Месть карбонариев, Тьерри Жильбер Огюстен, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 126 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

МЕСТЬ КАРБОНАРІЕВЪ

(LA SAVELLI)

РОМАНЪ ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ВТОРОЙ ИМПЕРІИ ВО ФРАНЦІИ
ЖИЛЬБЕРА ОГЮСТЭНА-ТЬЕРРИ

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ‘ИСТОРИЧЕСКОМУ ВСТНИКУ’

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1891

ПРОЛОГЪ.
Белла.

Былъ теплый, апрльскій, дождливый вечеръ. Смеркалось. Сырымъ туманомъ окутывался Лондонъ.

Въ этомъ году — 1854 — въ Англіи была ранняя весна, вс сады рано зазеленли, вся страна утопала въ лучахъ солнца, та страна, въ которой, какъ гласитъ одинъ старинный мадригалъ, ‘такъ зелены луга, такъ золотисты кудри, такъ нжны голубыя очи, такъ прекрасна улыбка розовыхъ устъ’. На большихъ часахъ позолоченной Вестминстерской башни пробило семь часовъ. Оживленіе рабочаго дня стало стихать. Шумный, оживленный кварталъ св. Павла точно погружался въ дремоту, банкиръ улицы Флитъ запиралъ контору, довольный тмъ, что наконецъ попадетъ къ себ домой, на Странд зажглись фонари, отъ Hay-Market до Oxford Rood, подъ огнями газовыхъ рожковъ, заискрились и засіяли выставленныя въ окнахъ роскошныя издлія ювелировъ и серебренныхъ магазиновъ. Еще немного и Сенъ-Джемскій паркъ превратился въ притонъ для бродягъ, проводящихъ ночь подъ открытымъ небомъ, а его зеленыя лужайки — въ ложе любви для бездомныхъ ирландокъ.

Смеркалось. Былъ темный апрльскій вечеръ.

На Regent-Street, влво къ цирку, на сромъ фон сумерекъ, выдавался ярко освщенный ресторанъ Ардити, итальянскій ресторанъ, съ хорошей репутаціей. По обыкновенію, отдльные кабинеты были заняты влюбленными парочками, ‘fast people’ — сжигателями жизни, ‘swells’ или мамзелями отъ Пимлико. Вс они пировали и предавались дебошу, но чисто по-англійски — стыдливо и чопорно: больше бутылокъ, чмъ поцлуевъ. Такова ужь ‘british respectability!’…

Въ тотъ вечеръ, однако, въ этомъ дом слышались не одни грубыя слова пьяницъ или нжные эпитеты влюбленныхъ. Въ первомъ этаж ресторана, въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ отдльныхъ кабинетовъ, за столомъ, сидли молча двое мрачныхъ съ виду мужчинъ. Одному изъ нихъ могло быть лтъ около сорока,— плотный, высокій, съ длинными темными волосами и густой бородой, дурно, бдно одтый. По его отрепанному виду его можно было принять за какого-нибудь учителя словесности или концертирующаго артиста, которыхъ такъ много отовсюду стекается въ Лондонъ — городъ, гд толкаться по чужимъ переднимъ совсмъ не такъ легко, и гд каждый поданый кусокъ хлба становится поперекъ горла. Въ эту минуту, онъ съ жадностью глоталъ супъ изъ бычачьяго хвоста, ветчину, ростбифъ — вс эти лакомые куски англійской кухни — и запивалъ ихъ пивомъ и рейнвейномъ.

Другой, почти старикъ, только смотрлъ какъ этотъ накидывался на свою добычу, самъ же почти не дотрогивался ни до чего. По вншности это былъ настоящій джэнтельмэнъ, лысый, съ бахромой сдыхъ волосъ вокругъ лысины, тщательно выбритый, безукоризненно одтый. Весь въ черномъ, въ бломъ галстук, онъ былъ похожъ на старшаго архидіакона, занятаго вмст съ другими спасеньемъ душъ. Но блескъ его карихъ глазъ, бронзовый цвтъ лица, обиліе жестовъ, выдавали въ немъ иностранца.

— Per Вассо!— тяжело вздохнувъ, проговорилъ его длинноволосый компаньонъ…— Che pranzo… Oh veramente stupenda…

— Будьте осторожны, Марино,— прервалъ его собесдникъ,— лакей, который намъ служитъ, итальянецъ, будемъ лучше говорить по-французски.

Оборванецъ кивнулъ головой и, не переставая сть, спросилъ:

— Значитъ серьезный разговоръ, ваше сіятельство?

— Да, мой другъ, весьма серьезный.

— Ebbene!.. будемъ говорить по-французски, хотя это жаргонъ гнусливый, полуварварскій, съ дурнымъ запахомъ — какъ выразился о немъ совершенно врно нашъ великій Альфіэри!.. Боже мой, какъ я здсь хорошо себя чувствую! Кухня достойна Апиція, вина — восплъ бы самъ Горацій. А, кром того,— продолжалъ онъ, понизивъ голосъ,— здсь нтъ сыщиковъ, шпіоновъ, всхъ этихъ полицейскихъ ужасовъ господина Бонапарта. Ужъ этотъ Бонапартъ!

И онъ усердно затыкалъ вилкою по тарелк,— очевидно, его желудокъ длалъ запасы на завтра.

— Имете ли вы какія-нибудь всти отъ представителей ‘Молодой Италіи?’,— вдругъ спросилъ старикъ, тотъ самый, котораго Марино величалъ ‘ваше сіятельство’.

Онъ проговорилъ эти слова тономъ ненависти и презрнія.

— Никакихъ!— было отвтомъ.— Упорное молчанье, значитъ большіе замыслы.

— Или врне — отступничество отъ вры, младенецъ!

— Что вы, ваше — ство.

— Читаете ли вы когда-нибудь, молодежь, швейцарскіе и нмецкіе журналы. Нтъ… Такъ вотъ вашъ Мазини взялся за перо. Правда, онъ пересталъ занимать деньги, зато нагло эксплоатируетъ чужія мысли — новая варіація его бандитства. Теперь этотъ знаменитый Іосифъ пишетъ — но что пишетъ — о Боже! какія пошлыя рчи! Свобода во имя Христа! Освобожденіе по Евангелію! Джоберти въ плохомъ вид, господинъ ‘Пророкъ идеи’! Конечно, Ватиканъ поспшитъ дать ему благословеніе: ‘быть по сему!’… Повторяю, это ничто иное, какъ грубое отступничество отъ вры.

Марино выпрямился и обиженнымъ тономъ проговорилъ:

— Ренегатъ? Онъ-то, освободитель Рима! Славный защитникъ его!

— А что же я по вашему?— воскликнулъ сіятельный старикъ, вставъ изъ-за стола и бросивъ салфетку? Разв я не былъ при осад Рима! Я — членъ вашего конституціоннаго собранія и солдатъ Италіи? Но я не говорилъ рчей — я дрался. Враги, французы Бонапарта, подняли меня на баррикад Портезе, истекающаго кровью, прострленнаго!

— О, безъ сомннья, вы были настоящимъ героемъ,— замтилъ Марино, стараясь успокоить его гнвъ,— античнымъ героемъ, Коклесомъ, богомъ Марсомъ, рыцаремъ достойнымъ Капитолія!

— Ошибаетесь, любезный другъ, мазинисты меня не признаютъ, должно быть, я ни на что не годный, подлый трусъ, измнникъ! Я знаю, что именно такое слово было сказано… Неблагодарная отчизна!…

— Неблагодарная… вс отчизны одинаково неблагодарны… Помните, какъ поетъ несравненная Паста: ‘Dolce ingrata patria’. Неблагодарныя и все же дорогія сердцу!

Глубокое молчаніе воцарилось посл цитированья этой достославной каватины, и ‘рыцарь достойный Капитолія’ улегся на диванъ.

— Скажите же, наконецъ, да или нтъ,— обратился онъ снова съ вопросомъ,— получили ли вы какія-нибудь извстія?

Марино подошелъ къ нему и произнесъ съ таинственнымъ видомъ:

— Да — получилъ…— Помните ли вы человка, который служилъ подъ вашимъ начальствомъ въ Легіон Красныхъ? Большой смльчакъ… нкто… Піанори?.. Да, нтъ, впрочемъ, клянусь, я ничего, ничего не знаю!..

Въ это время раздался гнусливый, протяжный голосъ газетчика: ‘Вечернія газеты! Важныя телеграммы изъ Франціи!’

Почти одновременно съ Regent-Street сталъ доноситься глухой гулъ толпы.

Голосъ газетчика раздавался попрежнему: ‘Гнусное покушеніе на жизнь императора французовъ!’

Оба итальянца переглянулись. Его сіятельство бросился къ звонку. Вошелъ гарсонъ.

— Живо — пошлите купить мн газету!

Человкъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ вернулся съ номеромъ ‘Evening Star’ въ рукахъ.

Старикъ разложилъ передъ собою газету и сталъ читать вслухъ: ‘Вечернія телеграммы. Парижъ 5 часовъ вечера. Сегодня, въ Елисейскихъ поляхъ, нкто, по имени Піанори, произвелъ покушеніе на жизнь императора Французовъ нсколькими выстрлами изъ пистолета. Выстрлы не попали въ Наполеона. Убійца опасно раненый, едва не разорванный на части толпою, находится въ рукахъ правосудія’.

Никакихъ другихъ подробностей, затмъ подъ телеграммой изъ Франціи множество телеграммъ изъ Италіи.

Старикъ продолжалъ читать:

‘Неаполь, 10 часовъ утра. Вчера вечеромъ, въ театр San-Carlo, состоялось первое представленіе новаго балета: ‘Женщины и Цвты’. Театръ былъ полонъ. Восторженный пріемъ публикою. Танцовщица, вызывали по семи разъ’.

Газета выпала у него изъ рукъ и бывшій членъ римскаго конституціоннаго собранія тяжело опустился въ кресло. У него омрачилось чело точно подъ впечатлніемъ какого-то отчаяннаго позора, на глазахъ заблистали слезы и онъ пробормоталъ глухимъ голосомъ.

— Опять эшафотъ!.. Опять наша кровь… Мы страдаемъ, мучимся, а эта подлая Италія поетъ, пляшетъ и занимается любовью: putta! Нація позора! если ты такова, такъ пропадай же!

И онъ ударилъ кулакомъ по столу:

— Что касается меня — довольно! довольно вчнаго изгнанія, довольно скитанья по свту, довольно этой жизни дикаго звря, котораго травятъ вс полиціи!.. Прекрасно, господа представители ‘молодой Италіи’, вы относитесь съ презрніемъ къ моимъ сдинамъ! Прекрасно! Отнын эти сдины не будутъ больше преклоняться передъ вами! Finita la comedia! Я возвращенъ свобод!

— Какой свобод?— спросилъ Марино съ дланной улыбкой.

— Свобод быть тмъ, что я есть, и быть себ господиномъ!

Онъ всталъ и заходилъ по комнат, волнуясь все боле и боле отъ своихъ собственныхъ словъ.

— Это дло ршенное… Завтра я пишу кардиналу, государственному секретарю. Я знавалъ прежде Антонелли, и…

— Какъ? Вы хотите писать этому человку?

— Ему именно. Я буду просить помилованія — я увренъ въ прощеніи. Чортъ возьми! Я хочу быть похожимъ на другихъ: О! I оmagnuoli tornati in bastardi!

Онъ закурилъ сигару и снова растянулся на диван. Поднявъ глаза къ потолку, слдя за кольцами дыма, онъ продолжалъ:

— Наконецъ, я увижу тебя Равенна, родная страна! и тебя, мой дворецъ въ Porta Serrata, такъ давно мною покинутый! И прекрасно! довольная Италія утопаетъ въ веселіи! Ликуетъ! Пускай же веселится! У нея нтъ ни политики, ни сердечныхъ увлеченій, ни печали, но есть оргія наслажденій, непрерывный маскарадъ, вчная масляница безъ поста… А кром того, я усталъ отъ своего одиночества — и я не прочь испытать супружескаго счастья.

— Какъ, вы собираетесь жениться?— тихо вздохнулъ Марино, пересвъ къ дивану.— Вы забываете ваши шестьдесятъ слишкомъ лтъ.

Старикъ слегка поднялъ голову:

— Шестьдесятъ и три года, господинъ музыкантъ, я это знаю — я и мечтаю о брак, который бы совпадалъ съ моими иллюзіями, о брак во вкус моей родины! За моими поисками невсты я отправлюсь за кулисы къ примадоннамъ ‘San Carlo’ или обращусь къ какой-нибудь звзд изъ балеринъ ‘Scala’.

— Вы, конечно, шутите.

— Ничуть, его сіятельство никогда не шутитъ.

— А портреты вашихъ предковъ, великихъ патріотовъ, умершихъ за честь, которые будутъ смотрть на васъ въ вашемъ дворц и день и ночь!

Однимъ прыжкомъ старикъ выпрямился во весь ростъ, блдный, онъ подошелъ къ окну и распахнулъ его изо всей силы — видно было, что онъ задыхался отъ гнва. Марино направился за нимъ и облокотился на перила балкона.

На улиц, передъ рестораномъ, собралась толпа. Играли бродячіе музыканты, дв скрипки отчаянно пилили, фальшивила арфа, подъ аккомпаниментъ пла пвица ‘brindisi’: изъ Травіаты — ‘Libiamo ne lieti calici’ — эту избитую банальную вещь.

— Красивый тэмбръ голоса!— замтилъ Марино,— жаль, что безъ всякой методы… О, еслибы я ей давалъ уроки!..

— Эй ты, красавица — piccolo! позвалъ старикъ… На теб шиллингъ — на, лови… а теперь или сюда, къ намъ… Спой намъ какую-нибудь псенку!

Женщина подняла голову, допла свою бравурную арію и скрылась въ воротахъ дома, черезъ нсколько минутъ она показалась въ дверяхъ обденнаго зала ресторана.

Что это была за красавица! молодая, стройная, съ бронзоватымъ отливомъ кожи итальянокъ, съ большими черными глазами, съ роскошными черными, блестящими косами, которыми обмотана была вся ея голова. Золотая булавка придерживала ихъ. Черты лица ея своею правильностью напоминали транстеверскихъ красавицъ, которыхъ съумлъ сдлать божественными божественный геній Санціо. Она была странно одта, въ костюмъ изъ комической оперы, который бросался въ глаза: красная юбка Фенеллы — купленная, вроятно, по случаю при распродаж театральнаго тряпья въ театр Covent-garden. Къ корсажу былъ пришпиленъ букетъ искусственнаго шиповника.

Площадная дива остановилась среди комнаты, наглымъ взглядомъ окинула обоихъ мужчинъ, улыбаясь и показывая прнэтомъ свои жемчужные зубы, быстро перенесла взоръ своихъ бархатныхъ очей на господина въ черномъ.

— Вотъ я и пришла… Что же вамъ спть?.. ‘La santa Lucia?’ Но у васъ нтъ фортепіано, чтобы мн аккомпанировать?

Его сіятельство надлъ pince-nez и, разсмотрвъ ее съ видомъ знатока, замтилъ:

— Къ сожалнію, нтъ… А ты говоришь по-французски, милашка?…

— Еще бы! Мой отецъ былъ профессоромъ въ Марсели.

— Ты родилась во Франціи?

— Нтъ, въ Рим, въ Борго.

— Дочь профессора?.. Каково! Значитъ, маленькая ученая?

— Да, я все знаю… Знаю даже, какъ не знать то, чего не слдуетъ знать…

И она разсмялась, разсмялись и оба мужчины. Его сіятельство указалъ на букетъ шиповника на ея груди и прибавилъ:

— Значитъ мене дикая, чмъ эта эмблема?

— А главное гораздо мене поблекшая!— отвтила она, весело улыбаясь.

— Отдай мн твой букетъ, красотка.

— Ни за что… Это мой талисманъ.

— Противъ дурного глаза?

— Да хоть бы и такъ… вашъ-то не особенно хорошъ… Нтъ, я просто люблю эти цвточки за то, что мой отецъ ихъ любилъ.

— Вотъ это мило! Да здравствуетъ чувство! Какъ тебя зовутъ?

— Белла.

— Это твое боевое имя… Но другое, настоящее, христіанское?

Пвица повела плечами.

— Христіанское!— проговорила она.

— Чортъ возьми! Папистка и вольнодумная. Рдкое сочетаніе!

Белла была въ нершимости, затмъ, подумавъ, проговорила серьезнымъ тономъ:

— Я вижу — вы сами итальянцы… Такъ знайте же — меня зовутъ Розина Савелли?

Она проговорила это съ гордостью, точно она повдала имъ, что она Малибранъ или Фальконъ. Безъ сомннья, она разсчитывала на ‘эфектъ’ и эфектъ удался вполн.

— Савелли?— повторилъ его сіятельство.— Я зналъ одного Савелли при осад Рима, Сципіона Савелли, онъ сражался подъ моимъ начальствомъ и былъ раненъ при бастіон св. Панкратія. Храбрый былъ человкъ…

— Это былъ мой отецъ.

— Вашъ отецъ?.. Позвольте… Савелли? Вы пробуждаете во мн тяжелыя воспоминанія… Это имя внесено въ число мучениковъ за святую свободу! Савелли, кажется, одна изъ жертвъ Бонапарта?..

Женщина разомъ поблднла, глаза ея засверкали и она съ трудомъ проговорила:

— Они его дважды растрливали… Это былъ мой отецъ.

— Дважды разстрливали! Подлецы! Но гд же, при какихъ условіяхъ?

— Въ Прованс. Посл государственнаго переворота — во время большого возстанія на Юг.

— Догадываюсь… Нсколько вожаковъ ‘Молодой Италіи’ присоединились къ республиканцамъ Франціи и погибли героями… Все та же безразсудная мечта… Безуміе!

— Можетъ быть, безуміе, но великое, достойное! Мой отецъ командовалъ въ Вар отрядомъ инсургентовъ… О да, мой отецъ былъ отважный, храбрый человкъ… страстный поклонникъ свободы, его сердце пылало за его дорогую Италію, за нашу многострадальную отчизну! Какъ онъ ненавидлъ глубоко этого Бонапарта, громителя Рима, этого покровителя папы и духовенства… Онъ зналъ прежде этого человка, который былъ такимъ же карбонаромъ, какъ и онъ самъ, они оба служили одной идеи, въ одномъ легіон… Ренегатъ! Савелли ршилъ сражаться… При первомъ удар въ набатъ, онъ покинулъ Марсель, учениковъ, друзей, и присоединился къ партіи. Благородное сердце… Онъ былъ взятъ на баррикады и былъ поставленъ подъ цлый рядъ ружейныхъ выстрловъ. Дикіе зври эти солдаты! Но его смертный часъ еще не насталъ — онъ не былъ убитъ… Весь прострленный, онъ еще дышалъ… его бросили въ лазаретный фургонъ, перевязали раны… Вы, можетъ быть, думаете изъ человколюбія? Человческія чувства у дикихъ зврей! Вы не можете себ представить, что это были за люди, ихъ ‘смшанныя комиссіи’ и ихъ прокуроръ Бенардъ, этотъ ужасный Бенардъ, ‘блый мясникъ’ какъ его звали! Каналья!.. По приказанію этого Бенарда, моего отца, умирающаго, притащили въ военный совтъ. Онъ едва дышалъ, изъ ранъ его струилась кровь!.. Мерзавцы, мерзавцы!.. Онъ былъ приговоренъ… и вотъ тогда… эти разбойники разстрляли его вторично! Да, канальи!

Разсказъ свой она сопровождала самыми страстными жестами, криками, итальянскими возгласами. Она вся изнемогала отъ дикой ненависти, глаза ея горли, кулаки были сжаты. Когда она замолкла, сіятельный старецъ, все время молчаливо слдившій за ней, наконецъ, проговорилъ:

— Подлецы!.. Но вы, его дочь, что сдлали вы, чтобы отмстить за его смерть?

— Я?— съ отчаяньемъ воскликнула она,— я была учительницею въ Марсели. Меня выгнали какъ паршивую собаку… и я смирилась…

— И это все?.. Немного…

— Что длать!…

— И теперь, бдняжка, ты таскаешься по улицамъ, зарабатывая себ гроши?

— Я такъ была голодна!

Она вся дрожала и снова замолкла… А онъ продолжалъ ее разглядывать во всхъ подробностяхъ.

— Несчастный Савелли!— проговорилъ онъ, вставая.

Розина вдругъ остановилась передъ нимъ и, въ свою очередь обращаясь къ нему на ‘ты’, сказала:

— Послушай… Мн 22 года, и я хороша собой — хочешь ты отмстить за смерть моего отца — и я принадлежу теб — принадлежу теб тломъ и душою.

Старикъ вздрогнулъ.

— Милости просимъ ко мн,— проговорилъ онъ.

— Когда?

— Завтра.

— Улица?

— Пиккадили, No 3.

— Какъ спросить?

— Князя Гвидо де-Карпенья.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Правосудіе.

Тотъ, кто царствовалъ въ это время во Франціи, назывался Наполеономъ.

Ниже своего положенія, весь подъ гнтомъ своего имени, теперь, изъ глубины своей могилы, властвующій надъ нашими теперешними властелинами минуты, этими живыми убогими, этотъ императоръ въ былыя времена достойный имперіи, уже 18 лтъ принадлежитъ исторіи. И что же — исторія, для всхъ долженствующая быть безпристрастнымъ судьей, приговоромъ вчной совсти, для него она только поношеніе, только оскорбленіе. Ненависть его враговъ разразилась надъ его памятью, она поглотила его цликомъ, она неумолима столько же, сколько прежде была боязлива. А онъ, точно замученная, обиженная многострадальная душа изъ какой-нибудь народной легенды витаетъ надъ этимъ самымъ Парижемъ, надъ всми городами и деревнями Франціи, которую онъ оставилъ въ такомъ цвтущемъ и благоустроенномъ состояніи, и требуетъ себ правосудія.

Въ то время его считали великимъ.

Возведенному на тронъ общественнымъ преступленіемъ ему простилось, быть можетъ, это преступленіе за то, что онъ былъ признанъ цлымъ народомъ. Этотъ племянникъ ‘великаго человка’ могъ считать себя почти за равнаго ему. У него было счастье императорскаго генія, и — какъ полагали — смлость этого генія!..

И дйствительно, многіе изъ государей Европы боялись его… Наполеонъ! Какъ страшно звучало для нихъ это имя. Неужели и съ этимъ другимъ Бонопартомъ начнется та же ужасная эпопея, неужели опять гигантскія сраженья, опять постыдныя пораженія, опять безпощадные договоры?

Одна королева Англіи, сознавая, что значитъ его сосдство, поспшила сдлать ему визитъ. Но еще боле, чмъ для старыхъ монархій, онъ былъ грозенъ молодой революціи, которую онъ на первыхъ же порахъ хотлъ укротить.

Укротить такого звря, пожирателя 1848 года!

О, какъ ненавидли этого Бонапарта вс т, для кого февраль явился зарею свободы, которую декабрь снова погрузилъ въ мрачную ночь.

Отверженныя націи, бездомные народы, обездоленные родиною, бродяги по свту: венгерцы, итальянцы, въ особенности эти послдніе вчно содрогающіеся при созерцаніи ‘своего гнзда печали’! Они не могли забыть, что Луи-Наполеонъ былъ въ заговор съ ними, что онъ принадлежалъ къ ихъ тайнымъ обществамъ и клялся имъ, что отнын ‘Италія будетъ итальянскою’. И для перваго акта своего могущества, ренегатъ вздумалъ штурмовать Римъ, Римъ освобожденный отъ папъ, осуществилась мечта его братьевъ по присяг.

И вдругъ онъ поддерживаетъ духовенство, ставитъ гарнизонъ и сметъ распоряжаться этою святынею. Святотатство!… Во-первыхъ въ то время вс итальянскія сердца были проникнуты слдующимъ политическимъ догматомъ: республика необходима Франціи, чтобы быть полезной Италіи. О, еслибы могъ исчезнуть этотъ тиранъ, Луи-Бонапартъ, какъ бы земля Ріенцевъ стряхнула безчестіе съ своихъ сыновъ, и какая любовь соединила бы навсегда этихъ сестеръ-націй!… Увы! Эта республика, о которой ты, Италія, такъ мечтала, наконецъ, на насъ обрушилась. Что ты теперь о ней думаешь, сестра-нація?… О чемъ теперь мечтаешь? На что разсчитываешь?

Но Франція леляла тогда своего Наполеона, этого кесаря, котораго она, наконецъ, обрла. Она уже успла ему все простить, ‘декабрскую западню’, ‘разстрливаніе на бульвар Bonne-Nouvelle’ ‘смшанныя комиссіи’, ‘административныя высылки тысячей невинныхъ и даже изгнаніе самыхъ великихъ изгнанниковъ’. Она любила его… она такъ боялась другихъ!

Какъ во дни VIII года, католики считали его за орудіе, избранное карающимъ Провидніемъ, за существо избранное для дяній гнва, за Кесаря, которому суждено искоренить зло, за возстановителя царства Божія… Они врили и самъ папа желалъ быть крестнымъ отцомъ сына этого другого Наполеона, этого царственнаго ребенка съ большими голубыми глазами полными мысли и горькихъ слезъ…

Въ соборахъ молебны, въ замкахъ — да здравствуетъ императоръ!…

Можетъ быть, мене восторженно, но не безъ меньшаго увлеченья отнеслась къ нему торговая буржуазія, по природ недоврчивая и все хулящая. Отнын нечего бояться соціализма, говорила она себ, нечего предупреждать банкротства, или сдерживать мятежи, красный призракъ исчезъ въ лучахъ императорскаго величія… И въ дворцахъ банкировъ, и въ канурахъ бдныхъ лавочниковъ прозвучало ‘да здравствуетъ императоръ!’

Что касается до черни — у нея въ ушахъ все еще раздавались канонады прошлаго и побдоносные залпы, отъ которыхъ она вся еще трепетала.

Ну-ка, мужичекъ, посмотри-ка ты на литографіи маленькаго капрала, а ты, рабочій, полюбуйся колонной — и ‘да здравствуетъ императоръ’!

‘Да здравствуетъ императоръ’! съ восторгомъ прокричало поколніе того времени — бывшій возгласъ Аустерлица и Іены — вопль ‘великой націи’…

Она считала себя счастливой… Сколько было иллюзій счастья!… О дни, какъ будто близкіе и уже столь далекіе, недавнее событіе, превратившееся почти въ легендарное, когда пушка Инвалидовъ разносила по свту такія имена какъ Альма, Малаховъ, Маджента, Сольферино, когда армія Франціи дважды прошла черезъ опьяненый Парижъ съ лавровыми втвями на штыкахъ ружей, когда вс правители земли стремились въ Елисейскій дворецъ — этотъ отель королей! Когда для удивленной Европы императоръ французовъ не назывался иначе какъ императоръ!…

Счастливые дни славы, которая замняла нашимъ сердцамъ свободу — вернетесь ли вы снова когда-нибудь?… Нтъ, слишкомъ много ненависти смнило эту слишкомъ сильную любовь — и наша святая гордость пролила слишкомъ много слезъ! Свершилось нчто непоправимое… Но неужели наше отчаянье посл нашего послдняго пораженія уничтожило въ конецъ нашу память, неужели Седанъ — пропасть, которая поглотила даже воспоминаніе о нашемъ величіи!… О Франція, Франція, дочь старой Галліи, нація ‘Мае Victis’! Нація неумолимая къ своимъ побжденнымъ!

ІІ.
Императорскія среды.

Въ этотъ вечеръ, 24-го ноября 1856 года, весь фасадъ Тюльерійскаго дворца сіялъ огнями. На Карусельской площади рядами стояли кареты, он възжали за ршетку, чередовались у подъзда и то и дло подвозили дамъ въ бальныхъ туалетахъ и кавалеровъ въ мундирахъ. Во дворц былъ балъ, первый балъ зимняго сезона.

Онъ не существуетъ боле этотъ Тюльерійскій дворецъ. Съ перваго часа своей судорожной агоніи коммуна 1871 приговорила его къ разрушенію и ни одинъ изъ ея огней веселья не доставилъ этой безумной поджигательниц столько наслажденія. Дурачье! Неужели они могли думать, что, разрушивъ нсколько камней, которые говорили о прежнемъ величіи, они могутъ уничтожить само великое прошлое? Долго стояли эти унылыя развалившіяся стны, этотъ провалившійся куполъ, точно возставая противъ междоусобной войны,— теперь нтъ даже этихъ развалинъ — etiam periere. Въ пустомъ пространств, открывающемся взору съ площади Каруселей, вчно чудится мрачный призракъ исчезнувшаго прошлаго, но это только смутное воспоминаніе, которое блднетъ съ каждымъ днемъ…

А вотъ близится и новое столтіе, которому нтъ дла до нашихъ утратъ — дти наши посмотрятъ съ удивленьемъ на того, кто имъ скажетъ: ‘Тутъ былъ дворецъ, въ которомъ жили короли’. Забыто все, такъ скоро забыто… Забвеніе — вотъ настоящая могила человчества!..

Автору этого разсказа случалось въ былое время бывать въ старомъ царскомъ жилищ — онъ видлъ его послднихъ хозяевъ, да будетъ позволено ему вызвать ихъ тни.

Подъ куполомъ, направо, была широкая, каменная лстница, прямая, по которой не легко было подниматься — монументальная лстница. Въ дни пріемовъ она была освщена подфакельниками, на каждой ступеньк стоялъ неподвижный колоссъ-гренадеръ въ блестящей стальной кирас. На верху, въ первой передней, каммергеръ въ красномъ встрчалъ приглашенныхъ. Затмъ вы попадали въ Galerie des Ftes, она вся была изъ блой деревянной рзьбы съ золотомъ, явная имитація Версальской галлереи, роскошная постройка короля Луи-Филиппа. Никакихъ картинъ тамъ не было, кром одного портрета Наполеона III на кон, довольно любопытная картина Ораса Верне, занимающая все среднее панно. Вдоль стнъ въ два ряда стояли скамейки, на которыхъ дамы и двицы разсаживались съ своими пышными кринолинами, а въ одномъ изъ угловъ стояли пюпитры ‘маленькаго оркестра’, большой оркестръ Штрауса помщался въ зал маршаловъ. Хрустальныя люстры, подфакельники апилике, разливали массу свта на всю эту рзьбу золота, и зеркала, блескъ мундировъ, переливы атласовъ и драгоцнныхъ камней, придавали императорскому празднику по истин волшебный видъ.

Въ конц галлереи празднествъ (galerie des ftes) громадная арка, украшенная яркимъ краснымъ бархатомъ, вела въ залъ маршаловъ. Этотъ залъ, чудо архитектуры, былъ квадратный — и вышиною доходилъ до самаго центральнаго купола. Гигантскія каріатиды изъ благо мрамора поддерживали своды, портреты во весь ростъ маршаловъ первой имперіи украшали боковыя галлереи.

Видъ былъ внушительный и производилъ впечатлніе царственнаго величія. На возвышеніи, подъ пурпуровымъ, съ золотыми пчелами, балдахиномъ, возвышался тронъ. Вотъ тутъ-то, во время офиціальныхъ вечеровъ, обыкновенно находился Наполеонъ III. Около 10 часовъ онъ выходилъ изъ внутреннихъ покоевъ, тогда открывался балъ и начинались представленія императриц. Въ 12 часовъ Наполеонъ обходилъ галлерею празднествъ и возвращался во внутренніе аппартаменты дворца.

И такъ, въ этотъ вечеръ, въ одну изъ средъ офиціальнаго пріема, въ Тюльери былъ балъ. Масса народа толпилась въ императорскихъ залахъ, балъ былъ въ полномъ разгар, когда показался виконтъ Марсель Венардъ, который только-что пріхалъ изъ клуба, Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати восьми, красивый, высокій, темноволосый, съ карими энергичными глазами, съ гордою осанкою. Его манеры и нсколько вызывающая осанка обличали въ немъ моднаго кавалера, длинные тонкіе усы, бородка l’impriale, проборъ черезъ всю голову, съ гладко причесанными висками напередъ, однимъ словомъ ‘gandin’ въ полномъ смысл, по выраженію того времени. Стройный, прекрасно сложенный, онъ былъ въ красивой форм аудитора государственнаго совта: на немъ былъ голубой фракъ съ вышитыми рукавами и отворотами, блые панталоны, справа шпага, подъ мышкою шляпа съ черными перьями.

Гордо закинувъ голову, съ моноклемъ въ глазу, небрежно покачиваясь — признакъ высшаго тона — волоча лниво ноги въ своихъ башмакахъ съ пряжками, виконтъ вошелъ. Окинувъ взглядомъ присутствующихъ въ первой галлере, которые задыхались отъ жары, онъ сдлалъ презрительную мину и быстро направился въ залъ маршаловъ.

Ему пришлось остановиться на порог: пройти не было никакой возможности, въ нсколько рядовъ стояли дамы и мужчины. Какъ разъ въ это время императоръ танцовалъ кадриль и вс стремились, со всхъ сторонъ, посмотрть на соло императора въ пятой фигур. Марселю Бенарду пришлось вернуться въ галлерею, гд онъ и слъ недовольный, не въ дух.

Передъ нимъ кружилась масса танцующихъ, но все это были люди изъ чиновнаго міра. По этикету двора, въ зал маршаловъ могли веселиться только высокопоставленныя особы, иностранные послы, министры, заслуженные генералы, сенаторы, члены государственнаго совта. Что касается до людей съ боле скромнымъ положеніемъ, въ ихъ распоряженіе была предоставлена галлерея празднествъ. Тутъ появились префекты, ихъ помощники, директора департаментовъ, разные начальники отдленій, комисары, полковники и длая армія густыхъ и маленькихъ эполетъ, тутъ же были и почтенные члены магистратовъ, гордящіеся своими черными бархатными костюмами, нсколько членовъ французскаго Института во фракахъ съ зелеными втками пальмъ, вызывавшихъ шушуканье и насмшки со стороны гренадеровъ и вольтижеровъ гвардіи.

Марсель Бенардъ смотрлъ на всю эту толчею съ тоскою человка привычнаго къ великолпію императорскихъ вечеровъ.

— Привтъ самому изъ милйшихъ виконтовъ!— проговорилъ около него молодой человкъ въ мундир министерства иностранныхъ длъ.

Марсель оглянулся.

— А! это ты, Гравенуаръ!— воскликнулъ онъ.— Какъ поживаешь? Какова толкотня!

— Боле тысячи приглашеній, какъ видно весь цвтъ имперіи: каковъ букетъ!… Какъ здоровье графа Бенарда?

— Моего отца?… Гораздо лучше. Онъ уже вернулся и принялся за работу въ государственномъ совт.

— Очень радъ слышать такія всти. Что съ нимъ было, скажи на милость?

— Нервное разстройство. Доктора въ такихъ болзняхъ ничего не понимаютъ. Но теперь, слава Богу, все обошлось и онъ совсмъ здоровъ.

— Ты одинъ?

— Совсмъ одинъ, со скукою.

— Мадемуазель Мари-Анны нтъ съ тобой?

Марсель Бенардъ пожалъ плечами.

— Нтъ, моя сестра осталась съ отцомъ… Она вдь никогда не вызжаетъ.

Онъ всталъ, они оба попробовали сдлать нсколько шаговъ въ толп.

— Гд ты охотился эту осень?— спросилъ начинающій дипломатъ.

— Въ Нормандіи, въ моемъ маленькомъ замк Сассевиль.

— Въ какомъ мст?

— Въ Нижней Сен, около Феканъ. Это собственность, которую я получилъ въ наслдство отъ матери.

— Хорошее помстье?

— По моему — идеальное, потому, что мн принадлежитъ… Это еще кто? Гравенуаръ, взгляни-ка…

Молодая красивая женщина сидла въ кресл, окруженная цлою шумною толпою поклонниковъ. Она была замчательно хороша: брюнетка, съ большими голубыми глазами, съ роскошными плечами и шеей, вся изящная, стройная. Ея черные волосы, съ фестонами на лбу, по мод того времени, были заплетены въ длинныя косы ‘repentirs’, которыя обрамляли овалъ ея лица. Въ этихъ косахъ единственнымъ украшеніемъ была гирлянда шиповника, усянная брилліантами, на груди былъ такой же букетъ.

Лниво покоясь въ кресл, эта красавица почти закрывала своихъ сосдей своимъ пышнымъ платьемъ изъ желтаго атласа съ тремя черными кружевными воланами. Въ ея довольно полной рук былъ большой веръ изъ марабу, которымъ она усердно махала, всячески имъ кокетничая, то запирая, то открывая его. Поклонники всхъ возростовъ, и старые и молодые, окружали ее, любезничали съ ней, увивались около нея, каждый разсчитывая на успхъ.

Очевидно, ее все это забавляло, эту удивительную женщину. При всякой боле свободной шутк она конфузилась, откидывалась назадъ, раскрывала веръ, пряталась за него, и только ея большіе глаза лукаво выглядывали изъ-за него и весело смялись.

При этихъ движеніяхъ нги и разсчитанной сдержанности, красавица, откидываясь, показывала свою ножку и даже часть чулка, тогда проносился шопотъ восторга, посл котораго сейчасъ же поправлялись нескромныя юбки.

— Скажи на милость, что это за красавица?— спросилъ аудиторъ своего пріятеля.

Гравенуаръ удивленно посмотрлъ на него.

— Да ты ее конечно знаешь… Это Розина.

— Какая Розина?

— Жаль мн тебя, милый другъ! Неужели ты записался въ монахи?… Эта красавица теперь въ слав… Розина… княгиня де-Карпенья.

Марсель разсмялся.

— Не слыхалъ… Странная фамилія… Вроятно изъ квартала Бреда?

— Ничуть!… Самая настоящая княгиня!… Эти Карпенья принадлежатъ къ древнему роду Романьи. У Данте въ ‘Чистилищ’ ‘Божественной комедіи’ есть цлый стихъ посвященный имъ. А она сама, говорятъ, урожденная графиня д’А-Прата, тоже древній родъ Равенны, но тутъ не берусь утверждать. Что бы тамъ ни было, я былъ ей представленъ въ прошломъ году въ Венеціи. Она занимала палаццо на Большомъ канал, принимала у себя избранное общество и жила весьма открыто.

Марсель издали изучалъ молодую женщину.

— Чрезвычайно хороша, дйствительно! Но что за странный туалетъ! Розовые цвты на желтомъ атласномъ плать… Иностранка, сейчасъ видно.

— Истая парижанка, эта прелестная Розина!.. всегда готовая на всевозможное общаніе и никогда на исполненіе ихъ.

— Ба! что за фантазія одваться въ австрійскіе цвта?

— Можетъ быть, она ихъ носитъ въ честь своего уважаемаго супруга, стараго заговорщика, въ настоящее время покаявшагося и находящагося въ милости у сильныхъ міра.

— Такъ существуетъ и мужъ?

— Еще бы! только онъ невидимъ, говорятъ, что они ненавидятъ другъ друга и живутъ врозь.

— Въ такомъ случа, представь меня ей, пожалуйста.

— Ловеласъ!

И они направились къ княгин де-Карпенья.

— Мосье Гравенуаръ!— воскликнула г-жа де-Карпенья, увидя молодого атташе,— васъ совсмъ не видно съ нкоторыхъ поръ, вы совсмъ пропали.

Молодой человкъ проговорилъ нсколько банальныхъ фразъ въ отвтъ.

— А я теперь поселилась въ Пасси,— продолжала молодая женщина…— въ моемъ монастыр въ Rue des Jardins и…

— Не разршите ли мн поступить настоятелемъ въ вашъ монастырь, княгиня.

— Ни даже ключаремъ, фатишка вы этакой! Но я съ удовольствіемъ вижу у себя друзей, которые не прочь отъ такого дальняго путешествія къ святымъ мстамъ…

— Княгиня, позвольте вамъ представить моего пріятеля, виконта Бенарда,— проговорилъ Гравенуаръ.

Рука, державшая веръ, сдлала быстрое движете, по блдному лицу итальянки разлилась яркая краска.

— Мосье Марсель Бенардъ?— спросила она серьезнымъ тономъ,— можетъ быть, въ родств съ графомъ Брутомъ Бенардомъ?

