ и получитъ. Въ прошломъ году солдатъ выигралъ да только съ радости запилъ и повсился.
— А сколько рублевъ въ мсяцъ надо вносить, чтобы двсти рублевъ было черезъ годъ?— спрашивала Аглая Ивановна.
— Да почитай, что вс двадцать,— отвтили ей.
— Охъ, не могу родныя! Охъ, не могу, голубушки!— застонала она.— А коли пятнадцать откладывать — двсти не выйдетъ?
— Нтъ, матушка, больше году ждать надо.
— Охъ, не могу, двадцати откладывать, не могу!
Но отъ мысли отложить двсти рублевь она, тмъ не мене, не отказалась и начала отказывать себ во всемъ, чтобы скопить эти деньги.
Прошло мсяцевъ пять или шесть, какъ вдругъ Петръ Васильевичъ получилъ записку:
‘Ваше превосходительство, тетенька ваша находится въ болезни и просятъ васъ простица съ нею.
За симъ имю честь быть по порученію ихъ квартирохозяйка

Овдотя Силина’.

Петръ Васильевичъ поскакалъ къ тетк и нашелъ ее въ очень плохомъ положеніи. Она едва говорила. Уголъ, занимаемый ею, былъ тсенъ и сыръ.
— Зачмъ вы перебрались изъ свтлой комнаты сюда?— спрашивалъ ее Петръ Васильевичъ.
— Охъ, батюшка, средствъ не хватало платить! Охъ, жить я не умю!— стонала тетка.— У дяденьки твоего, какъ у Христа за пазухой, жила, ничего-то не знала, все-то готовое было, разсчитать теперь ничего не умю… Прежде все крестьяне теб и принесутъ, и сдлаютъ. А тутъ мужикъ — грабитель, за все-то содрать норовитъ…
— Вы звали доктора?— спросилъ Петръ Васильевичъ.
— Охъ, нтъ… Охъ, заплатить нечмъ!— стонала больная.
Петръ Васильевичъ приказалъ послать за докторомъ.
— Пожалуйста, только переведите больную въ другую комнату, а то неловко принять здсь доктора,— сказалъ онъ хозяйк.— Я заплачу, сколько будетъ нужно…
— Хорошо, батюшка, хорошо!— засуетилась квартирная хозяйка.
Докторъ пріхалъ, осмотрлъ больную и сказалъ, что у нея сильный упадокъ силъ и малокровіе отъ недостатка питанія и отъ плохого помщенія.
Петръ Васильевичъ захалъ на другой день справиться о результат докторскаго посщенія.
— Охъ, ничего не сказалъ,— проговорила прерывающимся голосомъ больная.— ‘дите плохо, говоритъ, помщеніе дурно’. Прописалъ что-то. ‘Вы, говоритъ, чуть не умерли отъ голода’. ‘Да изъ чего, говорю, я роскошничать-то стану, здсь за все и про все плати, а денегъ-то гд взять…’ ‘Вы, говоритъ, не родня Дерюгину-Смирницкому, директору департамента?.:’ Это какъ рецептъ-то стать писать да фамилью спросилъ. ‘Нтъ, говорю…’ Солгала… охъ, на старости лтъ солгала… для тебя, дорогой мой… ‘Странно, говоритъ, я думалъ, что другихъ Дерюгиныхъ-Смирницкихъ нтъ. А то, говоритъ, я похалъ бы къ нему попросить помочь вамъ!..’ Охъ, не надо, говорю, не надоі..
Петръ Васильевичъ кусалъ губы. Ему было неловко, что старуха лжетъ изъ-за него. Онъ даже внутренно упрекалъ себя за то, что онъ давалъ ей только двадцать рублей въ мсяцъ. На эти деньги трудно вообще прожить, а ей это было еще трудне, такъ какъ она не умла разсчитывать, экономничать.
— Васъ надо въ больницу помстить,— довольно ласково сказалъ онъ.— Я найму комнату тамъ.
— Охъ, хорошо… Только обносилась я вся… въ чемъ поду-то… блье узлами связано… Мн-то ничего, да тамъ-то увидятъ… узнаютъ вдь, кто я… Охъ, ужъ лучше бы бросить меня околвать… а то только тебя въ изъянъ ввожу…
— Надо сдлать все, поторопиться надо,— замтилъ племянникъ, прерывая больную.
— Вотъ тоже чепчичекъ бы какой ни на есть… да носовые платчишки… а то въ тряпки сморкаюсь… изъ старыхъ сорочекъ нарвала.
Петръ Васильевичъ потерялъ голову, цлый день онъ разъзжалъ за покупками, нанялъ номеръ въ больниц для платящихъ, нанялъ карету и свезъ больную въ нанятое помщеніе. Дня два онъ былъ спокоенъ и даже благодушествовалъ, сдлавъ доброе дло, но на третій день явился сторожъ съ письмомъ отъ сестры милосердія, гд его превосходительство просили прислать чаю, такъ какъ въ больниц для платящихъ чаю не полагается. Петръ Васильевичъ купилъ чаю и похалъ къ тетк.
— Охъ, родной, прости, что побезпокоила! Два дня все поджидала… Не хотлось просить сестру милосердія писать къ теб… не хочу, чтобы знали, что твоя тетка безграмотная… мн-то самой что… а вотъ тебя не хочу конфузить… И то сказала, что рука дрожитъ, такъ потому не могу писать… Ну, спасибо, что привезъ чайку старушонк… Теперь, кажется, ничего больше не надо…
Съ полчаса Петръ Васильевичъ просидлъ у тетки. При выход изъ ея номера онъ былъ остановленъ сестрой милосердія.
— Пожалуйста, навщайте нашу больную, а то она такъ скучаетъ. Мы ужъ ей и книги предлагали, но она плохо видитъ, хотя и хотлось бы ей почитать… ей очки бы нужно…
— Да, да, я куплю,— въ смущеніи пробормоталъ Петръ Васильевичъ, поспшно раскланиваясь съ сестрой милосердія.
На слдующій день онъ не похалъ къ тетк. Но уже вечеромъ его начали мучить вопросы:
— Не надо ли ей еще чего-нибудь? Не станетъ ли она опятъ просить за нее писать письмо? Не станутъ ли говорить въ больниц, что онъ бросилъ и забылъ свою родственницу? Главный докторъ служитъ съ нимъ въ одномъ вдомств и можетъ чортъ знаетъ что выдумать про него. Скверно тоже, если поразспросятъ ее, онъ везд говорятъ о своей ‘фамиліи’, о своемъ ‘род’, а тутъ вдругъ…
Онъ провелъ очень тревожно ночь и на слдующій день уже около полудня былъ у тетки.
— Ахъ, дорогой мой, не забылъ старуху,— говорила больная.— Я такъ и знала, что прідешь. Я такъ и Анн Павловн Трощинской вчера говорю: ‘Знаю, что не оставить такъ тетку, что навдается’.
— Гд вы видли Анну Павловну?— удивился Петръ Васильевичъ, услышавъ имя и фамилію одной знакомой аристократки-благотворительницы.
— Тутъ съ сосдкой я познакомилась,— отвтила больная: — а къ ней и пріхала самая эта Трощинская. Ну, спросила о фамильи, о теб заговорила… ‘Родня, говорю, и благодтель… Нашу, говорю, хлбъ-соль помнитъ… Еще молодымъ человкомъ гостилъ у насъ… Молочкомъ отпаивался… Важный, говорю, теперь человкъ… Государствомъ ворочаетъ’. ‘Знаю, знаю, говоритъ. Это ему честь длаетъ, что старушку-родствснницу бережетъ…’
— Не надо ли вамъ чего?— спросилъ Петръ Васильевичъ, перебивая больную.
Въ его голов мелькала мысль о томъ, не жаловалась ли на что-нибудь, не просила ли чего-нибудь старуха.
— Охъ, ничего мн не надо! Долго ли мн и жить-то,— вздохнула больная.— Вотъ только дни-то теперь такіе, великій постъ, поученье мн какое-то принесла сестра милосердія. ‘Почитайте, говоритъ. Это крупно напечатано и съ слабыми глазами можно разобрать’. Ну, а что я разберу, когда я грамоты не знаю. Не прочтешь, спрашивать будутъ, сочтутъ за басурманку. Признаться-то, что читать не умю,— тебя, голубчика, оконфузить не хочется… Люди-то злы, скажутъ: ‘Вонъ у него какая тетка, изъ простыхъ, врно, грамоты не знаетъ. Видно, семья-то ихъ вся изъ грязи вылзла’. Охъ, злы люди, злы… А почитать некому… Вонъ и книжка-то не длинная, такъ, поученье пастырское…
Петръ Васильевичъ взялъ брошюру, повертлъ ее въ рукахъ, пробормоталъ что-то о томъ, что ‘это, вроятно, пустяки какіе-нибудь’, что ‘и сюда ханжи втерлись’, и не то нершительно, не то небрежно проговорилъ:
— Я, пожалуй, прочту вамъ.
Ему было и досадно, и неловко взяться за роль чтеца священныхъ кннгь.
— Прочти, прочти, дорогой мой!— сказала тетка и приподнялась на локт.
Началось чтеніе поученія. Больная вздыхала и крестилась. Сцена длалась все боле и боле комичною.
— Вотъ такъ-то твой покойникъ дядя мн читалъ,— бормотала тетка среди чтенія.— И хорошо ты читаешь, съ плавностью!.. Только мы другія книги читали. Этой не читали. То было про Кузьму Рощина, про Юрія Милославскаго, про Давида Коперфильда, тоже про Ревекку Шарпъ. Я тутъ съ сосдкой про эти книги говорила, она тоже читала…
Наконецъ, Петръ Васильевичъ кончилъ чтеніе и поспшилъ ухать. Онъ былъ взволнованъ, раздраженъ и самъ смялся надъ собою..
— Нтъ, это чортъ знаетъ, что со мной длается,— бормоталъ онъ дорогою, сдвигая брови.— Въ чтецы еще къ ней приходятся опредлиться. И еще она же одобряетъ. Съ плавностью читаешь! Этого недоставало!.. Но что же длать-то, длать-то что?… Бросить ее, оборвать ей крылья то… А что говорить-то она станетъ?.. Языкъ-то у нея безъ костей… Это чортъ знаетъ что такое!..
— Ахъ, а я въ васъ новыя достоинства открыла,— говорила ему черезъ день Анна Павловна Трощинская, встртивъ его въ одномъ дом.— Вы не только милый салонный говорунъ, но и добрый родственникъ. Я познакомилась съ нашей тетей. Милая старушка… Слышала, какъ вы у нея почти росли въ дом, гащивали въ деревн у доброй старосвтской помщицы. Это мило, что вы заботитесь о старикахъ. Впрочемъ, она и стоить того, такая ласковая и тихая… обожаетъ васъ…
Въ другомъ салон главный докторъ больницы для платящихъ говорилъ Петру Васильевичу:
— Я очень радъ, что могъ помочь вашей тетушк. Она теперь быстро станетъ поправляться. Но я совтую вамъ свезти ее на дачу куда-нибудь въ Петергофъ или Ораніенбаумъ. Если она останется здсь, то болзнь можетъ повториться. Меня, признаюсь, даже удивилъ этотъ упадокъ силъ. Вс симптомы долгаго голоданія и…
— Да, да,— поспшно перебилъ доктора Дерюгинъ-Смирницкій:— все наши милые посты и богомолья… Но я теперь прекращу эти бднія и постныя масла.
— Да, это надо непремнно прекратить,— говорилъ докторъ.
Люди, совсмъ не знавшіе Аглаи Ивановны, но желавшіе подслужиться къ чиновному лицу, имвшему большія связи, считали теперь долгомъ спрашивать у Петра Васильевича:
— Мы слышали, что у васъ опасно больна ваша тетушка. Ну, что ея здоровье теперь?
И Петръ Васильевичъ чувствовалъ, что онъ уже не можетъ теперь отвертться отъ старухи-родственницы, что волей-неволей ему приходится няньчиться съ нею. Правда, Петръ Васильевичъ, взявъ ее изъ больницы на время въ свой домъ, пытался освободиться отъ нея, говоря, что ему не удобно держать ее у себя, но она сейчасъ же покорно соглашалась съ нимъ и замчала:
— Ужъ гд же теб, дорогой мой, возиться со мною, старушонкой! Ну, найми мн уголокъ, а прокормиться кое-какъ теперь прокормлюсь. Вотъ и Анна Павловна Трощинская, и генеральша Мусатова приглашаютъ все къ себ. Я, старушонка, тамъ да здсь погощу и буду сыта… обносочки тоже какіе-нибудь подарятъ.
— Ахъ, что вы говорите! Разв это возможно! при моемъ положеніи въ свт! Не носили бы вы моей фамиліи, тогда мн и дла бы не было до того, какъ вы живете, гд попрошайничаете. Но вы вспомните, что вы носите мою фамилію!— восклицалъ нетерпливо Петръ Васильевичъ.
И точно: вдь онъ былъ не какой-нибудь Ивановъ или Ефремовъ, а Дерюгинъ-Смирницкій, Дерюгиныхъ же-Смирницкихъ только и было въ Россіи, что онъ да она, жена его дяди, отставная царица театральныхъ подмостковъ.
Такъ и прожила она всю жизнь, ничего не длая и благосклонно принимая услуги окружающихъ.

III.
Членъ общества.

Мн навязали хлопоты по длу о покупк одного имнія въ одномъ изъ поземельныхъ банковъ. Я вспомнилъ, что одинъ изъ моихъ старыхъ знакомыхъ, генералъ, Алексй Николаевичъ Казанцевъ, находящійся не у длъ въ государственной служб и только числящійся гд-то, состоитъ членомъ правленія этого поземельнаго банка. Я похалъ къ нему за справками на домъ. Меня встртилъ привтливо, какъ стараго знакомаго, его камердинеръ и сказалъ:
— Генералъ занимается.
По лицу степеннаго старика скользнула какая-то неопредленная усмшка.
— Такъ передайте ему мою карточку,— сказалъ я, передавая визитную карточку.
— Хорошо-съ,— отвтилъ камердинеръ и тотчасъ же прибавилъ:— да вы обождите минутку, можетъ-быть, и примутъ васъ-то.
— Нтъ, зачмъ же отрывать отъ дла,— сказалъ я.
— Ничего-съ! Я доложу!— проговорилъ камердинеръ съ тою же усмшкой и пошелъ докладывать.
Черезъ минуту онъ воротился.
— Просятъ въ рабочій кабинетъ!— проговорилъ онъ.
Я направился къ кабинету. Навстрчу мн уже шелъ молодцоватою походкою плотный, высокій человкъ, въ синихъ панталонахъ съ красными лампасами и въ бархатномъ щеголеватомъ пиджак. Черные завитые волосы, свжій цвтъ лица, быстрыя движенія, веселая улыбка,— все это длало его крайне моложавымъ. Это былъ Алексй Николаевичъ Казанцевъ.
— Очень радъ, очень радъ видть васъ!— быстро заговорилъ онъ, длая мн уже издали привтливый жестъ рукою.— Какъ нельзя боле кстати завернули. Дадите совтъ, посмотрите…
— Готовъ служить, тмъ боле, что и самъ хочу просить вашего добраго совта,— отвтилъ я, пожимая протянутую мн руку.
Я переступилъ порогъ генеральскаго рабочаго кабинета, въ которомъ я былъ впервые, и остановился въ недоумніи. Весь кабинетъ былъ заставленъ, заваленъ и загроможденъ шкапами и этажерками, съ древнимъ оружіемъ, съ костюмами разныхъ націй, съ гипсовыми головками и торсами, на полу валялись шелковыя драпировки, куски дорогихъ кружевъ, какіе-то римскіе сосуды, окна были снизу закрыты темными заставками, посредин комнаты стоялъ мольбертъ съ начатой картиной, черезъ кабинетъ тянулась плотно задернутая драпировка изъ тяжеловсной старинной ткани.
— Смотрите, критикуйте, браните, но только не отдлывайтесь банальными похвалами!— весело сказалъ хозяинъ, вводя меня въ рабочую комнату.— Я, видите ли, фантазирую: изображаю Клеопатру въ минуту ея смерти…
Я подошелъ къ картин. На полотн, большихъ размровъ, была уже вполн написана во весь ростъ голая женщина, приложившая къ груди змю. Богатая обстановка, цвты, масса тканей окружали красавицу-царицу. Картина была недурна, немного фривольна, немного пикантна: на Клеопатр недоставало одежды, точно она не успла прикрыться посл купанья.
— Ну, что?— спросилъ хозяинъ.
Я сдлалъ нсколько замчаній.
— А тло? Вдь, кажется, живое?— спросилъ онъ, заглядывая мн въ глаза, какъ страстный художникъ, желающій угадать затаенное мнніе строгаго критика.
— Да… гд вы добыли такую роскошную натуру?— спросилъ я.
Хозяинъ какъ-то неопредленно повертлъ рукой въ воздух около лба.
— Фантазія, фантазія, mon cher!— проговорилъ онъ.— Юное воображеніе создаю!.. Подсказали воспоминанія… Кое-что добавилъ отъ себя…
— Воображеніе у васъ очень врно природ,— замтилъ я.— Мн остается только удивляться, когда у васъ хватаетъ времени на искусство при масс вашихъ сухихъ практическихъ занятій.
— А! Вдь я это долго работалъ, урывками, минутами. Это мой отдыхъ! Полчаса, часъ въ день — вотъ и весь отдыхъ!— говорилъ хозяинъ, вздыхая, какъ человкъ, сильно занятый и сожалющій о недостатк свободнаго времени.— Вы курите?
— Если позволите!
— О, пожалуйста, пожалуйста!
Онъ подалъ мн папиросы и спички.
— Такъ хорошо?
— Очень хорошо!
— А ваши замчанія я приму къ свднію! Вы правы, что драпировокъ слишкомъ много и потому мало воздуха. Теперь я понимаю, отчего мн все казалось, что это нсколько тяжеловато… Да, да, вотъ тутъ убавить драпировки, просвтъ сдлать… Это правда…
Онъ смолкъ и залюбовался своею картиною,
— А я пріхалъ къ вамъ не безъ цли,— сказалъ я.— Есть дло.
— Недобрый человкъ: безъ дла и не заглянулъ бы?— любезно замтилъ хозяинъ.— Но все же радъ, что хоть дло привело васъ сюда!
— Мн хотлось бы узнать нкоторыя подробности объ имніи наслдниковъ Миклашевскихъ,— сказалъ я.
Алексй Николаевичъ сдлалъ серьезное лицо длового человка.
— Да, это дло не заслушано еще въ суд… Тяжба тамъ,— сказалъ онъ.
— Тяжба?— спросилъ я.
— Да… Кто-то изъ нихъ что-то тамъ оспариваетъ,— отвтилъ онъ, смотря на меня уже съ недоумніемъ.
— А я и не зналъ, что у Миклашевскихъ идетъ дло въ суд…
— Да, братъ, кажется, что-то говорилъ, что это въ его отдленіи,— сказалъ хозяинъ.— Миклашевскіе или Малышевы… помню что-то такое…
— Нтъ, вы, вроятно, спутали фамилію… Имніе Миклашевскихъ заложено у васъ въ банк…
— А, да, да, да!— перебилъ меня хозяинъ.— Они его выкупаютъ… просили, чтобы не въ очередь…
— Нтъ, оно назначено въ продажу,— сказалъ я.
— Въ продажу?..— съ недоумвающимъ видомъ повторилъ онъ.— Ну да, сперва они хотли выкупить, а потомъ увидали, что не стоитъ, такъ какъ имніе дрянь, и ршили продать его… Да, да, въ продажу оно назначено.
— Мн поручили купить его,— сказалъ я.
— Да? Что-жъ, и прекрасно, покупайте? Прізжайте въ правленіе. Тамъ вамъ все скажутъ.
Какъ я ни добивался, я ничего не узналъ отъ Алекся Николаевича относительно имнія Миклашевскихъ. Онъ не зналъ ни о какихъ обезцнивающихъ это имніе контрактахъ и арендахъ, ни о какихъ препирательствахъ по поводу этого имнія между наслдниками, ни о чемъ, что онъ, повидимому, долженъ бы былъ знать, какъ членъ правленія банка, гд это имніе длало не мало хлопотъ и возбуждало много переписки въ теченіе послднихъ двухъ лтъ.
Другой разъ случай привелъ меня опять къ Алексю Николаевичу. Я былъ избранъ въ одномъ благотворительпомъ обществ въ попечители богадльни, въ которой и Алексй Николаевичъ былъ тоже попечителемъ. Я попалъ къ Алексю Николаевичу въ его пріемный день. Входя въ пріемную комнату, я засталъ съ десятокъ просителей, стоявшихъ смиренно у стны. Алексй Николаевичъ въ военной генеральской форм съ серьезнымъ и дловымъ видомъ говорилъ съ каждымъ по очереди. Онъ былъ неузнаваемъ: его осанка была важна, лицо было строго, голосъ довольно суровъ и отрывистъ.
— Bonjour!— проговорилъ онъ, увидвъ меня.— Пройдите въ мой рабочій кабинетъ, я сейчасъ кончу.
Я прошелъ въ кабинетъ. Тамъ теперь стояла на мольберт новая картина: изгнаніе Евы и Адама изъ рая. Картина была только-что начата. Я услся передъ нею и закурилъ папиросу, изъ пріемной раздавался голосъ Алекся Николаевича:
— Обратитесь къ секретарю! Я-съ этимъ не занимаюсь, это возложено на секретаря нашего комитета. Онъ вамъ сдлаетъ, что нужно… Да, не могу-съ, не могу, это тамъ все длается по порядку, на основаніи правилъ и циркуляровъ нашего общества… У насъ уставъ и нужно дйствовать сообразно съ нимъ… Прочтите уставъ и вы увидите, что можно и чего нельзя…
Въ этомъ род фразы сыпались съ устъ Алекся Николаевича передъ каждымъ просителемъ. Сидя въ кабинет, я слышалъ, кром его рчей, какой-то неясный шорохъ за драпировкой, и мн показалось, что она шевелится. Наконецъ, хозяинъ вошелъ въ кабинетъ.
— Вы не поврите, до чего меня утомляютъ эти пріемные дни,— сказалъ онъ, разстегивая сюртукъ и тяжело вздыхая.— Вс идутъ ко мн, точно я Богъ всемогущій, и по тому, и по другому длу… Вдь понимаете, у меня столько длъ, столько длъ на рукахъ… Не могу же я разорваться…
— Да, вы, кажется, состоите членомъ столькихъ учрежденій? — спросилъ я.
— Ахъ, членъ семидесяти комиссій, обществъ, клубовъ, собраній и еще чего-то,— весело засмялся онъ, закуривая папиросу.— Нтъ, право же, это мн надоло! Дайте мн отдохнуть, дайте духъ перевести!.. Вотъ взгляните!
Онъ указалъ на груду печатныхъ листовъ.
— Что это?
— Повстки и приглашенія на общія собранія, засданія, обды и ужины,— пояснилъ онъ.— Я-съ, батенька, въ трехъ комиссіяхъ предсдательствую, въ двухъ распорядительныхъ комитетахъ состою членомъ, въ пяти благотворительныхъ обществахъ состою попечителемъ, гд-то кого-то ревизую… А la fin des fins я не знаю иногда, куда хать, и потому не ду никуда. Это вдь, наконецъ, утомительно, невыносимо!
Онъ походилъ по комнат.
— А вы обратили вниманіе на мою новую раббту?— спросилъ онъ, спустя минуту.
— Какъ же! Смотрлъ все время!— отвтилъ я.— Граціозная вещь выйдетъ.
— Да?— весело проговорилъ онъ.— Мн тоже казалось! Немного во французскомъ вкус. Это мн, кажется, удается. Досадно только, что приходится часто отрываться… Я, право… какъ бы это сказать… J’ai manqu ma vocation. Mon fort, t’est la peinture, а я, какъ видите-съ, членъ, членъ… и больше ничего…
— Кстати о членств. Я выбранъ вашимъ товарищемъ по попечительству въ Воздвиженской богадльн,— сказалъ я.
— Право? C’est charmant, c’est charmant!— обрадовался онъ и даже пожалъ мн очень крпко руку.— Такъ вы уже длайте, голубчикъ, что тамъ надо! Я былъ тамъ разъ, старики эти и старухи такая ветошь. Маусаилы какіе-то, какія-то тряпки на всхъ, пахнетъ чмъ-то такимъ… чортъ знаетъ, чмъ пахнетъ… Это отлично, что теперь вы тамъ… Это, знаете, все провтрить надо, вычистить… Чисто Авгіевы конюшни… Да, кстати, вы, пожалуйста, осторожне дйствуйте, меня уже наказали тамъ…
— Какъ такъ?— спросилъ я.
— Да кто-то укралъ тамъ что-то, а можетъ-быть, и не укралъ вовсе. Que sais-je? Знаю только, что сказали, что украли и что я долженъ пополнить что-то. Ну, я далъ тамъ сколько-то, пополняли, но вдь это непріятно, это разорительно… Такъ вы осторожне съ этими, какъ ихъ тамъ зовутъ, экономами, что ли…
— А разв это экономъ укралъ?
— Да я не знаю, кто: экономъ, экономка, смотритель, сторожъ… Украли просто что-то и нужно было уплатить — отъ и все… Ну, да все это глупости. Люди хотятъ сть — вотъ и все… Я возвращаюсь опять въ своей картин. Какъ вы думаете, не сухъ ли будетъ пейзажъ? Не голо ли? Я боялся опять загромоздить аксессуарами главную группу… Вы мн тогда задали головомойку за драпировки!.. Мн кажется, тутъ важне всего прозрачный южный воздухъ, теплота освщенія… Кстати, вы не поврите, до чего тяжело писать при нашемъ воздух, при нашихъ вчныхъ сумеркахъ… Вотъ ужъ истинно несчастная мысль построить здсь, въ этой Ингерманландіи столицу… Я часто думаю, насколько бы мы ушли впередъ, если бы тогда была взята не Ингерманландія, а Константинополь… Босфоръ, близость Греціи, синее небо юга… А! теперь трудно и представить, куда бы мы ушли тамъ…
Я опять ничего не могъ добиться у него по длу попечительства надъ богадльней.
Видли-съ, сударь?— съ таинственной улыбочкой спросилъ меня камердинеръ, когда я вышелъ отъ генерала.
— Что?— спросилъ я.
— Картину-то.
— Видлъ!
— А жидовку показывали-съ?
— Какую жидовку?
— А съ которой праматерь-то рисуютъ..
— Нтъ, не видалъ.
Старикъ покачалъ головой.
— За драпировку, врно, спрятали!— соображалъ онъ.— Прячутъ-съ! Все говорятъ: это я изъ головы! А чего изъ головы, когда каждый день, въ самомъ, то-есть, растерзанномъ вид жидовка передъ нимъ сидитъ. Баловство какое завелось! И какой-то баринъ еще здитъ, тоже на нее смотритъ да подрисовываетъ. Деньги ему за это платятъ. А срамота одна! Совсмъ не барское дло, голую бабу у себя въ кабинет по цлымъ часамъ держать…
Я понялъ, почему мн казалось, что драпировка въ кабинет шевелится.

——

Алексй Николаевичъ Казанцевъ происходилъ изъ богатой семьи и уже въ дтств слылъ ‘красавчикомъ’. Воспитанный въ одномъ изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, онъ рано вышелъ въ офицеры и примкнулъ въ кружку тогдашней ‘золотой молодежи’. Съ этой минуты кончились его занятія и началась привольная жизнь, полная самыхъ громкихъ похожденій, самыхъ баснословныхъ кутежей. Первый танцоръ на балахъ, первый кандидатъ въ любовники среди дамъ, онъ былъ извстенъ всему Петербургу. За него на одномъ изъ пикниковъ подрались важныя барыни, его хотлъ убить чей-то мужъ, но дуэль была во-время остановлена, ему разъ пригрозили, что его отправятъ ‘за шалости’ на Кавказъ, но какая-то бабушка спасла его отъ этой невзгоды. Служака онъ былъ плохой, но все-таки, по очереди и при помощи связей, онъ дотянулъ до генеральскаго чина и въ этомъ чин былъ куда-то причисленъ, хотя занятій никакихъ не получилъ. Но у него было достаточно и частныхъ занятій. Въ качеств богача, онъ былъ акціонеромъ разныхъ обществъ, въ качеств человка со связями, онъ выбирался въ члены разныхъ филантропическихъ учрежденій, въ качеств покровителя наукъ и искусствъ, онъ сдлался членомъ разныхъ ученыхъ и художественныхъ обществъ. Списокъ обществъ, гд онъ состоялъ почетнымъ, непремннымъ или пожизненнымъ членомъ, могъ бы занять не одну страницу. Покровительствовать онъ былъ готовъ всмъ и всему: открывался новый клубъ, онъ хлопоталъ о разршеніи устава этого клуба, учреждалась ученая экспедиція, онъ давалъ деньги и тоже хлопоталъ объ ея устройств, нужно было составить коммерческое предпріятіе — и здсь онъ забрасывалъ словцо о концессіи или выбирался въ члены какой-нибудь ревизіонной комиссіи, какъ лицо съ положеніемъ въ свт и съ солиднымъ чиномъ. Хлопоты его всегда ограничивались тмъ, что онъ замолвитъ кому надо словцо, устроитъ для кого надо свиданіе съ нужнымъ лицомъ, дастъ кому слдуетъ обдъ во-время. Дальше этого его заботы не шли. Съ теченіемъ времени число разныхъ собраній, комиссій, засданій, комитетовъ, ревизій, гд онъ принималъ участіе, все росло и росло и, наконецъ, дло дошло до того, что Алексю Николаевичу приходилось бы работать по двадцать четыре часа въ сутки ежедневно, если бы онъ вздумалъ только бгло прочесть т бумаги, доклады, протоколы и постановленія, къ которымъ ему нужно было прилагать свою подпись. А у него, кром этихъ ‘длъ’, были ежедневно завтраки у знакомыхъ, обды по подписк, ужины у Бореи и Дюссо, вызды на балы и на спектакли, пикники и занятія живописью, къ которой онъ пристрастился съ тхъ поръ, какъ увидалъ у одного художника натурщицу-еврейку. Эта натурщица и этотъ художникъ, писавшій за него большую часть его картинъ, отнимали у него не мало времени. Вслдствіе этого онъ долженъ былъ только подписывать дла, не провряя ихъ, не зная ихъ, не читая ихъ. Тмъ не мене, Алексй Николаевичъ имлъ почти всегда дловое, озабоченное и серьезное выраженіе лица и былъ постоянно на чеку, точно онъ постоянно собирался совершить что-то важное, нетерпящее отлагательства. Мягкій, какъ вс женолюбцы, и благодушный, какъ вс сытые съ колыбели люди, онъ умлъ быть строгимъ съ служащими и иногда нагонялъ страхъ на нихъ за бездятельность. Разъ я присутствовалъ при подобной сцен.
— Я васъ держу за-тмъ, чтобы вы дло длали!— кричалъ онъ на одного изъ своихъ служащихъ.— Я не люблю-съ неаккуратныхъ людей, мн не нужны манкирующіе своими обязанностями служащіе! Я самъ-съ занятъ съ утра до ночи и потому не потерплю упущеній! У меня сотни длъ и я успваю, а вы за однимъ сидите и не можете поспть во-время. Вы по мсяцамъ тянете дла, которыя можно сдлать въ день! Если вамъ не угодно служить, какъ слдуетъ,— подавайте-съ въ отставку! На такія мста, какъ ваше, есть сотни кандидатовъ!
Служащій бормоталъ какія-то оправданія.
— Мн-съ не извиненія нужны, мн нужны факты вашей дятельности!— горячился Алексй Николаевичъ.— Кто беретъ на себя извстныя обязанности, тотъ долженъ строго исполнять свой долгъ. Обязанностей никому не навязываютъ насильно. Я въ послдній разъ длаю вамъ это замчаніе!
Когда служащій удалился, Алексй Николаевичъ долго еще не могъ успокоиться.
— Вы не можете представить, что это за народъ,— говорилъ онъ мн, ходя по комнат.— Получаютъ жалованье и бьютъ баклуши! Никакого чувства долга, никакого сознанія важности своихъ обязанностей! Они бьютъ баклуши, они дармодничаютъ, а я одинъ, я не могу услдить за всми! На дняхъ баронесса фонъ-Таубе упрекаетъ, что я не опредлилъ еще ея protg въ училище. Вы вдь знаете ее — насядетъ, такъ не скоро отдлаешься отъ нея! А этотъ господинъ, изволите ли видть, заложилъ дло объ этомъ мальчик подъ сукно. Вы понимаете, насколько непріятно выслушивать жалобы женщины, и притомъ хорошенькой женщины…
Онъ усмхнулся лукавой и двусмысленной улыбкой и тотчасъ же прибавилъ съ серьезнымъ видомъ:
— Впрочемъ, вы не думайте, что тутъ личико баронессы играло роль! Нтъ, но вы понимаете, если дло по просьб баронессы исполняется такъ плохо, то какъ же затягиваются дла простыхъ смертныхъ, не имющихъ прямыхъ сношеній со мною. Вдь если ея дло положили подъ сукно, то дла разной бдноты, которая иметъ несчастіе de tomber sous la patte какого-нибудь изъ этихъ господъ, и вовсе бросаются. Я это хочу вывести, я слжу, я докапываюсь. Но вдь я одинъ, я одинъ, а ихъ, этихъ господъ служащихъ, у меня десятки, сотни!
Онъ опять тревожно заходилъ по кабинету.
— Да, я иногда удивляюсь, какъ вы успваете справляться со всми длами,— замтилъ я.
— А! привычка, mon cher, привычка!— пожалъ плечами Алексй Николаевичъ.— Я длаю въ минуту то, на что другой потратитъ часъ. Глазъ приглядлся, рука набилась! Потомъ я занимаюсь ночью, замыкаюсь у себя въ кабинет одинъ. Я знаю, что это мн вредно, но что же вы станете длать! Кром того, je suis un homme d’habitude, у меня все разсчитано, все совершается въ извстные часы. Я не могу быть безъ дла, не могу просрочить часу, или у меня все пойдетъ tort et travers. Вся ошибка людей не въ лни, а въ неумнь распредлить время, быть точными, но откладывать ничего, что надо сдлать сейчасъ… А кстати! Вы куда отъ меня?
— Домой!— отвтилъ я.
— Такъ я васъ подвезу! Я ду въ засданіе общества страхованія отъ саранчи.
— А вы и тамъ членъ?
— Мой другъ, гд же я не членъ!— разсмялся Алексй Николаевичъ.— Меня треплютъ, разрываютъ на клочки… Ho, entre nous, я усталъ, усталъ!.. Хотлось бы отдохнуть, пожить для себя, отдаться живописи… Но что же вы прикажете длать, если нтъ людей, нтъ дловыхъ серьезныхъ умовъ, нтъ честныхъ гражданъ!.. На одного взваливаютъ, какъ на вола, сотни длъ и обязанностей, а другіе бьютъ баклуши, пользуются жизнью, пожинаютъ плоды чужого труда. Тяжелое время мы переживаемъ: вы представьте себ, что я изъ-за общественныхъ обязанностей не могъ самъ слдить за дтьми, жить семейною жизнью, а семья — о, это великое слово!.. Мы теперь живемъ въ такія времена, когда нужно поддерживать семью, нужно строго воспитать въ ней юношество, нужно сдлать ее оплотомъ противъ разныхъ заблужденій… Но долгъ гражданина прежде всего.
Въ этомь дух Алексй Николаевичъ говорилъ всю дорогу до моего дома, и его лицо приняло нсколько мрачное выраженіе, точно у него творилось что-то скверное на душ во время этихъ толковъ о семейномъ очаг.

——

Этотъ очагь у Алекся Николаевича быль. Но, Господи, что это былъ за очагъ.
Алексю Николаевичъ не женился, но его женили, чтобы спасти его отъ какой-то надшей женщины, забравшей со въ руки, чтобы остепенить его отъ кутежей, чтобы увеличить его состояніе, чтобы сдлать еще боле прочныя связи въ свт. Александра Ивановна Блопольская,— такъ звали невсту Алекся Николаевича — тоже не выходила за него замужъ, а выдавалась за него, потому что ее нужно было выдать замужъ одному высокопоставленному лицу того времени. Съ перваго же дня супружества молодые зажили на дв половины въ роскошномъ дом, а черезъ нсколько мсяцевъ — этихъ мсяцевъ было очень мало — у нихъ явилось въ дом три отдленія: отдленіе мужа, отдленіе жены и отдленіе ребенка съ его мамкой, англичанкой и штатомъ прислуги. Иногда мужъ и жена не видались по цлымъ днямъ и порой мужъ, отправляясь къ жен, узнавалъ, что у нея находится въ гостяхъ одинъ изъ ея вліятельныхъ родственниковъ, и круто поворачивалъ назадъ, отрывисто приказывая лакею подать карету: не попавъ къ жен, онъ халъ къ прежней любовниц. Иногда жена не выходила изъ своей половины, приказывая сказать мужу, что у нея мигрень, но въ эти дни выдавшій ее замужъ вліятельный родственникъ имлъ доступъ къ молодой женщин, несмотря на ея мигрень. Ходилъ даже такой анекдотъ, что одинъ изъ старыхъ свтскихъ остряковъ, услыхавъ отъ Алекся Николаевича, что у Александры Ивановны мигрень, съ наивнымъ видомъ замтилъ:
— А я его встртилъ, кажется, на лстниц.
Онъ встртилъ уходившаго отъ Александры Ивановны ея вліятельнаго родственника.
Впрочемъ, небеса благословили этотъ союзъ и въ дтяхъ недостатка не было. Два сына и дв дочери родились у Казанцевыхъ въ теченіе какихъ-нибудь восьми лтъ супружеской жизни и были сданы на руки нянекъ, мамокъ, гувернантокъ, гувернеровъ и слугъ, такъ какъ у Алекся Николаевича были на рукахъ общественныя обязанности, а Александра Ивановна должна была, по своему положенію, поддерживать свтскія связи. Такимъ образомъ мужъ и жена или здили по цлымъ днямъ, или принимали на своихъ половинахъ гостей. Они знали, что у нихъ были дти, и дти знали, что у нихъ были родители, потому что дти каждое утро обязаны были приходить къ родителямъ и говорить:
— Bonjour, maman! Bonjour, papa!
Нсколько ближе узнали родители старшаго сына, когда онъ не могъ выдержать никуда экзамена и долженъ былъ опредлиться въ одинъ изъ конныхъ гвардейскихъ полковъ вольноопредляющимся. Еще ближе узнали они его, когда имъ предъявили векселей на тридцать тысячъ. Между отцомъ и сыномъ послдовало крупное объясненіе въ нсколько вульгарномъ тон:
— Теб еще учиться, а не кутить нужно!— горячился отецъ.
— А я думаю, что мн нужно жить, пока я молодъ,— отвтилъ сынъ.— Вы живете, maman живетъ, значитъ, и я хочу жить.
— Я откажусь за тебя платить долги, я это въ газетахъ напечатаю,— сказалъ отецъ.
— Вы знаете, что крестный отецъ положилъ на мое имя независимый капиталъ,— отвтилъ сынъ.— Я трачу не ваши деньги.
Крестнымъ отцомъ юноши былъ тотъ вліятельный родственникъ, посщенія котораго къ Александр Ивановн совпадали съ посщеніемъ мигрени.
— Я все знаю, но мотать теб не позволю!— крикнулъ отецъ.
— Я, papa, кажется, и не просилъ на это позволенія,— отвтилъ сынъ.
— Вонъ!— крикнулъ отецъ.
— Гд это вы научились такъ кричать!— сказалъ сынъ, пожимая плечами и удаляясь изъ комнаты.
Посл этого объясненія послдовало объясненіе родителей между собою. Отецъ назвалъ сына идіотомъ, болваномъ, сказалъ, что въ фамиліи Казанцевыхъ не было никогда такихъ глупцовъ и невждъ, на что мать съ ироніей отвтила, что, вроятно, сынъ не иметъ никакихъ общихъ чертъ съ этой фамиліей, кром страсти къ кутежамъ и праздности.
— Потому что, вы, конечно, не станете отрицать, что эти качества онъ наслдовать отъ васъ,— закончила она.
Долги сына, однако, заплатились, заплатились и еще новые векселя, выданные имъ, и дла пошли обычнымъ порядкомъ.
Но наученный опытомъ отецъ поспшилъ отдать въ закрытое заведеніе младшаго сына и просилъ начальство заведенія держать юношу въ строгости. Повидимому, все пошло хорошо: юноша былъ запертъ въ училищ по цлымъ недлямъ, онъ находился подъ надзоромъ учителей и начальниковъ, его окружала привилегированная молодежь, онъ обязательно приготовлялъ уроки, онъ аккуратно переходилъ изъ класса въ классъ. Отецъ былъ спокоенъ за его участь.
— Да, правильное образованіе много значитъ,— говорилъ онъ.— Какъ бы ни воспитывали дтей дома, а все-таки дома нтъ той правильности, той дисциплины, которая господствуетъ въ учебныхъ заведеніяхъ. Дома всегда бываютъ поблажки, меньше строгости, меньше страха. Я Сержемъ очень, очень доволенъ!
И дйствительно, Сержъ росъ приличнымъ, выдрессированнымъ, серьезнымъ мальчикомъ. Онъ держалъ себя умло, чинно, ловко и немного свысока относился ко всмъ. Я нсколько разъ заставалъ этого юношу у Алекся Николаевича и удивлялся его сдержанности. Онъ говорилъ даже съ отцомъ съ серьезнымъ достоинствомъ благовоспитаннаго барича. Отецъ, какъ видно, гордился имъ и нердко говорилъ, что въ его Серг много общаго съ ддомъ, съ дипломатомъ былыхъ временъ, Николаемъ Алексевичемъ Казанцевымъ. И точно, юноша выросъ человкомъ вполн благовоспитаннымъ. Это понялъ Алексй Николаевичъ вполн въ одинъ изъ памятныхъ для него вечеровъ.
Какъ-то цлая компанія старыхъ кутилъ, извстныхъ всему Петербургу, являющихся неизмнно на вс первыя представленія и бенефисы въ театры и въ лтнія увеселительныя заведенія, пріхала съ дамами къ Доротту. Въ числ пріхавшихъ былъ и Алексй Николаевичъ, какъ непремнный членъ этой компаніи. Онъ сбросилъ на руки слуги пальто и поднялся съ своей дамой подъ руку въ залъ, чтобы пройти въ отдльныя комнаты, и остановился въ недоумніи: черезъ залу проходилъ тоже съ дамой подъ руку его Сержъ, окруженный толпой товарищей. Молодежь шумла и смялась. Сержъ взглянулъ, прищуривъ глаза, на отца, и тотчасъ же развязно заговорилъ со своей дамой, точно не узнавъ отца. Алексй Николаевичъ смутился и выпустилъ руку своей спутницы, сдлавъ шагъ по направленію къ своему сыну, но сынъ, не моргнувъ глазомъ, прошелъ мимо и исчезъ со своей компаніей въ другихъ комнатахъ. Алексю Николаевичу было какъ-то не по-себ, у него исчезла всякая веселость, онъ слышалъ въ сосднихъ комнатахъ смхъ, пніе и говоръ сына и не могъ самъ повсничать въ своемъ кружк. Но сынъ, повидимому, нисколько не былъ смущенъ встрчей съ отцомъ и продолжалъ потшать свою компанію, вызывая ея смхъ и аплодисменты своими шутками, своими куплетами.
Кое-какъ дотянувъ вечеръ, Алексй Николаевичъ вернулся домой.
На слдующее утро онъ встртился съ сыномъ за завтракомъ. Тотъ, по обыкновенію, спокойно и сдержанно проговорилъ ему, садясь за столъ:
— Bonjour, papa!
Алексй Николаевичъ молча пожалъ протянутую ему руку сына и не зналъ, какъ начать разговоръ. Наконецъ, онъ спросилъ:
— Гд ты былъ вчера?
— У Доротта,— отвтилъ сынъ.
— А! Значитъ, я не ошибся!— сказавъ отецъ.
— А ты меня видлъ?— спросилъ сынъ.
Алексй Николаевичъ съ удивленіемъ посмотрлъ на него.
— Да вдь и ты же, вроятно, видлъ меня,— проговорилъ онъ.
— Я, papa, стараюсь не видать того, чего мн не нужно видть, или, по крайней мр, не говорить объ этомъ,— сухо отвтилъ сынъ, принимаясь за завтракъ.
Отецъ посмотрлъ на его спокойное лицо и смутился еще боле. Черезъ минуту онъ заговорилъ снова:
— Мн очень досадно, что я тебя встртилъ въ подобномъ мст, въ такой компаніи!
— Въ какой компаніи?— проговорилъ сынъ, вопросительно поднимая глаза на отца.— Это были люди нашего круга…
— Но эти кутежи не доводятъ…
Алексй Николаевичъ не кончилъ фразы, такъ какъ сынъ, кончивъ котлету, положилъ ножъ и вилку и взглянулъ на отца, откинувшись на спинку стула.
— Мы мужчины и потому намъ нечего особенно церемониться,— проговорилъ юноша.— Мн девятнадцать лтъ и ты, конечно, понимаешь, что я не монахъ, не отшельникъ, не сконецъ. Я точно такъ же знаю, что и ты — passez moi le mot, cher papa,— чуть не холостякъ.
При послдней фраз сынъ вздохнулъ не безъ грусти.
— Значитъ,— продолжалъ онъ:— очень понятно, что мы можемъ иногда случайно столкнуться въ извстныхъ мстахъ, въ извстной обстановк, при которыхъ намъ, отцу и сыну, не особенно хотлось бы встрчаться. Но что же длать: il faut faire bonne raine mauvais jeu!
Онъ вдругъ улыбнулся.
— Мн вспомнилась прекурьезная исторія,— совсмъ веселымъ тономъ, улыбаясь только глазами, продолжалъ онъ.— Я съ Пьеромъ Барнауловымъ на дняхъ похалъ поужинать къ Клемансъ Роберъ… Ты, конечно, знаешь ее? Не глупая женщина, съ ней всегда можно, не звая, causer thtre et chiffons… Пьеръ Барнауловъ вздумалъ за ней пріударить. Но вообрази, только мы услись за ужинъ, какъ ей докладываютъ, что къ ней пріхалъ самъ Павелъ Петровичъ…
— Отецъ?— проговорилъ Алексй Николаевичъ.
— Да, онъ своей собственной особой,— подтвердилъ сынъ.— Ну, конечно, пришлось бросить ужинъ и ретироваться черезъ черную лстницу. Пьеръ и не зналъ, что его батюшка уже съ недлю, какъ отвоевалъ Клемансъ отъ Офросимова…
— Объ этомъ же весь городъ говорилъ,— не удержался отъ замчанія Алексй Николаевичъ.
— Да, весь городъ, но къ намъ въ училище не сразу доходятъ вс городскія новости,— отвтилъ сынъ.
Отецъ и сынъ помолчали. Алексй Николаевичъ все еще чувствовалъ себя какъ-то неловко передъ своимъ сыномъ-дипломатомъ. Наконецъ, сынъ чуть-чуть потянулся и поднялся съ мста.
— Ахъ, скорй бы кончить курсъ!— проговорилъ онъ.— Надо будетъ поскорй жениться. Вс эти Клемансы хороши для тхъ, кто привыкъ сорить деньгами, а когда ихъ мало…
— Да, кстати,— перебилъ сконфуженно отецъ:— я теб, можетъ-быть, мало даю карманныхъ денегъ…
— О, не безпокойся!— отвтилъ сынъ.— Я не изъ числа расточителей! На мелкія глупости у меня съ избыткомъ хватаетъ того, что ты даешь. Наконецъ, я въ такихъ лтахъ, когда во всхъ этихъ любовныхъ похожденіяхъ деньги играютъ еще послднюю роль.
Онъ пожалъ руку отца и вышелъ.
Алексй Николаевичъ стоялъ съ какимъ-то потеряннымъ выраженіемъ лица: онъ еще разъ убдился, что онъ вовсе не зналъ своихъ собственныхъ дтей, что ему нужно поближе входить въ свою собственную семью.
— Экипажъ поданъ!— доложилъ лакей, прерывая эти мысли.
— Экипажъ?— съ недоумніемъ спросилъ Алексй Николаевичъ, точно сквозь сонъ.
— Ваше превосходительство въ засданіе хотли хать,— пояснилъ лакей.
— Въ засданіе?— пробормоталъ про себя Алексй Николаевичъ, припоминая что-то.— Ахъ, да, сегодня общее собраніе въ обществ призрваемыхъ сиротъ… Да, да, надо хать!
И онъ похалъ ршать судьбы призрваемыхъ сиротъ, слушать отчеты о ихъ положеніи, подписывать протоколы и отчеты о суммахъ, расходуемыхъ на ихъ содержаніе.

