![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b01-1.jpg)
Месть гитаны
Месть гитаны
Разсказъ Н. Н. Брешко-Брешковскаго
Иллюстрировалъ для журнала ‘Огонекъ’ худ. ИВАНЪ МЯСОДОВЪ,
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b02-1.jpg)
1.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b03-1.jpg)
2.
3.
4.
‘Огонекъ’, No 10, 1916
Месть гитаны, Брешко-Брешковский Николай Николаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Антонія ревновала.
А если гитана ревнуетъ, она, какъ и во всемъ, не знаетъ ни удержу, ни мры. Такъ и Антонія… Она по цлымъ днямъ сидла у себя въ дорогомъ номер отеля ‘Мадридъ’, злая-презлая, капризная, одтая кое-какъ, врне никакъ не одтая,— въ туфляхъ на босу ногу, въ криво застегнутой юбк и въ сорочк, хотя и тончайшаго батиста, но рваной.
Подсмотрлъ бы теперь въ замочную скважину кто-нибудь изъ богатыхъ и праздныхъ мужчинъ, сходившихъ съ ума по гитан и въ Париж, и въ Лондон, и въ Петроград, во всхъ большихъ городахъ, гд озаренная огнями рампы, въ сверкающемъ блесками костюм, въ сиреневомъ сомбреро и съ алымъ цвткомъ въ зубахъ, плясала Антонія свои зминые знойные танцы.
Но и сейчасъ, далеко не поэтически и ужъ слишкомъ по утреннему одтая Антонія все же красива, очень красива. Гордый, тонкаго рисунка, носъ съ горбинкою, густые, черные, блестящей синевою отливающіе волосы, причесанные высоко ‘башнею’, какъ носили мавританскія женщины. Длинныя рсницы темныхъ миндалевиднаго рисунка, глазъ. Пушокъ надъ верхней губою. Линія этихъ губъ — жестокая, презрительная…
Что-то мощное, животное, притягивающее въ длинной, упругой и въ тоже время съ виду полной ше, по сравненію съ которой голова кажется маленькой. Вся Антонія — гибкая, пластическая и не даромъ въ тхъ танцахъ, гд больше акробатики, чмъ танцевъ, она затмила Сахаретъ, свободне и легче повторяя знаменитый трюкъ ея, когда она поднимаетъ вертикально ногу, держась зубами за подвязку…
Антонія ревнуетъ… Здсь и злоба къ соперниц, и оскорбленное самолюбіе, и желаніе растерзать на куски этого негоднаго Луиса. Да отвернется отъ него ликъ Мадонны съ дивной миніатюры Мурильо, которую онъ всякій разъ, отправляясь на корриду, беретъ съ собою въ часовню пляццы де-торросъ!…
Ахъ этотъ Луисъ! Пусть его сглазитъ старая цыганка изъ Тріаны, пусть прогонитъ его эта блокурая русская грандесса, пусть самый жалкій захудалый бычокъ вспоретъ ему животъ своими рогами и пусть весь амфитеатръ подъ свистъ и шиканье забросаетъ- его кожаными подушками.
Словомъ, не было всхъ тхъ бдъ и несчастій, которыхъ Антонія въ ревнивомъ гнв своемъ не призывала-бы на голову перваго матадора Испаніи Луиса Лагартильо, или, какъ называла его любовно и уменьшительно вся страна, Лагартильихо.
— Неблагодарный, забылъ, что она ради него бросила юнаго принца, валявшагося у ногъ Антоніи, у этихъ смуглыхъ, маленькихъ ножекъ… Забылъ, какъ они росли вмст въ Гранад, онъ и она, дти улицы. Онъ — сынъ сторожа изъ Альгамбры, она — дочь старой гитаны, жившей вмст съ матерью въ цыганскомъ квартал въ пещер, изъ которой за буйной гущею гигантскихъ кактусовъ красивымъ миражемъ, тонкимъ мраморнымъ кружевомъ рисовалась надъ крутымъ обрывомъ сказкою востока причудливая Альгамбра.
Двочка Антонія ходила въ Альгамбру. И тамъ, бгая по усыпанному гравіемъ дворику, подъ кипарисами и платанами, втыкала эстранхеросамъ (иностранцамъ) цвтокъ въ петличку. И никто не могъ отказать, и этой смуглой змйк въ черныхъ, живописныхъ лохмотьяхъ перепадали серебряныя песеты.
Луисъ тоже не звалъ. Собравъ такихъ-же, какъ самъ, ловкихъ и бойкихъ мальчишекъ, онъ приставалъ къ эстранхеросамъ:
— Мосье, вуле ву вуаръ, енъ курсъ де тюро? Унъ коррида?..