— Это мой отецъ.

— Вотъ какъ! бывшій генералъ-прокуроръ?

— Онъ самый.

— Вашъ отецъ?

Голубые глаза устремились на нсколько секундъ на молодого аудитора, затмъ молодая женщина, все еще продолжавшая на него смотрть, протянула ему руку.

— Друзья моихъ друзей — мои друзья. Прошу васъ, садитесь, виконтъ.

Она говорила правильнымъ французскимъ языкомъ, съ едва замтнымъ итальянскимъ акцентомъ, голосъ у нея былъ чрезвычайно звучный, мягкій. Говоря, она улыбалась, показывая свои перламутровые зубы.

Прерванный на время разговоръ продолжался. Говорились всевозможныя пошлости, любезности, иногда не совсмъ благозвучные намеки, всякія двусмысленности, банальности. Старый баронъ Ла-Шене ‘каммергеръ-депутатъ’ шестидесятилтній волокита съ навощенными усами, плшивый, гордящійся своей плшью la Моту, громче всхъ болталъ какой-то вздоръ, полный цинизма и глупости. Молодая женщина слушала, возражала, забавлялась.

Но вотъ раздались первые аккорды вальса Штрауса ‘Morgenblдtter’.

— Княгиня, смю ли я просить васъ на туръ вальса?— спросилъ виконтъ Бернардъ.

Она сейчасъ же поднялась съ своего мста.

— Я не особенно люблю танцы, но для сына графа Бенарда у меня ни въ чемъ не можетъ быть отказа.

— Берегитесь! Онъ всего отъ васъ потребуетъ!— воскликнулъ графъ Ла-Шене.

— Когда же и быть смлымъ, какъ не въ его годы!— замтила весело красавица.

Ея отвтъ привелъ всхъ въ восторгъ.

Она слегка оперлась на руку молодого человка, усталая, полная нги, она легкимъ, непрерывнымъ, страстнымъ пожатіемъ прижимала его къ себ…

Онъ, смущенный, опьяненный ея близостью, весь въ упоеніи страсти, молча увлекалъ ее за собою черезъ толпу, боясь прервать прелесть нервнаго возбужденья, которую онъ испытывалъ отъ ея близости.

— И такъ, повторила она, вы сынъ графа Брута Бенарда, бывшаго генералъ-прокурора?

— Въ настоящее время онъ членъ государственнаго совта. Совершенно врно, княгиня. Вы знакомы съ моимъ отцомъ?

— О, нтъ! Не лично… Я знаю его только по имени — онъ вдь слава французской имперіи,— и, продолжая въ томъ же тон льстивой напыщенности, она прибавила: — Должно быть, не легко поддерживать честь такого имени!

Марсель поклонился и, взявъ за талью молодую женщину, увлекъ ее въ вихр вальса. Она вальсировала, крпко прижавшись къ нему, съ закрытыми глазами, слегка касаясь повременамъ щекою его лица, отдаваясь его объятьямъ.

Но вотъ они остановились, оркестръ кончилъ. Капельмейстеръ ударилъ трижды по пюпитру и вс инструменты мдные и струнные разомъ грянули ‘гимнъ’ королевы Гортанзіи. На порог галереи празднествъ показалась высокая фигура оберъ-камергера герцога де-Бассано, который возвстилъ:

‘Императоръ! ‘

— Что случилось?— спросила удивленная княгиня де-Карпенья.

— Императоръ идетъ!— отвтилъ Марсель,— онъ обходитъ галлерею празднествъ передъ уходомъ во внутренніе аппартаменты.

Рзкимъ движеніемъ она освободилась изъ рукъ Марселя, которыя ее держали. Она разомъ преобразилась, исчезла ея нжность взгляда, не осталось слда отъ нги, которой за минуту было полно все ея существо, глаза ея блестли, и легкая дрожь пробжала по ея лицу.

— Императоръ!— воскликнула она,— о, прошу васъ подойдемте ближе.

Въ галлере танцующіе уже выстроились въ два ряда — вс толкались, чтобы лучше видть.

Съ помощью своего кавалера, княгиня де-Карпенья пробралась въ первый рядъ. Оркестръ молчалъ, глухой шопотъ слышался отовсюду — медленно двигалось императорское шествіе.

Во глав шли офицеры императорской гвардіи въ кирасахъ съ чернью, въ стальныхъ каскахъ съ блыми султанами, за ними флигель-адъютанты въ голубыхъ фракахъ съ серебренными аксельбантами, церемоніймейстеры въ лиловыхъ мундирахъ, штальмейстеры двора — въ зеленыхъ съ золотомъ, цвта Бонапарта, оберъ камергеръ въ красномъ и, наконецъ, самъ императоръ.

Наполеонъ III былъ въ форм дивизіоннаго генерала съ большой лентой Почетнаго Легіона. Онъ шелъ, слегка покачиваясь, таща ноги съ напряженіемъ всего тла, онъ казался не въ дух, съ отпечаткомъ скуки на лиц, своими безжизненными глазами онъ смотрлъ на эту колыхавшуюся толпу.

На ходу, совершенно машинально, онъ подымалъ правую руку къ усамъ и крутилъ ихъ. По временамъ, если онъ замчалъ въ толп кого-нибудь изъ знакомыхъ ему должностныхъ лицъ, онъ на мгновенье оживлялся, подходилъ, говорилъ нсколько милостивыхъ словъ, былъ чрезвычайно любезенъ, милъ.

Онъ проходилъ… Въ эту самую минуту княгиня де-Карпенья, вытянувъ голову, чтобы лучше видть, неловкимъ движеньемъ выронила изъ рукъ веръ и испуганно вскрикнула.

Наполеонъ остановился, нагнулся, поднялъ веръ. Тогда молодая женщина храбро подошла къ нему и протянула за веромъ руку. Въ продолженіе нсколько секундъ они смотрли другъ на друга. Она молча разсматривала его, конфузясь и красня.

Императоръ поклонился и направился дальше.

На лиц его теперь появилась улыбка, онъ еще больше сталъ раскачиваться, еще больше теребить себя за усы. Черезъ нсколько шаговъ, замтивъ оберъ-камергера, онъ сдлалъ ему знакъ, тотъ наклонился къ нему, императоръ сказалъ ему нсколько словъ тихо.

Черезъ полчаса Наполеонъ III былъ въ своихъ внутреннихъ покояхъ.

III.
Результатъ одного двустишія.

— Что за прелесть вашъ императоръ!— объявила молодая женщина, сдлавшаяся вдругъ наивною, простушкою…— Любезный, милый!.. Людовикъ XIV нашелъ себ достойнаго въ немъ преемника… Очарователенъ вашъ императоръ!

Она снова подхватила своего кавалера подъ руку, и, гуляя съ нимъ по залу, кокетничала и весело болтала.

— Какой чудный балъ, мосье Бенардъ! Я видала много придворныхъ баловъ въ Италіи! Но какъ же сравнить наши жалкія festiccuole съ великолпіемъ вашего двора. Наши праздники такіе ничтожные, жалкіе, нищіе, настоящіе iazzaroni! Ахъ! что за праздникъ! что за балъ!

— Вы совсмъ поселились въ Париж, княгиня?— спросилъ Марсель.

— По крайней мр на нкоторое время. Я обожаю вашъ Парижъ.

— А парижанъ?

— Парижанъ? Они слиткомъ опасны для такой одинокой, беззащитной, какъ я.

Она говорила все это нжнымъ, мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ, рука ея все сильне и сильне опиралась на Марселя, она все крпче и крпче прижимала его къ себ, полная нги и страсти.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до зала, гд былъ накрытъ ужинъ — ужинъ стоя.

Тутъ была страшная толкотня,— офицеры и разные чиновники осаждали буфетъ, пролагая себ дорогу локтями и налету хватая какой-нибудь кусокъ или стаканъ шампанскаго — вчная исторія — часъ, когда въ человк сказывается зврь.

— Какіе ваши пріемные дни, княгиня?— спросилъ Марсель, который призадумался надъ послдними словами, что она одинока и беззащитна.

— Субботы — но вамъ я буду рада во всякій день. О! еслибы я могла…

Она не докончила фразы и быстрымъ движеніемъ повернула назадъ:

— Ради Бога, въ ту сторону.— проговорила она.— Уйдемте отъ него… Онъ такой злой…

И она испуганно указала на господина, который, сидя на диван, велъ оживленный разговоръ. Это былъ старикъ, въ элегантномъ, придворномъ костюм французскаго двора, съ кружевнымъ жабо и при шпаг.

— Кто это злой?— спросилъ Марсель насмшливо…— Господинъ, который тамъ сидитъ, этотъ плшивый ддушка? Чудесный черепъ, на конкурс плшивыхъ самому Ла-Шене пришлось бы уступить ему пальму первенства.

Онъ поправилъ свой монокль и, разсматривая его довольно нахально, продолжалъ:

— Это просто какой-то церковный староста, вашъ крокодилъ, онъ по меньшей мр діаконъ, его преосвященство только безъ лиловыхъ чулокъ — и вы его боитесь — какъ можно!

— Онъ очень злой!— снова повторила она, тономъ испуганной двочки — казалось, какъ будто она дйствительно боялась его.

Марсель сдлалъ крюкъ, чтобы избжать этого старика, но старикъ уже всталъ и, продолжая разговаривать, слдомъ шелъ за ними.

Имъ пришлось остановиться.

— Я страшно голодна,— проговорила она,— попробуемте пробраться въ буфетъ.

Не безъ труда провелъ Марсель свою даму черезъ толпу и, устроивъ ее около накрытаго стола, самъ всталъ сзади, для охраны ея.

Среди шума толпы раздался голосъ, который заставилъ его обернуться:

— Кто сегодня ‘чичисбей’ прекрасной Розины?

— Мн только-что его назвали… Нкто Бенардъ.

— Родственникъ члена совта?

— Кажется, что да.

Наступило молчаніе, а затмъ тотъ же голосъ продолжалъ съ насмшкою.

— Того самаго, котораго такъ жестоко пробралъ поэтъ:

Le procureur Berand, Brutus de poistille

Fils de bourreau, bourreau par vertu оle famille.

Марсель быстро обернулся и очутился лицомъ къ лицу съ господиномъ, ‘похожимъ, по его словамъ, на его преосвященство’, который въ свою очередь безцеремонно разсматривалъ его.

— Плохіе стихи,— обратился къ нему молодой человкъ…. и мн кажется, милостивый государь, васъ слдуетъ поучить стихотворству!… Я — сынъ Брута Бенарда… Потрудитесь меня подождать… Я долженъ съ вами поговорить.

Тотъ усмхнулся.

— Къ вашимъ услугамъ… Вы меня найдете… Надюсь не здсь? Въ зал Аполлона.

Во время этого объясненія, княгиня не шевельнулась и продолжала спокойно кушать. Слышала ли она что или нтъ? Когда она встала, Марсель подалъ ей руку и проводилъ до ея мста.

Возвращеніе княгини было всми радостно встрчено, Ла-Шене, Гравенуаръ и другіе ожидали ее, снова образовался кружокъ, снова началась та же болтовня, т же любезности, т же плоскости. Камергеръ Ла-Шене, съ видомъ побдителя пригладивъ себ виски и наклонясь къ плечу княгини, проговорилъ:

— Обольстительница! Похитительница сердецъ, слишкомъ умлая мастерица играть веромъ — каковъ успхъ!— Если бы вы хотли…

— Что — если бы я хотла?— спросила она, смотря на него опять своимъ вызывающимъ и вмст наивнымъ взглядомъ.

Онъ еще ближе нагнулся къ ней и что-то шепнулъ ей на ухо.

Молодая женщина откинулась назадъ и разсмялась.

— Какъ вамъ не стыдно! шутникъ вы этакой… Такая худышка, какъ я!.. Глупости!

— Что онъ сказалъ?— поинтересовался узнать Гравенуаръ.

— Ничего особеннаго — отвтила она,— милый вздоръ!

И показывая на перекрещенные ключи на его красномъ камергерскомъ мундир, она добавила:

— Онъ бы желалъ открыть мн вс комнаты этого дворца!.. Che pazzoь.

Между тмъ Марсель, проводивъ свою даму, отправился къ назначенному мсту свиданья.

Далекое отъ галлереи празднествъ, зало Аполлона въ этотъ поздній часъ было почти пусто. Неизвстный, вытянувшись въ кресл, одинъ, уже ожидалъ его. Молодой человкъ придвинулъ стулъ, слъ около него и, обращаясь къ человку, который его оскорбилъ — сказалъ:

— Я сынъ графа Брута Бенарда, вы оскорбили моего отца!

Тотъ поправилъ кружево своего жабо и, улыбаясь, проговорилъ спокойнымъ, невозмутимымъ голосомъ:

— Оскорбилъ вашего отца, молодой человкъ? Увы! Онъ не изъ тхъ, которыхъ можно оскорбить…

Марсель сорвалъ перчатку съ лвой руки.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Прокуроръ Бенардъ,— продолжалъ невозмутимымъ тономъ этотъ неизвстный господинъ,— бывшій поставщикъ ‘смшанныхъ комиссій’ совершалъ страшныя зврства.

Молодой человкъ всталъ, угрожая.

— Вы лжете!— мой отецъ исполнялъ всегда только свой долгъ!

— Даже,— продолжалъ неизвстный,— даже тогда, когда разстрливалъ по два раза, какъ напримръ, Савелли?.. Вашъ отецъ?

— Подлецъ!— Марсель перчаткой хлеснулъ его по лицу.

Неизвстный, получившій пощечину, выпрямился во весь ростъ.

— Завтра я васъ убью.

Сынъ генералъ-прокурора пожалъ плечами:

— Гороховый шутъ!— Ваше имя?

— Вотъ моя карточка.

Марсель Бенардъ схватилъ и прочиталъ съ удивленіемъ: князь де-Карпенья.

Въ галлере празднествъ, вокругъ интересной Розины все еще увивались ея поклонники, вс наперерывъ забавляли красавицу. Ла-Шене и Гревенуаръ были запвалами. Марсель поспшилъ къ нимъ присоединиться.

IV.
Графъ Брутъ.

Имя графа Брута Венарда было одно изъ самыхъ извстныхъ именъ блестящей эпохи временъ имперіи: онъ былъ сынъ Жозефа Бенарда, друга Сіейса и близкій человкъ Мальмэзона, того самаго, который игралъ такую роль въ подготовленіи 18-го Брюмера.

Всякому извстна политическая Дятельность этого выдающагося юриста, бывшаго однимъ изъ редакторовъ кодекса Камбасереса 1793 г., члена конституціоннаго собранія и конвента, члена совта пятисотъ, трибунала консервативнаго сената и графомъ имперіи,— словомъ, истое дтище революціи, но что не всмъ извстно — это любопытныя подробности его частной жизни и въ особенности тайна его смерти.

И дйствительно, въ ‘Gazette Nationale’ и ‘Moniteur Universel’ отъ 16-го іюня 1810 г. можно прочесть слдующее антрфиле, подписанное буквою С., т. е. самимъ Сово (Sauvo) — звздой того времени.

‘Мы только-что узнали, что вчера днемъ скончался графъ Бенардъ, членъ консервативнаго сената и высочайшаго императорскаго двора, одинъ изъ командоровъ ордена Почетнаго Легіона, канцлеръ тестой когорты. Ничто не заставляло предполагать такую раннюю смерть — ни годы, ни здоровье этого неутомимаго дятеля. Графъ Бенардъ скончался отъ аневризма. Вс, кто въ состояніи оцнить качества этого великаго человка добра, присоединятся къ сочувствію, выраженному его вдов его королевскимъ и императорскимъ величествомъ императоромъ и королемъ. Графъ Бенардъ оставилъ сына, который является наслдникомъ и преемникомъ его добродтелей’.

Рядомъ съ этимъ читаемъ въ ‘Indiscret’, въ этомъ роялисткомъ памфлет, который редактировался Фошъ-Борелемъ — чудакомъ, котораго Людовикъ XVIII называлъ ‘мой маленькій Фошъ’ (2-е изданіе, Лондонъ 1811, безъ означенія типографіи), слдующую своеобразную замтку:

‘Бенардъ (Луи-Жозефъ), по прозванью графъ Бенардъ, онъ же ‘Citoyen la Vertu’ родился въ округ Амонъ (Франшъ — Конте) въ 1760 г., скончался въ Париж въ 1810 г. Для біографіи этого дятеля потребовался бы цлый томъ, для характеристики же его, какъ человка, достаточно одного слова: подлецъ!’

Луи-Жозефъ Бенардъ былъ священникомъ въ епархіи Безансона, когда разразилась революція. Депутатъ духовенства своего округа въ Etats gйnйraux 1789 года съ первыхъ же дней узурпаціи Собранія, выдававшаго себя за ‘Конституціонное собраніе’, является самымъ ярымъ ревнителемъ раскола конституціонной церкви: самъ папа Григорій былъ мене свирпъ. Поздне, какъ членъ конвента, во дни безумія и крови, онъ возсдалъ и въ Монтан, вотировалъ смерть своего короля, поклонялся богин разума и ввелъ гильотину на вчныя времена, за что получилъ прозвище ‘Добродтели’ (Vertu). Къ этому же времени, онъ довершаетъ всю подлость своей политической дятельности торжественнымъ отступничествомъ отъ своего духовнаго сана. Этотъ разстрига влюбляется въ пвицу театра Фаваръ, знаменитую Флорину и публично соединяется брачными узами съ этой закулисной нимфой. Гобель, Сіейсъ, Шабо, такіе же священники и ренегаты, какъ онъ, приходятъ въ восторгъ отъ его поступка. О времена! О нравы!..

18-го Брюмера, ‘Добродтель’ членъ совта пятисотъ и отвратительный фруктидористъ предлагаетъ свои постыдныя услуги Бонапарту. Корсиканецъ, конечно, не отказывается отъ такого сообщника. Бенардъ длается трибуномъ и скоро въ награду за его угодливость, ему предлагаютъ кресло въ сенат. Такимъ образомъ бывшій санкюлотъ надваетъ шелковые штаны и ‘Добродтель’ превращается въ графа, а бывшая нимфа Флорина получаетъ маленькую скамеечку при двор. Но Богъ не безъ милости…

15-го іюня 1810 года разнеслась всть, что имперскій сенаторъ скоропостижно скончался. Крупный скандалъ, несчастный лишилъ себя жизни, будучи не въ силахъ выносить доле поведенія своей жены.

Еще одинъ изъ нашихъ якобинцевъ предсталъ на судъ Божій. Они опочіютъ отъ своихъ длъ, а дянья преслдуютъ ихъ.

Жозефъ Бенардъ оставилъ сына… Бдный ‘ребенокъ!’

А этотъ сынъ, провозглашенный въ газет имперіи, ‘прямымъ наслдникомъ добродтелей отца’, а роялистскимъ органомъ сквернословія названный ‘бднымъ ребенкомъ’ и является въ 1856 году графомъ Бенардомъ, членомъ государственнаго совта и командоромъ императорскаго ордена Почетнаго Легіона.

Звали его Брутомъ, онъ родился 5-го фримера III года, крестнымъ отцомъ его былъ Лаканаль, тоже въ своемъ род ‘Добродтель’.

Молодость его была трудовая, и онъ провелъ ее въ жестокой борьб съ жизнью. Мать его, женщина не порядочная, безнравственная, умерла въ первые годы реставраціи, оставивъ его безъ всякихъ средствъ. Въ эти времена дикой реакціи, въ эти дни благо террора и превотальныхъ судовъ, сынъ цареубійцы чувствовалъ всю тяжесть имени своего отца, но изъ гордости онъ ршился нести это бремя. Старому дворянству — всмъ этимъ герцогамъ и маркизамъ, вернувшимся изъ эмиграціи, онъ преподнесъ какъ вызовъ свой титулъ: графъ Врутъ Бенардъ. Его осмяли, и это отозвалось на его характер — онъ сдлался мрачнымъ… угрюмымъ… А между тмъ, этотъ ярый бонапартистъ былъ бы какъ нельзя боле на мст среди святошъ ‘мірской конгрегаціи’ и другихъ участниковъ ‘Креста миссіи’. Онъ никогда не былъ причастенъ къ ‘продажнымъ’ карбонаріямъ, онъ никогда не кричалъ: ‘долой іезуитовъ!’ до такой степени вс его вкусы влекли его къ ‘черному человку’. Все это потому, что душа его была полна страннаго мистицизма, онъ вровалъ, вровалъ страстно. Священникъ Іосифъ Бенардъ, отвергшій Христа, произвелъ на свтъ христіанина!

Записавшись въ адвокаты Парижа, онъ рано пріобрлъ блестящую репутацію. Тридцати двухъ лтъ его приравнивали къ Дюпэну, къ Одилону Барро, къ Ше д’Естъ-Анжъ, только онъ былъ гораздо бдне, чмъ эти защитники бдняковъ. Но теперь этотъ либералъ не охотно защищалъ либераловъ, и къ мученичеству какого-нибудь Поль-Луи или Беранже онъ относился холодно, съ презрніемъ. Безчинства въ палат, уличное волненіе, глухой гулъ какого-нибудь подготовляющагося возмущенія, не нравились ему. Изъ всей революціи онъ любилъ только ея разрушителя Наполеона.

Министры, рожденные отъ ‘Trois Glorieuses’, превратили его въ члены магистрата. Брутъ Бенардъ былъ назначенъ прокуроромъ Сенскаго суда. Затмъ онъ быстро пошелъ въ гору, въ нсколько лтъ онъ переодвался въ черную тогу, въ красное одяніе и въ горностаевую эпитрахиль.

Это былъ неутомимый прокуроръ, вчно на чеку. Отличный юристъ, краснорчивый ораторъ, строгій, неподкупный, славящійся независимостью характера, онъ былъ грозный обвинитель. Въ этомъ сын священника изъ конвента, соединился террористъ съ инквизиторомъ. Католикъ, полный фанатизма, онъ относился къ врагамъ своего Бога какъ къ своимъ личнымъ врагамъ. Быть можетъ, сынъ желалъ искупить собою атеизмъ отца, быть можетъ, онъ надялся, что облегчитъ страданія бдной души въ чистилищ своими богоугодными длами. Неумолимый къ слабостямъ другихъ, потому что самъ былъ безъ слабостей, этотъ усердный преслдователь людей имлъ такое же холодное стальное сердце, какъ остріе гильотины, про которую онъ, однажды, публично сказалъ въ одномъ засданіи уголовнаго суда, что въ ней ‘послдняя нравственная сила Франціи!’ — ‘Оправданіе преступника, но его любимому выраженію, есть осужденіе судьи!’ Правители 1848 года застаютъ генералъ-прокурора Бенарда въ суд въ Э, и, несмотря на его вызывающее положеніе, они не ршаются его прибрать къ рукамъ, въ декабр 1851 года онъ еще занимаетъ то же мсто.

Какимъ крикомъ радости этотъ мистикъ встртилъ извстіе о государственномъ переворот! Какъ онъ былъ счастливъ, что наконецъ задушили республику — это проклятое, по его словамъ, чудовище. Въ это время на юг начались волненія, въ департаментахъ Вара и устьевъ Роны были возстанія. Итальянскіе эмигранты присоединялись къ мятежникамъ: космополитская революція пытала счастье. Виновники безпорядковъ были привлечены къ строгой отвтственности — всхъ ихъ генералъ-прокуроръ привлекъ къ суду и тутъ противъ нихъ онъ выступилъ съ свирпымъ краснорчіемъ. Благодаря ему ямы Ламбессы и болота Гвіаны заселялись сосланными, и, какъ говорили въ то время, онъ основалъ колоніи на кладбищахъ. Что касается до инсургентовъ, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ, онъ ихъ отправлялъ въ военные совты — это значило заране приговорить ихъ къ смерти.

Многихъ прогоняли сквозь строй ружейныхъ выстрловъ, а одного несчастнаго итальянца, котораго пули перваго взвода только ранили, разстрляли вторично.

Въ этомъ печальномъ дл генералъ-прокуроръ самъ собиралъ вс нужныя свднія и настойчиво требовалъ послдней пытки. Руки Брута Бенарда были дйствительно запятнаны кровью несчастнаго Савелли…

Зато усмиренные 1851 года ненавидли безсердечнаго поставщика жертвъ эшафота: ‘вонъ идетъ блый мясникъ!’ говорилъ народъ въ Э, когда на офиціальныхъ молебнахъ появлялся блдный старикъ въ красномъ одяніи.

Столько усердія должно было быть вознаграждено, въ день новаго 1854 года, генералъ-прокуроръ ‘смшанныхъ комиссій’, былъ сдланъ членомъ государственнаго совта.

Министры новой имперіи, вроятно, разсчитывали найти въ немъ потворщика себ — но они жестоко ошиблись и очень скоро узнали, съ кмъ имютъ дло.

Вскор посл этого назначенія, въ государственномъ совт разсматривались статуты одного финансоваго общества, предпріятія довольно нечистаго,— приходилось учредить одну монополію. Одно высокопоставленное лицо, свой человкъ въ Тюльери, развращенный и развращавшій другихъ, тайкомъ проводилъ этотъ проектъ, было ясно, что онъ получилъ за него взятку.

Давленіе правительства было сильное, и недоумвающій совтъ тмъ не мене собирался уже вотировать дло, какъ вдругъ поднялся съ своего мста Бенардъ:

— На мной 24 года судебной практики,— проговорилъ онъ,— скажу вамъ, что до сего дня я не врилъ въ возможность публичнаго мошенничества.

— Милостивый государь,— возразилъ ему президентъ Барошъ,— никогда еще собраніе не слыхало ничего подобнаго.

— Въ такомъ случа пускай оно это услышитъ сегодня,— сказалъ графъ, продолжая свою рчь.

Проектъ концессіи не прошелъ.

Обозленный такимъ исходомъ дла, ‘свой человкъ’ въ Тюльери, отправился съ жалобою къ императору, который призвалъ къ себ слишкомъ смлаго нравоучителя.

Въ защиту себ Бенардъ сказалъ только нсколько словъ:

— Вашему величеству было угодно назначить меня въ совтъ вроятно для совта, а не для того только, чтобы я всмъ восхищался.

Затмъ, когда разговоръ сдлался боле общимъ, онъ прибавилъ еще:

— Богъ прощаетъ преступленіе, когда оно необходимо, когда же оно безполезно, это преступленіе становится вдвойн преступнымъ.

Быть можетъ, говоря это, онъ имлъ въ виду событіе 2-го декабря, а можетъ быть и свою собственную исторію — казнь Савелли.

Наполеонъ улыбнулся, покрутилъ усы, я молча согласился съ нимъ.

Съ этого дня, графъ Брутъ Бенардъ очутился въ большой милости у своего мрачнаго повелителя, съ этого же дня министры возъимли скрытую ненависть къ этому непрошенному учителю.

Въ то время графъ Брутъ Бенардъ былъ уже старикомъ,— высокій, сдой, сгорбленный, съ длинными волосами, откинутыми назадъ, съ черными глазами полными огня. Онъ былъ давно вдовцемъ и жилъ съ дтьми — сыномъ Марселемъ и дочерью Маріею-Анною въ маленькомъ отел въ Avenue Breteuil, полученномъ его покойною женою въ приданное, и вотъ въ немъ-то онъ теперь отдыхалъ отъ всхъ волненій и тревогъ его прежней жизни. Все свое содержаніе, какъ члена совта, онъ длилъ ежегодно на три части: одну часть онъ жертвовалъ обществу St. Vincent-de-Paul, въ которомъ онъ состоялъ членомъ, другую посылалъ, какъ милостыню отъ неизвстнаго, для раздачи неимущимъ семьямъ преступниковъ, которыхъ онъ нкогда преслдовалъ и казнилъ, третью — около 8 тысячъ франковъ онъ тратилъ на себя. Выдливъ дтямъ увеличенное состояніе ихъ матери, онъ отказался жить въ первомъ этаж дома и поселился самъ на верху. Все его помщеніе состояло изъ двухъ комнатъ, въ первой комнат, низкой, похожей на келью, стояла его желзная кровать, нсколько соломенныхъ стульевъ, вышитое кресло, налой для моленья, съ янсенистскимъ изображеніемъ Христа — и затмъ, скромная гостиная, которая служила ему библіотекою. Тутъ опять стояло Распятіе, была масса книгъ, и рояль, на которомъ играла его дочь въ зимніе вечера. Въ силу ли смиренія, или въ силу какого-нибудь обта, этотъ добровольный схимникъ велъ самую скромную и воздержную жизнь, но онъ гордился своимъ униженіемъ. У сына его ‘виконта’ Донъ-Жуана и постояннаго постителя Caf Anglais былъ и лакей и карета, а у него на весь домъ была одна прислуга, старуха Филомена, настоящая домоправительница сельскаго священника.

Дни этого члена государственнаго совта проходили въ непрерывномъ труд. Каждый день лтомъ и зимою онъ вставалъ въ 5 часовъ утра и сейчасъ же принимался за свои дла общественнаго дятеля.

Въ семь часовъ онъ шелъ къ ранней обдн въ часовню св. Валеріи — эту обдню онъ заказывалъ ‘a une intention’ и усердно молился, иногда точно въ экстаз. По возвращеніи домой, онъ снова принимался за работу, и спускался въ первый этажъ, къ дтямъ, только къ завтраку. Поцловавъ дочь, бдную маленькую Марію-Анну, поговоривъ нсколько минутъ съ сыномъ, онъ съ ними завтракалъ и затмъ отправлялся въ совтъ — на службу.

Свою служебную обязанность онъ исполнялъ со всею добросовстностью человка, который главнымъ образомъ желаетъ быть доволенъ самъ собою. Его коллеги не любили, но вс его глубоко уважали. Въ законодательномъ отдленіи съ почтеніемъ выслушивались его мннія, въ главномъ совт восхищались его даромъ слова. Что касается до людей офиціальныхъ салоновъ, то на первыхъ порахъ они какъ-то боялись этого мизантропа съ монашескими замашками, но затмъ, очень скоро, вс покинули этого страннаго человка, который самъ всхъ сторонился. Вс приглашенія на балы, концерты, точно не доходили до него и за исключеніемъ нсколькихъ обязательныхъ министерскихъ обдовъ, онъ нигд не бывалъ. Вс вечера онъ проводилъ въ обществ своей дочери, болзненной слабой двушки. ‘Начинай, моя дорогая, ты моя опера, я слушаю тебя’. Онъ садился въ кресло и далеко за полночь отдыхалъ и забывался подъ звуки обоятельнаго голоса своей дочери.

За то шутки и остроты такъ и сыпались на этого необщительнаго человка. Весь императорскій Парижъ смялся надъ своеобразнымъ нравомъ ‘мосье Брута’, какъ его звали за глаза. Это страшное имя вдохновляло въ совт молодыхъ чиновниковъ на разныя остроумныя шутки, одинъ изъ нихъ, поэтъ латинскихъ стиховъ, написалъ въ честь его эпиграмму, въ которой, впрочемъ, было больше пятистопныхъ стиховъ, чмъ остроумія:

‘Древній Брутъ приговорилъ, однажды, своего сына къ смерти за ухаживанье за этрускими кокотками, а ты, современный Брутъ, какъ поступишь ты съ твоимъ сыномъ?’

Шутка, конечно, довольно плоская, тмъ не мене новйшій Брутъ перевелъ ее и нашелъ, что она написана искусно, прекрасно. И вотъ такимъ-то образомъ, при такихъ-то условіяхъ, этотъ представитель юстиціи, весь разбитый, доживалъ свои послдніе дни, каждый новый день его однообразной жизни приближалъ его къ недалекой теперь уже смерти.

V.
Слова и совсть.

Пробило девять часовъ, свтъ снжнаго ноябрьскаго утра освщалъ отшельническое жилище графа Бенарда. Онъ сидлъ въ своемъ рабочемъ кабинет, передъ каминомъ, и слушалъ свою дочь.

Въ этотъ день онъ всталъ еще боле угрюмымъ, чмъ обыкновенно, а между тмъ, именно въ этотъ день, 25-го ноября — 5-го фримера республиканскаго стиля, въ его семейств долженъ былъ праздноваться день его рожденья. Рано утромъ Марія-Анна прошла въ комнату своего отца и принесла ему корзинку осеннихъ цвтовъ, затмъ они уже вмст стали ожидать прихода Марселя.

Поболтавъ немного, недоумвающая молодая двушка спустилась внизъ, въ комнату брата, и быстро вернулась блдная, встревоженная: ‘Его нтъ… Постель его не тронута… Не случилось ли съ нимъ какое-нибудь несчастіе!…’

Старикъ пожалъ плечами, и все горе, которое давно ему причинялъ Марсель, вылилось у него въ словахъ негодованія:

— Вотъ они сыны нашей буржуазіи! Безполезные, порочные! Въ сто разъ боле преступные, чмъ развратники дворянства стараго времени,— у тхъ было, по крайней мр, понятіе о чести!.. И намъ еще приходится отстаивать ихъ! О разлагающееся, приговоренное къ смерти общество!.. Дитя мое, обратимся съ молитвою къ Богу.

Дольше обыкновеннаго молился онъ это утро въ церкви св. Валеріи и въ 9 часовъ, возвратясь домой, отецъ и дочь снова прошли въ библіотеку. Отъ Марселя не было ни письма, ни депеши.

— У меня такъ тяжело на душ сегодня,— началъ графъ Бенардъ.— Утшь меня музыкою, дорогая моя, убаюкай мою тоску!.

У Маріи-Анны тоже глаза были полны слезъ, тмъ не мене она безпрекословно повиновалась и вотъ раздался ея звучный, чудный голосъ — у нея было чудесное меццо-сопрано. Она было выбрала себ нсколько мелодическихъ арій старыхъ французскихъ композиторовъ — Далерака, Мегюля, но отецъ остановилъ ее недовольнымъ жестомъ,— очевидно, бывшій репертуаръ Фаваръ — дивы Флорины,— не нравился ему.

— Нтъ, ради Бога, не это, что-нибудь другое. спой-ка мн лучше ‘Жалобу пряхи’.

— Ту псню, которую мы слышали, однажды, въ Одіерн?— спросила она, страшно поблднвъ.— Не знаю, помню ли я ее, боюсь, что…

— Все равно, попробуй, моя крошка. Я тебя слушаю.

Эта ‘Жалоба пряхи’ была нчто въ род народной баллады, на мстномъ нарчіи Корнуаля, которую однажды, въ одно изъ путешествій по Бретани, Марія-Анна слышала въ Одіерн, у голубыхъ водъ залива, подъ шелестъ пихтъ. Ея братъ попробовалъ перевести эту балладу на французскій языкъ стихами, стихи вышли любительскіе, тяжелые, почти безъ римы, тмъ не мене въ нихъ сохранилось много неподдльнаго, искренняго чувства.

— Неужели ты не помнишь?— спросилъ графъ Бенардъ, замтя нершительность своей дочери.

— О нтъ, я помню, помню…— проговорила она взволнованнымъ голосомъ.

И она запла:

Поетъ моя прядка и съ нею вдвоемъ

Веселую псню мы вмст поемъ.

Вы знаете ль смыслъ той псня безъ словъ?

Прядемъ для невсты мы тонкій покровъ,

И завтра подъ этой прозрачной фатой

Я стану женою его молодой.

Отнын до дней до послднихъ моихъ

Любить меня будетъ моя милый женихъ!

Мн завтра для свадьбы покровъ этотъ надо,

Прозрачный покровъ для невсты наряда.

Любимаго, вчно любимаго друга,

Счастливая стану я завтра супруга!

II.

Поетъ моя прялка и съ нею вдвоемъ

Печальную псню мы вмст поемъ.

Что значитъ та грустная псня безъ словъ?

Прядемъ мы для савана тонкій покровъ

И завтра подъ этой прозрачной фатой

Вкушу я послдній и вчный новой!

Ахъ! въ самый разгаръ упованій моихъ

Меня обманулъ мой коварный женихъ!

Мн завтра для гроба покровъ этотъ надо,

Печальный покровъ тотъ для смерти наряда.

И завтра невстой засну я унылой,

Въ гробу одинокомъ, подъ хладной могилой.

Графъ Бенардъ, сидя въ кресл, съ закрытыми глазами, молча слушалъ. Когда вырывалась какая-нибудь особенно звучная, страстная нота изъ груди его дочери, онъ открывалъ глаза, смотрлъ на нее и говорилъ про себя:

— Совершенно голосъ моей матери! О Боже! Боже!

Маріи-Анн было 22 года. Она была дурна собою, и казалось мучилась своимъ безобразіемъ, въ лиц ея всегда выражалась плохо скрытая меланхолія. Круглая спина, голова безъ шеи, длали ее почти горбатою, лицо худое, блдное, какъ полотно, голубые глаза были окружены темными кругами, безцвтные, безжизненые свтлые волосы, какіе бываютъ у анемичныхъ людей, были зачесаны въ гладкія бандо. Одвалась она просто, почти аскетически, она носила коричневое шелковое платье безъ всякой отдлки, на ше тюлевая косынка, которая можетъ быть скрывала собою какіе-нибудь рубцы на ше. Все въ этой двушк говорило, что она малокровна, въ высшей степени золотушна.

— Довольно, дитя мое,— прервалъ ее графъ Бенардъ, пораженный экзальтаціею молодой виртуозки…— Отчего ты такая блдная сегодня? Здорова ли ты?

— Такая какъ всегда, отецъ… боле чмъ всегда потому, что сегодня ваше рожденіе.

— Ты пропадаешь отъ тоски, я бы такъ желалъ, чтобы у тебя нашлись какія-нибудь развлеченія.

— Развлеченія?— повторила она съ грустью.

— Отчего ты не похала вчера съ братомъ на балъ въ Тюльери?

— Ахъ, отецъ, отецъ — какъ вы жестоки!— проговорила она, вставъ и сдлавъ нсколько шаговъ по комнат.

Эта несчастная, некрасивая, болзненная двушка въ довершеніе всего была еще и хромая.

Старикъ бросился къ ней и, обнимая ее, воскликнулъ:

— Прости меня — прости, моя дорогая, любимая.

— Что вы, отецъ,— проговорила она весело,— если бы Господь превратилъ меня въ другую двушку, въ такую какъ вс другія, я и тогда не перемнила бы своего образа жизни… въ этомъ отношеніи я совсмъ раздляю ваши взгляды и вкусы.

Въ эту минуту дверь гостиной отворилась и вошелъ Марсель.

Марсель только-что вернулся, переодлся, и въ перчаткахъ, со шляпою въ рукахъ, очевидно собирался опять уходить.

Молча графъ Бенардъ окинулъ его быстрымъ взглядомъ полнымъ ироніи гнва, затмъ онъ слъ въ кресло, не сказавъ ни слова.

Медленными шагами Марсель подошелъ къ нему.

— Простите мн, отецъ, мое невольное отсутствіе въ такой день — но я не могъ вернуться раньше… у меня сейчасъ дуэль.

Старикъ вздрогнулъ, тмъ не мене, желая казаться спокойнымъ, онъ переспросилъ:

— Дуэль, милостивый государь? Поздравляю… По какому поводу?

— Ради возстановленія моей чести… и вашей, отецъ.

— Моей чести?— графъ Бенардъ всталъ.— Моей чести?— переспросилъ онъ,— Кто же осмлился ее задть?

— Вчера, на придворномъ балу одинъ нахалъ осмлился назвать ваше семейство ‘потомствомъ палача’. Онъ оскорбилъ моего дда, васъ, наконецъ всхъ насъ. Оскорбленіе было нанесено публично и онъ публично получилъ за него пощечину.

— И ты хочешь его убить?— воскликнула въ ужас Марія-Анна.

Графъ Бенардъ, блдный, съ любовью смотрлъ на сына. Его Марсель! Такой легкомысленный, втреный, и такой благородный, храбрый… Сколько сердечной доблести!…

Онъ протянулъ ему руку.

— Ты хорошо поступилъ, сынъ мой. Культъ чести есть одна изъ нравственныхъ обязанностей, налагаемыхъ на насъ Всевышнимъ. При такихъ условіяхъ дуэль вполн законна, она является защитницею семейныхъ началъ, и тутъ люди правы, нарушая законъ. Какъ зовутъ этого нахала?

— Князь де-Карпенья.