IV.
Барышни.

Съ семействомъ Олениныхъ я познакомился давно и чисто случайно: мн нужна была комната, и эта комната нашлась у нихъ.
— Это у насъ лишняя комната,— говорила мн хозяйка квартиры, вводя меня въ отдаваемое въ наемъ помщеніе.— По правд сказать, намъ не хотлось бы отдавать ее: Богъ знаетъ, на кого нападешь, но что же длать, маленькія квартиры плохи, безъ всякихъ удобствъ. Впрочемъ, вы, кажется, человкъ скромный, я ужъ это по первому взгляду вижу, и потому васъ я готова впустить. У насъ, вдь, знаете, барышни, тоже перваго встрчнаго нельзя впустить.
Мы поговорили о цн, и я перехалъ. Комната моя была большая, свтлая, и я былъ доволенъ. Я перехалъ въ субботу и, уставъ отъ поисковъ за комнатой, проспалъ до одиннадцати часовъ утра. Я, можетъ-быть, спалъ бы и еще дольше, если бы мейя не разбудили звуки фортепіано и пніе. За стной пли:
‘Что такъ грустно глядишь на дорогу,
Въ сторон отъ веселыхъ подругъ…’
Молодой женскій голосъ фальшивилъ на каждой нот, а музыка на разстроенномъ дрянномъ фортепіано была еще хуже пнія. Куплеты поющейся псни еще не успли кончиться, какъ я услыхалъ начало романса:
‘Милый другъ, помолись за меня!’
— Пусти, ты опять врешь!— остановилъ пвицу другой женскій голосъ.
— Ну да, ты лучше споешь!— отозвалась пвица, прекращая пніе, но продолжая музыку.
— Сыграй: ‘Вотъ детъ тройка…’
Раздались фальшивые звуки новаго романса, и другой женскій голосъ заплъ новую псню, перевирая и ноты, и слова.
— Ну, и наврала, и наврала!— говорила играющая женщина.
— А ты сама сфальшивила!— отозвалась ноющая женщина.
— Ужъ лучше не пой? Я вотъ вальсъ сейчасъ сыграю!
Начался вальсъ, подъ который, конечно, не могъ бы танцоватъ никто. Я услышалъ въ то же время женскіе шаги по комнат и пніе вполголоса романса: ‘Не пой, красавица, при мн’.
— Ты сегодня, Маша, голубое платье въ клубъ наднешь?— спросилъ третій женскій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ хозяйки.
— Нтъ, въ бломъ поду,— отозвалась игравшая женщина и вмсто вальса начала наигрывать галопъ.
Барышня, распвавшая, ходя но комнат, уже пла: ‘Не узжай, голубчикъ мой!’
Я поднялся съ постели, позвалъ прислугу, чтобы она подавала самоваръ, одлся, умылся, слъ пить чай, а музыка все продолжалась, пніе все не смолкало. Это начало разстраивать мои нервы. Прошло съ часъ, я ршился выйти и немного пройтись. Погулялъ, зашелъ къ одному изъ товарищей, пообдалъ, возвращаюсь домой, а музыка и пніе все продолжаются и все такъ же безпорядочно, такъ же безъ такту, безъ смысла, фальшиво, такъ же прерываютъ ихъ вопросы и разговоры:
— Маша, ты кушакъ голубой наднешь?
— Нтъ, вся въ бломъ буду.
— А я вся въ черномъ съ пунсовыми розами.
— Право, Катя, теб не идутъ пунсовыя розы.
— Это ужъ мое дло.
И опять слышится: ‘Не узжай, голубчикъ мой’, ‘Ты скоро меня позабудешь’, ‘Мы дв двицы’. Да будетъ ли этому когда-нибудь конецъ, вдь этакъ съ ума сойти можно!
Но вотъ раздается звонокъ, отворяются входныя двери, кто-то входитъ въ переднюю, раздвается, идетъ въ залъ.
— Варя, Варя! Вотъ мило, вотъ не ждали!— кричать барышни, переставая играть и пть.
Слышатся поцлуи и звонкіе, звонкіе голоса:
— Ну, какъ живете?
— Отлично, отлично!,
— Не скучаете?
— У насъ офицеры бываютъ!
— Въ клубы здите?
— Каждый день почти!
— Счастливицы!
— А ты? Душка, разсказывай!
— Пріхала на всю зиму къ тет! Отпускать не хотли, а я взяла да и ухала. Еще бы! У насъ въ Захудаловомъ ни одного мужчины нтъ, все купцы да гарнизонные офицеры. Одинъ гвардеецъ на двадцать восемь дней въ отпускъ пріхалъ и тотъ чмъ-то такимъ боленъ, все больше въ меланхоліи находился, ‘я, говоритъ, теперь трупъ и все изъ-за женщинъ!’ А какой душка, самъ блдный, исхудалый, ходить, опираясь на палку, и вздыхаетъ! Ну, а вы,— длали себ наряды для баловъ?
— Какъ же, какъ же! Длали, всего нашили! Нтъ, а ты вотъ скажи Кат: вдь ей не идутъ пунсовыя розы? Правда? А?
— Душка, душка, теб нужно изъ васильковъ сдлать внокъ!
— А я вотъ хочу пунсовыя розы надвать и надваю.
— Нтъ, а ты слышала новый вальсъ?
— Какой?
— А вотъ я теб сыграю!
И опять началась музыка, прерываемая разговорами, началось пніе, обрываемое на полуслов восклицаніями, хохотомъ и поцлуями.
— Чай будете еще пить?— спросила меня вошедшая служанка.— Или кофе заварить?
— Что это у васъ всегда такой гамъ?— спросилъ я ее, не отвчая на ея вопросъ.
— Какой гамъ?— спросила она.
— Да вотъ это пніе, эта музыка,— отвтилъ я.
— Это барышни! Извстно, что-жъ имъ больше длать,— отвтила она.— Вотъ вечеромъ притихнутъ, въ клубъ подутъ.
И точно, въ восемь часовъ вечера въ квартир воцарилась мертвая тишина: и барышни, и хозяйка квартиры, и ея мужъ ухали въ клубъ.
— Аннушка!— крикнулъ я служанк.
Отвта не послдовало. Я крикнулъ еще — опять нтъ отвта. Я ршился пройти въ кухню, въ кухн ни души. Походилъ я по пустой квартир съ полчаса, вернулся въ свою комнату, пообождалъ немного и снова вошелъ въ кухню. Аннушка уже вернулась.
— А я васъ звалъ, звалъ,— сказалъ я.— Куда вы пропадали!
— На лстниц съ товарками сидла,— отвтила она.— Извстно, господъ нтъ, длать нечего дома.
Она была какъ-будто смущена. Я взглянулъ на нее и увидалъ, что она старается заслонить солдатскій киверъ.
— Что это у васъ гости?— спросилъ я, улыбаясь.
Она потупилась и пробормотала:
— Знакомый-съ…
— Поставьте самоваръ!— сказалъ я съ невольнымъ смхомъ.
— Слушаю-съ!..
Черезъ четверть часа самоваръ былъ поданъ.
— Вы не говорите-съ хозяевамъ-то,— застнчиво сказала она.
— Чего?— спросилъ я.
— Да вотъ что у меня гости-съ,— пояснила Аннушка и лукаво улыбнулась.— Извстно-съ, дома никого нтъ, ну, и скучно одной-съ…
— Э, полноте, мн-то что за дло!— сказалъ я.
— Тоже знаете, они все въ клубъ, да въ клубъ, ажно страшно всю ночь одной въ этакой квартир… Вы не подумайте чего, онъ вдь на мн жениться хочетъ!..
— Ну, и помогай вамъ Богъ!— проговорилъ я, смясь.

—-

И пошла моя жизнь по-новому въ этомъ новомъ помщеніи. Утромъ я выходилъ изъ себя отъ звуковъ музыки и пнія, вечеромъ я оставался въ гробовой тишин, боясь войти въ кухню, чтобы не помшать tte—tte Аннушки и ея тлохранителя. Мало-по-малу, Аннушка начала цнить мою скромность и понемногу посвятила меня въ тайны квартирохозяевъ.
— Самого-то вы видли?— спрашивала она меня.
— Нтъ, не видалъ самого,— отвчалъ я, такъ какъ я дйствительно еще не имлъ удовольствія видть самого господина Оленина.
— Надворный совтникъ, а по виду слонъ, какъ есть слонъ,— говорила Аннушка.— Большенный, ноги, что твои бревна, толщина во какая, лапища, какъ у медвдя, ходитъ, точно ступа двигается, самъ сгорбится, пыхтитъ и таково грозно это смотритъ, что, ахъ ты, свты мои батюшки! А ничего-съ, онъ у насъ добрый, мухи не обидитъ! Ужъ очень на него насли! Ахъ, какъ насли, такъ это я и сказать не могу. И точно, шутки ли: жена, дв великовозрастныя дочери, сынъ въ гимназіи, дочь одна въ институтъ, всмъ это вынь да положь — и на ду, и на наряды, и на клубы, и на театры! Длать никто ничего не длаетъ, а всмъ сть надо! Ну, и присмирешь тутъ!
— Такъ-таки ничего и не длаютъ?— спросилъ я.
— Ни, ни, ни!— замотала отрицательно головой Аннушка.— Какъ есть барышни самаго деликатнаго сорта! Первое — танцуютъ хорошо, второе — поютъ, третье — музык обучены,— ну, гд же имъ что-нибудь длать? Ну, это поиграютъ, попоютъ, попляшутъ, глядишь — день и прошелъ! Жениховъ ловятъ. А гд нонча женихи-то такіе, чтобы безъ денегъ взяли?
— А вонъ твой-то женихъ хочетъ тебя взять безъ денегъ,— сказалъ я, смясь.
— Ахъ-съ, какіе вы шутники, право-съ!— застыдилась Аннушка.— Мы слюбившись! Барышнямъ такъ гд же! Он это сейчасъ: ‘сдлайте предложеніе, какъ папаша и мамаша’. А мы… Господь его знаетъ, какъ онъ и навязался мн… Сустрлся мн, сталъ ходить, тары да бары, хорошіе товары, да почемъ табачокъ… Все дло житейское… Ну, а теперь близокъ локоть да не укусишь… Хорошо, коли не обманетъ… Изъ себя-то ужъ очень онъ виденъ, вотъ и боязно…
Аннушка вздохнула.
— Нтъ, наше дло простое, глупое, а они господа, у нихъ тамъ такъ не водится!— продолжала она.— У нихъ все по закону… Вотъ еще поглядите. Какъ соберется ихъ бамондъ, то-то пойдетъ гонка за женихами. На глазахъ у всхъ гоняются! Вотъ дождитесь понедльника.
— А что въ понедльникъ будетъ?
— Сами увидите!
Понедльникъ приближался. Уже въ воскресенье, въ полдень, ко мн постучалась въ дверь госпожа Оленина. Я попросилъ ее войти.
— Ну, какъ вы довольны квартирой?— спросила она, здороваясь со мною.
— Ничего, доволенъ,— отвтилъ я.
— Да, у насъ тихо, чинно,— сказала она.— Мы не хотли, конечно, отдавать комнаты, только намъ велика квартира, эта комната лишняя. Конечно, два раза въ мсяцъ и она намъ нужна, но вдь только два раза въ мсяцъ. У насъ, знаете, журфиксы два раза въ мсяцъ, въ понедльникъ черезъ дв недли…
Она замялась.
— Мн такъ досадно, что я этого не сказала вамъ раньше,— продолжала она черезъ минуту.— Можетъ-быть, это васъ стснитъ.
— Отчего же?— спросилъ я.
— Да видите ли, въ эти дни намъ эта комната необходима,— сказала она.— У насъ курительной комнаты нтъ, ну, тоже и для игорныхъ столовъ… Мн, право, такъ совстно, что я васъ хочу просить на эти вечера… только два раза въ мсяцъ… позволить намъ занимать вашу комнату… Но я надюсь, что вы примете наше приглашеніе и будете, въ числ гостей…
Я былъ смущенъ этой неожиданностью и благодарилъ за приглашеніе.
— Такъ вы будете нашимъ гостемъ?— спросила она.
— Сочту долгомъ,— отвтилъ я.
— Ну да, я очень рада,— сказала она.— Въ такомъ случа вамъ будетъ все равно, если гости наши будутъ и у васъ… У насъ, я вамъ должна сказать, бываетъ избранное общество… Бываетъ гвардейскій капитанъ, баронъ фонъ-Ладенсбургъ, онъ племянникъ жены сенатора Плугова, одного родственника Штиглица увидите, потомъ, можетъ-быть, завтра прідетъ одинъ изъ друзей Срова… Вообще, мы придерживаемся правила имть немногихъ, но избранныхъ знакомыхъ… Въ Петербург нужно быть осмотрительными въ выбор знакомыхъ… Впрочемъ, я заговорилась, а еще надо похлопотать по хозяйству…
Мы простились. Минутъ черезъ десять ко мн влетла снова хозяйка въ сопровожденіи Аннушки, тащившей ломберный столъ.
— Вотъ сюда поставь, сюда!— говорила хозяйка ей и тотчасъ же обратилась ко мн:— надо, знаете, все пораньше разставить, приготовить, а то завтра и такъ хлопотъ будетъ по горло!
Прошло еще нсколько минутъ, и ко мн принесли еще ломберный столъ, но зато отъ меня потащили этажерку съ моими книгами.
— Это мы поставимъ въ темную комнату, на завтра, а то она мшать будетъ,— говорила мн хозяйка.— Ахъ, только ты, Аннушка, одна не стащишь! Дай я помогу!
Она стала помогать, но дло не спорилось. Пришлось снять книги и перенести ихъ потомъ въ темную комнату. Волей-неволей пришлось помогать и мн. Когда я вошелъ съ грудой книгъ въ темную комнату, я едва не полетлъ. Эта комната вся была загромождена старыми столиками, какими-то картонками, желзными кроватями, посудными шкапами и разнымъ хламомъ.
— Мы это, знаете, все убираемъ,— пояснила хозяйка:— чтобы просторне было въ комнатахъ. Въ хозяйств, въ будничной жизни, конечно, все это нужно, а когда гости — это стсняетъ. Вы у насъ не были еще въ комнатахъ?
— Нтъ.
—Ахъ, какой же вы бирюкъ и отшельникъ! Пойдемте, я васъ познакомлю съ моими барышнями.
Мы пошли, и я былъ представленъ двумъ барышнямъ Оленинымъ, черноволосой Маш и блокурой Кат. Об были прехорошенькія и совсмъ юныя.
— Вотъ нашъ залъ, а здсь спальня моихъ барышень,— поясняла мн хозяйка.— Теперь въ этой комнат будегь гостиная, такъ какъ кровати мы вынесли на завтра. А тамъ моя съ мужемъ спальня и для еди нашего кушетка. Ему еще двнадцать лтъ тринадцатый, такъ онъ съ нами спитъ. А вотъ тутъ столовая у насъ. Посудный шкапъ вынесли, а то тсно. Диванъ тоже тутъ стоялъ для бабушки, ну, и его убрали, потому что бабушка гоститъ теперь у нашей родственницы.
— А вы танцуете?— вдругъ спросила меня одна изъ барышень.
— Нтъ.
— Ахъ, вы, вроятно, нигилистъ!— заключила другая барышня, сдлавъ презрительную гримасу.— Вотъ какъ у Тургенева нынче въ роман описано про Базарова.
— Катя!— укоризненно замтила мать.
— Что-жъ, мн Воронинъ говорилъ, что вс писатели нигилисты, потому что въ писатели только т и идутъ, которые ничего не признаютъ,— пояснила задорнымъ тономъ двушка.
— To-есть, чего же они не признаютъ?— спросилъ я.
— Да такъ, ни по военной, ни по статской служить не хотятъ и никакихъ чиновъ не имютъ!— отвтила она.— Впрочемъ, для танцевъ и ловкость нужна,— продолжала она, бросая уничтожающій взглядъ на меня:— а у кого ея нтъ, тому лучше и не танцовать.
— Да, это и во всякомъ дл такъ,— отвтилъ я, умышленно впадая въ задорный тонъ барышни,— Поешь, какъ козелъ,— не пой, играешь на фортепіано, какъ на балалайк,— не играй! А то пугаломъ будешь!
Барышня какъ-то недоумло посмотрла на меня, быстро отвернулась и замолчала.
Вплоть до ночи я не оставался ни минуты покойнымъ. Хозяйка донимала меня своими появленіями въ моей комнат, своими просьбами пособить ей что-нибудь переставить, своими разсказами, о томъ, кто будетъ у нихъ завтра въ гостяхъ. Аттестаціи гостей были самыя странныя. Про одного, напримръ, я узналъ, что онъ постоянно абонированъ въ итальянской опер и, повидимому, онъ отличался именно только этою особенностью, которая давала ему право быть причисленнымъ ‘къ избранному обществу’ Олениныхъ. Часовъ въ десять въ зал послышалось передвиженіе стульевъ. Я удивился этой неожиданной возн, такъ какъ по вечерамъ у насъ царствовала тишина. Я позвалъ Аннушку.
— Я здсь,— откликнулась она изъ залы.— Барышнямъ постели стелю.
Я вошелъ въ залъ: Аннушка составляла стулья и устраивала изъ нихъ постели.
— Это у насъ ужъ всегда такъ наканун гостей,— пояснила она:— кровати-то ихъ вынесли изъ той комнаты, мебель тамъ по-модному разставили, ну, и стели, значить, въ зал…
Въ три часа ночи меня разбудилъ шумъ: это пріхали барышни и, напвая, смясь и болтая, ходили по зал, раздвались, роняли вещи на полъ, сообщали громко одна другой свои тайны, словно забывъ о моемъ существованіи.
— Тише, услышитъ!— вдругъ проговорила одна изъ сестеръ.
— А мн-то что за дло!— отвтила другая.— Ты слышала, что онъ давеча сказалъ? Это ужъ онъ не на насъ ли мтилъ? Ужъ если я что замчу, такъ я его такъ отбалую, что со стыда сгоритъ!
— А онъ тебя пропечатаеть!
— Ахъ, скажите, пожалуйста, какія страсти! Кто ихъ читаетъ! Голь какая-нибудь, оттого и въ писаки пошелъ. Ужъ порядочный человкъ по грошамъ за свои писанья сбирать не станетъ, а служить пойдетъ. У нихъ что: ни чиновъ, ни орденовъ, ни званій, ни жалованья, ни наградъ нтъ. И мамаша глупо сдлала, что пустила! Офицеръ бы какой-нибудь нанялъ, все компанію бы водилъ. А этотъ что? Медвдь! У-у-у! Вотъ, вотъ ему!..
Мн, вроятно, показывали языкъ, а можетъ-быть, и еще хуже того.

——

На слдующій день наша квартира была неузнаваема, неузнаваемы были и люди въ ней. Все и вс принарядились, прибрались, пообчистились. Кром Аннушки, къ вечеру появился лакей въ вязаныхъ перчаткахъ, въ порыжвшемъ парик, надвигавшемся постоянно на лобъ, въ потертомъ фрак и бломъ жилет сомнительной близны. По физіономіи, по выправк въ немъ не трудно было узнать отставного солдата, но неловкости движеній, по неумнью носить подносы легко было догадаться, что онъ случайно и недавно попалъ въ офиціанты и, можетъ-быть, былъ уже и читальщикомъ и факельщикомъ, по красному носу и дрожанію рукъ было замтно его пристрастіе къ вину. Въ свободныя минуты, стоя у дверей и ожидая, что его позовутъ, онъ утиралъ пальцами въ вязаныхъ перчаткахъ носъ, или почесывалъ сзади голову подъ парикомъ, оттопырившимся въ вид подстриженнаго птичьяго хвоста, салфетка, бывшая у него подъ мышкой, не разъ отирала катившійся съ его лица крупный потъ и также не разъ отирала ради чистоты подаваемыя тарелки. Онъ былъ и жалокъ, и смшонъ, и отвратителенъ въ одно и то же время, производя впечатлніе нечистоплотнаго и полуголоднаго бродяги. Онъ конфузилъ даже хозяйку, и она замтила ему:
— Ахъ, Иванъ, какой ты неловкій!— и тутъ же тихо объяснила гостямъ:— Это, знаете, нашъ старый слуга, изъ нашихъ бывшихъ крпостныхъ, жаль старика, потому и держимъ, хотя онъ уже и отвыкъ служить.
Въ дйствительности, разумется, онъ былъ такимъ же ихъ крпостнымъ, какъ и крпостнымъ китайскаго императора.
Ивану помогалъ едя, сынъ хозяевъ, остриженный довольно коротко гимназистъ, съ множествомъ вихровъ на голов, съ узенькимъ лбомъ и красными большими руками. Его гимназическій мундирчикъ былъ ему коротокъ и въ таль, и въ рукавахъ, изъ которыхъ висли и болтались, какъ кисти, его красныя, длинныя и широкія пятерни. Мальчикъ, подгоняемый приказаніями и просьбами матери, отца, сестеръ и гостей, скакалъ изъ угла въ уголъ козлиною, угловатою походкой.
Гости начали съзжаться рано, и что это были за гости! Это было буквально вавилонское столпотвореніе. Чиновники, офицеры, барышни, тетки крестниковъ разныхъ извстныхъ людей, артисты третьяго разбора, клубные знакомые, какой-то сбродъ съ борка и съ сосенки. Одни шли ради картъ, другіе ради пляски, третьи ради интрижки съ барышнями, четвертые ради ды и выпивки. Многіе были здсь, подобно мн, впервые, многіе, очевидно, были не только въ первый, но и въ послдній разъ. Вс почти спрашивали другъ у друга:
— А кто этотъ господинъ? А кто эта госпожа?
Общихъ разговоровъ, конечно, не было и въ помин, вс жались и церемонились, вс молчали и точно чего-то ждали. Наконецъ началась игра въ карты, танцы и чай,— почувствовалось оживленіе. Какой-то прикомандированный къ гвардіи армеецъ сталъ дирижировать танцами:
— Дамъ-занъ-аванъ! Шенъ-де-дамъ!
И пошло верченіе, топотъ, бряцаніе шпоръ. Кто-то на всю залу чихнулъ отъ поднявшейся пыли. Атмосфера длалась все душне и тяжеле. Изъ моей комнаты, какъ изъ трубы, валилъ дымъ въ залу, въ зал пахло керосиномъ, потомъ, гарью изъ кухни, дешевыми духами и помадами. Говоръ все усиливался, топотъ длался все отважне, все неистове гремла команда:
— Фетъ-ле-ронъ! Ранже-ву, месье?
Факельщикъ въ роли офиціанта съ ловкостью танцующаго на канат слона лавировалъ между гостями съ подносомъ наполненнымъ конфетами, яблоками, виноградомъ. Всего, было мало, всего недоставало, а тугъ какая-то старушка съ сладкой улыбочкой набирала въ платокъ гостинцевъ ‘для внучковъ’, тамъ какой-то беззубый господинъ съ орденомъ на ше, покачивая съ неудовольствіемъ головой, перещупывалъ вс яблоки, надавливая ихъ замаранными нюхательнымъ табакомъ нальцами, чтобы выбрать самое мягкое, и перебралъ вс конфеты, чтобы найти мене сладкую, въ третьемъ мст кто то упорно удержалъ офиціанта за рукавъ и сталъ сть съ подноса угощенія, не выпуская изъ рукъ своей жертвы, пока не набилъ непомрно прожорливаго рта сластями. Въ моей комнат уже кричали:
— Да вдь этакъ лапти только плести можно, а не въ карты играть! У меня какія-съ были карты? А вы съ чего ходили? Я вамъ что показалъ? Пики?
— Ну!
— А вы съ чего ходили? Съ трефъ?
— Ну!
— Да вы что прикидываетесь, что ли, невиннымъ-то?
— Ну, ну? Я вамъ говорю, что я показалъ пики-съ, пики-съ, а вы съ трефъ! Чортъ знаешь, что сдлали! И дернуло меня ссть Богъ всть съ кмъ!
Какая-то старая, полуглухая барыня въ яркомъ чепц подсла ко мн и начала разспросы:
— Это кто? А это кто?
— Я здсь никого не знаю,— отвчалъ я.
— Да вы впервые здсь?
— Впервые.
— Вы кто же такой?
— Жилецъ.
— Жилецъ? Чей?
— Олениныхъ, комнату нанимаю у нихъ.
— А! А гд же ваша комната? Это темная-то?
— Нтъ. Та, гд въ карты играютъ.
— Отдавать, значитъ, стали! Охъ, плохи дла. Всегда говорила, не по состоянію живутъ! Шутка ли, все по клубамъ, все по театрамъ, все балы да пиры, а работникъ одинъ. Ну, конечно, мсто доходное, по таможн служитъ, а все ни хватитъ, сколько ни бери. Тоже карты эти. Самъ въ должности день, а вечеръ въ клуб за картами. Дочерей-то сбыть не могутъ, извертлись двки, истрепались. Вотъ съ офицеромъ-то, съ офицеромъ-то Катенька вьется, а что съ него взять. Голь тоже перекатная, поиграетъ съ двчонкой и бросить. Ему на голые зубы отчего не поиграть, а посл она-то кулаками слезы будетъ утирать.
Старуха пожевала беззубымъ ртомъ и начала снова:
— И ужъ он ли въ передлкахъ не были: старшая-то дочь такъ и пропала, напоролась на прощелыгу какого-то, погуляла съ нимъ да и нагуляла двчонку. Въ воспитательный отдали, ну, ее-то выгнали, теперь, поди, по Невскому гд-нибудь ходитъ, да мужчинъ ловитъ. Охъ, грхи, грхи! И ужъ нужды-то, нужды-то что натерплись. Всмъ-то должны были, жались въ Гавани, христарадничали, пока мста хлбнаго самъ не добился. Да что говорить, и теперь-то въ долгу, какъ въ шелку. Меня вотъ принимаютъ, ублажаютъ, а почему? Векселя у меня есть. Да! А ты, батюшка, изъ какихъ?
— Писатель.
— А! А то приказный, думала, спросить хотла: векселя-то мои дйствительны ли? У трехъ уже спрашивала, говорятъ: дйствительны! А все боюсь. Мое дло старое, женское, порядковъ не знаю. Все чужимъ умомъ живу, кто что скажетъ, то и длаю.
Старушка опять пожевала беззубымъ ртомъ.
— Ишь, какъ гогочутъ, чему рады!
Дйствительно, шумъ становился все сильне, все разнообразне: кто-то вслухъ острилъ: ‘когда будочникъ бываетъ цвткомъ?’ Другой кто-то отвчалъ также громко: ‘когда онъ не за будкой!’ Какой-то беззастнчивый кавалеръ напвалъ вполголоса: ‘Какъ ты мила’. Какія-то барышни, заливаясь смхомъ, взвизгивали: ‘ахъ, ахъ, не смшите!’ Среди игроковъ просто кричали, ругая другъ друга, азартные партнеры. Топотъ, пристукиванье каблуками и шпорами танцоровъ дошли до послдней степени, а дирижеръ танцами съ всклоченной прической, съ мокрымъ отъ пота лицомъ, уже не кричалъ, а взвизгивалъ: ‘Ле-кавалье-занъ-аванъ!’
Закуска была уже подана и вс успли закусить.
Но девятый валъ этой бури веселья былъ еще впереди: въ столовой накрывали ужинъ, громыхая посудой, звенли рюмками и стаканами, факельщикъ ухитрялся такъ откупоривать бутылки, что пробки щелкали на всю квартиру, что-то тамъ у него разбилось, и до меня очень явственно долетло, какъ факельщикъ воскликнулъ:
— Ахъ, чтобъ теб!
Крпкое слово слетло съ его неумытыхъ устъ. Но въ зал гости уже ничего не слыхали, ничего не понимали, доплясывая послдній кадриль, доигрывая послдній роберъ, послднюю пульку. Наконецъ вс пошли къ ужину и здсь произошло маленькое смятеніе, очевидно, что не хватило стола, не хватило приборовъ и потому нкоторымъ приходилось ужинать отдльно, не за полными приборами.
— Ахъ, эта глухая старушонка вчно до конца досидитъ!— жаловалась хозяйка шопотомъ и на ходу мужу.— И ты хорошъ, никого изъ своихъ олуховъ не спровадилъ. Туда же остались къ ужину.
Хозяинъ и хозяйка не садились за ужинъ вовсе и ходили около, угощая гостей, осматривая, все ли подано. Казалось, они сосчитывали каждый проглоченный кусокъ, каждую налитую виномъ рюмку. За столомъ слышался смхъ и говоръ.
— Ви-за-ви сонъ де-зами!— говорилъ одинъ кавалеръ двушк, сидвшей напротивъ.
— Ахъ, вовсе и не желала! Опять смшить будете!
— Это мой ддушка мою бабушку смшилъ, а не я васъ!
— Ахъ, не смйте боле говорить!
На другомъ конц другой острякъ замтилъ своему толстому и важно смотрвшему сосду:
— Нтъ, ужъ вы оставьте,— это моя мозоль, такъ вы мн ее своими ногами не давите!
Толстякъ посмотрлъ на него гнвнымъ взглядомъ и проворчалъ:
— Виноватъ!
— Ничего-съ, это я только потому, что она моя любимая!
Барышня рядомъ фыркала отъ смха. На краю стола продолжался еще споръ о картахъ:
— Да нтъ-съ! У меня что было — тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ, король, дама и десятка пикъ, тузъ, валетъ и десятка червей, дама, валетъ, десятка и девятка трефъ.
— Да вы четырнадцать картъ насчитали.
— Нтъ-съ, слушайте: тузъ, король, валетъ и десятка бубенъ…
Другіе два партнера доругивались:
— Нтъ-съ, это я называю лапти плести, а не въ отвтственную игру играть! Вы-съ подводите своего партнера и выводите противниковъ. Я-съ охотне втроемъ сяду играть, съ болваномъ, чмъ такъ.
— Да въ клуб за это бьютъ!
— Ну, гд это вы видли! Ну, выведутъ и конецъ!
— Ну, гд какъ! Въ иномъ и побьютъ!
— Конечно, если съ умысломъ.
— Съ умысломъ или не съ умысломъ — тутъ некогда разбирать, а бей и конецъ.
— Ну, на кого тоже нападутъ!
Хозяинъ подходилъ и угощалъ гостей. Эти люди, чинные, скучающіе и безмолвные въ начал вечера, были теперь неузнаваемы: они и веселились, и шумли, и даже были красны, точно это были не т гемороидальныя, золотушныя, малокровныя, чахоточныя лица, которыя явились сюда въ восемь часовъ вечера.
— Ну, ужъ и баня же у васъ!— проговорилъ вслухъ какой-то господинъ съ орденомъ въ петлиц.
Раздался хохотъ, начались остроты и шутки насчетъ бани, пошли въ ходъ двусмысленности, скабрезности, сальныя натуры развернулись вполн, разливая цлый потокъ циничныхъ намековъ, остротъ и шутокъ. Какой-то гвардейскій офицеръ, наклоняясь къ одной изъ дочерей хозяевъ, говорилъ:
— Теперь бы на тройк покататься!
— Ахъ, нтъ, мамаша не пуститъ, поздно!
— Но я, Марья Александровна, смю разсчитывать въ другой разъ?
— Спросите мамашу, если отпуститъ.
— Я пріду, и мы штурмомъ возьмемъ крпость!
Онъ понизилъ голосъ и началъ что-то нашептывать. Двушка потупилась и перебирала кончикъ вера.
— Ахъ, я не врю вамъ!— шептала она.
— Честное слово!
Бутылки были вс опорожнены, и водка, и пиво, и иностранныя вина отъ Денвера, и русскія вина отъ Воронцова были допиты. Кто-то изъ гостей безцеремонно перебирать вс бутылки, чтобы выпить еще послднюю рюмку, и держалъ каждую бутылку противъ свта, отыскивая въ ней хотя каплю влаги.
— Послдній контрдансъ!— крикнулъ дирижеръ танцевъ.— Ла дерньеръ авекъ галопъ!
Опять вс зашумли стульями, раздались поцлуи съ хозяевами, задвигалась масса, дамы подбирали подолы, чтобы не выпачкать платьевъ о пролитое вино и пиво, объ оброненные куски жаренаго гуся, о растаявшее на полу упавшее съ ложекъ мороженое. Хаосъ, толкотня, грязь, все это царило въ столовой. Къ зал уже снова слышалась музыка и вертлись пары. Вздремнувшая во время ужина таперша, въ перекрашенномъ черномъ плать, въ большихъ очкахъ, съ красными рабочими руками, должно-быть, когда-то отмороженными, барабанила съ новою силою по клавишамъ разстроеннаго фортепіано.
Когда вс ухали и я ушелъ въ свою комнату, я не узналъ ея: табачный дымъ, окурки сигаръ и папиросъ, запахъ гари и селедокъ, оброненныхъ здсь во время закуски, слды грязныхъ ногъ, все это было неприглядно, напоминало кабакъ. Успокоиться и улечься я не могъ долго: хозяйка бгала, подсучивъ платье, и тушила свчи, обирала огарки, считала колоды картъ, мелки, щеточки, въ кухн считали посуду, приборы ножей, вилокъ и ложекъ, салфетки. Все это было наполовину занято у сосднихъ жильцовъ, у знакомыхъ, у какого-то кухмистера. Барышни, уставшія и опустившіяся, раскалывали банты, цвты, не обращая никакого вниманія на меня.
Бдный гимназистъ, сынъ хозяевъ, помогавшій весь вечеръ факельщику, теперь гонялся изъ угла въ уголъ.
— едя! едя!— кричала ему мать:— разбери карты!
— едя! едя! отколи бантъ мн сзади!— кричала ему сестра.
Онъ огрызался, ругался, но помогалъ всмъ.
— едя! едя!— крикнулъ, наконецъ, и я.
— Вы еще что?— грубо отвтилъ онъ.
Я расхохотался.
— Ничего, голубчикъ, просто хотлъ вамъ сказать, что пора и спать!— сказалъ я, протягивая ему на прощаніе руку.
— Да, уснешь у насъ!— отвтилъ онъ.— Теперь еще въ спальн отецъ и мать пилить другъ друга начнутъ до третьихъ птуховъ!

——

Ну, вотъ и прошелъ jour fixe и пошли опять дни попрежнему: весь день музыка и пніе, а вечеромъ — мертвая тишина. Днемъ бготня Аннушки, а вечеромъ ея тихія бесды съ ея солдатомъ. Такъ же неизмнно пропадалъ самъ господинъ Оленинъ днемъ въ должности, вечеромъ — въ клуб. Такъ же неизмнно не былъ виденъ сынъ Олениныхъ, пребывая днемъ въ гимназіи, а вечеромъ — у товарищей. И никто-то не длалъ никакого дла, не шилъ, не читалъ, не учился. Иногда я слышалъ, какъ Аннушка говорила:
— Да вдь стирать нельзя, сударыня, въ корыт чулки останутся, мста живого нтъ!
— Вы бы хоть подштопали!— совтовала мать дочеринъ.— Также изъ угла въ уголъ ходите!
— Что мы богадленки, что ли? Рано еще за вязаньемъ и штопаньемъ сидть,— отвчали барышни.— Скажите папа, пусть на новые дастъ денегъ.
— Такъ онъ и далъ! Припасено у него для васъ!
— А въ карты есть на что играть?
— Не на ваши играетъ!
— Да и вы не на свои играете, а на хозяйственныя!
— Ну, и не ваше дло!
— Не наше, а мы оборванными ходимъ!
— Стыдитесь! Сколько платьевъ понашили!
— А юбки обтрепаны!
— А вы подшейте!
— Ну, ужъ нтъ-съ! Возьмите швейку!
И точно, въ дом появилась швея-поденщица, на которую наваливали цлыя груды разнаго расхудившагося блья, проносившихся юбокъ, оборвавшихся сорочекъ. Она съ утра до ночи не разгибала спины, а семья пила, ла, пла и веселилась. Я длалъ нсколько попытокъ поговорить съ барышнями, но изъ этого ничего не выходило. О книгахъ он совсмъ не могли говорить, потому что ничего не читали, кром стишковъ изъ какихъ-то сборниковъ, хрестоматій и псенниковъ. О театр ихъ разговоры ограничивались разсказами о томъ, кто изъ зрителей и актрисъ какъ былъ одтъ, и восклицаніями: ‘Ахъ, милка Мартыновъ!’ ‘Ахъ, пупончикъ Самойловъ!’. Объ общественныхъ и политическихъ новостяхъ нечего было и заикаться, такъ какъ он никогда не читали никакой газеты и узнавали только отъ Аннушки, что гд-то. кого-то ограбили, при чемъ, только въ экстренныхъ случаяхъ он говорили: ‘Ахъ, достань газету, Аннушка, мы сами прочтемъ!’ Говоря съ ними, нужно было говорить анекдоты, каламбуры, остроты, чтобы смшить ихъ, или любезничать съ ними, чтобы завести интрижку, или вызывать ихъ на воспоминанія, чтобы он защебетали безъ конца. Впрочемъ, ихъ воспоминанія ограничивались тмъ, какъ, весело провели он время въ Павловск, каждый день на музык, вс аристократы тамъ живутъ, самъ великій князь тамъ бываетъ, или какъ хорошо он жили въ Парголов, каждый день на телгахъ, на лодкахъ, верхомъ катались, играли въ серсо, въ воланы, одинъ кавалеръ былъ тамъ душка, утонулъ бдный, и такъ дале безъ конца. Глубже этого содержанія воспоминанія не шли. Иногда он разсказывали даже, какъ кто упалъ въ клуб въ кадрили годъ тому назадъ, какъ два года тому назадъ, въ клуб же, одна дама юбку потеряла, и это он помнили съ удивительными подробностями и оживлялись при этихъ воспоминаніяхъ. Он мн скоро надоли, и я пересталъ даже длать наблюденія надъ этой пустой, праздной жизнью, стараясь два раза въ мсяцъ, по понедльникамъ, не ночевать дома, чтобы избжать ихъ общества. Но вдругъ судьба снова напомнила мн о ихъ внутренней жизни.
Разъ я ночью, съ воскресенья на понедльникъ, когда барышни спали рядомъ съ моей комнатой, проснулся, услышавъ плачъ. Плачъ былъ неутшный, всхлипыванья были громки.
— Да ты разскажи, что случилось-то?— приставала мать.
— Ахъ, maman, вы видите, она сама не въ себ,— проговорила Катерина Александровна.— Извстно, что, ну, пріхали на тройкахъ, на Крестовскомъ были, катались съ горъ, ужинали…
— Ну, ну!— торопила мать.
— Маша слаба, шампанское бросилось въ голову, вотъ отъ этого все и случилось,— поясняла дочь.
— А ты-то гд была?— допрашивала мать.
— Я за нею по-пятамъ не могла же ходить! Ну, ушла, а потомъ вотъ и плачетъ,— закончила дочь.
— Да ты что же-погубить насъ хочешь?— приставала мать къ плачущей дочери.— Ты, какъ сестра Дарья, видно, хочешь пропасть? Да я тебя теперь прокляну, если ты не выйдешь замужъ, если ты его выпустишь изъ рукъ! Вдь кто теперь тебя такую-то возьметъ? Кому такая-то нужна? Онъ тебя обольстилъ, его ты и заставь на себ жениться!
— Ахъ, maman, что вы ее терзаете еще!— заступалась за сестру Катерина Александровна.
— Не суйся не въ свое дло!— огрызнулась мать.— Тоже, видно, захотлось по дорожк сестеръ пойти! Я теб говорю, Марья, не хнычь! Слезами не воротишь. А ты такъ ему и объяви, что на него въ полкъ жалобу твой отецъ подастъ, если онъ не прикроетъ внцомъ безчестія! Шутка ли, взялъ покатать дочерей благородныхъ родителей, компанію цлую собралъ, и что надлалъ! Жени, говорю я теб, жени его на себ и конецъ, а не то…
Рыданія на мигъ смолкли, и я услышалъ всхлипывающій, прерывающійся голосъ Марьи Александровны.
— Маменька, маменька… онъ тутъ же… тутъ же… сказалъ… что онъ… женатъ!..
— Батюшки мои свты!— воскликнула мать, громко всплеснувъ руками.— Да что же это будетъ такое? Да какъ же ты не разузнала прежде?
Рыданія болзненныя, истерическія начались снова съ удвоенной сизой.
— И будь ты проклята! И не дочь ты мн!— зарыдала теперь и мать.— Съ глазъ моихъ ты уходи!
— Что это вы, maman! Ужъ не ходить ли и ей по Невскому, какъ Даш, мужчинъ ловить!— проговорила Катерина Александровна.— Довольно и одной… Фамилію только срамитъ!.. А Машу еще возьмутъ, пока никто не знаетъ… Вотъ Перцовъ влюбленъ въ нее: онъ не богатъ, у папаши крестнаго подъ началомъ служитъ, его и женить… Все же лучше будетъ, потому Перцовъ и пикнуть не посметъ насчетъ неудовольствія: онъ будетъ радъ, что хоть при такихъ обстоятельствахъ ему съ нами породниться удастся, потому что у палаши крестнаго въ рукахъ вся его карьера и, можно сказать, жизнь…
— Ну, и говорите сами отцу и длайте, что хотите, а я знать васъ не хочу!— крикнула мать.
— И обдлаемъ-съ, только вы не кричите, потому что васъ никто и не боится.

——

И дйствительно, Перцовъ женился на Марь Александровн, а Катерина Александровна подцпила какого-то богатаго старца въ мужья, и вс сестры — и Даша, ходящая по Невскому, и Маша, гулящая отъ несчастнаго мужа, и Катя, живущая съ богатымъ старикомъ-мужемъ,— продолжали свою жизнь милыхъ бездльницъ.

V.
Мужъ Марьи Александровны.

На свт есть не мало лицъ, которыя имютъ значеніе не сами по себ, а только вслдствіе своихъ супружескихъ отношеній къ разнымъ знаменитостямъ. Это мужья Патти и Жюдикъ, жены Прудоновъ и Тьеровъ. Они какъ будто теряютъ свои собственныя имена и являются чмъ-то безличнымъ, какими-то ненужными хвостами блестящихъ кометъ. Въ Западной Европ гораздо больше знаменитостей, чмъ у насъ, и потому тамъ гораздо больше этихъ мужей Патти и женъ Прудоновъ, но зато у насъ личности подобнаго сорта, будучи супругами даже и не настоящихъ знаменитостей, а какихъ-то двусмысленныхъ выскочекъ, играютъ роль еще боле странную и смшную, чмъ тамъ. Когда вамъ говорятъ: ‘это мужъ Патти! это жена Тьера!’ — вы глядите не безъ нкотораго любопытства, не безъ какого-то непонятнаго интереса на указанныя лица и, можетъ-быть, смотря на нихъ, сознательно или безсознательно стараетесь угадать: каковъ вкус у этихъ знаменитостей, супруги которыхъ представлены вамъ? могутъ ли быть счастливы эти знаменитости, соединивъ свою участь вотъ именно съ этими людьми? какъ относятся эти близкіе люди къ своимъ знаменитымъ супругамъ? и т. д. Но когда вамъ рекомендуютъ: ‘это мужъ Марьи Александровны’, вы непремнно прежде всего спрашиваете: ‘какой это Марьи Александровны? Кто такая это Марья Александровна?’, и если заинтересовываетесь чмъ-нибудь, такъ это именно прежде всего самой Марьей Александровной, а не ея муженъ: имъ можно заинтересоваться только посл и то съ чувствомъ сожалнія или съ чувствомъ омерзнія.
Мужа Марьи Александровны я встртилъ впервые въ маломъ верхнемъ буфет театра Буффъ. Онъ много пилъ шампанскаго и очень громко говорилъ окружавшему его офицерству:
— Ну, что же, и подемте къ француженкамъ!.. И подемте!..
Онъ говорилъ это съ такою напускною развязностью и такимъ задорнымъ тономъ, какъ мальчикъ, желающій доказать, что за это его не выскутъ.
— Кто этотъ господинъ?— спросилъ я у своего пріятеля, завсегдатая театра Буффъ.
— Это же мужъ Марьи Александровны,— отвтилъ онъ, какъ бы удивляясь, что я не знаю этого господина.
— А кто сія Марья Александровна?— спросилъ я.
— Кто Марья Александровна?— повторилъ мой пріятель съ еще большимъ удивленіемъ.— Да неужели же ты не знаешь ея? Это одна изъ этихъ дамъ, одна изъ львицъ петербургскаго полусвта, адвокатъ въ юбк, биржевикъ въ шиньон.
— Но есть же у нея и фамилія,— замтилъ я.
— Не важная фамилія:— Перцова, отвтилъ мой пріятель.— Она извстна въ свт просто какъ Марья Александровна…
‘Перцова? Перцова? Знакомая фамилія!’ думалось мн, и вдругъ я вспомнилъ о семь господъ Олениныхъ, у которыхъ дочь вышла замужъ за какого-то Перцова и ее звали тоже Марьей Александровной. Но не можетъ быть, чтобы это была она. То была малообразованная, мало развитая, далеко не умная барышня. Гд же ей быть адвокатомъ въ юбк, биржевикомъ въ шиньон! Я сообщилъ моему пріятелю, что я когда-то жилъ у нкіихъ господъ Олениныхъ и…
— Ну да, это и есть ихъ дочь!— перебилъ онъ меня.— Значитъ, ты можешь прямо хать къ ней и возобновить знакомство. Личность интересная и далеко не лишняя въ числ знакомыхъ. Какія дла обдлываетъ!
— Ну, положимъ, длъ у меня нтъ, да и неловко такъ съ втру пріхать въ гости,— сказалъ я.
— Къ ней-то?— воскликнулъ мой пріятель со смхомъ.— Да въ ней просто съ улицы можно пріхать и познакомиться, а у тебя даже нкоторыя права есть на знакомство, старыя отношенія къ ея семь. Нтъ, ты създи. Ей-Богу, пригодится. Вдь у нея ты кого встртишь: заслуженныхъ старцевъ, высокомудрыхъ администраторовъ, золотую молодежь, цвтъ петербургскихъ дльцовъ и кутилъ. Это, братецъ, матеріалъ, твои бифштексы… Помнишь, Гейне называетъ людей своими бифштексами, а ужъ у Марьи ли Александровны не насмотришься на людей!
Я не ршилъ ничего: мн и хотлось хать къ ней, и не хотлось. Я сознавалъ, что матеріалъ для беллетриста въ ея салон можетъ найтись обильный, и въ то же время чего-то боялся. Но какъ бы то ни было, у меня изъ головы не выходилъ одинъ вопросъ: ‘какъ могла глупенькая барышня сдлаться такимъ дльцомъ? или она вдругъ поумнла?’ Отвтъ на вопросъ получился случайно: посщая часто театры, я однажды увидалъ-въ одной изъ ложъ белъ-этажа молодую женщину, сидвшую, повидимому, со своею компаньонкою, эта женщина была вся въ черномъ бархат, очень декольтирована, очень эффектно причесана, съ оригинальной накидкой изъ черныхъ кружевъ на голов въ вид испанской кружевной мантильи, ниспадавшей на ея обнаженныя плечи, шею и грудь. Она сіяла той красотой, которая дается не одною природою, а и долгимъ сидньемъ у зеркала, долгими усиліями горничныхъ и кауферовъ. Во всей ея фигур, въ чертахъ лица, въ скромно опущенныхъ глазахъ, въ жестахъ, которыми она встрчала поминутно входившихъ въ ней въ ложу мужчинъ, было одно выраженіе покорности и смиренія. Она походила на прелестную молодую вдову, которая все еще оплакиваетъ мужа и которую насильно привезли въ театръ, чтобы немного развлечь,— но,— увы!— напрасно, такъ какъ она можетъ покориться вол другихъ, но развеселиться не можетъ. Я долго любовался ею, и въ моей памяти вставало какое-то смутное воспоминаніе: я видлъ гд-то, когда-то эту женщину, но видлъ ее въ другомъ вид.
— Ну, хороша?— вдругъ раздался надъ моимъ ухомъ вопросъ.
Я повернулъ голову и увидалъ своего пріятеля, который говорилъ мн о Перцовой.
— Да! Кто это?— спросилъ я.
— Не узналъ?.. Да это же и есть Марья Александровна!— отвтилъ онъ.
— Она?— почти воскликнулъ я.— Да разв это дама полусвта! Разв это кокотка! Это воплощеніе грусти, смиренія и покорности!
— А! нареченный папаша крестный вотъ уже цлый мсяцъ упрямится и не хочетъ хлопотать о. дльц іерусалимскаго дворянина Іоанна Авраамовича Шмулевича! Мы дв недли никуда не вызжали, лежали въ постельк и никого не принимали, даже наречённаго папашу крестнаго. Потомъ нашъ извстный медикъ Петръ Платоновичъ Золотовъ, призванный къ постели больной, нашелъ, что болзнь заключается въ опасномъ и упорномъ разстройств нервовъ и что нужно черезъ силу развлекать больную, если не желаютъ, чтобы развилось нчто въ род тоже упорной и опасной меланхоліи. Вслдствіе этого ее вывезли, какъ изволишь видть, въ театръ, но онъ ей не доставляетъ удовольствія, она сидитъ въ немъ поневол, по приказанію доктора, хотя она сама сознаетъ, что это не поможетъ.. Да что я говорю! Пойдемъ, она все это теб сама разскажетъ…
И мой пріятель насильно потащилъ меня въ ложу къ Марь Александровн, прежде чмъ я усплъ опомниться.
— Вы меня простите, Марья Александровна,— сказалъ онъ, таща меня къ ней въ ложу: — медвдя знакомаго къ вамъ привелъ, еще барышней смялись надъ его звроподобіемъ.
Онъ назвалъ мою фамилію.
— Я и такъ бы сейчасъ узнала!— проговорила она, протягивая мн съ улыбкой руку.— Я васъ знала въ хорошія времена, когда еще жилось такъ беззаботно — весело. Можетъ-быть, это было глупо и наивно, но, право же, было лучше.
— А я васъ не узналъ,— сказалъ я.— Вы измнились…
— Постарла,— вздохнула она.
— Напротивъ, расцвли, похорошли,— сказалъ я.
— Ахъ, нтъ! Бархатъ, кружево, вотъ что лучше теперь, чмъ ваши барежевыя платья… Помните ихъ?.. А сама я старуха, болю, хандрю…
Антрактъ кончался. Я спшилъ откланяться.
— Подемте ко мн!— сказала она.— Здсь скучно, а тамъ поболтаемъ о старин, о нашихъ jours fixes… Вы очень тогда смялись надъ нами?.. Такъ дете?
— Съ величайшимъ удовольствіемъ,— отвтилъ я.
Она поднялась съ мста и взяла меня подъ-руку.
— А вы досидите до конца и потомъ прізжайте тоже,— сказала она моему пріятелю.— Мы успемъ до вашего прізда вспомнить все прошлое. Да, кстати, не говорите никому, что и вы дете ко мн… Не хочу я никого у себя видть.
— Но вс видятъ, что вы узжаете съ нимъ,— замтилъ мой пріятель.
— И пусть видятъ, пусть знаютъ!— раздражительно проговорила она.— Я ихъ не хочу видть… я рада, что я отдохну хоть минуту со старымъ другомъ…
— Такъ и прикажете сказать всмъ?— спросилъ пріятель.
— Да, да, всмъ и каждому!— отвтила она и стала спускаться со мною съ лстницы.