И тутъ же, на одной изъ площадокъ разыгрывался бой быковъ. Луисъ изображалъ матадора, одинъ изъ его пріятелей быка. Шпаги замнялись прутиками, нарядные плащи — куртками и пиджачками. Трупп вмст съ ея импрессарію перепадала кой-какая мелочь.
А потомъ Луисъ съ маленькой гитаной устремлялся на площадь Аламеды — полакомиться сластями у тетки Ангустіасъ. Весь ‘магазинъ’ тетки Ангустіасъ заключался въ деревянномъ кораблик съ мачтами и парусами, кораблик на колесахъ, покорно влекомомъ худымъ — кости да кожа,— ободраннымъ осликомъ.
На ‘палуб’ и въ ‘трюм’ кораблика было много засахаренныхъ каштановъ, леденцовъ, конфектъ и каленыхъ орховъ. Впослдствіи Антонія, швыряя деньгами, не отказывала себ ни въ чемъ, но вкусне и слаще лакомства тетки Ангустіасъ не было ничего для нея во всемъ мір.
Атонія росла какъ растутъ вс гитаны въ пещерахъ Гранады. Ее не учили молиться Богу, не учили писать и читать, но зато къ десяти годамъ она уже плясала вс андалузскіе танцы, умла пудриться, втыкать въ густую высокую прическу рзной черепаховый гребень, кокетливо кутаться въ мантилью и въ совершенств владть бумажнымъ, два реала цною, веромъ. Художники писали двочку-гитану. Писали и на воздух, и у себя въ отел ‘Аламеда’. Антонія приходила туда съ матерью. Старуха, безобразная, а когда-то красавица, садилась на мраморный полъ, терпливо наблюдая, какъ пишутъ эстранхеросы ея дочь. Посл сеанса матъ клянчила прибавку къ выговоренной плат.
Когда Антоніи минуло пятнадцать лтъ, англичанинъ увезъ ее въ Парижъ.
Увезъ, насыпавъ матери въ об пригорошни дрожавшихъ, скрюченныхъ пальцевъ много золотыхъ монетъ.
Въ Париж,— англичанинъ ли бросилъ Антонію, она ли его,— кто ихъ знаетъ? Съ успхомъ начала выступать гитана и въ ‘Муленъ-Ружъ’, и въ ‘Табарэнъ’, и въ ‘Казино-де-Пари’, и въ ‘Амбассадэръ’.
Директора открытой сцены стали гоняться за восходящей звздой. Всюду ‘сопровождала ее трескучая, щедро оплачиваемая реклама.
Она танцовала и въ Лиссабон, и въ Каир, и въ берлинскомъ ‘Винтергартен’, и въ петроградскомъ ‘Акваріум’ и въ Москв у Омона.
Пылкая, необузданная Антонія мняла принцевъ крови на кафешантанныхъ куплетистовъ и банкировъ на цирковыхъ жокеевъ.
И вотъ судьба столкнула ее съ товарищемъ дтскихъ игръ маленькимъ Луисомъ, теперь Луисомъ Лагартильо, первымъ матадоромъ Испаніи.
Да, много воды утекло съ тхъ поръ, какъ маленькій Луисъ бгалъ въ заштопанныхъ панталонахъ по двору Альгамбры, съ курточкой вмсто ‘мулеты’ и прутикомъ вмсто шпаги, а хрупкая, живописная оборванка Антонія назойливо втыкала эстранхеросамъ въ петличку гвоздики и розы.
— Антонія?..
— Луисъ?..
Глазамъ не врили — это была первая встрча ихъ. Судьба съ безумной щедростью вознаградила бывшихъ маленькихъ друзей дтства за голодное, полное лишеній дтство.
Теперь они — каждый по-своему — кумиры толпы, каждый по-своему — знаменитости.
— Луисъ, неужели это Луисъ?
Бритый, холеный красавецъ съ гибкимъ, сильнымъ тломъ спортсмэна, и съ такой походкою, словно родился во дворц, а не на задворкахъ Гранады. Право, Луисъ похожъ на какого-нибудь знатнаго сеньора. И что-то королевски-снисходительное въ его улыбк, когда посл ‘удачнаго’ быка онъ обходитъ арену съ высоко поднятой окровавленной шпагой, а пятнадцатитысячная толпа бшено рукоплещетъ матадору въ золотомъ сверкающемъ на солнц нарядномъ костюм.
— Оле, Лагартильо! Оле Лагартильихо, первый эспада!..