— Итальянецъ… все ясно… Сколько ему лтъ?

Марсель, который все время слдилъ за отцомъ, испугался выраженія его лица. Видно было, что въ душ старика киплъ гнвъ, а можетъ быть, въ немъ шевелилось и тайное желаніе самому отмстить за себя. Тогда онъ ршился на спасительную ложь.

— Сколько ему лтъ?… Да онъ, вроятно, моихъ лтъ… Пустая ссора молодыхъ людей…

— Но вдь былъ же, вроятно, поводъ къ ссор.

— Поводъ?— повторилъ весело Марсель — неосторожное слово, какъ говорятъ, въ водевиляхъ — ‘не любезное приглашеніе къ завтраку’.

— Ты меня обманываешь… Какія условія дуэли?

— Презабавныя…! Настоящая partie de plaisir. Обмнъ пулями на 25 шагахъ.

— Я знаю, что ты хороше стрляешь… Кто твои секунданты?

— Мой пріятель Гравенуаръ и баронъ Ла-Шене.

— Я предпочелъ бы другихъ… Гд назначено мсто поединка?

— Въ Вокрессон, въ парк Гравенуаръ.

— Прекрасно, я ду съ тобой.

Молодой человкъ протянулъ руку, точно желая преградить дорогу отцу.

— Нтъ! умоляю васъ, нтъ! Не длайте меня посмшищемъ.

— Посмшищемъ!..

Графъ Бенардъ въ изнеможеніи опустился въ кресло, у него помутилось въ глазахъ, ноги отказывались служить, кровь приливала къ сердцу — онъ испытывалъ страшное мученіе. Тмъ не мене, энергичнымъ усиліемъ, онъ преодоллъ свое страданіе и, улыбаясь проговорилъ:

— Ты сказалъ жестокое слово… Хорошо, я останусь — я не хочу тебя длать посмшищемъ.

Настала минута мучительнаго молчанія. Первымъ заговорилъ Марсель — и на этотъ* разъ торжественнымъ тономъ:

— Я буду драться, отецъ, чтобы проучить нахала… Но позвольте мн сдлать вамъ одинъ только вопросъ…

— Вопросъ? Я тебя слушаю, Марсель.

Молодой человкъ пристально посмотрлъ на того, за любовь къ которому онъ шелъ убивать — и за которую, быть можетъ, самъ будетъ убитъ, и разстроганнымъ голосомъ проговорилъ:

— Скажите мн, отецъ, какое преступленіе совершилъ Савелли?

Бывшій генералъ-прокуроръ такъ же пристально взглянулъ на сына.

— Савелли? что же ты собственно хочешь узнать — эта печальная исторія слишкомъ хорошо всмъ извстна.

— Нтъ, недостаточно хорошо!.. Я былъ въ Париж, далеко отъ васъ, когда она разыгралась… эта печальная исторія. Вы никогда о ней не упоминали… и я ее слышалъ только отъ другихъ — вроятно, слышалъ о ней больше лжи и клеветы, чмъ правды. Умоляю васъ, отецъ, сжальтесь, разскажите мн, какое же преступленіе совершилъ Савелли?

Графъ Бенардъ не сейчасъ отвтилъ. Въ продолженіе нсколькихъ минутъ онъ потиралъ себ лобъ рукою, точно припоминая далекое прошлое — затмъ онъ выпрямился и заговорилъ:

— Я вижу, ты тоже сомнваешься, сынъ мой… Такъ слушай же! На другой день посл счастливаго событія 2-го декабря, наши южные демагоги заволновались. Образовались цлыя шайки инсургентовъ, настоящихъ разбойниковъ, которые распространяли всякій вздоръ. Они шатались по деревнямъ, грабили жилища, поджигали церкви — однимъ словомъ, вели себя, какъ могутъ вести только негодяи. Я въ это время былъ генералъ-прокуроромъ и назначенъ предсдателемъ одной смшанной комиссіи. Я получилъ предписаніе изъ Парижа усмирить мятежниковъ — и мой долгъ требовалъ не допускать никакихъ послабленій — и я, дйствительно, усмирилъ ихъ… Были между ними просто сбившіеся съ пути — съ этими я былъ снисходителенъ, но были между ними и настоящіе преступники, любители междоусобной войны, анархисты, нарушители всхъ соціальныхъ законовъ, богохульники вчныхъ законовъ — къ нимъ я былъ неумолимъ… Одной изъ такихъ шаекъ предводительствовалъ нкій Сципіонъ Савелли, мазинистъ, политическій изгнанникъ, давно намченный нами. Это былъ человкъ безъ родины, одинъ изъ маклеровъ космополитской революціи, commis voyageur въ возстаніяхъ и политическихъ убійствахъ. Какъ и его собратья, онъ мечталъ о позор, объ уничтоженіи нашей Франціи, Франціи монархической, христіанской, великой Франціи нашихъ предковъ. Его схватили на баррикад, въ то время, когда онъ собственноручно убилъ двухъ нашихъ солдатъ. Офицеръ, который командовалъ штурмомъ, прогналъ его сквозь строй, но онъ остался живъ и вотъ тогда…

Брутъ Бенардъ остановился, быть можетъ, онъ не ршался продолжать.

— Тогда его дважды разстрляли!— закончилъ едва слышно Марсель.

— Да, дважды!— съ жаромъ воскликнулъ бывшій генералъ-прокуроръ,— потому, что онъ самъ дважды убилъ. Я знаю, мн скажутъ: что значитъ жизнь солдата въ сравненіи съ драгоцннымъ существованіемъ нашихъ ‘гражданъ’! Если іюньское возстаніе уничтожило цлую армію — велика бда! Vivat!.. Палачи! а попробуй-ка дотронуться до этихъ клубныхъ героевъ? Безчестно! Мученики!.. Герои! Если на бульвар Bonne Nouvelle какой-нибудь несчастный полкъ будетъ превращенъ въ мишень для пуль инсургентовъ — это хорошо, а если наши солдаты осмлятся защищаться, отвчать имъ, это — подло! Я не раздляю такихъ взглядовъ, и у меня совсть не какого-нибудь распространителя пасквилей… Сципіонъ Савелли убилъ и зато былъ убитъ. Онъ думалъ перевернуть нашу Францію, и Франція должна была его уничтожить. Не прикасайтесь, господа, къ кивоту Завта — за это смерть. Я примнилъ къ нему вчную логику — Евангельское возмездіе… и я ни въ чемъ не раскаиваюсь!

— Дважды разстрлялъ,— повторилъ снова Марсель.

— Я бы могъ, по примру многихъ другихъ,— продолжалъ Брутъ Бенардъ, — разъиграть комедію Пилата, сказать: я умываю себ руки, его приговорилъ военный совтъ, и послдній является во всемъ отвтственнымъ. Это была бы неправда, я самъ требовалъ этого приговора, я настаивалъ на его исполненіи,— это я, дйствительно, я, который требовалъ надъ нимъ правосудія!.. О! они это знаютъ, слишкомъ хорошо знаютъ, эти братья и друзья, члены тайныхъ обществъ! Съ этого дня на меня обрушилась ихъ ненависть — меня оскорбляли, меня унижали. Но какое мн до нихъ дло? пускай себ скалятъ зубы — совсть у меня чиста! Пять лтъ какъ я всецло отдался Богу и ни разу еще я не слыхалъ отъ Господа: ‘кровь вопіетъ къ теб!’ Нтъ, я ни въ чемъ не раскаиваюсь!

Онъ замолкъ — молчалъ и сынъ.

Старикъ протянулъ руку за Распятіемъ на стол и, подавая его Марселю, сказалъ:

— Сознайся, что ты солгалъ. Ваша дуэль — дуэль на смерть — я это чувствую, я это знаю. Можетъ быть, къ вечеру тотъ, кто носитъ мое имя, котораго осняетъ моя любовь, дитя мое, дорогое мое дитя, будетъ убитъ за спасеніе чести своего отца. Вотъ Тотъ Судія, Который наказываетъ и прощаетъ судей… Взгляни сюда… Я возлагаю руку на крестъ и повторяю: я исполнилъ свой долгъ… я ни въ чемъ не раскаяваюсь.

Посл этой торжественной клятвы, снова наступило молчаніе. Марсель Бенардъ медленно подошелъ къ отцу, сталъ на колни и, цлуя ему руки, проговорилъ:

— Простите меня, отецъ… простите мои сомннія.

Старикъ обнялъ голову сына и горячо, горячо цловалъ его:

— Иди съ Богомъ, дитя мое, исполни твой долгъ по отношенію ко мн, какъ я исполнилъ мой долгъ по отношенію къ моему отечеству!.. И въ этотъ тягостный день — Богъ да будетъ мн судьей!

Молодой человкъ весь просіялъ:

— Богъ насъ всхъ разсудилъ, отецъ,— сказалъ онъ вставая,— и я возвращусь къ вамъ побдителемъ! А теперь покидаю васъ — такъ нужно!

Графъ Бенардъ проводилъ сына до дверей и, прижимая его къ сердцу, сказалъ:

— Если ты умрешь, я умру съ тобою!

Когда дверь за Марселемъ закрылась, бдный графъ Бенардъ долженъ былъ прислониться къ стн — онъ едва держался на ногахъ. Его трясла лихорадка, холодный потъ выступилъ на лбу. Вс предметы запрыгали у него передъ глазами — сперва медленно, потомъ все быстре, быстре, наконецъ, все закружилось передъ нимъ въ какомъ-то вихр.

— Савелли!— пробормоталъ онъ,— Савелли!— и упалъ безъ чувствъ.

VI.
Марія-Анна.

Быстрыми шагами спускался Марсель Бенардъ по лстниц. Онъ дошелъ почти до конца ея, когда услыхалъ умоляющій голосъ Марія-Анны, маленькая хромоножка.бжала за нимъ и звала его.

Въ голос ея были слышны слезы. Молодой человкъ остановился. Она добжала до него и съ отчаяніемъ проговорила:

— Ты ушелъ и не попрощался даже со мной.

Онъ нагнулся и поцловалъ ее въ лобъ.

— Не плачь, дорогая Маріонетта! Эта дуэль простая забава! Вдь мн это не въ первый разъ — ты знаешь, какъ я хорошо владю пистолетомъ, не даромъ я внесенъ въ золотую книгу лучшихъ парижскихъ стрлковъ. Я всажу пулю, нахалъ получитъ заслуженный урокъ, и, затмъ, я вернусь къ обду съ отличнымъ аппетитомъ. Закажи какихъ-нибудь сластей къ вечеру.

Онъ говорилъ это, все смясь, развязнымъ тономъ, точно онъ, дйствительно, собирался на какую-нибудь partie de plaisir, тмъ не мене можно было замтить у него легкое подергиванье губъ. Какъ ни былъ онъ храбръ, но сердце у него, вроятно, билось сильне обыкновеннаго. Вернется ли онъ, или его принесутъ?

— Марсель! Марсель!— повторяла молодая двушка, не будучи въ состояніи ничего сказать другого.

Онъ еще разъ пожалъ ея руки и побжалъ съ лстницы.

На алле, передъ домомъ, ожидало ландо.

Черезъ опущенное стекло Марія-Анна увидала въ ландо двухъ мужчинъ, которые съ нетерпніемъ ожидали — секунданты ея брата.

Марія-Анна сейчасъ же узнала ихъ, одинъ изъ нихъ былъ Гравенуаръ съ завитой бородой, а другой — баронъ Ла-Шене, съ прямымъ носомъ, съ длинными усами и прилизанными висками. Эти господа раскланялись съ ней, Марсель вскочилъ въ экипажъ и они понеслись.

Дулъ ноябрьскій втеръ, холодный, суровый, съ деревьевъ падали послдніе запоздалые листья, свинцовыя тучи висли въ воздух, снгъ падалъ хлопьями и мостовая начинала блть. Не двигаясь, съ непокрытой головой, Марія-Анна все еще продолжала смотрть имъ вслдъ. Ландо давно уже скрылось, а она все еще смотрла куда-то вдаль.

Голосъ прислуги заставилъ ее очнуться:

— Барышня вся въ снгу — вы простудитесь, барышня.

Молодая двушка стряхнула съ себя снгъ, и молча прошла въ свою комнату.

Комната мадемуазель Марія-Анны не была похожа на суровую келью во вкус гордаго смиренья ея отца — ея комната была свтлая, голубая, прелестная.

Графъ Бенардъ самъ позаботился ее меблировать: стны были обтянуты шелковымъ плюшемъ, кресло и диванъ китайскаго лака были голубые, съ особою нжностью онъ позаботился объ ея кровати, въ которой, по его мннію, его дочь должна была покоиться подъ снью крыльевъ ангела-хранителя. Онъ устроилъ ей маленькую библіотеку изъ божественныхъ книгъ, онъ же поставилъ ей налой для моленья въ углубленіи комнаты, въ полусвт передъ этимъ налоемъ душа ея утромъ и вечеромъ возносилась къ Богу, его же подарками были ониксовая кропильница, Распятіе, обрамленное бархатомъ, на камин, въ которомъ весело пылало пламя, былъ его послдній подарокъ — Салетская заступница — Божія Матерь маленькихъ пастушковъ… Она стояла тутъ, это таинственное явленіе, въ своемъ странномъ головномъ убор, и съ грустнымъ взглядомъ, полномъ любви, казалось, говорила:

— Рука моего Сына тяжела — мн не удержать ее.

Вошла Марія-Анна, она не взглянула ни на милосерднаго Христа, ни на Матерь Печали. Удрученная своими мыслями, она сла къ окну, къ своему маленькому письменному столу, и нсколько минутъ пробыла въ забытьи. Затмъ, она вынула листъ бумаги и вся красная, въ лихорадк, начала писать:

‘Моему отцу. Если Марсель будетъ сегодня убитъ, я не хочу переживать его — я тоже умру. Молю Іисуса и Пресвятую Дву о милосердіи — на колняхъ, отецъ, прошу вашего прощенія. Сознавая, что я для всхъ была предметомъ насмшекъ, или отвращенія, я много выстрадала, боле страдать не хочу.

‘Завщаю все мое состояніе благотворительному обществу ‘Добрый Пастырь’ — мн такъ нужно, чтобы за меня много молились. Я…’.

Она остановилась, перо выпало у нея изъ рукъ.

— Безсовстная!— воскликнула она,— о безсовстная, безсовстная!..

Въ порыв негодованія, Марія-Анна бросила начатое письмо въ каминъ и скоро ея мрачное признаніе превратилось въ кучку пепла.

Она направилась къ налою, сняла съ стны четки и стала читать молитву: ‘Отче нашъ иже еси на небесхъ’. Она остановилась и взглянула на Распятіе…

— Ты сотворилъ меня не красивой, безобразной, смшной… Теб этого было мало. Въ тло убогой Ты, по твоей благости, вложилъ безчестное сердце… и я называю Тебя ‘Отче нашъ’!

Она все еще продолжала перебирать четки.

‘Богородица, Дво радуйся, благодатная Марія’…

— Да разв я врую?— воскликнула она, вставая,— разв я могу врить?

Глаза ея блестли, на лиц ея видна была злоба — она машинально протянула руку къ шкафу съ книгами. Тамъ, на первой полк, стояли: ‘Imitations de la Sainte Vierge’, ‘Les Rosiers de Marie’, ‘Guides de la bonne Mort’ — она раздвинула ихъ и вытащила книгу, которая была тщательно запрятана, вроятно, изъ коллекціи графа Венарда. Загнутыя страницы показывали ясно, что ихъ не разъ читали и перечитывали.

Убдившись, что дверь заперта на задвижку, Марія-Анна вернулась къ окну, опустилась своимъ худенькимъ тломъ въ кресло, раскрыла книгу на удачу и начала читать:

‘Я вдругъ замтилъ, что сестра моя начала терять здоровье и покой. Она худла, глаза у нея провалились, походка сдлалась унылою, голосъ беззвучнымъ. Однажды, я засталъ ее всю въ слезахъ передъ Распятіемъ. Общество, уединеніе, мое отсутствіе, мое присутствіе, ночь, день, все ее одинаково приводило въ отчаянье. Невольные вздохи вырывались изъ ея груди, то она длала невозможные концы безъ всякой устали, то едва волочила ночи. Она брала и бросала работу, открывала книгу и не могла ее читать, начинала фразу и вдругъ принималась плакать, не кончивъ ее, вся въ слезахъ, уходила къ себ молиться’.

Марія-Анна остановилась, ее знобило, яркая краска разлилась по ея безкровному лицу, странно блестли ея безцвтные глаза.

— Совершенно врно!— проговорила она,— къ сожалнію, это такъ…

Она закрыла книгу и призадумалась.

— Боже мой,— проговорила она, наконецъ, сложивъ руки,— Боже мой, сжалься надо мною!

Однако, она снова раскрыла книгу, перелистовала нсколько страницъ и принялась читать дальше.

‘Женщина, братъ мой, дти, наполнятъ твои дни… Какая женщина не пожелала бы составить твоего счастья? Твоя глубокая душа, твой благородный и страстный взглядъ, твоя гордость и вмст нжность, убдили бы тебя въ ея врности. Съ какимъ наслажденьемъ будетъ она прижимать тебя къ своему сердцу! Вс ея помыслы, вс ея взгляды будутъ принадлежать теб, для тебя она будетъ олицетворять собою любовь, невинность, теб будетъ казаться, что ты обрелъ сестру…’

— Сестру! О нтъ,— воскликнула она со злобою.— Нтъ, оставайся лучше тмъ, что ты есть… Оставайся лучше распутнымъ… бгай лучше за всми женщинами, но не люби только одну, если эта одна буду не я, а другая!

И вдругъ Марія-Анна, поднявъ голову, увидала себя въ зеркал. Да, это была она, блдная, безобразная, съ слишкомъ короткимъ носомъ, съ слишкомъ большимъ ртомъ, съ слишкомъ толстыми губами. Она разсмялась надъ своимъ безобразіемъ. Широко открытый ротъ длалъ ее просто страшною.

— Сестра Рене была по крайней мр красива, ее можно было любить,— проговорила несчастная.— А я?.. Кровь святотатца-ренегата, внучка священника и комедіантки!

Въ это время тихонько постучали въ дверь, она быстро вскочила, бросила книгу подъ стулъ и пошла отворять.

— Барышня, идите скоре,— звала служанка ея отца.— Графу дурно!

VII.
Два выстрла.

Быстро неслась карета по шоссе, вдоль Гарша и Вокрессона, по направленію къ Сентъ-Жерменъ. Небо начинало проясняться, изъ тучъ выпалъ снгъ и на поляхъ, вдоль дороги, блестлъ на солнц брильянтовою пылью.

Въ карет вс были въ прекрасномъ расположеніи духа. Ла-Шене и Гравенуаръ курили и болтали такъ же весело и спокойно, какъ будто они хали на какой-нибудь изящный ужинъ въ Maison d’or или въ салонъ какой-нибудь графини квартала Пигаль. Марсель Бенардъ былъ сдержанне, онъ даже казался мрачнымъ. Онъ сидлъ въ глубин ландо, подл шаловливаго камергера, напротивъ ихъ Гравенуаръ и еще другой господинъ, съ серьезнымъ, торжественнымъ видомъ — докторъ. На колняхъ у Гравенуара стоялъ ящикъ краснаго дерева съ пистолетами для поединка. Камергеръ, баронъ Ла-Шене, былъ въ дух и, не переставая, разсказывалъ веселые анекдоты и всякій вздоръ.

— Дуэль не особенно веселая partie de plaisir, милый другъ,— обратился онъ къ Марселю,— вы будете играть первую роль, счастливецъ, а мы, бдные, статисты!.. Довольны ли вы пистолетами?

Онъ открылъ ящикъ и вынулъ оттуда совсмъ новые пистолеты.

— Настоящіе пистолеты для дуэли, по всмъ правиламъ искусства. Я нарочно выбралъ съ тугимъ куркомъ. Такъ что нечего бояться.

— Тмъ хуже!— замтилъ Марсель Бенардъ,— я бы желалъ сегодня проучить хорошенько.

— Мы приготовили замтку въ газеты,— вмшался Гравенуаръ.— Наши противники отказались просмотрть ее, а такъ какъ они получили пощечину…

— Кто секунданты у графа?— спросилъ Марсель.

— Итальянцы,— отвтилъ Ла-Шене,— одинъ съ окончаніемъ на букву А, графъ Каносса…

— Благородный ломбардскій родъ!— замтилъ Гравенуаръ.

— А другой на букву И — синьоръ Травенти… что-то въ род арлекина или Пьерро. Сегодня, когда мы съ нимъ познакомились, мн показалось, но я ошибся, что это одинъ мой знакомый, итальянецъ, который служилъ въ иностранномъ легіон, когда я командовалъ батальономъ. Его звали Марино. За то, что онъ гонялся за Бу-Маза, ему дали унтеръ-офицерскія нашивки, но онъ однажды сбжалъ въ Римъ, къ Мазини. Въ то время мой молодецъ увлекался одной маленькой барынькой… Гм!.. изъ породы — Бени-Муффетаръ — пвицей въ Оранскомъ Прадо. Звали ее ‘Стальное сердце’. Не правда ли хорошенькое имя?.. Прелесть, что была за красавица. Въ одну прекрасную ночь… Вы зваете, Гравенуаръ, вамъ надоло слушать?

— Знаемъ мы эту исторію любви… Вы намъ ее разсказывали, по крайней мр, сто разъ!

Ла-Шене закурилъ сигару:

— Господа, преклонимся передъ памятью незабвенной ‘Стильнаго сердца’. Вс мы восхищались ею на придворныхъ балахъ и она умерла генеральшей. Вотъ до чего доводитъ поведеніе.

— Чортъ возьми!— разсмялся Гравенуаръ.— А теперь ‘Стальное сердце’ возродилось въ разныхъ княгиняхъ.

Болтая такимъ образомъ, они дохали до перекрестка ‘Hubies’, въ этомъ мст дорога раздвоивадась, одна вела въ Saint-Cloud и въ Буживаль.

Баронъ высунулъ голову въ окно:

— Я такъ и зналъ… мы опоздали… Насъ ждутъ!

Дйствительно, передъ трактиромъ стояла наемная карета и два господина нетерпливо прохаживались.

— Секунданты противника!— замтилъ Гравенуаръ.— Я сейчасъ дамъ имъ мои указанія, и они могутъ слдовать за нами.

Онъ соскочилъ и быстрымъ шагомъ направился къ нимъ.

— Смотрите! смотрите!— воскликнулъ Ла-Шене все еще высунувшись въ окно.— Какое хорошенькое купе… Чистокровная лошадь… Богатая ливрея… Со спущенными сторами… Это пахнетъ любовной интригой…

Въ это время подошелъ Гравенуаръ.

— Чей это экипажъ?— обратился къ нему любопытный камергеръ.— Вы, мстный владлецъ, вы должны знать.

— Почемъ я знаю… Въ путь-дорогу!

Черезъ нсколько минутъ ландо въхало въ ворота парка и покатилось по алле.

— Стой тутъ! Вотъ и мои владнья!— крикнулъ Гравенуаръ кучеру.

Вс четверо вышли, почти одновременно подъхала и другая карета.

Изъ нея вышелъ князь де-Карпенья въ сопровожденіи своихъ секундантовъ — при немъ былъ тоже свой докторъ. Об стороны, согласно обычаю, обмнялись поклономъ. Затмъ, по указанію Гравенуара, вся компанія направилась въ чащу. Скоро они вышли на прогалину, просторную площадь, окруженную густыми каштановыми деревьями. Старыя деревья, оголенныя первыми холодами зимы, среди вялыхъ, сырыхъ листьевъ, казалось, страдали, вытягивались и извивались всми своими обнаженными втвями.

Отсюда, черезъ широкую проску, былъ виднъ унылый пейзажъ: на откос у Буживаля Сена несла свои воды, покрытыя рябью отъ холоднаго ноябрьскаго втра, налво тянулись цлые ряды садовъ или рощь съ послдними, безцвтными листьями, и среди всей этой осенней ржавчины, виднлась арка водопровода Марли, покрытая блымъ инеемъ, тамъ, напротивъ, городъ Сенъ-жерменъ съ блыми домами и спиралями голубого дыма изъ трубъ, тамъ дальше на сромъ фон горизонта безформенные контуры холмовъ терялись въ облакахъ. Вся эта мстность — долина, островки, посады, такая оживленная, шумная въ лтніе вечера, теперь замолкла уныло. Солнце быстро садилось и своими догорающими лучами окрашивало яркою краскою подымающійся надъ ркою туманъ.

Наступило молчаніе дней безъ птицъ, все впадало въ летаргію зимняго сна.

——

Да, Марсель Бенардъ скрылъ правду отъ отца: дуэль предстояла серьезная, не предвщающая ничего добраго.

Князь де-Карпенья, получившій публично пощечину, самъ назначилъ условія дуэли: противники становятся на разстояніи двадцати метровъ, съ возможностью подойти на пять шаговъ, дается минута на выстрлъ съ прицломъ. Понятно, что не тотъ, такъ другой, а можетъ быть и оба должны быть убиты.

Съ общаго согласія, Ла-Шене долженъ былъ руководить поединкомъ: порученіе щекотливое — не легко было ходить по этимъ скользкимъ, сырымъ листьямъ. Но опытный баронъ видалъ виды на своемъ вку!

Большими шагами онъ отмрилъ двадцать метровъ, намтилъ мсто, гд дерущіеся должны были находиться до начала дуэли, затмъ палкою провелъ границу, которую нельзя переходить — судьба покровительствовала Марселю, ему пришлось выбирать пистолеты.

Когда вс приготовленія были сдланы, каждый сталъ на свое мсто, секунданты стали по об стороны.

— Начинайте, господа,— скомандовалъ Ла-Шене.

Марсель сдлалъ шагъ впередъ, вытянулъ руку и выстрлилъ…

Попало… Князь де-Карпенья, раненый въ пахъ, пошатнулся Онъ все-таки выпрямился. Медленно, съ трудомъ передвигаясь, онъ дошелъ до намченной границы, медленно опустилъ пистолетъ и прицлился въ Марселя.

Марсель стоялъ совершенно спокойно со скрещенными руками.

— Стрляйте!.. Стрляйте же!— кричалъ Гравенуаръ.

— Да стрляйте же, наконецъ!— промычалъ Ла-Шене.

Князь де-Карпенья хотлъ уже спустить курокъ, но услыхалъ легкій шорохъ въ чащ… Онъ обернулся и вдругъ засмялся тихимъ, страннымъ смхомъ…

Онъ поднялъ руку и выстрлилъ на воздухъ. Затмъ безъ чувствъ онъ упалъ на землю.

Секунданты бросились къ нему, доктора изслдовали рану Князь истекалъ кровью — пуля застряла внизу живота.

— Его надо перенести въ мой коттэджъ,— сказалъ Гравенуаръ,— я веллъ тамъ приготовить комнату.

— Безполезно, милостивый государь, замтилъ синьоръ Травенти.— Если бы его сіятельство могъ говорить, его сіятельство, вроятно, отказался бы.

— Да онъ не вынесетъ дороги… Это значить его убить!

Итальянскій докторъ былъ повидимому въ большомъ затрудненія и требовалъ, чтобы согласились на предложеніе Гравенуара.

— Опасная рана!— проговорилъ онъ.— Положеніе весьма трудное, весьма трудное!

— Все равно!— поршилъ Травенти.— Необходимо хать!..

Второй секундантъ князя уже отправился за каретою. Хирурги сдлали первую перевязку, затмъ общими силами подняли раненнаго и, не безъ труда, донесли его до аллеи парка. Князь де-Карпенья все еще былъ безъ чувствъ. Его положили на подушки коляски, три итальянца размстились около него и ‘Andiamo!’ — карета тронулась погребальнымъ шагомъ. Стоя, посреди дороги, друзья Марселя слдили за нею, покуда она не скрылась въ вечернемъ туман.

— Господа,— сказалъ французскій докторъ,— простимся съ нимъ на вки… Его привезутъ мертваго въ Парижъ!..

VIII.
Савелли.

Подъ впечатлніемъ пережитаго, виконтъ Венардъ отсталъ отъ другихъ. Гравенуаръ подошелъ къ нему.

— Чудесный выстрлъ, милый другъ, браво!.. Но странная дуэль — мн она напоминаетъ одну удивительную фантастическую вещь одного русскаго писателя — помнишь ‘Выстрлъ’ Пушкина?

— Да, знаю,— отвтилъ Марсель, который понемногу приходилъ въ себя,— дуэль, гд оскорбленный позволяетъ стрлять въ себя, а самъ откладываетъ свой выстрлъ до боле благопріятнаго случая… Посмотримъ!

— Господа,— обратился къ компаніи Ла-Шене, закуривая двадцатую сигару.— Предложеніе! Ночь приближается, мы вс проголодались, не почествовать ли намъ побдителя изысканнымъ ужиномъ въ Maison d’Or?

— Нтъ, на меня не разсчитывайте,— отвтилъ Марсель,— я спшу обнять отца.

Они вышли изъ парка и Марсель Венардъ съ своими секундантами сли въ карету.

Въ эту самую минуту, какая-то женская фигура осторожно вышла изъ темной чащи. Она остановилась на дорог, посмотрла вслдъ удаляющемуся ландо и жестикулируя, какъ актриса на сцен, громко заговорила:

— Неискусный! позволить себя убить! Настоящее самоубійство! Неумлый!.. Значитъ, теперь мы съ тобой Брутъ Венардъ остались вдвоемъ… Чтожъ? Разсчитаемся вдвоемъ, ‘блый мясникъ’.

Ея купе ожидало на поворот, она быстро дошла до него.

— Теперь въ Пасси,— сказала она кучеру.

Но черезъ нсколько минутъ она велла остановиться. Она разглядла вывску трактира и вошла въ него. Она потребовала себ перо и чернилъ, и здсь, въ грязной комнат, пропитанной табакомъ курящихъ, написала на своей карточк:

Виконту Марселю Бенарду.

‘Я была тамъ, я все видла, и не откладывая пишу вамъ на мст поединка. Вы наказали нахала и отмстили за отца. За отца всякій обязанъ мстить… Если улица des Jardins и моя пустынная обитель въ Пасси не покажутся вамъ на краю свта, загляните ко мн… Жду васъ…’

Она подписалась:

‘Розина, рожденная графиня д’Апрата, наконецъ свободная’.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Исторія одного нормандскаго помстья.

Трудно представить себ что-нибудь отвратительне, скучне большой дороги, которую проложили наши господа инженеры съ своею прямолинейною геніальностью, изъ Гавра въ Аббевиль.

Между долиною Феканъ и оврагомъ Кани, дорога эта проходитъ на извстномъ разстояніи отъ моря, перескаетъ площадь нормандскихъ утесовъ и тянется, унылая, по мстности безъ всякихъ контуровъ. Въ декабр ее метутъ буйные втры, которые наносятъ иногда съ Ламанша, и дождь, и снгъ.

Въ іюл на ней палитъ солнце, и норманскимъ каретамъ приходится нестись въ пыли среди жужжанья неотвязчивыхъ наскомыхъ.

Осенью, посл жатвы, куда не кинь глазомъ, везд только вспаханныя поля, да луга съ колеями, въ которыхъ зеленютъ медунки. Изрдка попадаются быки, которые отдыхаютъ среди клевера, и цлые стаи грачей кружатся надъ навозомъ. Вдалек виднются рдкія изгороди, темнютъ деревушки, точно подводныя рифы на этомъ океан затишья. Вроятно, тамъ, за этою оградою буковыхъ деревъ, живутъ же люди какой-нибудь жизнью — веселою или печальною, но кругомъ везд однообразіе безбрежнаго пространства, везд гнтъ тоски.

Въ трехъ лье отъ маленькаго городка Кани, напротивъ вывски трактира: ‘Спокойное сердце’ съ надписью: ‘Здсь можно получать чистопробный сидръ’, отдляется проселочная дорога, которая ведетъ въ Сассевиль.

Сассевиль довольно отвратильное село, съ церковью, съ мэріей, заново покрашенной, съ изобиліемъ политическихъ кабачковъ, гд нормандецъ, любитель подвыпить, можетъ пить сколько влзетъ.

Эта большая деревня — Sassototum apud Caletas — по словамъ мстнаго священника — большаго археолога — пользуется нкоторою славою въ окрестностяхъ, конечно, не ради ея галло-романскаго происхожденія, но за прекрасное содержаніе птичьяго рынка. Кром того, въ Сассевил есть замокъ.

Во время оно, когда было два округа Ко, съ четырьмя виконствами — этотъ замокъ былъ великолпенъ, былъ украшеніемъ Мокондюи.

При Людовик XVI эти господа Сассевиль такъ промотались, раззорились, что попали совсмъ въ руки жидовъ и на ихъ имущество и имніе былъ наложенъ арестъ — вслдствіе чего оно было заброшено.

Революція довершила его упадокъ, она превратила это нкогда барское помстье, въ владніе націи, развалившаяся капелла превратилась въ амбаръ для фуража, покуда не нашелся покупатель, заплатившій за него милліонъ ассигнаціями. Затмъ онъ былъ сейчасъ же перепроданъ — отъ якобинца онъ перешелъ къ термидористу,— т же, спекуляторы, только непорочные!

Съ имперіею для Сассевиля наступило боле счастливое время. Его новый владлецъ, бывшій лавочникъ, перестроилъ его въ стил греко-лавочномъ, и замокъ превратился въ величественное нагроможденіе кирипча и камня, нчто поразительно банальное.

При замк былъ великолпный паркъ съ густыми аллеями, съ роскошными полянами, какихъ не найти было въ окрестности.

Въ т времена клавикордовъ и гитары, тишина этого парка, журчанье его наядъ, вдохновили двухъ учителей и одного помощника префекта, мстныхъ поэтовъ, на элегію. Самъ Делиль, жалобный поэтъ, этотъ воркующій маленькій Делиль изъ’Almanach de’ Dames’, бывъ какъ-то на пирушк въ Сассевил, удостоилъ воспть его лсныхъ птицъ:

‘Скажи мн, о ночи пвецъ, соловей,

‘И втеръ въ красавицу зорю влюбленный,

‘И ты мн скажи, шопотъ темныхъ втвей,

‘Что значитъ въ груди моей вздохъ затаенный!’

Въ первые годы реставраціи, бывшая національная собственность, перепроданная провіантмейстеромъ, принадлежала нкоему Эваристу Пуссе изъ Ивето, фабриканту ситцевъ, самому богатому королю изъ этой страны ‘du roi Yvetot’.

Это было то время, когда Анри Сенъ-Симонъ, уже сенъ-симонистъ, но еще не пророкъ, требовалъ возрожденія Франціи посредствомъ промышленности и ‘индустріализма’, онъ даже выдумалъ нарочно это слово,— то время, когда ‘Constitutionel’ проповдывалъ нжную связь стараго феодальнаго ствола съ лаврами Побды или съ оливковыми втвями Мира.

Въ Сассевил вполн раздляли эти идеи и понимали эти слова. Пусее, впрочемъ, былъ либераломъ, любившимъ говорить ‘сынъ своихъ дяній’ или ‘самъ себ предокъ’, напвавшимъ Беранже и восхищавшимся Лафиттомъ.

Этотъ врагъ феодальной системы пожелалъ, чтобъ у дочери его былъ гербъ. И вотъ, однажды, мадемуазель Гортензія Пуссе превратилась въ графиню Брутъ Бенардъ. Когда бракъ этотъ совершился, папаша, хотя и ‘самъ себ предокъ’, тмъ не мене отправился къ предкамъ и былъ погребенъ въ своей капелл въ Сассевил, которую онъ превратилъ въ склепъ уже готическій.

Въ продолженіе двнадцати лтъ, графиня Бенардъ, маленькая, худенькая, золотушная, длила съ мужемъ его судебные лавры. Она подарила ему двухъ дтей, сама вчно скучала и съ ней вс скучали, но такъ какъ на свт всему есть конецъ, то и она однажды послдовала за своимъ папашей въ семейный склепъ Сассевиля, надъ которымъ красовались зелень и цвты.

При раздл ея состоянія, замокъ и все принадлежащее къ нему досталось старшему въ род Луи-Дезире Марселю, виконту Бенарду.

Какъ переполошились вс старыя двы, вс святоши приходовъ Кани и Вальмонъ, когда, однажды, въ август 1857 года виконтъ Марсель Бенардъ, такой всегда сдержанный, появился въ свое помстье не одинъ, а съ дамою.

Такъ какъ онъ былъ не женатъ, а у сосднихъ мамашей было но мало дочекъ на возраст, то вс были недовольны, вс заворчали. Молодой человкъ, которымъ вс восхищались еще въ прошломъ году, котораго вс находили умнымъ, красивымъ, съ блестящею будущностью, оказался вдругъ не красивымъ, не интереснымъ, ни на что не способнымъ.

Въ немъ окончательно разочаровались, когда узнали, что ‘красавица’, поселившаяся въ замк — итальянка и вдова, мужа которой циникъ-виконтъ лишилъ жизни.

Страшный скандалъ! Ему перестали кланяться. Шуткамъ и остротамъ на его счетъ не было конца, не щадили и клеветы, въ кофейняхъ Сассевиля толстые подвыпившіе нормандцы распвали про нихъ веселенькіе куплеты, а священникъ-археологъ при свидтеляхъ привелъ однажды стихъ изъ древняго классика:

‘Возможно ль быть наслдникомъ

‘Того, кого убилъ?!’

II.
Дантовъ ‘Адъ’,— стихъ 106.

Да, онъ слишкомъ скоро сдлался наслдникомъ! Чуть ли не на другой день посл дуэли онъ получилъ письмо изъ Вокрессона съ мушиными лапками:

‘Вы наказали нахала и отмстили за вашего отца. За отца всякій обязанъ мстить… Если улица Садовъ, и моя пустынная обитель въ Пасси не покажутся вамъ на краю свта, загляните ко мн… Жду васъ. Розина, рожденная графина д’А-Прата, наконецъ свободная’.

Наконецъ, свободная!.. О женщины! женщины!..

И черезъ три дня (онъ соблюдалъ приличіе) Марсель отправился въ Пасси и былъ у дверей ‘обители’.

Это была чрезвычайно элегантная, слишкомъ роскошная бонбоньерка, отъ которой пахло содержанкой… Но вдь вс итальянки любятъ блескъ, роскошь, все бросающееся въ глаза. А это казалась такою чистою, непорочною, быть можетъ, она была непослдовательна, но она была въ самомъ дл честною. Марсель былъ убжденъ въ этомъ съ тхъ поръ, какъ она была откровенна съ нимъ.

Въ первое же свиданіе, княгиня разсказала ему свою грустную повсть, грустную не смотря на свою банальную простоту. Въ ранней молодости, почти ребенкомъ, ее выдали замужъ изъ тщеславія, за сумасброднаго, развратнаго старика, злаго, бывшаго карбонара, кровопійцу, настоящаго дикаго звря.

— Я бы могла, конечно,— продолжала она со слезами на глазахъ,— утшиться съ другимъ, какъ это длаютъ многія, могла бы избрать себ какого-нибудь ‘patito’, но Пресвятая Два и воспоминаніе о моей матери удержали меня отъ паденія.

Она никогда не знала любви. Какое счастье любить!.. Бдная женщина!

На другой день Марсель былъ опять въ улиц Садовъ, на слдующій день онъ былъ опять тамъ же… А теперь — Розина была у него… Она всецло принадлежала ему. Вдвоемъ они наслаждались въ его замк своимъ одиночествомъ, полнымъ ихъ любви, въ этихъ таинственныхъ, темныхъ аллеяхъ, убаюканные шумомъ недалекаго моря. Онъ любилъ ее безумно, страстно и душою и тломъ.

А она?

Она бывала иногда странно грустна, мрачна, полна отчаянья.

— Я люблю тебя,— говорила она ему,— и въ то же время я ненавижу себя, презираю себя!

Безъ сомннія, въ этомъ крылось сознаніе своего паденія, угрызенія совсти, нарушеніе священныхъ законовъ, разныя нравственныя мученья.

Марсель ршилъ положить конецъ всему этому женитьбою, не говоря, однако, съ ней объ этомъ. Разв не слдовало заставить, наконецъ, замолчать клевету?