——

Мы сли въ карету и похали. Всю дорогу Марья Александровна не смолкала ни на минуту, и я снова узналъ въ ней ту болтливую барышню, которая нсколько лтъ тому назадъ щебетала въ зал, смежной съ тою комнатою, гд жилъ я,— только теперь эта барышня говорила другими словами. Она едва ли могла быть названа умною или развитою женщиною, тривіальныхъ выраженій у нея проскальзывало не мало, и ея языкъ часто напоминалъ языкъ того общества, которое вращается въ Петербург въ ‘благородк’, какъ оно само называетъ благородное собраніе, но у нея было много сноровки, хитрости, кошачьихъ ужимокъ, вншняго лоска, хотя мн все казалось, что она кого-то копируетъ, кому-то подражаетъ. Разговоръ велся въ какомъ-то минорномъ тон. ‘Она постарла, она погибшее созданіе, ей тяжело ея положеніе’ — эти фразы не сходили съ ея устъ, наконецъ, она договорилась до фразы: ‘мы, Травіаты’, и я понялъ, какую роль она разыгрываетъ въ данную минуту. Она выражала сожалніе объ утраченной двической наивности, о простой жизни въ своей семь, о томъ, что она не понимала тогда такихъ людей, какъ я, о томъ, что она увлеклась, тогда какъ надо было посовтоваться съ умными и честными людьми и т. д. Я узналъ, что она посл замужества училась по-французски, взявъ француженку-компаньонку, что она брала уроки музыки и пнія, что она много читала французскихъ романовъ. Когда мы вошли въ ея квартиру, меня изумило обиліе шелка, бронзы, цвтовъ, картинъ, не нужностей французскаго издлія и книгъ той же стряпни изъ мастерскихъ Дюма-сына, Понсонъ-дю-Терайля, Белло. Это была въ полномъ смысл квартира кокотки — яркій примръ безумнаго бросанія денегъ на совершенно не нужныя, на крайне малоцнныя, по художественной работ или по матеріалу, вещи и цлый университетъ свтскаго разврата: затйливыя мягкія кушетки, фривольныя статуэтки, амуры и зефиры на картинахъ, описаніе жизни новйшихъ Фринъ въ романахъ, мягкій полусвтъ розоватыхъ лампъ, опьяняющіе ароматы распустившихся гарденій, розъ, панкратій и ландышей. Закуривъ легкую папиросу и болтая со мною, Марья Александровна успла мн сообщить, что она вышла замужъ поневол, что она почти не видитъ своего мужа, что около нея вертится цлый рой ухаживателей, что — ахъ, она вовсе не такъ дурна, какъ о ней думаетъ свтъ! Въ то же время она пожимала мн руки, просила быть ея другомъ, бранить ее, и если бы я былъ юнъ и неопытенъ, то я врно былъ бы къ концу вечера однимъ изъ многихъ ея рабовъ. Повидимому, у нея вошло въ привычку интриговать всхъ мужчинъ, длать ихъ хоть на минуту своими любовниками, практиковаться въ кокетств съ каждымъ встрчнымъ. Я могъ только удивляться ея артистическимъ способностямъ играть ‘рольэ’ Она, въ какой-нибудь часъ времени, сумла разыграть и роль кающейся Травіаты, и роль заигрывающей съ новой мертвой кокетки, и роль дловой женщины, серьезно задумывающейся о будущемъ. Правда, переходы были слишкомъ быстры, ни одна роль не продолжала разыгрываться долго, но все же это умнье на нсколько минутъ проникнуться извстною ролью было изумительно. Только два-три раза и то на минуту прорвалась натура капризной и пошловатой женщины, когда въ комнату не во-время вошла компаньонка и когда лакей не разслышалъ какого-то приказанія. Но грубый и раздражительный тонъ, вызванный этими людьми, тотчасъ же сгладился мягкимъ щебетаньемъ и очаровательной улыбкой. Она сдлалась еще обворожительне, она придвинулась еще ближе ко мн, когда пріхалъ мой пріятель.
— Ахъ, это вы!— воскликнула она и дружески протянула ему руку.— Я сегодня вполн счастлива, я воскресла!.. Я уже думала, что все прошлое во мн умерло, а оказывается, что нтъ, что оно еще живетъ во всемъ моемъ существ… Она еще разъ пожала его руку и прошептала:
— Спасибо вамъ, что вы привели его!
Мы проболтали за полночь и на прощаньи Марья Александровна сказала мн:
— Я жду васъ завтра!
Я было попробовалъ отговориться, но она перебила меня:
— О, хоть одинъ еще вечеръ!
— Ну, братъ, поздравляю!— расхохотался мой пріятель, когда мы вышли на улицу.— Капитальное дло обдлалъ для Марьи Александровны…
— Кто?— спросилъ я.
— Да ты же, кому же больше!— отвтилъ онъ.
Я не понималъ ничего.
— Какъ же: старый другъ ея ты, внезапно встртились въ театр посл разлуки, тотчасъ же ухали вмст, случилось это какъ-разъ въ то время, когда ей опротивли ея жизнь, ея поклонники, свтъ. Теперь она покается передъ тобой во всхъ содянныхъ во время вашей разлуки прегршеніяхъ, вымолить твое прощеніе, падетъ къ твоимъ ногамъ съ воплемъ:
‘Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,
Обагряющихъ руки въ крови,
Уведи меня въ станъ погибающихъ
За великое дло любви!’
И у ея названнаго крестнаго папаши, у ея пажей и рыцарей, у ея биржевыхъ агентовъ и сотрудниковъ не станетъ боле Марьи Александровны!..
— Что ты за чепуху городишь!— сердито проговорилъ я.
— Чепуха или нтъ, а такъ надо было представить дло въ глазахъ свта,— отвтилъ онъ:— и такъ я его и представилъ, тмъ боле, что именно этого и желала Марья Александровна. Недаромъ же она назвала тебя старымъ другомъ, недаромъ ухала въ половин пьесы съ тобой, недаромъ она велла мн сказать всмъ, что она не хочетъ ихъ видть!
— Ну, братъ, ты, кажется, ужъ слишкомъ много маккіавелизма приписываешь этой глупенькой бабенк,— сказалъ я.
— Что она глупенькая бабенка — это врно, что она уметъ лукавить и интриговать — это тоже врно, что олухи царя небеснаго, ея поклонники, попадаются на ея незамысловатыя удочки — это тоже врно, какъ дважды-два четыре,— проговорилъ мой пріятель.— Разъ она, братъ, постригаться въ монахини хотла, когда долго не давали мста одному изъ ея protg, и въ монастырь ежедневно здила къ обднямъ въ теченіе недли…
— Ну, и…
— И дали желаемое мсто.
Мы помолчали.
— А то разъ она поступила проще: ея нареченный крестный папаша… Онъ, надо теб замтить, крестилъ не ее, а ея сестру, но она его для удобства зоветъ своимъ крестнымъ отцомъ… Такъ вотъ этотъ крестный папаша плохо отдлалъ ея будуаръ. Она разсердилась, раскричалась, сняла туфли и нахлопала его по щекамъ….
— Ну, это ужъ, дйствительно, совсмъ просто,— засмялся я.
— Просто, но радикально,— отвтилъ мой пріятель.— Противъ такого, аргумента устоять трудно. Въ самомъ дл, человкъ самъ всякаго обидитъ, всхъ распекаетъ, всмъ распоряжается, и вдругъ женщина бацъ-бацъ! лупитъ его туфлей по щекамъ. Это такъ ново, такъ неожиданно, такъ оригинально, что такую женщину нельзя, не- обожать. Все этикетъ, да этикетъ — это вдь и прістся, нужно же и оплеушины попробовать. Недаромъ же Орлова уважала Фотія: передъ ней вс лебезили и кланялись, а онъ первый ее крпкимъ словомъ принялъ. Это, братъ, чисто психическія воздйствія. Помниніь, какъ у Миллера-Красовскаго въ педагогик…
Спустя минуту, мой пріятель продолжалъ въ раздумьи:
— А вдь она и за тебя прибьетъ, пожалуй, своего старикашку. Придетъ она завтра. Станетъ она разсказывать, что ты встртился съ нею, что ты былъ въ нее влюбленъ и прежде, что ты сгораешь и теперь къ ней страстью, что ты предлагаешь ей бросить, все и удалиться съ тобою въ пустыню, что она готова для тебя на все. Начнутся упреки, слезы и, можетъ-быть, битва. Врать она мастерица: и плачетъ — вретъ, и смется — вретъ.
— Ну, я-то не стану играть роль мнимаго обожателя и не пойду къ ней даже завтра,— сказалъ я.
— И отлично сдлаешь, потому что тебя завтра не примутъ
— Она же звала…
— А все-таки не приметъ. Завтра утромъ она повоюетъ и помирится со старикомъ, который дасть общаніе хлопотать о дльц жида, а вечеромъ они будутъ блаженствовать, разыгрывая идиллію примиренія. Тутъ ужъ будетъ не до тебя, а до выманиванья денегъ: купи это! подари то! А ты лучше, попросту, какъ-нибудь утречкомъ зайди къ ней и говори, какъ я, въ шутливомъ тон — друзьями будете. Она баба нужная, для изученія годная.
Я послдовалъ совту пріятеля, не пошелъ въ назначенный часъ къ Марь Александровн, постилъ ее какъ-то утромъ, заговорилъ въ шутливомъ тон, и Марья Александровна развернулась, впала въ мой тонъ, начала скабрезвичать и даже показалась мн ужъ черезчуръ пошловатою. Какой-нибудь часъ бесды показалъ мн эту женщину всю во весь ростъ, праздная, изнженная, капризная, мало развитая, плохо образованная, лукавая, она брала только бойкостью, беззастнчивостью, ловкостью и красотою, которая, при разныхъ новйшихъ пособіяхъ, казалась дйствительно замчательною. Привлекало къ Марь Александровн обожателей и то обстоятельство, что она беззастнчиво готова была за деньги обдлать всякое дло и также беззастнчиво готова была за деньги отдаться всмъ крайностямъ разврата. Нравственной узды у нея не было никакой, границы ея безнравственности трудно было предвидть впередъ. Про нее ходили слухи самые невроятные для тхъ, кто не зналъ ее лично, но, познакомившись съ нею поближе, трудно было сказать, что она не пойдетъ на тотъ или другой чудовищный скандалъ. Это было настоящее дитя столичной праздности, распущенности, безнравственности и продажности. Деньги и удобства были ея единственными кумирами. Изучать подобныхъ людей нечего долго, потому что они — глуповатые и пошловатые — высказываются быстро.
Но рядомъ съ ней или, врне сказать, за ней стоялъ субъектъ, заинтересовавшій меня. Этотъ субъектъ былъ мужъ Марьи Александровны.

——

Въ нашемъ обществ существуетъ масса мелкихъ чиновничьихъ семей, гд нжные родители холятъ и лелютъ, кормятъ лакомымъ кусочкомъ и обучаютъ въ гимназіяхъ какихъ-нибудь любимчиковъ-сынковъ, но въ то же время эти едва сводящіе концы съ концами, въ сущности очень добродушные и даже честные по-своему люди, твердятъ денно и нощно, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, этимъ любимчикамъ-сынкамъ: ‘Голубчикъ, веди ты себя скромне! Сторонись ты отъ озорниковъ-товарищей! Бду наживешь ты только съ ними! Да на людей-то смотри ты поласкове! Ласковый теленокъ двухъ матокъ сосетъ! Тоже не знаешь, гд найдешь, гд потеряешь! Бросишь хлбъ назади, а онъ очутится впереди! Начальству-то будь ты покоренъ! Начальство знаетъ, что длаетъ! Ты съ людьми хорошъ и они съ тобой хороши!’ И все это говорится съ лаской, при всхъ этихъ наставленіяхъ раздаются поцлуи, гладятъ мальчика по головк, ты, молъ, у насъ паинька! И растетъ мальчикъ румяный, выхоленный, заласканный и самъ такой тихій, предусмотрительный, нжный, мягкосердечный, мухи не обидитъ. Но чмъ тише и мягче онъ, чмъ больше смотритъ ‘красной двушкой’, чмъ боле онъ конфузится при каждой мелкой шалости, тмъ боле мирволить ему начальство въ училищ. Онъ, можеть-быть, тупъ, но онъ усерденъ, онъ, можетъ-быть, лнивъ, но онъ отличнаго поведенія, его переводятъ изъ класса въ классъ за благонравіе, если не за успхи, ему даютъ мсто за добрыя качества, но не за знаніе и не за умъ. Въ такой обстановк и въ такихъ условіяхъ въ откормленномъ теленк сильно развивается склонность къ мечтамъ о разныхъ благахъ и лнь для упорнаго труда къ пробиванію пути къ этанъ благамъ: избалованному мечтателю все кажется, что эта блага ниспадутъ на него сами собою, какъ манна небесная, и если онъ что-нибудь длаетъ для достиженія ихъ, такъ это только то, что онъ ходить аккуратно на службу, усердно вскакиваетъ и краснетъ передъ начальствомъ, пополняетъ мелкія порученія какой-нибудь начальнической экономки, вздыхаетъ, проходя съ опущенными взорами передъ дочерью начальника, однимъ словомъ играетъ роль цломудренной невсты, плняющей выгоднаго жениха. Такой невстой, плняющей выгоднаго жениха, былъ и мужъ Марьи Александровны до своей женитьбы. Служа или, врне сказать, посщая мсто службы, онъ прислуживалъ всмъ, краснлъ передъ всми и вмсто дла писалъ стихи ‘къ ней’, длалъ росчерки подъ своею подписью, выводилъ затйливые вензеля и ждалъ, когда его женятъ за благонравіе и цломудріе. Невста, о которой онъ мечталъ и боятся мечтать, была Марья Александровна, дочь его ближайшаго начальника, названная крестница одного высокопоставленнаго лица. Два раза онъ поднялъ ей со вздохомъ платокъ въ церкви, три раза онъ удостоился въ клуб подержать ея шарфъ, одинъ разъ въ Свтлое Христово Воскресенье осмлился поцловать ей ручку — этого было довольно для самыхъ невроятныхъ грезъ, для писанья двухъ сплетенныхъ между собою вензелей, изъ которыхъ одинъ былъ его, а другой ея вензель. И вдругъ, о счастіе! мечты сбылись: его пригласили въ домъ къ его начальнику, его оставили съ нею наедин, ему дали понять, что онъ можетъ ‘осмлиться’. Онъ ‘осмлился’ и наречённый крестный папаша двушки сказалъ ему:
— Я буду васъ имть въ виду!
Марья Александровна была не изъ трусливыхъ, но она боялась той минуты, когда ей придется объяснить молодому мужу, что она далеко не такъ чиста и невинна, какъ кажется. Волненіе ея къ концу свадебнаго вечера возросло до того, что она, оставшись съ-глаза на-глазъ съ мужемъ, расплакалась и въ слезахъ начала говорить, что ее погубили. Его такъ тронули ея слезы, что онъ и самъ всплакнулъ, обнимая ее, и только шепталъ:
— Богъ съ ними! Богъ съ ними!
Все, такимъ образомъ, обошлось какъ нельзя лучше и даже придало особенную поэзію любви молодыхъ супруговъ, плакавшихъ, въ объятіяхъ другъ у друга.
Такимъ же мягкимъ и покладистымъ мужемъ оказался Александръ Семеновичъ Перцовъ, когда названный крестный отецъ его жены сталъ слишкомъ часто посщать ихъ, усылая при этомъ Перцова то съ какими-то порученіями, то въ театръ, то, наконецъ, просто въ командировки. Ему прибавляли жалованье,. ему длали подарки, и онъ быль доволенъ, потому что оцъ теперь былъ, въ сущности, обезпеченъ на будущее время и застрахованъ отъ всякой необходимости работать, а работа была для него всегда какимъ-то пугаломъ, чмъ-то грязнымъ и утомительнымъ, чмъ-то отрывающимъ человка отъ спокойствія и отнимающимъ время у удовольствій. Истиннымъ счастіемъ онъ считалъ: спокойствіе, праздность, посщеніе театровъ, прогулку по Невскому на рысак, ужинъ съ товарищами въ трактир, хорошую одежду, интрижку ‘съ двочками’, какъ онъ выражался самъ. Теперь это все стало доступно ему, и онъ даже не сердился, когда на него иногда набрасывалась съ какой-нибудь бранью или упреками Марья Александровна, раздраженная чмъ-нибудь.
— Ну, цыпка моя, душонокъ мой, опять тебя разсердилъ кто-нибудь!— успокаивалъ онъ ее.— Ну, давай твои лапки, я ихъ расцлую! Царица ты моя ненаглядная!
И онъ цловалъ ея руки, становился передъ ней на колни, гладилъ ея ножки своими красивыми руками, заигрывалъ съ нею, какъ съ капризнымъ ребенкомъ. Иногда онъ былъ противенъ въ эти минуты даже ей, иногда же она, разнузданная и привыкшая къ разгулу, съ циничнымъ смхомъ говорила:
— Вотъ и хорошо, что у меня мужъ подъ рукой.— Эта фраза: ‘Мужъ подъ рукой’ быстро распространилась въ кружк Марьи Александровны, и съ той поры Перцова иначе и не звали, какъ ‘Мужемъ подъ рукой’.
По-своему онъ былъ счастливъ. Но онъ былъ трусъ по натур, по воспитанію — и это его погубило.
Праздность есть мать всхъ пороковъ, говоритъ прописная истина, но у этой матери рождается еще боле дтей, когда она сама является дочерью избалованности, изнженности, закормленности. Александръ Семеновичъ, выхоленный, избалованный, изнженный съ дтства, стремился къ праздности, какъ къ высшей цли въ жизни, но, достигнувъ этой цли, онъ началъ мечтать о наслажденіямъ, объ удовольствіяхъ, объ удовлетвореніи своихъ животныхъ инстинктовъ, которые такъ сильно развиваются въ здоровомъ, откормленномъ, взлелянномъ организм. На это были нужны деньги, и онъ доставалъ ихъ пригоршнями изъ кармановъ жены. Жена не морщилась, не возражала, пока онъ былъ еще нуженъ ей, какъ мужъ подъ рукой. Но чмъ больше расширялся кругъ ея знакомыхъ, ея поклонниковъ, ея обожателей, чмъ больше она чувствовала любви къ нажив, къ крупнымъ кушамъ, тмъ чаще пробуждался въ ней вопросъ:
— За что я его кормлю?
Чмъ настойчиве повторялся этотъ вопросъ, тмъ чаще и тмъ зловще длались сцены между мужемъ и женой изъ-за денегъ. Онъ пробовалъ успокоивать ее своими ласками, но эти ласки уже были ей не нужны, онъ потерялъ для нея даже значеніе хорошенькаго юноши, такъ какъ около нея стояло, цлое полчище боле молодыхъ и боле красивыхъ юношей. Она стала говорить ему:
— Подите, вы мн противны!
Тогда онъ, слабохарактерный и мягкосердечный, сталъ рыдать и умолять ее при каждомъ вопрос о лишнемъ рубл. Этого было довольно, чтобы она почувствовала ясно свою силу надъ нимъ и стала третировать его, какъ лакея.
Въ одну изъ бурныхъ сценъ она разгорячилась до того, что дала ему пощечину: онъ прислъ и заплакалъ, она выгнала его вонъ изъ своей комнаты, и онъ пошелъ прямо въ трактиръ и напился тамъ до безчувствія. Съ этой минуты начался новый фазисъ его семейной жизни. Его, въ его собственной квартир, сталъ ругать и осмивать каждый, кто хотть, онъ потуплялся, молчалъ, пропускалъ все мимо ушей и, въ конц-концовъ, напивался съ горя.
Иногда поклонники Марьи Александровны, чтобы за что-нибудь отомстить ей, затягивали его въ свою компанію, подпаивали его и пробовали подстрекнуть его къ бунту.
— Мы удивляемся, Александръ Семеновичъ,— говорили ояи ему:— какъ вы терпите все въ своемъ дом! Вдь вы мужъ! Вы нмете право выгнать изъ своего дома всхъ непріятныхъ вамъ гостей…
— И она уйдетъ, и она уйдетъ съ ними!— бормоталъ онъ, опуская голову.
— Уйдетъ! Что вы говорите! Да вы, по праву мужа, по этапу можете ее вытребовать откуда бы то ни было и заставить жить съ собою,— замчали ему.
— Да она меня самого выслать можетъ,— бормоталъ онъ.— Связи у нея…
— Ну, и пусть вышлетъ, а вы ее по этапу къ себ потребуйте,— совтовали ему.— Да если вы вздумаете власть показать, она по вашей дудк плясать будетъ и ея крестный, что ли, папаша у васъ по струнк будетъ ходить. Вы ободритесь только, смлости наберитесь…
— Нтъ-съ… гд мн!— уже плакалъ онъ.— Я тряпка! Я погубленный человкъ! Она меня обманула! Она меня за мужа не считаетъ!
— Потому и не считаетъ, что вы сами не хотите поставить себя иначе въ дом!— подзадоривали его.— А вы вотъ пойдите къ ней, прикрикните на нее, нашумите побольше, сломайте что-нибудь… Да вы выпейте для храбрости! Эхъ, вы, трусъ!
— Я не трусъ… а она меня погубила!..
— Ну, вы и отплатите ей, а то еще и не то будетъ! Вдь она васъ выгонитъ еще когда-нибудь, что тогда будетъ? Вдь вы нищеты боитесь?
— Я никакъ не могу-съ въ нищет жить…
— А будете, если она васъ выгонитъ! А вотъ если бы вы теперь пришли къ ней да прикрикнули бы на нее, она и дала бы вамъ крупный кушъ. Хоть обезпечили бы себа на время!
Запугиванья, совты и подзадориванья пьяной компаніи шутниковъ доводили, наконецъ, Александра Семеновича до того, что онъ набирался пьянаго задора и шелъ въ жен въ буйномъ настроеніи.
— Вамъ что нужно?— раздавался гнвный вопросъ жены при его появленіи.
— Я пришелъ… Какъ ты смешь…— начиналъ мужъ, тараща пьяные глаза.
— Вы пьяны? Идите вонъ!— приказывала жена.
— Я мужъ!.. я по этапу!— бормоталъ онъ, сжимая кулаки.
— Вонъ!— еще разъ звучало надъ нимъ.
— Я тебя… въ бараній рогъ! Я мужъ… по этапу!— бормоталъ онъ, хватаясь за первую попавшуюся вещь.
Раздавался гнвный звонокъ жены.
— Заприте его куда-нибудь! — приказывала она явившемуся слуг.
Слуга бралъ въ охапку барахтавшагося и кричавшаго барина и исполнялъ приказаніе барыни, присоединяя къ этому нсколько толчковъ и пинковъ пьяному бдняку отъ себя.
Посл одной изъ такихъ сценъ Марья Александровна встртила названнаго крестнаго папашу со слезами и вриками.
— Вышлите, вышлите его изъ Петербурга!
— Кого? За что? Успокойся!— волновался старецъ, ничего не понимая.
— Мужа, мужа вышлите!— топала она ножкой.
— Да за что?— тревожно спрашивалъ старецъ.
— Я не хочу его видть!— кричала она.
— Да этого нельзя!— уговаривалъ старикъ.
— А я хочу, я хочу, чтобы его выслали!— сердилась она.
— Да какое же я имю право высылать людей изъ Петербурга?— пожималъ плечами старикъ.
— Ну, хлопочите, чтобъ удалили, хлопочите!— кричала она.— Никакой пустой просьбы не хотите исполнить, а говорите, что любите! Противный! Меня бить, тиранить, позорить онъ будетъ, а вамъ ничего! Чтобы завтра же онъ былъ высланъ!
— Успокойся! Успокойся!— уговаривалъ ее старецъ.— Ну, въ командировку я могу назначить… Правда, онъ ничего не уметъ длать… Ну, перевести его можно въ другой городъ… конечно, его тамъ скоро выгонятъ…
— Выслать, выслать его!— плакала она капризными слезами.
— Да ты успокойся! Развести васъ лучше всего!
Старецъ даже просіялъ, озаренный этою геніальною мыслью. Марья Александровна вдругъ успокоилась и совсмъ серьезно спросила:
— Онъ денегъ за это потребуетъ?
— Зачмъ. Можно все такъ устроить… ну, тамъ причины найти… Я заплачу за разводъ… Тогда ты будешь моя!
Марья Александровна залилась смхомъ.
— Ахъ, какая я двочка! Какъ это мн самой не пришло въ голову! Что же надо длать?
— Мы все устроимъ, я поговорю съ нашимъ юрисконсультомъ,— въ нашемъ правленіи есть отличный юрисконсультъ, молодой человкъ съ серьезными знаніями. И старецъ исполнилъ свое общаніе.
Въ одинъ прекрасный день Александру Семеновичу дали неожиданно денегъ и послали его въ маскарадъ, тамъ его заинтриговала маока и зазвала его ужинать въ одинъ изъ ресторановъ, они помстились въ отдльномъ кабинет и остались tte—tte, какъ вдругъ ихъ интимная бесда была нарушена случайно открывшими двери людьми. Черезъ недлю посл этого начато Марьею Александровною дло о развод ея съ Александромъ Семеновичемъ, который обвинялся въ неврности. Свидтелей было не мало, все пошло, какъ по маслу, и черезъ годъ Марья Александровна была свободна: таинственная маска, свидтели, юрисконсультъ и еще нсколько лицъ нолучили вознагражденіе. Безъ награды остался только Александръ Семеновичъ, потерявшій и жену, и мсто.
— Я вамъ отказываю за безнравственность!— говорилъ ему начальникъ.— Я не терплю безнравственныхъ людей на служб. Вы сдлали скандалъ на весь городъ. Ваше имя стало сказкой города! Стыдитесь!
Александръ Семеновичъ былъ убитъ: съ дтства онъ преуспвалъ везд и во всемъ за благонравіе и вдругъ его выгоняютъ со службы за безнравственность.

——

Какъ-то разъ лтомъ судьба забросила меня въ небольшой загородный ресторанчикъ. Проходя черезъ буфетную комнату, я увидалъ знакомое мн лицо — господина съ нсколько опухшей физіономіей пьющаго человка, въ черезчуръ модномъ, хотя и дешевенькомъ лтнемъ плать изъ безвкусной клтчатой матеріи, въ голубенькомъ галстучк, повязанномъ бантикомъ, съ бронзовою цпочкою и бронзовыми брелоками на жилет. Онъ походилъ на прифрантившагося лакея съ завитыми и напомаженными волосами, съ угловатыми ухватками лютаго сердцеда. Это былъ Александръ Семеновичъ Перцовъ, значительно постарвшій въ послднія пять лтъ, но зато молодившійся и бодрившійся боле, чмъ въ т годы, когда я зналъ его еще довольно юнымъ. Онъ пилъ и закусывалъ, помахивая тоненькой тросточкой съ стекляннымъ голубымъ шарикомъ вмсто набалдашника. Онъ меня узналъ тоже сразу и развязно подошелъ ко мн.
— А, монъ шеръ, какими судьбами попали въ наши Палестины?— проговорилъ онъ, пожимая мн руку.
— Гулялъ съ компаніей по островамъ, усталъ и зашелъ сюда отдохнуть и выпить чаю,— сказалъ я.— А вы разв здсь живете?
— Да. Шатошка тутъ недалеко!— отвтилъ онъ.— Я вдь теперь танцую!
— To-есть, какъ это танцуете?— спросилъ я.
— А такъ: тру-ля-ля, тру-ля-ля!— нахальнымъ тономъ проплъ онъ, заложивъ пальцы за проймы жилета и принимая позу канканера.— Полно горевать! Плюю я на горе! Молодъ, значить, и веселись!
Отъ него несло водкой. Я поспшилъ за своими пріятелями въ другую комнату, куда уже намъ подали чай.
— Что, этотъ господинъ часто бываетъ у васъ здсь?— спросилъ я слугу.
— Да почитай, что кажинный день,— отвчалъ онъ.— День здсь, вечеръ въ Шато-де-флёр, а потомъ…
Половой засмялся.
— Все съ женскимъ поломъ хороводятся!
— Еще, врно, не все пропилъ или служитъ гд-нибудь?— спросилъ я.
— Извстно-съ, канканъ пляшутъ, этимъ и кормятся. Господа очень одобряютъ и награждаютъ. Со многими даже на дружеской ног изъ настоящихъ господъ. Ну, тоже и женскій полъ къ нимъ пристрастны, потому человкъ оне еще въ сил, самыхъ, то-есть, надлежащихъ лтъ. Только хмелемъ ужъ очень шибко зашибаются. Иной разъ сами свою пользу отъ себя теряютъ. А то дло ихъ выгорло бы…
Слуга еще долго распространялся о новой профессіи Перцова, какъ о серьезномъ и выгодномъ занятіи, приводя въ подтвериденіе своего мннія доводы въ род того, что Перцовъ всмъ пользуется даромъ и, даже совсмъ напротивъ, ему же платятъ за то, что онъ всмъ пользуется.
— Вотъ ужъ можно сказать и пьянъ, и сытъ, и всячески ублажаемъ на чужой счетъ,— продолжалъ слуга.— Такъ нтъ, мало, напьется иной разъ такъ отъ себя, что все спуститъ, изваляется, образа человческаго не иметъ. Ну, а, конечно, ни господамъ, ни женскому полу это не нравятся, гоняютъ тоже. Такъ-то вотъ ужъ которое время колесомъ это у него все идетъ, то кверху, то книзу, одно слово — фортуна. А все отъ необузданности, потому человкъ тоже узды требуетъ, чтобы по своей коле идти и все въ мру длать.

——

Еще разъ, очень недавно, промелькнулъ передо мной этотъ бездльникъ. Онъ уже служилъ фактотумомъ и жилъ на иждивеніи у одной пожилой женщины, промышлявшей въ столиц однимъ изъ самыхъ позорныхъ занятій. Я его встртилъ у Бореля, наряднаго, развязнаго, наглаго и потолствшаго. Онъ пилъ какой-то ликеръ въ обществ одного юнца изъ нашей золотой молодежи и говорилъ громко:
— Вы не безпокойтесь! Я обдлаю это дльце! Отъ нашихъ рукъ ужъ не уйдетъ! Днемъ позже, днемъ раньше, а завербуемъ.
Говорятъ, онъ обдлываетъ, ничего не длая, катаясь на рысакахъ и попивая дорогія вина на чужой счетъ, тысячныя комиссіи.

VI.
Идолъ.

Одинъ изъ первыхъ встртившихся мн въ жизни бездльниковъ былъ чисто русскимъ человкомъ. Звали его Псоемъ Сысоевичемъ Расторгуевымъ. По званію онъ былъ купецъ, по роду торговли онъ былъ хлбный торговецъ. У него было въ одномъ изъ нашихъ провинціальныхъ городовъ нсколько лабазовъ, мелочныхъ и овощныхъ лавокъ. Жилъ онъ въ собственномъ своемъ дом, но проводилъ все время зимою въ лабаз, лтомъ у дверей лабаза. Я его зналъ въ теченіе тридцати лтъ и постоянно видлъ сидящимъ на одной и той же скамейк, выкрашенной голубою краской, съ шашечной доской посредин сиднья. Когда бы я ни приходилъ сюда, я заставалъ его на этой скамь, или со стаканомъ чаю въ рукахъ, или передвигающимъ лниво шашки, или съ руками, сложенными на брюх, въ состоянія полнаго спокойствія.
Въ народ его звали ‘идоломъ’ и, дйствительно, это было самое подходящее для него названіе.
Псой Сысоевичъ имлъ большія денежныя средства, но онъ нажилъ свои капиталы не самъ, такъ какъ купцы Расторгуевы — его предки — издавна слыли первыми богачами въ город. Онъ только шелъ по дорожк, протоптанной отцами, и умножалъ свои доходы. Впрочемъ, я неправильно выразился: онъ не умножалъ даже своихъ доходовъ, а только смотрлъ, какъ они умножались. Въ извстное время его приказчики, повренные и агенты скупали по дешевой цн хлбъ у крестьянъ, въ извстное время къ нему прізжали промотавшіеся помщики и обнищавшіе крестьяне продавать хлбъ ниже дйствительной рыночной цны, въ извстное время его служащіе увозили скупленный за безцнокъ хлбъ для продажи его по дорогой цн. Онъ говорилъ про эти торговыя операціи, что это ‘заведенная машина’, что ‘такъ это все колесомъ и идетъ’. Посл каждой подобной сдлки ему привозились отчеты, онъ пересчитывалъ деньги и запиралъ ихъ въ сундукъ. По минованіи надобности въ наличныхъ деньгахъ, онъ посылалъ приказчика купить т или другія процентныя бумаги, пересчитывалъ эти бумаги и запиралъ ихъ въ сундукъ. Этимъ и оканчивались вс его дла: заведенная машина работала изъ года въ годъ одинаково, ровно, безъ исправленій, безъ починокъ. Каждую изъ своихъ дловыхъ операцій онъ совершалъ не безъ усилій, кряхтя, вздыхая и охая. Съ кряхтньемъ, вздохами и оханьями пересчитывались деньги, отпирался и замыкался сундукъ, выслушивались отчеты приказчиковъ, велись переговоры съ. постителями, и чмъ больше отрастало его брюхо, чмъ сильне заплывали жиромъ его глаза, чмъ значительне отвисалъ его подбородокъ, тмъ больше кряхтнья, вздоховъ и оханій вылетало изъ его груди при каждомъ движеніи. Казалось, онъ несъ непосильное и тяжелое бремя и этимъ бременемъ была его собственная утроба.

——

Въ жизни ‘идола’ былъ только одинъ и то весьма непродолжительный періодъ тяжелой я утомительной дятельности. Этотъ періодъ начался съ того памятнаго дня, когда отецъ ‘Псойки’ замтилъ однажды жен, что ‘пора начать обучать ихъ лоботряса и оболтуса грамот’. Лоботрясъ и оболтусъ былъ не кто иной, какъ Псой Сысоевичъ или Псойка, какъ называлъ его отецъ, или Псоинька, какъ называла его мать, или идолъ, какъ его тайкомъ называли уже и тогда сидльцы, приказчики, мальчики и слуги. Когда родитель оболтуса изрекъ эту знаменательную фразу, мать оболтуса быстро заморгала глазами, а самъ оболтусъ сталъ натирать кулаками свои глаза и черезъ минуту въ комнат начался цлый концертъ плача и причитаній.
— Единственное родное дтище изъ дому гонять станемъ! Начнутъ его шпынять разные оглашенные разбойники! Заморятъ его проклятые стракулисты! Кто его, голубчика нашего, тамъ приласкаетъ! Со сволочью разною компанію водить будетъ!
Въ этомъ род полился цлый потокъ жалобъ со стороны матери.
— Намедни Ваську Терешина въ школ такъ избили, что подъ глазомъ во какая шишка вскочила! А Митьку Власьева инспехторъ поролъ-поролъ, такъ что тотъ два дня ссть не могъ! Не свои, такъ и порютъ, а я тоже не дамся всякому голоштанному! Имъ деньги вонъ какія платятъ, а они порютъ!
Въ этомъ род соплъ оболтусъ, капризно махая руками и болтая ногами.
Но глава семейства стукнулъ по столу кулакомъ и крикнулъ:
— Молчать!
Плачъ стихъ.
— Яйца курицу учить вздумали!— раздражительно продолжалъ родитель.— Захочу — въ Сибири учиться будетъ, не захочу — болваномъ безграмотнымъ вкъ скоротаетъ!
Жена и сынъ, присмирвъ, слушали поучительныя рчи главы семейства. Гнвъ родителя понемногу утихъ.
— Чего разревлись?— боле мягкимъ тономъ продолжалъ онъ.— Нешто я не знаю, какъ мн надо своего сына воспитать? Капиталовъ у насъ, что-ли, нтъ, что я стану его по улицамъ гонять? На домъ учитель ходить будетъ, пока нужно. Не Богъ-всть чему и учить-то нужно. Для своего обихода ученье нужно, а не для чего другого.
У матери оболтуса и у самого оболтуса отлегло на душ. Ученье дома не могло существеннымъ образомъ измнить строя жизни оболтуса, а жилъ онъ до этой поры такъ: вставалъ онъ со своей мягкой пуховой постельки въ девятомъ часу: умывался и оснялся крестнымъ знаменіемъ, одвался и причесывался при помощи старой няньки, пилъ чай съ калачиками, сайками, кренделями и домашними булками, въ дурную погоду сидлъ и смотрлъ, какъ вышиваетъ двка Акулька, какъ вяжетъ чулокъ нянька, какъ гадаетъ на картахъ, или хозяйничаетъ, или шьетъ пелены мать, въ хорошую погоду выходилъ въ теплой одежд, въ высокихъ сапожкахъ на дворъ или на улицу и смотрлъ, какъ дерутся мальчишки, какъ они играютъ въ бабки, въ лапту или въ городки, какъ кучеръ чиститъ лошадей и моетъ экипажи, какъ прачка полощетъ блье на пруду, потомъ, въ двнадцать часовъ онъ обдалъ и опять смотрлъ на вязанье, на шитье, на вышиванье, на гаданье, на драку, на чистку лошадей, въ пять часовъ опять ли и пили чай, а затмъ шло опять смотрнье на чужія занятія, вечеромъ ужинали и пили чай, а потомъ няня раздвала его, гладила ему грудку и животикъ, ублажала его сказками, крестила его, бормоча: ‘да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его’, и онъ засыпалъ. Въ субботу, утромъ, вся семья вмст отправлялась въ домашнюю баню, гд старая няня парила и оболтуса, и его отца, и его мать. Подъ праздники, вечеромъ, вся семья здила въ церковь монастыря къ вечернямъ и ко всенощнымъ. Въ праздники, утромъ, вся семья здила въ ту же церковь къ обднямъ. Праздники отъ будней отличались еще тмъ, что ли еще больше, пекли два пирога, и съ рыбой, и съ вареньемъ, и подавали на столъ разныхъ сладостей. Блый и румяный, высокій и толстый не по лтамъ, съ коротенькими пальцами, съ ямочками на щекахъ, на рукахъ и на подбородк, оболтусъ смотрлъ лоснящимся упитаннымъ тельцомъ и почти никогда не хворалъ, не считая тхъ случаевъ, когда онъ мучился животикомъ. Нянька говорила, что это ‘съ глазу’, а потому доктора въ такихъ случаяхъ не приглашали, а просто нянька спрыскивала больного съ уголька богоявленской водицей, растирала ему рукой съ полчаса животикъ въ одну сторону, поила его настоемъ какой-то горькой травы и укрывала тремя одялами и лисьей шубой. На слдующій же день болзнь проходила и приступы ея длались съ годами все рже и рже: должно-быть животикъ оболтуса все боле и боле привыкалъ и къ дурному глазу, и невообразимой смси поросятъ подъ хрномъ со сметаною, домашняго кваса съ ледкомъ, пироговъ съ солеными груздями и соленой рыбой, борщей со свининою, кислыхъ щей съ жирною грудиною, бараньихъ боковъ съ кашею и тому подобныхъ яствъ. Оболтусъ, въ сущности, никогда не игралъ, такъ какъ у него характеръ былъ степенный и боле созерцательный, такъ какъ у него не было охоты утомлять себя и такъ какъ у него не было товарищей, а были подъ рукою только ‘мальчишки’, ‘сволочь’, ‘сиволапые’. Онъ любилъ только смотрть, какъ играли, или занимались, или дрались другіе и потому устраивалъ для себя цлые спектакли. Онъ садился у воротъ отцовскаго дома и приказывалъ,
— Эй, вы, что въ бабки не играете!
Мальчишки начинали играть въ бабки: онъ смотрлъ на нихъ и улыбался.
— Ванька, Ванька, вонъ Костька идетъ! Отдуй его, подлеца, чтобъ не жилилъ, какъ третьеводнясь!— слышалась новая команда.
Начиналась драка: онъ смотрлъ на нее и у него разгорались глазенки.
Иногда кто-нибудь изъ мальчишекъ докладывалъ ему:
— А сегодня кучеръ Семенъ крысу во какую Жучкой травилъ. Ужъ было потхи!
Оболтусъ начиналъ тяжело дышать и сопть отъ волненья и шелъ въ кучеру Семену.
— Ты это чего крысу безъ меня затравилъ?— упрекалъ его оболтусъ.— Вотъ возьму да тятеньк пожалуюсь!
— Да вы еще почивали, Псой Сысоичъ,— объяснялъ кучеръ Семенъ.— Другую поймаю — позову васъ. У насъ этого добра много при хлбномъ дл находится.
И точно, на слдующій же день для Псоиньки устраивали травлю.
Любилъ онъ тоже, когда другіе говорятъ и разсказываютъ, и потому подсаживался къ компаніи женщинъ, окружавшихъ странницу, и къ компаніи кучеровъ, обсуждавшихъ вопросъ задняго двора и конюшенъ, и въ компаніи молодыхъ двушекъ, впервые посвятившихъ его на зар его жизни въ тайны гульбы и разврата. Впрочемъ, къ нему ничто не приставало: онъ даже и развратнымъ не сдлался, потому что это нарушило бы его созерцательныя склонности, онъ только любилъ смотрть на чужой разгулъ и развратъ. Въ сущности, онъ былъ духомъ чистъ и невиненъ, онъ способенъ былъ развлекаться самыми невинными удовольствіями,— такъ ему доставляла неописанное удовольствіе во время прогулки по общественному саду возможность вымазать углемъ усы и бороду у бюста сатира, поставленнаго въ этомъ саду, также приходилъ онъ въ восторгъ, когда ему удавалось воткнуть въ разинутый ротъ этого же сатира какой-нибудь окурокъ папиросы, въ этихъ случаяхъ онъ хохоталъ до слезъ, держась за бока. Это, конечно, свидтельствовало о чистот и невинности души. Этого строя жизни не могло нарушить существенно ученье дома, долженствовавшее начаться теперь.
На слдующій же день посл знаменательнаго ршенія родителя оболтуса былъ торжественно отслуженъ на дому молебенъ св. Козьм и Дамьяну, посл чего была подана плотная закуска, а затмъ началось и ученье. Ученье было не легкое: мучился отъ него оболтусъ, мучился отъ него и учитель оболтуса. Ученикъ выбился изъ силъ, чтобы научиться держать въ коротенькихъ, пухлыхъ пальцахъ грифель, карандашъ или перо и выводить каракули буквъ, въ учителя же летли изъ рукъ раздражаемаго неудачею оболтуса тетради и книги, при чемъ нердко наносились и пинки ногами брыкавшагося ученика.— Ученика бросало въ потъ отъ получасового сиднья на урок въ согнутомъ положеніи, учитель же прилагалъ вс старанія, чтобы протянуть законный часъ на урок и не заслужить брани и попрековъ хозяина за то, что онъ даромъ деньги беретъ. Къ счастью оболтуса, ученіе продолжалось не особенно долго. Въ одинъ прекрасный день, онъ самъ своимъ умомъ ршилъ, что учиться ему довольно, и сказалъ объ этомъ учителю. Жалкій, забитый приказный, исправлявшій при немъ обязанности учителя, даже струсилъ отъ такого ршенія ученика. .
— Какъ же это такъ довольно?— проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ.— Только до самой сути, до грамматики добираться стали и вдругъ — довольно.
— Да такъ вотъ и довольно!— настаивалъ ученикъ.— Ты такъ и тятеньк объяви, что, молъ, выучилъ.
— Нтъ, ужъ я этого грха на душу не возьму, лгать не стану.
— Ну, такъ я и самъ скажу.
Ученикъ захлопнулъ книгу съ широкимъ вздохомъ, точно свалилъ съ плечъ тяжелую ношу, и вышелъ изъ комнаты.
— Ты что рано урокъ кончилъ?— спросилъ его отецъ.
— Я, тятенька, все равно-съ больше ничему не выучусь,— ршительно объявилъ сынъ.
— Болванъ!— проговорилъ отецъ.— Дранъ еще не былъ.
— Это, тятенька, какъ вамъ угодно-съ, а только вы даромъ деньги за меня платить будете, потому я теперь и читать, и писать, и въ арифехтику знаю, а этой грамматики мн не надо…
— Ты потолкуй еще!— пригрозилъ отецъ.
— Мн бы теперь къ лабазу привыкать, потому что это дло наше вковчное,— храбро продолжалъ сынъ.
— Ну, ну, еще что скажешь!— постучалъ отецъ кулакомъ по столу.— Учитъ туда же, паршивецъ!
Тмъ не мене, учителю отказали.
— Грамматику бы еще пройти-съ,— жалобно протестовалъ учитель.
— Что, видно, деньги-то любишь получать,— замтилъ хозяинъ.— Еще бы, сидишь въ тепл, чаю даютъ, деньги платятъ, какъ не любить этого! Только мы, братъ, не по грамматик деньги-то наживали. Ты-то ее знаешь?
— Какъ же-съ не знать,— робко отвтилъ учитель.
— А денегь-то ею много нажилъ? Безъ сапогъ ходишь со своей грамматикой-то,— философствовалъ отецъ семейства.— Читать-то да писать хорошо выучилъ?
— Хорошо-съ, ваше степенство,— отвтилъ покорно учитель, глядя въ землю.
— Ну, а считать уметъ?
— Уметъ-съ, ваше степенство… Вотъ дроби бы…
— Я тебя спрашиваю о счет… Считаетъ?
— Считаетъ-съ…
— Ну, и баста!
Такъ на томъ и покончили.
Уроки прекратились, оболтуса посадили въ лабазъ на ту самую голубую скамью съ шашечницей посредин, на которой я видлъ его впервые, спустя десятокъ лтъ. На-этой скамь сидлъ онъ зимою въ лабаз, на ней онъ сидлъ лтомъ у лабаза. Зимой онъ пилъ чай и игралъ въ шашки съ приказчиками и молодцами, лтомъ онъ пилъ чай и смотрлъ, какъ голуби и воробьи подпрыгиваютъ и дерутся у лабаза, подбирая крупу, овесъ, ячмень или рожь, какъ лошадь, впряженная въ телгу, отмахивается хвостомъ отъ мухъ и оводовъ или прядетъ ушами, сонливо прищуривая глаза, какъ мальчишки играютъ въ бабки или шлепаютъ по лужамъ, засучивъ по колна штанишки. Сидя на этой скамь, онъ учился торговл, обдлывалъ крупныя дла, прикидывалъ и скидывалъ на счетахъ, обсчитывалъ кого слдовало, толковалъ о событіяхъ въ город, въ Рассе, въ Европ. Единственный и балованный сынокъ у отца и матери, вчно всмъ ублаготворенный и сытый до отвала, онъ не былъ ни золъ, ни раздражителенъ, ни нервенъ. Онъ смотрлъ на все и на всхъ съ равнодушіемъ сытаго животнаго, ничмъ не волнуясь, ни любовью, ни ненавистью. Иногда предъ нимъ происходили печальныя исторіи: какой-нибудь разоренный помщикъ запродавалъ на корню рожь, какой-нибудь обнищавшій мужичонка кланялся изъ-за лишней копейки за продаваемый хлбъ,— онъ смотрть на нихъ равнодушно, не прибавляя ни полушки къ объявленной цн, и только въ крайнихъ случаяхъ съ нкоторымъ нетерпніемъ замчалъ:
— Ну, ну, не проклажайся, проваливай! Сказалъ: не рука, значитъ, и толковать нечего!
Когда несчастные продавцы уходили, онъ замчалъ:
— Плутъ нонича народъ: онъ тебя коли ножомъ пырнуль не можетъ, такъ слезами донять хочетъ! Нюни распустить, а ты зазвайся, онъ теб карманы-то и выворотить!
Онъ подавалъ гроши нищимъ, но это длалось какъ бы по обычаю, какъ-будто подаваніе полушекъ нищимъ входило въ число его торговыхъ операцій. Сожалнія или какого-нибудь другого чувства эти люди въ немъ не пробуждали и изъ нихъ онъ особенно благоволилъ только къ одному спившемуся съ круга приказному, который умлъ ловить пятаки на лету ртомъ и отличался способностью слизывать языкомъ съ мостовой брошенный на нее гривенввкъ. Этому приказному подавались боле крупныя подачки. Нравилась ему еще одна, Богь всть откуда заброшенная въ городъ, двочка-итальянка, ходившая съ шарманщикомъ. Оборванная до-нельзя, съ грязнымъ тломъ, просвчивавшимся сквозь лохмотья, она кривлялась, пла и плясала какой-то циничный танецъ подъ звуки шарманки,— идолу это нравилось, и разъ онъ даже пригласилъ двочку съ шарманщикомъ во дворъ, гд онъ и его молодцы натшились вволю надъ выходками развращеннаго ребенка, которому была брошена за потху красненькая. Эта потха служила съ недлю предметомъ шутокъ и остротъ въ лабаз.
— Ишь вдь чмъ ухитрится бестія-нмецъ хлбъ добывать!— смялся Псой Сысоичъ.— Нтъ, наши не дошли еще до такихъ штукъ. Сытъ еще народъ!
Одинъ изъ мальчишекъ лабаза, въ угоду молодому хозяину, даже перенялъ нкоторыя изъ самыхъ грязныхъ выходокъ двочки-бродяги и потшалъ ими идола.