Много было тріумфовъ… Тамъ на чужбин, въ Европ, Антонія пробгала испанскія газеты,— читать она въ конц концовъ, научилась,— встрчала имя Луиса, его портреты… Душа наполнялась горделивой радостью. У капризной, перемнчивой гитаны, хлеставшей своихъ коронованныхъ и некоронованныхъ любовниковъ туфлями но щекамъ,— навсегда осталось хорошее, теплое чувство къ тому, съ кмъ она взапуски бгала къ тетк Ангустіасъ.
И теперь, здсь, въ Севиль, однимъ изъ первыхъ вопросовъ было:
— Тетушка Ангустіасъ? Помнишь Луисъ?..
— Еще бы! Каштаны въ сахар! Ангустіасъ, умерла. Въ прошлую святую недлю умерла! Я тамъ работалъ въ Гранд. Умерла вслдъ за осликамъ,— оба подъ конецъ еле передвигали ноги… А корабликъ достался какой-то племянниц изъ Кордовы, о которой тетка Ангустіасъ…
Но Антонія уже не слышала… Ее занималъ Луисъ и только онъ… Въ глазахъ гитаны зажглись сумасшедшіе огоньки, трепетали ноздри… Хотлось объятій, бурныхъ и сильныхъ, чтобъ онъ, Луисъ, стальными руками своими, которыя кладутъ замертво самыхъ грозныхъ міурскихъ быковъ, сжалъ ее въ сладкій, безпомощный комочекъ… И въ то же время просыпалось какое-то сантиментальное чувство, навянное дтствомъ.
Она сказала ему:
— Ты будешь моимъ новіо, Луисъ… Вечеромъ у моего балкона, съ гитарою споешь серенаду… Такъ вдь принято у честныхъ двушекъ Севильи? Но он своихъ новіо не пускаютъ къ себ сквозь желзную ршетку, а я… пущу тебя, я давно перестала быть честной!— вздохнула гитана,— а потомъ, потомъ въ день корриды мы отправимся въ соборъ и, хотя я не врующая, такъ какъ меня не научили врить, но я буду молиться, какъ я умю за тебя передъ святымъ Антоніемъ Падуанскимъ… Мы наймемъ лучшій въ город экипажъ и подемъ кататься туда въ Пассео, остановимся, и подъ тнью пальмъ будемъ пить холодную аранху… А во время корриды на барьер моей ложи будетъ висть твоя капа (плащъ), и ты посвятишь мн твоего перваго быка… Правда, Луисъ?..
Луисъ выполнилъ самую незначительную часть этой наивной программы… Недоставало, чтобъ онъ, Лагартильо, распвалъ серенады передъ балкономъ отеля! Засмютъ! Торговцы водою тыкать пальцами будутъ…
Въ сумрак ночи, обвянный теплымъ, сухимъ втеркомъ съ площади Санъ-Фернандо, Луисъ горячо цловалъ на балкон гитану, и было много острыхъ, жуткихъ, недоговоренныхъ прикосновеній…
Это были прекрасные, волшебные сны, и тмъ ужаснй, мучительнй было пробужденіе.. Онъ, Луисъ, поразилъ ее, въ самое сердце поразилъ!.. Такое оскорбленіе не забывается до могилы…
Бой быковъ. Амфитеатръ съ солнечной стороны, стороны ‘плебса’ весь трепещетъ гигантскими, прозрачными, цвтными мотыльками. Эти мотыльки,— бумажные вера, которыми обмахивается публика, изнемогающая подъ зноемъ андалузскаго солнца.
На тневой сторон сидитъ въ лож Антонія, одтая севильянкой, во всемъ черномъ, отъ мантили до перчатокъ. Сидитъ и ждетъ съ бьющимся сердцемъ…
Распахиваются ворота пляццы и черезъ всю арену выступаетъ сказочнымъ феерическимъ шествіемъ вся куадрилья. Циркъ неистово рукоплещетъ открывающимъ шествіе матадорамъ Посада, Бельменто и, конечно, больше всхъ — Луису.
Начинается бой. Выпускаютъ перваго быка. И о ужасъ, Луисъ ‘посвящаетъ’ его красивой блокурой дам, какой-то русской княгин, и на барьер ея ложи, а не у Антоніи, красуется расшитый золотомъ, подбитый краснымъ шелкомъ плащъ Луиса.
Это уже подло! Больше, это — самое низкое предательство! Антонія покинула свою ложу и ухала къ себ въ отель плакать гнвными, горячими слезами.
А Луисъ — негодяй, сто кратъ негодяй. Даже и заглянулъ потомъ извиниться, оправдаться… Стыдно глаза показать… Наврное лижется тамъ со своей блондинкой.