Хотя въ сущности клевета нисколько не тревожила съ презрительнымъ равнодушіемъ относящагося къ ней владльца замка Сассевиль.

Онъ жилъ въ совершенномъ уединеніи, почти нигд не бывая, не принимая участія ни въ какихъ увеселеніяхъ, сокращая всячески день и удлиняя ночи, которыя всецло принадлежали его возлюбленной. Но возлюбленная его мало подражала его сдержанности — не сдержанная по натур, еще мене того скромная, она, не стсняясь нисколько отдавалась вся огню его страсти. Какъ истая итальянка, не смотря на свой умъ, образованіе, она была полна суеврія, и на каждомъ шагу это суевріе проглядывало въ ней.

Однажды, вечеромъ, при свт лампы подъ абажуромъ, прижавшись другъ къ другу, они вмст переводили Аллигіери и именно мрачную исторію Франчески въ ‘Аду’.

Цлуясь и обнимаясь посл каждаго терцета, они наконецъ дошли до незабвенныхъ стиховъ, можетъ быть, лучшихъ стиховъ этого божественнаго поэта:

‘Любовь, которая не избавляетъ ни одно любимое существо отъ любви, такъ скоро опьянила меня счастьемъ моего любовника, что…’.

Розина вдругъ закрыла книгу и далеко отбросила ее отъ себя. Марсель съ удивленіемъ посмотрлъ на нее.

— Данте правъ,— проговорила она,— любовь, это проклятая зараза!

И она почти прошептала:

— Ахъ! по саго! не надо читать послдняго стиха.

Но Марсель поднялъ книгу и съумлъ самъ перевести этотъ послдній стихъ, въ немъ говорилось:

‘Любовь привела насъ обоихъ къ той же смерти’.

III.
Договоръ любви.

3-го сентября, скромный нотаріусъ Сассевиля, Оскаръ Варсикуръ, слегка омрачилъ безоблачное небо счастливой пары.

Было около пяти часовъ вечера, когда этотъ дловой человкъ вошелъ въ густую аллею, ведущую къ замку. Въ одной изъ боковыхъ аллей онъ увидалъ Марселя съ княгиней де-Карпенья, которые, прижавшись другъ къ другу, какъ настоящіе влюбленные, гуляли вдвоемъ. Онъ поспшилъ къ нимъ навстрчу. Увидавъ его, Марсель не могъ скрыть своего неудовольствія.

— А! это вы, мосье Варенкуръ! Чмъ я обязанъ вашему визиту? Но въ душ онъ посылалъ его ко всмъ чертямъ.

— Прошу извинить меня, господинъ виконтъ,— началъ торжественнымъ тономъ Варенкуръ.— Я имю сообщить вамъ нчто весьма важное… Я долженъ вамъ прочитать письмо его высокопревосходительства, господина члена государственнаго совта.

— Письмо отъ моего отца?— воскликнулъ удивленный Марсель.— Прошу васъ, садитесь… я васъ слушаю.

По близости была скамейка и вс трое сли на нее. Оскаръ Варенкуръ разложилъ у себя на колняхъ пакетъ съ бумагами и, скорчивъ приличную случаю физіономію, обратился съ вопросомъ:

— Вы недавно изволили писать господину графу Бенардъ?

— Да, недавно, я писалъ ему о моемъ непремнномъ желаніи жениться на княгин де-Карпенья.

— Что ты, Марсель, вотъ напрасная-то трата чернилъ,— проговорила съ насмшкой молодая женщина.

— Его высокопревосходительство удостоилъ написать мн письмо и я принесъ вамъ его отвтъ.

— Его отвтъ! Черезъ васъ, а не прямо мн?

— Къ сожалнію, да, виконтъ, вотъ письмо.

Варенкуръ подалъ ему письмо уже за номеромъ, такъ какъ Варенкуръ былъ нотаріусъ образцоваго порядка.

Марсель, взволнованный, протянулъ руку за письмомъ и сталъ читать вслухъ. А Розина, склонивъ голову на плечо своего любовника, съ полузакрытыми глазами, полная нги, нисколько не стсняясь присутствіемъ офиціальнаго лица, посдвшаго надъ указами, совтчика цлаго округа, у котораго подъ начальствомъ было цлыхъ три клерка, слушала его, улыбаясь.

Вотъ содержаніе этого суроваго, сухаго письма:

‘Милостивый государь, одинъ изъ вашихъ кліентовъ, г. Марсель Бенардъ сообщилъ мн о своемъ намреніи вступить въ бракъ. Я уже не разъ выражалъ этому молодому человку мое удивленіе и огорченіе по поводу его поведенія, но, какъ видно, ни мои просьбы, ни выговоры, не могли удержать его отъ крупнаго скандала, и я вынужденъ прервать всякія сношенія съ моимъ сыномъ. Будьте же посредникомъ между мною и имъ, и потрудитесь передать ему мой отвтъ,— вотъ онъ:

‘Въ наше время, порядочный человкъ постыдился бы жениться на вдов человка, оскорбившаго честь его семьи, вызваннаго имъ за оскорбленіе и убитаго на дуэли. Оскорбленіе и пролитая кровь вырыли бы непреодолимую пропасть между его страстью и честью. Теперь другія времена, какъ видно, и другіе взгляды. Я придерживаюсь старыхъ взглядовъ. Если у Марселя Бенарда нтъ совсти, то пусть онъ выслушаетъ то, что ему скажетъ совершенно опредленно, безповоротно, его отецъ.

‘Не желая быть сообщникомъ въ столь гнусномъ поступк — я, разъ навсегда, не даю моего согласія. Вашъ кліентъ, если желаетъ, можетъ, конечно, обойтись безъ него, но въ такомъ случа я буду требовать вмшательства суда. Кром того, передайте моему сыну, что ему не надолго придется отложить свое намреніе. Я старъ, боленъ, и мн осталось не долго жить.

‘Примите, милостивый государь, мое увреніе въ совершенномъ почтеніи. ‘Графъ Бенардъ’.

— Via veccliietto!— со вздохомъ проговорила молодая женщина, не мняя своей позы.

Что касается Марселя, онъ молчалъ и въ нервномъ возбужденіи долбилъ палкою по трав.

— На чемъ же мы поршимъ?— спросилъ Варенкуръ.— Ясно одно — отказъ родительскаго согласія требуетъ подчиненія родительской вол — статья 152 ‘Code Napolйon’. Если мы пойдемъ на рискъ — у меня есть въ Париж мой коллега, человкъ весьма любезный, мастеръ улаживать дла, я напишу ему. Во всякомъ случа, необходимо, чтобы княгиня, рожденная двица д’Апрата, разршила мн вступить въ сношенія съ ея нотаріусомъ въ Италіи. Мн необходимы нкоторыя указанія…

— Боже мой! Сколько возни!— прервала Розина.— Отчего не ядъ Джуліэтты, который бы соединилъ меня съ моимъ Ромео… Нтъ, тысяча разъ нтъ, я не хочу всхъ этихъ исторій… я предпочитаю… ждать.

Она произнесла это слово ‘ждать’ съ такою ненавистью, что сынъ графа Бенарда поблднлъ.

— Я подумаю,— сказала она,— и увдомлю васъ о моемъ ршеніи. Зайдите, пожалуйста, черезъ нсколько дней.

Осторожный Варенкуръ взялъ занумерованный документъ, положилъ его въ конвертъ, конвертъ въ папку, папку въ портфель, а портфель подъ мышку, затмъ всталъ и отвсилъ два низкихъ поклона.

Скоро на поворот аллеи скрылась черная тнь маленькаго человка.

Марсель и Розина остались одни.

— Что за глупости, Марсель,— запальчиво начала Розина,— къ чему этотъ бракъ.

— Это необходимо, Розина. Наше положеніе становится неудобнымъ.

— Ахъ, ты, буржуа!.. съ твоими узкими взглядами… Разв оттого, что ты женишься, ты меня будешь больше любить?

— Конечно, нтъ… Но ты будешь моею, моею навсегда!

Она посмотрла на него пристально и, переставъ надсмхаться, сказала:

— Навсегда! Я знаю узы, которые связываютъ прочные браки: это смерть! Если любимое существо, онъ или она, обманываетъ — его убиваютъ… и затмъ — убиваютъ себя!

Послдовало довольно долгое молчаніе, оно подчеркнуло этотъ догматъ страсти.

— Пусть будетъ по твоему,— согласился, наконецъ, Марсель Бенардъ.— Это договоръ — я его принимаю.

И они возобновили прерванную прогулку.

IV.
Дикая роза.

Кончался день,— сентябрскій, яркій день, осень уже чувствовалась, вечеръ былъ сырой, къ блднющему небосклону тянулся туманъ. Паркъ Сассевиля погружался въ тихую дремоту, все точно замерло въ немъ, не было слышно ни малйшаго шелеста листьевъ. Солнце садилось, обрисовывая своими послдними лучами контуры тополей, въ полосахъ солнечнаго свта зябкіе наскомые, старички одного лта, доживали свои послднія минуты. Подъ густыми деревьями было темно, какъ ночью, трава на лужайкахъ была покрыта блестящею росою.

Они шли медленно, онъ обнявъ ее за талью, она склонивъ голову къ нему на плечо. И такъ они шли по мху, по высокимъ травамъ, оба молча, среди общей тишины и безмолвія.

Дойдя до окраины парка, они остановились. Передъ ними раскрывалась долина. Даль со всми ея унылыми красками. Въ то время это былъ дикій оврагъ между двухъ утесовъ, покрытыхъ деревьями, и кустарниками дикаго терновника, съ крутымъ скатомъ. Тамъ дальше, гд развертывалась долина, виднлось море, искрившееся подъ лучами садившагося солнца, сперва виднлись волны и блая пна, растилавшаяся по берегу, затмъ черная полоса подводныхъ рифовъ и уже за нею голубая масса безбрежной воды, въ которой отражалось голубое небо.

Потихоньку молодая женщина освободилась изъ его объятій:

— Какой чудесный осенній вечеръ!— воскликнула она,— что за чудная страна ваша Франція?

— Отчего ‘ваша Франція’, моя Розина?— спросилъ ее Марсель.— Разв моя страна не твоя страна?

Она покачала головою:

— Знаю, знаю… ‘Твой Богъ будетъ моимъ Богомъ, твой народъ — моей отчизной’. Нтъ, я хочу оставаться тмъ, что я есть… Ахъ!— продолжала она въ экстаз,— чудная страна ваша Франція… и вмст съ тмъ достойная глубочайшей ненависти… Когда-то ‘царица націй’ теперь только ‘публичная женщина!’

— Стихъ Данте!— замтилъ Марсель,— но Данте говоритъ это о вашей Италіи.

— Моей Италіи?.. Она тоже глубоко несчастна… Каториница, закованная въ оковы… Но Италія, по крайней мр, уметъ проклинать, уметъ плакать…

— Розина,— прервалъ ее молодой человкъ, видимо желая положить конецъ тяжелому разговору,— вмсто того, чтобы унижать то, что велико и достойно, разскажи мн лучше что-нибудь про себя, про твою семью, про твою Романью. Скажи мн ‘канцону’ твоего любимаго поэта Леопарди ‘L’Italia’.

— Нтъ!— продолжала она видимо горячась.— Не ее, что-нибудь другое.

Она сдлала нсколько шаговъ, точно желая овладть собою, затмъ повернулась къ нему съ театральнымъ жестомъ трагической актрисы. Когда они стояли на вершин холма, вся ея фигура, съ распущенными волосами, съ поднятой къ верху рукою, рисовалась на блдномъ фон вечерняго освщенія — и вотъ она начала… А Марсель, сына графа Бенарда, влюбленный въ нее до безумія, съ прикованнымъ къ ней взоромъ, весь во власти этой повелительницы его сердца, овладвшей всмъ его существомъ, погубившей его честь, съ восторгомъ внималъ ей.

Гармоничный голосъ Розины проникалъ все его существо.

‘Тебя ласкаетъ солнца лучъ влюбленный,

‘Ты пышной зеленью украшена богато,

‘Одта нивами, какъ покрываломъ злата —

‘О, Франція, страна чудесъ, сокровище вселенной!

‘Со всхъ концовъ земли къ теб народъ стремится,

‘Какъ нкогда въ Аины-храмъ стремился каждый

‘Томимый красоты и правды вчной жаждой,

‘Восторгомъ не земнымъ, а чистымъ тамъ упиться.

‘Но нын пустъ тотъ храмъ, въ забвенье погруженный,

‘И тамъ, гд нкогда горлъ огонь священный,

‘Теперь лежитъ продажная и гршная жена.

‘И это Франція! Она еще смется…

‘Но смерть ужъ ждетъ ее, уже близка она

‘И скорбный неба плачъ надъ нею раздается’.

— Что за отвратительное ругательство, что за безумная ненависть!— воскликнулъ возмущенный Марсель…— Чьи это стихи?

— Моего отца!— отвтила Розина съ новымъ жестомъ актрисы изъ мелодрамы.

— Отца, о которомъ ты никогда не говоришь со мною… Въ такомъ случа его итальянская ревность разразилась напрасно: то, что безсмертно, никогда не умретъ! Но отчего отецъ твой такъ не любилъ Франціи?

— Онъ-то? Не любилъ ее?.. Онъ любилъ ее безумно, страстно — онъ погибъ отъ любви къ ней!

— Погибъ отъ любви къ ней? Графъ д’Апрата, твой отецъ?.. Я ничего не понимаю… Что ты говоришь, Розина?

— Ничего!— проговорила молодая женщина, страшно поблднвъ.

Молча продолжали они свою прогулку, но они молчали не отъ полноты счастья, какая-то невдомая, неиспытанная до сихъ поръ принужденность легла между ними.

Внизу, у спуска, имъ пришлось остановиться, каменная стна Сассевильскаго парка преграждала имъ путь. По стн, обросшей мохомъ, вился дикій шиповникъ, съ пожелтвшими отъ осенняго втра, листьями. На немъ уцлло нсколько блдныхъ похолодвшихъ цвтковъ, послдняя улыбка исчезнувшаго свта.

Молодая женщина подбжала къ цвтамъ и сорвала дв втки.

— Прости меня, Марсель, что я тебя сейчасъ такъ огорчила… Прости! А теперь выслушай меня, и пойми меня… Не знаю, что готовитъ намъ судьба въ будущемъ. Но я, которая сейчасъ задла въ теб самую чувствительную струну, самое благородное чувство гордости своей страной — я люблю тебя… Люблю тебя безумно и что бы ни случилось, всегда буду тебя любить. Но ты, дорогой мой, съумешь ли ты сохранить въ душ твоей ко мн любовь, когда судьба пошлетъ намъ испытаніе… Возьми эту розу: я ношу ея имя и, какъ она, душа моя дика… Во дни невзгодъ, когда теб придется, быть можетъ, переживать сомннье и печаль, взгляни на нее… и если теб будетъ казаться, что ты пересталъ меня любить, она скажетъ теб ‘люби еще’.

Улыбаясь, Розина Савелли заткнула пучекъ шиповника себ за лифъ, а другой поднесла къ губамъ, втянула въ себя его сырой запахъ и передала его Марселю.

Марсель схватилъ голову этой обольстительницы и покрывалъ ея трепещущія уста горячими поцлуями страсти.

Долго они пробыли оба въ безмолвномъ обаяніи этого поцлуя.

Вдругъ княгиня де-Карпенья, съ крикомъ, сконфуженная, откинулась назадъ — изъ 3аMKa по гор спускался къ нимъ слуга.

— Пріхалъ гость, который непремнно желаетъ видть княгиню,— доложилъ онъ, подходя къ нимъ.

И онъ подалъ княгин визитную карточку. Прочитавъ ее, она измнилась въ лиц и видимо растерялась.

— Хорошо…— проговорила она,— я сейчасъ приду.

— Кто пришелъ намъ мшать?— спросилъ Марсель,— покажи карточку.

Но Розина уже разорвала ее въ мелкіе куски.

— Одинъ изъ моихъ земляковъ,— отвтила она ему,— близкій человкъ моего семейства. Я должна непремнно его принять.

— Прекрасно!… Пойдемъ вмст.

— Нтъ не надо.— Не ходи, пожалуйста. Это Травенти!… Ты знаешь — Алессандро Травенти, одинъ изъ секундантовъ князя въ вашей дуэли въ Вокрессон… Я надюсь, у тебя нтъ особаго желанія его видть… А я его скоро спроважу…

Не дожидаясь отвта, она направилась къ замку.

— Полчаса терпнья, дорогой мой, подожди меня на берегу моря.

И княгиня де-Карпенья бгомъ побжала въ гору. Добравшись до вершины, она еще разъ обернулась и послала рукой нжный поцлуй своему возлюбленному. Скоро ея силуэтъ исчезъ въ туман полусвта темной аллеи.

Марсель долго еще смотрлъ ей вслдъ, затмъ онъ открылъ калитку и направился къ мсту свиданья.

Спустилась ночь, и окутала собою глубину долины. На горизонт солнце садилось въ море, цлое зарево разлилось по небу, пурпуромъ подернулись облака.

Влюбленный Марсель легъ на берегу моря и наслаждался закатомъ чуднаго дня. Все существо его было полно безконечнаго счастья, на душ у него птицы пли пснь радости и блаженства.

V.
Простой разговоръ.

Когда Розина Савелли вошла въ тнь тополей, она замедлила шагъ. Чмъ дальше, тмъ медленне шла она, на лиц у нея выступилъ потъ, она остановилась въ волненіи. Пріздъ Травенти вносилъ столько безпокойства въ ея душу… Травенти!.. тотъ самый, который въ Лондон называлъ себя Марино… Компаньонъ ея стараго супруга, бывшій его приближенный и свидтель его смерти! Зачмъ онъ явился? ‘Il tempo stringe’ ‘время дорого’ было написано на визитной карточк, которую она такъ быстро разорвала. Что кроется въ этихъ словахъ? конечно, что-нибудь недоброе!..

Розина оглянулась еще разъ. Вдалек виднлся Марсель, онъ шелъ по берегу моря — слава Богу, онъ не пошелъ за нею… какъ онъ весело, бодро идетъ подъ впечатлніемъ счастья… ‘Милый мой! дорогой мой!’ И порывистымъ движеніемъ молодая женщина вдругъ повернулась къ нему.

— Что за малодушіе, Розина!— и она медленно снова направилась къ замку.

Высокое кирпичное зданіе стояло уже передъ нею. Княгиня де-Карпенья прибавила шагу, за ней могли наблюдать изъ открытыхъ оконъ… Теперь она больше не боялась… Да чего же ей, въ самомъ дл, было бояться… она была вдова, она свободна, любима и сама любила!

Въ передней Розина спросила лакея, давно ли ее ждетъ тотъ господинъ, который желаетъ ее видть.

— Съ полчаса. Кажется, господинъ этотъ очень торопится. Карета ждетъ его у воротъ парка.

Карета ждетъ этого человка. Значитъ, визитъ будетъ не долгій, его можно будетъ сдлать еще короче… Тмъ не мене, княгиня протянувъ уже руку къ ручк двери, въ нершительности не двигалась съ мста. Но лакей смотрлъ на нее и она вошла.

Въ гостиной сидлъ господинъ подозрительной наружности, дурно одтый, непріятный съ виду. Онъ всталъ и, раскланиваясь, жеманно проговорилъ:

— Приношу мое нижайшее почтеніе къ ногамъ княгини.

Съ перваго взгляда княгиня де-Карпенья узнала это знакомое ей лицо съ длинной бородой, съ косматой гривой… Да, это былъ онъ, учитель музыки, котораго она видла въ Лондон, порядочная обезьяна.

Онъ заговорилъ по-итальянски. Розина намренно отвчала ему по-французски. Быть можетъ, она надялась ускорить такимъ образомъ объясненіе.

— Здравствуйте, мосье Марино, очень рада васъ видть.

Господинъ этотъ снова раскланялся и тоже заговорилъ по-французски, языкомъ, въ которомъ слышалось заальпійское нарчіе.

— La clarissime Altesse не забыла имени ничтожнаго Марино? Это наполняетъ гордостью мое смиренное сердце.

‘L’altesse clarissime’ — не могла удержаться отъ невольной гримасы, до такой степени низкимъ, подлымъ показался онъ ей, тмъ не мене, желая быть любезною, она продолжала:

— Я не разсчитывала на вашъ визитъ, мосье Марино.

Марино улыбнулся улыбкою гориллы, показавъ при этомъ рядъ блыхъ зубовъ, которые казались еще бле отъ его черной бороды.

— Неожиданный визитъ… вызванный крайнею необходимостью. Я пріхалъ сюда за самою прекрасною княгиней міра.

— За мною?

— Я уже сказалъ — за самою прекрасною княгиней міра.

Испуганная молодая женщина отшатнулась назадъ.— Онъ подошелъ къ ней.

— Насъ ждетъ карета,— продолжалъ онъ…— очень скромный экипажъ, недостойный такой важной особы, какъ вы. Но я ничего не нашелъ лучше въ Фекан. Первобытная страна — варварскіе экипажи!

Княгиня де-Карпенья чувствовала, что ей измняютъ силы, тмъ не мене она сдлала надъ собой усиліе, чтобы казаться спокойной:

— Я не мастерица отгадывать загадки, мосье Марино, потрудитесь объяснить, въ чемъ дло.

— Какія тутъ загадки? Это даже не ребусъ… Ессо! Женевскіе, а съ ними и наши лондонскіе друзья, ршили, что первый актъ любовной комедіи съигранъ, наша дива, вы, княгиня, исполнили свою роль восхитительно! Да, княгиня, поразительно, удивительно, великолпно! По крайней мр, прологъ готовъ. Теперь пора начинать второй актъ, занавсь подымется надъ другими декораціями — пора подумать о развязк.— Готовится нчто ужасное, поистин ужасное.

Разсказчикъ замолкъ на минуту, выпрямилъ свою до сихъ поръ униженно согнутую спину, и продолжалъ:

— Они поручили мн — мое особое счастье — отправиться за вами… Я, Марино, скромный Марино, возведенъ въ должность вашего cavaliero servante — какая честь, княгиня! А теперь, подемъ поскоре.

Онъ взялъ шляпу и направился къ выходу.

Не двигаясь, Розина, блдная, слдила за нимъ.

— Я напрасно силюсь васъ понять,— проговорила она, наконецъ, все боле и боле волнуясь.

Итальянецъ вернулся и, улыбаясь, началъ все тмъ же сладкимъ голосомъ:

— Она не понимаетъ? Она? Этотъ перлъ ума? Она, конечно, понимаетъ, конечно. Я вижу, что память вернулась къ ней — я вижу по ея лицу, что она все вспомнила — съ памятью къ ней вернулась и совсть.

И онъ нагнулся къ испуганной молодой женщин и заговорилъ шопотомъ точно дло шло о какой-то тайн.

— ‘О, вспомни!’ вдь такъ поется во французскихъ романсахъ… Да, вспомните, моя сіятельная княгиня, ресторанъ Ардити, домъ увеселенія для богачей, князя де-Карпенья, это важное лицо и маленькую Беллу въ красной юбочк съ шиповникомъ на груди — вотъ точно съ такимъ букетомъ какъ у васъ теперь, княгиня! Такая милашка — она пла: ‘Libiamo ne licti calici!’ хорошенькій голосокъ, но безъ всякой школы. Ахъ! сколько огня было въ ея глазахъ, сколько страсти въ ея словахъ. Вспомните только, ваше сіятельство, слова: ‘Мн 22 года, я хороша собой. Хочешь отмстить смерть моего отца — хочешь?— И тогда я принадлежу теб душой и тломъ!’ Такъ вотъ мы хотимъ отмстить за столь любимаго отца. Дочь его принадлежитъ намъ душою и тломъ, она наша вещь!

Каждое слово этого человка задвало гордость этой бывшей пвицы, заставляло ее плакать надъ прошлымъ. Потерянная, она склонила чело подъ сарказмами этого низкаго лакея.

Тмъ не мене, въ порыв негодованія, собравъ послднія крохи храбрости, она съ насмшкою попробовала отдлаться отъ него.

— Преданья старины глубокой! мой милый. Велла не существуетъ, а княгиня де-Карпенья свободна. Было время, она была рабою своего мужа — теперь ей возвращена свобода — мужъ ея умеръ.

— Увы! умеръ!— плаксиво проговорилъ итальянецъ.— Онъ далъ себя убить… Умеръ отъ раны, этотъ благородный князь… въ Равенн… на моихъ рукахъ… призывая тщетно свою супругу въ свои послднія минуты. Супруга была далеко… въ Париж… всецло преданная своей мести за отца, несмотря на все желаніе, она не могла быть на его похоронахъ. Да, онъ умеръ, il generoso Vecchione! Совсмъ умеръ! Превратился ‘въ гвоздь дверей’, по выраженію не особенно изящной англійской метафоры… Но духъ его безсмертенъ, какъ тнь Нина въ опер божественнаго Россини, онъ витаетъ здсь, смотритъ на насъ, слышитъ насъ, говоритъ съ нами… И онъ говоритъ вамъ, княгиня: ‘берегись’.

— А! Угрозы! Я знаю, что вы вс разбойники, что вы способны меня убить. Я…

— Васъ убить?— Бывали вещи поужасне.— Но успокойтесь, княгиня, что бы ни случилось, мы всегда постараемся сберечь дочь Савелли.

‘Дочь Савелли!’ Съ какимъ презрніемъ это было сказано. И, полная любви, забывшая своего отца, она растерялась передъ позоромъ. Красная отъ гнва и стыда, она тяжело опустилась въ кресло, не находя словъ. Ею снова овладлъ страхъ, отчаянье наполнилъ ея душу… Она чувствовала, что погибла, погибла безъ возврата. Человкъ, который оскорблялъ ее цлые четверть часа, не уйдетъ безъ своей добычи. Черезъ нсколько минутъ вернется Марсель, она ему разскажетъ всю исторію ея позора. Отчаянье, отвращенье этого дорогого, опозореннаго человка!.. И у тебя, Розина, для защиты твоей не будетъ ни улыбки, которая смирила бы его гнвъ, ни поцлуя, чтобы зажать ему уста, ни ласки, чтобы осушить его слезы… Однимъ жестомъ руки твой любовникъ выгонитъ тебя, недостойную. Бги же, бги скорй безъ оглядки. По крайней мр, онъ не узнаетъ всей грязи твоего прошлаго, онъ будетъ жить иллюзіей и въ своей печали будетъ звать тебя’.

Вотъ что она говорила себ, а между тмъ, она стояла, не двигаясь, убитая, уничтоженная… Послдніе лучи проникали въ окна и точно прощались съ ней, свжій морской воздухъ точно ласкалъ ее, вечерній звонъ сассевильской церкви уныло отдавался въ ея душ…

Боже мой! Сколько счастья въ этомъ земномъ уголк, осненномъ любовью!

А Марино, растянувшись въ кресл, закуривъ сигару и перемнивъ тонъ, разговаривалъ какъ бы съ собою.

— Digraziati noi!.. Съ женщинами вс разсчеты человческой мудрости напрасны. Хоть бы вотъ эта, напримръ, ея отецъ былъ герой, погибъ какъ мученикъ. Кровь Сципіона Савелли вопіетъ о мести, а дочь его не внемлетъ ей — она предпочитаетъ шляться по непотребнымъ мстамъ.

Однимъ прыжкомъ Розина набросилась на него:

— А кому я обязана этимъ позоромъ? Кому — какъ не вамъ, подлые негодяи — кто сказалъ мн: ‘заставь себя полюбить’. Кто? вашъ Карпенья, мой низкій мужъ.

— Да, онъ сказалъ: ‘заставь себя полюбить’, но онъ не говорилъ: ‘полюби сама’. Вы, какъ видно, не совсмъ поняли то, что вамъ было предписано.

— Мн предписано? Развратники!.. Оттого, что вы меня встртили, однажды, нищую, голодную, вы ршили, что у меня сердце какой-нибудь потаскушки, публичной двки? Подлецы! ‘Заставь себя полюбить, нищенка, повинуйся намъ, мы тебя купили!’ А я, несчастная, я сама полюбила его! Да, несчастная!

— Однимъ словомъ, Родригъ и Химена!— насмхался профессоръ…— Это прекрасно въ трагедіи, но не въ дйствительной жизни.

— Вы сейчасъ угрожали мн,— продолжала Ро8ина,— такъ убейте меня, какъ вы убивали другихъ.— Да, убейте меня, я сама себ отвратительна, противна!.. Я не хочу имъ повиноваться!.. Чего они требуютъ отъ меня, наконецъ, эти господа съ ихъ великими замыслами?.. Негодяи!— Да, это дло вашихъ рукъ, эта страсть, которая сжигаетъ меня, поглощаетъ меня всю! Вы заставили меня играть съ любовью, любовь надсмялась надо мною! Она сожгла меня, я вся объята ея пламенемъ… Я люблю… Я люблю его! слышите… понимаете ли вы?.. Я люблю его, люблю безумно!..

— Чортъ возьми! Зачмъ терять разсудокъ?

— Зачмъ? Зачмъ? Разв для чувства есть законъ? Случайность, увлеченье, страсть — таковъ, видно, мн удлъ!.. Зачмъ? Какъ мн смшно это ‘зачмъ’! Потому, что любовь — зараза, которая никогда не щадитъ… потому что если я пала, любя, я пала бы еще ниже, не любя… потому, что мужъ мой развратилъ меня, а мой любовникъ возвысилъ меня до своей любви… потому что… потому что я его люблю — вотъ и все!

И она опустилась въ кресло, изнеможенная, закрывъ лицо руками.

Она вдругъ вздрогнула.

Марино всталъ и разсматривалъ картину на стн. Это былъ портретъ графа Брута Бенарда. Бывшій генералъ-прокуроръ былъ изображенъ въ костюм члена аппеляціоннаго суда, въ красной тог, опушенной горностаемъ, въ поз публичнаго обвинителя, который судитъ и осуждаетъ. Мазинистъ, нсколько минутъ молча разсматривавшій эти ненавистныя черты, вдругъ обратился къ ней съ презрительной ироніей.

— А мосье Брутъ… блый мясникъ… сочувствуетъ вашей любви?

Молодая женщина подняла голову и растерянными глазами смотрла на него.

Марино вдругъ бросился на свою добычу и вцпился въ нее пальцами.

Грубымъ усиліемъ онъ заставилъ ее встать и, сжавъ ея руки въ своихъ кулакахъ, потащилъ ее къ картин.

Она всячески отбивалась отъ него — онъ не выпускалъ ее.

— На, смотри же, подлая тварь! Такъ онъ былъ одтъ, когда предъ нимъ предсталъ твой отецъ съ сочащеюся кровью изъ ранъ! Такъ онъ стоялъ, когда требовалъ смерти твоего отца, котораго смерть пощадила!.. Такъ онъ улыбался, когда былъ утвержденъ смертный приговоръ, по которому отецъ твой былъ разстрленъ на этотъ разъ на смерть! На же, на, смотри,— влюбленная красавица, нтъ, ты лучше покрой поцлуями эти руки, это платье, быть можетъ, на немъ сохранились еще капли крови твоего отца, безстыдная!

И онъ схватилъ ее за горло и ея губами тыкалъ въ картину.

Она бшенно выбивалась, ногтями впиваясь въ этого безпощаднаго палача. Въ ней сказалась истая итальянка, дочь народа.

— Вы правы! Канальи! Канальи! Эта страсть ужасна!.. Я ‘lupa’, я отцеубійца!.. Мерзавцы! Длайте со мной, что хотите — я вамъ продала себя… вы купили мое тло — подлые! и душу и тло — демоны! Разъ, что я вся ваша… Распоряжайтесь мной… Подлецы! Веди меня отсюда вонъ!.. веди — но только скорй… Сейчасъ… Сію минуту… покуда онъ не вернулся — если я его увижу, я не уйду… я буду не въ силахъ уйти… я упаду мертвая къ его ногамъ.

Марино выпустилъ добычу изъ своихъ сжатыхъ пальцевъ:

— Va bene!— проговорилъ онъ,— наконецъ-то я узнаю мою княгиню! А теперь, въ путь-дорогу! Насъ ждутъ въ Париж. Вы скоро узнаете, ваше сіятельство, какое почетное порученіе будетъ на васъ возложено.

Онъ пошелъ поднимать кружевную косынку, которую уронила княгиня и, возвращаясь къ бдной женщин, увидалъ ее всю въ слезахъ.

— Да перестаньте, дорогая синьора, вы раздираете мн душу, не плачьте.— Вы скоро увидите вашего giovinotto… увряю васъ очень скоро.

— Никогда! Никогда!— проговорила Розина сквозь слезы.

— Увидите! увряю васъ, очень скоро увидите вашего милаго друга.

Она съ негодованіемъ взглянула на этого безсовстнаго человка:

— Никогда! Слышите ли никогда! Ищите другихъ для вашихъ подлыхъ длъ… оставьте любовника! оставьте его… Я не хочу его видть… Не хочу… Никогда.

— Знаемъ мы вс эти клятвы влюбленныхъ, общанья пьяницъ!.. А вотъ и готовый отказъ ему.

Онъ вынулъ изъ кармана заране написанное письмо и положилъ его на столъ, на видное мсто.

— Presto е vivace!— воскликнулъ онъ,— желзныя дороги не ждутъ, а честь еще того меньше.

Онъ предложилъ руку злополучной женщин, она съ презрніемъ отказалась.

Блдная, какъ смерть, она подошла уже къ дверямъ, какъ вдругъ вспомнила о букет шиповника на груди. Она сорвала его въ порыв безумной страсти, крпко поцловала, добжала до стола и положила его рядомъ съ письмомъ, какъ вчное послднее ‘прости’. Марино, слдившій за каждымъ ея движеніемъ, притворился растроганнымъ.

— Capisco!— проговорилъ онъ,— влюбленный шиповникъ — эмблема нашей милой дикарки, дорогое воспоминаніе о ней и о мечтахъ о ней, при лунномъ свт!.. Счастливый молодой человкъ!

Не отвчая ему, съ горячими, но сухими глазами, точно стряхнувъ съ себя все прошлое любви, Розина бросилась къ дверямъ. Скоро карета увезла ее въ невдомыя страны. Черезъ полчаса вернулся Марсель, въ гостиной было темно и пусто. На стол онъ нашелъ запечатанное письмо на его имя. Встревоженный, онъ распечаталъ его и вскрикнулъ отъ ужаса.

Въ письм было только дв строчки:

‘Она думала, что васъ любитъ, но она не любила васъ. Забудьте же ее, какъ забывается все на свт’.

Никакой подписи.

Марсель читалъ и перечитывалъ это письмо, ничего не понимая, не желая понять его.

Наконецъ, онъ позвонилъ.

— Гд княгиня?

— Княгиня только-что ухала.

— Одна?

— Нтъ, съ тмъ господиномъ, который ждалъ ее.

— Она не сказала куда?

Никто изъ прислуги ничего не зналъ объ этомъ.

— Все равно. Скорй запрягать! Я нападу на ея слдъ.

Когда Марсель остался одинъ, онъ еще разъ перечиталъ это письмо безъ подписи. И тутъ онъ замтилъ букетъ шиповника, увядшій, какъ его любовь. Несчастный захохоталъ смхомъ отчаянья, расщипалъ эти жалкіе цвты, бросилъ ихъ на полъ и растопталъ ихъ.

— Вотъ теб! комедіантка! вотъ какъ мн дорога твоя память! Какое счастье! Наконецъ, я свободенъ!..

У него вдругъ потемнло въ глазахъ, ноги подкосились, и онъ упалъ на полъ безъ чувствъ.

VI.
‘Да вдь это сынъ мой…’

Настала зима, окутавъ Парижъ своими туманами и уныніемъ.

Въ ту ночь шелъ дождь.

Въ фамильномъ замк на Бретельской авеню Марія-Анна сидла возл своего отца. Былъ уже вечеръ.

Какимъ старикомъ смотрлъ графъ Бенардъ! Достаточно было одного года, чтобы его недавно еще гордый и прямой станъ сдлался согбеннымъ. Сдые волосы его пордли, лицо покрылось багровой краской, а изъ угловъ рта ниспадали теперь дв глубокія складки — признаки одряхллости. Болзнь, сндавшая его, усилилась, обмороки повторялись безпрестанно, и докторъ не скрывалъ боле своихъ опасеній.

— Въ особенности,— объявилъ онъ,— слдуетъ удалять отъ него слишкомъ сильныя волненія, я боюсь какой-нибудь катастрофы.

Бдная хромоножка обратилась тогда въ бдительную сидлку при больномъ, расточая передъ нимъ весь пылъ своихъ дтскихъ чувствъ.

Въ описываемый моментъ, старикъ лежалъ, вытянувшись на кушетк, съ закрытыми глазами, скрестивъ руки. Онъ казался спящимъ, хотя, глядя на эту безкровную блдность, на эту безмолвную неподвижность, можно было подумать, что онъ спалъ непробуднымъ сномъ смерти.

Бдная Марія-Анна также сильно измнилась, худощавое лицо ея подурнло еще боле, а дв складки, лежавшія бороздками на блдныхъ щекахъ, свидтельствовали о длинныхъ безсонныхъ ночахъ, равно какъ и о долгихъ дняхъ, проведенныхъ въ слезахъ. Въ туалет ея не осталось ни единаго признака наивнаго былого кокетства: ни ленточки, ни цвтка въ волосахъ, ея черное шерстяное платье, казалось, носило на себ трауръ по какомъ-то исчезнувшемъ ‘миломъ’. Сидя за своимъ роялемъ, молодая двушка быстрыми пальчиками наигрывала звучныя модуляціи и странные диссонансы. Изъ произведеній Шопена она выбирала ноктюрны и берсезы, вещи, излюбленныя ея отцомъ… И посреди печали этой полутемной комнаты раздавались то стенанія высокаго артиста, то взрывы его сокрушенной радости, напоминавшіе собою проклятія содрогающагося богохульства… О, Шопенъ! поэтъ, погибшій отъ горести, ты геній, который былъ цликомъ сотканъ изъ слезъ, патріотъ, оплакивавшій свое отечество, любовникъ, презиравшій свои увлеченія… какая страждующая душа могла когда бы то ни было слышать безъ содраганія вопли, исторгнутые твоимъ отчаяніемъ на трупъ твоего сердца!

Два легкихъ удара въ дверь заставили молодую двушку подскочить, она вдругъ остановилась… Дверь пріотворилась и на порог показалась растрепанная фигура Филомены.

— Барышня!

— Что, другъ мой?

— Барышня… гости!

— Въ этотъ часъ?

Марія-Анна задрожала, внезапное волненіе лишило ее способности рчи.

— Гости!— повторяла служанка,— вамъ необходимо надо сойти внизъ!

Графъ Бенардъ снова открылъ глаза.

— Ступай, дитя мое, и приди мн сказать, что это за таинственность.

Марія-Анна немедленно вышла, и больной снова впалъ въ свою прерванную дремоту… Тмъ не мене онъ прислушивался и слышалъ.

Въ дом поднялось необычайное хожденіе взадъ и впередъ… шумъ голосовъ,— голосъ его дочери, еще какой-то другой… Поднимались на лстницу… шаги въ коридор… наконецъ дверь слегка толкнули: передъ нимъ стоялъ Марсель.

Графъ Бенардъ не шевельнулся.

— Это вы, сударь?— сказалъ онъ равнодушно,— и такъ вотъ вы возвратились?

Скромно, все на той же дистанціи, молодой человкъ преклонилъ одно колно:

— Батюшка, простите меня!.. я такъ много перенесъ!

Никакого отвта. Онъ началъ снова:

— Простите меня… Я низко оскорбилъ васъ, я хотлъ вынудить ваше согласіе на бракъ недостойный: дать ваше имя существу ничтожному, открыть ему вашъ домъ, вашу семью! Но вдь я страдалъ, я искупилъ свою вину!— Простите меня!

— Батюшка!.. О, батюшка!— подобно эху вторилъ умоляющій голосъ Маріи-Анны.

Графъ Бенардъ нсколько приподнялъ голову.

— А какъ давно покинули вы вашъ замокъ Сассевиль?