——

Былъ у оболтуса и свой періодъ ‘бурь и волненій’, когда оболтусу исполнилось восемнадцать лтъ и когда его, для окончанія коммерческаго образованія, послали въ русскій коммерческій университетъ — на нижегородскую ярмарку. Правда, дла и здсь онъ не длалъ, такъ какъ вс дла лежали на опытныхъ приказчикахъ, но онъ учинялъ здсь или, врне сказать, заставлялъ учинять подвластныхъ ему людей ‘карамболи’. Разъ онъ ‘накатился’ такъ, что вдругъ приказалъ бить зеркала въ трактир: перебили зеркала, расплатились и увезли его въ занятый имъ номеръ. Въ другой разъ онъ съ компаніей попалъ въ веселый домъ: здсь опять ‘накатывались’ подъ звуки музыки, пнія, пляски и разнузданныхъ рчей и ‘накатились’ до того, что посл всевозможныхъ сценъ разгула и разврата онъ отдалъ приказъ: ‘выпущай пухъ изъ перинъ и подушекъ’, выпустили пухъ изъ перинъ и подушекъ, осыпали имъ всю улицу, заплатили ‘за дебошъ’ и увезли идола снова въ занимаемый имъ номеръ. Въ это же время онъ заплатилъ не малыя деньги за то, чтобы нсколько человкъ прошло нагишомъ по улиц, и долго вспоминалъ съ восторгомъ объ этомъ ‘шкандал’. Правда, и здсь онъ былъ почти постоянно зрителемъ, а не дятелемъ, но онъ усталъ даже смотрть и командовать и воротился домой съ еще большимъ стремленіемъ къ миру и покою.
— Степенный у васъ, матушка, сынокъ возросъ,— начали говорить его матери знакомыя купчихи.
— Нечего Бога гнвить,— отвчала мать:— какъ красная двушка, смиренъ. Да не въ кого и быть-то другимъ, сама я не смутьянка, не хабалка какая-нибудь была, а мой Сысой Псоичъ, сами знаете, его не тронь, такъ ужъ онъ-то и подавно никого не тронетъ. Сидитъ въ своемъ лабаз, при своемъ дл и ни въ какія дла не мшается. У насъ, матушка, и своихъ дловъ не оберешься.
— Знаю, знаю, тысячныя дла!— вздыхала собесдница.
— Не стану Бога гнвить, есть достатокъ,— соглашалась хозяйка.— Не первый годъ дло ведемъ, не прощелыги какіе-нибудь, отъ отцовъ заводъ всему пошелъ. Тоже вотъ и про себя скажу, ину пору съ ногъ собьешься, одну провизію выдававши. Тоже всхъ накормить надо, и приказчиковъ, и молодцовъ, и мальчишекъ. Ртовъ-то много, а держимъ не впроголодь, своего человка не обидимъ.
И мать Псоя Сысоевича пускалась въ разсужденія о своихъ добродтеляхъ.
— Ну, ужъ и королевичъ же писанный вышелъ у вась Псой Сысоевичъ,— тараторила одна изъ городскихъ свахъ.— Блый, румяный, полный, точно огурчикъ, съ грядки не сорванный. Ужъ такого-то жениха и въ Москв днемъ съ огнемъ не найдешь. Гд-то только ему невсту найдешь по плечу.
— Что же, можетъ, Богъ и пошлетъ,— вздыхала мать Псоя Сысоевича.— Мы за богатствомъ не погонимся, была бы двка здоровая, да смирная, а деньги и у самихъ есть. На ихъ вкъ хватитъ.
— Что говорить! Что говорить!— соглашалась сваха.— Поди-ка, тоже на кого-нибудь засматривается. Въ пор человкъ, тоже все такое на умъ идетъ.
— Не стану врать, не примчала что-то,— отвчала мать завиднаго жениха.— Онъ у насъ смиренникъ, прокатается на пролетк, послушаетъ, какъ молодцы ину пору поютъ, въ тіатр посидитъ вечеръ, вотъ и все, а чтобы компанію съ кмъ-нибудь особенную водить, такъ этого у него нтъ. На подъемъ тяжелъ. Да ему и не для чего себя утруждать: захочетъ — всякій къ нему придетъ.
— Что говорить, что говорить, милліонщикъ!— кивала головой въ знакъ согласія сваха.
Вс эти разговоры наводили на мысль, что и точно Псоя Сысоевича пора женить. Только онъ самъ и не заикался объ этомъ, и не задумывался, какъ будто онъ-былъ вполн увренъ, что его женятъ во-время и безъ его хлопотъ и усилій. И дйствительно, свахи одна за другою все чаще и чаще стали навщать его мать. Наконецъ нашлись и подходящія невсты. Ихъ было дв, и мать не знала, которую выбрать изъ нихъ. Посовтовалась она съ мужемъ, мужъ тоже не могъ ршить. Призвали самого Псоя Сысоевича и предложили ему ршить, которую изъ двухъ невстъ онъ желалъ бы взять въ жены. Псой Сысоевичъ отвтилъ, что ему все равно, такъ какъ об он ‘видныя, здоровыя и изъ себя красивыя’.
— Я только сомнваюсь одно, ко двору ли намъ будетъ Анна Спиридоновна,— замтилъ онъ.— Она черноволосая, а у насъ, тятенька, сами знаете, и коровы черныя, и лошади вороныя не ко двору. Помните, позапрошлый годъ Жучку завели, ужъ, кажется, собака простая, а и то сбсилась и сдохла.
— Ну, дуракъ, къ чему невсту прировнялъ,— замтилъ отецъ, разсмявшись отъ остроумнаго замчанія сына.
— Нтъ-съ, я, ей-Богу, въ серьезъ говорю,— разбитнымъ тономъ проговорилъ сынъ.— И вы, и маменька, и я, вс русые… да у насъ и изъ приказчиковъ-то ни одного нтъ черноволосаго, вс какъ есть подъ одну масть…
— Ну, что-жъ, значитъ и надо брать не Анну Спиридоновну, а Марью Ивановну,— ршилъ отецъ.
Такъ и совершилось это дло безъ всякихъ усилій со стороны Псоя Сысоевича, хотя это дло, по словамъ свахъ, и было не легкое, такъ какъ изъ-за самаго этого дла свахи по ихъ же словамъ, ‘вс ноженьки оббили, вс пороги обгали, вс подолы обтрепали’.
Повидимому, Псой Сысоевичъ, совершенно равнодушно, совершенно безучастно мнялъ свою холостую жизнь на жизнь женатаго человка и, въ дйствительности, новая жизнь не многимъ должна была отличаться отъ прежней жизни, если не считать важною перемной замну односпальной кровати двуспальною и введеніе въ его спальню новаго лица. Но какъ бы то ни было, молодые приказчики и немногіе товарищи Псоя Сысоевича настроились наканун свадьбы на какой-то плачевный тонъ:
— Теперь, братъ, прощай!— говорили они ему.— Теперь, братъ, и близокъ будетъ локоть, а не укусишь! Прежней волюшки молодецкой не вернешь…
Псоя Сысоевича это такъ разстроило, такъ ему жаль стало этой волюшки, что онъ всплакнулъ даже на чьемъ-то плеч и крикнулъ:
— Я сегодня завихрюсь! Катай во всю Ивановскую, чтобы было чмъ молодость помянуть!
И справилъ онъ ‘мальчишникъ’! И баня, и шампанское, и псенники, и цыганки, и ‘карамболь’, и ‘шкандалъ’, и ‘дебошъ’, все тутъ смшалось въ какую-то безшабашную, безумную оргію. Это творились Псоемъ Сысоевичемъ поминки по вольной волюшк, которою онъ никогда и не думалъ пользоваться до этого дня. И долго-долго вспоминалъ онъ этотъ день, и ему казалось, что это былъ не одинъ день, а цлый рядъ пережитыхъ дней, что это былъ не день, а цлая молодость.
Этотъ безумный, неожиданный разгулъ не смутилъ ни отца, ни мать Псоя Сысоевича, и они, вздыхая, говорили:
— Тоже не легко съ волюшкой-то разставаться… Не легко жену-то себ навязать. Еще какая она тамъ будетъ — Господь знаетъ… Вдь это навкъ!..
И они всплакнули тоже.

——

Послъ женитьбы жизнь Псоя Сысоевича окончательно установилась, опредлилась, вошла въ свою колею ‘навкъ’. Это была жизнь спокойная, однообразная, животная. Въ ней не проявлялось никакихъ новыхъ стремленій, никакихъ новыхъ надеждъ, никакихъ новыхъ порывовъ, точно онъ былъ не человкъ, а только одна утроба, всегда съ избыткомъ насыщаемая и потому всегда спокойная въ своей сытости. Только иногда проявлялось что-то такое, что намекало на какую-то неудовлетворенность, на какое-то безсознательное пробужденіе человка въ сытомъ животномъ. Эти проявленія были странны: разъ они выразились въ томъ, что Исой Сысоевичъ вдругъ запилъ, закутилъ. Но отецъ, мать и жена начали его тотчасъ же лчить, стали поить водкой, настоянной на девяти клопахъ, и водкой, настоянной землею съ могиоы какого-то тезки Псоя Сысоевича, пробовали его возить къ знахарямъ, подняли какую-то чудотворную икону, заставили сходить куда-то въ монастырь на поклоненіе къ мощамъ, стали, по совту какого-то фельдшера, обертывать его въ смоченныя горячей водой простыни,— и посл всхъ этихъ истязаній ‘болзнь’ прошла, обычная жизнь вошла въ свою колею. Въ другой разъ Псою Сысоевичу вдругъ пришло въ голову, что у него есть богатство, но почета мало, и онъ начатъ бредить полученіемъ медали. Начались пожертвованія на пріюты, на богадльни, знакомства съ нужными людьми,— и мечта сбылась: медаль получилась. Недли дв Псой Сысоевичъ даже спалъ съ медалью. Но потомъ она ему надола, и опять, не думая ни о ней, ни о почет, онъ зажилъ жизнью безъ желаній, довольный и міромъ, и собою. Былъ еще одинъ случай, когда Псой Сысоевичъ вышелъ изъ своего благодушно-безмятежнаго настроенія и чуть не умеръ отъ удара. Это было въ тотъ памятный день, когда его впервые въ глаза назвали ‘идоломъ’. Назвалъ его идоломъ простой мужикъ, худой и мрачный съ виду, пившій запоемъ отъ бдности или бдствовавшій отъ запоя, привезшій продавать послдній хлбъ за безцнокъ. Псой Сысоевичъ сотни разъ покупалъ за безцнокъ чужой хлбъ и этотъ мужикъ тоже не впервые уступалъ за безцнокъ свой хлбъ. Но вышло на этотъ разъ какъ:то такъ, что Псой Сысоевичъ, сбивая цну, слишкомъ грубо и рзко сказалъ ему: ‘проваливай, проваливай, если говорятъ, что не рука’, а мужикъ — боленъ онъ былъ, что ли,— ни съ того, ни съ сего восчувствовалъ эти слова и разразился желчными упреками. Въ обыкновенное время въ этихъ случаяхъ разговоры имли наивно и дружески благодушный характеръ.
— Да накинь, Псой Сысоичъ, гривну-то,— говорилъ вкрадчивымъ тономъ мужикъ.
— Гривенъ-то этихъ у меня для васъ не припасено,— отвчалъ добродушно-иронически Псой Сысоевичъ.
— Такъ-то оно такъ, да самъ знаешь, какое наше житье,— почесывался мужикъ въ раздумьи.— Теб что гривна?
— Да то же, что и теб,— отвчалъ торговецъ.— У насъ курса въ государств одна и для купца, и для мужика.
— Это что говорить! Да цну-то ты не по-Божески назначаешь,— мялся мужикъ.
— А ты туда иди, гд больше даютъ,— совтовалъ Псой Сысоевичъ.
— Да куда-жь пойдешь, ты у насъ одинъ,— говорилъ мужикъ.
— Ну, такъ и отдавай, а то проваливай!— отвчалъ Псой Сысоевичъ.— И чего ты томишь-то меня? Просилъ я тебя рожь-то привозить?
— Чего просить!
— У меня-то, вонъ, отъ этой ржи-то амбары ломятся!
— Извстное дло, у кого-жъ ей и быть, какъ не у тебя.
— Ну, такъ на что же она мн, твоя-то рожь? Помру я безъ нея, что ли?
— Зачмъ помирать.
— Ну, такъ и отваливай!
— Да чего ужъ, бери, бери! Давай деньги!
— Смотри, кошель-то цлъ ли, какъ бы не прорвался отъ эфтихъ денегъ-то,— шутилъ Псой Сысоевичъ.
Такъ дло и поршали мирно и ласково. А теперь случилось что-то необычайное. Псой Сысоевичъ былъ чмъ-то раздраженъ и ни съ того, ни съ сего прикрикнулъ на мужика, а мужикъ, тоже ни съ того, ни съ сего, вдругъ началъ ругаться:
— Идолъ ты окаянный! Іуда Искаріотскій! Подавиться бы теб сиротскими слезами! Смотри, утроба-то лопнетъ! Ишь брюха-то своего таскать не можешь! Право, идолъ!
Псой Сысоевичъ сдлался багровымъ отъ этой неожиданной, незаслуженной ругани и вскочилъ съ сжатыми кулаками и какимъ-то хриплымъ крикомъ. Но мужикъ не сроблъ и продолжалъ ругаться:
— Драться, что ли, хочешь? Такъ нтъ, не на такого напалъ. У самихъ руки есть! Тумака довольно, такъ такъ и разсыплешься. Ишь, ожирлъ съ чужого-то хлба, идолъ…. право, идолъ!
Къ несчастью, въ лабаз, кром мальчишки, никого не было, и Псою Сысоевичу нечего было думать о защит. Онъ грузно опустился на свою голубую скамью и, тяжело переводя духъ, только бормоталъ:
— Да я бы съ тебя тысячи не взялъ за такія рчи! Да я бы тебя за нихъ въ бараній рогъ согнулъ! Окаянный!
А мужикъ все еще ругался и ругался. Наконецъ онъ плюнулъ, еще разъ повторилъ: ‘чтобъ теб подавиться!’ и ушелъ.
Псой Сысоевичъ заболлъ съ огорченія.
Но вс эти проявленія какихъ-то внутреннихъ тревогъ съ теченіемъ времени повторялись все рже и рже, тло все росло и росло и располагало духъ къ спокойствію и лни, жизнь все боле и боле принимала форму какого-то механическаго процесса.
Когда я познакомился близко съ Псоемъ Сысоевичемъ, онъ былъ уже окончательно ходячей утробой. Вс его дйствія походили на однообразныя, условныя дйствія машины, вся его жизнь состояла изъ извстныхъ обычаевъ, обрядовъ, совершаемыхъ сегодня такъ же, какъ вчера, вс его разговоры напоминали какіе-то отрывки изъ невдомаго кодекса мудрыхъ изреченій, изъ прописныхъ истинъ, вс его сужденія сложились въ какія-то пословицы, поговорки и присловья, въ его рчахъ не было ни оригинальности, ни самобытности, ни наблюдательности, но онъ говорилъ все съ степеннымъ видомъ, серьезнымъ и ршающимъ тономъ и его считали вс умнымъ человкомъ, къ нему шли за совтомъ, который очень часто носилъ на себ характеръ темныхъ и двусмысленныхъ совтовъ оракула. Псой Сысоевичъ говорилъ:: ‘Народъ теперь избаловался, потому — воля!’ ‘Сынки-то нонче спускаютъ тятенькины имнія, потому строгости нтъ’. ‘Нмецъ дошлый, обезьяну выдумалъ, только ему до русскаго далеко, колбаснику’. ‘Французъ поджаръ, щелкоперство у него на ум’. ‘Англичанка намъ что: не отпусти хлба съ годъ — съ голоду подохнетъ’. ‘Учить много мелюзгу-то начали, оттого и смятеніе въ умахъ’. ‘Свой-то домъ обстрой прежде, а не заглядывай въ чужой, гд тамъ каплетъ’. Изъ подобныхъ изреченій состояла вся рчь Псоя Сысоевича и спорить съ нимъ было невозможно, потому что онъ на возраженія отвчалъ:
— А ты не мудри, а покоряйся да слушай, что умные люди говорятъ! Умные-то люди прежде насъ, дураковъ, жили.
Ученые комментаторы произведеній разныхъ великихъ писателей считаютъ, сколько различныхъ словъ является въ сочиненіяхъ того или другого автора. Если бы они вздумали сосчитать, сколько словъ находилось въ распоряженіи Псоя Сысоевича, то они удивились бы ихъ крайне малому количеству и притомъ многія слова, бывшія въ распоряженіи Псоя Сысоевича, были, очевидно, непонятны ему самому и произносились имъ потому, что они ему почему-то нравились. Такъ онъ говорилъ: ‘Это формазойство одно!’ или: ‘Станешь такъ-то банкировать, такъ и все спустишь!’ или: ‘Что ты мн рацеи разводишь’ или: ‘Ботвинничаешь только, лежа на печи!’ или: ‘Это одна прокламація!’ Но чмъ боле сжатыми длались его приговоры, чмъ безсмысленне становились его изреченія оракула, чмъ сосредоточенне становилась его созерцательно утробная жизнь, тмъ съ большимъ уваженіемъ смотрли на него.
— Святой жизни человкъ!— говорили про него странницы.— Практическій русскій умъ!— разсказывали про него обираемые имъ помщики.— Степенный человкъ!— толковали про него его собратья-купцы.
Только шальной пропоица-мужичонко, когда-то такъ неожиданно обругавшій Псоя Сысоевича, продолжалъ коситься на него и, проходя мимо его лабаза, сдвигалъ брови и мрачно бормоталъ:
— Ишь, идолище!

VII.
Обломки старины.

Это было въ начал шестидесятыхъ годовъ.
Я халъ въ третьемъ класс по Николаевской желзной дорог въ Москву. Противъ меня помстилась старушонка, не то отставная нянька, не то салопница-приживалка, съ морщинистымъ лицомъ, цвта потемнвшаго пергамента, съ слезящимися глазами, вылинявшими отъ времени и моргавшими отъ слабости. Она долго ерзала противъ меня на своемъ мст, укладывая разные узелки, коробочки и картоночки, долго вздыхала и охала, покачивая головой и бормоча что-то вполголоса, наконецъ, не выдержала и заговорила, любовь къ болтовн, въ вывдыванью, къ разсказыванью, къ интимнымъ откровенностямъ сказалась сразу. Въ какія-нибудь пять минутъ старушонка узнала и ‘куда я ду’, и ‘изъ какихъ я буду’, и ‘женатъ ли я’, и ‘есть ли у меня дти’. Не желая говорить много о себ, я свелъ разговоръ на нее и спросилъ въ свою очередь, куда она детъ.
— Въ деревню къ себ, батюшка, въ деревню,— отвтила старуха-говорунья.— Къ брату ду. Дтей у него крестила. Пусть пригрютъ старуху. Имъ что! Живутъ хорошо, ну, и посл меня имъ же все останется, пусть похолять старушонку. Въ наклад не будутъ.
— А вашъ братъ кто?— спросилъ я.
— Крестьянинъ, батюшка, крестьянинъ временно обвязанный,— отвтила старуха.
— А вы, врно, гд-нибудь въ услуженіи жили?— спросить я.
— Нтъ, батюшка, нтъ! При господахъ находилась съ муженъ… изъ дворовыхъ мы были съ мужемъ-то,— отвтила старуха.
— Ну да, значитъ, какую-нибудь должности занимали при господахъ,— замтилъ я.
— Какъ теб сказать, милый ты человкъ, я и не знаю!— проговорила старуха, качая головой.— Должности въ точности мы никакой не занимали, а такъ при господахъ состояли… на вс руки, значить… для наблюденія больше… Насъ-то много было, а баринъ всего одинъ, ну, вотъ и продавали больше слоновъ да звзды на неб считали… Для потхи больше держали насъ господа-то… Дитёй меня взяли въ домъ-то господскій, чтобы барышни учились… ихъ-то учили, ну, а меня сажали, чтобы имъ не скучно было. Потомъ пть я была мастерица, вотъ меня и заставляли для блезиру-пть… Ну, извстно, господамъ тоже ину пору скучно, вотъ и заставятъ пть, потшать ихъ… У насъ въ старые годы и пвчіе, и музыканты, и актеры изъ дворовыхъ были… Мужъ-то мой упокойникъ, царство ему небесное, тоже при молодомъ барчук росъ, чтобы барчукъ все-таки не одинъ былъ, поиграть съ кмъ могъ, потшиться… И ужъ чего съ нимъ, съ моимъ упокойникомъ-то, не выдлывалъ барчукъ въ дтств, такъ я теб и представить-то этого, дорогой ты мой, не могу! И верхомъ-то на немъ здилъ, и въ телжку-то его впрягалъ, и разъ всю голову ему выщипалъ…
Я выразилъ недоумніе, какъ это барчукъ выщипалъ голову своему товарищу.
— Волосики-то, волосики-то вс повыщипалъ,— пояснила старуха.— Игру такую затялъ въ повара и птуха, онъ-то, барчукъ-то, видишь ты, за повара сдлался, а мужу-то моему, упокойничку, веллъ за птуха быть, ну, и выщипалъ волосики-то, перья, видишь, это щипалъ. Извстно, чего дитё не выдумаетъ, дай ему только волю! Долго такъ мой-то упокойничекъ безъ волосъ и ходилъ и боленъ былъ, да ничего — въ ребячьемъ-то возраст волосы десять разъ успютъ вырасти, это вотъ въ наши-то годы оплшивешь, такъ ужъ и не нагуляешь новыхъ волосъ. Вотъ теб, поди, никто и не дергалъ волосъ-то, а какъ повылзли, такъ и поминай, какъ звали. Охъ, годы — великое дло! Въ дтств-то да въ молодости все это перенесешь, все-то переживешь, все-то это починишь, а въ старости — нтъ, тугъ ужъ- кажинный вонъ черенокъ отъ зуба и тотъ дорогъ, потому выпадетъ онъ,— новаго не будетъ.
Старуха засмялась старческимъ смхомъ и показала пальцемъ на остатки своихъ зубовъ.
— Такъ вы, значитъ, дворовыми вышли на волю безъ земли?— сказалъ я, заинтересованный ея разсказами.
— Мы-то? Нтъ, насъ допрежь этой воли-то въ чины произвели, мужъ-то мой титулярнымъ совтникомъ былъ, ну, и я по немъ чиновницей стала,— отвтила старуха.— Такъ теперь и состою при этомъ чин, въ благородныя произошла. Только, конечно, прибыли-то съ этого мн мало, потому пенсіи никакой нтъ, и сама знаю, что какая же я благородная… Такъ все потхи ради…
— Врно, не дослужилъ вашъ мужъ до пенсіи?— спросилъ я.
— Да онъ, милый ты баринъ, и не служилъ никогда, а такъ для потхи, говорю я теб, въ чинъ его произвели, вотъ и все,— отвтила старуха.
Я недоумвалъ.
— Какъ для потхи?— спросилъ я.
— Да такъ для потхи, вотъ и все!— отвтила старуха, и по ея лицу скользнула какая-то тнь грусти.— И родились мы съ нимъ на потху, и жили на потху и разв умирать-то только ужъ взаправду, а не въ шутку придется…
Она отерла губы морщинистыми пальцами, придвинулась ко мн поближе и заговорила какимъ-то интимнымъ тономъ:
— Коли я теб поразскажу, какъ мы жили, такъ ты диву дашься, потому что теперь на такихъ людей, какъ господа наши да какъ мы гршные, оскудніе пришло. Линія другая пошла и порядки новые… Господа-то наши по самому своему роду, почитай, что первые по всей Рассе были, а не то, что изъ какихъ-нибудь поповичей, либо тамъ изъ купцовъ выщелкнулись. Князья, князья были! Осиновскими князьями прозывались, потому что Осиновскій уздъ споконъ вку въ ихъ подданств состоялъ, когда еще и Петра-то императора не было и въ помин, они уже Осиновскими князьями были, и царь Иванъ Грозный когда былъ, такъ они ужъ осиновскими землями правили и допрежь того всегда такъ и прозывались князьями Осиновскими. Да что говорить: молодой баринъ, бывало, смется: ‘Осиновскіе-то князья прежде Адама еще жили, такъ ужъ не съ ними тягаться какимъ-нибудь парвенямъ’. Парвенями онъ это, милый ты человкъ, всхъ звалъ, кто ниже его родомъ-то былъ, изъ презрительности, значитъ. А кто же это не ниже-то его былъ? Вс, какъ есть вс! Такъ вотъ у какихъ господъ мы подданными были… баринъ-то молодой насъ своими подданными звалъ, шутникъ былъ, царство ему небесное! И жилъ, и умеръ шутникомъ, а жилъ-то тоже семьдесятъ годовъ съ хвостикомъ на свт,— не мало! Ну, да и то сказать, съ чего ему было и не шутить! Дворцы — чаши полныя, крестьянъ — и не пересчитать, сколько ихъ было, почетъ — да гд же ему почету не было: и въ Рассе, и въ заграниц, везд его почитали, потому и богатъ, и знатенъ, и щедръ былъ, охъ, какъ щедръ, такъ это я теб и представить не могу.
— Что же, онъ служилъ?— спросилъ я.
— Ну, этого я теб не скажу, милый ты человкъ, а по военному сословію числился и въ генералы въ молодые еще годы произошелъ,— отвтила старуха, отирая губы:— служить же… что-то я мало видла, чтобы онъ служилъ. Все это, бывало, здитъ на своихъ орловскихъ, на балахъ танцуетъ, по заграницамъ катается, а служить… да, милый ты человкъ, на что ему служить было при его капитал и знатности? Числился только такъ для своей прихоти, да видимости, на служб, а утруждать себя службою надобности никакой не имлъ. ‘У меня, бывало, говоритъ,— и свои подданные, и свое войско, орда безпардонная’. Это онъ крестьянъ подданными называлъ, а насъ, дворовыхъ, войскомъ да ордой безнардонной. Да насъ и точно орда была и порядки у насъ одно время военные были. По барабану завелъ это нашъ потшникъ будить насъ. Забьетъ, бывало, барабанщикъ въ барабанъ, ну, значитъ, поднимайся и на мста стройся. Дворецкій обойдетъ, осмотритъ, каждый ли при своемъ оружіи, оружіемъ-то называли щетки у полотеровъ, у двушекъ снныхъ пяльца, иголки, нитки, у комнатныхъ лакеевъ салфетки, метелки для пыли, ну, вотъ все, что кому нужно имть по его должности и сословію,— и если все въ порядк,— начинается служба. Тоже были у насъ въ т поры и пожарныя тревоги: зазвонятъ, это, вдругъ днемъ или ночью въ колокола и долженъ кажинный человкъ въ дом браться за ту вещь, которая назначена ему для спасенія въ случа пожара. Если кто не успетъ къ своему мсту во-время прибыть, того сейчасъ и на расправу. ‘Изъ-за тебя, мошенникъ, у меня мой Ватто сгорлъ!— крикнетъ баринъ,— Ваттомъ это онъ картины такія называлъ,— ты за него у меня и заплатишь!’ Ну, извстно, бдному человку чмъ платить: шкурой своей платитъ. Поскутъ его за провинность — вотъ и расплатился. Ину пору пожарныхъ тревогъ баринъ, бывало, долго не длаетъ, а тамъ вдругъ два-три дня подъ-рядъ весь домъ по ночамъ поднимаетъ. Тоже любилъ онъ мальчишекъ артикуламъ военнымъ обучать, цлый полкъ у него потшный былъ, мундеры и значки понадланы всмъ были, крпости ихъ водилъ брать. Иногда настоящихъ генераловъ въ имніе приглашалъ на маневры. Ну, т, извстно, смются, хвалятъ, поблажаютъ ему. Разъ такъ на маневрахъ этихъ самыхъ войско свое завелъ, что чуть и самихъ настоящихъ генераловъ не потопить. Повелъ ихъ въ бродъ, перемочилъ всхъ, измаялъ,— ну, а ничего, смолчали. Извстно, богатъ былъ! Потомъ только и это ему все надоло, бросилъ…
— Однако, шутникъ же онъ у васъ былъ,— замтилъ я.
— Да, шутникъ, шутникъ!— вздохнула старуха.— А иногда на него михлюдія, болзнь такая, нападала, омрачится, затоскуетъ-затоскуетъ и сейчасъ запрется отъ всхъ, никого не принимаетъ, коли кого увидитъ случайно изъ знакомыхъ — отворотится, будто бы и не знаетъ. И въ это время длай въ дом, что хочешь,— ему все равно. Въ эти дни только мой упокойничекъ Иванъ Тарасовичъ и смлъ къ нему кабинетъ входить и даже не только, бывало, говоритъ съ нимъ баринъ, а усадитъ его у себя, разспрашиваетъ, какъ крестьяне живутъ, довольна ли дворня, не проситъ ли кто о чемъ, не жалуется ли на что-нибудь. ‘Скоморохъ ты. Иванъ’, скажетъ онъ моему-то упокойничку.— ‘Скоморохъ, ваше сіятельство!’ отвтитъ Иванъ-то.— ‘Дуракъ, нашелъ чмъ хвастать! Подло быть скоморохомъ! Человкомъ нужно быть, человкомъ!’ скажетъ князь. И бда, если Иванъ тутъ вздумаетъ какую-нибудь штуку выкинуть, чтобы князя потшить. Раскричится, растопается князь. Я тебя одного за человка, почитаю, а ты что дурака-то ломаешь!— крикнетъ онъ.— Я съ тобой душу отвести хочу, а ты мн глаза отводишь!’ И ужъ въ это время Иванъ что хотлъ, то и длалъ изъ барина. Одному одно выпроситъ, для другого другое выхлопочетъ, третьему третье устроить. Баринъ на все соглашается, а самъ ходитъ по кабинету, вздыхаетъ, подергиваетъ усы да говорятъ: ‘Скоморошничаемъ, скоморошничаемъ, а люди-то, люди-то что выносятъ!’ И все-то, всякая-то мелочь до самаго сердца въ это время доходила, душу его выворачивала…
Старушка задумалась и начала жевать почти беззубымъ ртомъ.
— Много нажилъ вашъ мужъ?— спросилъ я.
Старушка вдругъ оживилась, взволновалась.
— Какъ это, батюшка, много-то нажить!— проговорила она почти съ укоромъ.— Жалованье-то небольшое было, а у насъ и крестники, и посажёныя дти, и сироты разныя были, такъ тутъ не наживешь. Много ртовъ-то кормили, чтобы тоже люди спасибо сказали да помянули добромъ посл смерти.
— Но вдь вы же говорите, что князь вашему мужу ни въ чемъ не отказывалъ,— сказалъ я.
— Не отказывалъ, не отказывалъ, да ничего для себя мой упокойничекъ-то не просилъ,— проговорила старуха.— Не за господина онъ князя считалъ, а за отца, за брата. Не ему было обирать да подачки выпрашивать, когда князь его, холопа, до себя поднялъ да душу ему свою открывалъ. Родные были у князя, друзья знатные были у него, жена была, а второго Ивана у него не было. ‘Ты, Иванъ,— говорилъ онъ, бывало:— слышалъ мое первое слово, ты примешь и мой послдній вздохъ. Другіе мн только лгали, а ты мн говорилъ только правду!’
Старушка опять задумалась и помолчала.
— Нтъ, не такой человкъ былъ мой упокойничекъ, чтобы наживаться,— проговорила она, спустя минуту, и прибавила:— Да и то сказать, сталъ бы наживаться, такъ его и духу не было бы у князя. Дотуда его и любилъ князь, покуда онъ зналъ, что Иванъ не изъ корысти ему, какъ собака, преданъ. Князя тоже провести было трудно, по глазамъ читалъ, что человкъ думаетъ. Станутъ ему говорить что-нибудь про человка, а онъ смотритъ такъ прямо, прямо въ глаза, а самъ все слушаетъ, слушаетъ да вдругъ и оборветъ: ‘все-то ты, братецъ, врешь и врешь!’ Сгоритъ это, просто, человкъ со стыда-то…
Мы дохали до большой станціи, и я пошелъ обдать, прервавъ на-время бесду со старухой.

——

— Да, примчательный человкъ былъ князь, а случился грхъ и его обошли,— заговорила старуха, когда я снова вернулся въ вагонъ.
Она, очевидно, во время, моего отсутствія мысленно продолжала теперь разсказъ именно съ той точки, на которой остановилась,— съ способности князя читать по глазамъ чужія мысли.
— Кто же это его обошелъ?— спросилъ я.
— И сказать-то срамъ: наша сестра, баба,— отвтила старуха, качая головой.
— Это интересно, разскажите!— попросилъ я свою собесдницу.
Она только этого и ждала.
— Ну, я теб, милый ты мой человкъ, все по порядку разскажу,— заговорила она, подсаживаясь половче и отирая рукою ротъ.— Князь нашъ былъ женатъ. Долго онъ это такъ по холостому куролесилъ, по заграницамъ разнымъ актеркамъ и пвуньямъ деньги за свое удовольствіе платилъ, на чужихъ женъ тысячи за ихъ снисхожденье бросалъ. Наконецъ, надола ему эта самая канитель. ‘Ты, говоритъ, Иванъ женился, пора и мн, чмъ я хуже тебя!’ Это онъ моему Ивану-то Тарасовичу упокойничку говорилъ, а Иванъ-то Тарасовичъ только-что поженился на мн,— рабеночка ждали мы, ну, и поженились, не стану грха таить передъ тобой, милый ты человкъ, дло прошлое, давно мы слюбимшись были, а тутъ, какъ затяжелла я, Иванъ Тарасовичъ и прикрылъ грхъ, чтобы не зазорно было. Кто Богу не гршенъ! Ну, такъ вотъ и говоритъ князь, что и онъ, глядя на моего Ивана Тарасовича, жениться вздумалъ. Сказано — сдлано. Приглянулась ему одна барышня… Да ужъ и мудрено было не приглянуться: лёбедь блая, роза-сантифолія, сахаръ-рафинатъ и знатности очень большой,— изъ первйшихъ петербургскихъ графинь родомъ. Какъ только князь сдлалъ ей предложеніе, такъ тотчасъ же она и согласіе дала и родители ея сопротивленія не оказали. Князь-то нашъ былъ и постарше ея гораздо, и мало она его знала, а пойти пошла съ радостью: дла-то, видишь, денежныя у ея папеньки продырявились, а знатность того доказывать не дозволяла, вотъ и она, и папенька ея и обрадовались предложенью-то князя, знали, что и десятерыхъ такихъ, какъ они, князь на настоящую доску поднять можетъ. Ну-съ, поженился князь, отдлалъ дворецъ въ Питер, зажилъ съ молодой женой открыто: балы, театры, собранія — хорошая жизнь, барская, кажется, и умирать не надо. Только одно горе: гусь свинь не товарищъ, какъ говоритъ наша мужицкая-то пословица. Пожениться-то господа поженились, а сойтись-то не могли. Оба они и важныхъ родовъ были, и обучены по-французскому были, а карактеры-то — ну, вотъ, какъ небо и земля, отличались. Нашъ-то князь на людей все больше съ насмшкою, съ издвательствомъ, съ презрительностью смотритъ, всхъ подлецами, да низкопоклонниками, да прохвостами честитъ, точно вотъ на проломъ медвдь впередъ ломитъ, а она все на политик, все по-петербургскому съ улыбками да съ церемоніями, ‘очень рада-съ да милости просимъ’, а отвернулъ человкъ отъ нея голову — ‘не принимай, говорить, его больше’ — одно слово, петербургское обращеніе. И не сошлись, и не сошлись! Наша она на князя нападать: ‘ты, говоритъ, медвдь!’ ‘ты, говоритъ, обращенія не знаешь!’ ‘ты, говорить, враговъ нажилъ и вс на тебя косятся!’ ‘ты вчно въ опал!’ А князь смется: ‘Князья, говоритъ, Осиновскіе ничьихъ рукъ не лизали и никому сапогъ не чистили, а у нихъ стаивали въ прихожихъ многіе изъ тхъ, до кого теперь и рукой не достанешь! У меня, говоритъ, есть одинъ человкъ, котораго я уважаю — это мой Иванъ, а остальные прохвосты и только!’ Княгиня пожметъ, бывало, плечами: ‘холопа уважаешь, а людей своего круга третируешь!’ Князь только засмется: ‘Холопа? говоритъ. Ну, вотъ погоди, я его въ чины произведу’. Въ это-то самое время онъ моего Ивана Тарасовича и на волю отпустилъ, и приписалъ къ какому-то департаменту и чинъ ему выхлопоталъ, извстно, все для своей потхи: ‘Ну, вотъ, говоритъ, Ванька и не холопъ, а его благородіе!’ Княгиня только плечами пожала: ‘Чудодй ты, говорить, и больше ничего!’ Такъ это кондры у нихъ съ первыхъ дней пошли: князь ея гостямъ грубитъ, она его штуки чудодйныя осуждаетъ, ну, а съ виду ничего,— живутъ какъ будто и ладно. Только разъ князь спросилъ при княгин у моего упокойничка: ‘Ну, а какъ ты со своей Настасьей Ивановной живешь?’ Это меня-то Настасьей Ивановной, родной мой, зовутъ. ‘Ничего,— говоритъ Иванъ Тарасовичъ,— живемъ ладно’.— ‘Вмст?’ спрашиваетъ.— ‘Да нешто порознь можно?— смется Иванъ Тарасовичъ.— Бабу затмъ и берутъ, чтобы подъ рукой была’.— ‘И потрафляетъ, говорить, на тебя?’ — ‘Какъ не потрафлять,— отвчаетъ Иванъ Тарасовичъ.— На то и замужъ шла, чтобы потрафлять!’ — ‘Такъ, такъ,— кивнулъ головой князь.— Я вотъ то же думалъ!’ Больше ничего и не сказалъ. Къ чему бы онъ это спрашивалъ? думали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ. Ужъ не къ тому ли, что недоволенъ онъ, что княгиня съ нимъ на разныхъ половинахъ живетъ? Такъ вдь и то сказать, у господъ и всегда такъ. Начали мы присматривать да примчать,— странное что-то у насъ въ дом творится: князь омрачился, заскучалъ, замкнулся, михлюдія на него напала, княгиня все по баламъ да по тіатрамъ здитъ, а о княз и не спроситъ, поминаетъ его только для того съ гостями своими, чтобы осмять да въ шуты вырядить. Слугь-то у насъ было много, орда — одно слово, такъ это одинъ одно подслушаетъ, другой другое и все это промежъ себя передаютъ. Начали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ узнавать, что нтъ князю у жены лучшаго имени, какъ ‘чудодй’, да ‘шутъ гороховый’, да ‘поврежденный’, да ‘медвдь’. Ужъ какъ-какъ она его не вышучивала со своими гостями-то, а гостей-то у нея всегда полны комнаты: извстное дло, ни она ничего не длала, ни они никакихъ занятіевъ, кром своего удовольствія, не знали, ну, и рыскали, она къ нимъ, они къ ней, только и слышишь, что колеса у подъзда гремятъ, безпечальное житье! А чаще всхъ сталъ къ намъ назжать какой-то молоденькій гусарчикъ. Кузеномъ она его звала, то-есть сродственникомъ, а ужъ съ какой стороны онъ ей сродственникомъ приходился,— этого я доподлинно сказать не умю, только видли мы, что ужъ онъ очень зачастилъ здить къ княгин. Пошли разные толки и по городу, и по людскимъ, дальше да больше, дальше да больше. А князь ровно ничего и не знаетъ. Вотъ только разъ были у насъ гости и вышелъ баринъ въ парадныя комнаты и такой веселый да разговорчивый. Говорили-говорили, какъ вдругъ баринъ спросилъ у своего тестя, у отца-то нашей княгини: ‘Просто не знаю, что длать съ любовными шашнями, какъ отучить распутниковъ отъ этого баловства?’ Тесть ему на это: ‘Остричь двумъ-тремъ косы, да выпороть двухъ-трехъ юбочниковъ на конюшн, такъ уймутся’.— ‘Вы думаете, что это лучше всего отучитъ отъ разврата?’ спросилъ князь.— ‘Да, больше нечего длать’, отвтилъ князю его тесть.— ‘Ну, спасибо вамъ за добрый совтъ!’ отвтилъ князь. Такъ разговоръ этимъ и кончился, а ночью… Ну, батюшка, еще сто лтъ проживу, а этой ночи я не забуду,— со вздохомъ проговорила старуха.— Разбудилъ это меня и Ивана Тарасовича самъ баринъ ночью и веллъ намъ идти за собой. Встали мы, пошли, думаемъ: ‘Господи, что такое стряслось!’ Привелъ онъ насъ въ комнату къ барын, а тамъ лежитъ на диван связанный кузенъ барыни, а барыня къ стулу привязана. Подозвалъ меня баринъ и говоритъ: ‘Вы, Настасья Ивановна, умете стричь волосы?’ — ‘Умю’, говорю, а сама стою ни жива, ни мертва, поджилки дрожатъ, такъ вотъ и шатаюсь, какъ пьяная. ‘Такъ вотъ, говоритъ, остригите косу княгин. Тяжело ей, какъ честной женщин, съ косою ходить’. Я такъ и повалилась, какъ снопъ, въ ноги князю. ‘Помилуйте, молю, ваше сіятельство’.— ‘Стригите’, крикнулъ онъ, топнувъ ногою. Схватила я его за ноги, цлую ихъ, плачу, а онъ свое: ‘Стригите!’ Потомъ обернулся къ княгин и проговорилъ ей: ‘Или, можетъ-бытъ, хотите, чтобы я васъ для этой холопки пощадилъ?’ Княгиня только зубы стиснула… Нечего длать, остригла я ее, голубушку… Остригла, а сердце-то мое, ровно голубь, въ груди трепеталось… Потомъ веллъ князь мн выйти и обернулся къ Ивану Тарасовичу: ‘Раздвай его!’ указалъ онъ на княгининскаго кузена и тотчасъ же обратился къ этому самому кузену: ‘Отецъ вашей любовницы совтовалъ мн пороть юбочниковъ на конюшн, но я сдлаю для васъ снисхожденіе и выпорю васъ здсь, въ ея будуар’. Иванъ Тарасовичъ не прекословилъ, раздлъ связаннаго господчика, разложилъ его на соф, притянулъ къ ней веревками и началъ секуцію. Княгин дурно сдлаюсь и чувствъ лишилась она. ‘Брось его!’ крикнулъ тогда князь и обернулся къ лежавшему на соф кузену: ‘Теперь вы можете любить другъ друга, сколько вамъ угодно. Васъ сейчасъ препроводятъ въ домъ отца вашей любовницы’. Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, приказавъ проводить мн и Ивану Тарасовичу барыню и барина до поданной къ крыльцу кареты.
Старуха замолчала. Я вышелъ освжиться на станцію.