Вотъ почему призывала Антонія вс громы и молніи на голову своего друга дтства, оказавшагося такимъ вроломнымъ любовникомъ…
Гитана куритъ папиросу за папиросой. Но это лишь взвинчиваетъ нервы, не давая успокоенія.
Стукъ въ дверь. Чистенкая, опрятная въ бломъ чепц камарера.
— Сеньора позволитъ войти, сеньору Мекси?..
— Гони его въ шею!
— Но сеньора, онъ такъ умоляетъ!
— Сколько онъ теб заплатилъ?
— Клянусь Мадонной…
— Не клялись зря… Гони его въ шею… хотя… впрочемъ… пусть войдетъ…— раздумала гитана, сдвинувъ черныя густыя брови и закусивъ на мгновеніе губы.
Ахъ этотъ Мекси, это ея черное несчастье, въ буквальномъ смысл черное…
Это плюгавый банкиръ-грекъ преслдуетъ ее вмст со своей неотвязной любовью по всей ‘Европ. Гоняется по пятамъ изъ города въ городъ. И вотъ прикатилъ въ Севилью… Но ей не надо денегъ а онъ такой противный…
Антонія глумилась надъ нимъ, держала въ черномъ тл и разв въ вид особенной милости перепадали ему кончики пальцевъ. Но теперь пусть войдетъ, теперь у нихъ будетъ разговоръ…
И онъ вошелъ — этотъ маленькій гномъ съ темной бородкою и съ плшивымъ лбомъ, вошелъ растерянный, похотливый…
— Божество мое, какъ вамъ идетъ это дезабилье! Эти голенькія ручки и ножки… Даже папироска идетъ. Я люблю, когда дыханіе женщины…
— Садитесь Мекси, и поменьше глупостей… Я совсмъ не въ настроеніи выслушивать… Если вы будете не въ мру болтливы, я надаю вамъ пощечинъ и выгоню.
— И отлично, бейте, бейте,— развелъ руками банкиръ,— топчите меня своими ножками, а я буду въ это время…
— Довольно, несносный и грязный сатиръ… Послушайте, вы домогаетесь обладанія мною?
— Еще какъ! Я потерялъ и аппетитъ, и сонъ, забросилъ вс свои дла…
— Мекси, помогите! мн въ одномъ дл, и я буду вашей…
— Приказывайте, приказывайте, болзнь моя, страданіе мое…
— Надо отомстить Луису!
— Какому Луису?
— Болванъ! Какому! Одинъ есть Луисъ. Луисъ Лагартильо матадоръ.
— А! Я ненавижу его! Вы дарили его своей очаровательной лаской.
— Совершенно врно, я имла эту глупость, а онъ, мерзавецъ, путается съ этой русской княгиней и ‘посвятилъ’ ей быка… Мекси, вы должны вызвать его на дуэль.
Банкиръ съежился.
— Я совсмъ поглупла. Дуэль! Онъ проткнетъ васъ, какъ жалкаго лягушонка… Къ чорту дуель! Дайте подумать… Есть!.. Луисъ оскорбилъ меня, а такой человкъ не иметъ права жить… Поняли?..
— Понялъ…— съ трудомъ выдавилъ изъ себя оторопвшій банкиръ.
— Вы боитесь… Гд-же ваша любовь? Трусъ!..
— Я готовъ какой угодно цной… хотя бы половину моего состоянія…
— Но не цною убійства? Потому что за это испанцы ссылаютъ въ Цеуту и приковываютъ къ ног ядро… Не бойтесь Мекси… Я придумала нчто похитре обыкновеннаго убійства… Васъ не сошлютъ въ Цеуту. На предательство мы отвтимъ предательствомъ. Да, да!.. Мы съ вами будемъ въ сторон… Одинъ изъ тхъ быковъ, которыхъ Луисъ посвящаетъ блокурой дряни этой, долженъ отомстить за меня… Поняли?..
Старый, сдой, величественный съ вншностью гранда эпохи Фердинанда-Католдка, графъ Аррагуа и Альварецъ считался большимъ знатномъ и любителемъ тауромахіи. (Тауромахія, это — бой быковъ въ широкомъ понятіи, включая сюда и закулисную подготовку всхъ торерро).
Этотъ самый графъ Аррагуа ‘вывелъ въ люди’ молодого Лагартило и благословилъ его овальной миніатюрою кисти божественнаго Мурильо съ вдохновеннымъ ликомъ, томной молитвенно-мечтательной Пречистой Двы.
— Эта жемчужина была около трехсотъ лтъ въ нашей семь, отнын пусть она тебя хранить отъ всхъ быковъ, даже отъ ‘проклятыхъ’, видящихъ гд человкъ и гд мулета,— молвилъ графъ.