Марсель на минуту призадумался. Затмъ прерывающимся голосомъ продолжалъ:

— Да, я долженъ былъ бы раньше броситься къ ногамъ вашимъ, раньше умолять о вашемъ снисхожденіи: я не смлъ, я… Нтъ, я лгу,— я не хотлъ! Страсть владла еще мною всмъ вполн. Отъ меня бжали: я пытался нагнать, спаслись,— я преслдовалъ! Я перескъ Францію, прохалъ Италію, исколесилъ вс города… Ничего! я ничего не нашелъ!.. И вотъ теперь страсть потухла, безуміе мое вполн излечено! Батюшка, простите меня!.. Я столько перенесъ!

Маленькая хромоножка совершенно по-дтски подбжала и также опустилась на колни.

— Папа!.. О, папа!— повторяла она, не находя другихъ словъ для мольбы.

— Если я и ршился явиться къ вамъ,— продолжалъ Марсель,— такъ это потому, что я долженъ проститься съ вами. Я не въ силахъ былъ бы оставаться въ Париж подъ гнетомъ вашего гнва! Жизнь моя разбита, я долженъ возродить въ себ новую душу. Я уду. Я просилъ, чтобы меня отправили въ какое-нибудь отдаленное консульство, все равно въ какую ссылку, только куда-нибудь подальше… туда, гд исполненіе долга поможетъ мн снова обрсти сознаніе моего собственнаго достоинства… Осмлюсь ли, батюшка, просить васъ скрпить мою челобитную?

Графъ Бенардъ обратилъ свой взоръ на просителя:

— Хорошо… я поговорю съ министромъ.

Марсель поднялся съ колнъ и, въ сопровожденіи Маріи-Анны, пошатываясь, вышелъ.

Все также вытянувшись на кушетк, графъ Бенардъ слышалъ, какъ онъ удалялся медленными шагами… вотъ спускаются съ лстницы, спотыкаясь на каждой ступеньк… они вовсе не остановились въ первомъ этаж… вотъ шаги раздаются уже въ передней, близко къ выходу, къ улиц, къ разставанью, быть можетъ, безъ возврата…

Во мгновеніе ока старикъ очутился на ногахъ, онъ бросился къ двери своей комнаты и съ силой рванулъ ее.

— Марсель!

Шаги остановились.

— Марсель! Марсель!..

И сынъ прибжалъ, отецъ раскрылъ ему свои объятія, онъ, вн себя, бросился въ нихъ… не произнеся ни слова. Долго обнявшись, они молчали, и тотъ и другой.

VII.
Ночной призракъ.

‘Сынъ мой былъ мертвъ и ожилъ, пропадалъ и нашелся’…

Въ настоящій моментъ въ комнат возвратившагося блуднаго сына трещалъ веселый каминъ, и лампа распространяла изъ-подъ абажура свой слабый, робкій свтъ. Марсель поцловалъ Марію-Анну въ лобъ и тихо отпустилъ ее отъ себя.

— Иди, милочка, я чувствую себя усталымъ, мн хотлось бы попытаться заснуть.

Наконецъ-то онъ остался одинъ!..

Какое наслажденіе располагать возможностью подкрпить свое тло и усыпить свою душу!..

Какъ пріятно ему было взглянуть на свою юношескую комнату, его ‘мальчишескую’! Все находилось тутъ на своемъ мст и въ большомъ порядк — включая самыя бумаги въ его конторк, безпорядокъ которой былъ пощаженъ… Дорогая сестрица!

Онъ всталъ и медленными шагами обошелъ комнату. Повсюду радостно привтствовали его родные предметы. Прежде всего ему бросилась въ глаза блестящая арматура, скомпанованная имъ самимъ съ тонкостью артиста: кольчуги и щиты, каски и латные нашейники въ оправ съ чернью въ стил Возрожденія, другія боле новыя оружія: мушкеты, боевыя шпаги, пистолеты… ахъ! это т, что въ Вокрессон. Онъ съ силою сорвалъ ихъ и швырнулъ въ глубину шкафа. Затмъ принялся разсматривать акварели, развшанныя по стнамъ,— наивныя, а подчасъ и искусныя произведенія его кроткой Маріи-Анны. Это были воспоминанія обо всхъ странахъ, виднныхъ ими обоими совмстно. Вотъ Аигау и печальный верескъ Champ des Martyrs, вотъ Audierue съ своимъ голубымъ заливомъ, краснымъ цвтомъ своихъ гранитовъ, темной зеленью лиственницъ и съ своими бретонскими двушками, исполненными такой меланхолической веселости. О, для тебя, Марсель, то была счастливая пора, когда ты могъ выслушивать ихъ жалобы, не помышляя ни о чемъ иномъ, кром наслажденія ихъ красотой!.. А вотъ нормандскій пейзажъ: Сассевилльскій паркъ, просвтъ на долину Dalles, опушка лса изъ платановой аллеи, это то самое мсто, гд… Онъ закрылъ глаза и перевернулъ акварель къ стн. Ахъ, это ужасно! Зачмъ эти отвратительныя воспоминанія преслдуютъ его по пятамъ,— вдь онъ бжалъ сюда, желая укрыться отъ нихъ… Нтъ, лучше углубиться въ какую-нибудь книгу,— и Марсель направился къ своей библіотек.

Они стояли на лицо, его любимые поэты, расточители сладкихъ рчей безнадежнымъ сердцамъ, т, которые, по меньшей мр, заговариваютъ неисцлимыя раны. Вотъ всеобщій учитель Шатобріанъ, первый изслдователь горестныхъ пучинъ современной души, артистъ несравненный, вн твореній котораго въ современной Франціи не существовало бы ни единой книги. Кром него, есть тутъ еще другіе, отмченные печатью несравненнаго плодотворнаго генія: Викторъ Гюго и де-Виньи, Мюссе, ожесточающій страданіе, Ламартинъ, умющій его успокоить, дале слдуютъ нсколько именъ совсмъ свжеиспеченныхъ: Банвилль, подчасъ обладающій способностью въ сокровищницу веселаго своего стакана вправить слезу, Леконтъ де-Лиль, безподобный, не уступающій величайшимъ писателямъ, богохульникъ, въ самозабвеніи обвиняющій боговъ въ безсиліи…

Къ нимъ простеръ Марсель свою руку и, однако, рука его набрела на чужестранца,— итальянца Алигіери.

Книга Данте открылась какъ бы сама собой:

‘Любовь, которая быстро овладваетъ благороднымъ сердцемъ… Любовь, которая не щадитъ отъ этого чувства ни единое любимое созданіе.. Любовь, приводящая къ той самой смерти’…

Марсель снова закрылъ книгу.

Такъ, такъ, ему слишкомъ хорошо были извстны эти проклятыя тристишія! Сколько разъ, ласкаемый легкимъ прикосновеніемъ разсыпавшихся кудрей, въ сладострастномъ объятіи, поддерживая на своемъ плеч бремя склоненной головки, онъ читалъ ихъ съ ‘ней’… ‘Она та’!.. И онъ большими шагами зашагалъ по комнат.

— Ахъ, да ‘та’!.. Онъ совсмъ не думалъ о ней, онъ боле не думалъ о ней! Стушевавшійся образъ… разсявшійся призракъ… пепелъ, потухшій на вки!.. ‘Она!’ — И взрывъ злобнаго хохота раздался въ тишин.

Онъ изнемогалъ отъ усталости, легъ, затмъ потушилъ свою лампу. Наконецъ-то онъ заснетъ!

Грузно упала голова его на подушку: онъ спалъ… Но вотъ внезапно онъ просыпается… садится… смотритъ. Острая боль пронзаетъ все существо его… Это ‘та’!… Стушевавшійся образъ… разсявшійся призракъ… пепелъ, потухшій на вки!.. ‘Она’! опять ‘она’!

Темнота была кромшная, на улиц декабрь завывалъ во вс свои шквалы. Еще разъ въ эту ночь Марсель разразился громкимъ хохотомъ. Пристально вглядвшись ей въ лицо, той, которая преслдовала его и въ потьмахъ такъ же, какъ и при бломъ свт, онъ произнесъ:

— Ты! я съумю найти тебя! Тогда… тогда, ты сама сказала мн: ‘Когда любовница обманываетъ васъ, ее убиваютъ!’

VIII.
Бснованіе.

Конецъ декабря былъ снжный и морозный, хотя и преисполненный грохотомъ шумнаго веселья эпохи имперіи, обезумвшей отъ удовольствій.

1858 годъ начался подъ аккорды скрипокъ, на темпъ полекъ и кадрилей. Въ служебномъ мір безпрерывныя празднества слдовали одно за другимъ: то былъ разгулъ офиціальнаго благополучія. Балы въ Тюльери и министерствахъ, балы у трехъ президентовъ и у двухъ префектовъ. Всякій вечеръ съ зараженнаго лихорадкой города подымался чудовищный гулъ удовольствій: шуршаніе платьевъ въ вихр вальса, игривыя рчи, нашептывавшіяся на ушко, звонкіе смшки, раздававшіеся изъ-подъ вера. Никогда, быть можетъ, въ теченіе цлаго столтія вицмундирная Франція не угощалась такъ весело, столько не танцовала, столько не ужинала, столько не любила! Да, все отдавалось веселью! Жизнь такъ коротка, а силы преходящи!

Но въ то время, когда неугомонный Парижъ суетился въ своемъ суматошномъ весель, когда, подъ переливы оркестровъ, прекрасные длинноусые кавалеры заключали въ свои объятія таліи молодыхъ дамъ, разубранныхъ фіалками, жизнь каждаго изъ обитателей замка въ Бретельской авеню текла монотонно, изо-дня въ день, слдующій день былъ столь же безотраднымъ, какъ и предыдущій.

Въ характер Марселя Бенарда произошло полнйшее перерожденіе. Молодой франтъ, элегантный бонвиванъ исчезъ, мсто его заняло существо безмолвное, чуть не дикарь. Кончились всевозможные тонкіе ужины въ извстныхъ ресторанахъ, кончились закулисныя посщенія театровъ, кишащихъ податливыми добродтелями, кончились сквозныя ночи, посвященныя бражничеству съ разными ‘дамами полусвта’. Что сдлалъ съ собой этотъ виконтъ Бенардъ, кавалеръ представительной наружности, командиръ котильоновъ, предметъ пререканій всхъ мамашъ?!

Вдали отъ общества онъ мало-по-малу утрачивалъ свою свтскость, отказывался отъ приглашеній, уклонялся отъ всякаго долга вжливости. Онъ не соизволилъ даже отправиться на? первый ‘понедльникъ императрицы’,— важное нарушеніе этикета… Встревоженный и опечаленный отецъ время-отъ-времени длалъ ему ласковые упреки. Но единственнымъ отвтомъ со стороны Марселя было безмолвное пожиманіе плечами. За то работалъ онъ со страстью. Благодаря посредничеству отца, долгое отсутствіе его изъ государственнаго совта было ему прощено. Посл весьма снисходительнаго внушенія со стороны всегда краснорчиваго Бароша, виконтъ Бенардъ снова взялся за свои обязанности аудитора, на сей разъ весьма исправно посщая вс засданія и весьма ревностно занимаясь докладами.

Каждое утро, около одиннадцати часовъ, являлся онъ подъ своды дворца d’Orsay, для дальнйшаго слдованія въ свое отдленіе, помщавшееся въ длинномъ массивномъ, торжественномъ зал, декорированномъ широкими живописными панно, прославлявшими добродтели старыхъ приказныхъ — врноподданичество нкоего Ахиллеса де-Гаргея, выглядывавшаго настоящимъ молодцомъ изъ-подъ кинжаловъ лиги, добросовстность Матвя Моле, волочащаго свой горностай незапятнаннымъ по баррикадамъ фронды… Съ высоты скамеекъ, гд возсдалъ совтъ, Марсель наблюдалъ за суетой адвокатовъ передъ перилами суда и за проявленіемъ ихъ меркантильной тревоги. Въ комитет часто устроивались любопытныя состязанія. Съ одной стороны на сцену являлся пылкій Маршанъ, маленькій совтникъ, плотный, дородный коротышъ, съ краснымъ лицомъ, умный и остроумный, съ большими глазами подъ большими очками, притомъ фантазеръ, чуть не ересіархъ въ этомъ святилищ административной емиды. Съ другой — безстрастный г. Булатинье, съ торжественными жестами и языковъ оратора, пуристъ, обдающій презрніемъ вс новшества, отстаиваемыя его коллегой. Въ положеніи простого аудитора Марсель не могъ принимать участіе въ этихъ геройскихъ стычкахъ. Но на интимныхъ засданіяхъ онъ длалъ неоднократные доклады объ административной всесторонне-разслдованной неурядиц. Съ той поры онъ сталъ превосходнымъ служакой. Президентъ Буде, вообще не отличавшійся особенной чувствительностью, ощутилъ приливъ нжности къ этому молодому коллег, какъ прекрасному дльцу. Онъ прозрвалъ въ немъ генія словопренія и предсказывалъ ему блестящую будущность. ‘Эге! Этотъ юный Бенардъ, это носитель священнаго огня, воспламенявшаго Жерандо и Макарелей! Какимъ превосходнымъ докладчикомъ общаетъ онъ сдлаться въ будущемъ! Этотъ молодой человкъ пойдетъ далеко!’

Въ ожиданіи всего этого онъ не шелъ никуда, или врне шелъ только туда, куда влекли его прихоти, его фантазіи.

Съ наступленіемъ ночи, по закрытіи засданія государственнаго совта, Марсель выходилъ однимъ изъ послднихъ, всегда въ одиночеств. Затмъ онъ предпринималъ самую необычайную прогулку. Двигаясь вдоль набережныхъ Сены, онъ углублялся въ мрачныя пустыри, которыя тянутся по направленію Grenell’я. Зимній январскій втеръ кусалъ ему лицо, снгъ крутилъ вокругъ него свои хлопья, а онъ, ничего не чувствуя, все шелъ и шелъ, безпорядочно, неистово шагая впередъ и впередъ… По временамъ онъ наклонялся надъ крутымъ берегомъ рки, какъ бы прислушиваясь къ шороху льдинъ, какъ бы приглядываясь къ опушенному снгомъ ледоходу. Какимъ взоромъ провожалъ несчастный это теченіе по направленію къ пропасти!

Достигнувъ Іенскаго моста, онъ переходилъ рку и попадалъ передъ темной массой Трокадеро. Этотъ уголокъ Парижа,— въ то время пустырь, пользовавшійся дурной славой,— являлъ собою не что иное, какъ складъ чудовищныхъ скалъ, сбродъ тощихъ кустарниковъ и грязнаго хвороста. Въ этомъ мст удивительный путникъ замедлялъ свои шаги. Измученный, бросался онъ на скамью и точно въ состояніи галюцинаціи, оставался неподвиженъ. Взоры его обращались къ высотамъ Пасси, онъ созерцалъ предмстье, мало-по-малу выяснявшееся сквозь рыжеватую изморозь. Затмъ вдругъ онъ вскакивалъ съ своего мста, убгалъ и, запыхавшись, возвращался къ себ. При вид его, отецъ горестно покачивалъ головой, а Марія-Анна утирала слезы. Самъ онъ не замчалъ ничего и за семейную трапезу приносилъ съ собой лишь взрывы зловщей веселости или безмолвіе унынія.

Однажды вечеромъ, онъ перескъ-таки этотъ Трокадерскій пустырь и спустился вдоль Сены до первыхъ коттэджей Anteuil’я. Тутъ озираясь посреди затерянныхъ кварталовъ, онъ сталъ подниматься по Буленвильерскому косогору и на трети подъема повернулъ направо. Передъ нимъ открылась таинственная аллея, окаймленная загородными виллами,— это была улица des Jardins, представлявшая собою переулокъ, извивавшійся посреди деревьевъ и полисадовъ.

Почти въ начал таинственной аллеи возвышался павильонъ, въ стил Людовика XVI, красивенькій ‘загородный домикъ’ послдняго столтія, ‘бездлушка’, годная для галантныхъ ‘rendezvous’.

Марсель замедлилъ шаги и сталъ всматриваться, застывъ на своемъ мст… Тутъ прошедшей весной скрывалась она… ‘Она’, ‘та’… тутъ они впервые обмнялись взаимными поцлуями!

Домъ казался пустымъ, мертвымъ, подобно ихъ бдной прошлогодней любви. Двери его были заперты и ставни закрыты, ни малйшаго звука, ни свта: запущенность тяготла въ настоящій моментъ надъ ‘сельскимъ домикомъ’, и снгъ, капля за каплей таявшій съ его кровли, казалось, также проливалъ слезы… Марсель, весь въ поту, вглядывался въ эту ночь.

О, какъ хорошо была знакома ему эта проклятая обитель — вся, вся!.. Вотъ тамъ стна, окутанная плющемъ, черезъ которую онъ отважился перелзть однажды вечеромъ — въ первый вечеръ, когда Розина отдалась ему почти безъ сопротивленія. За стной находилась большая лужайка, окаймленная сиренями. Какіе раздражающіе ароматы распространялъ этотъ садъ въ ту майскую ночь, сплошь благоухавшую весной! И какое волненіе испытывалъ ты, Марсель, въ твоей душ и въ твоемъ тл, когда какъ тать пробирался по газонамъ, покрытымъ въ то время цвтущими бльцами!.. На rez-de-chausse балконная дверь гостиной была открыта. Лампа освщала комнату своими перламутровыми отблесками, и въ этой комнат, небрежно раскинувшись, находилась Розина, прелестная въ своемъ траурномъ наряд, съ книгой на колняхъ… Но взоръ ея затеривался въ пространств, душа унеслась въ мечт… Онъ вошелъ. Она вскрикнула и поднялась съ своего мста… совсмъ блдная. ‘Вы!.. вы!..’ Своими руками онъ схватилъ ея руки, вытягивая голову, съ цлью сорвать поцлуи. Она противилась, откидывалась назадъ: ‘Оставьте меня!.. нтъ, нтъ… состраданія ради, оставьте меня!’ А въ конц концовъ: ‘Ахъ, злой… Ахъ, милый!..’ Затмъ все смолкло, а затмъ наступило ощущеніе ужаленія взаимными поцлуями.

Цлыхъ три мсяца такимъ образомъ наслаждались они, въ полнйшей тайн, съ наступленіемъ сумерекъ она отворяла окно любовнику, онъ каждую ночь, трепетный, прокрадывался на rendez-vous… А нын… Нын, о презрнная! похитительница любви! отравительница сердца! подлая! куртизанка!

Однимъ прыжкомъ Марсель очутился у дома. Онъ поднялъ стукольце и ударилъ нсколько разъ. Удары прозвучали похоронно, эхо повторило ихъ въ отдаленіи, но ничто не шевельнулось въ этой замкнутой обители… Онъ повторилъ стукъ еще и еще разъ… Никого!.. Значитъ, она, эта женщина, ухала изъ Парижа! Ухала, исчезла безвозвратно!.. ‘Ахъ, какой же я подлецъ!..— пробормоталъ покинутый любовникъ, съ угрожающимъ жестомъ вытягивая кулакъ.— Да, истинный подлецъ, дйствительно, бдный ‘одержимый’ любовью, двадцать разъ уже ты тщетно стучался въ этотъ безмолвный домъ,— забывая послднюю свою неудачу, на другой день приходилъ къ нему снова.

Въ этотъ день однако домъ казался обитаемымъ. Ставни его были открыты, огни мелькали взадъ и впередъ во всхъ этажахъ. Кто же скрывался за этими стнами?

Совершенно такъ же, какъ и наканун, Марсель подбжалъ ко входу и тряхнулъ стукольцемъ. Прошла долгая минута ожиданія. Наконецъ калитка, продланная въ створчатой половинк, пріотворилась и грубый голосъ спросилъ:

— Вамъ что нужно?

Имя княгини де Карпенья готово было сорваться съ устъ молодого человка… Однако, онъ не ршался произнести его, на него напала какая-то необычайная робость.

— Кому принадлежитъ этотъ замокъ?— поинтересовался онъ.

— Г. барону Ла-Шене,— отвтилъ голосъ, и калитка немедленно закрылась.

Передъ этой наглухо запертой дверью Марсель остался стоять, какъ дуракъ…

‘Ла-Шене! Такъ это онъ, значитъ, купилъ этотъ коттэджъ? Но въ такомъ случа онъ долженъ былъ видть Розину, говорить, договариваться съ ней… Ахъ, еслибъ можно было спросить его!..’

И Марсель постучалъ снова.

На этотъ разъ никто не отозвался на его стукъ. Въ конц прохода, по всему вроятію, привлеченныя шумомъ, показались какія-то неясныя тни, силуэты людей: улица des Jardins не была уже такою пустынною, какъ наканун.

На АніеніГской церкви пробило семь часовъ. Отдаленныя вибраціи часовъ внезапно привели въ себя нашего мечтателя!..

Онъ пустился въ обратный путь и стремглавъ бросился по направленію къ Парижу.

IX.
Посланіе отъ г. Лазара.

Когда Марсель очутился наконецъ въ Бретльскомъ авеню, съ неба начала сять острая изморозь. Въ этотъ суровый вечеръ, да еще въ безлюдныхъ кварталахъ Марсова Поля, онъ не могъ найти ни одной кареты, и добрался до дому очень поздно.

Въ этотъ глухой часъ ночи улица, едва освщенная нсколькими, широко разставленными одинъ отъ другого фонарями, была почти пуста. Каждый спшилъ добраться до своего жилья, и бгущія тни запоздалыхъ прохожихъ быстро мелькали въ густомъ туман.

Но передъ домомъ Бенарда сидлъ человкъ, который, казалось, дремалъ. Онъ примостился на скамь, склонивъ голову подъ проливнымъ дождемъ и сгорбивъ уже заиндввшую спину. По всей вроятности, это былъ какой-нибудь гуляка.

Продолжая бжать, Марсель прошелъ мимо него и взялся уже за звонокъ своей двери, когда услышалъ, что его назвали по имени:

— Господинъ виконтъ!

Въ то же время дремавшій всталъ и подошелъ къ нему.

— Господинъ виконтъ Бенардъ?

— Я самый и есть.

— Я зналъ, что вы отсутствовали изъ дома, и поджидалъ вашего возвращенія.

Марсель пытливо оглянулъ незнакомца, располагавшаго такими подробными свдніями объ его особ.

Это былъ забулдыга лтъ сорока, съ черной бородой, съ нечесанной головой, въ костюм парижскаго комисіонера — въ синемъ бархатномъ камзол и въ картуз изъ выдры.

— Что вы желаете, любезнйшій?

— Сударь, я принесъ вамъ небольшой сувениръ.

— Сувениръ?— повторилъ Марсель, пораженный странностью этихъ словъ.

— Да, посылка отъ г. Лазара.

— Я совсмъ не знаю г. Лазара.

— Нтъ, да онъ-то васъ хорошо знаетъ.

Марсель продолжалъ разглядывать своего собесдника. Гд это прежде онъ видлъ эту фигуру? Память не подсказывала ему никакого имени, а между тмъ онъ наврное гд-то встрчалъ эту густую бороду и эти всклокоченные волосы. Гд же это?.. на какомъ распуть? у дверей какого ночного ресторана? Какой-то иностранецъ — акцентъ выдавалъ его на каждомъ слов — какой-нибудь корсиканецъ, пожалуй, итальянецъ!..

— Видть?.. Ахъ, Господи Іисусе Христе! Да, скоро онъ предстанетъ передъ лицо Милосердаго Творца!

Она остановилась.

— Кажется, онъ зоветъ… Подождите, я вернусь.

Она заперла дверь, оставивъ постителя въ непроглядномъ мрак.

Безпредльный ужасъ, смшанный со стыдомъ, мало-по-малу овладвалъ имъ. ‘Какъ неужто онъ намренъ быть свидтелемъ этой агоніи? Какой позоръ!.. Да, убирайся же, бги скоре отсюда, безумный паяцъ! Неужто ты не видишь, что тебя мистифицируютъ? неужто для тебя не ясно, что ты готовъ попасть въ ловушку?.. Ну же, вонъ отсюда! да не мшкай!..’

Тмъ не мене онъ не уходилъ… ‘А вдругъ случайно, этотъ умирающій владетъ секретомъ,— тайной, отъ которой зависятъ твой покой и твоя жизнь, Марсель!..’ И, затаивъ дыханіе, во тьм этого зловоннаго узкаго коридора, онъ продолжалъ стоять, въ ожиданіи… Наконецъ, старуха возвратилась и знакомъ пригласила его подойти поближе.

— Войдите, сударь. Padrone непремнно желаетъ видть васъ… Ma, oh, ma, il povero!

И слова ея, жесты, выраженіе ея лица, вся итальянская ея мимика, все свидтельствовало, что этому Лазару приходилось очень плохо. Она скромно стала къ сторонк, чтобы дать дорогу: Марсель вошелъ.

Низенькая, отвратительная комната, въ которой очутился Марсель, была пропитана всевозможнымъ зловоніемъ нищеты. Сквозь потрескавшій потолокъ ея, расколовшійся въ нсколькихъ мстахъ, просвчивалъ гонтъ крыши, во время бури, дождь и снгъ наврное просачивались въ это логово. Все говорило здсь о голод, загнившая бумага, пропитанная плсенью, слуховое окно, вмсто стеколъ,— заткнутое тряпками, рваный соломенный тюфякъ, валявшійся на полу въ пыли,— ясное дло, что голодъ былъ нердкимъ гостемъ въ этой обители… Не смотря на это, триповый коверъ, разложенный на полу, щеголялъ своими поблекшими красками,— являясь странной роскошью среди этой крайней нищеты. Быть можетъ, это былъ остатокъ прежней пышности, или врне, коверъ этотъ служилъ залогомъ трогательнаго вниманія Негри къ этому г. Лазару, таинственному ея патрону. Великолпная орховая кушетка, покрытая стеганнымъ одяломъ, должна была изображать постель больного. Что же касается женщины, то, по всей вроятности, она довольствовалась грязной подстилкой, брошенной на полу.

Едва освщенная лампой съ абажуромъ, канура эта въ данную минуту представлялась полутемной. У печки, въ кресл, дремалъ человкъ. Это былъ дряхлый сдой старикъ, завалившійся самъ на себя. Тяжелое, отрывистое дыханіе его съ свистомъ, среди тишины производило звуки, напоминавшіе собою хрипъ въ моментъ агоніи.

При скрип двери, больной, повидимому, проснулся. Онъ выпрямилъ спину и очень слабымъ голосомъ произнесъ:

— Подойдите же, виконтъ, любезный другъ мой, подойдите, добро пожаловать!

Марсель двинулся прямо по направленію къ говорившему, вглядлся въ него и удивленно воскликнулъ:

— Вы!

Онъ узналъ князя де Карпенья.

Беззвучный смхъ всколыхалъ тло больного:

— Да,— сказалъ онъ,— я!.. Забавное приключеніе, не правда ли?.. мертвецъ, возставшій изъ гроба, спустя годъ посл своей кончины!.. Лазарь, гряди вонъ, и князь Карпенья вышелъ изъ гроба!.. Присядьте-ка, любезнйшій, у насъ съ вами есть кое о чемъ побесдовать, взаимно… Тьфу, пропасть! вы разглядываете меня съ такимъ же ужасомъ, какъ будто бы вы были Донъ-Жуанъ передъ статуей командора.

Жестокій кашель съ удушьемъ прервалъ его предсмертное балагурство. Онъ протянулъ руку къ лекарственному напитку, стоявшему около его кресла, и выпилъ нсколько глотковъ.

— Здоровье умирающихъ!— замтилъ онъ…— миланскій рецептъ, чудесное изобртеніе знаменитаго Верга… Желаете попробовать?

Онъ снова засмялся своимъ беззвучнымъ, замогильнымъ смхомъ.

— Надюсь, виконтъ, вы простите мн постыдную мою обитель,— я не имлъ возможности запастись другою. Помимо того, благородная женщина, охотно дающая мн пристанище,— такое достойное существо, моя соотечественница, точно также обожающая нашу несчастную Италію… Да, добрая моя Юлія, мы странствуемъ съ ней, разсевая прахъ нашъ по всмъ странамъ изгнанія, но дыханіе втра переноситъ души наши въ отечество, тамъ любезные сыны его вдыхаютъ насъ, и святая ненависть отцовъ возгорается въ дтяхъ. Простите мн, господинъ парижанинъ, этотъ лирическій порывъ, какъ сказали бы великіе люди вашихъ маленькихъ газетъ,— увы! мы, страждующіе, всегда бываемъ лириками!.. А на чемъ я остановился?.. Нтъ, князь Карпенья не можетъ принять васъ во дворц: онъ скрывается… или врне, онъ умеръ… Во всякомъ случа, г. Лазаръ очень осчастливленъ вашимъ посщеніемъ.

Посл краткой паузы онъ съ трудомъ подвинулся къ Марселю и. наклонившись къ нему, произнесъ:

— Наша красавица Розина въ Париж… Угодно вамъ опять свидться съ ней?

Марсель невольно сдвинулъ плечами, но не отвтилъ ни слова.

— О, я угадываю!— продолжалъ старикъ,— я даже читаю въ глубин вашего сердца. Вы думаете: этотъ князь Карпенья, какой онъ злой шутъ, какой подлецъ!.. Вы ошибаетесь, сударь. Мое счастье, такое, какъ я его понимаю самъ, во всякомъ случа, стоитъ вашего, что же касается до моей нравственности, то меня нисколько не интересуетъ, что бы ни подумали о ней буржуа вашей Франціи!.. Впрочемъ, я бы и не побезпокоилъ васъ такъ рано, я бы даже охотно отложилъ это. Но смерть, съ которой я вздумалъ помриться, доле ждать не согласна. Она давитъ, душитъ меня. Это послдствія нкоторой, хорошо извстной вамъ раны, дла вашихъ рукъ — господинъ, прекрасно владющій пистолетомъ! И вотъ, передъ смертью я пожелалъ осчастливить одного человка, именно васъ!.. И такъ, наша милйшая Розина въ Париж. Скажите, желаете ли вы ее видть?

Съ нимъ сдлалось опять головокруженіе, и пальцы его потянулись за миланской лекарственной жидкостью, изобртеніемъ знаменитаго Верга… Пораженный такимъ цинизмомъ, Марсель безотвтно слушалъ, въ страшномъ томлень, наконецъ-таки онъ узнаетъ!..

Нсколько минутъ прошло въ такомъ положеніи. Кризисъ и на этотъ разъ обошелся благополучно… Фамильярнымъ жестомъ Лазаръ хотлъ схватить молодого человка за руку, потомъ отстранился съ гадливостью.

— Какая очаровательная женщина наша красавица Розина!— началъ снова князь де-Карпенья…— богиня съ очами Венеры и шевелюрой Юноны! съ блестящимъ умомъ, сочиняющая мадригалы почище Дезульеръ, владющая прозой въ род самой Севинье!.. Да, но она очень бдна… Кто-то въ данный моментъ оплачиваетъ ея роскошь и засыпаетъ драгоцнностями эту мадонну лоретокъ? О, поврьте, что это не я! Не вы ли это, какъ-нибудь случайно, милйшій?.. Бога ради не теребите вы такъ вашу перчатку! Насиліе надъ умирающимъ было бы подлостью, а вы не подлецъ, по крайней мр, я такъ полагаю… Скажите же, кто такъ роскошно содержитъ вашу Розину?

И каждое слово его, произносившееся почти шопотомъ, прерывалось приступами кашля, удушья, продолжительнымъ молчаніемъ, зловщимъ зубоскальствомъ,— это было отвратительно.

Не смотря на всесильное миланское лекарство, больной быстро слаблъ, рчь его становилась мене ясною, дыханіе прерывисте. Вскор не оставалось сомннія, что еще одинъ обморокъ, и наглая глотка его закроется на вки, и этотъ борецъ съ агоніей получитъ свое возмездіе…

Онъ, повидимому, собралъ всю свою энергію, какъ будто бы для того, чтобы произвести послдній приступъ.

— Вотъ уже годъ,— заговорилъ онъ,— какъ я умеръ для всхъ. Позоръ моей вдовы не могъ бы коснуться меня здсь, въ этой могил, въ которой каждый считаетъ меня погребеннымъ, честь моя, какъ мужа, незапятнана!.. Но вы, сударь, вы, публично считавшійся любовникомъ этой женщины, вы, который жилъ съ ней передъ лицомъ всего Парижа, вы, котораго побгъ ея приводитъ въ отчаяніе, убиваетъ… каковы ваши намренія?

Марсель Бенардъ всталъ, весь дрожа.

— Довольно!.. я не желаю понимать!

Старикр выпрямился и, на этотъ разъ, схвативъ его за руку, продолжалъ:

— Ахъ, такъ вы не желаете понять!.. Такъ вамъ ничего неизвстно, непорочный юнецъ… ничего, ничего!.. Такъ вы не вдаете, какой гнусный шутъ пятнаетъ теперь ваше имя!.. А-ха-ха!.. Пока вы, несчастный глупецъ, рыскали по Европ въ погон за этой женщиной, она себ спокойно проживала въ Париж… съ другимъ… новымъ любовникомъ… любезнымъ ей на сей разъ.

— Имя этого человка!

— Ищите сами, красавчикъ!.. Какъ они издвались надъ вами, эти наглецы!.. Вы являлись для нихъ гротескомъ, гороховымъ чучеломъ, предметомъ гомерическаго хохота!.. Милосердый Боже! не имть за плечами и тридцати лтъ и уже служить знаменитымъ patito, Сганарелемъ… Ахъ-ха-ха! Вамъ не угодно понять, да въ эту самую минуту, когда я съ вами тутъ бесдую, ваша Розина и тотъ, другой — на любовномъ rendez-vous!.. Да, другой!.. Другому отнын достаются сладкія рчи и ласки, другому — поцлуи, другому — трепетъ тла, другому… Какъ вы блдны, бдняжка! Скажите, вы все еще отказываетесь отъ новаго свиданія съ нею? Ужъ не боитесь ли вы… Ахъ, пустите меня, вы мн длаете больно!

Въ бшенномъ порыв, Марсель бросился на старика и, схвативъ его за плечи, началъ яростно потрясать его.

— Негодяй!.. Негодяй!.. О, ты вренъ своей стран: не смя ударить самъ отъ себя, ты заставляешь бить другихъ!

Но не отвчая на это оскорбленіе, тотъ продолжалъ:

— Сегодняшнюю ночь, слышите?.. Вмст! понимаете!.. Въ Пасси!.. въ извстномъ вамъ дом!.. Да отправляйтесь же! бгите туда, сударь!.. да вооружитесь!

Своими пальцами, ногтями онъ впился въ таскавшія его руки, и позволяя волочить себя по комнат, въ то же время продолжалъ издваться и хрипть:

— Вооружитесь!.. Убейте или васъ убьютъ!.. Пасси!.. домъ… садъ… внизу… она, онъ… и… и…

Вдругъ руки его разжались, онъ вскрикнулъ и повалился на земь.

На шумъ этого паденія прибжала Дегри, стоявшая на-слуху.

— Умеръ!— воскликнула она.— Онъ умеръ благородный князь, святой мученникъ за свою отчизну!

Она испускала жалобныя стенанія, обращаясь къ неподвижному трупу съ отчаянными возгласами:

— Зачмъ ты умеръ, не узрвъ снова своей родины? Отчего не дождался возрождающагося дня, близкой зари свободы!

Между тмъ, съ помощью Марселя Венарда, итальянка уложила князя де-Карпенья въ комнат на ковр. Засвтивъ свчу, она поставила ее, какъ восковую, около лица, подернутаго конвульсіями, затмъ стала сама на колни…

Онмвъ отъ изумленія, пригвожденный ужасомъ этого кошмара, Марсель не двигался съ мста, не осмливаясь уйти. Онъ поджидалъ возвращенія къ жизни, прислушивался къ послднему звуку его голоса, высшему проявленію этого человконенавистничества…

Женщина взяла священную книгу и, распростершись, произносила литаніи Пресвятой Дв:

‘Virgo Clemens, Virgo virginum, ora pro nobis!’

Де-Карпенья еще дышалъ, но сознаніе не возвращалось, хрипніе его становилось слабе и слабе съ каждой минутой. Время шло, на улиц, въ церкви Монмартра часы пробили одиннадцать.. А въ погребальномъ ужас этой комнаты молитвенныя литаніи не переставали возноситься къ Матери Милосердія:

‘Врата небесъ!.. Убжище гршныхъ, молись о насъ!’

Странное дло! При каждомъ такомъ прошеніи вытянутое тло колыхалось, подергиванія приводили руки въ содроганіе. Эти движенія производили впечатлніе жестикуляцій въ моменты гнва… Вдругъ Негри прервала свою молитву, быть можетъ, ее оснило?

Наклонившись надъ агонизировавшимъ, она приподняла его голову и, на подобіе няньки, стоящей у изголовья засыпающаго ребенка, наивно принялась напвать…

Она печально пла веселую псенку, романсъ, пользовавшійся популярностью по всей Италіи, канцонетту венеціанскаго веселья тхъ дней, когда Венеція имла возможность веселиться: ‘Мама, мама! люби меня, люби меня!’…

Вдругъ умирающій повернулъ голову, снова открылъ глаза и губы его зашевелились:

— Dio!— пролепеталъ онъ…— Dio mio, tu patria!

Затмъ голова его снова упала, послдовалъ тяжелый вздохъ, и все было кончено!… Видъ его былъ ужасенъ,— зіяющія уста, казалось, продолжали еще испускать взрывы хохота, а его большіе неподвижные глаза, исполненные ненависти, продолжали попрежнему грозиться.

Нтъ, смерть ни чуточки не желала ждать, она быстро, нетерпливо оборвала его извты. Ни единаго слова навта не могло боле исторгнуться изъ его устъ. Лазаръ унесъ въ могилу цлую половину своей тайны…

Въ ужас, вн себя отъ бшенства, Марсель Бенардъ бросился вонъ изъ этой комнаты и ея безмолвной мерзости.

XI.
Улица Садовъ.

Теперь онъ шелъ медленне, и столь же замедленнымъ шагомъ шествовалъ около него образъ князя де-Карпенья. Добравшись до уличнаго бульвара, онъ опустился на скамью, и немедленно возсталъ передъ нимъ призракъ его воображенія: навтчикъ съ блднымъ лицомъ, въ агоніи, съ оскорбительнымъ смхомъ. И Марселю слышалось клокотаніе хрипнія, паденіе тла и въ особенности послднія слова, прерванныя агоніей: ‘Сегодняшнюю ночь… вмст… въ дом… онъ… она!… Домъ?… Этотъ замокъ въ улиц des Jardins, который только-что убирали для галантнаго rendez-vous! Онъ… Этотъ гнусный Ла-Шене, конечно! Она… Ахъ, распутница!’

По временамъ, однако, проблескъ разума мелькомъ озарялъ мракъ этой измученной души. ‘Для чего этотъ старый Карпенья скрывался такимъ образомъ? Къ чему эта перемна имени и въ теченіе цлаго года эта комедія со смертью? Да, къ чему?’… ‘Ну чтожъ такое’,— поспшно отвчала страсть… ‘просто тайна, которой надо добиться, но это потомъ, завтра!… Онъ… она… вмст… въ эту ночь! ‘

И, поднявшись, онъ снова двинулся въ путь. Пройдя кварталъ des Martyrs, онъ вскор достигъ Монмартрскаго предмстья и улицы Le Peletier. Не смотря на прогудвшую полночь, улица эта была полна народомъ и очень шумна. Налво, при газ, сверкала маркиза старой оперы, гд въ этотъ вечеръ, 13-го февраля, давался большой костюмированный балъ,— одно изъ тхъ благотворительныхъ празднествъ, на которыхъ, подъ предлогомъ богоугодныхъ длъ, любовь къ ближнему занимается вакханаліей. Вс старушки ‘aux camlias’ и разныя другія мраморныя двы состояли тутъ патронессами и намревались пофигурять въ этомъ притон.