——

— Съ той поры и зажилъ князь опять одинъ, безъ семьи,— продолжала старуха разсказъ, когда поздъ тронулся.— Бросалъ онъ большія деньги на женщинъ, а приближать въ свой домъ ни одной не приближалъ. О жен онъ и не вспоминалъ, разъ только, когда дошли до него слухи, что она скутилась и умерла въ нищет въ больниц за границей, онъ сказалъ моему Ивану Тарасовичу: ‘Это съ бездлья, Иванъ!..’ Съ бездлья! ровно онъ помшался на этомъ слов. Бывало, что ни сдлается дурного,— онъ сейчасъ говоритъ: ‘это съ бездлья люди бсятся!’ Ужъ и точно ли это такъ или нтъ, доподлинно не знаю, а только самъ-то онъ дурилъ такъ, что и не приведи Господи. Чмъ старше длался, тмъ больше чудесилъ… Подъ старость волосъ у него мало стало, такъ он завелъ семь париковъ и кажинный парикъ носилъ названіе какого-нибудь дня, и бда, бывало, если въ четвергъ ему пятницу подадутъ,— сейчасъ расправа: Тоже пристрастился онъ къ часамъ и сталъ накупать разныхъ часовъ: цлые ящики, цлыя комнаты были у него часами завалены, въ газетахъ публикаціи длалъ, что покупаетъ древніе часы, часовымъ мастерамъ бднымъ всегда помощь готовъ былъ оказать, уроки часовому мастерству бралъ… А разъ пришелъ къ нему Иванъ Тарасовичъ въ кабинетъ и видитъ цлую груду часовъ на полу, растоптанныхъ, сломанныхъ, разбитыхъ. ‘Что это, ваше сіятельство?’ спрашиваетъ.— ‘Что? что?— крикнулъ князь.— Мое сумасшествіе! Мое бездлье! И собиралъ отъ бездлья, и растопталъ отъ бездлья! Уноси, уноси ихъ съ глазъ моихъ долой, чтобы они мн не напоминали, что я сумасшедшій!’ Увидалъ мой Иванъ Тарасовичъ, что онъ самъ не въ себ, въ изступленіи, и говоритъ ему, да таково-то спокойно и сердечно: ‘Какой же вы, князь, сумасшедшій? Разв вы этимъ зло кому длаете, что часами занимаетесь! Хорошо, кабы вс-то такіе сумасшедшіе были да только этимъ и выказывали свое сумашествіе!’ Князь задумался. ‘Ты, Иванъ, мужикъ неотесанный, простота-горемычная,— проговорилъ князь:— а умне меня! Ну, собирай битье, будемъ опять часы длать!’ Такъ опять и утихъ, и сталъ часовымъ мастерствомъ заниматься…
— Давно онъ умеръ?— спросилъ я.
— Съ ныншняго весенняго Николы третій годокъ пошелъ,— отвтила старуха.— Умеръ тихо, ровно заснулъ, а за нимъ и мой Иванъ Тарасовичъ представился. Шести недль не выжилъ посл барина, на царя Константина и матери Елены скончался. Затосковалъ, затосковалъ и скончался, голубчикъ мой. Видно, князю-то онъ, родной мой, и тамъ нуженъ былъ. И то сказать, вдь ровно за дитёй, за княземъ, онъ въ послднее время ходилъ…
Старушка вздохнула и отерла слезы, навернувшіяся ей на глаза…

VIII.
Бездльникъ по чужой вин.

Судьба меня закинула въ деревенскую глушь, въ знакомую помщичью семью, на нсколько недль сладкаго бездлья. Я воспользовался имъ вполн, бродилъ безцльно по полямъ и лсамъ, лежалъ по цлымъ часамъ на трав, слдя безъ мысли, въ полудремот, за бгущими въ неб облачками, усердно ловилъ рыбу, забравшись въ рчныя заросли, катался по рк въ лодк, то до поту работая веслами, то лежа въ бездйствіи на дн и не заботясь, куда занесетъ меня теченіемъ, пилъ, вмсто вина и пива, парное молоко, купался по нсколько разъ въ день въ холодной вод, любуясь расшалившимися тутъ же крестьянскими ребятишками, и бросилъ не только книги, но даже и газеты. Я точно боялся, что печатная бумага напомнитъ мн опять и срочныя корректуры, и обязательное чтеніе еще не напечатанныхъ статей, и журнальные дрязги, и войну на перьяхъ, не закрпляющую ни пяди спорной почвы ни за побжденнымъ, ни за побдителемъ и оставляющую все въ старомъ положеніи, на долгіе годы, быть-можетъ, на цлые вка, несмотря на массу поломанныхъ перьевъ и пролитыхъ чернилъ, ломавшихся и проливавшихся и прежде, чуть не съ сотворенія міра, за т же идеи, за т же убжденія, за т же вопросы.
Гостепріимные друзья, открывшіе мн радушно двери своего дома, ничмъ не нарушали образа моей жизни и сами, нуждаясь въ отдых, вели почти такую же жизнь ‘на подножномъ корму’, какъ мы вс говорили въ шутку. Семья была не велика и состояла изъ добродушной старушки-хозяйки Марьи Ивановны Латкиной, изъ ея племянника и воспитанника, Михаила Петровича Обручева, учителя русской словесности въ одной изъ петербургскихъ гимназій, и изъ внучатной племянницы хозяйки, Ольги Александровны Ильмениной, только-что сдавшей выходные экзамены на педагогическихъ курсахъ. Въ семь въ теченіе года были какія-то утраты, о чемъ свидтельствовалъ трауръ, не снятый обими женщинами, и произошла какая-то драма, оставившая еще незажившіе слды въ сердцахъ всхъ членовъ семьи и потому заставлявшая ихъ искать уединенія, затишья, забвенія, если можетъ быть забвеніе для горя. Никто изъ этихъ людей не скучалъ, не хандрилъ, не жаловался, напротивъ того, они старались быть бодрыми, старались быть веселыми, но едва уловимый слдъ грусти и печали, какъ легкое облачко, оставшееся на ясной лазури посл страшной грозы, еще напоминалъ, что прошлое если и прошло, то не забылось. Они не говорили объ этомъ прошломъ, я не спрашивалъ, зная по опыту, что разспрашивать о прошедшихъ невзгодахъ — это значитъ заставлять человка наполовину переживать ихъ снова.
Но въ наше время ни въ какой глухой глуши не скроешься отъ разныхъ словесныхъ битвъ изъ-за вопросовъ дня, и въ одинъ прекрасный день он живо вспомнились мн снова, воскресивъ въ моей памяти наши петербургскіе кружки, наши передовыя газетныя статьи. У моихъ радушныхъ хозяевъ собралось небольшое общество гостей. Въ ожиданіи игорныхъ столовъ, вс сошлись посл обда на террас около чайнаго стола, и разговоръ сразу принялъ характеръ журнальной полемики, коснувшись одного изъ жгучихъ вопросовъ, интересовавшихъ какъ-разъ въ это время всю нашу прессу.
Какой-то немолодой, толстый, короткошеей земецъ, только что возвратившійся изъ города посл засданій суда, съ жаромъ жестикулируя толстыми, короткими руками, разсказывалъ о послднемъ уголовномъ процесс.
— Вообразите, убила мужа, улики налицо и вдругъ оправдательный вердиктъ!— горячо разсказывалъ онъ, весь красный, весь лоснящійся, отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ катившійся съ его лица обильный потъ.— Куда же мы идемъ? Какіе нравы готовимъ подобнымъ отношеніемъ къ преступникамъ, къ убійцамъ? Посл этого можно кого угодно рзать и стрлять, зная, что за это ничего не будетъ…
— А вы думаете, строгія наказанія устраняютъ преступленія и исправляютъ нравы?— насмшливо и не безъ ехидства спросилъ его молоденькій господинъ съ клинообразной жиденькой бородкой и худосочнымъ блднымъ лицомъ, усиленно изображавшимъ мефистофельскую усмшку.— Бывали случаи, что во время казни вора другіе воры опустошали карманы глазвшей на казнь публики, бывали случаи, когда во время сожиганія вдьмъ…
— Скажите, пожалуйста, вычитаетъ анекдотъ въ газетахъ и думаетъ, что онъ что-нибудь этимъ доказываетъ!— воскликнулъ толстякъ, не дослушавъ и перебивъ его.— Да если бы и такъ, то все-таки изъ этого не слдуетъ гладить по головк и оставлять разгуливать на свобод всякихъ мерзавцевъ — убилъ, молъ, одного, можешь убить и другого…
— Условія жизни нужно измнять, соціальное положеніе людей слдуетъ улучшать!— началъ снова тощій молодой человкъ докторальнымъ тономъ, точно онъ собирался читать лекцію.
Земецъ усиленно замахалъ руками, точно отбиваясь отъ кого-то, и обратился къ остальнымъ слушателямъ.
— Понесъ книжную мудрость! Вчера въ школ вызубрилъ! Соскочилъ съ университетской лавки и думаетъ, что онъ самъ профессоръ! Нтъ-съ, эти оправдательные вердикты показываютъ гнилость нашихъ нравственныхъ взглядовъ, отсутствіе въ насъ стремленія къ правд, равнодушное отношеніе ко всякой подлости и мерзости. Мы и въ обществ готовы жать руку первому попавшемуся подлецу, и на суд готовы оставить безнаказанными его злодянія…
— Вся бда въ томъ, что младенцамъ нельзя давать въ руки права вязать и ршать,— вмшался въ споръ какой-то солидный господинъ лтъ шестидесяти съ желчнымъ видомъ и съ угрюмымъ взглядомъ.— Общество еще не созрло, чтобы брать на себя роль судьи, и новые суды у насъ просто преждевременны. Мы прежде должны дорасти до роли судей…
— Не бросившись въ воду, научиться плавать!— насмшливо вставилъ юный Мефистофель.
— Ну да, лучше ужъ прямо съ головой броситься въ воду, чтобы и самимъ утонуть, и другихъ утопить,— вставилъ толстякъ.
— Мы умемъ только все ломать, вотъ въ чемъ наше величайшее несчастіе,— серьезно произнесъ угрюмый господинъ.— Такъ и въ настоящемъ случа, не зная, въ силахъ ли мы создать что-нибудь новое, мы сразу поршили съ старыми судами…
— Ну, старые-то суды были еще похуже,— лниво и какъ бы мимоходомъ замтилъ хозяинъ.
Это былъ плотный блокурый здоровякъ, лтъ тридцати съ небольшимъ, съ крупной головой, напоминавшей своими густыми волосами голову льва, съ ясными изсиня-голубыми пазами, съ добродушнымъ и нсколько лнивымъ выраженіемъ лица, обросшаго вьющейся, мягкой бородой. Напомнивъ гостямъ о зеленыхъ столахъ, для прекращенія надовшаго своею безплодностью спора, онъ медленно поднялся съ мста и подошелъ къ своей молоденькой родственниц, задумчиво сидвшей на ступеняхъ террасы и смотрвшей какъ-то безцльно передъ собою не то на куртину съ цвтами, не то дальше, въ темнвшуюся передъ нею глубину густого сада. Высокая, стройная брюнетка съ тонкими чертами продолговатаго лица, одтая вся въ черное, она казалась блою, какъ самый чистый мраморъ, только всмотрвшись попристальне въ это матовое, блдное лицо, можно было замтить легкій румянецъ, уже начинавшій съ нкоторыхъ поръ играть на ея щекахъ.
— А ты, Оля, какіе бы вердикты выносила обвиняемымъ, если бы ты была въ числ присяжныхъ засдателей?— съ ласковой шутливостью спросилъ онъ ее, дотрогиваясь до ея плеча.
Она вздрогнула, очнулась, подняла на него мягкіе темно-срые глаза, но, кажется, не сообразила сразу, о чемъ онъ ее спрашиваетъ. Онъ тмъ же тономъ шутки повторилъ свой вопросъ. Она опять вздрогнула и слегка нахмурила тонкія брови.
— Зачмъ ты спрашиваешь?.. Я никогда никого не стала бы судить,— отвтила она тихо.
— Ну, а если бы пришлось, обязали бы?— продолжалъ онъ шутить, повидимому, не замтивъ выраженія ея лица.— Вотъ вы вс, юницы, о правахъ женщины толкуете. Ну, вотъ и дали бы вамъ право судить…
Она опять подняла на него глаза, но уже съ кроткимъ упрекомъ.
— Разв я толкую о какихъ-нибудь правахъ?
— Но все же,— возразилъ онъ и, почти съ недоумніемъ глядя на нее, уже замчая ея волненіе, прибавилъ:— ты же не изъ отсталыхъ, кажется, не стоишь за безправіе женщины… Ну, и представь, что теб пришлось бы судить…
— Никого и никогда я не стала бы судить,— еще тверже повторила она и прибавила дрогнувшимъ голосомъ, указывая глазами на гостей:— И зачмъ они толкуютъ объ этомъ? Счастливые, сытые, самодовольные… толкуютъ, нужно ли сослать, засадить въ тюрьму кого-то… можетъ-быть, несчастную, изстра…
У нея захватило голосъ, на глазахъ сверкнули крупныя слезы.
— Пережили бы все, перестрадали бы…
Она, дрожащая, точно вдругъ охваченная холодомъ, поднялась съ мста и, не глядя ни на кого изъ насъ, пошла безцльно впередъ.
— Голубка, что ты?— уже совсмъ встревоженно, мягко сказать Обручевъ, пробуя ее остановить.
— Я… я… пройдусь,— отвтила она, не поворачивая головы и глотая слезы.
Не то встревоженно, не то сконфуженно хозяинъ воротился къ столу на свое мсто, сбоку, у самовара, за которымъ, стоя, хлопотала Марья Ивановна. Это была старушка невысокаго роста съ полнымъ розовымъ лицомъ, съ свтлоголубыми, нсколько выцвтшими добрыми глазами, въ блоснжномъ тюлевомъ чепц, съ широкою блою рюшью, изъ-подъ которой виднлись блые, какъ снгъ, гладко причесанные волосы. Старушка укоризненно покачала головой подсвшему къ ней баловню-племяннику.
— Опять, врно, за больное мсто задлъ,— прошептала она съ упрекомъ.— Ужъ ты вчно такъ!
Онъ, оправдываясь, передалъ ей свой разговоръ съ молодой двушкой.
— Ну, да, такъ и есть, такъ и есть! Нашелъ кого въ судьи звать, нашелъ кого въ этотъ вопросъ впутывать! Привыкли вы въ Петербург у себя изъ пустого въ порожнее переливать, языки чесать…
Она обратилась ко мн и такъ же тихо, видимо, не желая, чтобы ее слышали другіе, сказала мн:
— И полугода не прошло съ тхъ поръ, какъ вс люди обвинили, опозорили, забросали грязью человка, а она не только вынесла ему оправдательный приговоръ, а отдала ему и сердце, и душу, всю жизнь свою чуть не разбила… А онъ, нашъ-то тюфякъ, нашъ-то Михаилъ Петровичъ, съ шуточками по этому вопросу къ ней подъзжаетъ… Нечего сказать, хорошъ!
Она махнула рукой въ сторону племянника.
— Мухи не обидитъ, а насчетъ чуткости, тонкости чутья — вотъ ни столечко ничего у него и въ завод нтъ!— пояснила она.
Михаилъ Петровичъ уловилъ слова тетки и добродушно засмялся:
— Тетя меня совсмъ за деревяжку считаетъ…
— Не за деревяжку, а за медвдя, воображающаго, что и онъ способенъ шутить и нжничать,— отвтила старушка.— Вотъ ужо не даромъ Мишкой окрестили…
Ея за минуту до этого привтливо улыбавшееся лицо приняло озабоченное выраженіе:
— Ты поди къ ней, разговори ее,— сказала она Обручеву.
— Да вы же сами медвдемъ меня называете, какъ же я могу,— отвтилъ онъ.
— Ахъ, иди ужъ,— нетерпливо сказала старушка.— Самъ знаешь, что ты одинъ и смутить можешь, ты одинъ и разговорить умешь…
Онъ поднялся и пошелъ съ террасы въ садъ.
— Добротой своей все поправить,— пояснила мн старушка:— неловкостью набдокуритъ, а добротой поправитъ…
Ея старческіе глаза на минуту съ глубокой, теплой лаской остановились на статной, красивой, вполн мужественной фигур лниво удалявшагося изъ насъ по алле Михаила Петровича.

——

Бываютъ минуты, когда человкъ ощущаетъ непреодолимую потребность высказаться передъ кмъ-нибудь, раскрыть свою душу. Въ такія минуты легче пережить въ разсказ, выплакать давящее грудь горе, чмъ молча хранить его въ глубин души. Я какъ-то чутьемъ угадалъ, что моя милая старушка переживала именно такую минуту. Прежде я уклонялся отъ всхъ разспросовъ о постигшемъ семью несчастьи, теперь мн казалось, что я не только могу, но долженъ спросить объ этомъ, и я задалъ вопросъ, котораго, казалось, только и ждала Марья Ивановна. Она встрепенулась, осмотрлась кругомъ: вс гости уже услись въ зал за карточные столы и мы были одни, это, повидимому, успокоило старушку, не думавшую отвчать отказомъ на мой вопросъ и въ то же время не желавшую посвящать въ семейныя тайны ‘чужихъ’, меня она уже давно привыкла считать за ‘своего’ и даже говорила мн ‘ты’. Она, прикрывъ чайникъ салфеткой, начала разсказъ…
— Ты Владиміра-то Степановича нашего вдь знавалъ?— спросила она меня.
— Обручева? Вашего двоюроднаго брата?— спросилъ я въ свою очередь.
Она утвердительно кивнула головой.
— Нтъ… Слышалъ о немъ мелькомъ… Но знакомъ съ нимъ лично не былъ…
Я лгалъ. Я хорошо зналъ и по слухамъ, и по нсколькимъ встрчамъ этого человка, занимавшаго видное положеніе въ обществ по своему богатству, по своимъ связямъ и въ то же время слывшаго отъявленнымъ скрягой, негласнымъ ростовщикомъ, жестокимъ, безсердечнымъ человкомъ. Его надменная и отталкивающая, длинная и сухая фигура съ маленькой головой, съ землисто-желтымъ лицомъ, съ густыми бровями, съ острымъ взглядомъ коршуна, навсегда запечатллась въ моей памяти. Онъ такъ ясно и живо припомнился мн теперь, какъ будто онъ стоитъ передо мною. Тмъ не мене, мн не хотлось сознаться, что я зналъ его,— зналь только съ дурной стороны, почти за негодяя.
— И не мудрено, кто и зналъ его, тотъ старался не знать,— замтила она со вздохомъ.— Вотъ ужъ если бы подъ судъ попалъ даже безъ вины, такъ и тогда бы въ Сибирь упекли. Ненависть-то въ людяхъ къ нему такъ сильна была, что въ чемъ бы его ни обвинили — всему бы люди поврили. А тоже несчастный человкъ былъ, всякаго состраданія достойный…
Я невольно сдлалъ гримасу.
— Да, да, нечего кислое лицо-то длать,— горячо сказала старушка, вступаясь за своего родственника.— Вы, новые, молодежь, все съ налету судите, умомъ, а сердцемъ… Гд оно у васъ, и не сыщешь! Право!
Она безнадежно махнула рукой.
— Осуждать-то Владиміра Степановича было не трудно,— продолжала она:— на виду у всхъ все дурное-то въ немъ было. Да онъ и не старался этого дурного скрывать, потому что онъ и людей-то иначе не называлъ, какъ людишками. Не только ненавидлъ, а еще и презиралъ ихъ. Иногда, казалось, просто щеголялъ передъ ними всмъ, что въ немъ было гадкаго, точно говоря: ‘видите, каковъ я, а все-таки лизать мн руки станете, если я только позволю’… А вотъ то, какъ онъ до этого дошелъ, это не легко было узнать, да, по правд сказать, этимъ никто не интересовался. Скажутъ, бывало: ‘негодяй’, ‘міродъ’, ‘алтынникъ’, ‘ростовщикъ’, а почему? какъ сдлался такимъ?— кому какое дло до этого!.. Я его жизнь знала. Родными приходились. Съ дтства помню, какъ ему жилось. Можетъ-быть, если бы добрымъ-то, хорошимъ-то людямъ пришлось то вынести, что онъ вынесъ, такъ многіе изъ нихъ еще и хуже его стали бы… Дрянности-то во всхъ много!… Росъ онъ сиротой: отца его за что-то сослали, да такъ онъ и пропалъ безъ всти, мать жила долго, да не на радость дтямъ, пила такъ, что въ кабак и умерла, старшій братъ его на ноги поднялъ, немного и старше былъ, а поднялъ. Господи, чего они оба не натерплись! Не тому удивляться-то нужно, какими выросли, а тому, какъ выжили, какъ въ живыхъ остались. И никто, никто не помогъ. И то сказать, не родовитые люди были, собой оба некрасивые, гнуть спины не умли, подлаживаться тоже, ну, и приходилось радоваться, что ихъ еще не каждый день бьютъ да ругаютъ, что находятся и такіе люди, которые рукъ о нихъ марать не хотятъ. Старшій братъ, покойный Николай Степановичъ, былъ безпечный добрякъ, умный, ученый, его такъ и звали ‘благодушнымъ философомъ’. Съ нимъ, бывало, какую бы пакость люди ни сдлали, онъ только пукой махнетъ да скажетъ: ‘а ну ихъ!’ Владиміръ Степановичъ былъ не таковъ: онъ рано сдлался угрюмымъ, желчнымъ, раздражительнымъ. Оно и понятно: старшій братъ хоть въ дтств зналъ ласки отца и матери да кое-какое довольство, а младшій видлъ только чужихъ, равнодушныхъ, враждебныхъ людей кругомъ себя да замчалъ, какъ затягивался въ непосильномъ труд его братъ, таявшій, какъ воскъ, въ злйшей чахотк. Когда Николай Степановичъ умеръ, Владиміръ Степановичъ совсмъ звремъ сталъ, озлобился на весь міръ. По уму-то онъ былъ не совсмъ далекъ и никакъ не могъ онъ помириться съ тмъ, что нердко честные, добрые и умные съ голоду умираютъ. Сталъ онъ говорить, что посл этого не стоитъ быть ни честнымъ, на умнымъ, ни добрымъ. ‘Ну, вотъ братъ святымъ человкомъ былъ,— говоритъ онъ, бывало,— а кто помогъ ему, кто поддержалъ? Только загонять старались его, благо онъ трудолюбивъ былъ, только обмануть старались, благо онъ доврчивъ былъ. Лнивый только не помыкалъ, имъ, не обманывалъ его, не обиралъ его. А пришлось ему плохо, никто не думалъ спасти’. Одно время думали мы, что онъ руки на себя наложитъ съ горя. Но не такой онъ человкъ быть. Какъ сейчасъ помню, какъ онъ, тогда еще совсмъ юноша, мн разъ сказалъ про самоубійство: ‘Тоже радость: при жизни надъ тобой враги наругаются и посл смерти еще глумиться будутъ, что ты не одоллъ ихъ, да самъ съ собою, какъ съ бшеной собакой, прикончилъ. Нтъ, ужъ если приходится бороться съ врагами, такъ нужно не самому приканчивать съ собою, а ихъ доводить до самоубійства да надругаться надъ ними, даже надъ мертвыми’.
Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.
— И доводилъ!— проговорила она коротко.— Ожесточенный человкъ былъ… Про войну вотъ когда читаешь, такъ видишь, до чего люди дойти могутъ: ни сдины, ни юности не щадятъ, дтей и женщинъ ржутъ, и вооруженнаго, и безоружнаго бьютъ, ничего не помня, кром того, что они на войн, что они бить и рзать должны. Ну, вотъ и онъ такимъ былъ всю жизнь, одинъ вышелъ воевать со всми и тмъ безпощадне былъ, чмъ ясне понималъ, что онъ одинъ. А ужъ что онъ одинъ былъ — это врно. Онъ вдь не только самъ не любилъ людей, но и зналъ, что и его люди не любятъ, а чмъ дальше, тмъ боле сознавалъ онъ это. Правда, когда онъ нажился, когда онъ въ люди вышелъ всми правдами и неправдами, къ нему стали являться съ поклонами низкія души, но его уже трудно было обмануть. Бывало, слушаетъ онъ любезности, смотритъ, какъ передъ нимъ пресмыкаются, а потомъ и скажетъ съ усмшкой по уход ихъ: ‘Живымъ състь готовы бы, да зубовъ нтъ’. Хорошо онъ зналъ, что ни пощады, ни помилованія ему не будетъ, если онъ въ чемъ-нибудь попадется. Ему-то ужъ оправдательнаго приговора никто бы не вынесъ, хоть бы вс знали, что его безвиннаго судятъ.
Я усмхнулся.
— Только вы, добрая душа, и вынесли бы ему такой приговоръ?— замтилъ я.
Старушка оживилась.
— Да, вынесла бы, вынесла бы, потому что несчастіе-то его было выше его преступности. Умомъ, голубчикъ, можетъ-быть, такого человка и не оправдаешь, а сердцемъ — сердцемъ оправдаешь, особенно, когда и самому жилось не сладко, когда зналъ человкъ, какъ озлобиться отъ неправдъ людскихъ можно…
Кто-то изъ гостей на-время прервалъ нашу бесду, попросивъ у старушки еще чаю. Она захлопотала, схватилась за чайникъ, пощупала самоваръ, все остыло. Пришлось позвать прислугу, чтобы снова подогрть самоваръ. Разговоръ на нсколько минутъ былъ прерванъ…
Прошло не боле десяти минутъ, какъ хозяйственныя хлопоты были окончены, гостямъ снова былъ поданъ чай, и Марья Ивановна стала продолжать прерванный разсказъ.
— Ты знаешь, Владиміръ Степановичъ былъ женатъ. Не веселое это было супружество. Женился онъ по расчету, не жену искалъ, а связей и богатства, жена ему попалась пустая, свтская барыня. Всю жизнь прожила она въ дом, какъ чужая, заботясь о нарядахъ, о визитахъ, о спектакляхъ. Говорятъ даже, что и простой честности въ ней не было. По крайней мр, самъ Владиміръ Степановичъ былъ до конца жизни убжденъ, что ихъ сынъ не былъ его сыномъ. Ну, да это одному Богу извстно…
Старушка круто оборвала рчь и обратилась ко мн съ вопросомъ:
— Сына-то Владиміра Степановича, Николашу-то нашего, ты видалъ вдь?
— Да, да, какъ же, помню, видалъ…
— Ну, такъ самъ знаешь, мальчикъ онъ былъ слабенькій, скорй на двочку походилъ, чмъ на мальчика. Ничего-то въ немъ отцовскаго не было. За это, можетъ-быть, отецъ-то и не любилъ его,— хуже даже: ненавидлъ. Ну, а мать — ей не сынъ нуженъ, а тряпки на вызды, гости да балы. Росъ мальчикъ одиноко, запуганнымъ, лишеннымъ ласки. Потомъ пристроили его на полный пансіонъ въ Правовдніе, потому, какъ же иначе — важные тоже господа!— и никто не справлялся, какъ онъ развивается, какъ живетъ, какъ ведетъ себя. Мальчикъ же быль мягкій, слабохарактерный, податливый, изъ тхъ людей, которымъ нужна вчно нянька,
— Да, онъ производилъ именно такое впечатлніе, когда я его встрчалъ,— замтилъ я, припоминая Николая Обручева.
И передо мной воскресъ образъ юноши: высокаго, стройнаго, розовенькаго, съ большими голубыми глазами, смотрвшими по-дтски на всхъ и на все. Онъ всегда казался прекраснымъ, но хрупкимъ, какъ т фарфоровые цвты, которыми украшаются этажерки дамскихъ будуаровъ. Судьба, казалось, и предназначила его играть именно такую роль украшенія дамскаго будуара, великосвтской гостиной. У него былъ мягкій баритонъ, онъ плъ не безъ шика, онъ недурно игралъ на фортепьяно, онъ ловко рисовалъ карикатуры. Но ни одна изъ его художественныхъ способностей не была серьезно разработана, вс он развились только до той степени, чтобы служить забавой, развлеченіемъ, украшеніемъ салонныхъ досуговъ. Его можно бы было назвать ‘милымъ малымъ’, ‘душой общества’, если бы рядомъ съ этими способностями развлекать и потшать общество у него не было еще одного качества — вчнаго недовольства самимъ собою, окружающей жизнью, обстоятельствами. Это недовольство доходило у него до крайнихъ предловъ, длало его раздражительнымъ, какъ нервную женщину, хотя онъ пальца о палецъ былъ не въ состояніи стукнуть, чтобы измнить хоть что-нибудь въ себ самомъ и въ своемъ положеніи. Онъ могъ только плакать, стовать, жаловаться и въ то же время раздражаться на самого себя за эти слезы, стованія и жалобы. Я никогда не былъ съ нимъ близокъ, но даже мн онъ иногда жаловался на свое положеніе, такъ велико было его слабодушіе, такъ велика была въ его натур склонность къ экспансивности, къ беззавтной откровенности, имвшей почти всегда характеръ жалобы, стованія, недовольства собою и обстоятельствами. Я встрчался съ нимъ въ то время, когда онъ уже сильно покучивалъ, жалуясь при этомъ на скуку и пустоту жизни, на свою безхарактерность, на ложность своего положенія.
— Я правовдъ, а дома желаютъ, чтобы я велъ жизнь схимника,— говорилъ онъ по-дтски раздражительно.— Отецъ богачъ, а сынъ чуть не милостыню долженъ просить…
Я ему что-то замтилъ относительно безобразнаго поведенія золотой молодежи вообще. Онъ раздражительно отвтилъ мн:
— Ахъ, что вы говорите! Мн не на эту жизнь недостаетъ денегъ, мн даже не на папиросы он нужны, мн иногда нуженъ рубль, чтобы не ходить оборванцемъ…
И онъ былъ отчасти правъ: отецъ готовъ былъ водить его въ лохмотьяхъ, лишь бы не тратить на него денегъ. Его мать уже давно умерла.
Когда я ему замтилъ, что все-таки онъ, кажется, покучиваетъ, онъ воскликнулъ:
— Да, да! Но что же прикажете длать, если я въ это втянулся? Вы думаете, я не сознаю всей пошлости этой жизни? О, это постыдная жизнь, это сплошная оргія. Но втягиваетъ это, какъ болото. Разъ попавъ въ этотъ омутъ, уже не выберешься изъ него. Утромъ даешь себ слово остепениться, отрезвиться, а вечеромъ — иногда не знаешь вечеромъ, когда и какъ уснулъ!
Онъ передернулъ плечами.
— А впрочемъ, вс такъ живутъ, у кого есть средства! Живутъ только для того, чтобы прожигать жизнь…
— Т, можетъ-быть, не сознаютъ мерзости этой жизни, а вы…
Онъ перебилъ меня.
— Да, да, я сознаю и это-то сознаніе и мучитъ меня, оно то и отравляетъ мн жизнь. Во мн вчно точно два человка борются, и эта борьба… Плохо я кончу, если не пристану къ какому-нибудь одному берегу…
Онъ презрительно усмхнулся.
— Иногда я становлюсь гадокъ самому себ.
По его тону, по выраженію его лица сразу можно было понять, что онъ не напускаетъ на себя ничего, что не рисуется своей двойственностью, что, напротивъ того, именно эта двойственность терзаетъ и мучитъ его. Иногда онъ почти съ ужасомъ говорилъ о сил привычки.
— Вы задумывались ли когда-нибудь объ этомъ?— говорилъ онъ.— Это вдь что-то роковое. Какъ листья дерева, какъ вы его ни поставьте, будутъ оборачиваться въ сторону солнца, такъ человкъ, привыкшій къ чему-нибудь, что вы ни длайте, будетъ возвращаться къ своей привычк…
— А сила воли?— замтилъ я.
Онъ горько усмхнулся.
— Нтъ, вы, значитъ, вовсе не знаете, что значитъ привычка, если толкуете о сил воли… Впрочемъ, я, можетъ-быть, самъ такая безхарактерная личность, что не могу этого понять…
И онъ оборвалъ нашъ разговоръ.
Все это живо вспомнилось мн теперь, когда Марья Ивановна спросила меня, помню ли я его.
— Ну,— продолжала она:— такого человка могъ забрать въ руки первый встрчный. Его стоило только приласкать. Только въ томъ-то и горе, что хорошіе люди рдки, а дурныхъ непочатый уголъ. Къ этимъ-то людямъ въ руки и попалъ Николаша. Еще бы! помнишь, ловкій, изящный, красивый мальчикъ онъ былъ и, вдобавокъ, въ будущемъ крупный богачъ. Такихъ всегда сумютъ приголубить разные проходимцы. Товарищи, кутилы разные, дурныя женщины, вс эти люди завладли имъ и наговорили ему, какъ ложно его положеніе, какъ дуренъ его отецъ, какъ могъ бы онъ жить при своемъ богатств. Тутъ же подвернулись и услужливые губители нашей молодежи — ростовщики, готовые всегда ссужать сыновей богатыхъ отцовъ деньгами… Началась старая исторія кутежей на деньги, занятыя за огромные проценты, семейныхъ сценъ сына съ отцомъ, цлаго ряда интригъ со стороны разной родни Владиміра Степановича, желавшей одного, чтобы старикъ лишилъ сына наслдства и завщалъ бы кое-что ей. Старикъ и всегда былъ человкомъ ограниченнымъ, а подъ старость, дряхля, и совсмъ началъ выживать изъ ума, даже характеръ у него сдлался уже не такимъ желзнымъ, какъ прежде, и сталъ поддаваться вліянію лести и угодливости. Правда, угодникамъ не легко было ладить со старикомъ, ломался онъ надъ ними, самодурствовалъ, но ради денегъ чего не вынесутъ люди! У старика явилась вдругъ. цлая стая родныхъ, стремившихся съ бою урвать что-нибудь изъ его капиталовъ. Просто омерзительно было смотрть на эту пошлую комедію ухаживаній за старымъ самодуромъ. И каждый-то изъ этихъ низкихъ людей твердилъ старику, что его сынъ негодяй, что онъ гнушается отцомъ, что онъ говоритъ со смхомъ о близости смерти отца, что онъ, въ сущности и не сынъ ему. Къ несчастію, какіе бы ни были недостатки у Николаши, одного у него не было — не умлъ онъ лгать и притворяться, не умлъ онъ льстить тмъ, кого не любилъ. Бороться съ роднею ему было не подъ силу, и онъ просто брезгливо махнулъ на нее рукою, продолжая прежнюю жизнь, все боле и боле пріобртая репутацію негодяя…
Старушка вздохнула.
— Спросили бы люди Олю, какъ каялся, какъ плакалъ этотъ негодяй въ тяжелыя минуты…
— Онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ольгой Александровной?— спросилъ я.
Послышался опять тяжелый вздохъ.
— Если бы у него была любящая мать, она врно любила бы его не боле Оли,— отвтила старушка.— Ну, да и онъ платилъ ей тмъ же. Вся душа его была на ладони передъ нею. Она и утшала, и журила, и останавливала его. Ты Олю хорошо знаешь. Это сильный, почти мужской по твердости характеръ и въ то же время сердце любящей женщины, сестры, матери. Ей все равно, что за человкъ передъ нею, если она видитъ, что онъ страдаетъ,— ни о чемъ не думая, все забывая, она бросится ему на помощь. Съ дтства она уже такая: бывало, двчонкой маленькой всякихъ облзлыхъ щенковъ и котятъ въ домъ тащила, чтобы напоить и накормить ихъ, первой радостью у нея было — отдать свои собственныя лакомства босоногимъ, полуголымъ крестьянскимъ ребятишкамъ…
Старушка усмхнулась.
— Ты знаешь, какъ она въ дтств играла? ‘Въ маму’, какъ она говорила. Возьметъ куклу, собачонку или котенка и говоритъ: ‘вы дти, а я мама’. Такъ мы и говорили, глядя на нее, что она ‘въ маму’ играетъ…
— Это она отъ васъ переняла?— съ улыбкой замтилъ я.
— Ну, выдумалъ!— сказала старушка, махнувъ рукою.— Нтъ, это у нея ужъ, врно, отъ природы. Да у меня и характера такого нтъ. У нея и серьезность, и выдержка, и настойчивость. Я просто слабая женщина: меня бы не обижали, ну, и я не обижу никого. Я вотъ и раздражаюсь иногда, прикрикну на кого-нибудь, разворчусь на цлый часъ, обижу иногда несправедливо человка…
— Ну, да, ну, да, цлый рядъ злодйствъ произведете,— перебилъ я ее:— и потомъ сами же ухаживаете за жертвой злодйствъ, ублажая ее подарками…
Марья Ивановна даже не улыбнулась на мою шутку и серьезно замтила:
— А это ты врно подмтилъ въ моемъ характер. Я на это способна. У насъ вотъ собачонка тоже такая была: вдругъ облаетъ своего человка, потомъ сконфузится, подожметъ хвостъ и ужъ до тхъ поръ не успокоится, пока не вылижетъ руки неузнанному ею человку.
Я разсмялся. Старушка, не обращая вниманія на мой смхъ, продолжала:
— Оля не то. Оля ‘своего’ сразу узнаетъ, а ‘свой’ ей всякій, кому помощь нужна. Да, рдкая двушка… Она няньчилась съ Николашей, какъ съ ребенкомъ. Да онъ и былъ ребенкомъ, хотя годами и былъ старше ея на два, на три года. Ужъ пробовали родные и журить ее за него, и говорить, что она ведетъ себя неприлично, няньчась съ нимъ. Нашлись даже такіе, у которыхъ языкъ поворотился сказать, что она хочетъ женить его на себ, чтобы сдлаться богатой.
Латкина набожно перекрестилась, точно открещиваясь отъ дьявольскаго искушенія.
— Не она, а онъ самъ желалъ сблизиться съ нею навсегда,— продолжала она.— И если этого не сдлалось, то не по его нежеланію. Онъ еще на школьной скамь мечтать о женитьб на Ол, но обстоятельства не позволяли. Никому не говорилъ Николаша, что ему мшаетъ жениться, говорилъ только, что нужно подождать, что есть одно препятствіе. И такъ это тревожило его, что онъ покоя не находилъ. Бывало придетъ къ мн, подсядетъ и говоритъ: ‘Тяжело мн, бабушка’. Знаешь, меня вдь бабушкой зовутъ, кто хоть на десять лтъ моложе меня. ‘Да что у тебя за горе?— спрашиваю.— Закутилъ врно?’ ‘Что, говорить, кутежъ! Я теперь радъ бы такъ закутиться, чтобы все, все забыть’.— ‘Да что забыть-то?’ говорю ему.— ‘А то, что негодяй я — вотъ и все, говоритъ. И изъ-за чего Оля со мной няньчится? Себя только губитъ. Не исправлять меня надо бы, а пристрлить, какъ паршивую собаку’. Даже разсердитъ, бывало, меня.— ‘Уйди, говорю, и никогда мн такихъ словъ не говори. Богу бы лучше помолился, зарокъ бы далъ остепениться’. А онъ только рукой махнетъ… И жаль мн его было, и досадно на него, и страшно за Олю.
— А Ольга Александровна знала, что его такъ тревожило?— спросилъ я.
— Въ томъ-то и бда, что и она не знала. Разсказать, что его мучило, онъ даже ей не ршался, духу не хватало. У него, видишь ли, былъ выданъ фальшивый вексель… на большую сумму…
Старушка въ волненіи смолкла и засуетилась.
— Ахъ, заболталась я съ тобой. Надо велть самоваръ и посуду прибрать… И гд это Миша съ Олей запропали? Тоже гости одни безъ хозяевъ.
— Ну, они такъ углубились въ винтъ, что имъ насъ и не нужно,— сказалъ я.
— Да, да, ишь спорятъ и горячатся какъ, пожалуй, еще азартне, чмъ давеча объ оправдательныхъ приговорахъ.
— Еще бы! Винтъ-то поближе къ сердцу…
Она покачала головой.
— Ахъ, люди, люди!
Марья Ивановна пошла распорядиться, чтобы прислуга убрала все со стола. Я закурилъ папиросу и прошелся по террас, весь еще охваченный впечатлніемъ, навяннымъ разсказомъ хозяйки. Передо мною, какъ живые, вставали образы знакомыхъ мн лицъ и сцена за сценой проходили вс перипетіи будничной драмы. Наконецъ, Латкина вернулась снова на террасу, присла на диванчикъ и, принявшись за вязанье, уже нсколько успокоившись отъ охватившаго ее волненія, заговорила снова:
— Тяжелое время настало для нашего бднаго Николаши да не легче пришлось и Ол. Сначала Николаша попробовалъ уговорить ростовщика переписать этотъ вексель, предлагая удвоить сумму. Но не такой человкъ былъ этотъ ростовщикъ, чтобы выпустить изъ своихъ рукъ жертву. По настоящему векселю, выданному на годъ, онъ могь еще и не получить, по поддльному же онъ надялся непремнно выручить свои деньги, разсчитывая, что отецъ Николаши не захочетъ загубить сына… Плохо онъ только зналъ Владиміра Степановича и, конечно, еще мене зналъ, какъ интригуютъ противъ мальчика родные и какъ смотритъ на сына отецъ. Наканун срока векселя, Николаша, какъ онъ самъ говорилъ потомъ, готовъ былъ пустить себ дулю въ лобъ, но его спасла любовь къ Ол. ‘Все,— говорилъ онъ,— я готовъ былъ перенести тогда, лишь бы не потерять ее’. И перенесъ, много перенесъ… Онъ пошелъ къ отцу и разсказалъ ему все.
Старушка перевела духъ.
— Что же отецъ? заплатилъ?— спросилъ я.
Она безнадежно махнула рукой.
— На другой же день вексель былъ протестованъ, поддлка обнаружена и Николашу арестовали… И хуже всего было то, что Владиміръ Степановичъ, да проститъ ему Богъ этотъ величайшій грхъ, ршился бросить въ лицо сыну послднее оскорбленіе. Онъ ему сказалъ, что Николаша никогда и не былъ его сыномъ…
Лицо Марьи Ивановны приняло такое выраженіе, какъ будто она снова переживала вс фазисы этой семейной драмы, какъ будто она снова изнывала и страдала за этихъ несчастныхъ ‘дтей’. Немного успокоившись, она продолжала:
— Это было прошлой весной. У Миши послдніе уроки кончались, Оля экзамены сдала, мы уже собрались сюда, въ деревню, сняли занавси и портьеры на городской квартир, чехлы на мебель надли, все уложили… Какъ сейчасъ помню утро на другой день ареста Николаши. Сла я это за чайный столъ съ Мишей, я чулокъ вяжу, онъ газету читаетъ, день такой ясный, теплый, обоимъ намъ вспомнилась деревня, потянуло насъ сюда, оставили мы оба свое дло, заговорили о лт… Вдругъ вошла Оля, блдная, серьезная. Мы взглянули на нее да такъ и онмли.
— Колю за подлогъ векселя арестовали,— сказала она коротко, отрывисто, точно стискивая зубы отъ боли.
Я и руками всплеснула. Господи Боже мой, бда какая! Миша сквозь зубы проворчалъ:
— Докутился!
Она, не обращая на насъ вниманія, не глядя на насъ, сла къ столу и прибавила:
— Я здсь останусь!
Я сразу не поняла, гд она останется. За столомъ съ нами, думаю. Съ чего же это она говорить? Потомъ сообразила и испугалась.
— Какъ же, говорю, маточка? Разв можно? Одной-то? Вдь у насъ и вещи уже уложены…
Тутъ поднялся съ мста Миша и заходилъ по комнат.
— Она права, нельзя ей хать,— коротко сказалъ онъ.
Онъ подошелъ къ Ол и погладилъ ее по голов, точно отецъ ребенка.
— Бдная двочка,— проговорилъ онъ ласково.
Она только еще ниже голову наклонила. А я это успокоиться не могу, сообразить ничего не въ силахъ. Не понимаю, что это они говорятъ.
— Какъ же, говорю, ты жить-то здсь будешь? Что люди-то скажутъ?
— Ахъ, полноте,— нетерпливо сказалъ мн Миша.— Не одна она будетъ. Я тоже не поду…
Я и руками всплеснула.
Оля поднялась и быстро проговорила ему:
— Нтъ, нтъ, не надо!
Потомъ взглянула въ лицо Миши и пробормотала:
— Добрый мой., ты на все для меня готовъ, а я…
У нея вдругъ перехватило голосъ, слезы такъ и хлынули изъ глазъ. Вижу, захлебывается она отъ рыданій. Миша подошелъ къ ней, приласкалъ ее, а она молча прижалась губами къ его рук. Онъ даже покраснлъ, но руки не отнялъ, не шевельнулся, точно такъ и слдовало, чтобы она ему руки цловала… Тутъ-то только я и прозрла: давно мой Миша безъ ума любилъ ее, давно она поняла это и всми силами старалась избгать объясненій, избжать отказа, Миша тоже чутьемъ угадывалъ, какой отвтъ онъ получитъ, и зналъ, почему ему отвтятъ: ‘нтъ’, а не ‘да’. И такъ мн горько, такъ обидно стало тогда-за моего Мишу, что даже согршила я тогда, возроптала въ душ на Бога и впервые на бднаго Николашу вознегодовала. ‘Гд же, думаю, правда? Этотъ честный, добрый, хорошій, а страдать ему молча приходится, никто и вниманія на него не обращаетъ, а тотъ, погибшій онъ человкъ, никакія силы не спасутъ его, а съ нимъ няньчатся, ему себя въ жертву приносятъ…’ Даже къ Ол, прости Ты меня, Господи, точно враждебность какая въ душ проявилась…
Латкина перекрестилась.
— Стала Оля посщать Николашу въ тюрьм, несмотря на вс его протесты,— разсказывала старуйка посл небольшого перерыва.— Онъ и каялся, и называлъ себя погибшимъ человкомъ, но она всми силами старалась поддержать въ немъ бодрость духа и ршительно объявила ему, что, что бы съ нимъ ни случилось, она будетъ его женою, послдуетъ всюду за нимъ. Много это придало ему бодрости, ну и отрезвлъ онъ въ тюрьм, другимъ человкомъ какъ будто сталъ. Мы вс ея ршенія знали, но ни я, ни Миша не смли ее отговаривать. И то сказать: я и любила, и жалла Николашу, знала, что, кром Оли, никто ему не подастъ руки помощи, что погибнетъ онъ, въ конц-концовъ, безъ поддержки, и хотя скорбла за Мишу, а все-жь молчала, Миша же не могъ отговаривать Олю, потому что не доврила бы она ему, въ этомъ случа не поврила бы, заподозривъ его въ томъ, что онъ не безъ расчета отговариваетъ ее. Да и не такой онъ человкъ, чтобъ сталъ отговаривать ради своихъ интересовъ. Честная и прямая душа, хоть и байбакъ, и медвдь неуклюжій… Между собою-то мы часто говорили, что не спасетъ она его, а только себя загубитъ, такъ какъ ужъ слишкомъ мало выдержки было въ мальчуган, характера, силы воли не было у него… Измучилась и я за это время, всхъ троихъ жаля. Не знала о чемъ и молиться, что и просить у Бога. Бывало, стану молиться, стану на колни и только твержу: ‘Твори, Господи, волю Свою! Спаси ихъ всхъ’. А гд спасеніе — и придумать я не могла… Время же подходило къ окончанію процесса надъ Николашей. Почти наканун умеръ скоропостижно Владиміръ Степановичъ, не успвъ сдлать духовнаго завщанія. Такимъ образомъ Николаша богачомъ сдлался и въ то же время ждалъ ссылки. Насталъ и день суда. Пошли Оля съ Мишей въ судъ. Я не пошла. Тяжело ужъ очень мн было слушать, какъ нашего мальчика публично шельмовать будутъ. Страшны ваши новые суды, ой, какъ страшны! Душу человческую передо всмъ обществомъ на изнанку выворачиваютъ, публично шельмуютъ человка, прежде чмъ осудятъ. И прокуроръ его треплетъ, и адвокатъ ему бока моетъ… Можетъ-быть, оно такъ и слдуетъ, такъ и надо, ну, а я этого понять ужъ не могу. Стара я, чтобы понимать это. Не пошла я туда. Не подъ силу было, тяжело. А дома не легче оставаться было. Хожу, какъ будто что потеряла и найти не могу, передвигаю все съ мста на мсто, на часы гляжу каждую минуту. Не выдержала! Пошла я къ Спасителю на Петербургскую сторону, отслужила молебенъ, наплакалась вволю и вернулась домой. Легче стало. Тутъ и мои изъ суда пріхали.
— Ну, что?— спрашиваю.
— Оправдали,— говоритъ Миша.
Гляжу я только на Олю, стоитъ она задумчивая, нерадостная, точно не того она ждала, не того желала. Я стала креститься.
— Гд же, говорю, Николаша?
— Похалъ благодарить адвоката, товарищи сошлись поздравлять,— отвтилъ Миша, тоже хмурый, сдержанный.
Оля ни слова, точно замерла. ‘Что это съ ними, думаю. Или хотли, чтобъ мальчика въ Сибирь упекли?’ Протянули мы кое-какъ день до вечера, точно посл похоронъ. Вечеромъ пріхалъ Николаша, возбужденный, радостный, цлуетъ руки у Оли.
— Вотъ и я!— говоритъ.— Видишь, не засидлся съ пріятелями. Теперь скорй устроить дла и свадьба, свадьба!
Оля улыбнулась, точно ожила, развеселилась.
— А я ужъ боялась,— начала она.
— Ну, вотъ еще!— перебилъ онъ.— Нтъ, довольно, урокъ хорошій данъ!.. Эти вещи не забываются, довольно одного того, что я ускорилъ смерть отца…
Онъ сдвинулъ брови.
— Бжать бы отъ самого себя хотлъ,— сказалъ онъ мрачно.— Мн страшно войти въ нашъ домъ, какъ я все вспомню… И за что онъ изъ-за меня, что я ему?..
Онъ стиснулъ зубы, вспомнивъ, должно-быть, послднее объясненіе съ отцомъ.
— Оставайся у насъ,— сказала я спроста.
— Нтъ, какъ же,— замтилъ онъ.— Это совсмъ неловко! Нтъ, ничего, надо все пережить, все выпить до дна. И такъ слишкомъ легко отдлался…
Говорить онъ это, а самъ, вижу я, волнуется, тревожится, посидть на мст не можетъ, точно ни со своими думами, ни со своими желаніями справиться не можетъ. ‘Ну, и то сказать,— подумала я,— тяжелое время пережилъ, опомниться, въ себя придти еще не можетъ…’
Начались у него съ этого, дня хлопоты по утвержденію въ правахъ наслдства, по вводу во владніе имніемъ, возня съ бумагами, съ нотаріусами, съ адвокатами. Почти каждый день заглядывалъ онъ хоть на часокъ къ намъ, но всегда озабоченный, всегда суетливый. Ол все подарки привозилъ.
— Зачмъ ты тратишься!— говоритъ, бывало, она.— Разв это мн нужно?
— Да я бы теб вс брильянты скупилъ,— скажетъ, бывало, онъ:— чтобы всю, всю тебя засыпать ими.
Она только пожметъ плечами.
— Самъ прізжай почаще — это лучшій подарокъ для меня,— говоритъ она.
Онъ начнетъ цловать ея руки.
— Дорогая моя, милая! И за что ты меня такъ любишь? Не стою я такой любви. Безхарактерный, негодный, гадкій я человкъ…
Говоритъ это, а у самого въ голос и на глазахъ слезы.
— Старайся сдлаться хорошимъ,— съ улыбкой замчаетъ она.
Онъ только вздохнетъ.
— И не врится, чтобы я могъ сдлаться инымъ человкомъ. Вры у меня въ себя нтъ, силъ нтъ…
И потомъ вдругъ ободрится:
— Да нтъ, ты поможешь, ты поддержишь меня? Да, вдь? Скорй бы кончить дла и тогда…
— Да для чего ты хочешь прежде кончить дла, а потомъ жениться? Разв теперь нельзя?
— Но какъ же? Тутъ нужно разъзжать, вотъ въ имніе нужно създить…
— Ну, вмст будемъ здить…
— Да, да, и то правда…
Онъ встрепенулся, когда она это сказала, ухватился за эту мысль, заторопился свадьбой…
— Боюсь я, кутитъ онъ,— какъ-то замтилъ мн Миша.
— Что ты, у него дла,— сказала я, испугавшись.
— Да, дла и кутежи, кутежи и дла, и чего больше — это одинъ Богъ знаетъ!— продолжалъ онъ.— Не можетъ онъ вырваться изъ кружка своихъ товарищей. Теперь они еще больше остятъ его. Ну, и за нсколько мсяцевъ воздержанія нужно же себя вознаградить. Потомъ угрызенія совсти. Э, да кто разберется въ этой душ!.. Тяжело будетъ Ол вырвать его изъ этого омута.
— Ну, удутъ, тогда…
Миша перебилъ меня.
— Никуда онъ самъ не удетъ, силой его можно только вырвать… И зачмъ только его оправдали! Сослать бы его, далеко сослать, чтобы ни старыхъ друзей, ни прежней обстановки, ни знакомыхъ соблазновъ не было. Тогда, можетъ-быть, еще и исправился бы… хотя и то сомнительно…
Впервые я видла Мишу не только раздраженнымъ, но почти злымъ.
Я перебилъ разсказъ старушки и спросилъ:
— Неужели Ольга Александровна дйствительно любила его?
Марья Ивановна вопросительно посмотрла на меня, точно не сразу понявъ мой вопросъ, и потомъ сказала:
— To-есть была ли она въ него влюблена? Нтъ, нтъ! Просто любила его, какъ мать. Вы, мужчины, этого чувства не знаете. Это мы, женщины, способны такъ любить. Вотъ у меня тоже дти были, одинъ родился горбатенькимъ и хроменькимъ, такъ я, что грха таить, больше всхъ другихъ дтей его любила. Такъ вотъ и она его любила… Ну, а онъ — одъ безъ ума отъ нея былъ… Это-то и мучило его: съ одной стороны любовь, а съ другой проклятая привычка, отъ которой силъ не было отдлаться… Если бы онъ не любилъ ее такъ сильно, давно бы онъ на ней женился, не заботясь, что за доля ждетъ ее впослдствіи… А его мысль объ этомъ постоянно мучила, постоянно грызло сознаніе, что онъ ее загубитъ…
Она вздохнула.
— Душа-то человческая вся изъ противорчій состоитъ. Станешь въ ней рыться — самъ не вришь, какія чувства къ ней рядомъ живутъ…
Потомъ она опять перешла къ разсказу:
— Великій постъ приходилъ къ концу. Свадьба должна была состояться на оминой недл. Не безъ страха смотрла я на Олю, готовя все къ ея свадьб, точно хоронить ее собиралась. И сама она была тревожна, вдумчива, серьезна. Только она боялась не того, чего я боялась. Я боялась, что ей тяжело будетъ жить въ замужеств, а она — она не врила до послдней минуты, что ей придется назвать мужемъ Николашу. И каждый разъ, когда онъ не являлся день или два — ея тревога росла. И у него въ отношеніяхъ къ ней начали проявляться какія-то неровности, всего чаще сталъ онъ говорить, что его нужно бы бросить, оставить у дверей какого-нибудь кабака издохнуть. А то вдругъ начиналъ просить, чтобы она не оставляла его, не сердилась на него, имла бы съ нимъ терпніе. Только разъ случилось такъ, что онъ не приходилъ четыре дня сряду. Оля ходила блдная, похудвшая, молчаливая, точно къ смерти приговоренная. Наконецъ не выдержала она, пошла сама къ нему…
Старушка печально качала головой.
— Пришла она къ нему, позвонила, говоритъ человку: ‘баринъ дома?’ Человкъ усмхнулся, говоритъ: ‘дома-съ’. Велла она его позвать и осталась ждать его въ зал. Тутъ только она услыхала звуки голосовъ въ другихъ комнатахъ, громкій хохотъ, звонъ посуды. Она испугалась, понявъ, что у Николаши гости. Но уходить было поздно, въ дверяхъ показался самъ Николаша съ салфеткой въ рук, весь раскраснвшійся, пошатывающійся.
— Это ты?— воскликнулъ онъ.— Что случилось? Какъ ты сюда попала!
— Ты такъ давно не былъ… я думала,— начала она съ смущеніи.
— А! Поглядть захотлось, какъ я живу… Не рано ли начинаешь шпіонить?
Онъ сдлалъ къ ней нсколько шаговъ, спотыкаясь на ходу, и засмялся:
— Ну, что-жъ, смотри… Хорошъ?.. Что-жъ, хорошъ, не хорошъ, а жить съ такимъ придется. Да. Только помни…
Онъ нахмурилъ брови и продолжалъ рзко:
— Я не желаю, чтобы за мной шпіонили!.. На помочахъ хотятъ водить… теперь уже… что же будетъ посл… я не ребенокъ… вс такъ живутъ… вс!..
Она поняла, что съ нимъ нельзя говорить, что нужно скоре уйти. Ее душили слезы.
— И что за манера: къ холостому мужчин ходить, къ жениху ходить? Что скажутъ люди: невста ходить къ жениху! Гд это видано? Я хочу, чтобы мою жену уважали, чтобы не говорили, что она сама шлялась ко мн невстой, вшалась на шею… И безъ того говорятъ, что меня пеленать жена будетъ! Да… Взнуздать и осдлать хотятъ…
Оля только вскрикнула:
— Довольно! Довольно!
Она. захлебываясь слезами, шатаясь, пошла къ выходу. За нею раздался смхъ нсколькихъ голосовъ пріятелей и пріятельницъ Николаши. Они изъ любопытства пробрались къ дверямъ залы, чтобы посмотрть, съ какой незнакомкой бесдуетъ хозяинъ. Обернувшись назадъ и увидавъ всю эту пьяную ватагу, Николаша сразу какъ бы отрезвлъ и крикнулъ:
— Подлецъ, подлецъ!
На другой день Николаши не стало: онъ наложилъ на себя руки.
Марья Ивановна, круто оборвавъ разсказъ, набожно перекрестилась.