Старикъ былъ религіозенъ и суевренъ, потому что предки его вмст съ Фердинандомъ Католикомъ жгли еретиковъ на кострахъ. Луисъ былъ религіозенъ и суевренъ, потому что онъ былъ матадоръ и жизнь его всегда висла на волоск.
Луисъ берегъ изображеніе Пречистой Двы на слоновой кости, какъ святыню берегъ. Да оно и было святынею.
И вотъ, посл того, какъ банкиръ Мекси украдкою пошептался съ бритымъ камарреро гостиницы, гд остановился Луисъ, посл того, какъ банкиръ сунулъ пачку хрустящихъ бумажекъ лакею,— миніатюрка исчезла.
Луисъ занялся обычнымъ, долгимъ и сложнымъ туалетомъ передъ корридой. Пришелъ парикмахеръ, тщательно выбрилъ красивое ‘четкое’ лицо, густо напудрилъ. Затмъ Луисъ перешелъ въ искусные руки врнаго слуги своего Инглезіаса, сопровождавшаго матадора повсюду въ его гастроляхъ.
Вотъ и все!.. Готово… Кружевная шляпа на голов, къ своей, Господомъ Богомъ отпущенной колет (косичк) пришпилена, искусственная, и шелковая фаха (поясъ) десять ралъ охватила тонкую, гибкую талію матадора.
Уже внизу подана коляска подъ балдахиномъ, въ вид нарядной линейки, и другіе торреро, мене знаменитые и блестящіе, нежели великій Лагартильо, ждутъ его.
Пора. Остается взять съ собою Мадонну-Покровительницу, чтобъ тамъ, въ часовенк пляццы-де-торросъ, въ послдній разъ помолиться, распростершись крестомъ на каменныхъ плитахъ.
Нтъ! Лежала, хранилась въ особенномъ ларц и — нтъ! Исчезла. Инглизіасъ перерылъ все, но не могъ нигд найти драгоцнной миніатюры.
Напудренное, нсколько минутъ наладь такое самодовольное лицо Луиса, неузнаваемо стало. Вдругъ подурнлъ, осунулся, углы губъ опустились…
— Я сегодня не буду ‘работать’ и, вообще, до тхъ поръ не буду…
Товарищи умоляли его чуть не на колнахъ, просили не губить этой корриды. Циркъ ждетъ, волнуется… уже безъ десяти пять, а въ пять, какъ всегда, начало…
Луисъ похалъ. Когда онъ вышелъ съ куадрильей на арену, его привтствовали, какъ полубога. Но это не тшило бднаго Луиса, потерявшаго всякую почву. Онъ твердилъ себ, что сегодня съ нимъ приключится недоброе.
Выпущенъ первый быкъ, ‘его’ быкъ. Цвтные человчки разлетлись, кто куда, съ цвтными плащами наготов.
Вотъ быкъ загнанъ измученъ, уже досталось ему и отъ пикадоровъ и торчитъ въ его спин шесть паръ бандерилій.
Лагартильо съ мулетой и шпагой подходитъ къ нему.
Циркъ затаился, замеръ, ждетъ ‘профессорскаго’ удара… Но лишь искушенные въ туамарахіи любители замчаютъ, что Луисъ не тотъ, какъ всегда.
Онъ гипнотизируетъ быка алой мулетой, и судорожной рукой направляетъ ударъ… Шпага, всегда разившая въ самое сердце, измнила на этотъ разъ Луису, застрявъ неглубоко въ мощной ше животнаго… Быкъ рванулся впередъ и высоко подбросилъ на рога человка, сверкающаго золотымъ шитьемъ сиреневой куртки. Другіе торреро бросились оттаскивать быка за хвостъ, но было уже поздно… Луисъ лежалъ весь въ крови, слабо, вздрагивая…
Толпа хлынула на арену… Впереди всхъ Антонія… Она рыдала на груди Луиса, царапая себ лицо до крови и прядями вырывая свои дивные волосы.
— Луисъ, это я, проклятая, погубила тебя!.. Луисъ…
Но Луисъ не откликался… Онъ былъ мертвъ.
Когда вечеромъ пришелъ къ ней Мекси, она съ воплемъ бросилась на него, чуть не задушила…
Въ смертельномъ перепуг, съ растрепаннымъ галстукомъ, онъ еле вырвался изъ ея цпкихъ, сильныхъ пальцевъ и безъ шляпы, крича, близкій къ потер разсудка, бжалъ черезъ площадь Санъ-Фернандо,— такъ бжалъ, словно за нимъ гнались тысячи демоновъ.