Одинъ моментъ у Марселя Бенарда была мысль взять на прокатъ домино и окунуться въ разгаръ этой сутолоки… Само собой, можно было разсчитывать найти себ тамъ развлеченіе. Ахъ! забыться, уничтожиться тломъ и духомъ въ чаду какого-нибудь дебоша! Какъ-нибудь доканать эту ночь. Узрть, наконецъ, дневной разсвтъ!…

Нтъ… онъ прошелъ мимо и проникъ въ галлереи. Двойная галлерея оперы кишла шумной толпой, это были шелопаи и нарядныя дамы, честные буржуа съ своими подругами и множество мужчинъ въ черныхъ платьяхъ, старыхъ и молодыхъ, занимавшихся двусмысленными разговорами, короче сказать — это была смсь парижской глупости и порока. Маски рука объ руку разскали толпу съ криками, извозчичьими понуканьями, непечатными восклицаніями и отбоями,— ‘Веселый Парижъ’ гулялъ. Вс лавки были освщены, и купцы толклись за своими прилавками: ночные рестораторы, кондитеры, трактирщики, костюмеры, парфюмерши послдняго разбора, вс были тутъ налицо. Въ конц прохода, близь театра, одинъ оружейный магазинъ привлекалъ къ себ взоры фланеровъ. Онъ точно также зазывалъ покупателей, и толпы звакъ разглядывали его выставочное окно: зеркальную витрину, въ которой сверкали сабли и шпаги, охотничьи ружья и карабины. На подоконник лежала груда револьверовъ.

Въ числ другихъ, Марсель также остановился передъ выставкой товаровъ, но онъ бросилъ на нее лишь мимолетный взглядъ и продолжалъ свой путь, спша добраться до бульвара.

Снжныя хлопья сыпались снова, по Парижу проносился шквалъ вихрь стегалъ городъ. И вотъ молодой человкъ вернулся обратно и снова поднялся въ галлерею… Праздные зваки, только-что ротозйничавшіе передъ оружейнымъ магазиномъ, разошлись. Онъ остановился и подошелъ. Теперь широко-раскрытые, уставившіеся глаза его стали вглядываться…

Да, эти маленькіе револьверы были милы и тонкой работы, настоящія сокровища, въ особенности одинъ, съ слоновой ручкой, блиставшей при газ… О, милое сокровище, удобное для переноса и весьма достойное для подношенія извстной милк!…

‘Я, я знаю, Марсель, связь боле неразрывную, нежели супружество,— это смерть! Если любимое существо васъ обманываетъ, его убиваютъ!’

Марсель быстро отошелъ, но вдругъ опять остановился. Сверкавшее оружіе влекло его къ себ, онъ вошелъ въ магазинъ.

Купецъ двинулся ему на встрчу.

— Что прикажете, сударь?

— Что стоитъ этотъ револьверъ?.. вотъ этотъ, съ слоновой ручкой?

Ружейный мастеръ взялъ съ выставки указываемый предметъ.

— Чудесная игрушка, сударь!.. ‘Colt’ французскій, національный, патентованной системы нашей фирмы. Посмотрите поближе: предохранительная зарубка, периферическій ударъ, безъ осчки, просто прелесть!.. Шестьдесятъ франковъ.

Марсель кинулъ на стойку требуемыя деньги и завладлъ этимъ обаятельнымъ предметомъ: онъ вертлъ и перевертывалъ его между пальцами.

— Коробочка съ патронами при немъ полагается,— прибавилъ продавецъ.

— Не надо! оставьте ее у себя… Ахъ, во всякомъ случа, не будете ли вы любезны зарядить мн этотъ револьверъ?

Купецъ ввелъ патроны въ шесть камеръ цилиндра.

— Извольте, сударь… Лакомство для денежныхъ воровъ и для любовныхъ хитителей!

Даже не улыбнувшись на эту остроту, Марсель опустилъ револьверъ въ карманъ и вышелъ.

Изобртатель французскаго, національнаго colt’а нсколько минутъ слдилъ взоромъ за зловщей фигурой, которая удалялась. Затмъ вошелъ въ магазинъ, пожимая плечами.

— Ну!— сказалъ онъ,— еще одинъ мужъ!

Фіакры сновали на бульвар, точно какіе-нибудь мародеры, молодой человкъ крикнулъ извозчика.

— Десять франковъ на водку! Въ Пасси, въ конецъ улицы Буленвиллье. Мигомъ!

Лошадь погнали въ галопъ. Полчаса спустя Марсель выходилъ изъ экипажа внизу подъема. Не смотря на поздній часъ и рзкій холодъ, склонъ Буленвилльерскаго косогора не отличался обычнымъ безлюдьемъ. То тамъ, то сямъ взадъ и впередъ сновали человческія фигуры, какъ бы блуждая въ этихъ заглохшихъ пустыряхъ.

На углу улицы des Jardins стояла карета,— купэ съ потушенными фонарями, таинственнаго вида. Марсель взглянулъ на панно, на дверцахъ сплелись дв буквы: Е и L.

‘La Chesnaye!’

И обезумвъ отъ ярости, нащупывая дуло своего пистолета, влюбленный бросился въ переулокъ. Буря стихла. Рдкіе хлопья снга проносились еще въ воздух, но на узкомъ шоссе, тающіе снгъ и ледъ образовывали грязную трясину. Со всхъ окружныхъ парковъ неслись дкіе запахи мокрой грязи,— испаренія влажной земли и гніющихъ листьевъ. Низкія, тяжеловсныя тучи, въ фантастическихъ образахъ, кружились по небу, по временамъ густая тнь окутывала переулокъ, а временами внезапная близна четверти луны освщала этотъ мракъ. Тяготло удручающее безмолвіе.

Домъ былъ запертъ, глухо безмолвенъ. А между тмъ изъ каждаго этажа и сквозь скважины ршетчатыхъ ставень скользилъ свтовой слдъ. Они тамъ были!

Ползя по этой трясин, Марсель пробирался вдоль забора парка. Вскарабкавшись на тумбу, онъ обими руками схватился за втви плюща, спускавшіяся до земли.

Въ этотъ моментъ просвтъ между тучами освтилъ ему вдали двухъ человкъ, медленными шагами расхаживавшихъ взадъ и впередъ въ конц переулка. Вдругъ они съ крикомъ бросились къ нему…

Проклятіе! онъ замненъ!.. Ба! слишкомъ поздно!.. Еще усиліе! и онъ достигъ верхушки стны… скачокъ! и онъ полетлъ въ питомникъ грабинъ… Онъ выкарабкался, быстро перескъ лужокъ и, задыхаясь, остановился на ступенькахъ крыльца.

Ставни въ косяк окна были закрыты, но за этой защитой шелъ разговоръ, шопотъ словъ, быть можетъ, поцлуевъ!..

Марсель всми десятью пальцами сдавилъ лопатки и сильно потрясъ ихъ. Ставни подались… они не были закрыты на предохранительные крючки!..

Въ комнат послышался слабый крикъ, затмъ наступила внезапная темнота, они затушили свчу.

Всей тяжестью своей Марсель навалился на дверь, оконныя стекла полетли вдребезги, и дверь открылась… она не была даже заперта на замокъ.

Къ нему подлетлъ разъяренный человкъ. Тутъ, при внезапномъ снговомъ отблеск, онъ разглядлъ тнь, которая пыталась бжать… Марсель держалъ револьверъ, наудачу онъ взвелъ курокъ, раздался выстрлъ. Почти моментально убійца почувствовалъ себя сбитымъ съ ногъ и грузно сваленнымъ на паркетъ. Колни давили ему грудь, руки выкручивали его кулакъ,— у него вырывали оружіе. Онъ не протестовалъ и не защищался, у него наступилъ полный упадокъ силъ, какое-то отупніе, онъ былъ уничтоженъ.

Въ дом происходили смятеніе, тревога, слышались быстрые шаги, подавленныя восклицанія,— беззвучная суматоха, затмъ шумъ отворяющихся воротъ и стукъ отъзжающей кареты.

Послышался мужской голосъ, на этотъ разъ громко и ясно,— это былъ голосъ Ла-Шене.

— Успокойтесь, господа… Императоръ не раненъ.

Императоръ!

Наконецъ комната освтилась, вошли полицейскіе съ факелами. Впереди нихъ шла княгиня Карпенья, съ распущенными волосами, ночной туалетъ ея былъ въ безпорядк, полураздтая, страшно блдная. Она кинулась къ тому, котораго держали пришибленнымъ къ земл, наклонилась, чтобы разглядть его и вскрикнула… крикомъ раненаго звря.

— Ты!.. Ахъ! разбойники!.. Это они Марселя подослали ко мн!

Однако, немедленно поднявшись и обращаясь ко всему шумному собранію, она присовокупила:

— Такъ берите же насъ обоихъ вмст, подлые канальи!.. Этотъ человкъ — мой любовникъ, а я — его соумышленница!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
‘Весьма нужное’.

Въ пятницу 15-го января 1858 года, при своемъ пробужденіи, Парижъ узналъ о покушеніи Орсини. Новость эта, во всякомъ случа, распространялась довольно медленно, и кварталы, находившіеся вн центра города, узнали о ней лишь очень позднимъ утромъ.

Въ этотъ же день, часовъ около девяти, старая служанка Филомена, войдя въ аппартаменты своего господина, подала ему утреннюю почту: два письма и журналы. Графъ Бенардъ былъ уже одтъ, готовъ къ отъзду съ Мари-Анной. Для слушанія ежедневной мессы. Повидимому, онъ чувствовалъ себя хуже обыкновеннаго. Съ нкотораго времени болзненная худоба его лица приняла багровый оттнокъ, больной жаловался на отекъ ногъ и мучительное напряженіе венъ на ше, въ сердц онъ испытывалъ чувство постоянной тоски, дыханіе стало короткое, прерывистое, затруднительное, а временами, въ обморочномъ состояніи — онъ задыхался. Наканун, докторъ его, озабочиваемый все боле и боле, констатировалъ прогрессъ гипертрофіи сердца, усиленіе ‘настоящаго аневризма’ Корвизара. Согласно современному методу леченія, онъ увеличилъ дозу дигиталиса, прописалъ страшный вератринъ и въ особенности рекомендовалъ абсолютное спокойствіе.

Абсолютное спокойствіе!.. А графъ Бенардъ въ теченіе сорока восьми часовъ былъ сндаемъ тревогой!.. Никакихъ извстій объ его сын!.. Что сталось съ Марселемъ? Изъ дворца государственнаго совта онъ ушелъ въ среду вечеромъ около шести часовъ, и съ тхъ поръ его ожидали… Какой безумный шагъ преступилъ еще этотъ безпутникъ, отверженный Богомъ? Какія еще слезы горя или стыда доставитъ своему отцу это недостойное дтище?

При вид входящей Филомены съ письмами на поднос, Мари-Анна бросилась къ ней:

— Дай, дай, скоре!

Молодая двушка взглянула на конверты и съ отчаяніемъ отбросила пакетъ,— нтъ, тутъ ничего не было похожаго на руку ея брата. Какія-нибудь офиціальныя письма, и то, и другое: на квадратномъ былъ синій штемпель государственнаго совта, другое маленькое, боле интимнаго характера, съ красной печатью, наврное, исходило изъ какого-нибудь министерства. На обоихъ, кром того, была одна и та же надпись: Р. О. ‘Весьма нужное’.

Не произнеся ни слова, Бенардъ взялъ одно изъ этихъ писемъ и сломилъ печать. Это было извщеніе о засданіи, редактированное въ странныхъ, настойчивыхъ выраженіяхъ:

‘Милостивый государь и любезный коллега!

‘По распоряженію г. министра-президента государственнаго совта, совтъ долженъ сегодня собраться въ общее чрезвычайное засданіе, ровно въ три часа. Ваше присутствіе на этомъ засданіи необходимо.

‘Предметы засданія: важныя правительственныя сообщенія и чтеніе адреса е. в. императору.

‘Главный секретарь государственнаго совта

Буалэ’.

— Что же тамъ такое творится?— удивился графъ Бенардъ, пораженный необычайностью этихъ выраженій…— Въ ‘Монитер’ я, конечно, найду этому объясненіе.

Онъ сорвалъ бандероль съ офиціальнаго листка, заглянулъ въ него и съ негодованіемъ воскликнулъ:

— Опять покушеніе!.. Подлецы!

Такимъ образомъ, сильно взволнованный, не обращая вниманія на другое письмо съ красной печатью, онъ развернулъ газету и сталъ читать вслухъ:

‘Вчера вечеромъ, въ восемь съ половиной часовъ, въ моментъ прибытія въ оперу императора и императрицы, раздались три выстрла изъ полаго метательнаго снаряда.

‘Значительное число людей, стоявшихъ у шатра, были ранены, многіе смертельно.

‘Ни императоръ, ни императрица не пострадали. Слдствіе началось немедленно, произведено много арестовъ’…

Бенардъ бросилъ газету и въ волненіи зашагалъ по комнат.

— Гнусно!— проговорилъ онъ, возбуждаясь…— но хороши также и министры! Не имется не единаго, который слдилъ бы за безопасностью своего главы и нашей несчастной Франціи. Вс и все приносится въ жертву удовольствіямъ у этихъ господъ. Въ рукахъ ихъ страна обратилась въ недоброе мсто, притонъ агитаторовъ. Кончая нашей магистратурой, разлагающейся отъ гангрены! Недале, какъ вчера на бирж описывали имущество одного совтника императорскаго двора!.. Ахъ, эти господа второго декабря, какъ они обманули наши святыя христіанскія упованія! Часто я стыжусь своей прежней доврчивости и начинаю оплакивать всхъ тхъ, кого самъ заставлялъ проливать слезы!.. Что же желаютъ сегодня услышать отъ насъ эти господа министры? Исключительные законы для спасенія ихъ жалкихъ особъ? Нтъ, нтъ! Долой со сцены, господа,— вы осуждены!.. Что меня касается, если совсть предпишетъ мн борьбу съ вами, будь, что будетъ, а я васъ одолю.

— О, папа,— молила Мари-Анна,— ради насъ, подумайте о вашемъ здоровь!

Но старикъ отвтилъ на это лишь однимъ изъ тхъ жестовъ, которыми Макбетъ отсылалъ ‘къ псамъ’ какъ докторовъ, такъ и медицину… И старый генералъ-прокуроръ, немилосердный судья смшанныхъ комиссій, поставщикъ ссылочныхъ мстъ и каторжныхъ остроговъ, ‘палачъ блой кости’,— большими шагами зашагалъ по комнат, въ безсвязныхъ словахъ изливая вс заблужденія своей католической души, а, быть можетъ, также и вс угрызенія, какъ честнаго человка.

Мало-по-малу, лихорадочная вспышка его улеглась, и Бенардъ снова услся къ своему рабочему столу. Тутъ взоръ его упалъ на второе письмо съ красной печатью, вскрытіемъ котораго, вслдствіе своего встревоженнаго состоянія, онъ ране пренебрегъ. Взявъ письмо въ руки, онъ началъ вертть его между пальцами:

— А! а!— замтилъ онъ…— цидулочка отъ г. статсъ-секретаря, самаго циничнаго изъ развратниковъ современнаго правительства, моего министра и притомъ личнаго врага!.. ‘По приказанію’ и ‘Весьма нужное’… Боже милосердый, какая масса длъ! По какому это поводу удостоиваетъ онъ меня своей прозой?

Онъ вскрылъ конвертъ, и лицо его изобразило самое живое удивленіе:

— Вотъ такъ-такъ! это что за загадка?.. Помоги мн, дочка, уразумть, слушай:

‘Графъ,

‘Его превосходительство г. статсъ-секретарь проситъ васъ немедленно пожаловать къ нему въ кабинетъ по длу высшей важности, васъ касающемуся. Будьте любезны явиться туда тотчасъ по полученіи этого извщенія. Министръ будетъ ожидать васъ до 11 часовъ.

‘Личный секретарь
‘Баронъ Евфраимъ Когенъ’.

— По длу высшей важности, васъ касающемуся,— повторилъ Бенардъ, и пальцы его, державшіе письмо, задрожали…— Нтъ, ни за что мн не отгадать! Что это за таинственность? Что могло ему отъ меня понадобиться, этому господину съ ошибками во французскомъ язык и съ начальническимъ тономъ?

Онъ лихорадочно позвонилъ, вбжалъ слуга.

— Карету!.. Пускай не ожидаютъ меня въ теченіе дня! Раньше вечера я не вернусь.

Затмъ, подойдя къ Мари-Анн и очень нжно поцловавъ ее въ лобъ, онъ прибавилъ:

— А ты, дорогая, отправляйся въ Sainte-Valиre. Сегодня я не могу сопровождать тебя, походатайствуй передъ милосердымъ Создателемъ за меня. Хорошенько помолись Ему, дочь моя. Вымоли небеснаго милосердія для всхъ насъ… для меня…. для ‘него’,— въ особенности для ‘него’…

Подъ ‘нимъ’ надо было разумть отстутствовавшаго, найденное, но увы! снова утраченное дитя, сына его слезъ и его гнва.

II.
Статсъ-секретарь.

Въ эти времена личной, неограниченной, негласной власти, министры имперіи являлись дйствительно лишь простыми приказчиками императора. Избираемые и отставляемые по милостивому соизволенію, они цликомъ зависли отъ возвеличивавшаго ихъ фавора, или отъ низвергавшей ихъ немилости. Парламентъ того времени — парламентъ безъ голоса — не имлъ къ нимъ никакого касательства, да они даже и не подлежали его вднію. Въ большинств случаевъ, это были достойные люди, превосходные служаки, знатоки въ дл администраціи, желавшіе добра своему длу и способные къ его выполненію, но при всемъ томъ, они не вмщали въ себ высшихъ политическихъ добродтелей. Умственной самостоятельности, а тмъ боле душевной, въ нихъ почти не существовало. Всмъ имъ не хватало одного достоинства, единственнаго, которое, возвышая человка, создаетъ великаго человка,— характера. Ни одинъ не осмливался быть самимъ собой.

Это были католики, пока императоръ игралъ съ католиками, фритредеры, когда императоръ, какъ другъ Кобдена, увлекся фритредерствомъ, защитники ‘націонализма’, ибо прежній ‘carbonaro’, ихъ главарь, былъ націоналистомъ. Единственной исходной точкой для этихъ поклонниковъ царственнаго кумира служила ‘Наполеоновская идея’. Эти два слова не сходили съ ихъ устъ, афишировались въ ихъ кружкахъ, это былъ ихъ катехизисъ, догматъ, смволъ вры, крестъ, возложенный на нихъ самимъ Господомъ Богомъ. Само собой, здсь разумются талантливые мастера своего дла, а мелкіе дльцы въ политик, разв это политики?

Рзко напоминая собою царедворцевъ-узурпаторовъ Версаля, новые прислужники Тюльери самымъ добросовстнымъ образомъ старались быть хорошими слугами, домогались быть полезными, подчасъ необходимыми, а главное — пріятными. Никогда, даже во времена Людовика XIV, лесть не облекалась въ такія наглыя формы, какъ въ эти дни Второй имперіи. ‘Наполеонъ Великій!.. я хочу сказать нашъ’, неустанно твердилъ одинъ изъ этихъ министровъ, тогда какъ другой восклицалъ: ‘Передъ геніемъ второго Бонапарта я останавливаюсь въ изумленіи и безмолвствую!..’

Люди эти уже сошли въ могилу, и въ наши дни памфлетъ безпощадно бичуетъ ихъ память. А между тмъ, сами не будучи великими, они совершали великія дла. Исторія скажетъ это. Во всякомъ случа, она явится для нихъ суровымъ судьей, ибо она скажетъ также и то, что эти отвратительные льстецы растлили и загубили благородную натуру Наполеона III, этого страннаго фантазера, всегда столь стойкаго въ дл разума и слишкомъ часто немощнаго въ дл воли… Но увы! среди всего французскаго народа, самаго скептическаго и самаго доврчиваго изъ всхъ народовъ, найдется ли какой-нибудь общественный дятель, который осмлится утверждать, что ни единаго разу не покривилъ душою передъ властью. Недавніе поклонники королей являлись нын народными льстецами… Отцы наши знавали однихъ, мы лицезрніемъ дянія другихъ.

Работая обыкновенно съ императоромъ каждый одинъ на одинъ, министры проникнуты были взаимной завистью и противорчіемъ. Но при всемъ раздленіи, порожденномъ этимъ соперничествомъ, нашелся пунктъ, сплотившій ихъ всхъ воедино,— это была общая ненависть къ статсъ-секретарю, ихъ коллег.

Государственная Секретарская Палата, возобновленная великой имперіей 1805 года, была цликомъ учрежденіемъ императорскимъ. Начальникъ ея, не имя опредленныхъ функцій, нкоторымъ образомъ претендовалъ на политическое главенство. Администраторъ, завдывавшій ‘liste civile’, вице-президентъ ‘Семейнаго Совта’ фамиліи Бонапарта, стражъ богатства и чести Наполеоновъ, работавшій ежедневно въ интимномъ кругу государя, хранитель сокровенныхъ тайнъ, этотъ министръ безъ министерства вправ былъ по временамъ считать себя первымъ министромъ. Да на дл онъ и былъ таковымъ, ибо умлъ угождать при двор.

Съ одной стороны, онъ приходился тамъ по вкусу, въ качеств повреннаго любовныхъ слабостей супруга. Съ другой — являлся не мене пріятнымъ, какъ успокоитель ревности супруги. Съ самаго начала вліяніе его, всегда негласное, стало громаднымъ. Остальные министры ненавидли его, но такъ, какъ ненавидятъ въ извстныхъ диванахъ востока,— расточая улыбки. Среди тюльерійской партіи царедворцевъ, находившейся въ постоянныхъ интригахъ, нсколько приближенныхъ какъ-то задумали устроить паденіе этого фаворита. Тогда поднялась ожесточенная борьба, одинъ изъ тхъ безпощадныхъ поступковъ, гд всякое слово принимается за инсинуацію, каждое умолчаніе за клевету, гд самое молчаніе наноситъ оскорбленіе. Приступъ оказался вполн безполезнымъ, изъ котораго предметъ этой страшной зависти вышелъ побдителемъ.

Въ описываемые нами дни темное могущество его осмливалось проявляться чуть ли не среди бла дня, власть его достигла своего апогея. Сознавая себя первымъ лицомъ при двор, человкъ этотъ могъ считать себя вторымъ лицомъ во Франціи. Въ публик никто не воображалъ о существованіи подобнаго полновластія, за то среди приближенныхъ императора оно было извстно слишкомъ хорошо. Скрпляя вс важные декреты, министръ этотъ возимлъ претензію на контроль надъ длами, на дисциплинированіе личности, и самыхъ высшихъ сановниковъ подвергалъ своей скептической проврк. Будучи уполномоченъ ‘въ конституціонныхъ сношеніяхъ императора съ кабинетами имперіи’, онъ протягивалъ лапу на государственный совтъ: не очень-то приходилось ему по вкусу это благородное собраніе, куда укрылась вся гордость Франціи. По безпечности, или, врне, по слабости, президентъ Барошъ, располагавшій при томъ лишь сомнительнымъ доступомъ въ Тюльери, охотно предоставилъ въ его распоряженіе своихъ коллегъ. За то черезчуръ самостоятельные члены государственнаго совта являлись предметомъ придирчивой неблагосклонности и непрестаннаго преслдованія.

Въ черномъ кабинет Карусели графъ Бенардъ изъ всхъ остальныхъ состоялъ на самомъ дурномъ счету. Его обвиняли въ крутости обращенія и въ высокомрномъ, нсколько презрительномъ тон, на него косились за слишкомъ знаменитую рчь его, въ которой, на своихъ дебютахъ, старый судья такъ рзко выразилъ свое негодованіе по поводу нкоторыхъ вещей и нкоторыхъ господъ. ‘За мной двадцать четыре года судебной практики,— говорилъ онъ,— но по сей день я не имлъ представленія, до чего можетъ дойти настоящее общественное мошенничество!’

Это была дерзость, за которую графъ Брутъ, античная душа, воплощенная добродтель, рано или поздно, могъ поплатиться!.. А онъ, не внимая самымъ раскатамъ близкой бури и не умя улыбаться на улыбающееся ехидство, съ презрніемъ продолжалъ идти своей честной дорогой.

Своеобразное министерство, не мене своеобразный министръ. Въ то время это былъ человкъ лтъ шестидесяти, худенькій, жалкій, съ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами съ просдью, блдный, съ большимъ носомъ и высокимъ лбомъ,— олицетворявшій собою интелигентное безобразіе. Лысый, но безъ кокетливаго тщеславія своей плшивостью, отличавшаго Морни. На выцвтшія сдины своей головы онъ накладывалъ парикъ воронаго крыла. Это нсколько вредило его успху при ухаживаніи его за дамами, ибо тогда была мода на ‘черепа изъ слоновой кости’, указывали даже на примръ одного извстнаго депутата, приближеннаго императрицы, который въ порыв своего желанія нравиться готовъ былъ вынести всякое лечніе, только бы потерять волосы… Но какое время не иметъ своей ‘моды’, т. е. своей глупости?

Родиной его былъ Тарбъ, хотя онъ любилъ считать себя парижаниномъ,— земля Бигоррская, страна современныхъ чудесъ, гд Мадонна ведетъ столь занимательныя бесды съ пастухами. Въ сущности, онъ былъ не кто иной, какъ жидъ,— не въ смысл сына достославнаго Израиля, запечатлннаго геніемъ мыслителя и поэта, а просто жидъ изъ расы эксплуататоровъ и денежныхъ счетчиковъ: банкъ явился его колыбелью, его семьей, его отечествомъ.

Но ни тора, ни талмудъ не въ силахъ были удержать за собою его душу: въ одинъ прекрасный день этотъ сынъ Мамоны предпочелъ имъ библію отъ руки преподобнаго I. Остервальда,— перейдя въ христіанство, но по протестантскому закону, быть можетъ, изъ священнаго преклоненія передъ богатыми финансистами Женевскаго Іерусалима, а, быть можетъ, также и ради того, чтобы въ своемъ отступничеств затаить самое заядлое юдофильство. Во всякомъ случа онъ не былъ пуританиномъ: съ одной стороны въ немъ жилъ гугенотъ, слдовавшій за вкомъ, съ другой — кальвинистъ, знавшій свой міръ, ни малйшаго сходства съ Гизо, скоре много общаго съ Фази.

При всей любезности своей въ салонахъ, онъ тмъ на мене охотно разыгрывалъ изъ себя вельможу, претендовалъ на сановитость и щеголялъ изысканными манерами. Интересно было наблюдать его на придворныхъ балахъ, гд онъ былъ великолпенъ въ своемъ костюм съ золотыми пальмами, съ красной лентой черезъ плечо, перепархивая отъ одной дамы къ другой, кокетничая и сплетничая, нашептывая на ушко, по секрету, и напрашиваясь на ‘авантюру’, оставаясь подчасъ съ носомъ, но никогда никого не задвая… На служб это былъ совсмъ иной человкъ: высокомрный, сухой, жесткій, надменный, широко примнявшій ‘кулачное право’, съ своими подчиненными расправлявшійся совсмъ въ род того, какъ правятъ и надсаживаютъ клерковъ въ израильскихъ конторахъ.

Какъ частный человкъ, онъ былъ не безъ слабостей, любовныя легенды о немъ долгое время занимали кулисы нашихъ театровъ и во всякомъ случа считался хорошимъ родичемъ. Какъ членъ общества, онъ обладалъ добродтелями: уважалъ литературу, славился тонко-развитымъ вкусомъ въ искусств, удивительной сметкой въ финансовомъ дл. Враги его, которыхъ у него было многое множество, отрицая въ немъ малйшую добродтель, возводили на него всевозможные пороки. Говорили, что и разбогатлъ-то онъ насчетъ Франціи, тогда какъ онъ былъ богатъ постоянно, зная его ферлакурство, его считали развратникомъ, предполагали способнымъ на преступленіе, тогда какъ единственной слабостью его было честолюбіе. На все это онъ не обращалъ никакого вниманія, оставаясь столь же равнодушнымъ къ эпиграммамъ, какъ нкогда холодно относился къ пснямъ другой оклеветанный лицедй, великій facchino, любовникъ Анны Австрійской, остававшійся неизмнно-прекраснымъ въ своемъ презрніи и къ оскорбленію, и къ самимъ людямъ. Сверхъ того, это былъ скептикъ.

А между тмъ эта складная душа имла свой культъ — имперію, своего бога — императора. Задолго до 2-го декабря, состоя вкладчикомъ одного извстнаго банка, часть своего состоянія онъ предоставилъ въ распоряженіе принца-президента. Это была смлая операція, помщеніе капитала на бодмерію, но афера оказалась блестящею, ибо въ настоящее время заимодавецъ занималъ постъ министра, даже перваго министра. Фаворъ, которымъ онъ пользовался въ настоящій моментъ, достигъ своего апогея. Въ 1858 году, въ сенатской книг матрикулъ титулы и санъ его высокой особы означались нижеслдующимъ образомъ:

‘Министръ государства и дома е. в. императора, секретарь ‘liste civile’ императорской фамиліи, вицепрезидентъ фамильнаго совта, сенаторъ, членъ комиссіи конскихъ заводовъ, кавалеръ императорскаго ордена Почетнаго Легіона, кавалеръ орденовъ Льва Баденскаго, Notre Dame de la Conception, Португальскаго, святыхъ Маврикія и Лазаря и Эрнеста Саксенъ-Кобургъ-Готекаго…’

Короче сказать, грудь его украшали вс цвта радуги, а въ кассу поступало ежегодно жалованье въ 250,000 франковъ… Вся мишурность этихъ ленточекъ, пестрота мундировъ, выкрикиваніе громкихъ титуловъ, все это въ наше время вызываетъ лишь нкоторую усмшку. Мы стали, повидимому, очень строги, и наши современные великіе люди — это ни для кого не тайна — не имютъ за собой никакихъ слабостей. Занимаемое ими положеніе судебныхъ писцовъ служитъ порукой высокихъ ихъ добродтелей, а деревенская неотесанность прикрываетъ совсть… Увы! подростающее поколніе, вполн обновленная и уже столь разочарованная Франція, съ какой презрительной ироніей отнесешься ты къ нашей памяти, судя насъ по нашимъ властелинамъ! Впрочемъ, тотъ, о комъ мы ведемъ свою рчь, сдлалъ также и кое-что доброе. Когда въ послдніе годы имперіи, заброшенный императоромъ, ради котораго онъ не останавливался ни передъ чмъ, и отставленный уже на второй планъ, онъ сошелъ въ могилу,— многіе оплакивали его, многіе долго не могли забыть его. Исторія скажетъ о немъ: это былъ ловкій человкъ и счастливый,— счастливый невроятной удачливостью въ своей жизни, которая завершилась своевременной смертью.

III.
Въ кабинет министра.

Когда Бенардъ вошелъ въ пышный павильонъ Карусели, гд изволилъ парадировать г. статсъ-секретарь, часы Пале-Рояля показывали десять.

Переднія кишли просителями, ибо день этотъ — пятница — былъ пріемный.

Вся эта публика представляла собою пеструю смсь высшаго и низшаго нищенства: сюда собрались префекты съ красивыми усами, ‘генералы отъ искусства фабрить’, выражаясь тогдашнимъ жаргономъ, суровые судьи, члены монашескихъ братствъ, священники изъ епархій, скульпторы и живописцы, взывавшіе о заказахъ, цлая сила журналистовъ, предлагавшихъ жаръ своихъ убжденій и пассивъ вопіющихъ своихъ долговъ, множество актеровъ и актрисъ, прекрасныхъ пвцовъ и весьма достойныхъ комедіантовъ: одинъ былъ разряженъ въ род Доранта, другой величественностью не уступалъ самому Агамемнону. Это была смсь черныхъ оттнковъ сюртуковъ, платьевъ и рясъ, наштукатуренныхъ лицъ и неправильныхъ, хотя миловидныхъ личикъ кордебалета. О! этимъ долго ждать не придется,— всмъ имъ отлично знакома пресловутая бесда его превосходительства передъ завтракомъ.

Вс эти задворные челобитчики чинно сидли на скамьяхъ, взаимно обмривая другъ друга съ головы до ногъ нмыми, безпокойными взглядами. А передъ ними медленно прохаживался взадъ и впередъ господинъ въ стальной цпи, особа пышная, съ большимъ всомъ, г. Морель, старшой надъ придверниками кабинета. По временамъ онъ останавливался и, смотря по физіономіямъ просителей, сурово или милостиво ронялъ по нсколько словъ:

— Потерпите, г. префектъ, его превосходительство, конечно, приметъ васъ… ваше высокопреосвященство, двери не замедлятъ раскрыться передъ вашимъ преосвященствомъ… Вы попусту теряете ваше время, посмотрите, какая масса народа, обратитесь лучше къ помощнику начальника секретаріата… будьте, mademoiselle, поскромнй,— здсь присутствуютъ духовные отцы.

Бенардъ назвалъ ему себя. Приставъ записалъ его на отдльномъ листк и вышелъ. Почти мгновенно вернулся онъ обратно и своимъ баритономъ выкрикнулъ зычное приглашеніе:

— Господинъ членъ государственнаго совта, графъ Бенардъ!

Спокойнымъ шагомъ, хотя и взволнованный внутренно, облекаясь въ маску равнодушія, императорскій сановникъ, приглашенный съ такой торжественностью, послдовалъ за приставомъ. Явившись послднимъ, онъ входилъ раньше другихъ… Что такое спшное желали сообщить ему?

Створчатыя двери распахнулись, онъ вошелъ.

Въ великолпномъ кабинет, задрапированномъ темнымъ бархатомъ, небрежно развалясь за бюро, сидлъ блдный, худощавый человкъ — самъ министръ. Графъ Бенардъ сдлалъ поклонъ, но тотъ даже не привсталъ, ограничившись простымъ пригласительнымъ жестомъ руки:

— Потрудитесь приссть, милостивый государь.

Значительно шокированный, какъ этимъ пріемомъ, такъ и столь грубымъ несоблюденіемъ приличія, членъ государственнаго совта опустился въ кресло и очень сухо спросилъ:

— Ваше превосходительство изволили требовать меня. Что угодно вамъ отъ меня?

Отвта не послдовало. Маленькій человчекъ, попрежнему, растянувшись на своемъ кресл, казался погруженнымъ въ размышленія. На угрюмомъ лиц его выражалось недовольство, взоръ свтился гнвомъ. Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Да, бдняжка г. Бенардъ, я призвалъ васъ сюда… Милосердый Создатель, какое гнусное приключеніе!

Этотъ фамильярный разговоръ, этотъ покровительственный тонъ довершили оскорбленіе стараго генералъ-прокурора… ‘Бдняжка!..’ Это что такое! Съ какихъ поръ и по какому случаю возбуждалъ онъ такое состраданіе въ людяхъ? Гордость заговорила въ немъ, и онъ недовольнымъ тономъ возразилъ:

— Гнусное приключеніе… само собой! Однако, простите мою откровенность — подобныя приключенія становятся слишкомъ частыми. Предупреждать совсмъ не умютъ, а строгія взысканія нын возбраняются.

Безличные эти глаголы относились къ правительству.

Министръ поднялъ голову, принужденно улыбнулся и, обращаясь къ высокомрному своему собесднику, превосходившему своимъ высокомріемъ само его превосходительство, продолжалъ:

— Наставленіе? Бога ради, пощадите!.. Да прежде всего, кого вы имете въ виду? Вчерашнихъ преступниковъ улицы Le Peletier? Я говорю съ вами о другомъ обвиняемомъ… о Марсел Бенард, вашемъ сын.

— Мой сынъ?.. При чемъ тутъ можетъ быть имя моего сына?

Протяжнымъ и сухимъ тономъ, подчеркивая каждое слово, министръ процдилъ:

— Сынъ вашъ сдлалъ покушеніе на жизнь императора.

— Мой… мой сынъ!..

И графъ Бенардъ привсталъ въ смущеніи:

— …Вы говорите?.. Не понимаю… нтъ, нтъ, не понимаю!..

Но почти въ ту же минуту, пожимая плечами, съ презрительной улыбкой, онъ заговорилъ снова:

— Ваше превосходительство являетесь жертвой какого-нибудь карнавальнаго фарса!.. Недостойная шутка!

Не желая подбирать выраженій и подчеркивая каждую свою фразу, министръ продолжалъ:

— Въ ночь съ 12-го на 13-е января, третьяго дня, у одной женщины, нкоей извстной княгини Карпенья, сынъ вашъ сдлалъ покушеніе на жизнь императора.

Княгиня де-Карпенья!.. Отецъ Марселя снова опустился въ кресло. Онъ побагровлъ, сердце его билось и причиняло ему страшнйшую боль, изъ сдавленнаго горла вылетало только одно слово:

— Абсурдъ!.. абсурдъ!

Повидимому, собесдникъ его совсмъ не замчалъ мучительной пытки сидвшаго передъ нимъ старика и съ тою же холодной рзкостью отчеканивалъ каждое слово:

— Абсурдъ, согласенъ!.. тмъ не мене это фактъ! слишкомъ достоврный фактъ!.. Прочтите-ка лучше,— вотъ протоколъ его показаній.

Онъ взялъ дло съ своего бюро и протянулъ графу Венарду, но тотъ оттолкнулъ его рукой!

— Нтъ, нтъ… безполезно!.. Это не онъ!.. Это не можетъ быть онъ!

— Ну-съ, бдняжка, въ такомъ случа лучше всего допросить самого преступника. Онъ здсь, намъ его приведутъ.

Министръ позвонилъ, вслдъ за тмъ немедленно появился красивенькій маленькій человчекъ съ пестрой кокардой,— начальникъ его кабинета.

— Баронъ Евфраимъ, прикажите ввести Марселя Бенардъ… Прошу соблюдать безусловную осторожность! Въ вашихъ рукахъ находится страшная государственная тайна.

Завитой юноша, израильскій баронъ, почтительно поклонился и вышелъ.

Между двумя императорскими сановниками наступило тягостное молчаніе. Его превосходительство, скрестивъ руки, ожидалъ безстрастно, тогда какъ старый членъ государственнаго совта, совсмъ разбитый, какъ бы уничтоженный, наклонивъ голову, грузно опустилъ ее на свою палку. По временамъ тяжелые вздохи, вырывавшіеся изъ его груди, страдальческими звуками нарушали торжественность этой сосредоточенности. Затмъ все смолкало, раздавался лишь монотонный тикъ-такъ стнныхъ часовъ, въ стил Буля, да въ камин потрескивало пламя. Наконецъ, портьера поднялась и Марсель вошелъ въ сопровожденіи полицейскаго.

Истощенный, съ вками, воспаленными отъ безсонницы, растерзанный, съ кровавыми подтеками на лиц, съ знаками ручниковъ на кистяхъ рукъ,— въ этомъ вид его можно было счесть за злодя, только-что прошедшаго черезъ первую стадію правосудія. Замтивъ графа Бенарда, Марсель чуть не упалъ въ обморокъ… О, несчастный отецъ! Обыкновенно преисполненный благородной гордости, какъ онъ согнулся подъ бременемъ стыда, убитый отчаяніемъ! Отецъ, ахъ! отецъ!.. И сынъ отвернулся. Стоя посреди комнаты, онъ старался сохранить присутствіе духа. Благодаря необычайной острот зрнія, зависвшей отъ его лихорадочнаго состоянія, онъ сразу и ясно замтилъ мельчайшія декоративныя подробности окружавшей его обстановки: мишуру потолка, вымученный стиль мебели, рисунокъ ея бархата съ разводами, на одномъ панно написанъ былъ портретъ кардинала Ришелье во весь ростъ… Какіе грозные взгляды, казалось, металъ на него его высокопреосвященство, ‘коси-сно’ человчества, представлявшійся такимъ блднымъ въ пурпур своего облаченія!.. А внизу, подъ ужаснымъ изображеніемъ, помщалась сухощавая и угрюмая маска г. статсъ-секретаря.

Голосъ графа Брута вывелъ эту онмвшую душу изъ ея оцпеннія. Старый генералъ-прокуроръ выпрямился, теперь онъ высоко держалъ голову, взоръ его отличался жесткостью, онъ допрашивалъ:

— Вамъ должно быть извстно, въ чемъ васъ обвиняютъ.

Марсель безъ колебанія отвчалъ:

— Знаю одно: я хотлъ убить.

— Убить!.. Императора!!..

— Я не зналъ, что передо мной находился императоръ.