——

— Ты бы расплакался,— продолжала Латкина, спустя минуту: — если бы теб показать письмо, написанное имъ передъ смертью Ол. Всю душу онъ излилъ въ немъ, писалъ, что онъ сознаетъ, что для такихъ людей, какъ онъ, нтъ исправленія, что нихъ нужно держать въ четырехъ стнахъ, въ тюрьм, чтобы они отстали отъ своихъ привычекъ, что его привычки приняли характеръ умопомшанія, и бороться съ ними уже нельзя, что онъ, женившись на Ол, не исправился бы, а только загубилъ бы и ее, такъ какъ она не была бы даже застрахована отъ оскорбленій. Поистин слезами все письмо было написано. Въ конц его просилъ онъ прощенія у нея, у всхъ насъ… А люди-то, люди-то что стали говорить, узнавъ о его caмоубійств. И подлецъ-то онъ, и негодяй-то, и отцеубійца. Господи, и посл смерти-то не пощадили его, не сжалились надъ нимъ. Вс, вс забросали грязью, обвинили…
— И только Ольга Александровна вынесла ему оправдательный приговоръ?— сказалъ я.
— Да, и она, и мы, то-есть я и Миша,— добавила старушка.— Но, врь мн, голубчикъ, на страшномъ судилищ не обвинителей, а оправдывающихъ услышитъ Господь!
Воцарилось на нсколько минутъ тяжелое молчаніе. Потомъ старушка, вздыхая и качая головой, тихо прошептала:
— Вотъ ужъ и полгода прошло посл его смерти, а Оля все еще не вполн успокоилась… Жду я, не дождусь, когда она опять повеселетъ, расцвтетъ… Миша не теряетъ надежды, бодро смотритъ на будущее… Что-жъ, можетъ-быть, Богъ и успокоить ее, будетъ она еще счастлива… Вдь Мишу-то она любить.
Черезъ нсколько минутъ на алле передъ террасой показались Михаилъ Петровичъ и Ольга Александровна. Они шли тихо, рука объ руку, она склонилась немного къ нему на плечо. Ихъ лица были невозмутимо спокойны и, какъ мн показалось, выражали полное счастіе. Можетъ-быть, они, эти два добрыя и честныя существа, договорились до послдняго желаннаго слова. Дай Богъ!
— И взгляни, что за пара!— тихо шепнула мн Латкина.— Они-то ужъ сумютъ быть счастливыми…
Лтній день уже клонился къ концу, въ саду все гуще и гуще становились тни, кругомъ царила невозмутимая тишина. Только изъ залы доносились ожесточенные раздражительные споры и крики: ‘такъ только сапожники играютъ’, ‘вы сами лапти плетете’, ‘съ вами садиться не слдуетъ’. Не дожидаясь окончанія игры, весь охваченный впечатлніемъ слышаннаго мною разсказа, я прошелъ въ отведенный мн флигель. Я долго не могъ уснуть, отворивъ окно и смотря на разстилавшіеся передъ нимъ холмистые луга, прорзанные извилистой рчкой. На необозримомъ пространств не было ни души, сама природа, казалось, погрузилась въ сладкую дремоту подъ темнвшимъ надъ нею безоблачнымъ, звзднымъ небомъ. Въ моей голов роились думы о тхъ людяхъ, которые предстаютъ на судъ ближнихъ, о тхъ ближнихъ, которые выносятъ этимъ людямъ обвинительные или оправдательные приговоры. Какія обстоятельства, какія невзгоды, какія скрытыя отъ всхъ страданія доводятъ однихъ людей до проступковъ, до преступленій, до паденія, а другимъ въ ршительную минуту суда надъ ближнимъ, завдомо преступнымъ, очевидно виноватымъ, уличеннымъ во всемъ, внушаютъ произнести: ‘Нтъ, невиновенъ!’ И этотъ вопросъ — вопросъ объ обвинительныхъ и оправдательныхъ приговорахъ — казался мн боле глубокимъ и боле сложнымъ, чмъ онъ представляется обыкновенно въ какихъ-нибудь полемическихъ газетныхъ статьяхъ, написанныхъ наскоро людьми, боящимися не опоздать къ партіи въ винтъ…

IX.
Изъ встрчъ съ здоровыми людьми.

Въ частной человческой жизни есть тоже свои високосные годы. Они отличаются отъ обыкновенныхъ високосныхъ годовъ только тмъ, что послдніе наступаютъ періодически, черезъ извстные сроки, а въ первыхъ человкъ никогда не можетъ сказать впередъ, когда ему придется поминать Касьяна Немилостиваго. Такимъ високоснымъ годомъ для меня былъ 1877 годъ, и въ немъ Касьянъ былъ именинникомъ, кажется, не одинъ разъ, а едва ли не триста шестьдесятъ пять разъ. Нсколько тяжелыхъ утратъ и сотни мелкихъ неудачъ, составившихъ вмст одну большую неудачу, потрясли окончательно мое здоровье. Къ весн 1878 года я былъ уже совсмъ боленъ. Пришлось обратиться къ совтамъ друга-доктора.
На двор стоялъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ, полныхъ блеска и свта, весеннихъ дней. Я, полубольной, лежалъ на диван и лниво исправлялъ слогъ въ какой-то стать о дифтерит, сознавая, что она и при дурномъ, и при хорошемъ слог отъ дифтерита никого не спасетъ. За этимъ занятіемъ засталъ меня мой милйшій докторъ, Василій Карловичъ Штуббе, старый обрусвшій нмецъ, гораздо больше знавшій толкъ въ сортахъ пива и вина, чмъ въ лкарствахъ. Именно по этой причин я глубоко врилъ въ его способность не уморить человка, когда тотъ еще можетъ пожить. Увидавъ, что я работаю, онъ укоризненно покачалъ головою.
— Пишетъ, что не здоровъ, а самъ строчитъ что-то,— проговорилъ онъ, протягивая мн широкую, пухлую руку съ толстыми, плоскими и короткими пальцами.
— Нельзя, дружище, неотложное дло,— отвтилъ я, дружески здороваясь съ нимъ.
— Неотложное дло только одно — поправленіе здоровья,— наставительно замтилъ онъ, удобно усаживаясь противъ меня на кресло.— Ну, говори, что у тебя?
— Право, не могу объяснить,— сказалъ я.— Можетъ-быть, это даже и не болзнь… Просто чувствую слабость, апатію, страдаю безсонницей…
Онъ взялъ мою руку и сталъ щупать пульсъ. Подержавъ мою руку, онъ очень серьезно взглянулъ на меня и произнесъ:
— Дай-ка другую руку!
Я исполнилъ требованіе, и онъ опять сталъ ощупывать пульсъ.
— Да гд же у тебя пульсъ-то, наконецъ,— проговорилъ онъ нетерпливо.
— Это ужъ твое дло отыскать его,— отвтилъ я съ улыбкой.— Ты на то и докторъ.
— Да, ищи того, чего нтъ!— хмуро замтилъ онъ.— Разднься, я тебя выслушаю…
Я приподнялся съ дивана и сталъ раздваться. Это меня очень утомило, и у меня сдлалась одышка.
— Ты что же это такъ дышишь, какъ паровозъ?— спросилъ Штуббе.
— Усталъ,— отвтилъ я.
— Съ чего это?
— Да вотъ… раздвался,— пояснилъ я.
Онъ покачалъ головой съ сомнніемъ, потомъ припалъ ухомъ къ моему сердцу.
— Да у тебя сердце-то есть или нтъ?— спросилъ онъ.
— Говорятъ, что было когда-то,— отвтилъ я шутливо.
— Что-то его нынче не слыхать!..
Онъ поднялъ жирное, раскраснвшееся отъ прилива крови лицо съ красно-синимъ носомъ и, глядя на меня зоркими, хотя и заплывшими жиромъ глазами, сказалъ:
— А это что за отеки у тебя подъ глазами? Вдь это мшки съ водой…
Онъ слъ снова на кресло и откинулся къ его спинк.
— Чего тебя лчить?— пренебрежительно сказалъ онъ.
— Ты находишь мое положеніе опаснымъ?— тревожно спросилъ я.
— Еще бы не опаснымъ! Такъ-то достукаться до гроба можно,— равнодушно отвтилъ онъ.—Полный упадокъ силъ, малокровіе…
И вдругъ оборвавъ рчь, онъ спросилъ меня:
— Ты какое вино пьешь?
— Я совсмъ не пью вина.
— Очень глупо длаешь!.. Въ собранія, въ клубы, въ театры часто вызжаешь?
— Я, дружище, совсмъ домосдомъ сталъ… и притомъ работа.
— Ну, а работаешь много?
— Да что же длать, какъ не работать.
— Вотъ ты говорилъ о безсонниц. Что ты длаешь, когда не спится?
— Тоже работаю, читаю…
— Значитъ, двадцать четыре часа въ сутки и еще нсколько минутъ за одной и той же умственной работой,— пояснилъ онъ съ ироніей.
И, вынувъ изъ портсигара сигару, онъ заговорилъ уже совсмъ пренебрежительно:
— А еще умнымъ человкомъ слывешь и самъ себя умнымъ считаешь! Этакое самообольщеніе!
Я улыбнулся.
— Что же ты ругаешься?— спросилъ я.
— Да какъ же не ругаться!— отвтилъ онъ, закуривая сигару.— Вина не пьетъ, развлеченій избгаетъ, работаетъ безъ передышки и хочетъ быть здоровымъ!
— Но, дружище,— попробовалъ я возражать, но онъ не далъ мн договорить.
— И хороша должна выходить работа, исполняемая при такихъ условіяхъ! Ни энергіи, ни здоровья, ни ясности взглядовъ не можетъ быть въ ней. Я еще понимаю, если работать такъ, какъ я, спокойно, не горячась, не волнуясь, а то вы вдь и работаете, и нервничаете. При такомъ образ жизни могутъ развиться только безпредметное недовольство, апатія, пессимизмъ…
— А ты, милйшій, за оптимизмъ?— спросилъ я.
— Я за здоровье,— отвтилъ онъ коротко.— Однако, надо кончить выслушиванье.
Онъ отложилъ сигару и снова принялся выслушивать и выстукивать меня. Кончивъ эту работу, онъ опять взялъ сигару и развалился въ кресл. Я одлся.
— Ты коньякъ или ромъ больше любишь?— спросилъ онъ.
— Ни того, ни другого,— отвтилъ я.
— Очень дурной вкусъ или, лучше сказать, отсутствіе всякаго вкуса. Ну, такъ ты пей коньякъ. Если не хочешь такъ пить, пей съ молокомъ, какъ бабы пьютъ, прикажи сварить крпкаго кофе. Выпей пару чашекъ. Можешь тоже съ коньякомъ. Гуляй какъ можно больше и посл пошь ростбифу или…
— Ну, брать, мн некогда гулять, работа,— началъ я.
— Да, кстати! Работу ты брось на мсяцъ или на два… Лучше бы мсяца на три, на четыре…
Я широко открылъ глаза,
— Какая можетъ быть у тебя работа, пачкотня какая-нибудь,— продолжалъ онъ, какъ бы въ отвтъ на мой взглядъ.
— Ну, пачкотня или нтъ…— обиженно началъ я.
— Разумется, пачкотня,— уже настойчиво и утвердительно перебилъ онъ меня.— Что же порядочнаго можетъ сдлать совсмъ больной, потерявшій вс силы, страдающій малокровіемъ человкъ?
Я начиналъ сердиться, докторъ угадалъ: въ послднее время я больше рвалъ бумагу, чмъ исписывалъ ее: это меня крайне тревожило, тяготило, даже пугало, я сознавалъ, что я не могу ничего написать спокойно, не раздражаясь.
— Я согласенъ,— заговорилъ я:— что во время нездоровья пишется не такъ хорошо, но вдь не могу же я не работать. Это источникъ моего существованія.
На меня напало уныніе. Докторъ пожалъ плечами.
— Все равно, дрянь писать будешь — насидишься безъ хлба,— отвтилъ онъ.
По мн пробжала дрожь. Я уже нердко задумывался о томъ, что можно остаться безъ хлба. Что будетъ тогда?
— Да, но теперь у меня нтъ средствъ,— началъ я въ смущеніи.
Онъ окинулъ глазами комнату и разсмялся.
— Средствъ нтъ, а малахитовыя украшенія на письменномъ стол!
— Мн этл подарено,— сказалъ я, какъ бы оправдываясь.
Онъ взялъ одну изъ малахитовыхъ вещицъ, повертлъ ее передъ глазами и съ пренебреженіемъ положилъ снова на столъ.
— И ничего хорошаго нтъ,— проговорилъ онъ.— Именно дрянь, а между тмъ на то, что она стоитъ, не одну бутылку вина могъ бы купить…
Потомъ онъ взглянулъ на книги, на моихъ неизмнныхъ друзей, пережившихъ вс другія дружбы, кончающіяся всегда предательствомъ, если только преждевременная смерть не спасетъ отъ этого.
— Вонъ тоже книги въ какихъ нарядныхъ рубашкахъ!— продолжалъ Штуббе.— На балы собирался ихъ выводить, что ли? Или любишь и книгу-то только тогда, когда она принаряжена? И, врно, какая-нибудь роскошно-изданная чепуха! Продай! Поройся, такъ еще что-нибудь найдешь. Мебель — твоя? Да? Ну, а на что она теб? Нанимать можно квартиру и съ мебелью. Связать себя разнымъ хламомъ и удивляется, что съ такими оковами на рукахъ и ногахъ съ мста не можешь сдвинуться.
Меня это начинало злить.
— Да ты-то разв хуже обставился?— спросилъ я.
— Вонъ сравнилъ!— равнодушно отвтилъ докторъ.— Я еще думаю, что надо улучшить мою обстановку. Чмъ она лучше, тмъ больше платятъ.—У меня это въ расчеты входитъ…
Затмъ онъ перешелъ къ другой тем.
— И много ли теб нужно на путешествіе? Въ третьемъ класс дешево здить и для наблюдателя интересне. Въ городахъ, въ провинціи, врно, есть знакомые, гд можно даромъ прогостить недлю, другую, пока не надошь. Ну, а если нтъ, такъ въ провинціи и теперь еще можно дешево устроиться… Истратишь такимъ образомъ мало, а пріобртешь много: и здоровье, и способность снова писать…
Я опять хотлъ заговорить, но онъ остановилъ меня движеніемъ руки.
— Нтъ, я теб говорю вполн серьезно, что теб нужно ухать, говорю, какъ докторъ и какъ другъ и доброжелатель. Это нужно для твоего здоровья и, главнымъ образомъ, для твоихъ успховъ.
Штуббе на минуту остановился и потомъ мягкимъ тономъ, какъ бы боясь огорчить меня, прибавилъ:
— Ты, мой другъ, слишкомъ желчнымъ сталъ, на все смотришь мрачно, и потому все, что ты пишешь,— ты извини меня за откровенность!— является диссонансомъ въ нашемъ мір довольства и благополучія.
Я широко открылъ глаза.
— Какъ? Ты, значитъ, думаешь, что все идетъ отлично, что вс довольны и благополучны?— воскликнулъ я.— Это теперь-то?
— А то какъ же? Если бы люди были не довольны я не благополучны, то вс давно перевшались бы и перестрлялись бы, если бы все шло но отлично, то вс стремились бы къ лучшему, а не сидли бы, сложа руки…
— Ну, ты, можетъ-быть, хорошій докторъ, а по части остроумныхъ парадоксовъ ты плохъ,— сказалъ я.
— Да я вовсе и не думалъ высказывать парадоксовъ. Это просто мое убжденіе. Живутъ люди — значитъ, жизнь хороша, не рвутся ни къ какимъ новшествамъ — значить, порядки имъ по душ. Да вотъ ты возьми хоть меня въ примръ. Чего мн желать? Практики много.
— То-есть больныхъ много?— вставилъ я.
— Конечно, не здоровыхъ же мн лчить!— отвтилъ онъ.— Гробовщики тоже довольны, когда работы много, аптекаря тоже. На этомъ міръ держится. Была бы работа, были бы деньги — и все хорошо для здороваго человка.
— Ну, братъ, бываетъ такая работа, что…— началъ я.
— Ахъ, не все ли равно какая!— перебилъ онъ меня.— Что-жъ ты думаешь, что мн желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.
— Ахъ, ты, циникъ!
— Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.
— Какъ такъ?
— А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой — брезгливость-то свою спрячь подальше. Человчество такъ и живетъ…
Онъ усмхнулся.
— Да, живетъ такъ — и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лчу двочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревлся бы. Мн даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: ‘ужъ лучше бы умерла’. А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. ‘Мы, говорятъ, просвтъ увидли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, дутъ посмотрть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ’. Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.
— А спросить бы ее, каково ей!— горячо воскликнулъ я.
— Что?— переспорилъ Штуббе и засмялся жирнымъ смхомъ.— Да не будь она уродомъ — ее бы въ черномъ тл держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цлымъ днямъ, а теперь — теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой — проституткой бы сдлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всмъ онъ доволенъ…
Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человку, задумался о себ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвстно какъ, въ теченіе десятковъ лтъ. ‘Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мн вдругъ сдлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извстныя минуты, когда хочется бжать, бжать и только бжать даже отъ тхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всмъ окружавшимъ меня,— ненависть за то, что все это мн знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрть на одну и ту же стну, гд ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидть уже за одно то, что она не измняется, не длается хоть хуже, но другою. И я бжалъ…

——

…Я сладко дремалъ, сидя въ вагон третьяго класса. Меня вывелъ изъ этой дремоты какой-то молодой, но охрипшій отъ вина голосъ. Онъ назойливо повторялъ кому-то:
— Пей, пей! Говорю теб, пей!..
Другой старческій, вкрадчивый и подобострастный голосъ отвчалъ ему:
— Не могу-съ, ей-Богу, Спиридонъ Николаичъ, не могу-съ! Тятенька вашъ строго-настрого наказывалъ: ‘не пей, Патапъ, и береги Спирю’. Это то-есть васъ, Спиридонъ Николаичъ, я беречь должонъ. Какъ же мн пить?
— Ну, если такъ, то и чортъ съ тобой, старый хрнъ! Я компанію найду! Всхъ пассажировъ поить стану! Мн компанію всякій сдлаетъ, потому я плачу за все…
Я открылъ глаза…
Противъ меня сидлъ плюгавенькій старичонка изъ старыхъ приказчиковъ съ обдерганною рыжею съ просдью бороденкою. Передъ нимъ, шатаясь, стоялъ молоденькій, пухленькій, розовый купчикъ, похожій на вербнаго херувима. Его нечего было спрашивать, здоровый ли онъ человкъ… Онъ былъ одтъ, какъ иногда одваются иные водевильные актеры, если они не умютъ смшить публику своими талантами: невообразимо большіе съ оттопыренными концами воротнички, спереди вырзъ рубашки чуть не на половин груди, синій съ блыми мушками галстукъ, коричневыя панталоны, блый жилетъ съ пестрыми разводами, все это было дйствительно смшно по своему безвкусію. При этомъ, на жилет болталась толстая цпочка съ массой брелоковъ, на галстук была дорогая коралловая булавка, на пальцахъ сверкали кольца съ крупной бирюзой и брильянтами.
— Ну, такъ не пойдешь пить?— спрашивалъ купчикъ.
— Никакъ не возможно-съ!— отвтилъ старикъ.
— Ну, и чортъ съ тобой, кикимора поганая! Пойду къ мамзел…
— Къ какой мамзел?
— А къ той, во второмъ класс сидитъ!.. Мой взоръ везд мамзель отыщетъ…
Купчикъ, шатаясь, вышелъ изъ вагона, сдвинувъ на затылокъ кругленькую шляпу-котелокъ.
— Куролеситъ!— со вздохомъ сказалъ старикъ.
Вагоны медленно начали двигаться отъ станціи. Становилось уже совершенно свтло, хотя и было очень рано.
— Хозяйскій сынокъ,— обратился ко мн старикъ.— Муху еще со вчерашняго вечера убилъ, ну, и куролеситъ всю ночь… Въ Нижній, въ Саратовъ, да въ Астрахань его тятенька евонный отправилъ провтриться.
Я усмхнулся.
— Хорошо провтривается,— невольно замтилъ я.
— Это онъ горе запиваетъ,— съ усмшкой пояснилъ старикъ.
— Горе?
— Не то, чтобы точно горе, а такъ куражится, быдто и точно съ горя… Прикидывается!.. Въ душ-то ликованіе, а для виду напустилъ отчаянность… И то сказать, какъ не радоваться, руки развязались, и еще деньги дадены за гульбу… Извстно, балованный сынокъ! Одинъ у насъ!
Старикъ подстрекнулъ мое любопытство. Спать мн уже не хотлось, и я завязалъ бесду. Онъ оказался словоохотливымъ и видимо былъ радъ, что можетъ поговорить.
— Мы по чайной торговл,— началъ онъ.— Можетъ, слыхали про Николая Спиридоновича Шлычкина, такъ это евонный, Спиридона-то Николаевича, тятенька и есть, чаями торгуетъ. Богатйшій купецъ. И то сказать, не со вчерашняго дня торговлю началъ. Мн вонъ сколько лтъ, а я еще при ддушк Спиридона Николаевича къ нимъ въ домъ въ племянники былъ взятъ. На моихъ глазахъ все выросло и посейчасъ всми длами орудую. На ярманку или куда въ губернію създить — все Патапъ, да Патапъ. Это меня Патапомъ-то зовутъ… Дтьми вотъ только Богъ обошелъ Николая Спиридоновича: ужъ сама-то хозяйка и къ Митрофанію въ Воронежъ здила о плодородіи молиться, а одинъ только Спиридонъ Николаичъ и есть. Какъ зницу ока берегутъ, потому помри онъ, и вс капиталы собак подъ хвостъ, прости Господи, пойдутъ. Родныхъ, какъ есть, ни души…
— А горе-то какое у него?— перебилъ я разсказчика.
— Швейку соблазнилъ,— отвтилъ старикъ:— чиновничью дочь, пятнадцатилтнюю… Оно, конечно, сами видли: человкъ молодой, кровь играетъ, всего такого требуетъ, безъ двчонки тутъ никакъ не обойдешься. Ну, и давно онъ съ этимъ женскимъ сословіемъ хороводится, а тутъ случись бда — эта вотъ, чиновничья-то дочь, подвернулась. И не то, чтобы настоящаго такого чиновника, а такъ какого-то ярыги она дочь. Увивался за ней, увивался Спиридонъ Николаичъ, да и напоролся: перво-наперво двочка была яко бы честная, второе дло въ несовершенныхъ годахъ была, а главное — отецъ на кляузахъ собаку сълъ. Какъ это только у Спиридона Николаича съ ней за предлы зашло, отецъ ея и шасть къ молодчику, точно изъ-подъ земли выросъ: ‘какія такія, говоритъ, ваши мннія?’ Нашъ-то — головой онъ у насъ не вышелъ, не мозговать, никакихъ такихъ мнній у него нтъ,— сейчасъ и ляпнулъ: ‘я жениться желаю’. Тутъ и пошла катавасія…
Старикъ на минуту смолкъ и потомъ продолжалъ уже боле торжественнымъ тономъ:
— Не имю я чести, сударь, васъ знать. Но всячески можете вы взять въ свое разсужденіе, каково отцу-милліонщику видть, что его единоутробный сынъ и наслдникъ выражаетъ намреніе сочетаться законнымъ бракомъ съ какой-нибудь дочерью кабацкаго засдателя, съ швейкой-ободрашкой, съ мразью, можно сказать! Ударъ, мы думали, съ самимъ-то хозяиномъ сдлается, а Марья Анисимовна — это мать-то Спиридона Николаича-то,— какъ узнала, ахнула: и говоритъ: ‘вы тамъ что хотите длайте, а я слезы проливать до тхъ поръ стану, пока вы не ослобоните Спирю отъ этой мерзавки’. Марья Анисимовна не знала эту самую швейку, но находилась въ томъ мнніи, что все это одинъ подвохъ и кляуза, потому что, если женщина не захочетъ, никогда ее мужчина не совратитъ. Вотъ-съ и стали мы орудовать. Призвалъ меня Николай Спиридоновичъ и говоритъ: ‘откупай Спирю’.
— И откупили?— спросилъ я,
— Откупилъ-съ,— со вздохомъ отвтилъ старикъ.— Да и не легко же это мн досталось. Тутъ только я узналъ, что значитъ самая эта женская прелесть и какъ она человка въ омраченіе приводитъ… Самъ-то я холостой, не удосужился какъ-то сочетаться бракомъ, на себ не испытывалъ… Такъ вотъ я и говорю, впервые я на Спиридон Николаич увидалъ, какъ это льнетъ человкъ къ бабьей юбк. Пришлось мн не только съ отцомъ невсты да съ нею самой валандаться, а и Спиридона-то Николаича силой нужно было отъ нея оттаскивать… Ей-Богу-съ!.. Бывало, это, придешь къ ея отцу, сторгуешься съ нимъ, ее вразумишь,— кажется, все кончилъ, а Спиридонъ Николаичъ выпьетъ лишнее съ пріятелями и катай опять къ ней, говоритъ: ‘Жить я безъ тебя, не могу! Гд я такую другую: найду’. Ну, на другой день и дочь, и отецъ опять на дыбы лзутъ: ‘Спиридонъ, молъ, Николаичъ женится, а отецъ его единственнаго своего наслдника по-міру не пуститъ’. Вотъ вы тутъ и толкуйте. Только и помогло, какъ подъ арестъ взяли Спиридона Николаича.
— Какъ подъ арестъ?— спросилъ я.
— А такъ, скрутили его, да и замкнули въ темную комнату… Въ дверяхъ форточку сдлали, чтобы ду ему давать…
Старикъ разсмялся.
— Много было тогда у насъ смху. Только Марью Анисимовну все лихорадка колотила. Извстно, мать боялась, какъ бы сынъ рукъ на себя не наложилъ… Ну, да ему чего накладывать на себя руки. Слава Богу, птичьяго молока только недостаетъ… Пока онъ сидлъ въ темной, мы все дло и обдлали, дали отступного и все такое. Пріискали двчонк жениха подходящаго изъ канцелярскихъ, самъ я и свадьбу варганилъ. Балъ задали, ужинъ. Я молодой-то и говорю: ‘Ишь, какой теб мужъ-то теленокъ цопался. Не то, что нашъ. Нашъ-то тебя въ гробъ вогналъ бы. А этотъ — палецъ ему положи въ ротъ, такъ онъ зубовъ не стиснетъ’. Говорю это и вижу, что рада и сама она шельма, потому и точно Спиридонъ Николаичъ истиранилъ бы ее, онъ у насъ балованный, съ норовомъ… Скоро бы надола..
Старикъ умолкъ.
— Ну, а когда выпустили молодца изъ темной, не пошелъ онъ къ ней?— спросилъ я.
— Зачмъ ему идти,— отвтилъ старикъ.— ‘Я, говорить, не намренъ ее съ другимъ длить, да еще ему же на содержаніе давать. Какую-никакую другую для одного себя найду, сходне будетъ’. Онъ у насъ молодъ-молодъ, а разсчетливъ. Въ крестные отцы она его, спустя мсяцъ, звала — не пошелъ. ‘Обирать, говоритъ, хотятъ’. Вскочило это только въ копеечку Николаю-то Спиридоновичу. Не говоря ужъ о томъ, что пришлось не одну тысячу отступного выдать,— а сколько на Спиридона-то Николаевича просадили. Сперва ему триста рублевъ въ мсяцъ отпускали, а тутъ и трехъ тысячъ стало мало. Напустилъ это онъ на себя отчаянность и говоритъ: ‘Если у меня дорогую мою невсту отняли, такъ мн надо вьюномъ завиться, французинку завести, чтобы эту страсть изъ сердца вырвать’. И завился… Четвертый мсяцъ куролеситъ съ горя…
Старикъ лукаво усмхнулся.
— А душа-то, поди, отъ радости прыгаетъ, что руки развязаны. Мало ихъ, что ли, двчонокъ-то такихъ, на свобод-то не съ одной еще свяжется. При жен-то ужъ не то…
— Значить, вс остались довольны,— невольно проговорилъ я.
И мн вспомнился мой докторъ, вспомнились его совты, какъ нужно смотрть здоровымъ людямъ на жизнь. Такъ вотъ, они эти здоровыя дти изъ міра ‘довольства и благополучія’, думалъ я, чуть не завидуя этимъ счастливцамъ…

——

…Поздъ остановился у одной изъ большихъ станцій на двадцать минутъ. Изъ вагоновъ повалилъ народъ на платформу. Около вагоновъ засновали мужики и бабы съ състными припасами. Внизу подъ вагонами послышались пощелкиванья и постукиванья, тамъ шла дятельная спшная работа смазчиковъ, осматривавшихъ оси и колеса. Я остался сидть въ вагон, смотря на движеніе, на дятельность. Значительная часть пассажировъ третьяго класса, ‘изъ простыхъ’, вовсе не входила въ комнаты вокзала, а оставалась, на платформ. Одни ли, другіе тянули квасъ, нкоторые тутъ же на платформ умывали руки и лица изъ какого-то ведра съ мутной водой. Мое вниманіе остановила на себ одна пара, ходившая взадъ и впередъ мимо вагоновъ. Это были двушка и юноша. На ней было простенькое платье изъ розоваго ситца, на немъ была пестрая лтняя пара, изъ которой онъ сильно выросъ. Его коротенькіе рукава и коротенькія брючки длали его долговязую фигуру крайне комичной. Но и въ этихъ коротенькихъ брючкахъ онъ, повидимому, чувствовалъ себя вполн, счастливымъ и довольнымъ. Онъ сильно размахивалъ руками и тоненькой тросточкой, она, его спутница, смялась на его оживленныя рчи, то закрывая ротъ рукою, то махая рукой и какъ бы говоря: ‘Да не смшите! Не могу больше!’ Раздался первый звонокъ, потомъ второй. Пассажиры третьяго класса торопливо повалила въ вагоны. Пара продолжала ходить по платформ. Наконецъ, раздался третій звонокъ, оберъ-кондукторъ далъ свистокъ, пронесся визгъ локомотива, вагоны, скрипя, задвигались съ мста. Въ эту минуту, какъ бомба, влетлъ кто-то въ нашъ вагонъ и, прежде чмъ я опомнился, рядомъ съ моей головой, задвъ меня мокрой щекой за лицо, просунулась въ окно чья-то голова. Я невольно отстранился и увидалъ юношу въ коротенькихъ брючкахъ. Онъ чуть не по поясъ высунулся въ окно и, махая шляпой-котелкомъ въ воздух, кричалъ:
— Папашеньк кланяйтесь! Мамашеньк ручку поцлуйте! На-дняхъ безпремнно опять къ вашимъ услугамъ!
Потомъ такъ же быстро онъ выдернулъ себя изъ окна, выхватилъ изъ бокового кармана носовой платокъ и сталъ отирать съ лица потъ, весь сіяющій и лоснящійся.
— Это моя невста-съ,— выпалилъ онъ, глядя на меня глупыми смющимися глазами, и вдругъ, расхохотавшись, прибавилъ: — я васъ задлъ-съ давеча? Пардонъ-съ! Все отъ моей живости! Скоропалительный человкъ! Чуть вдь поздъ не пропустилъ!..
Онъ сталъ обмахиваться платкомъ.
— Да, ужъ любовь… это, можно сказать, такое чувство, такое,— началъ онъ снова.— Теперь, кажется, скажите мн: ‘выскочи изъ вагона на всемъ ходу’,— ей-Богу-съ, выскочилъ бы! Я не хвастаюсь…
Я усмхнулся. Онъ уловилъ мою улыбку и опять расхохотался.
— Это, точно-съ, смшно! Для чего мн выскакивать на всемъ ходу изъ вагона, когда я и такъ могу… каждый праздникъ валяю сюда!
— Вы гд же живете?— спросилъ я.
— Я-съ? Тутъ не далеко, рукой подать, въ В*… У насъ тамъ домъ свой, то-есть не то, чтобы мой, а дяденькинъ, только у дяденьки дтей нтъ, и потому домъ ко мн перейдетъ. Тоже не вкъ же дяденька и тетенька жить будутъ. Да они мн и не мшаютъ, пусть ихъ живутъ, пока Богъ грхамъ терпитъ. Въ могил-то тоже еще належатся, бока устанутъ…
Онъ засмялся.
— Вы, должно-быть, или большой шутникъ, или ужъ очень счастливый человкъ, замтилъ я.
— О, вы меня не знаете! Я такой шутникъ, что страсть!— отвчалъ онъ.— Безъ меня у насъ, у знакомыхъ то-есть, ни одна вечеринка не пройдетъ. Меня наши знакомыя барышни какъ увидятъ, такъ и говорятъ! ‘ну, начнетъ морить со смху’. Я-съ вдь на вс руки, танцевать или въ карты, въ мельники тамъ, либо въ Акульку, играть, тоже фанты устраивать: У меня сейчасъ эти идеи явятся, другой выдумываетъ, а у меня — разъ и готово. Вотъ начну на ферты говорить.
— То-есть какъ это?— спросилъ я въ недоумніи.
— Очень просто-съ. Вотъ такъ: я-фертъ по-фертъ-шелъ-фертъ, вотъ вышло: я пошелъ. Иногда такая смхота выходитъ, что барышень даже въ потъ ударитъ…
Онъ началъ меня забавлять. Сначала онъ мн показался просто придурковатымъ, потомъ я увидалъ, что это своего рода философъ, цлую теорію счастія выработалъ. Шутка ли! Тоже изъ здоровыхъ людей.
— Вы служите?— спросилъ я его.
— Я по письменной части, на маленькомъ оклад, конечно, покуда, восемь рублей въ мсяцъ получаю, ну, да у насъ свой домъ, тоже куры, свиней тетенька разводитъ. Свиней, знаете, хорошо держать, потому поросята завсегда свои, какъ-ни-какъ, а ужъ свинья принесетъ ихъ. Я вотъ тоже голубей завелъ. Ну, да это ужъ такъ, для блезиру, баловство одно. Отличные турманы есть. Нашего сосдскаго понамаря сынъ тоже пытался голубей занести, да его противъ моихъ не вышли. Шалишь! Мои одно слово: стрла и камень,— вверхъ стрлою, внизъ камнемъ. Мастеръ я тоже ихъ гонять! Неутомимость все! Иногда гоняешь, гоняешь ихъ, глядишь — на двор ужъ чуть не ночь. Время-то летитъ незамтно въ занятіяхъ!
— Гд ужъ замтить, если у васъ такое развеселое житье,— проговорилъ я съ улыбкой.
— Нтъ, вы-этого не говорите,— сказалъ онъ.— Что-жъ, у меня житье, какъ житье, какъ и у всхъ прочихъ. А это я ужъ такимъ комикомъ уродился. Да-съ! Какъ тамъ ни живись, а я на комедію всегда напорюсь. По пословиц, на ловца и зврь бжитъ. Да вотъ третьяго дня. Дяденька пришелъ подгулявши. А онъ, какъ только муху убьетъ, сейчасъ въ расположеніе духа приходитъ, радость душевная у него проявляется. Начали мы съ нимъ разныя колнца откалывать. Сперва двухъ свиней тетенькиныхъ вздумали за хвосты связать, да не держатся веревки, хвосты-то склизкіе, ну, и не держатся веревки. Потомъ тетенькинаго кота-Ваську. генераломъ одли, шляпу трехугольную съ перьями изъ бумаги на него навязали. И заметался нашъ генералъ, какъ угорлый, осатанлъ совсмъ, потому что перья-то надъ его головой развваются, а сцарапать трехуголку не можетъ. Комедія. Потомъ тетенька пришла, какъ увидала все это, и смазала дяденьку полотенцемъ по лицу. Онъ, было, въ азартъ вошелъ, да посклизнулся, тетенька и подмяла его подъ себя… Потха! Просто бока раскололо отъ хохота!
Онъ вдругъ смолкъ и сдлалъ серьезную мину.
— Конечно-съ, если-бы это взаправду драка была, то одно безобразіе бы было, а то это такъ — мужъ и жена промежду себя повздорили,— продолжалъ онъ сдержанно.— Безобразіевъ у насъ въ семь нтъ никакихъ. И дяденька съ тетенькой вкъ честно прожили, и я вотъ потому такъ пристрастенъ къ своей невст, что она двица, соблюдающая себя. Такихъ-то, что и мн, и каждому встрчному на шею вшаются, много. Моя-съ не такая. Вонъ я къ нимъ на праздники ночевать зжу, такъ вы думаете, она въ какое-нибудь вольное обращеніе со мной входитъ? Ни чуть-съ! Совсмъ даже напротивъ. На такую-то, съ которой длай, что хочешь, я и не распалился бы, потому что это какая же тутъ можетъ быть любовь? Да мн дяденька съ тетенькой и не позволили бы взять жену предразсудительнаго поведенія. Это чтобы пальцами-то вс тыкали? Нтъ-съ, ужъ пусть другимъ дегтемъ-то ворота мажутъ, а не намъ.
Онъ говорилъ теперь не безъ достоинства и принялъ гордый видъ. Мн захотлось его подразнить, и я сказалъ:
— Да, а вотъ какъ женитесь, да жена-то вдругъ и загуляетъ, тогда что?
Онъ вспыхнулъ и разгорячился.
— Съ чего же-съ это ей загулять? Достатковъ нашихъ на насъ хватитъ, я человкъ характера веселаго и не тиранъ какой-нибудь, притомъ же молодъ я и въ полной сил, потому что я себя соблюдаю. Такимъ-съ мужемъ каждая жена будетъ много довольна. Съ чего же ей другому-то на шею вшаться? А тоже, если какой озорникъ, бываютъ такіе нахалы, подъзжать станетъ, такъ я-съ — комикъ-комикъ, а скулы тоже своротить на сторону сумю…
Онъ весь раскраснлся отъ волненія, на его кругломъ лбу заблестли капли пота. Меня разбиралъ смхъ.
— Ну да, толкуйте,— продолжалъ я его дразнить:— а вотъ станете хмелемъ зашибаться, какъ вашъ дядюшка…
Онъ перебилъ меня обидчивымъ гономъ:
— Мой дяденька не пьяница. Это что я вамъ разсказывалъ давеча, какъ онъ третьяго дня подкутивши вернулся, такъ это отъ веселія сердечнаго. Это со всякимъ можетъ случиться. Я самъ иногда подкучу, такъ это что же? Только веселости придаетъ, колнца откалываешь, веселишь всхъ. Пьянство-съ, по моему мннію, это отъ горя бываетъ и при малодушеств. Говорятъ вотъ тоже, портятъ людей. Такъ это тхъ, на кого враги есть. А какіе же у меня могутъ такіе враги быть? Я людей люблю, и меяа люди любятъ. ‘Вася! Вася!’ вс такъ меня и зовутъ, потому у меня душа чистая, добрая. Я никому-съ обиды не сдлаю, и мн никто, нравъ у меня веселый. Живи и на міръ радуйся!..
Его лицо вдругъ приняло выраженіе умиленія. Онъ обернулся къ окну и засмотрлся на широко раскинувшіяся зеленыя поля. Я вдругъ понялъ, что онъ дйствительно живетъ и радуется на все въ мір, начиная съ этихъ тощихъ полей и кончая своими коротенькими брючками.
— Хорошо-съ жить на свт!— сладко проговорилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
И прежде чмъ я усплъ что-нибудь сказать въ отвть, онъ вдругъ засуетился и заерзалъ на мст.
— Сейчасъ прідемъ, сейчасъ прідемъ!— заговорилъ онъ, высовываясь въ окно.— Вотъ Замысловскія барышни! Отецъ Иванъ тоже! Куда это собрались? Ужъ не въ Москву ли? Вотъ потха.
Казалось, онъ былъ готовъ отъ нетерпнія выскочить изъ окна. Едва остановился поздъ, какъ коротенькія брючки замелькали на платформ. Сначала юноша бросился къ франтовато-одтому, важно смотрвшему старику-священнику. Тотъ, благословивъ его склоненную голову, подставилъ ему къ губамъ руку, и, что-то говоря, благосклонно потрепалъ его по щек. Затмъ еще боле просіявшій юноша, осчастливленный поповскимъ благословеніемъ и ласкою, подлетлъ къ Замысловскимъ барышнямъ, и до меня донесся звонкій, звонкій смхъ здоровыхъ молодыхъ голосовъ.
Счастливцы!..

X.
Мой дядя Тарасъ Григорьевичъ Шаповаленко.

Ha-дняхъ совершенно неожиданно я получилъ длинное посланіе отъ своего дяди, Тараса Григорьевича Шаповаленко. Я не думалъ вовсе касаться его въ своихъ ‘милыхъ бездльникахъ’, но добродушному старику вдругъ вздумалось просить меня причислить и его къ ихъ милому обществу. Повинуясь его вол и въ то же время не желая говорить о немъ отъ себя, я просто ршился напечатать его письмо. Оно настолько подробно объясняетъ его жизнь, что никакихъ дополненій къ нему съ моей стороны, кажется, не требуется. Вотъ это письмо малоросса въ перевод на русскій языкъ, я выпускаю изъ письма только нсколько чисто семейныхъ и интимныхъ подробностей о домоправительниц дяди, Дарь Марковн:

‘Милый мой Сашура!

‘Прочелъ я, голубчикъ, твоихъ ‘милыхъ бездльниковъ’, прочелъ и умилился. Хорошая теб мысль пришла въ голову обличать насъ въ нашемъ бездльничань, хорошая. Ты вотъ въ письм ко мн стуешь, что исполненье-то у тебя иногда прихрамываетъ, что недомолвокъ у тебя много,— такъ вдь это дто понятное, Сашурочка: писанье-то для тебя дло новое, самъ ты прежде сочинителемъ никогда не былъ и въ роду у насъ тоже сочинителей никогда не было, ву, вотъ оно и понятно, коли что не такъ вышло. А мысль хорошая! Во мы бездльники, и потому насъ и обворовываютъ, потому и порядки у насъ въ хозяйств плохіе, потому и жиды на насъ насли. Охъ, какъ насли-то, такъ это и уму непостижимо! А отчего? Оттого, что мы бездльники, а они дльцы! Вотъ скажу хоть про себя. Я вдь тоже бездльникъ, и просто удивительно, какъ это ты меня-то, дяденьку-то своего, до сей поры не описалъ. Можетъ-быть, думалъ, что обидишь старика? И полно! На людяхъ и смерть красна. Бездльникъ я, какъ и вс мы бездльники, ну, и обличай, и обличай! Такъ мн, старому грховоднику, и надо! Я вотъ теб самъ и матеріалецъ дамъ и данныя подберу, а ты тамъ обдлывай, какъ тамъ это по-вашему слдуетъ для публики, и пропечатывай, пусть у насъ въ Даниловк, да и во всей Харьковской губерніи знаютъ, каковъ человкъ я есмь и почему на меня, Тараса Григорьевича Шаповаленка, жиды насли. Писать-то вотъ только я, Сашура, не мастеръ, совсмъ не мастеръ, все въ сторону уклоняюсь, вотъ какъ нашъ кривой Гндко — помнишь?— чуть, бывало, поводья опустишь, а онъ и станетъ забирать все вправо, да вправо и непремнно угодитъ въ канаву. Ну, да что говорить о Гндк — и его жиды за какой-то долгъ у меня взяли,— ужъ на что ледащая была лошаденка, а и ту взяли! Ужъ лучше я, голубчикъ, начну о себ и начну ab ovo, какъ говорили древніе риторы.
Батька мой, Григорій Даниловичъ Шаповахенко, царство ему небесное,— ты-то его не помнишь,— жилъ уже на поко въ нашей Даниловк, когда я на свтъ Божій выглянулъ. Не могу я теб доподлинно сказать, занимался ли онъ когда чмъ-нибудь или нтъ. Помню я только, что онъ въ мое время жилъ всегда на поко, сосетъ, бывало, свою люльку-носогрйку, сидитъ, либо въ хат, либо у хаты, да думу думаетъ, и запеканку потягиваетъ, рубаха на немъ виситъ, усы висятъ, волосы тоже на лобъ свисли, ну, ногъ точно его сейчасъ водой окатили, да такъ и застылъ онъ. Матушка, покойница, Авдотья Максимовна, придетъ, бывало, жалуется ему на работниковъ, либо на сосдей, а онъ только рукой махнетъ. ‘А мухи ихъ шь!’ только отъ него и услышишь. Ни до чего-то ему дла не было, точно онъ одинъ на бломъ свт былъ и для того и жилъ, чтобы свтъ Божій созерцать, да молча имъ любоваться. Только въ одномъ онъ и сходился съ матушкой — въ сознаніи, что мы не какіе-нибудь мужики и холопы, а дворяне. Ради самаго этого дворянства меня и грамот обучили, и въ писцы въ городъ пристроили, а не поставили за соху или борону, да не отдали въ ученье къ сапожнику или кузнецу. Не дворянское, видишь ли, дло землю пахать или тамъ портняжить, что ли, а бумагу марать, чернымъ по блому выводить — это какъ есть дворянское занятіе. Ну, и сталъ я строчить бумаги въ город, треплясь ежедневно въ должность, то по пыли, то по грязи. Тяжела мн была, Сашурочка, спервоначалу эта самая служба, юнъ я былъ очень, на хутор къ вол да природ привыкъ, въ садъ да къ рк меня тянуло, на трав, либо на песк, брюхомъ вверхъ, заложивъ руки подъ голову, погрться на солнышк мн хотлось, потому что я хотя и дворянскаго происхожденія былъ, а росъ не хуже любого мужицкаго мальчишки, безъ призору, на вольной волюшк. А тутъ иди въ должность, да сиди до урочнаго, часу, да строчи эти проклятыя, чтобъ имъ пусто было, бумаги, отношенія, да доношенія, отписки, да переписки. Пишешь это, бывало, пишешь о разныхъ ‘утереніяхъ’, да ‘утонутіяхъ’, да ‘умертвіяхъ’, и ничего-то не понимаешь, читать станешь написанное, такъ языкъ не ворочается слова-то эти мудреныя выговорить. И кто это, чтобъ ему на томъ свт поперхнулось, языкъ этотъ тогдашній канцелярскій выдумалъ, отъ одного его туманъ, бывало, въ голов стоить, какъ отхватаешь въ день бумагъ десятокъ или два, ровно очумешь, когда на волю вырвешься посл рабочаго дня. А дней-то этихъ, Сашурочка, много было въ двадцать-то пять лтъ. Сосчитать-то вотъ ихъ никакъ не удосужусь, а то, должно-быть, много бы насчиталось, много, голубчикъ. Теперь, какъ взгляну это я мысленнымъ окомъ назадъ, такъ жутко даже станетъ, какъ это, молъ, я изловчился двадцать пять лтъ изо-дня въ день въ канцелярію ходить и все одно и то же, одно и то же строчить! Чернилъ-то сколько пролилъ, бумаги-то сколько измаралъ, перьевъ-то сколько перечинилъ — тогда, Сашурочка, еще гусиными перьями-то писали, стальныхъ-то не было — и на что все это, на что? Много насъ тамъ такихъ-то, какъ я, было,— и вс-то мы строчили и строчили: сдлайте отписку, говоритъ начальство, ну и длаемъ по заведенной форм, а намъ на эту отписку новое отношеніе шлютъ, а начальство опять отписку велитъ длать, и опять мы по форм строчимъ: ‘на отношеніе за нумеромъ такимъ-то…’ Канитель, канитель одна была, видитъ Богъ! Дла-то въ т времена не такъ, какъ теперь, длались, иное дло двадцать лтъ тянулось: оно лежитъ, а мы только отписываемся о немъ. Извстно, кляузное время было! И говорю теб, Сашурочка, какъ попу на исповди, двадцать пять лтъ я доносилъ, отписывался и относился, а и по сю пору не знаю, о чемъ я доносилъ, на что отписывался, для чего относился. Или не моего ума это дло было, или ужъ и точно только бумагу мы изводили, да какъ блки въ колес бгали — бгали-бгали, а все на томъ же мст оставались. Посл, какъ насъ за штатомъ десятками оставлять начали, дла-то и безъ насъ своимъ порядкомъ пошли, и ничто не остановилось отъ нашего удаленія. Вотъ, значитъ, какіе, мы нужные-то люди были. И вдь смхъ сказать, чины мн за мое бездльничанье своимъ порядкомъ шли, хоть и самъ я зналъ, что вовсе я къ этому длу не приспособленъ и вникнуть въ него не могу, и понять его, какъ слдуетъ, не умю. Другіе, т, можетъ-быть, и понимали, что и для чего они пишутъ, и этимъ понятіемъ даже домъ себ нажили и лошадей завели, а я, бывало, пишу-пишу, а передъ глазами наша Даниловка встаетъ, псня въ ушахъ звенитъ, вижу, какъ рчка подъ садомъ нашимъ плещется, а тамъ даль безконечная синется, и птицы въ поднебесья вереницей тянутся — куда?— на югъ или на сверъ? къ зим или къ лту? Защемитъ, защемитъ, это, сердце, въ глазахъ стоятъ слезы, на бумагу брызнутъ… пиши сызнова доношеніе!
Скажешь ты, Сашурочка: ‘Зачмъ же служили, если неспособны служить были?’ Не суди, голубчикъ ты мой, старика, не суди! Возьми ты одно то, что въ наше время не то было, что въ ваше. Ваше время, можетъ-быть, и лучше нашего, а все-таки скажу я теб, что одинъ грхъ лежитъ на васъ великій: старшихъ вы не уважаете, да не слушаете. Ты меня прости, родной мой, а укоръ этотъ по справедливости я длаю. Вы-то, молодежь-то ныншняя, все въ свой носъ дуете, а въ наше время — не то въ наше время было, стариковъ-то въ наше время почитали, меня вонъ батько мой за вихоръ до тридцати лтъ дралъ. Ну, такъ вотъ, говорю я, батько-то мой не соглашался, чтобы я службу бросилъ и все приказывалъ служить, пока до большихъ чиновъ не дойду. Оно, конечно, я самъ-то зналъ, что никакихъ такихъ большихъ чиновъ я не заслужу по моей неспособности и малоумію, а прекословить не смлъ — ни, Боже мой! Теперь возьми другое: хорошо ли, худо ли, а прокармливался я этою самою службой въ город, правда, платьишко чуть съ плечъ не валилось, жилъ въ конур, лъ впроголодъ, а все же существовалъ на свои средства, такъ какъ и жалованье получалъ, и приношеніями отъ добрыхъ людей обойденъ не былъ, въ Даниловк же и безъ меня ртовъ не мало было тогда и кормиться было трудно, такъ не въ лицу мн было еще садиться батьк да матк на шею своею персоною. Ты скажешь, что я въ хозяйств могъ бы лишняго работника замнить. Такъ, такъ, Сашурочка, да вдь я же теб говорилъ, что работать-то въ пол я пріученъ не былъ, въ сельскомъ-то хозяйств я столько же понималъ, сколько въ доношеніяхъ. Оно, конечно, выучиться могъ бы я — въ молодости всему выучишься, если захочешь,— ну, да кто же мн позволилъ бы учиться-то, хозяйство-то забрать въ свои руки при жизни батьки и матки? А вдь чтобы плавать выучиться — нужно сперва въ воду окунуться. Такъ-то вотъ я и протянулъ лямку свою двадцать пять лтъ, точно въ острог просидть, и когда батько мой померъ — царство ему небесное!— почувствовалъ я, что отворилась дверь моей темницы, что вольнымъ казакомъ я сталъ, что могу я летть на вс четыре стороны,— а силы-то, а крыльевъ-то и не оказалось! въ двадцать-то пять лтъ все отпало — и молодость, и прыть, и силы, и охота, одно только и осталось — желаніе лечь и отдыхать, долго отдыхать, вплоть до самой могилы отдыхать. ‘Отъ какихъ такихъ трудовъ великихъ отдыхать?’ спросишь ты, голубчикъ. ‘Что наработали-то вы въ эти двадцать пять лтъ?’ Ничего не наработалъ, ничего не сдлалъ, въ бличьемъ колес вертлся, а отдыхать отъ тюремнаго бездлья нужно было.
Такимъ-то я, Сашурочка, человкомъ въ свою Даниловку на житье попалъ на сороковомъ году жизни, и точно я ребенкомъ сталъ, точно я впервые свтъ Божій увидлъ, такое ликованіе въ моей душ было. Господи ты, Боже мой, какъ блый-то свтъ хорошъ кажется, когда человкъ свободы добьется, когда у человка родной клокъ земли есть, когда человкъ можетъ, славословить Господа! Слъ я это у своей хаты на порог, кругомъ такъ тихо, солнце въ безоблачномъ неб на покой ложится, вдали гд-то коровы мычатъ протяжно, кто-то псню такую заунывную, да такую сердечную поетъ, въ воздух тепломъ ветъ,— и склонилъ я свою сдющую голову на руки и заплакалъ, какъ ребенокъ малый заплакалъ да такими не горькими, а сладкими, тихими слезами, точно говорилъ я безмолвно: ‘Благодарю тебя, Господи, за освобожденіе отъ плненія, отъ рабства египетскаго! Благодарю за возвращеніе въ страну, мн тобою обтованную!’ Не смйся, что я, сорокалтній дурень, слезы на порог родного дома проливалъ! Ты бы, можетъ-быть, и не заплакалъ на моемъ мст, ну, да, вдь вы другіе люди, закалъ у васъ другой, сердца благовоспитанныя, а мы — мы, врно, изъ простой глины простыми руками вылплены.
‘А впрочемъ, и то сказать, какъ и не смяться надъ нами, дурнями! Вотъ хоть бы и надо мною, какъ не смяться, когда я-то плакалъ слезами умиленія при вид родной земли, а жиды въ это время, соки ея, кровь ея высасывали. Я-то любовался, какъ хлбъ въ пол колосится, а они его на корню скупали, я-то псенъ мужицкихъ заслушивался, а они этихъ мужиковъ въ своихъ шинкахъ спаивали, я-то отдыхомъ желаннымъ наслаждаться хотлъ, а они мн на отдыхъ деньги въ долгъ за проценты да съ неустойками ссужали, я-то ихъ съ презрніемъ жидами звалъ, а они мн въ поясъ гнулись, полы моей одежды цловали, руки мн лизали да въ свои сти меня въ это время запутывали! Очнулся я, когда почти вся земля перешла въ аренду къ жидамъ, когда противъ моего хутора жидъ шинокъ выстроилъ, когда поганая рожа шинкаря жидовскаго Мошки Гиршеля стала торчать по цлымъ днямъ противъ моихъ оконъ. Опомнился я и задумался: точно ли я люблю эту родную землю, которую я жидамъ за грошъ продалъ? Такъ ли любить-то ее надо? Долго я думалъ, долго я присматривался къ жизни мужиковъ нашихъ, къ жизни сосдей — тоже кто въ чиновникахъ не по своей вол въ лучшіе годы спину гнулъ, кто въ полку не по своему призванію шагистикой занимался, кто такъ себ, мста нигд не найдя, по свту въ молодости мотался,— и везд-то то же я видлъ: любимъ мы свою землю, держимся въ родномъ гнзд до послдней возможности, какъ совы, на шагъ не отлетимъ отъ своего дупла, если можно, а жидамъ все за грошъ отдаемъ, какъ піявокъ, ихъ къ этой земл припускаемъ, чтобы пили они ея лучшіе соки, ея лучшую кровь. Что же это такое? Дураки мы, что ли? Фарисействуемъ мы разв, говоря о своей любви къ родной земл? Задавалъ я себ эти вопросы, а отвта найти не могъ, да вотъ теперь подвернулись мн подъ руку твои ‘милые бездльники’, и подумалось мн: ‘А ужъ не оттого ли это все и происходить, что и мы вс — бездльники? Не оттого ли все это творится, что мы бездльничаемъ, а жиды какіе-нибудь дла длаютъ? Думалъ я это, думалъ и собрался вотъ, голубчикъ, теб это письмо написать. Пусть, молъ, думаю, и насъ, Тарасовъ Григорьевичей Шаповаленко, къ своимъ милымъ бездльникамъ присообщитъ да пропечатаетъ про наше житье-бытье, авось кому-нибудь и стыдно станетъ. А можетъ-быть, ты на насъ, старыхъ лежебоковъ, и вниманія-то не обратишь, скажешь: ‘И подломъ вамъ, бездльники, если умные да дятельные евреи на васъ насли!’ Что-жъ, какъ знаешь, такъ и суди, только объ одномъ тебя прошу, Сашурочка, разрши ты мн одинъ вопросъ: ‘Что мы вс милые бездльники — это ужъ такъ, врно, и есть, но скажи ты мн: отчего это мы бездльниками-то стали?’ Покою мн этотъ вопросъ теперь не даетъ, сосу я это свою трубочку, попиваю вишневочку — Дарья Марковна, моя домоправительница, такъ ее длаетъ, что во всей губерніи лучшей не найдешь — и все думаю: ‘и отчего это мы бездльниками стали?’ Думаю, думаю, да такъ и задремлю къ вечеру, не додумавшись до отвта.
Ну, не взыщи съ старика, голубчикъ, за надодливую болтовню, а настанетъ весна — соберись въ наши Палестины, рай у насъ земной, умирать не надо, если бы все это наше было, а не арендованное жидами.

Твой дядя
Тарасъ Шаповаленко’.

Къ сожалнію, я не могу дать отвта на вопросъ дяди, и самъ, подобно ему, спрашиваю: ‘и отчего это мы бездльниками стали?’ Пусть отвчаютъ другіе.

XI.
На кладбищ.

Въ одномъ изъ модныхъ петербургскихъ салоновъ собралось довольно большое общество. Хозяева салона были вліятельные люди, поэтому въ теченіе всего зимняго сезона каждый четвергъ къ нимъ собиралось десятка три или четыре гостей, мужчинъ и женщинъ, молодежи и стариковъ, поговорить о погод, о театр, о политик, о новостяхъ дня.
Отправиться на одно изъ этихъ собраній — значитъ обречь себя на два, на три часа нестерпимой скуки. Тмъ не мене, цлая масса людей бываетъ на нихъ. Однимъ нужно встртиться здсь съ ‘случайными’ людьми, иногда, просто показать себя, другимъ некуда дваться, и они, боясь скучать одиноко, дутъ скучать на народ, помня, что на людяхъ и смерть красна. Постители разсаживаются маленькими группами, слоняются изъ комнаты въ комнату, разсматриваютъ всмъ извстные кипсеки и альбомы, перекидываются не интересными ни для кого фразами и все время какъ будто чего-то томительно ждутъ. Они и точно ждутъ — того часа, когда можно, нег нарушая приличіе, незамтно ускользнуть изъ этихъ гостиныхъ на чистый воздухъ, куда-нибудь въ боле веселую компанію, въ ресторанъ, въ маскарадъ, домой, наконецъ. Только иногда какое-нибудь ‘событіе’ оживляетъ эту безцвтную и безплодную скуку: вчерашнее съ эффектомъ совершенное самоубійство, сегодняшній новый роскошно поставленный балетъ, тревожныя всти о какомъ-нибудь голодающемъ узд, новыя опустошенія, произведенныя гд-нибудь въ далекой провинціи дифтеритомъ, новоприбывшій медіумъ-спиритъ, заставляющій ходить и плясать мебель,— все это, подоспвъ во-время, вноситъ нкоторое оживленіе въ разговоры, покуда не надостъ, какъ нескончаемая сказка ‘о бломъ бычк’ и не сдлается ‘общимъ мстомъ’. Тогда въ салон опять воцаряется скука до новой новости.
Переступивъ порогъ салона, я сразу понялъ, что на этотъ разъ у скучающаго общества есть спасительная новость,— понялъ это по оживленію, охватившему одну изъ первыхъ попавшихся мн группъ разговаривавшихъ мужчинъ. Говорили два высокіе статскіе господина во фракахъ, съ физіономіями чиновниковъ особыхъ порученій. У обоихъ были длинныя ноги, точно эти господа были предназначены природой къ должности скороходовъ, у обоихъ были длинныя, подвижныя шеи, точно спеціально приноровленныя къ тому, чтобы они могли всюду совать свои носы, везд подставлять свои уши, во всмъ обращать свои уста для сообщеній и докладовъ.
— Слышали вы новость?— съ жаромъ говорилъ одинъ.
— Новость?— торопливо спрашивалъ другой.— Какую новость?
— Русина умерла!
— Русина? Что вы!
— Да, да!
— Не можетъ быть!
— Фактъ!
— Пустяки, слухи, сама распустила! Надо же, чтобъ говорили!..
— Я же васъ увряю!
— Да вамъ кто сообщилъ?
— Я самъ былъ у нея. Лежитъ на стол…
Отрывочный разговоръ на минуту оборвался. Дале сомнваться было невозможно. Сообщившій новость заговорилъ первый:
— Еще за недлю тому назадъ, вы помните, мы были съ балет и восхищались этой сильфидой… И вдругъ!
— Это страшная потеря! Что же станется съ несчастнымъ балетомъ?
— Незамнимая потеря! да, я смло говорю: незамнимая! Кмъ ее замнить? Я перебиралъ всхъ и не могу представить, кого назначать на ея мсто.
— Вотъ-то обрадуется Анучина! Он вдь были на ножахъ…
— Анучина — выдра!
— А протекціи-то? Она, батенька, содержанка такого туза… Она всю жизнь преслдовала Русину…
— Ну, и та спуску не давала. Но главный вопросъ въ томъ, что ее не скоро замнишь…
Разговаривавшіе о неожиданной утрат господа стали перебирать фамиліи всхъ балеринъ, могущихъ стать на мсто Русиной, точно ршая государственный вопросъ. Они пришли къ заключенію, что ни у одной изъ балеринъ нтъ ‘этой пластичности, этой элеваціи, этой мимики, этой поэзіи’. Собесдники говорили такъ оживленно, жестикулируя, хватая другъ друга за пуговицы фраковъ, за жилетныя цпочки, возвышая голоса, что около нихъ образовалась небольшая кучка слушателей.
Я прошелъ дале отъ этихъ милыхъ бездльниковъ, говорившихъ о милыхъ бездльницахъ, и тотчасъ же до моего слуха долетли новые толки о томъ же предмет. Тутъ говорили о смерти Русиной старикъ-статскій и юноша-гвардеецъ. Старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ, съ желтовато-сдыми бакенбардами, висвшими внизъ, какъ растрепанное мочало, съ холодными выцвтшими глазами, былъ высокъ, широкоплечъ и толстъ, на немъ была широкая фрачная пара, какъ бы висвшая на этомъ колоссальномъ обвисломъ тл. По небрежному, хотя и дорогому костюму, по измятому, обрюзгшему, изжелта-блдному лицу, по холодному выраженію стеклянныхъ глазъ, по нсколько брюзгливому и насмшливому тону хриплаго голоса въ немъ легко было узнать стараго барина-жуира, широко пожившаго, спуская наслдственные капиталы и крестьянскіе оброки. Стоявшій передъ нимъ голубоглазый блокурый офицеръ съ типичнымъ лицомъ остзейскаго нмчика изъ породы умренныхъ и аккуратныхъ, былъ высокъ и тощъ, холоденъ и сухъ, онъ производилъ впечатлніе только-что вычищенной, выскобленной и отполированной деревянной маріонетки въ офицерскомъ мундир.
— Бдный князь Горичъ, онъ совершенно неутшенъ,— сипло говорилъ пожилой господинъ во фрак равнодушнымъ тономъ, не соотвтствовавшимъ смыслу словъ.
— Она весьма дорого ему встала,— отвтилъ старику молодой нмецъ тономъ-благовоспитаннаго мальчика, порицающаго шалость другого неблаговоспитаннаго мальчика.
— Разв женщина когда-нибудь можетъ слишкомъ дорого стоить и притомъ такая женщина?— брюзгливо сказалъ старикъ, мряя его холодными глазами.— Вообще, что доставляетъ удовольствіе, то никогда не стоитъ слишкомъ дорого… Кром того, это была прочная связь, князь не смотрлъ на нее, какъ на случайную любовницу.
— У нея были романы и до него,— неодобрительно замтилъ офицеръ.
— Что же изъ этого? Романы? У кого же ихъ нтъ? У ребятъ, еще не отнятыхъ отъ груди кормилицы? Павлы и Виргиніи живутъ не въ европейскихъ столицахъ девятнадцатаго вка.
— Но…— началъ-было офицеръ, но старикъ тмъ же брюзгливымъ и пренебрежительнымъ тономъ перебилъ его:
— Но въ послднее время ея жизнь, славилась даже вполн по-семейному. У нея было много прекрасныхъ качествъ. Мы вс бывали у нея, какъ…
— Это, кажется, изъ-за нея застрлился графь Друцкой?— не безъ задней мысли и не безъ ехидства спросилъ офицеръ.
Старикъ посмотрлъ на него въ упоръ холодными стеклянными глазами, какъ смотрятъ старыя большія собака на лающаго щенка.
— То есть какъ это изъ-за нея? Я васъ не понимаю! Какъ изъ-за нея? Стрляются всегда сами изъ-за себя, а не изъ-за кого-нибудь другого. Графъ вздумалъ ухаживать за ней, сошелся съ ней и въ два года надлалъ столько долговъ, что оставалось только пустить пулю въ лобъ.
— Надлалъ долговъ изъ-за ея прихотей…
— Да почему же она знала, что она иметъ дло съ титулованнымъ нищимъ? Или вы думаете, что онъ ей разсказывалъ во время ихъ сближенія о своемъ пустомъ карман, о своихъ подложныхъ векселяхъ?
По лицу старика пробжала презрительная усмшка.
— Я думаю вообще, что человкъ долженъ винить только самого себя, когда онъ погибаетъ отъ того, что, имя въ карман только грошъ, хочетъ обдать у Бореля, сидть въ первомъ ряду въ театр, держать и рысаковъ, и любовницъ изъ балета…
Онъ снова усмхнулся.
— А потомъ, баронъ, среди насъ, русскихъ, есть много людей, и къ числу ихъ принадлежалъ графъ Друцкой, которые лучше согласятся взять хоть на одинъ день у жизни все, чмъ цлый вкъ, желая чмъ-нибудь насладиться, разспрашивать, что стоитъ это наслажденіе, и пересчитывать въ своемъ карман гроши, чтобы сообразить, хватитъ ли денегъ на это наслажденіе. Теперь, впрочемъ, въ нашъ вкъ разсчетливости и аккуратности такія натуры вырождаются, и люди, прежде чмъ броситься въ объятія любимой женщины, хватаются за счеты и прикидываютъ, что она будетъ стоить…
— А длать безумства, совершая для этого подлоги, лучше?
— Да, лучше, чмъ совершать подлоги, даже и не длая безумствъ.
Старикъ усмхнулся.
— Или вы думаете, что эти разсчитывающіе, взвшивающіе аршинники до подлоговъ-то не додумались?
Я не дослушалъ дальнйшихъ объясненій и прошелъ въ кабинетъ хозяина, гд позволялось курить. Нсколько человкъ, собравшихся здсь, говорили наперебой, громко и оживленно, по-холостому, пользуясь отсутствіемъ женщинъ. Имя Русиной повторялось всми.
— У нея, помнится, были дти, много дтей,— замтилъ какой-то маленькій, совершенно лысый, сморщенный, какъ печеное яблоко, совсмъ беззубый старичокъ съ георгіевской ленточкой въ петлиц.
— Вы запамятовали, ваше превосходительство,— перебилъ его юный разбитной офицерикъ изъ ‘фазановъ’.— Одинъ ребенокъ, правда, былъ, когда она только-что поступила на сцену, но только одинъ. Это фактъ.
— То-то, то-то, я помню, мы еще подсмивались надъ ея тальицей… Помню!.. Помню!.. Хе-хе-хе!.. сама еще двочка, бутончикъ, а тальица ужъ того… Хе-хе-хе! Я помню…
Старикъ засмялся тихимъ смхомъ, показавъ на минуту беззубыя десны, и снова быстро принялъ серьезный, приличный званію, видъ, втянувъ свои губы звздочкой въ ротъ.
— Это отъ Горича?— спросилъ кто-то.
— Ну, вотъ! Онъ ее тогда еще и не видалъ, онъ былъ тогда еще въ Пажескомъ корпус,— послышался отвтъ офицерика, юнаго по лтамъ, но богатаго серьезными свдніями.
Лысый старикъ, моргая красными вками, живо вмшался въ разговоръ:
— Нтъ, я вспомнилъ… вспомнилъ!.. Это отъ одного изъ актеровъ, отъ танцовщика Флерова… Это случилось еще въ школ… былъ скандалъ… его выгнали… Я вспомнилъ!.. У меня память…
— Ваше превосходительство, вы изволили смшатъ,— обратился къ старику тотъ же офицерикъ, очевидно знавшій все, касавшееся балета.— Флеровъ знакомъ былъ съ Наталиной… это съ ней былъ скандалъ…
— Ахъ, да, да, да!— воскликнулъ старичокъ, хлопая себя по лбу.— Съ Наталиной… Это съ той черненькой… Жердочкой еще ее звали… Помню… Помню!.. Какъ же! Большой былъ скандалъ!.. Да, у меня память хорошая…
— Русина имла ребенка просто отъ буфетчика,— раздался ршительный басъ, не допускавшій возраженій.— Я-то это отлично знаю.
Вс обратили вниманіе на разршившаго сомнніе господина. Это былъ отставной военный изъ ремонтеровъ-дантистовъ, гигантскаго роста, съ большими, сильно начерненными усами и съ круглыми, налитыми кровью глазами на выкат.
— Я ей тогда же говорилъ: ‘Дура, дура, своихъ интересовъ не понимаешь!’ — продолжалъ онъ тмъ же грубымъ, какъ трубный звукъ, басомъ.— Она вдь была очень легонькой двчонкой. Кто же изъ насъ ея не зналъ. Тоже и нищета. Буфетчикъ прикормилъ. Дура! Не могла выждать. Потомъ-то ужъ сообразила, гд раки зимуютъ и, признаюсь, выжимала соки. Зато ужъ и сложена была…
— Это она на какомъ-то вечер фигурировала въ вид Венеры Медицейской?
— Да, все зати покойнаго Друцкого.
— Она вскочила ему въ копейку.
— Ну, и натшился онъ зато надъ ней.
— Но гд же ребенокъ?— послышался опять чей-то вопросъ.
— Что? Гд ребенокъ?— грубо переспросилъ ремонтеръ.— Да гд же обыкновенно бываютъ эти щенята: въ воспитательный домъ отдали. Тоже хорошо бы оставить: мать — голодная двчонка, отецъ — забулдыга-буфетчикъ…
— Да, а теперь вотъ все богатство — выморочное имущество,— перебилъ со вздохомъ какой-то тощій, какъ волкъ въ зимнюю пору, статскій съ жадными глазами хищника.
— Какъ выморочное?— гнвно воскликнулъ господинъ съ черными усами.— Какъ выморочное, спрашиваю я васъ? Что это значитъ: выморочное?
— Да у нея нтъ родныхъ…
— Чуть порете! Родные-съ всегда есть, когда есть наслдство…— ршилъ онъ грубымъ тономъ ярмарочнаго игрока-забіяки.
Лысый старичокъ оживился и тревожно затоптался на мст.
— О-о!— заговорилъ онъ, захлебываясь.— Родные! родные! Они всегда налетятъ на наслдство!… О-о! я знаю… знаю… ждутъ, только умри!.. А она еще и не изъ порядочнаго общества… дочь кучера…
— Ваше превосходительство, опять запамятовали,— вмшался молодой офицеръ, спеціалистъ по балету.— Цыфрова — вотъ дочь кучера графа Струкова. А Русина — дочь солдата.
— Да, да, да! Вспомнилъ, вспомнилъ!— воскликнулъ лысый старичокъ и погрозилъ офицеру пальцемъ съ шаловливымъ выраженіемъ.— Все знаетъ, все! У-у, далеко пойдетъ!..
И потомъ, принявъ торопливо серьезное выраженіе лица, прибавилъ:
— Удивительно талантливый народъ… то-есть это чернь наша…
— Ну, голь — вотъ и все!— ршилъ, точно отрзавъ, господинъ съ усами.— Извстно, нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда псенки поетъ…
Лысый старичокъ удивился и вытаращилъ на усача глаза, подобравъ съ глубокомысленнымъ видомъ въ ротъ свои губы.
— Вы думаете?— черезъ минуту спросилъ онъ.— Странно, странно!.. Это мысль!.. Очень оригинальная мысль!.. Я объ этомъ никогда не думалъ… Очень, очень странно!..
— Вотъ бы теперь ея брату была пожива,— небрежно проговорилъ офицерикъ.
— А у нея былъ брать?— спросило разомъ нсколько любопытныхъ.
— Да неужели, господа, вы забыли этотъ скандалъ?— удивился офицеръ.— Въ балет вс еще помнятъ его. Это въ позапрошломъ году было. Братъ Русиной, мальчишкой 18-ти лтъ, уже судился за кражи. Потомъ это для нея былъ настоящій enfant terrible. Онъ, говорятъ, ее просто билъ какъ собаку.
— Онъ ее и буфетчику сосваталъ,—мрачно вставить усачъ, затягиваясь сигарой.
— Да?— спросилъ офицеръ.— Я этой подробности но зналъ. Странно!
— А я зналъ,— проворчалъ усачъ.
— Ну, да это не важно,— замтилъ офицеръ.— Но дло въ томъ, что онъ потомъ всюду длалъ ей скандалы…
— Да онъ, можетъ-быть, былъ съ нею…— послышалось чье-то замчаніе.
— Нтъ, просто братъ, старшій брать, ну, и ломался надъ нею. Наконецъ, дло дошло до того, что два года тому назадъ онъ судился за грабежъ и убійство. Это былъ замчательный типъ уличнаго бродяги, прошедшаго всю школу разврата и паденія. Три года онъ прожилъ буквально на мостовой, шлялся по-міру, ходилъ почти голый, паспортъ даже кому-то продалъ…
— Соціалисту какому-нибудь,— ршилъ лысый старичокъ.
Офицеръ презрительно усмхнулся.
— И тутъ же вздумалъ еще влюбиться, съ чего и начались его усиленныя кражи, подлоги, а потомъ — ту же самую любовницу и зарзалъ, изъ-за которой сталъ отъявленнымъ воромъ…
— Несчастная Русина,— послышалось чье-то восклицаніе.
— Ну, она во время процесса была за границей,— пояснилъ кто-то небрежно.
— А-а!— раздалось успокоительное восклицаніе.
Меня начинаю коробить отъ этихъ толковъ о рано погибшей балерин, объ этой женщин, только-что закрывшей навки усталые глаза, еще не засыпанной могильной землей. Я оставилъ кабинетъ хозяина. Но скрыться отъ этихъ толковъ было некуда, о Русиной говорили во всхъ углахъ. Одни оплакивали рано погибшій талантъ, другіе цинично передавали сальныя подробности о ея жизни, третьи разсказывали, какъ весела была она на послднемъ пикник, гд и схватила горячку, простудившись посл нсколькихъ бокаловъ замороженнаго шампанскаго. Побродивъ съ часъ по заламъ, я ршился ухать, чтобы отдохнуть, забыться отъ всего слышаннаго мною. У меня кружилась голова, разстроились нервы, точно я битый часъ вертлся безъ устали въ бличьемъ колес, оставаясь на одномъ и томъ же мст и смотря, какъ издваются надъ неостывшимъ еще трупомъ. Но нагнавшіе на меня тоску толки не дали мн покоя и на слдующее утро: вс газеты въ это утро наперерывъ толковали о Русиной, опять цлые столбцы заняты были разсужденіями о ея граціи, пластичности, элеваціи, мимик, опять шли вздохи о незамнимой потер, опять длались боле или мене нескромные намеки на ея частную жизнь. Какой-то составитель некролога не удержался, чтобы не оповстить публику, что и онъ сподобился быть въ числ зрителей, любовашихся, какъ плавала Русина, являвшаяся настоящей Наядой. На окнахъ эстампныхъ магазиновъ были разложены верообразно, висли въ вид гирляндъ фотографическія карточки всхъ форматовъ, изображающія въ различныхъ откровенныхъ костюмахъ и въ различныхъ соблазнительныхъ позахъ одну и ту же красавицу, и надъ всми этими карточками виднлась надпись: Русина, Русина, Русина.. Эта смерть была событіемъ дня, отодвинувшимъ на послдній планъ, заслонившимъ собою вс другія обыденныя и неинтересныя событія въ род предполагаемаго прекращенія работъ на какомъ-то завод, гд было до трехъ тысячъ рабочихъ, въ род краха въ какомъ-то банк, гд хранились послднія крохи нсколькихъ сотенъ людей, въ род повальной болзни, охватившей сразу десятки деревень въ одномъ и томъ же узд, однимъ словомъ, въ род всего того, что было буднично, что надоло всмъ, какъ ‘общее мсто’.
Прозжая черезъ два дня черезъ Загородный проспектъ, я былъ задержанъ торжественной погребальной процессіей. Масса факельщиковъ, траурныхъ лакеевъ, пвчихъ въ черныхъ кафтанахъ, духовенства въ черныхъ ризахъ, роскошная погребальная колесница съ блымъ глазетовымъ гробомъ, покрытымъ золотымъ парчевымъ покровомъ, гирлянды живыхъ цвтовъ и лавровыхъ внковъ съ черными и блыми лентами, испещренными трогательными надписями ‘отъ почитателей’, ‘отъ товарищей’, ‘незабвенной’, ‘незамнимой’, густая толпа разношерстнаго народа и длинная вереница каретъ, собственныхъ и наемныхъ, все это медленно прошло передо мной. Это везли на кладбище прахъ милой бездльницы Русиной…
И мн вспомнились другія похороны…
Нсколько лтъ тому назадъ, въ одинъ изъ весеннихъ дней я тихо брелъ на кладбище, гд спятъ вчнымъ сномъ дорогіе мн покойники, гд когда-нибудь придется отдохнуть и мн… Въ одномъ со мною направленіи дв заморенныя клячонки, покрытыя полинялыми иззелена-рыжеватыми попонами, тащили убогія дроги. На дрогахъ стоялъ гробъ, обитый блымъ коленкоромъ, окаймленный узенькими и жиденькими серебряными позументами. Гробъ былъ покрытъ съежившимся, вылинявшимъ и потертымъ покровомъ съ пестрыми букетами затканныхъ цвтовъ. Впереди шелъ какой-то мальчикъ въ женской кацавейк, подпоясанной веревкой, съ повязанными пестрымъ платкомъ ушами, концы платка, поднимавшіеся надъ его головой, какъ ослиныя уши, то опускались, то поднимались, качаясь подъ вліяніемъ втра, мальчикъ несъ образъ, шлепая дырявыми сапогами съ отцовскихъ ногъ въ грязи. За гробомъ шли высокій, худощавый, сдой старикъ въ солдатской поношенной шинели и молодой парень изъ рабочихъ въ нмецкомъ плать съ густыми вьющимися волосами, съ красивыми чертами лица. Старикъ брелъ понуро, молодой парень смотрлъ безцльно, мрачно, почти озлобленно впередъ…
Я зашелъ въ церковь, когда кончились уже и обдня, и отпваніе. Около стоявшихъ здсь гробовъ тснился народъ, раздавался плачъ дтей, проносились визгливыя причитанія женщинъ: ‘на кого ты насъ покинулъ, сиротъ горемычныхъ?’ Самымъ крайнимъ стоялъ на простой черной скамь бдный гробъ, обитый блымъ коленкоромъ. Съ одной стороны около него стоялъ старикъ-солдатъ, опустивъ на грудь голову и всматриваясь въ лицо лежавшей въ гробу молоденькой двушки, съ другой, почти перегнувшись черезъ гробъ, стоялъ парень-рабочій,— онъ взялъ обими руками голову покойницы и вглядывался въ черты ея лица, нагибаясь, отъ времени до времени къ ней, приподнимая ея голову и цлуя ее въ губы, въ глаза. Тутъ не было ни слезъ, ни криковъ, ни причитаній, но мн стало жутко смотрть на эту сцену, на движенія этой безжизненной головы: казалось, молодой парень хотлъ сотворить чудо и пробудить снова къ жизни этотъ безжизненный трупъ, а старикъ и не врилъ, и врилъ въ возможность этого чуда — и ждалъ.
Церковь уже опустла…
— Что же вы,— окликнулъ сторожъ старика и парня.— Пора выносить!
Они очнулись, засовались, заторопились, какъ бы сконфузились. И точно, чего же они? пора выносить, мертвые не воскресаютъ! Гд крышка? Надо скорй завинтить…
Прошло три-четыре года, и я сталъ встрчать на кладбищ этого старика-солдата каждый разъ, когда мн приходилось въ часы безысходнаго сплина спасаться отъ живыхъ людей сюда, въ это царство мертвыхъ. Онъ побирался Христовымъ именемъ. Понемногу мы познакомились, стали своими людьми. Могила его дочери была недалеко отъ купленнаго мною на кладбищ мста. Мы со старикомъ были, такъ сказать, ‘сосдями по имніямъ’. Жить въ дружб съ сосдями это одно изъ величайшихъ удобствъ. Мы такъ и жили: я называлъ его по фамиліи ‘Михеевымъ’, онъ величалъ меня ‘вашимъ благородіемъ’, я давалъ ему пятаки и гривенники, онъ оказывалъ мн мелкія услуги. Мы не имли права жаловаться одинъ на другого и, вроятно, на томъ свт, въ день послдняго гласнаго суда, не намъ придется вступить въ перебранку и уличать другъ друга въ какихъ-нибудь каверзахъ и подвохахъ…
Разговорился я съ Михеевымъ о его жизни совершенно случайно.
Это было въ чудный весенній день. Въ город, въ царств живыхъ, еще стояла грязь, пахло навознымъ тающимъ снгомъ, дома смотрли грязными и сырыми, непривычный грохотъ колесъ особенно раздражалъ слухъ. А тамъ, въ царств мертвыхъ, уже стаялъ и куда-то ушелъ снгъ подъ горячими, ничмъ не стсняемыми, ничмъ не задерживаемыми лучами солнца. На могильныхъ насыпяхъ и на скатахъ канавокъ среди старой, сухой травы появлялась молодая сочная зелень. Торговки уже искали на могилкахъ первой крапивы на щи богачамъ. Кладбище, какъ извстно, кормитъ многихъ: то даетъ крапиву, то цикорный салатъ, то даже шампиньоны, которые, какъ говорила мн одна монахиня, ‘на упокойничкахъ растутъ’. Хорошая тутъ почва. Я шелъ и любовался возрожденіемъ природы. На деревьяхъ, насаженныхъ, быть-можетъ, руками тхъ, которые служатъ теперь тучной почвой для этихъ деревьевъ, наливались втви и почки, и издали эти группы деревьевъ и кустовъ казались окрашенными то въ красноватыя, то въ зеленоватыя краски. На всхъ втвяхъ слышалось суетливое немолчное чириканье и щебетанье птицъ, точно гд-то, какъ говорить одинъ поэтъ, что-то жарится и шипитъ на гигантской кухн. Я шелъ по мосткамъ, пробираясь къ своимъ могиламъ. Когда я подошелъ къ нимъ, я вспомнилъ, что забылъ ключъ отъ дверей ршетки, окружающей мои могилы. Я уже хотлъ идти отыскивать могильщика, когда ко мн подошелъ Михеевъ, въ своей неизмнной длинной, потертой солдатской шинели. Онъ снялъ фуражку съ своей покрытой серебристыми волосами головы и поздоровался со мной.
— Что, къ своимъ пришли, ваше благородіе?— спросилъ онъ.
— Да. Да вотъ ключъ забылъ взять у Власа,— отвтилъ я.
— Позвольте, я сбгаю,— сказалъ онъ.
Я усмхнулся.
— Ну, старина, не теб ужъ бгать.
— Ничего-съ, я сейчасъ… Вы и не найдете его теперь. Онъ могилу копаетъ… Нынче покойниковъ страсть сколько… Я мигомъ…
— Ну, спасибо… Да ты не торопись… Я присяду здсь… Хорошо нынче здсь…
— Ужъ такъ-то хорошо, что и не ушелъ бы…
Онъ пошелъ. Я прислъ на ступени фундамента у ршетки и на минуту забылся, пригртый солнцемъ. Минутъ черезъ десять онъ вернулся съ ключомъ. Я далъ ему денегь… Онъ набожно перекрестился.
— Хорошее мсто здсь,— сказалъ онъ.— Моя дочурка, изволите знать, вотъ тоже тутъ по близости схоронена.
Онъ указалъ на зеленый холмъ, съ блымъ крестомъ и зеленой, огородной.
— Мн тоже отвели мсто… Въ разсрочку согласились… Выкланялся у отца Тихона, дай ему Господь здоровья… самъ вотъ и крестъ, и скамью, и ршетку смастерилъ…
— Ты, кажется, Михеевъ, чуть не живешь здсь…
— Гд же мн и жить, какъ не здсь… Только не жить бы, а лежать бы здсь надо, ваше благородіе…
Онъ тяжело вздохнулъ. Я отворилъ дверь ршетки и вошелъ къ себ за ограду.
— Ахъ, Власъ, Власъ, и не подмелъ сегодня сора,— сказалъ старикъ, глядя на мои могилы.— Замотались они совсмъ, могильщики-то… Я вотъ сейчасъ.
Онъ на минуту прошелъ къ могил своей дочери, притащилъ оттуда метлу и началъ мести дорожки около моихъ могилъ.
— Проворенъ же ты, старикъ!— замтилъ я, смотря на его работу.
— Да, проворенъ, проворенъ, а мста нтъ… Старъ очень… Какъ скажешь года — никто и не беретъ… Не врятъ, что еще служить могу… Вотъ и питаюсь подаяніемъ… Что-жъ, не отъ лни…
— А теб сколько лтъ?
Онъ остановился и съ кроткой старческой улыбкой взглянулъ на меня.
— А сколько думаете, ваше благородіе?
— Право, не знаю…
— Парижъ бралъ,— отвтилъ онъ:— вотъ и посчитайте…
Я изумился.
— Полно!
— Право слово! Вотъ и контуженъ былъ тамъ въ голову.
Онъ снялъ фуражку и показалъ блый шрамъ, перескавшій вкось весь его загорлый лобъ.
— И въ руку контуженъ былъ,— продолжалъ онъ.— Лучше бы ужъ убили, да видно, такъ было Господу Богу угодно…
Я заинтересовался жизнью старика и сталъ разспрашивать его о его жизни, пригласивъ его ссть на скамью. Онъ неторопливо домелъ аллейку и прислъ, отирая проступившій на лбу пота. Онъ заговорилъ не спша, степенно и просто, такъ спокойно разсказывая о своемъ прошломъ, какъ-будто говорилъ о жизни совершенно чужого, даже мало знакомаго ему человка. Выйдя въ отставку не молодымъ уже человкомъ, онъ женился и занялся башмачнымъ ремесломъ, жена его была поденщицей.
— Душа въ душу жили и, нечего Бога гнвить, не голодали. Только не продлилъ ей Богъ вку,— разсказывалъ онъ.— Черезъ десять лтъ умерла, а я остался со своей двчуркой-дочерью… Шустренькая двочка была, точно цвточекъ цвла. Самъ я одинъ и растилъ ее. Опредлился я дорожнымъ сторожемъ на Николаевскую желзную дорогу, съ самаго ея основанія, и ничего,— зажилъ со своей дочуркой. Жаловаться не могу, еще десятокъ лтъ не видалъ горя. Правда, не легко жилось. Кормиться было трудно. Не весело тоже было въ лсу, да и жутко по зимамъ было. А все же жили, огородишко кое-какой развели. Зимой, бывало, я башмачничаю, стряпней да стиркой, всякимъ бабьимъ дломъ занимаюсь, дточка играетъ тута же, лепечетъ, все это ей разскажи да покажи, какъ и что. Бывало, начну, примрно, про походъ разсказывать, какъ мы француза били, а она: ‘А за что его, тятя, били?’ — За то, говорю, что онъ русскихъ билъ.— ‘А, она говоритъ, за что русскихъ билъ?’ — Потому, говорю, его императоръ Бонапартъ такъ веллъ.— ‘А, она говоритъ, зачмъ веллъ русскихъ бить?’ — Это, говорю, дло не наше, а царское.— Занятная была двчоночка. Лтомъ, бывало, копается со мной въ огород, завидитъ поздъ, и кричитъ: ‘Тятя, поздъ’, а сама флагъ въ руки, сбжитъ къ полотну и стоитъ, путь позду указываетъ. Помощница тоже!..
По старческому лицу скользнула такая усмшка, точно онъ въ душ переживалъ снова всю прелесть этихъ свтлыхъ дней жизни.
— Только разъ случись, во время заносовъ, всю ночь пришлось мн въ снгу простоять, не впервой, кажись, а продрогъ я и, никогда этого со мной не бывало, слегъ да такъ и проболлъ, почитай что три мсяца. Тутъ-то я кончилось мое счастье. Отказали мн отъ должности, потому и точно, какой же можетъ быть сторожъ дорожный шестидесяти лтъ да еще болящій. Перебрались мы съ дочуркой опять въ Петербургъ, сталъ я опять сапожнымъ дломъ заниматься… Только ужъ руки были не т, отъ морозовъ ли или отъ старости, только гибкости да проворства въ нихъ прежнихъ не было… Ну, и пришлось моей дочурк на два рта работать. А ей всего пятнадцать годковъ тогда было…
Старикъ вздохнулъ и смолкъ.
— Замужь-то разв не удалось выйти?
— Кто-жъ возьметъ, когда у двушки на рукахъ отецъ, котораго кормить надо? Да къ ней и подступиться было не легко. Дичкомъ она въ лсу выросла, со мной ласкова, какъ голубь, а чужихъ людей боялась, это всхъ сторонилась. И то сказать, прежде одни жили, а когда попала она въ Петербургъ, насмотрлась она на такихъ людей, что лучше бы ихъ и совсмъ не видать… Вы, ваше благородіе, не знаете, что за люди по подваламъ да по угламъ живутъ. Пьянство, дебошъ, драки, сквернословіе… На первыхъ же порахъ одна баба чуть не продала мою дточку одному купцу-лабазнику. Сироту погубить хотлъ, на красоту польстившись. Она вдь у меня загарышъ-загарышъ, а красавицей была, извстно на вольной вол въ лсу выросла. И не будь моя двочка дичкомъ или не явись къ ней этотъ купецъ въ пьяномъ вид, не напугай онъ ее своимъ безобразіемъ, и погибла бы, безпремнно погибла бы, потому что гд-жъ двочк знать, что къ чему ведетъ. Богъ, всхъ насъ, сирыхъ, Заступникъ, спасъ. Честной осталась…
Онъ опять прервалъ разсказъ.
— Двадцать первый годъ ей пошелъ, когда вышло ей счастье,— продолжалъ онъ тихо, въ раздумь.— Сосдъ у насъ работникъ былъ, въ рабочихъ на фабрик служилъ. Года три онъ рядомъ съ нами жилъ и какъ придетъ съ работы, такъ къ намъ въ каморку. Сидитъ, разговариваетъ, мои розсказни слушаетъ, на мою двочку посматриваетъ. Чуть закручинится она, онъ ей сейчасъ: ‘Не тужите, Марья Ивановна, скоро-скоро все перемнится’. А она вскинетъ на него глаза и спроситъ: ‘Какъ?’ — ‘А вотъ увидите, родная’,— отвтитъ онъ и гладитъ ее по рук. Таково все степенно, уважительно. Тихій, ласковый былъ парень. И понялъ я изъ его словъ, что онъ ждетъ только, чтобы его въ мастера произвели. На линіи давно стоялъ, только управляющій немного косился на него, хоть и зналъ, что лучшаго работника на всей фабрик нтъ. Голова не поклонная была, зато и косились. Ну, да косись не косись, а правда свое всегда возьметъ, не сегодня, такъ завтра должны были парня въ мастера произвести. Жениться онъ на моей дочурк тогда хотлъ. И она это понимала. Бывало, чуть онъ запоздаетъ, она ужъ и всполохнется, затревожится, затревожится: ‘Что съ нимъ? Гд онъ?’ И мн, бывало, говоритъ: ‘Вотъ, тятя, человкъ! Душа-то какая! Взглянетъ на тебя — вся она на ладони. Нтъ неправды въ его душ’.
Опять послдовалъ тяжелый перерывъ.
— Неисповдимы пути Господа,— вдругъ началъ опять старикъ дрогнувшимъ и боле глухимъ голосомъ.— Не дожила до полнаго счастья моя дточка. Слегла отъ непосильной работы и умерла въ чахотк, какъ цвтокъ, завяла… На все воля Божія… Видно, такъ надо было… Чуяла она, что смерть, а виду не подавала. Лежитъ, бывало, и улыбается и мн, и жениху своему… Такъ до самаго конца… до послдняго вздоха. Въ день смерти подошелъ онъ къ ней, а она говоритъ: ‘Поцлуйте меня’… Наклонился онъ да такъ и упалъ, точно ребенокъ плача… ‘Добрый вы,— говоритъ она,— добрый человкъ, и Богъ васъ за это не оставитъ’… А онъ и слова сказать не можетъ… глотаетъ слезы, а он такъ и льются, льются…
Старикъ нахмурилъ брови, подавляя свои слезы, и, коротко, отрывисто, какъ бы спша, продолжалъ:
— Онъ и хоронилъ ее. Вонъ тутъ зарыли. Каждый праздникъ ходилъ къ ней на могилку. Только что-то неладное стало съ нимъ. Нашло что-то на него. Сталъ говорить не путевое. ‘Подлецамъ, говоритъ, жить можно. Честнымъ умирать надо’. Я ему, бывало, скажу: ты молись лучше. А онъ засмется такъ злобно, лицо перекоситъ и говоритъ: ‘А вы нешто мало молились? Или Маша не молилась?’ А у самого ротъ искривится, глаза разгорятся, остановятся, впередъ смотрятъ, а самъ словно ничего не видитъ. ‘Правды, говоритъ, на земл нтъ! Гд она, гд? А безъ правды жить нельзя!’ И куда тихость его двалась, куда доброта пропала! Не загулялъ, не запилъ, а совсмъ буйнымъ сталъ, вс у него подлецы да прохвосты, вс аспиды до кровопійцы… Совсмъ свихнулся человкъ…
Старикъ замолчалъ и глубоко задумался.
— Живъ онъ еще?— спросилъ я.
— Не могу вамъ, ваше благородіе, сказать,— отвчалъ старикъ.— Дло такое вышло, грхъ случился. Управителя на фабрик почти до смерти задушилъ, свои же рабочіе того чуть живого отъ него отняли. Судили его потомъ, сослали его въ Сибирь… Никакого снисхожденія на суд не дали, потому и не за что: совсмъ ожесточенный человкъ сталъ, всмъ было видно… Молодъ былъ, не оббился, не обтерплся… Насъ, благодареніе Господу Богу, ко всему пріучила солдатская служба. Тоже сами знаете, какъ въ старые-то годы солдатамъ жилось, не довернешься — бда, перевернешься — другая. Все сносить пріучили, все претерпвать приспособили. Ну, вотъ теперь и живу, не гнвя Господа Бога напраснымъ ропотомъ. Себ же хуже, а никому другому сдлаешь этимъ самымъ роптаніемъ и ожесточеніемъ: безъ ропота — злой обидитъ, роптать станешь — и добраго врагомъ сдлаешь…
Этотъ разсказъ вспомнился мн, когда я смотрлъ на погребальную процессію Русиной.