Онъ замялся, затмъ, понизивъ голосъ, прибавилъ:

— Во всякомъ случа, признаюсь… даже зная это, я бы…

Онъ снова остановился и вдругъ съ отчаяніемъ воскликнулъ:

— Пощади, батюшка! я находился въ состояніи безумія… я любилъ!

Беззвучный, безнадежный, ужасный хохотъ потрясъ старика, онъ снова склонился челомъ и замолкъ… Съ улицы несся смутный городской шумъ, въ эту минуту надъ глухимъ и продолжительнымъ рокотомъ его преобладали каденцы флейтъ и барабановъ: въ Карусели дефелировалъ гренадерскій полкъ,— конная охрана Тюльери.

Министръ между тмъ перелистывалъ какое-то дло. Онъ тоже наконецъ поднялъ свой голосъ:

— Марсель Бенардъ, слдствіе,— о, крайне поверхностное еще слдствіе!— обвиняетъ васъ въ преднамренности и злоумышленности.

— Оно ошибается.

— Желаю этого для васъ… Но во всякомъ случа, признайтесь, что эта княгиня Карпенья ввела васъ въ кругъ мадзинистовъ. Одинъ изъ разбойниковъ, задержанныхъ сегодня утромъ, формально сознался въ этомъ… Не отрицайте: фактъ неоспоримъ. Есть свидтели того, какъ вы пробирались въ одинъ изъ притоновъ, на Монмартр: привратникъ дома далъ описаніе вашихъ примтъ. Сверхъ того, что же хотла сказать ваша прежняя любовница, когда, говоря о васъ, она воскликнула: ‘Этотъ человкъ мой любовникъ, а я его соумышленница!’ Не ясно ли это?.. Слишкомъ ясно!.. Помолчите, прошу васъ, дайте мн кончить… Надюсь, вамъ было небезъизвстно, кто такая собственно была эта такъ называемая княгиня… Нтъ?.. Весьма неправдоподобно… Тотъ же итальянецъ, пріятель этой госпожи, только-что сообщилъ намъ… что эта изящная дама есть никто иная, какъ подобранная нкогда съ мостовой Розина Савелли, просто…

Графъ Бенардъ испустилъ вопль ужаса, съ содроганіемъ восклицая:

— Савелли… ее зовутъ Савелли!

— Да, дочь одного изъ казненныхъ 2-го декабря, Барскаго инсургента,— тотъ, котораго братья и друзья въ памфлетахъ своихъ зовутъ…

Министръ вдругъ оборвалъ: воспоминаніе объ южныхъ крамолахъ и кровавой расправ съ ними воскресло въ его воображеніи. Онъ не ршался довести свою фразу до конца.

— Договаривайте же, милостивый государь!— возопилъ генералъ-прокуроръ, дрожащимъ голосомъ….— тотъ, котораго они называютъ ‘мученикомъ’, дважды разстрляннымъ!.. Да, дважды казненный! И это дло моихъ рукъ!.. О Господи! Предвчное правосудіе!.. Боже! Боже!

И закрывъ лицо руками, онъ остался неподвиженъ.

Министръ далъ знакъ агенту полиціи безопасности:

— Уведите вашего арестанта, а сами останьтесь въ ожиданіи моихъ распоряженій.

Пораженный всмъ слышаннымъ и видннымъ, полицейскій пропустилъ Марселя впередъ, и они вышли.

Статсъ-секретарь и графъ Бенардъ снова остались одни, снова очутились они лицомъ къ лицу.

Прошло нсколько долгихъ и вполн безмолвныхъ моментовъ.

Вдали конногвардейская музыка играла припвы изъ ‘Королевы Гортензіи’. Затмъ вскор послдовала старинная побдная псня: ‘Станемъ бдть надъ незыблемостью Имперіи’ (Veillons au salut de l’empire). Вдругъ по всей Карусели пронесся радостный возгласъ: на балкон дворца показался императоръ. При этомъ шум, покинувъ свое кресло, министръ подошелъ къ отцу Марселя.

— Слышите, милостивый государь? Какой энтузіазмъ! Какіе радостные восторги! Въ наше время ни единый человкъ не осмлился бы утверждать, что молчаніе народовъ служитъ урокомъ для королей… Отнын имперія несокрушима!

Въ теченіе нсколькихъ секундъ созерцалъ онъ старика, погруженнаго въ нмое удрученіе, затмъ, какъ бы тронутый состраданіемъ, обратился къ нему весьма дружескимъ тономъ:

— Не унывайте! Императоръ уважаетъ и любитъ васъ, любезный графъ, а мы, мы слпо вримъ въ вашу неподкупность…

— ‘Любезный графъ…’ какая внезапная нжность!..

Посл коротенькой паузы министръ заговорилъ еще слаще.

— Господинъ Бенардъ, государственный совтъ иметъ сейчасъ собраться въ чрезвычайное засданіе… Вы примете въ немъ участіе, не такъ ли?

— Я?.. я?..— бормоталъ несчастный…— Нтъ!.. я не принадлежу боле къ совту и вручаю вамъ мою отставку.

— Какое безуміе!.. Мы не принимаемъ ее.

— Однако,— съ горечью возразилъ графъ Брутъ,— не могу же я оставаться членомъ государственнаго совта, будучи отцомъ убійцы императора.

— Мы отказываемъ!.. Франціи слишкомъ необходимы ваши свточи… И такъ, вы явитесь въ засданіе. На немъ будутъ присутствовать вс министры, а также и я самъ. Въ скоромъ времени, мы разсчитываемъ представить на ваше разсмотрніе важныя предложенія: законъ общественной безопасности. Во всякомъ случа, въ адрес, который сегодня государственный совтъ намренъ поднести государю, слдовало бы отъ лица самого совта потребовать этотъ законъ обузданія. Подобная иниціатива явилась бы достохвальною для его членовъ, произвела бы превосходное нравственное впечатлніе и вручила бы намъ залогъ его преданности… Пора поршить съ анархистами и зачинщиками безпорядковъ! Требуйте вмст съ нами лишенія правъ этихъ дурныхъ гражданъ, запятнавшихъ себя въ 1848 году, прежнихъ красныхъ,— мры эти, конечно, незаконны, он дйствуютъ обратно, но черезчуръ справедливы, будучи вызваны необходимостью.

— Какъ же могутъ он быть справедливыми, будучи незаконными?— несмло пробормоталъ Бенардъ.

Широко улыбаясь, министръ продолжалъ:

— Да, знаю… знаю! Все тотъ же вчный юридическій гоноръ ватъ! Онъ протестуетъ, онъ негодуетъ, онъ становится на дыбы! Сомннія весьма почтенныя. Знаю… и не смолкаю… Дипломатическій корпусъ приметъ съ энтузіазмомъ… А вы, господа члены государственнаго совта? Вы обыкновенно не особенно-то податливы, маленечко съ норовомъ, являете собою маленькую оппозицію, настоящіе ‘enfants terribles’,— подите, знаемъ мы васъ всхъ наизусть! Среди вашихъ бунтовщиковъ найдутся такіе, которые начнутъ волноваться, вопіять о произвол и, быть можетъ, затормозятъ наши проекты… А вы, любезный другъ,— вы будете вотировать этотъ законъ. Даже больше того. Краснорчіе ваше пользуется вліяніемъ въ совт, коллеги ваши, поклонники строгихъ теорій и высокихъ принциповъ, охотно присоединяются къ вашимъ мнніямъ. Помимо того — не оспаривайте — вы стоите во глав одной милой оппозиціи, опасной для насъ, а еще боле для васъ самихъ. И такъ, сегодня… сейчасъ… вы будете говорить!

Графъ Брутъ слегка приподнялъ чело:

— А моя совсть?— пробормоталъ онъ.

Фамильярнымъ жестомъ опустивъ руку свою ему на плечо, министръ возразилъ:

— Ваша совсть, милостивый государь?.. Она безъ труда пойметъ, что вы отецъ, что сынъ вашъ умоляетъ о помощи, а Франція повелваетъ.

Краска стыда залила лицо члена государственнаго совта, глаза его сверкали, губа презрительно оттопырилась. Но вдругъ поднявшись и смиренно поклонившись, онъ проговорилъ:

— Совсть моя слишкомъ хорошо поняла васъ, милостивый государь… Я готовъ защищать вашъ законъ.

Вслдъ затмъ нетвердымъ шагомъ направился онъ къ выходной двери, и на этотъ разъ министръ проводилъ его до порога своего кабинета.

IV.
Милость министра.

Когда дверь закрылась за графомъ Брутомъ Бенардомъ, статсъ-секретарь снова услся въ свое кресло. Улыбка исчезла съ его лица, онъ снова сталъ самимъ собой, исполненный безпокойства и озабоченности.

На одинъ моментъ, казалось, онъ погрузился въ какое-то раздумье, на чел его выступили капли пота, нервныя подергиванія плечъ выдавали тайное волненіе его души. Немного погодя, онъ всталъ и лихорадочно заходилъ по комнат. И вотъ, пробгая неровными шагами свой кабинетъ, по временамъ онъ останавливался передъ одной картиной,— холстомъ съ пурпуровыми отблесками, работы Армана дю Плесси, изображавшей кардинала герцога Ришелье,— и подолгу всматривался въ него.

Созерцаніе этого чудовищнаго, великаго человка, этой ‘честности вн сомнній’, закалило взволнованную его душу,— онъ снова занялъ свое обычное мсто и, дернувъ звонокъ, потребовалъ къ себ барона Евфраима.

— Приведите снова господина Марселя Бенарда и отошлите сопровождающаго его агента… Еще одно слово. Вотъ письмо къ моему коллег по внутреннимъ дламъ, снесите его сами. Скажите ему, что я отвчаю за все… Но подъ условіемъ, чтобы мн предоставили дйствовать по собственному моему усмотрнію! Мн необходимо двадцать четыре часа… Я отвчаю.

Онъ протянулъ конфиденціальное посланіе хорошенькому секретарю, который вышелъ для выполненія его инструкцій.

Оставшись одинъ, министръ снова впалъ въ свое странное дурное настроеніе, охваченный дрожью, онъ поникъ челомъ на руки.

Шумъ тихо отворившейся двери заставилъ его снова приподнять голову. Вошелъ Марсель Бенардъ.

Нсколько секундъ протекли въ глубокомъ молчаніи.

Министръ суровымъ окомъ разглядывалъ молодого человка, скромно, почти боязливо ожидавшаго своего допроса. Наконецъ, съ театральнымъ жестомъ онъ объявилъ:

— Бенардъ, вы свободны!..

Недоврчивое удивленіе отразилось на лиц Марселя.

Тотъ продолжалъ:

— Я говорю: вы свободны!.. Поняли вы меня?

Голосъ его звучалъ рзко, лицо снова окуталось маской равнодушія. Онъ повторилъ:

— И такъ, вы свободны… Что вы намрены теперь предпринять?

— То, что мн прикажутъ.

— Превосходно-съ… Во всякомъ случа, вникните хорошенько. Я дйствую самовластно, офиціально дло не затушено, не сегодня-завтра васъ могутъ арестовать снова… Понимаете?.. Вижу, что нтъ. Буду говорить ясне… Ссть на скамью подсудимыхъ для васъ, какъ сына очень высокопоставленнаго государственнаго сановника, немыслимо… Какія же у васъ намренія?

— Удалиться изъ отчизны.

— Безсмысленный проектъ! Станутъ требовать вашей выдачи… Вы не поняли меня… Вы носите имя виконта Бенарда, вы — аудиторъ государственнаго совта, притомъ, отецъ вашъ занимаетъ высокій постъ въ имперіи. Необходимо удалить возможность судебнаго преслдованія противъ васъ, во что бы то ни стало, даже цною исчезновенія… Достаточно ли ясно высказался я теперь?

Онъ остановился, въ ожиданіи отвта.

Оба собесдника взаимно обмривали другъ друга взглядами, храня при этомъ страшное молчаніе, съ ужасной блдностью на лицахъ… А время шло: полдень былъ недалекъ, ровно въ двнадцать часовъ назначенъ совтъ министровъ въ Тюльери!

— Ахъ, такъ вы не желаете понять,— рзко крикнулъ министръ…— А я считалъ васъ догадливымъ, да притомъ разсказывали, что вы не трусъ!.. Необходимо исчезнуть.

Отъ нанесенія этого оскорбленія Марсель задрожалъ, онъ прямо двинулся къ своему обидчику и, наклонившись къ нему, проговорилъ:

— Такъ вы требуете, милостивый государь, чтобы я наложилъ на себя руки?

Министръ сохранилъ свое равнодушіе.

— Ахъ,— произнесъ онъ наконецъ весьма медленнымъ тономъ,— вотъ ужасно громкое слово!.. Во всякомъ случа, по вашей собственной вол… Я просто говорю: исчезнуть.

— Исчезнуть?— и Марсель болзненно разсмялся…— Согласенъ на мене громкое слово!.. Я понялъ.

Онъ сдлалъ шагъ назадъ, скрестилъ руки, затмъ, въ свою очередь, задалъ вопросъ:

— А что ожидаетъ княгиню де-Карпенья?

— Женщина эта покинула Францію.

Марсель Бенардъ разразился новымъ взрывомъ хохота.

— Императорская милость! Понимаю! Еще бы не понять!.. Хорошо-съ!.. Въ такомъ случа, сынъ очень высокопоставленнаго сановника готовъ умереть.

Въ эту минуту послышался бой стнныхъ часовъ Буля: било полдень. Министръ пальцемъ указалъ на часы.

— Исчезновеніе вполн негласное, не правда ли?.. Въ особенности, безъ всякихъ семейныхъ сценъ,— пощадите вашего отца… Полдень!.. Господинъ виконтъ Бенардъ, въ вашемъ распоряженіи имется еще двадцать четыре часа.

Онъ поднялся, желая сразу оборвать разговоръ и съ тмъ же самымъ театральнымъ жестомъ заключилъ:

— У меня ваше слово… Вы свободны.

Сынъ графа Брута отвсилъ поклонъ и медленно вышелъ.

Когда же опустившаяся бархатная портьера снова окружила министра уединеніемъ и сосредоточенностью, онъ совершенно блдный опустился на канапэ.

— Жестоко!— пробормоталъ онъ…— быть можетъ, гнусно! но такимъ образомъ я избавляю имперію отъ скандала и позора.

V.
Христосъ Собора Богоматери.

Толпа, только-что наводнявшая площадь Карусели, разбрелась. Военный парадъ окончился: не видно было боле дефилирующихъ гренадеровъ, отмчавшихъ шествіе свое покачиваніемъ медвжьихъ шапокъ, замолкла мрная музыка барабановъ, оглашавшая поле брани, само собой, скрылись также восторженные зваки, а тмъ боле исчезла полиція, всякіе возгласы, въ род ‘да здравствуетъ императоръ!’ смолкли. На обширномъ Тюльерійскомъ двор, вправо и влво отъ тріумфальной арки, лишь два кирасира гвардіи, составлявшіе парадный караулъ, верхомъ на лошадяхъ, казалось, застыли въ раструбистой чопорности своихъ красныхъ мантій. Дулъ сверный втеръ, подъ синеватой блдностью небесъ холодъ отличался сухостью и сильной рзкостью, аквилонъ жестоко кусалъ прохожихъ за лица.

Графъ Бенардъ прошелъ ворота Карусели и добрался до Pont-Royal’я. Какъ бы одеревянвъ, не отдавая себ отчета ни въ своихъ дйствіяхъ, ни во времени, ни въ разстояніи, машинально подвигался онъ ко дворцу государственнаго совта… Но на углу павильона ‘Flore’ онъ вдругъ остановился: сознаніе своего ‘я’ снова возстало передъ нимъ… ‘Да, конечно, онъ долженъ говорить сегодня, защищать проектъ министровъ и, цною своей чести быть можетъ, спасти свое дтище, но моментъ жестокой казни еще не наступилъ’. Цлыхъ три часа оставалось ему пробыть наедин самому съ собой!

Сдлавъ крутой поворотъ, Бенардъ вернулся назадъ и пошелъ нервной походкой. Онъ шелъ… на удачу… туда… вдоль безконечной линіи набережныхъ, угрюмымъ взоромъ созерцая подвижной холодъ Сены. Ничего не въ со вчерашняго вечера, онъ испытывалъ дрожь, не смотря на потъ, выступившій отъ нервнаго напряженія, и въ ледяной стру рчного воздуха испытывалъ чувство жестокаго жара. Голова его сильно болла, а въ особенности сердце. Тмъ не мене онъ продолжалъ идти, разговаривая вслухъ самъ съ собой, такъ что простонародье съ усмшками оглядывалось на него. По временамъ съ устъ его срывался гнвный возгласъ, онъ произносилъ: ‘негодяй!’ Затмъ голосъ его быстро переходилъ въ жалобный, онъ шепталъ тогда: ‘несчастный!’

Бой часовъ вызвалъ его изъ этого состоянія сомнамбулизма наяву. Онъ стоялъ передъ ратушей, на фасад Боккадора било полдень. Въ то же мгновеніе изъ церкви Saint-Gervais раздались три серебристыхъ колокольныхъ удара, одновременно отвтилъ имъ боле протяжный и торжественный колоколъ Saint-Severin. На склон горы Св. Женевьевы ‘Angelus’ передавался изъ прихода въ приходъ: въ данный моментъ религіозная душа большого Парижа, казалось, въ общемъ полет возносилась въ пространство, обитаемое Предвчнымъ… И очарованный графъ Бенардъ внималъ ‘Ave Maria’ этихъ колоколовъ. Смущеніе овладло-таки его душой. Какъ онъ страждетъ и не обращается къ Богу!.. Направо, надъ домами, окаймлявшими рку, онъ примтилъ гордый профиль Собора Богоматери, дв башни, высившіяся къ небесамъ, строгіе контфорсы его нефа, мистическое сверканіе его свода:— цлое узорочье, цлый смволъ вры, цлая рчь изъ камней… И тихо, торжественно призывалъ ‘Angelus’ его душу. ‘Sancta Maria, ora pro nobis!..’ О, да, Утшительница, въ день такой скорби, именно передъ Тобою благо выплакать горе.

Подчиняясь этому влеченію, безутшный старикъ быстро добрался до паперти,— этого блаженнаго мста, въ ту пору столь живописнаго, гд память о старин весьма величественно выступаетъ и понын, подъ снію Богоматери ютится здсь больница, домъ страданій, окутанный плащемъ Матери Скорбей… Онъ переступилъ сверный порталъ, одну изъ четырехъ дверей, столь чудесно заклеймленныхъ діаволомъ, и вступилъ въ базилику. Церковь въ это время дня была почти пуста. Подъ переливающейся пестротой большой розетки, нефъ простиралъ свое безконечное безмолвное уединеніе до самой глубины хоровъ, нижнія боковыя стороны, потонувъ въ полномъ мрак, выдлялись кривой линіей въ тни колоннъ боковой галереи. Органы безмолвствовали, священнослужители удалились, службы отошли, ни малйшій шорохъ не нарушалъ священной тишины Собора Богоматери. Въ настоящую минуту это былъ именно — Домъ Божій, таинственная обитель Существа Совершеннаго, исполненная тайны. Здсь, въ этомъ мрак, въ этомъ обширномъ безмолвіи, начал и конц всего земного — гораздо лучше нежели при звукахъ человческихъ голосовъ, смолкавшихъ столь быстро, лучше, нежели при свт возженныхъ свтильниковъ, затухавшихъ съ тою же быстротой,— могъ онъ сосредоточиться на Непрерывномъ, Безконечномъ, ‘Никогда’ и ‘Всегда’, Вчномъ и Настоящемъ.

Въ нижней сторон ‘Септантріона’, куда направилъ стопы свои графъ Бенардъ, ршетки боковыхъ галерей были закрыты. Одна изъ нихъ оказалась однако полуотворенною, онъ открылъ ее и подошелъ къ алтарю… Тутъ, ужъ думалось ему, никто, по крайней мр, не помшаетъ его исповди передъ Господомъ.

Въ первый моментъ онъ совсмъ не замтилъ въ полутьм какого-то страннаго предмета, прислоненнаго къ стн. Это было гигантское распятіе, произведеніе XII вка, неуклюжее и грандіозное. Своими неопытными руками удивительный мастеръ, авторъ этой фигуры, хотлъ вложить въ это древо всю страстность, всю нжность, весь ужасъ, весь мистицизмъ своего христіанскаго міровоззрнія. Онъ избралъ тотъ моментъ, когда Сынъ Божій, посл соприкосновенія своего съ страданіемъ сдлавшись истинно человкомъ, обратилъ къ Отцу Своему вопль своего человческаго отчаянія — это ужасное ‘Lamma sabachtani… Для чего ты оставилъ меня?’ Ноги и руки его повисли. Конвульсировавшій бюстъ въ худоб своей обнаруживалъ скелетъ грудной клтки, съ чела, увнчаннаго терніемъ, и изъ бока, прободеннаго Лонгеномъ, струилась кровь, на подобіе слезъ, голова, въ ужасной агоніи, свисла на плечо, широко раскрытый, зіяющій ротъ, казалось, грозилъ разразиться взрывомъ хохота,— еще нсколько моментовъ, и Божественное дыханіе готово было перенестись съ Распятія на Іерусалимъ, на язычниковъ, на весь міръ. ‘Consummatum est!’ Свершилось!.. При блдно багровой окраск, зависвшей отъ цвтныхъ стеколъ одного церковнаго окна, распятіе это производило потрясающее впечатлніе.

Графъ Бенардъ совсмъ не замтилъ его. Изнемогая отъ усталости, дрожа въ лихорадк, онъ грузно опустился на стулъ, спиною къ этому изображенію. Вс мысли, всякая чувствительность притупились въ немъ, душа, какъ будто, впала въ летаргію.

Неясный шумъ шаговъ и пнія привели его наконецъ въ себя. Въ сверномъ трансепт отправляли скромную похоронную службу, месса была безъ пнія, въ боковой капелл, безъ всякаго органа, по временамъ только раздавалось простое монотонное псалмопніе,— это были скромные похороны одного изъ скромныхъ людей міра сего.

Изъ того мста, гд стоялъ графъ Бенардъ, ничего не было видно, однако, тмъ не мене, въ голов его мелькнуло… еще одинъ несчастный, освобожденный отъ горя!.. Вспомнивъ, что онъ явился сюда для молитвы, онъ опустился на колни. Но молитва давалась ему медленно и съ трудомъ, горячая молитва никакъ не выливалась изъ его сердца… ‘Отче нашъ… да будетъ воля Твоя’… О, какъ жестока она была, Твоя воля, Господи, Ты, Который посылалъ такое испытаніе старику и отцу.

Вскор рчь священника заглушилась псалмопніемъ пвчихъ. Они провозглашали страшную истину, гимнъ смятенія ‘Dies ігае’… И придавленная душа графа Бенарда внимала и переводила: ‘День гнва, день дней! Смерть развернула свое знамя, свтъ разсыпался во прахъ…’ Но вотъ мало-по-малу этимъ человкомъ, насторожившимъ свое ухо, начала овладвать странная галлюцинація. Ему представилось, будто онъ заживо присутствуетъ на собственныхъ своихъ похоронахъ… Онъ, столько времени судившій людей, самъ теперь подвергался суду, онъ предсталъ передъ Неподкупнымъ: явился въ судъ защищать свое собственное дло… Голоса псалмопвцевъ жалобно взывали:

‘О несчастный, какой отвтъ могу дать я? Какую защиту найду себ въ сей часъ, когда самый чистый праведникъ вострепещетъ?’

И онъ отвтствовалъ:

— Вотъ! я всегда исполнялъ Твои заповди, соблюдалъ посты и изнурялъ себя воздержаніемъ. Каждое утро набожно выслушиваю я обдню и нсколько разъ въ году пріобщаюсь Святыхъ Твоихъ Таинъ. Я христіанинъ. За что же столь сурово бичуешь Ты служителя Твоего закона?

Онъ продолжалъ:

— Я всегда былъ неподкупенъ, я воплощенная совсть! Никогда не касался я личности преступника, а занимался лишь его проступкомъ. Помню, когда однажды въ засданіи суда я обвинялъ одного очень богатаго убійцу, семейство его попробовало предложить мн кушь денегъ, если бы я нашелъ смягчающія вину его обстоятельства,— но голова убійцы упала… Помню также, какъ преслдуя, по обязанности своей, нкоего злостнаго банкрота, отъ родственника этого фальсификатора, лиходя министра, я получилъ предложеніе прекратить преслдованіе, и тмъ не мене воръ отправился на галеры. Я очень бденъ!.. За что же бичуешь Ты столь жестоко такого честнаго человка?

Вдругъ дрожь пробжала по немъ. Откуда исходитъ этотъ насмшливый голосъ, проникшій все существо его, и вопрошавшій:

— …А Савелли?

Графъ Бенардъ круто повернулся и тутъ у стны узрлъ воздтаго распятаго Господа, который смялся… Онъ смялся, потрясаемый глухимъ гнвомъ, смхомъ Того, Который пришелъ не миръ принести на землю, а мечъ…

Угрюмымъ взоромъ созерцалъ галлюцинаторъ это грозное явленіе. Затмъ охваченный ужасомъ, упалъ онъ на плиту, ницъ къ земл, уподобляясь тмъ серафическимъ монахамъ, которые доходили до седьмой степени экстаза, когда передъ ними разверзалась завса, окутывающая Адоная… Теперь молитва овладла его сердцемъ, сндая его, подобно той жгучей лав, о коей свидтельствуютъ мистики:

— Да, да Ты Правосудный, Богъ Правды, отвращающій лицо свое отъ крашенныхъ гробовъ и фарисейской совсти!.. Савелли! Кровь этого человка на моемъ судейскомъ одяніи, на рукахъ моихъ, какъ честнаго человка, на всемъ существ моемъ! Она топитъ, душитъ меня!.. Савелли! Я получилъ награду за это избіеніе, и награда моя еще при мн… ‘pecunia mea mecum’: я членъ государственнаго совта!.. Савелли! О тайна Правосудія, неумолимое терпніе вчности!.. Дочь этого человка убиваетъ мое дтище. Она мое возмездіе, она мое нравоученіе… Боже, Боже, Боже!

Приподнявъ голову и протягивая къ кресту свои сплеснутыя руки, онъ восклицалъ:

— Предвчный, Предвчный! Ты наказуешь меня!.. И такъ, Ты правъ! ибо мерзка душа моя, а сердце гнусно! Я только-что совершилъ нарушеніе закона: я предалъ свою совсть! Я общалъ этому министру, который подкупилъ меня, защитить его законъ,— законъ глусный, который будетъ поражать невинныхъ, законъ отчаянія, который заставитъ проливать слезы такихъ же отцовъ, какъ я!.. Научи, о научи, что мн длать!

И вотъ, при блдномъ свт оконницы, почудилось ему, что гнвный смхъ преобразился въ кроткую улыбку и здсь… передъ собой… здсь, увидлъ онъ Христа, медленно поднимавшаго главу свою, какъ будто для того, чтобы ясне передать слово своей заповди:

— Исполнить долгъ твой!— приказалъ тихій голосъ.

— Долгъ мой?— задыхаясь повторила бдная измученная душа…— А Марсель, несчастное дитя мое?

Но съ той же загадочной и кроткой улыбкой Христосъ подтвердилъ:

— Да, долгъ твой, безъ малйшаго нарушенія, долгъ твоего искупленія… дабы наконецъ, другъ мой, я могъ дать теб лобзаніе мира.

VI.
Государственный совтъ.

Само собой разумется, что государственный совтъ второй имперіи являлся громаднымъ собраніемъ, стоявшимъ вполн на высот своего старшаго легендарнаго брата, редактора гражданскаго кодекса и конкордата, столь же трудолюбивымъ, какъ и онъ, знатокомъ въ длахъ, въ высшей степени интелигентнымъ, честнымъ и благороднымъ. Это было средоточіе судей, избранныхъ при кассаціонной палат, это былъ цвтъ первыхъ президентовъ и генералъ-прокуроровъ аппеляціонной палаты, нсколькихъ префектовъ, знаменитыхъ инженеровъ, славныхъ солдатъ и восьми членовъ Института. Тогда говорили,— и говорили справедливо,— что душа Франціи вся цликомъ переселилась въ этотъ совтъ… И онъ фактически жилъ, совсмъ просто творя великія дла. Труды его были упорны, потуги — мощны, онъ являлся созидателемъ. Вс эти декреты, различные административные регламенты, способствовавшіе столь сильному, быть можетъ, даже чрезмрному обогащенію Франціи — все это было дломъ его рукъ. Кодексы наши были исправлены, согласно, прогрессивному поднятію уровня нравственности и аксіомамъ экономической политики, введеннымъ въ наши законы, между капиталомъ и трудомъ — установлена гармонія, среди пролетаріата, благодаря призрнію его бдняковъ — достигнуто уменьшеніе нищеты. И на ряду съ этими законами общественнаго человколюбія приняты были также мры общественной пользы — народное богатство возросло и даже достигло избытка, восемнадцать тысячъ желзно-дорожныхъ путей окутало нашу страну, порты: Марсель, Гавръ, Бордо, Брестъ — расширены, Шербургская плотина, поглотившая безплодныя усилія шести правительствъ — завершена, Saint Nazaire воздвигся изъ плоскихъ песчаныхъ береговъ Лоары, помимо того — степи были оплодотворены, и нездоровыя болотистыя мстности, оздоровленныя отъ лихорадокъ, покрылись лсами и пастбищами, города наши — оздоровлены или перестроены,— вотъ что сдлали члены этого государственнаго совта: Мишель Шевалье, Леплей, Бонжо, Вюитри, Форкадъ, Германъ, Сорнюдэ, Франкевилль, Жантръ, Конти, Кармененъ, Вюилльфруа… и еще одинъ, имени котораго единственно я не смю, не могу назвать: простыя, но благоговйныя воспоминанія,— ибо я желалъ привтствовать здсь лишь тхъ, которые покоятся уже вчнымъ сномъ… Увы! почему это французское отечество, столь щедро воздающее почести празднымъ краснобаямъ и пустозвонамъ, почему же оно утратило самыя имена этихъ великихъ людей долга?.. Не потому ли, что они стремились исключительно творить добро? Да, въ теченіе восемнадцати лтъ, они были самой душой Франціи, ея мужествомъ, ея честью. Посреди необъятнаго молчанія всей націи они одни умли поднимать свой голосъ, но съ единственной цлью — быть полезными, безъ личной выгоды, безъ всякихъ театральныхъ декламацій, безъ погони за унизительной популярностью, безъ другихъ рукоплескателей, помимо своей собственной совсти. Это были честные люди {Пишущій это былъ знакомъ съ ними, онъ имлъ возможность созерцать ихъ во всей святой гордости исполненнаго долга, и призракъ этихъ неподкупныхъ людей никогда не изгладится изъ его памяти.}…

Было около трехъ часовъ, когда, оправившись, наконецъ, отъ своего экстаза, графъ Бенардъ вышелъ изъ собора Богоматери. Все еще удрученный своимъ продолжительнымъ мистическимъ видніемъ, онъ съ трудомъ услся въ карету и приказалъ везти себя во дворецъ д’Орсей. Зало верховнаго совта было полнехонько, вс, начиная съ министра и кончая аудиторомъ, заняли уже свои мста. Это зало верховнаго совта (уничтоженное пламенемъ, возженнымъ комунной) занимало въ то время почти всю длину фасада на Сену. Оно составляло продолговатый четыреугольникъ, площадь котораго вмщала около двухсотъ мстъ. Величественныя колонны изъ благо мрамора съ бронзовыми капителями украшали его, но общій видъ, равно какъ и убранство его, носили скоре характеръ суровости. По стнамъ цлый рядъ панно обрамлялъ картины. Надъ всей коллекціей доминировалъ знаменитый холстъ Ипполита Фландрена ‘Наполеонъ Законодатель’. Стоя на верхней ступени императорскаго трона, съ челомъ, увнчаннымъ лаврами, въ своей пурпуровой тог, усянной пчелами, блдный цезарь принялъ іератическую позу и обими руками поднялъ новый законъ новыхъ временъ — свой Наполеоновскій кодексъ. Вправо и влво на другихъ картинахъ изображены были его врные слуги: большіе портреты юристовъ XII года — Камбасересъ, Порталисъ, Троншэ, Мерленъ, Реньо де сенъ Жанъ д’Анжели. Совты двухъ имперій такимъ образомъ находились лицомъ къ лицу…

На противоположной сторон виднлись стеклянные просвты, эстрада съ креслами президента и министровъ, передъ этой платформой — скамьи и высокія кресла членовъ государственнаго совта, внизу залы помщались стулья боле скромныхъ докладчиковъ и аудиторовъ. Трибуны не полагалось никакой, за исключеніемъ той, которая предназначалась для чтенія докладовъ,— каждый ораторъ говорилъ съ своего мста… Такое стсненіе собственно навязано краснорчію стоумной Англіей въ ея парламент, породившемъ Берковъ и Шеридановъ, въ тхъ видахъ, дабы простота непрестанно служила гарантіей добросовстности. За то въ этой благословенной стран свободы никогда и не существовало тхъ всенародныхъ безумствъ толпы, порождаемыхъ громкими трескучими фразами, подъ вліяніемъ размашисто театральныхъ жестовъ.

Въ виду предстоявшихъ продолжительныхъ дебатовъ, зало было уже освщено, и оконныя сторы опущены, но подъ высокими потолками и при обширности залы, лампы и подфакельники распространяли лишь полусвтъ.

Засданіе не было еще объявлено открытымъ и худо сдерживаемое волненіе наполняло ропотомъ гудвшее зало. Старые члены государственнаго совта, съ удрученнымъ видомъ, перешептывались втихомолку между собою, боле шумные докладчики и гг. аудиторы расположились группами и взапуски тараторили одинъ передъ другимъ. Взаимно передавали подробности ужаснаго покушенія въ улиц Le Peletier, указывая на число французовъ, пострадавшихъ отъ итальянскихъ бомбъ, бесдовали также о таинственномъ закон общественной безопасности, содержаніе котораго вскор должно было стать извстнымъ, находились даже такіе, которые повторяли мткое слово министра: ‘Пора намъ, наконецъ, взнуздать этого звря!’ Но кого же разумли подъ этимъ ‘звремъ’, которому хотли заткнуть глотку и поломать зубы?.. Францію ли съ послдними ея вольностями, или же революцію безъ отечества? Въ самомъ дл, должно ли было однимъ уничтожить другое!

Между тмъ едва съ высоты эстрады раздалась стереотипная фраза президента — ‘Господа, засданіе открыто’, какъ онъ самъ немедленно взялъ на себя слово.

Барушъ, съ своей величественной головой почетнаго стряпчаго, съ своими внушительными усами и священной плшью, былъ прекраснйшій ораторъ… Состоявъ прежде генералъ-прокуроромъ въ Париж, онъ сохранилъ благороднйшія привычки своей юридической дятельности,— торжественный, въ род Ламонньона, плодовите самого Морманжи, велерчивый безо всякаго краснорчія, онъ имлъ способность говорить обо всемъ, за всхъ, противъ всякаго, кипя одинаковымъ пыломъ, въ порыв того же самаго многословія, всегда возбужденный, всегда убжденный,— однимъ словомъ, адвокатъ великолпный. И такъ, онъ началъ говорить. Онъ говорилъ выразительно, онъ негодовалъ, осуждая огуломъ все, и людей и дла, заклиная дорогихъ коллегъ своихъ присоединиться къ осужденію страны… Государственный совтъ готовилъ къ представленію адресъ императору, но адресъ этотъ долженъ дышать любовью и ненавистью и ршительно насиловать слишкомъ мягкую душу монарха, требуя отъ него энергическихъ мръ противъ политическаго вроломства, его зачинщиковъ и ихъ соумышленниковъ, короче сказать,— закона всеобщей безопасности.

По окончаніи этой пышной рчи, слово было предоставлено государственному канцлеру. Гораздо мене цвтистый, министръ юстиціи, маленькій, сухой, хрупкій человчекъ, ограничился лишь разборомъ десяти пунктовъ проекта закона, подлежавшаго обсужденію. Это былъ ужасный законъ, одинъ изъ тхъ leges horrendi carminis, какъ опредлили бы его латинскіе юристы.

Многія изъ предложенныхъ мръ отличались истинной жестокостью.

Чудовищной, обратно дйствующей силой, ставились вн обычнаго права и предоставлялись на произволъ префектовъ, чуть ли не въ ручныя кандалы полиціи, вс т, кто семь лтъ тому назадъ боролся противъ введенія имперіи. Простого постановленія министра достаточно было для изгнанія ихъ изъ отечества, даже для ссылки ихъ въ какія-либо мста заключенія. Такимъ образомъ, передъ великими ссыльными снова должны были разверзнуться тяжкія дороги изгнанія, кладбищу de Lambessa предстояло еще разъ пополниться отверженными… ‘Звремъ’, котораго хотли обуздать намордникомъ, была сама Франція… О, Франція, старая земля Галліи, слишкомъ долго попираемая римскими цезарями, откуда такая масса братоубійственной ненависти въ сердцахъ твоихъ сыновъ? Откуда это вчное и вчное безуміе осужденія на смерть въ твоихъ сынахъ? Увы! о изобртательница революціонныхъ судилищъ, превотальныхъ судовъ, смшанныхъ комиссій, верховныхъ юридическихъ судовъ, всмъ правительствамъ, правившимъ твоимъ народомъ — была ли то монархія, имперія или республика — не броситъ ли удивленная исторія съ презрніемъ всмъ имъ одно и то же названіе — тираннія!

Разборъ проекта закона былъ встрченъ съ холодной вжливостью. Вскор, однако, худо сдерживаемый ропотъ сталъ раздаваться то тамъ, то сямъ… Отъ совта желали вырвать голосъ врасплохъ… Законъ оказывался противозаконнымъ!… Это было дло мести, а не правосудія!… Наступило глубокое молчаніе ожиданія… Кто же дерзнетъ заговорить?

Въ это время статсъ-секретарь наклонился къ президенту собранія, посл чего тотъ немедленно обратился къ собранію съ вопросомъ:

— Господа, не пожелаетъ ли кто-либо сказать свое слово?

И посреди этого великаго молчанія раздался одинъ голосъ:

— Я!

И графъ Брутъ Бенардъ поднялся съ своего мста.

VII.
Лобзаніе мира.

Явившись за нсколько минутъ до открытія засданія, графъ Бенардъ, избгая своихъ коллегъ, прошелъ прямо на свое обычное мсто, на третьей скамейк, направо отъ предсдателя. Скрестивъ руки и закрывъ глаза, онъ, какъ казалось всмъ окружающимъ, дремалъ. Вс знали, что онъ боленъ, сндаемъ меланхоліей, иметъ свои странности,— и это отчужденіе уважалось.

Но онъ бодрствовалъ и тломъ, и духомъ. Подъ опущеннымъ покровомъ своихъ вкъ онъ видлъ… Ему рисовалось былое: Марсель его маленькимъ ребенкомъ, рядомъ съ блокурой головкой своей сестры наклоняетъ свою каштановую голову надъ евангеліемъ, по которому они учатся читать и молиться: ‘Это слово, Марсель, есть сладкое имя Іисуса.— Папа, это добрый Боженька всхъ дтей, не правда ли?— Да, Тотъ, Который вознаграждаетъ родителей, соединяя ихъ нкогда и на вки съ дорогими ихъ сердцу.— Папа, такъ это рай?’… Дале онъ видлъ: время пробжало такъ быстро! Малютка его сталъ взрослымъ молодымъ человкомъ, мужчиной съ сильной, здоровой наружностью, который, преклонивъ передъ нимъ колна, говоритъ: ‘Сегодня я иду биться за честь вашу. Благословите меня, батюшка!’… Затмъ онъ услышалъ раздирательное рыданіе, крикъ отчаянія: ‘Прости мн, отецъ, я былъ въ безуміи… никогда!’ — ‘Отецъ!’ какъ въ радости, такъ и въ гор одинъ призывъ — ‘Отецъ!’ Ахъ, несчастный! бдное, о, бдное, дорогое дтище!… И дв крупныхъ слезы тяжело скатились на неподвижныя щеки старика.

Вдругъ призракъ исчезъ: засданіе началось. Графъ Бенардъ открылъ глаза и очень внимательно сталъ прислушиваться къ рчамъ. Онъ бросилъ свое ‘я’ зычнымъ голосомъ, вызвавъ продолжительный гулъ въ зал. Все собраніе обернулось къ нему, всякій всматривался въ него съ томительнымъ удивленіемъ.

А онъ, поднявшись, но опираясь обими руками на свой пюпитръ, держался такимъ согбеннымъ, слабымъ, что можно было заподозрить въ немъ близость къ обмороку. Странная дрожь потрясала его время отъ времени, и въ зеленоватой блдности ламповаго свта, лицо его казалось совсмъ блымъ.

Началъ онъ говорить съ оглушительной ноты. Мало-по-малу, однако, звукъ становился увренне, тембръ звучне и скоро дрожащій голосъ его доносился до послднихъ уголковъ внимавшей залы:

— Господа, насъ созвали сюда по безотлагательной необходимости, и вотъ мы здсь налицо!… Что же требуется отъ насъ! Преклоненіе безъ возраженій или наши мннія? апплодисменты или совты? Г. президентъ только-что позволилъ себ высказать: ‘Сперва примите, обсудите потомъ’. Формулировка безразсудная, предложеніе, по меньшей мр, странное. Оно отвергнуто уже вашимъ молчаніемъ. Но нмой протестъ не можетъ удовлетворить вашъ духъ. Мы состоимъ членами государственнаго совта имперіи, честь ея въ опасности, въ такомъ случа вопли наши должны достигнуть до слуха императора. Душ нашей не доступно вроломство, угодничества ради, и величіе собранія измряется высотою его долга… Господа, исполнимъ долгъ нашъ!…

Торжественное вступленіе это было встрчено съ нкоторой ажитаціей. Приближенные президента, государственные секретари, притворно улыбаясь, длали видъ, что заняты разговоромъ.

Графъ Бенардъ продолжалъ:

— И такъ, на наше голосованіе предлагается законъ мнимой общественной безопасности. Намъ только-что объявили: Франція больна,— пустимъ же ей кровь со всхъ четырехъ концовъ, безжалостные врачеватели, ее разлагаетъ гангрена, давайте кроить и кромсать безъ малйшей пощады!… Въ дни Преріала, господа, въ II году такимъ образомъ разсуждалъ Робеспьеръ…

Слово его было прервано возраженіемъ:

— Прошу безъ подобныхъ сопоставленій, милостивый государь.

Графъ Бенардъ взглянулъ на того, кто въ такой форм прервалъ его: это былъ одинъ изъ министровъ. И обернувшись къ эстрад, гд вс они засдали, онъ продолжалъ:

— ..Да, я понимаю: имя это ржетъ вамъ ухо, поищемъ другихъ въ томъ же род… Ну-съ! возьмемъ два прошлыхъ правительства, по моему, являющихся вашими вдохновителями, служа для васъ скоре образцами, нежели нравоученіемъ. Вотъ они были изобртателями исключительныхъ законовъ, безпощадными заточителями, орудіемъ мести, но отнюдь не творителями правосудія. Въ 1640 году они именовались Стюартами: они исчезли! Въ 1815 году имя ихъ было — Бурбоны: гд же они?.. На дл выходитъ, что кровь человческая является слишкомъ плодотворною росою, посвомъ ненависти, безъ пощады, преступленій — безъ угрызеній совсти! Но наступаетъ время, когда она вопіетъ къ Всевышнему, и Господь внимаетъ ей. Приннъ пригвожденъ къ вертящемуся позорному столбу… но вотъ, въ свою очередь, и Карлъ I возводится на эшафотъ! Мишель Нэй падаетъ, прострленный пулями насквозь… за нимъ съ ножемъ въ рук возстаетъ Лувель! Подъявшій мечъ отъ меча погибнетъ. Ты заставилъ людей проливать слезы, не миновать и теб самому проливать ихъ. Ты созвалъ превотальные суды или военный Венсенскій совтъ? твоимъ возмездіемъ будетъ — Горицъ, а твоимъ — Св. Елена! Patiens quia aeternus… А мы, господа, являлись ли мы представителями настоящаго Правосудія? Нтъ. Во что обратили мы побду во время сумятицы 2-го декабря? Какое жалкое заблужденіе нашей силы! Недостойные побдители, вечеромъ въ день сраженія разв не добивали мы нашихъ побжденныхъ? Вспомните это множество изгнаній и ссылокъ! Вспомните…

— Вспомните, милостивый государь, собственныя свои дянія!— крикнулъ ему дерзкій голосъ.

Статсъ-секретарь поднялся съ своего мста, весь красный отъ гнва. Оба противника обмрили взглядами другъ друга. Наконецъ, поникнувъ челомъ, графъ Бенардъ медленно произнесъ:

— Мои дянія?.. Да, да, я не забываю о нихъ… никогда, никогда! За семь лтъ я слишкомъ хорошо позналъ, что значитъ угрызеніе совсти!

Министръ сдлалъ угрожающій жестъ:

— Съ подобными угрызеніями, милостивый государь, скрываются въ уединеніи!

На этотъ разъ старикъ выпрямился во весь ростъ и громогласно заявилъ:

— Вы требуете отставки моей, господинъ министръ… Вы не получите ея. Отставляйте меня сами, если у васъ хватитъ на то смлости. Во всякомъ случа, скажу еще одно: нкогда изъ сего самаго государственнаго совта самый гордый и честнйшій человкъ, второй Порталисъ, былъ изгнанъ однимъ мановеніемъ руки императора: ‘Вонъ отсюда, милостивый государь, выйдите вонъ!’ И онъ вышелъ: онъ преклонился передъ рукой, носившей Аркольское знамя!.. Но на оскорбленіе, сорвавшееся лишь съ вашихъ устъ, я поднимаю голову и остаюсь. Я остаюсь, ибо если я и готовъ пасть, то сраженный на посту… на посту, чтобы крикнуть вамъ, мои коллеги: отклоните ихъ законъ, онъ пагубенъ! Отвергните его, это подлый законъ!

Въ зал поднялось шумное смятеніе. Вс министры прервали засданіе, собраніе трепетно волновалось, никогда подобная дерзость не потрясала слишкомъ спокойную независимость совта. Президентъ кипятился, сожаля о происшедшемъ скандал. Наконецъ онъ обратился къ графу:

— Вы все сказали, милостивый государь?

Между тмъ графъ Бенардъ опустился на свое кресло, закрывъ глаза, свсивъ руки, склонивъ голову, и, казалось, находился въ обморочномъ состояніи. Мертвенная блдность лица его свидтельствовала о страшныхъ внутреннихъ страданіяхъ. Но при словахъ ‘Вы все сказали?’ онъ снова всталъ и, собравъ вс свои силы, заговорилъ:

— Нтъ! не все еще сказалъ я. Но теперь заклятіе свое обращаю уже не къ совту, вопль мой направленъ къ моему государю… Ахъ, ваше величество! пожалйте сами себя, а въ особенности вашу семью. Исторія открыла для насъ грозное правило: въ семь королей наслдникъ является искупителемъ за своихъ родителей! Обратите вниманіе на всхъ послднихъ Валуа, эту злосчастную линію Екатерины Медичи, погибшихъ одинъ за другимъ въ тупоуміи, безуміи, въ крови! Обратите также ваше вниманіе на Людовика, дофина Франціи, бднаго маленькаго Капетинга,— искупительную жертву за насилія предка и адюльтера дда, заключенную въ тюрьму Тамиля… О, ваше величество, сжальтесь надъ вашимъ императорскимъ принцемъ! пощадите хрупкую колыбель, исполненную столькихъ надеждъ и убаюкиваемую съ такой любовью! Этотъ сынъ Франціи, по стольку же онъ и намъ сынъ, всхъ насъ… Пощадите! Берегитесь на этомъ дорогомъ существ скопить отдаленный гнвъ Предвчнаго Бога! Онъ нвиненъ, не длайте его отвтственнымъ! Да не опустятся нкогда руки наши отъ горя и удивленія! Дабы никогда искупитель за своего отца…

Вдругъ старикъ пронзительно вскрикнулъ, пошатнулся, взмахнулъ въ воздух руками и рухнулъ на полъ со всего размаха. Лицо его исказилось конвульсіями, и окровавленная слюна потекла изъ его рта.

Другое восклицаніе, раздавшееся изъ устъ собранія, было отвтомъ на скорбный его возгласъ:

— Доктора!.. Скоре, доктора!

Членъ государственнаго совта Будуа, извстный ученый, наклонился надъ тломъ, разорвалъ одежду, и, освидтельствовавъ сердце, въ ужас прошепталъ:

— Разрывъ отъ аневризма!..

Гнетущій испугъ овладлъ совтомъ. Вс суетились, толпясь вокругъ больного.

Онъ былъ неподвиженъ. Посреди наступившей тишины слышно было, какъ съ каждой минутой стихалъ гулъ его хрипнія, жизнь угасала.

Однако, онъ еще разъ пошевелилъ головой и нсколько неясныхъ словъ слетли съ его устъ:

— Марсель!.. и ты также… бдняжка… бдняжка…

Затмъ послдовалъ тяжелый вздохъ, и голова его поникла.

Къ прибытію доктора все было уже кончено… Графъ Брутъ Бенардъ скончался — умеръ, согласно собственному его желанію,— сраженный на посту, въ моментъ послдней битвы, вынесенной имъ ради долга. Богъ Собора Богоматери,— Христосъ съ сладкой улыбкой,— не обманулъ его: дло помилованія его совершилось. Онъ удостоился лобзанія мира.

VIII.
Непонятныя рыданія.

Въ это время, въ дом на авеню де-Бретйль, Мари-Анна поджидала своего родителя.

Она совсмъ не выходила въ этотъ день, предпочитая наедин всецло отдаться своимъ думамъ. Сидя за роялемъ и своими искусными пальцами заставляя его поперемнно то пть, то смяться, то плакать, она цлые часы упивалась музыкой, уносясь въ безконечность мечты. Одна мелодія, а именно нкая жалобная бретонская псня слышанная ею недавно въ Корнуальскомъ кра, монотонная, душу раздирающая, особенно часто повторялась въ ея игр: ‘…Чтобы положить меня туда, надо тонкое покрывало, сладкое покрывало, которое обвиваетъ и обряжаетъ насъ въ земл… Такъ какъ завтра я умру’.

Но вдругъ она остановилась, вспыхнувъ: въ комнату входилъ Марсель.

Маленькая хромоножка быстро захлопнула инструментъ. Она обернулась и въ смущеніи точно преступница, застигнутая на мст преступленія, смотрла на брата, съ трудомъ бормоча:

— Ты! Это ты!.. Наконецъ-то!.. Наконецъ!..

— Папа вернулся?— глухимъ голосомъ спросилъ молодой человкъ.

Сначала она не отвтила на его вопросъ: ее ужаснуло мрачное выраженіе его лица, затмъ, однако, произнесла:

— Сегодня утромъ его потребовали къ статсъ-секретарю. Но въ настоящую минуту онъ долженъ быть въ совт: тамъ чрезвычайное собраніе, наврное, по поводу вчерашнихъ событій… ты слышалъ, покушеніе на жизнь императора.

— Знаю,— рзко возразилъ онъ…— я подожду его.

Онъ взялъ кресло и, усвшись, тяжело опустилъ на руки чело свое. Мари-Анна, робя и дрожа, пожирала его взорами, не осмливаясь приблизиться.

Онъ первый прервалъ молчаніе, голосъ его былъ теперь мягокъ, хотя рчь отличалась торжественностью.

— Мари-Анна, по распоряженію правительства, сегодня вечеромъ я долженъ ухать отсюда и очень надолго. Я пришелъ вымолить прощеніе у отца за вс страданія, какія я могъ причи нить ему: мн такъ необходимо его благословеніе.

Помолчавъ съ минуту, силясь улыбнуться, онъ прибавилъ:

— И ты также, маленькая Мари-Анна, если иногда мн случалось огорчать благочестивую твою душу, твою добрую, прекрасную душу святой,— прости мн это, дорогая сестра, прости больному.

Она вскрикнула и, бросившись къ брату, обвила его руками:

— Марсель! о, Марсель! зачмъ такъ говорить? Ты скрываешь отъ насъ какое-нибудь несчастіе… ты ршаешься на какое-нибудь безуміе… ты… Ахъ, Боже мой! онъ сдлаетъ то же, что и ддушка,— онъ убьетъ себя изъ любви къ этой женщин!

Эта женщина!.. Молодой человкъ грубо отстранилъ отъ себя бдную двушку, лицо его снова приняло дурное выраженіе, онъ съ яростью сжималъ кулаки:

— Эта женщина!.. Ахъ! конечно, да, эта женщина!.. Я не знакомъ съ нею боле!

Но маленькая уродица, скользнувъ на колни передъ своимъ изнывающимъ въ отчаяніи братомъ, заговорила:

— Правду ли говоришь ты? Да благословенъ же будетъ милосердый Господь также и отъ моего имени!.. Для чего же теб удаляться отъ насъ? Къ чему этотъ отъздъ? Останься! о, останься, умоляю тебя! Мы съумемъ окружить тебя такой любовью, что бдное оскорбленное твое сердце скоро оправится! Не узжай… пожалй меня! Я такъ болла твоими страданіями, столько плакала, когда ты проливалъ слезы!.. Знаешь, Марсель, мы оба очень схожи между собою, да и въ нашихъ жилахъ течетъ одна и та же кровь… Ты не сердишься, что я такъ говорю съ тобой, сравнивая себя съ тобою,— меня, такую дурнушку!.. Нтъ! не говори мн, что я красива, глаза обличаютъ твои слова. Я такъ хорошо себя знаю. Я некрасива и уродлива, являю собою предметъ отвращенія или насмшки! Мн осталось одно мое пніе, которое ты, не добрый, никогда не соблаговолилъ послушать!.. Когда я умру — надюсь, я умру раньше тебя — желаніе мое таково, чтобы органъ въ церкви модулировалъ ту жалобную бретонскую псню, слышанную нами обоими вмст въ Одіерн, и которую ты нашелъ столь мечтательной… О, милыя, дорогія воспоминанія!.. Тогда, подъ баюканіе сладкой псни, сердце твоей маленькой Маріонетты забьется еще разъ въ глубин гроба и, быть можетъ, вздохъ любви долетитъ до тебя,— душа, да вся душа твоей несчастной сестры!

Она произнесла эти отступленія отъ предмета разговора съ порывистымъ увлеченіемъ, прерывая слова свои то рыданіями, то смхомъ. Онъ не слушалъ ее, даже не видлъ и машинально думая о другой, ласкалъ длинные волосы бдной колнопреклоненной двушки.

Въ эту минуту дверь пріотворилась и старая Филомена проскользнула въ комнату.

— Можно ли сказать, что барышня принимаетъ? Одна дама настоятельно проситъ переговорить съ ней. Женщина эта въ слезахъ и производитъ на меня впечатлніе настоящей безумной. Она отказывается уйти и говоритъ, что, если потребуется, то она дождется возвращенія графа.

Въ то же время служанка подала карточку.

Мари-Анна схватила ее въ руки и сильно поблднла:

— Нтъ!.. Нтъ!.. Кликните людей!.. Гоните ее вонъ!

Но почти въ ту же минуту дверь сильно толкнули, вошла женщина, въ большой ажитаціи.

То была княгиня де-Карпенья.

IX.
Другая… она.

Замтивъ Марселя, молодая женщина вскрикнула съ дикой радостью:

— Онъ!.. Онъ!.. Свободенъ!.. Они не убили его!

И она бросилась къ любовнику своему, какъ бы поспшая въ объятія. Но тотъ однимъ жестомъ остановилъ ее.

Онъ побагровлъ. Слова, возгласы, душили его, онъ не могъ говорить: будь подъ рукой у него ножъ, онъ бы ударилъ ее.

— Вы!!— насилу пробормоталъ онъ наконецъ…— Вы здсь!.. Вамъ что угодно?

Вначал офрапированная взрывомъ этой бшенной ярости, она отступила на нсколько шаговъ назадъ. Но вскор снова приблизилась къ нему, съ лаской, простодушіемъ и полной непринужденностью она заговорила:

— Чего я отъ тебя хочу, другъ мой?.. да, разъ что ты свободенъ, такъ увезти тебя съ собой.

Взрывъ хохота былъ ей отвтомъ,— хохота яростнаго, оскорбительнаго.

— Довольно!.. Бросьте эту комедію… Вонъ отсюда!

— Нтъ!.. Нтъ!.. и нтъ!— повторила она ршительнымъ голосомъ.

— Мари-Анна,— обратился Марсель къ сестр,— дорогая милочка, мн необходимо переговорить съ этой женщиной, оставь насъ на минутку однихъ.

Но молодая двушка не двинулась съ своего мста…

Стоя въ углу комнаты, она бросала на Розину взгляды, горвшіе ненавистью и въ то же время она разглядывала, анализировала, сравнивала ее съ собой…

‘Да, само собой, она хороша, эта похитительница сердецъ, съ своей волнистой шевелюрой, своими большими бархатными глазами, красиво изогнутой дугой бровей, матовымъ цвтомъ лица, съ такимъ правильнымъ профилемъ, стройнымъ станомъ и граціозной отвагой всего ея существа! И для такихъ-то милосердый Господь бережетъ все счастіе, всю любовь. О, Боже милостивый!..’

— Такъ оставь же насъ, сестра,— повторилъ Марсель съ нетерпніемъ…— Пора съ этимъ кончить!.. Я въ двухъ словахъ укажу ей ея мсто!

А такъ какъ ‘сестра’, повидимому, не слыхала его, то онъ взялъ ее тихонько за руку и повелъ.

Тогда безъ малйшаго сопротивленія, на подобіе больного ребенка, повинующагося ласковому прикосновенію своей матери, Мари-Анна медленно перескла комнату, еще разъ оглянулась на своего брата и вышла.

— Теперь мы одинъ на одинъ!— вскричалъ Марсель, очутившись передъ княгиней де-Карпенья…— Ну-съ, прежде всего, говорите, зачмъ вы сюда пожаловали?

Молодая женщина спокойно услась, отстегнула даже дорожное манто свое.

— Я сказала уже теб,— отвтила она, прикидываясь вполн спокойной,— противъ всякихъ ожиданій, встртившись съ тобой снова, я намрена увезти тебя… увлечь съ собой.

Она глядла на него улыбаясь, протягивая къ нему губы, горвшія поцлуями… онъ замахнулся на нее кулакомъ. Но рука его не дерзнула опуститься, только уста произнесли грубое ругательство:

— Непотребная женщина!

Подъ ударомъ этого оскорбленія она закрыла глаза, затмъ весьма кротко замтила:

— Ты ли это, Марсель?.. Ты такъ говоришь со мною?.. О!..

Голосъ ея журчалъ нжно и обворожительно, чело покорно склонялось передъ оскорбленіемъ, бархатъ очей ласкалъ оскорбителя… Онъ отступилъ, сконфуженный неблагородствомъ своего гнва.

Нсколько минутъ прошли въ молчаніи, Розина не сводила съ него глазъ, не переставая улыбаться ему. Наконецъ:

— демъ, дорогой мой,— сказала она, вставая…— Поспшимъ. Вчера агенты ихъ полиціи довезли меня до Бельгійской границы: мн запрещено возвращеніе во Францію, въздъ въ Парижъ. И однако же вотъ я здсь… но я боюсь. Они наврное слдятъ за мной. Вдругъ они разлучатъ насъ!.. демъ скоре, скоре!

Она снова подошла къ своему любовнику, съ намреніемъ взять его подъ руку и увести. Съ стиснутыми зубами, съ пересохшимъ горломъ, съ натянутыми мускулами лица, со злобой въ глазахъ, онъ не произносилъ ни слова. Но вдругъ ярость его разразилась:

— Вонъ отсюда!.. Уходите же!.. Разв вы не видите, что я убью васъ?

Она слегка ножала плечами и, взявъ кресло, снова услась:

— Меня убьешь? Что это за глупости ты говоришь?.. когда передъ нами счастье на вки!.. ибо въ настоящее время я свободна, другъ мой, свободна, и на этотъ разъ настоящая вдова!

Пораженный такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ, Марсель не нашелся отвтить ничмъ, кром новой грубости:

— Куртизанка!

При этомъ слов, молодая женщина подняла голову и, нсколько оживившись, проговорила:

— Куртизанка?.. Ну, такъ что же, я принимаю это названіе!.. И такъ, ты не желаешь боле взять меня въ жены? Будь по твоему!.. Я буду твоей любовницей: ты только сильне будешь любить меня… Да, я буду твоей любовницей! Что мн до того, что будутъ думать глупцы и завистники моего счастья!.. но неразлучны, понимаешь ли, на вки-вковъ! Да ну же, перестань грозить мн, я не боюсь, и не смйся такъ,— ты меня слишкомъ огорчаешь.

Марсель Бенардъ дйствительно смялся — своимъ смхомъ немощной ярости. Онъ считалъ себя большимъ подлецомъ, что не схватилъ еще ‘этой’ за плечи и не вышвырнулъ ея на улицу… Въ самомъ дл, съ его стороны было слишкомъ глупо такъ долго выдерживать эту комедію и тратить столько негодованія передъ этой комедіанткой.

— Браво!— воскликнулъ онъ съ насмшкой.— Отлично разыграно, моя красавица!.. Третьяго дня драма, сегодня — пастушеская поэма!.. Мастерица на вс амплуа — эта Савелли!

Однимъ прыжкомъ очутилась де-Карпенья около Марселя:

— Эта Савелли! Ахъ, такъ я называюсь теперь Савелли! Прощай, свтская женщина, благородная дама, княгиня! Я теперь не боле какъ Савелли!.. Пусть будетъ такъ! Возвращаюсь къ прежнему имени и горжусь имъ, украшаюсь! Это имя честнаго человка, героя, мученика, котораго твой императоръ и твой отецъ убили, и за котораго я хотла отомстить, да, я!

— Низкая!

— Нтъ, скажи: несчастная!.. Да, я хотла отомстить за этого мертвеца, который не давалъ мн покоя даже днемъ, и каждую ночь приходилъ открывать мн кровавыя раны на своей груди!.. Ахъ, Боже, натравить на вашего Бонапарта сына его генералъ-прокурора и убить ихъ одного другимъ! заставить этого графа Бенарда выплакать столько же слезъ, сколько пролила ихъ я сама!.. какая мечта!.. А я! я не смогла, нтъ, не смогла!.. Я низко полюбила тебя и люблю тебя, люблю, люблю!!

Слова вылетали теперь изъ ея устъ безпорядочно, съ страстной дрожью въ голос, краснорчивыя и тривіальныя въ одно и то же время. Въ любовниц сквозила свтская женщина, но въ особенности ярко выступала ‘проститутка’. Ея большіе синеватые глаза сверкали, розовый оттнокъ, точно румяна, разлился по близн ея лица,— въ своей экзальтаціи Савелли дйствительно была обворожительна. И подъ вліяніемъ этого порыва Марсель Бенардъ чувствовалъ, какъ стихала тревога его души, смущенная жалость подымалась въ его сердц, дрожь тла ея будила въ немъ страстныя желанія: онъ продолжалъ еще презирать,— по крайней мр, онъ врилъ въ это, но онъ боле не оскорблялъ.

— Знаешь ли, я въ самомъ дл обожаю тебя,— посл короткой паузы начала она…— вдь я все узнала, бдный мой Марсель… Да, все! Марино… теб хорошо извстенъ Марино, учитель музыки, такъ называемый Травенти,— онъ имлъ возможность добраться до Бельгіи. Марино передалъ мн въ Брюссел про эту гнусную исторію съ букетомъ шиповника. Карпенья, презрнный супругъ мой, поставилъ теб подлую западню!.. О это не я, не я, клянусь!.. А ты — ты цликомъ дался въ обманъ, бдняга, воплощенная моя наивность!.. Ахъ, ты страстный человкъ! Для тебя достаточно было получить букетъ, скромные цвточки своей Розины, чтобы броситься стремглавъ… въ ту же минуту. ‘Carino, mio carino!’ Такъ, значитъ, ты сильно любишь меня. Ахъ, Боже мой, сколько счастья доставилъ мн этотъ Травенти! Да ты не знаешь сердца своей подруги. Я полагала, что ты сидишь въ тюрьм и явилась сюда съ намреніемъ броситься къ стопамъ отца твоего,— убійцы моего родителя! Это было бы низко, но я люблю тебя боле самой своей чести! Я хотла предстать передъ твоими судьями, Я оправдала бы тебя, обвинивъ самое себя. Оправдавъ, Марсель, я увлекла бы тебя отсюда далеко. Если бы тебя сослали, я пошла бы за тобой въ изгнаніе. Если бы тебя осудили на смерть, я отравилась бы передъ твоимъ эшафотомъ!.. Я люблю тебя, люблю!.. О, какъ я люблю тебя!!

Въ разгар страсти она схватила своего возлюбленнаго за руку.

— Пойдемъ!.. Бжимъ!..— повторила она въ третій разъ.

Онъ еще разъ оттолкнулъ ее, хотя совсмъ слабо.

— Придется одной возвращаться въ Брюссель, сударыня. Что меня касается,— я остаюсь… я осужденъ.

— Осужденъ? Какое безуміе!.. разъ ты свободенъ… разъ ты здсь… разъ…

— Завтра, въ этотъ часъ, я буду мертвъ.

— Мертвъ!.. Какое страшное слово!.. Ты мертвъ!.. Какъ онъ мн это объявляетъ! спокойно, безропотно, ршительно, безъ раздраженія. Когда только-что ты бросалъ мн оскорбленіе въ лицо, когда замахивался на меня, я была совсмъ спокойна и внутренно смялась: дрожь въ твоемъ голос такъ предательски изобличала свирпость твоихъ устъ!.. Но въ настоящую минуту мн дйствительно страшно!.. Ну скажи же, ты хочешь отомстить мн, позабавиться моимъ испугомъ, испытать силу любви моей къ теб?.. Нтъ, нтъ, не веди этой игры, заклинаю тебя!.. Ахъ, ты отлично знаешь, что, если придется теб умирать, я умру вмст съ тобою!

— Жизнь моя не принадлежитъ мн боле,— торжественно возразилъ Марсель.— Во избжаніе посрамленія носимаго мною имени уголовнымъ судомъ, я далъ слово покончить съ собою до завтра… И я исполню это… Вотъ почему я и свободенъ.

Она дико вскрикнула и опустилась передъ нимъ на колни:

— Ахъ, Боже мой! Ахъ, Боже мой! понимаю!.. И къ этому принуждаютъ тебя эти разбойники, министры Бонапарта! Канальи! Канальи! Они играли твоей честью, играли твоимъ отцомъ! Да, истые канальи! во сто разъ подле насъ, желавшихъ освободить отъ нихъ Францію!.. Но ты не послушаешься ихъ, Марсель, ты… О, не отталкивай меня! сжалься!.. Прости! Прости!.. Несчастная! Это изъ-за меня онъ долженъ умереть!.. Да, пропащая, да, публичная женщина! ибо это я, я убиваю его! Прости! Прости!

И она плакала глубокими рыданіями, прерывая свои жалобы проклятіями, по собственному своему адресу. Она уцпилась за него, а онъ, отступая, волочилъ ее по паркету комнаты…

Но вдругъ Марсель рзко поднялъ распростертое и запыхавшееся тло ея, обвилъ руками станъ всхлипывавшей женщины и къ молившимъ устамъ страстно прильнулъ своими устами.

— Да, я все еще люблю тебя!.. Такъ умремъ же вмст!

Наступалъ вечеръ. Въ комнат, гд сплелись они другъ съ другомъ, зимнія сумерки распространяли леденящую свою блдность, въ темнот, сгущавшейся все боле и боле съ каждой минутой, вс предметы представлялись безпредльне и величественне.

Марсель одной рукой обвилъ станъ возлюбленной, и она въ истом склонила голову свою на плечо вернувшагося любовника.

Они готовы были двинуться въ путь, когда Марсель тихо разжалъ свои объятія.

Затмъ, перейдя на другой конецъ комнаты, онъ приблизился къ креслу, на которомъ обыкновенно сидлъ отецъ его. Опустившись съ благоговніемъ на колни и склонивъ голову на выцвтшій коверъ, въ молитв передалъ онъ свое ‘прости’ отсутствовавшему. Это былъ часъ, когда графъ Бенардъ, посреди взволнованнаго государственнаго совта, разразился своимъ предсмертнымъ возгласомъ, часъ, когда умирающимъ голосомъ онъ призывалъ свое дтище и прощалъ…

Наконецъ, прижавшись другъ къ другу, готовые встртить предсмертныя объятія своей послдней ночи, любовники удалились.

X.
Морской приливъ.

Въ ту ночь втеръ, дувшій съ сверо-востока, внезапно перемнился и посвжлъ. Въ какихъ-нибудь нсколько часовъ сильный вихрь перешелъ въ шквалъ, а шквалъ обратился въ штормъ. Подъ напоромъ ‘noroit’, высокая волна Атлантики перекатила въ каналъ и, начиная отъ мыса св. Матвя,— на стрлк Gris-Nez—, берегъ Франціи представлялъ собою одну сплошную волнующуюся бахрому пны. Расходившееся море прежде всего ринулось на нормандскій берегъ, въ мстности Саих рушились скалистые отвсы, а въ фарватерахъ Соммской бухты, близь Cayeux, сторожевые колокола прогудли отходную нсколькимъ судамъ.

Женщины Фекана и двухъ святыхъ Валерій долго не могли забыть этой страшной ночи и этого дикаго моря, поглотившаго ихъ мужей и дтей.

Между тмъ, на неб забрезжила заря: начинало свтать…

Что за заря!.. На восток показался блдный молочный оттнокъ, призракъ свта, заблившій срыя свисшія глыбы снга, а на противоположной сторон, на разсвирпвшемъ мор, развертывалась темная безпредльность, густой, туманный, темный щелокъ, простиравшійся до крайнихъ предловъ горизонта, окутывалъ бурлившія волны. Подъ этимъ туманомъ, въ глубин слышался ревъ бшеной стихіи, вздымавшейся и опускавшейся въ чудовищныхъ судорогахъ.

Въ просыпавшихся деревняхъ начался уже перезвонъ и чтеніе ‘Angelus’… Въ нижней части Сассевильскаго косогора, въ стн, окружавшей обнаженный паркъ, открылась калитка, и въ тни Далльской долины проскользнули дв фигуры.

Подъ раскатами бури он быстро двигались впередъ, прямо къ разсвирпвшему океану. Марсель Венардъ казался спокойнымъ и молчалъ, но Розина де Карпенья была очень говорлива, произносила цлыя фразы, исполненная экзальтаціей шумнаго веселья.

— Да, мой красавецъ-любовникъ, ты правъ, избирая такое ложе для безконечнаго на этотъ разъ поцлуя!.. Ты правъ, афишируя любовь нашу въ этихъ мстахъ, гд мы столько любили, омывая позоръ мой въ безпредльности волнъ!

Онъ улыбался… И такимъ образомъ они продолжали идти рука объ руку.

На поворот дороги они попали въ центръ урагана, и внезапный шквалъ швырнулъ имъ въ лицо комъ брызгъ, пны и соли…

Розина вдругъ остановилась.

— О!— замтила она какимъ-то страннымъ тономъ,— какъ намъ тамъ будетъ холодно!

‘Тамъ’ обозначало желанный погребальный саванъ океана.

Они снова пустились въ путь. Но женщина подвигалась впередъ медленне, ноги ея тяжелли, поступь теряла свою легкость, теперь она молчала…

Такимъ образомъ оба они достигли берега. Груды валуновъ, нагроможденныхъ другъ на друга, отдляли ихъ отъ плоскаго песчанаго побережья. Здсь на песк, на обледенвшихъ лужахъ расположились эти сотоварищи по смерти.

Море начинало подниматься, и отдаленный еще приливъ его размашисто штурмовалъ отмель каменныхъ подводныхъ рифовъ — Catelet. Тотъ же густой туманъ скрывалъ его, но онъ былъ слышенъ. Валы его съ громаднымъ гуломъ ударялись о преграду… Затмъ посреди рева бури, вдругъ наступало затишье — проносился вопль, жалобное рыданіе, посл того оглушительный гвалтъ поднимался съ новой силой.

Женщина разразилась громкимъ смхомъ.

— Прислушайся-ка, дорогой мой. Пучина манитъ насъ.

Она наклонилась, подняла валунъ, и рука ея сильно швырнула камень по направленію къ этой рокочущей масс.

Да, само собой, пучина манила, призывая всми возгласами своихъ растрепанныхъ волнъ, ревя подъ непрерывной пыткой урагана. Нсколько просвтлвшій день начиналъ проникать сквозь опалъ тумана, теперь они стали различать.

Полукругомъ вытянулись передъ ними зеленовато-желтые завитки чудовищной величины, окутанные струйками пны, походившіе на зіявшія слюнявыя пасти. Вс пасти эти грозили, вс они приближались. Подстегиваемое втромъ, ринулось неистовое море, намреваясь перекатить черезъ преграду изъ подводныхъ камней и, подскакивая, блоснжной массой сплющилось на черномъ кружевномъ ихъ очертаніи. Чудовищные буруны крутились, Catelet совершенно скрылся изъ виду, волны покатили уже по плоскому песчаному берегу. Еще немного, и пучина будетъ около нихъ, надъ ними.

Розина, остолбенвъ, всматривалась въ это… Она дрожала всмъ тломъ, трепетала всмъ своимъ существомъ. Лицо ея побагровло, зубы щелкали.

— Теб очень холодно!— тихо и нжно замтилъ ей Марсель.

— Нтъ…— возразила она,— я боюсь!

Онъ оглянулся на свою подругу… Страхъ овладлъ ею. Ужасъ искажалъ ей лицо, синія пятна трупа испестрили ланиты, ротъ былъ открытъ, голова мрачно вытягивалась на встрчу этой приближавшейся смерти, въ мловой блдности зари маска эта, покрытая холоднымъ потомъ ужаса, была отвратительна…

Вдругъ женщина, завертвшись на своемъ мст, бросилась къ берегу. Марсель быстро нагналъ ее.

— Розина!… моя Розина!… Будь же немножко похрабрй!… Всего какая-нибудь одна минутка томленія, и…

— Такъ нтъ же,— пробормотала она,— я не хочу больше!… Не хочу.

Онъ попытался опять взять ее за руку, она оттолкнула его.

— Я не хочу больше!… Не хочу!… Я вовсе не настолько люблю тебя!

И она снова бросилась по направленію къ берегу, убгая къ жизни… Въ нсколько прыжковъ онъ очутился снова около нея.

— Ахъ, низкая женщина!… Подлое сердце!… Ты не уйдешь отъ меня!

Онъ схватилъ ее за одну руку и, скрутивъ ей кулакъ, бросилъ ее на песокъ. Призывая на помощь, она стала бороться.

— Сюда!… Сюда!… Помогите!… Это гнусно!… Я не твоя боле! Помогите!… Да, это гнусно!… Оставь меня! оставь!… Я не люблю тебя!… Никогда не любила тебя!… Помогите!

Но стонъ ея относился втромъ, на берегу не было ни единаго рыбака, который бы услыхалъ ее… Блдную отъ гнва и ужаса, Марсель держалъ ее на земл.

— Ты никогда не любила меня? Запоздалое признаніе, красотка!… Ну, что жъ! такъ ты будешь обожать меня на томъ свт!

Своими колнами давилъ онъ ей грудь, обими руками запрокидывалъ голову въ замерзшій илъ. Она царапала его ногтями, кусала зубами, плевала ему въ лицо, вопя и понося его:

— Каналья! Каналья!… Душегубъ!… Подлецъ!… Сынъ убійцы!… Ахъ! ахъ! ахъ!… Я хочу жить!!

Она предстала тутъ вполн сама собой, во всей низости ея нравственной гнусности,— созданіемъ позора, плотью, сотворенной для плоти, проституткой…

Однако, она кричала также:

— Священника!… Священника!…

Передъ лицомъ смерти итальянка струсила ада.

Вдругъ руки, сжимавшія ее, отпустили свою добычу: Марсель Бенардъ поднялся съ земли.

Непомрно раскрытые глаза его съ удивленіемъ вглядывались въ пространство, лицо выражало робкое изумленіе, священный ужасъ, а между тмъ уста его любовно улыбались.

Онъ медленно опустился на колни.

— Отецъ!…— прошепталъ онъ.

Въ тотъ же мигъ Савелли была на ногахъ. Однимъ прыжкомъ перескочила она къ берегу и вскор достигла окраины сада.

— Отецъ!… Ахъ, отецъ!— продолжалъ повторять колнопреклоненный сынъ.

Вдали, въ тни аллеи, исчезала бжавшая тнь Розины, вскор она совсмъ потойула въ утреннемъ туман…

Вслдъ затмъ сынъ графа Венарда совсмъ безмятежно улегся на низкомъ песчаномъ берегу. Безпредльная могила, великій погребальный саванъ уже протягивался къ нему. Скрестивъ на сердц руки, онъ оставался неподвиженъ, въ ожиданіи…

Что же провидлъ онъ въ этотъ мучительный часъ, чтобы простить такимъ образомъ столько страданій?… Быть можетъ, при сіяніи того надземнаго свта, который, какъ говорятъ, ослпляетъ око умирающаго и, останавливая его въ неподвижности, съ той поры длаетъ его созерцателемъ единой вчности,— Марсель постигъ всю тайну искупительной любви своей и принялъ свое искупленіе… Или же, быть можетъ, въ этомъ мір неизвданныхъ тайнъ, гд жизнь, возникшая изъ смерти, населяетъ безконечность, гд Незримый взираетъ на насъ, гд близкіе намъ отшедшіе окружаютъ и заключаютъ насъ въ свои объятія, страдая нашимъ горемъ и плача нашими слезами, на порог какой-нибудь невдомой вчности — предстала душа отца, явившаяся принять и упокоить душу своего дтища.

——

Авторъ приведенныхъ здсь воспоминаній объ этой плачевной исторіи, нсколько лтъ тому назадъ, осматривалъ въ Бай, во Фландріи, домъ умалишенныхъ.

При этомъ грустномъ посщеніи у меня оказалось двое вполн незнакомыхъ мн спутниковъ — кавалеръ и дама.

Кавалеръ не представлялъ собою ничего особеннаго — просто шелопай. Что же касается женщины,— это, наврное, была проститутка высокой марки, хотя и на закат своей карьеры, одна изъ тхъ космополитическихъ куртизанокъ, пышный позоръ коихъ предназначенъ, кажется, самимъ Господомъ Богомъ, какъ бы для всеобщаго доказательства ничтожества нашей цивилизаціи, направленной помимо Него и противъ Него… Монахиня монастыря ‘Добраго Пастыря’ сопровождала насъ.

Въ отдленіи идіотокъ дама обратилась съ вопросомъ:

— Не здсь ли содержится дочь графа Брута Бенарда?

При этихъ словахъ какое-то гаденькое созданье, гомозившееся на корточкахъ въ углу, съ крикомъ бросилось къ намъ:

— Это она!… убей ее!… убей ее!…

И несчастная идіотка упала въ конвульсіяхъ.

Дама, между тмъ, странно поблднла, подхватила подъ руку своего спутника и вскор удалилась, возвращаясь къ предназначенному ей року.

‘Историческій Встникъ’, тт. 43—44, 1891

МЕСТЬ КАРБОНАРІЕВЪ

ПРОЛОГЪ.Белла.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.Правосудіе.

ІІ.Императорскія среды.

III.Результатъ одного двустишія.

IV.Графъ Брутъ.

V.Слова и совсть.

VI.Марія-Анна.

VII.Два выстрла.

VIII.Савелли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.Исторія одного нормандскаго помстья.

II.Дантовъ ‘Адъ’,— стихъ 106.

III.Договоръ любви.

IV.Дикая роза.

V.Простой разговоръ.

VI.‘Да вдь это сынъ мой…’

VII.Ночной призракъ.

VIII.Бснованіе.

IX.Посланіе отъ г. Лазара.

XI.Улица Садовъ.