——

Какъ-то недавно я опять зашелъ на кладбище и долго пробесдовалъ съ Михеевымъ, сидвшимъ на дорогой для него могил его дочери. Онъ съ тоской разсказывалъ мн, что въ послднее время ему стали измнять силы.
— Тоже не станетъ силъ ходить, голодомъ насидишься, на улиц наваляешься, прежде чмъ подберутъ и призрютъ,— говорилъ онъ.— Только на Господа Бога и остается надежда, не попустить.
На колокольн раздался звонъ. Старикъ поднялся.
— Обдня кончается, идтить надо… Сегодня създъ большой… Заказная обдня въ собор…
— Кого-нибудь богатаго хоронятъ?
— Нтъ… Сороковой день сегодня по барын…— то-есть не то чтобы барыня… а изъ тіатру богатую комедіантку тутъ хоронили… Каретъ столько сегодня понахало… Авось, перепадетъ что-нибудь…
Старикъ снялъ фуражку и поклонился мн. Я далъ ему денегъ. Онъ покрестился и побрелъ по направленію къ храму. Я тоже спустился на мостки, заперъ двери ршетки, замкнулъ замокъ и пошелъ. Мн навстрчу валила толпа народа. Впереди шли пвчіе съ громкимъ пніемъ. Дале шли дьячокъ и священникъ въ блыхъ ризахъ. Сзади шла цлая масса народа съ дорогими внками и букетами въ рукахъ. Вся эта масса остановилась около могилы, недалеко отъ церкви. Ото была не могила, а роскошный цвтникъ, на который было потрачено нсколько сотенъ рублей. Живые цвты ландышей, сиреней, розъ, левкоевъ, гіацинтовъ засыпали сплошь могильную насыпь. Кругомъ могилы все было усыпано красноватымъ пескомъ. Это была могила Русиной…
Въ нсколькихъ шагахъ отъ нея съ обнаженной головой съ глубокимъ шрамомъ черезъ весь лобъ стоялъ въ своей дырявой шинели Михеевъ, крестясь и ожидая, что кто-нибудь изъ этихъ господъ, потратившихъ сотни рублей на внки для украшенія могилы покойной танцовщицы, подастъ грошъ ему, защищавшему отечество…

XII.
Соблазнъ.

— Что, сосдушка, залюбовались?— раздался около меня веселый и мягкій старушечій голосъ.
Я въ это время смотрлъ на только-что поставленный памятникъ по сосдству съ моими дорогими могилами. Памятникъ, находившійся подъ легкою, могущею защитить его отъ дождей, желзною крышей, былъ поставленъ ты средин довольно просторнаго, откупленнаго для могилъ мста, вокругъ котораго шла чугунная ршетка, а выше поднималась до крыши проволочная стка. Памятникъ состоялъ изъ тяжелаго квадратнаго подножія изъ сраго гранита и небольшой часовенки изъ благо мрамора, заканчивавшейся пятью маленькими мраморными куполами, съ небольшими крестами наверху. Въ средин этой игрушечной часовенки была ниша и въ нее былъ вдланъ образъ въ позолоченной бронзовой рам. Передъ образомъ находилась замчательной работы бронзовая лампада, висвшая на красивыхъ цпочкахъ.. Лампада и цпи тоже были вызолочены. Живопись образа и тонкая чеканка бронзовыхъ вызолоченныхъ рамки, лампады и цпей были превосходны.
— Да, Марья Петровна, залюбовался,— отвтилъ я, обращаясь лицомъ къ подошедшей, богато и въ то же время просто одтой старушк и пожимая ей съ улыбкой руку.— Прелестная игрушка!
Приземистая, кругленькая, румяная, съ ямками на щекахъ и съ добродушною улыбкой на лиц, старушка смотрла очень симпатично и почти всегда была бодра и весела, какъ вполн обезпеченный, живущій на поко человкъ. Она въ шутку звала меня ‘сосдомъ’, такъ какъ наши ‘помстья’, то-есть могильные участки, находились рядомъ и, по ея словамъ, ‘какъ-никакъ, а въ дружб надо было жить, такъ какъ лежать придется бокъ-о-бокъ’. Къ вопросу о смерти она относилась спокойно, какъ къ самому естественному и обыкновенному явленію, и не упускала изъ виду практической стороны дла: заране заготовила себ склепъ рядомъ со склепами мужа и сына, заботливо справляясь, не дастъ ли этотъ склепъ течи и прочно ли онъ замазанъ, поставила надъ могилами мужа и сына памятникъ и даже приказала высчь на немъ, кром именъ, отчествъ и фамилій сына и мужа, свои имя, отчество и фамилію, а также годъ и число своего рожденія, оставивъ только мсто для обозначенія времени смерти. ‘Хлопотъ меньше потомъ будетъ’, сообщала мн она, говоря объ этомъ предмет.
— Да ужъ памятникъ, одно слово первый сортъ работа, сто лтъ простоитъ — не покривится,— сказалъ старшій изъ группы рабочихъ, стоявшихъ безъ шапокъ около насъ.
— Еще бы не первому сорту работ быть, сама наблюдала за всмъ, а мужъ-то подрядчикомъ тоже по строительной части сперва былъ, такъ толкъ-то я въ дл и знаю,— съ благодушной улыбкой замтила Марья Петровна и опять сбратилась ко мн:— Нтъ, вы, сосдушка, на образъ-то полюбуйтесь. Какова работа?
— Превосходно написано!— отвтилъ я.
— Ужъ чего лучше. Въ дальній монастырь посылала заказъ, а рамку и лампаду здсь на французскомъ завод длали по особому рисунку и черезъ огонь позолотили,— пояснила не безъ гордости старушка, любуясь образомъ.— Сначала-то я хотла семейный образъ заказать — написать Марію, Прохора, царя Константина — сына покойнаго Костей звали,— да потомъ раздумала. Несуразное что-нибудь могло выйти, наставили бы зря другъ подл друга святыхъ изъ разныхъ временъ и государствъ, Богъ знаетъ что вышло бы. А мой покойный Прохоръ Васильевичъ все изящное любилъ и ужъ особенно по части живописи. Знатокъ былъ. Ну, и попросила я просто Матерь Божію съ младенцемъ Іисусомъ изобразить, да впередъ мн эскизъ прислать. А тамъ, въ монастыр-то, они и надумали, что лучше всего сдлать копію съ мстнаго образа, что у Исаакія по правую сторону царскихъ вратъ красуется. Написали мн, обрадовалась я. Ужъ лучшаго-то сами они ничего не выдумаютъ. И образъ-то этотъ мой любимый. Глазки-то младенца Іисуса точно живые, такъ и кажется, что смотритъ Онъ на всхъ и всхъ къ Себ призываетъ. Нарочно зжу къ Исаакію къ обднямъ, чтобы на него посмотрть. Вотъ хорошо и вышло.
— Дорого встало?— полюбопытствовалъ я.
— Не дороже денегъ, родной мой,— отвтила старушка, продолжая любоваться образомъ.— Восемьсотъ рублей съ небольшимъ за все-то заплатила, я за образъ, и за рамку, и за лампаду. Спросили бы больше — дала бы и больше. Очень ужъ все это мн въ чертежахъ понравилось. Въ одномъ стил все.
Она обернулась къ рабочимъ.
— Ну, голубчики, на чай ждете? Заболталась я! Вотъ вамъ покуда, а завтра панихида на могил будетъ, приходите,— еще дамъ и обдомъ васъ распорядятся накормить. Я ужъ приказала…
Она стала раздавать низко кланявшимся ей рабочимъ деньги и, дойдя до послдняго изъ нихъ, посмотрла съ недоумніемъ на слпого старика, котораго поддерживалъ молодой подростокъ. Казалось, она не сообразила сразу, что это нищіе, и удивилась ихъ присутствію тутъ. Когда она подошла къ нимъ, старикъ проговорилъ едва слышно:
— Милостыньку Христа ради!
Она торопливо достала изъ щегольской кожаной сумочки мелочь и дала старику.
— Сынъ твой?— спросила она старика и, позабывъ, что онъ слпъ, указала глазами на юношу.
— Это со мной-то?— спросилъ старикъ.— Сынокъ, сынокъ…
Онъ тяжело вздохнулъ,
— Хворый?— спросила она, окидывая глазами хрупкую, полунагую, сильно загорвшую фигуру мальчугана.
— Голодный,— скорбно отвтилъ старикъ.
Она смутилась, опять торопливо достала серебряную мелочь изъ мшечка и сунула ее въ руку юнош.
Онъ стоялъ понуро, потупясь, смотря въ землю, точно приговоренный къ смерти. Когда онъ и слпой старикъ поплелись дальше, она обратилась ко мн нсколько тревожно:
— Въ гробъ краше кладутъ!
— Да, я, признаюсь, рдко встрчалъ такое истощеніе,— сказалъ я, провожая глазами удалявшихся отца и сына.— Это скелетъ, обтянутый кожей.
— А вотъ умыть, откормить, опять красавцемъ сталъ бы. Видли, глаза-то какіе и волосы?— замтила старушка.
Дйствительно, у юноши были поразительно густые, вьющіеся, шелковистые волосы и удивительные по величин и выраженію глаза, полные тоски, грусти, задумчивости, чего-то такого, что влекло къ себ и въ то же время надрывало сердце.
— Надо бы вотъ…— начала старушка.
Ее прервали ноющіе, слезливые, гнусавые голоса нищихъ, бабъ, дтей, стариковъ:
— Благодтельница наша, Христа ради, дай копеечку! На поминовеніе родителей, сотвори подаяніе! Заставь Богу вчно молиться!
Около насъ была уже цлая ватага нищихъ, грязныхъ, въ лохмотьяхъ, съ грудными дтьми, съ кривыми глазами, съ подвязанными руками и ногами. Вс они ныли и охали, протягивая руки, залзая впередъ другъ передъ другомъ, огрызаясь другъ на друга, а изъ-за сосднихъ могилъ по всмъ направленіямъ, ковыляя, спшили на перегонку новыя и новыя группы такого же оборваннаго люда. Весь этотъ сбродъ, съ слдами разгула и пьянства, съ опухнувшими лицами и синяками подъ глазами, нылъ и охалъ, протягивая руки, которыя, казалось, готовы было не только принять подаяніе, но и вырвать его, ограбить ту, къ которой он тянулись за грошомъ. Старушка торопливо шарила въ кожаной сумочк, совала мелочь въ руки попрошаекъ, наконецъ, въ какомъ-то комическомъ отчаяніи проговорила:
— Больше нтъ, не прогнвайтесь! Ступайте! ступайте.
И торопливо прощаясь со мною и спша пройти къ своему экипажу, сказала:
— Просто бда, иногда посидть придешь къ себ на могилы, а тутъ эта стая воетъ и ноетъ,— махнешь рукой и удешь…
Мн пришлось послдовать ея примру. Я самъ нердко испытывалъ, что значитъ быть осажденнымъ нищими, сидя на могил, и уже не разъ убгалъ отъ назойливости этой кладбищенской саранчи. Довольно одному нищему выслдить, на какую могилу прошли вы, чтобы черезъ нсколько минуть васъ осадила цлая ватага этихъ промышленниковъ. Сколько вы ни говорите имъ: ‘Богъ подастъ’, ‘Не прогнвайтесь’, ‘Идите прочь’ и тому подобныя ходячія фразы, они будутъ осаждать васъ, пока вы, потерявъ терпніе, не сбжите отъ нихъ сами.

——

Мсяца черезъ три мн приходилось ухать изъ Петербурга и передъ отъздомъ я забрелъ снова на кладбище. Открывая дверь ршетки, окружающей мои могилы, я увидалъ Марью Петровну. Она сидла около своего памятника на чугунномъ стул и заботливо подвязывала какой-то цвтокъ. Увидавъ меня, она кивнула мн ласково головой и сказала:
— Вотъ судьба-то, нтъ-нтъ и столкнетъ сосдей.
— Зато теперь ужъ долго не увидимся,— откликнулся я, отвчая на ея поклонъ.— Узжаю мсяцевъ на девять!
— О, что такъ надолго? Пожалуй, мн и не дожить,— отвтила она.— Старушечій вкъ не дологъ!
— Доживете, Богъ дастъ,— сказалъ я въ вид утшенія.
— Да мн, голубчикъ, все равно, что здсь, что тамъ,— сказала она съ благодушной улыбкой.— Тамъ еще спокойне, пожалуй, будетъ, а здсь, кажется, все ужъ я пересмотрла. Вотъ и нынче старыя кости на воды за границу возила. Нельзя: докторишки посылали! Свои тоже пристали: ‘если приказываютъ хать, то и позжайте!’ Очень тоже мн нужно какой-нибудь годъ у смерти утягивать. Ну, а ужъ тамъ, на томъ-то свт рыскать не будешь!
— А родныхъ не жаль?— спросилъ я ее.
— Вс на своихъ ногахъ стоятъ,— отвтила она.— Да притомъ и тамъ-то тоже родные, да еще поближе этихъ, матушка съ батюшкой, мужъ и сынъ. Поди, тоже соскучились безъ меня, дивятся, что зажилась старуха,— заключила она съ добродушнымъ юморомъ.
Въ эту минуту къ ней прибжалъ какой-то мальчуганъ, за которымъ шла поспшно почтенная няня. Онъ бросался къ Марь Петровн и что-то сталъ торопливо разсказывать.
— Внучекъ мой,— пояснила мн съ мягкой улыбкой старушка, и ея розовое лицо точно засвтилось.— Его вотъ жаль оставить, не стану лгать… Сегодня вотъ привезла его сюда съ няней погулять, съ тхъ поръ вдь я не была здсь, какъ тогда памятникъ поставила. Все на водахъ жила. Ну, сегодня и надумала сюда захать. Не все же по островамъ кататься. А дни-то благодатные какіе стоять и на конецъ августа не похоже.
Мы поболтали еще немного, и старушка, накинувъ на плечи спущенную ротонду, перекрестилась и не спшно пошла съ могилы. Проходя мимо меня, она пожала мн руку, проговоривъ:
— Ну, не встртимся здсь, свидимся тамъ!
Затмъ я видлъ, какъ она прошла съ внукомъ и его няней по мосткамъ къ широкой дорог и стала усаживаться въ щегольскую коляску.
‘Не встртимся здсь, свидимся тамъ’, повторялись въ моей голов слова старушки. Какое счастіе такая твердая вра! Приходя сюда, она, эта милая старушка, убждена, что она приходитъ къ своимъ любимымъ роднымъ и что они это знаютъ. Съ какимъ особеннымъ выраженіемъ она сказала мн тогда, при постановк памятника, что ея Прохоръ Васильевичъ любилъ все изящное и особенно хорошую живопись, въ этомъ выраженіи сказалось убжденіе, что ея Прохоръ Васильевичъ видитъ этотъ памятникъ, любуется имъ, благодарить ее за него. А я? что я уношу въ душ посл посщенія родныхъ могилъ? Одно тяжелое сознаніе полнаго моего одиночества въ мір, сознаніе ужасающей пустоты около себя, сознаніе, что никогда-никогда нигд не встртятся т, которыхъ взяла могила. И зачмъ я хожу сюда въ часы неодолимой хандры, зачмъ добровольно бережу старыя раны, унося отсюда одно горькое сознаніе, что былое невозвратно? Если сюда ходить она, эта старушка, то она выноситъ сладкое убжденіе, что она повидалась со своимъ Прохоромъ Васильевичемъ, со своимъ Костей, а я уношу одно горькое сознаніе, что тхъ уже нтъ и не будетъ, кого я любилъ. Да, я сознаю, что я мучу себя этими посщеніями могилъ и все-таки снова и снова меня тянетъ сюда какая-то тайная сила и точно кто-то шепчетъ мн: ‘а авось!’ Проклятая двойственность! И я искренно завидовалъ тому поколнію, которое сохранило безусловную вру въ будущее, позавидовалъ я и тмъ будущимъ поколніямъ, которыя, можеть-быть. когда-нибудь станутъ безслдно запахивать подъ посвы могилы своихъ мертвецовъ и трезво, разъ и навсегда примирившись съ неотразимымъ фактомъ смерти, скажутъ себ: ‘земля отошла въ землю’, скажутъ это съ твердымъ убжденіемъ, что живые должны думать исключительно только о живыхъ и оставлять трупы мертвыхъ исполнять единственное прямое ихъ назначеніе — утучнять землю для новыхъ будущихъ посвовъ.

——

Стоялъ чудесный майскій день, когда, вернувшись въ Петербургъ, я снова постилъ родное кладбище. Здсь все было уже зелено, надгробные кресты и плиты тонули въ сочной трав, среди густо разросшихся деревьевъ слышались немолчный гомонъ и пніе птицъ, кое-гд на могилахъ безпечно рзвились и хохотали дти, близъ самой ограды кладбища, весело пыхтя и стуча колесами, пронесся по высокой насыпи желзнодорожный поздъ, унося изъ душнаго города дущихъ на дачи. Все дышало жизнью и ничто не говорило о смерти. Я поднялся по ступенямъ къ своимъ могиламъ, открылъ дверь ршетки и прислъ на скамью, поздороввшій во время долгаго путешествія и теперь охваченный, подъ вліяніемъ грвшаго солнца и оживившейся природы, жизнерадостнымъ чувствомъ, какъ-будто я былъ не среди покойниковъ, а гд-то въ цвтущемъ и разстающемся на плодородной почв саду. Въ эту минуту мой взглядъ упалъ на памятникъ Марьи Петровны, и я вспомнилъ о ней. Жива ли старушка? Вотъ кстати бы встртить ее здсь теперь, румяную, бодрую, улыбающуюся. Я поднялся и сталъ смотрть на надпись на ея памятник: день и годъ ея смерти попрежнему не были обозначены. Ну, значитъ, жива, слава Богу. Отчего ей и не жить, не наслаждаться жизнью? Богата, окружена любящею родней, уважаема въ обществ, какъ искренно добрый человкъ…
Пробывъ на кладбищ съ полчаса, я ухалъ.
Въ теченіе лта я разъ пять заглядывалъ сюда, но, къ сожалнію, ни разу не встртилъ ‘сосдку’. Не больна ли она?
Я какъ-то задалъ этотъ вопросъ Власу, могильщику, присматривавшему за ея и за моими могилами, то-есть выметавшему съ нихъ соръ, посыпавшему пескомъ дорожки и исполнявшему вс тому подобныя обязанности.
— Нтъ-съ, живы и здоровы,— отвтить онъ.— Рдко только нын бываютъ здсь.
— Рдко бываетъ? Что же это значитъ? Ужъ не разлюбила ли она своего Прохора Васильевича и своего Костю?— Я посмотрлъ на огороженное мсто ея могилъ и удивился немного, замтивъ, что оно нсколько запущено: на немъ не было тхъ дорогихъ цвтовъ, которыми обыкновенно лтомъ украшаюсь это мсто.
— И цвтовъ нынче нтъ у васъ тутъ,— сказалъ я могильщику.
— Воруютъ-съ,— отвтилъ онъ хмуро:— не усторожишь за этими дьяволами-ворами. Съ отмычками ходятъ, пусто бы имъ было. Украдутъ, а ты отвчай, что плохо сторожишь. А не ночевать же на могил.
И, сердито сплюнувъ, онъ прибавилъ:
— Вонъ образъ и тотъ скрали! Лампаду тоже. Извстно, дорогія вещи, какъ не позариться. А тоже потомъ все на нашемъ брат отзывается.
Я поднялъ глаза и увидалъ, что передъ нишей не было лампадки, а въ самой ниш не было ни образа, ни бронзовой его рамы. Пустое невыровненное углубленіе, гд прежде находился образъ, безобразило часовенку, и мн показалось страннымъ, что Марья Петровна не вставила новаго образа вмсто пропавшаго. Неужели ее не тревожитъ, что ея Прохоръ Васильевичъ, любившій живопись и все изящное, лежитъ теперь подъ такимъ обезображеннымъ памятникомъ?
Во мн пробудилось любопытство, мн захотлось еще сильне увидать Марью Петровну, разспросить ее обо всемъ, разршить загадку. Какъ-то невольно я обратилъ вниманіе на надпись на памятник, и мн бросилось въ глаза: ‘скончался 1-то сентября 1875 года’. Это былъ день смерти ея Кости. Конечно, въ этотъ день она поститъ его могилку. Не завернуть ли и мн въ этотъ день сюда?
Я такъ и сдлалъ.
Дйствительно, пріхавъ 1-то сентября на кладбище, у одной изъ кладбищенскихъ церквей я увидалъ коляску Марьи Петровны среди нсколькихъ другихъ щегольскихъ собственныхъ экипажей. Въ главной церкви была заказная обдня. Я зашелъ туда, но Марьи Петровны тамъ не было. Я понялъ, что она, врно, на могил, и прошелъ туда. Старушка сидла на одномъ изъ металлическихъ стульевъ, стоившихъ на могил около памятника, и смотрла какъ-то-особенно не весело. Я окликнуть ее.
— А, дорогой сосдъ,— отозвалась она, едва замтно улыбаясь.— Вотъ-то не ждала!
Она, какъ мн показалось, и похудла, и поблднла, и постарла.
— Привелъ Богъ еще свидться,— заговорила она, отворяя дверь ршетки и приглашая меня войти.— Рада я, голубчикъ, что свидлась. Совта нужно спросить. У всхъ теперь совтовъ спрашиваю, точно одурла вдругъ, а вс только подсмиваются. ‘По пустякамъ тревожитесь’, говорятъ. Вы-то этого не скажете. Сердечный человкъ, все такое понимаете, да притомъ и сами причастны къ этому длу.
— Къ какому длу?— спросилъ я, недоумвая.
Я слъ на другой стулъ, стоявшій около памятника.
— Да вотъ,— она указала на пустое мсто въ ниш.— Власъ-то, врно, говорилъ вамъ, какъ и что тутъ случилось.
— То-есть сказалъ, что украли образъ и лампаду, и только,— сказалъ я.
— Ахъ, глупый, глупый народъ,— нсколько раздражительно проговорила она.— Украли! укради! Да разв въ этомъ суть-то? Разв это все внутри меня перевернуло? Тысячи, слава Богу, теряла, да не плакала, потому деньги что— наживное дло, да и не съ ними на судъ-то Божій предстанешь. А тутъ горе-то какое случилось! Вотъ, жила-жила, да на старости лтъ и натворила бдъ, душу христіанскую погубила.
Я ничего не понималъ.
— Разскажите, въ чемъ дло!— сказалъ я.
— Помните, милый вы человкъ, когда памятникъ-то кончили и вы тутъ были, нашъ разговоръ?— дружески начала она, дотрогиваясь рукой до моей колнки.— Расхвасталась я тогда, и живопись-то хороша, и бронза-то по особымъ рисункамъ сдлана, и лампада-то по заказу чрезъ огонь позолочена, и восемьсотъ-то рублей съ небольшимъ заплачено. Соврала даже вамъ, цифру убавивши, чтобы похвастать, какъ дешево покупаю. Тоже баба! Помните?
— Помню, помню,— отвтилъ я.
— Ну, а мальчика-то, голодненькаго мальчика съ слпенькимъ отцомъ-нищимъ помните? Еще кудри-то его, мальчика-то, да глава-то его обоихъ насъ поразили? Тоже не забыли?
Я утвердительно кивнулъ головой.
— Ночью во сн эти глаза теперь на меня смотрятъ, да какъ смотрятъ-то, тоскливые да укоризненные, словно на убійцу,— проговорила она въ сильномъ волненіи.— Ей-Богу! Вдь это онъ укралъ-то, мальченочка-то этотъ, его это я, голубчика, искусила, гршница. Да я думаю. Прохоръ-то Васильевичъ въ гробу перевернулся, когда онъ-то, малышъ-то этотъ несчастный, мною подъ руку подтолкнутый, образъ-то выковыривалъ да лампаду отвинчивалъ здсь на могил.
— Полно вамъ, началъ я:— вы тутъ не…
Она съ несвойственной ей рзкостью перебила меня:
— Не говорите мн хоть вы-то того, что другіе говорятъ! Словно сговорились вс ухлопать меня самыми этими утшеніями! Такъ другіе того разговора не слышали и человка этого не видали, и души-то у нихъ кожаныя, а вы…
Она вдругъ прервала начатую фразу и опять задушевнымъ тономъ спросила меня:
— Помните, родной мой, какъ я спросила старичка: ‘хворый онъ у тебя?’ а старичокъ-то коротко отвтилъ: ‘голодный!’ Умирать я буду, а этого слова не забуду. Ни слова этого, ни того, какъ сказано оно было, не забуду. Ни въ одномъ грх не покаюсь, а въ этомъ буду весь вкъ каяться. Голодному гривенникъ дала, а тутъ при немъ же нашла чмъ хвастать, что сотни рублей на украшеніе памятника бросила…
Чтобы немного разсять ея мысли о ея виновности въ этой исторіи, я спросилъ:
— О чемъ же вы хотли со мной-то посовтоваться?
— Объ адвокат, объ адвокат, голубчикъ.— заторопилась она — Кого лучше взять? Говорила я съ родными, съ знакомыми. Вс шутятъ только: ‘Да возьмите любого, тутъ и защищать-то нечего, дло ясно и никакихъ оправданій быть не можетъ: укралъ воришка, вотъ и все, а тутъ еще святотатство — отягчающія вину обстоятельства!’ А? каково? Эти они мн-то говорятъ: ‘отягчающія обстоятельства!’ Тупымъ ножомъ по-сердцу ржутъ, да еще смются: ‘изъ ума, молъ, наша старушка выживать стала’. Ну, а вы меня поймете и поможете мн. Такого мн адвоката надо, чтобы душу-то мою понялъ, чтобы меня-то не казнилъ: вдь, накажутъ мальчугана — меня накажутъ, пить-сть я не въ силахъ, какъ вспомню, что сослать его могутъ. Отягчающія обстоятельства, шутка сказать! Вы мн ужо подыщите, голубчикъ. Такъ среди нихъ, говорятъ, разные есть — одни если крючкотворствомъ надо донять, такъ хороши, другіе, если слезой пронять нужно, извстно, дла всякія у нихъ, тоже за деньги умудряются.
Я успокоилъ, какъ умлъ, Марью Петровну и пообщалъ ей разузнать все это дло и переговорить съ нсколькими присяжными повренными. Она крпко пожала мою руку и поднялась съ мста, чтобы пройти въ церковь, гд шла уже обдня.
— Вотъ, вдь, на могилки свои перестала даже здить,— сказала она мн, направляясь со мной къ церкви.— Не могу смотрть на этотъ памятникъ, точно укоръ онъ стоитъ передо мною… Да и молюсь-то нынче Богъ знаетъ какъ: крещусь, крещусь, а въ голов, все онъ, все мальчоночка этотъ, смотритъ на меня, да такъ вотъ, что жутко…

——

Никогда я не думалъ, что я могу такъ горячо заинтересоваться чьимъ-нибудь совершенно чужимъ и совершенно зауряднымъ дломъ, какъ я заинтересовался этимъ дломъ о краж образа и лампады. Но что я,— самъ Александръ Васильевичъ Протасовъ, присяжный повренный, рекомендованный мною Марь Петровн, очень горячо взялся за это лто, хотя онъ уже давно привыкъ смотрть совершенно равнодушно на всякихъ воришекъ, на осужденія и оправданія ихъ: ‘Старушку надо оправдать,— шутливо замтилъ онъ мн, переговоривъ съ нею.— Она немножко того!’ добавилъ онъ, повертвъ рукою около лба. Она дйствительно была жалка и трогательна въ своей душевной тревог и могла разжалобить каждаго. Я согласился вполн съ Протасовымъ, что оправданіе было нужно прежде всего ей.
Мн было просто жутко, когда я въ назначенный для разбирательства этого дла день входилъ въ зданіе окружного суда и пробирался въ залъ, гд должно было слушаться это дло, точно моя собственная участь зависла отъ ршенія присяжныхъ засдателей.
Когда я вошелъ въ зало засданія, тамъ было уже нсколько человкъ зрителей, но особеннаго стеченія публики не было и не могло быть. Для постороннихъ это дло не представляло никакого особеннаго интереса и не могло служить приманкой для публики, которой набралось сюда не только въ небольшомъ количеств, но какъ бы случайно,— пришли люди потому, что дваться некуда было отъ праздности и скуки. Никто, понятно, не могъ и подозрвать, что съ психологической стороны это дло о какой-то краж Иваномъ Дитятинымъ съ памятника образа и лампады было въ десять разъ интересне множества самыхъ громкихъ процессовъ!
Я какъ-то разсянно, въ лихорадочномъ волненіи, пропустилъ мимо ушей всю формальную сторону возгласовъ о появленіи судей, проврку присяжныхъ засдателей и тому подобную обстановочную часть дло, напряженно ожидая одного — появленія преступника. Я тотчасъ же узналъ его, когда онъ появился на скамь подсудимыхъ. Да и трудно было забыть эту фигуру, это лицо. Молодыхъ мучениковъ, идущихъ на растерзаніе къ зврямъ, такими изображаютъ художники на картинахъ. Это былъ скелетъ, обтянутый кожей, но, тмъ не мене, сразу чувствовалось, что при другихъ условіяхъ этотъ юноша былъ бы не только поразительнымъ красавцемъ, но и однимъ изъ тхъ, которые невольно привлекаютъ къ себ сердца людей. Что-то мягкое, благородное, хрупкое было въ каждой черт его лица. Они казалось какимъ-то безтлеснымъ и, въ то же время, одухотвореннымъ. Его большіе глаза, когда поднимались его длинныя черныя рсницы, смотрли съ мучительнымъ выраженіемъ тоски, безысходной, безнадежной, запавшей куда-то глубоко. Иногда изъ его исхудалой груди вырывался невольный тяжелый вздохъ. Изрдка онъ покашливалъ мелкимъ зловщимъ кашлемъ, а на впалыхъ щекахъ проступалъ легкій румянецъ. Въ моей голов мелькнула мысль: ‘И судить бы не зачмъ, онъ и такъ осужденъ на-смерть’. И какъ онъ былъ юнъ! ‘Пятнадцать-шестнадцать лтъ ему, не боле’, думалось мн. И вдругъ я услышалъ, что ему уже девятнадцатый годъ пошелъ. Это меня поразило! Какъ жъ могъ остаться такимъ моложавымъ? Какъ могло уцлть въ его лиц выраженіе этой дтской чистоты и наивности? Его стали спрашивать, онъ какъ-то особенно тревожно приподнялъ голову на тонкой длинной ше и сталъ внимательно прислушиваться къ вопросамъ, съ своеобразнымъ выраженіемъ, какъ-будто немного плохо слыша. Онъ былъ, дйствительно, глуховатъ и видимо стснялся этимъ, потерявъ слухъ, вроятно, недавно. Въ глазахъ его стояли слезы, но онъ не плакалъ. Его отвты были коротки, просты, иногда трогательны.
— Нигд мы не жили. Бродили изъ мста въ мсто. Отецъ ослпъ, когда мн еще пять лтъ было. У матери правой руки не было, на фабрик оторвало. Работать не могли. Сестра старшая чахоточная была. Старше меня на пять лтъ. По-міру мы вс ходили. На родину высылали насъ. Тамъ ни кола, ни двора. Изъ дворовыхъ отецъ и мать были. Земли не было. Опять ворочались въ Москву, въ Петербургъ.
Его спросили, грамотный ли онъ.
— Самъ выучился писать и читать. Фигуры чертить любить, да гд же! Сестра съ матерью ходили по-міру, я съ отцомъ. Въ науку хотли взять. Отецъ съ матерью боялись. Забили бы тамъ. Отецъ самъ былъ въ наук, зналъ, каково житье. Глазъ одинъ вышибли, когда еще мальчикомъ былъ. Другой посл самъ ослпъ.
Его спросили о поведеніи его родныхъ, о ихъ характер.
— Добрые были. Душа въ душу вс мы жили. Незадача только была. Богъ не всмъ даетъ. Просить — и то не умли. Въ одно мсто придемъ — гонятъ. Въ другое толкнемся — всмъ дадутъ, а насъ ототрутъ, ничего и не перепадетъ. Отецъ говорилъ: ‘За чьи-нибудь грхи’. Тоже до седьмого колна Богъ наказываетъ.
Когда былъ заданъ вопросъ, какъ же онъ ршился украсть, если, по его словамъ, и онъ, и его семья вели себя хорошо и честно, онъ встрепенулся, взволновался, заговорилъ тревожно:
— У отца ноги отнялись, мать тоже хворала, сестра и всегда чахоточной была, тутъ и стали насъ гнать изъ нашего угла. Уголъ — въ повалку четверымъ лечь, а даромъ не давали въ немъ спать. Я одинъ сталъ по-міру ходить. Что мн дадутъ? Молодой! ‘Работай’, говорятъ. Гд же мн работать? Кто возьметъ. Вонъ я какой! Разъ въ полицію чуть не взяли. Вывалялся въ ногахъ, отпустили. Мн невозможно было тогда въ полицію попасть. Что съ отцомъ, матерью да сестрой сталось бы? Тутъ и стало мн представляться: образъ въ золотой рам да лампадка восемьсотъ рублей, а то и боле стоятъ. Хожу, прошу милостыню, а они все передъ глазами стоятъ. На что, думаю, покойникамъ? Скрасть, продать, можно и отца, и мать, и сестру въ отдльную квартиру пристроить. Хоть разъ передъ кончиной. Восемьсотъ рублей, деньги большія. Четверть дадутъ, и то счастье. Тоже думалъ: потомъ замолю грхъ. Святые угодники и злодевъ прощаютъ! Въ монахи поступлю и замолю. Давно въ монастырь хотлось. Только своихъ жаль было бросить, пока живы.
Онъ опустилъ глаза.
— Вечеромъ схоронился на кладбищ, какъ заперли его да улеглись могильщики, пошелъ на могилу, сталъ пробовать, можно ли дверь у ршетки отворить. Открылъ гвоздемъ. Потомъ сталъ пробовать образъ, лампадку. Жутко было. Все будто подъ землей кто ворочался. На первый разъ такъ и бросилъ, ушелъ, не глядючи. ‘Богъ съ нимъ, думаю, съ чужимъ добромъ!’ А тутъ стали говорить хозяева въ углу, что повезутъ отца и мать въ больницу, а меня съ сестрой погонятъ. Опять стало толкать: ‘поди! возьми!’
Онъ вздохнулъ.
— Ну, и пошелъ опять. Тяжело было. Гвоздемъ все да отверткой ковырялъ. Инструментовъ не было. Въ три ночи все сдлалъ, забралъ, пошелъ. У Двичьяго монастыря на дорог запримтили меня. Взяли… избили больно дорогой…
По его исхудалымъ щекамъ медленно катились одинокія слезинки. Грудь тяжело дышала, точно посл долгой скорой ходьбы.
По желанію защитника, кром цлой массы свидтелей изъ подвальныхъ жителей, показывавшихъ о безукоризненномъ поведеніи обвиняемаго, вызвали свидтельницу Марію Петровну Волошинову. Она, обыкновенно развязная и держащаяся съ достоинствомъ, вошла въ залъ несмлыми шагами, видимо растерявшись среди непривычной для нея офиціальной обстановки, и никакъ не могла справиться съ кружевнымъ платкомъ, все сваливавшимся съ ея плечь и волочившимся по полу. Ей указали мсто посредин зала лицомъ къ предсдателю. Начались вопросы. Она заторопилась, заговорила прежде, чмъ вслушалась въ предложенный ей вопросъ.
— Ничего я, господа судьи, не желаю, ничего не ищу, я человкъ богатый и ни съ кмъ не судилась. Ни въ нравахъ это у меня, ни въ обычаяхъ.
Ее попытались прервать, но она торопливо продолжала:
— Сама я во всемъ кругомъ виновата и каюсь, что подвела несчастнаго человка…
— Позвольте,— нетерпливо остановилъ ее, наконецъ, предсдатель.— Вы должны отвчать на вопросы, только на вопросы.
— Виновата, виновата, господа предсдатели,— сконфуженно извинилась она.— Не знаю вашихъ порядковъ. Скажу только, что сердце мое разрывается, глядя на этого соблазненнаго мною ребенка. Силъ моихъ…
Ея опять остановили. Защитникъ, едва замтно усмхаясь, задалъ ей вопросъ, помнитъ ли она, какъ она хвастала образомъ и лампадой при подсудимомъ и говорила о цн этихъ вещей.
— Да, какъ же не помнить, Александръ Васильевичъ,— обратилась она къ защитнику: — я же сама это и разсказывала вамъ. Не будь этого…
Ей напомнили, что она должна отвчать предсдателю на вопросъ, заданный ей защитникомъ. Она въ своемъ дом не привыкла къ подобному способу разговора и опять немного растерялась, немного обидлась. Потомъ сообразила, повидимому, что дйствительно Александръ Васильевичъ и такъ все знаетъ, а что надо разъяснить дло другимъ, и начала объясненія.
— Я, видите ли, господинъ предсдатель, изготовила памятникъ мужу, сыну и себ. Заказала образъ, бронзовую раму для него, лампаду передъ нимъ. Хотлось все понарядне, поизящне. И мужъ былъ человкъ, любившій все нарядное да изящное, и я тоже. Извстно, люди богатые, можно, значитъ, привередничать, хоть кругомъ весь міръ съ голоду погибай. Что длать, вс мы люди, вс человки! Такъ я все и сдлала получше, да подороже. Денегъ нечего жалть, на мой вкъ станетъ и дтямъ останется. Спросили за все восемьсотъ съ небольшимъ — что-жъ, и дала, лишь бы хорошо все вышло. Потомъ и еще пришлось приплатить, ну да я объ этомъ никому не говорила. Вотъ какъ изготовили все, пришла я посмотрть и встртила знакомаго человка… Здсь онъ,— сказала она и обернулась, ища меня глазами среди публики.
— Продолжайте,— сказалъ ей предсдатель.
— Нтъ, я только смотрю его, потому подтвердить онъ можетъ…
— Я васъ прошу продолжать.
Она вздохнула, слегка пожала плечами и, опять покоряясь вол предсдателя, начала разсказывать:
— Такъ вотъ встртился, говорю я, знакомый человкъ, я и расхвасталась! ‘Каково?— говорю.— Работа художественная. Восемьсотъ рублей слишкомъ стоитъ’. Для меня, господинъ предсдатель, восемьсотъ рублей — пустяки и хвастливость не въ моей натур, да и не въ такомъ положеніи я стою, чтобы хвастать, а разговорилась я объ этомъ, потому что ужъ очень вещи хороши были, и хвастала я, что дешево досталось все. Старушечья бабья слабость. А въ это время, родные вы мои, подошли къ намъ двое нищихъ: старичокъ слпенькій, благообразный такой, да мальчоночка съ нимъ, худой-худой. Да что мн разсказывать о немъ, сами видите, господа, въ чемъ душа держится. Въ больниц бы ему лежать, а не здсь сидть, суда ожидая. Залюбовалась я на его волосы да глаза, да удивилась, что онъ тщедушный такой. Спросила старичка: ‘Хворый онъ у тебя?’ а старичокъ отвтилъ: ‘Голодный’. Голодный! Слово-то это какое, господинъ предсдатель, вы поймите, А у меня образъ да лампадка для украшенія памятника чуть не въ тысячу рублей! Тогда-то ничего этого и въ голову не пришло. Гд же придти, пока Господь глазъ не откроетъ? Подала я имъ, отцу и сыну-то, гроши какіе-то, не помню, право, сколько, а сама думаю: ‘разспросить ихъ разв, да помочь имъ какъ-нибудь’, а тутъ другіе нищіе нахлынули, отбою отъ нихъ нтъ на кладбищахъ, пьяницы да воришки все больше, и забыла я про старичка и его мальчонка. И вкъ себ этого не прощу. Натолкнула на грхъ человка, ввела въ искушеніе..
Протасовъ задалъ ей вопросъ, не замтила ли она тогда же въ лиц или во взгляд молодого нищаго чего-нибудь подозрительнаго, зависти, злобы, недобраго умысла, вообще чего-нибудь такого, что длало его подозрительнымъ.
Старушка быстро обернулась къ адвокату и съ жаромъ съ горькимъ упрекомъ въ голос заговорила:
— Да что вы, батюшка Александръ Васильевичъ, я же сама вамъ…
Ей не дали кончить и напомнили снова, что на вопросы защитника надо отвчать предсдателю. Она, бросивъ негодующій взглядъ на адвоката, почти сердито, нсколько рзкимъ тономъ сказала предсдателю:
— Я не клеветать сюда пришла на невиннаго человка, а оправдать, потому что не онъ, а…
Предсдатель спросилъ, перебивая ея рчь, не желаетъ ли кто-нибудь сдлать еще какой-нибудь вопросъ свидтельниц.
— Голубчики мои, да чего же еще спрашивать-то?— быстро заговорила она, обводя всхъ глазами.— Я, я одна кругомъ виновата. Расхвасталась богатствомъ при голодномъ, да еще дала ему всего…
— Вы можете идти,— началъ предсдатель.
— Нтъ ужъ, господинъ предсдатель,— торопливо перебила она его:— никакъ не могу я уйти, пока камня съ моего сердца вы не снимете…
Ее настоятельно попросили ссть.
— Да совсть-то есть же у васъ!— вырвалось у нея изъ груди восклицаніе, и по ея старому, раскраснвшемуся лицу покатились слезы.
Защитникъ отыскалъ меня глазами и одобрительно кивнулъ головой съ веселой и насмшливой улыбкой…
Меня немного удивила рчь прокурора: сухая, короткая, вялая, она была сказана какъ бы нехотя, поневол защитнику было легко говорить противъ такого обвинителя, и онъ блеснулъ чувствительными фразами и мрачными картинами, точно декламируя не то ловко написанный фельетонъ, не то талантливо скомпанованную передовую статью. Заканчивая этотъ фейерверкъ блестящаго краснорчія, онъ неожиданно произнесъ:
— Впрочемъ, что же могу сказать я лично въ защиту моего кліента, когда мы слышали здсь защиту той особы, которая имла боле всего правъ жаловаться на него за оскорбленіе ея святыни — ея родныхъ могилъ? Она защитила передъ вами его своимъ сердцемъ, и сердце же должно подсказать вамъ, господа присяжные засдатели и судьи, что надо отвтить вамъ на вопросъ: ‘виновенъ ли подсудимый’.
Подсудимый былъ оправданъ. Марья Петровна такъ обрадовалась, что даже громко вскрикнула и поднялась быстро съ мста. Ее кто-то удержалъ, но не надолго. Едва подсудимый сошелъ, пошатываясь, со своей скамьи, какъ старушка была уже около него и, не обращая ни на кого вниманія, обняла его и, какъ мать, стала ласково гладить по голов.
— Натерплся, натерплся, родной мой!— говорила она, не помня себя отъ радости.
Протасовъ подошелъ ко мн и, смясь, сказалъ:
— Это вдь она рчь-то защитительную сказала, а не я. Славная старушенція, а все же Коробочка. Слава Богу еще, что не доведетъ его вторично до того, что онъ на сей разъ обворуетъ ея квартиру…
Я вопросительно взглянулъ на него, онъ небрежно пожалъ плечами.
— Прожить-то ему осталось безъ году недля. Не поторопились бы — и судить некого было бы,— пояснилъ онъ мимоходомъ.— Чахотка въ послдней степени развитія…
Оправданный подсудимый и все это оконченное дло уже вовсе не интересовали его.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека