Меип, или Освобождение, Моруа Андре, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Андре Моруа.
Меип, или Освобождение

0x01 graphic

Меип

Первой няне власть была ниспослана свыше. Франсуаза, привыкшая видеть с самого своего рождения это лицо, дружелюбное и суровое, склоняющееся над ее колыбелью, считала, что оно существовало всегда.

Довольная миром, в котором она жила, она не чувствовала потребности вообразить себе другой, удовлетворенность действительностью, как это всегда бывает, отделяла от нее мечты о чудесном.

— Некоторые девочки, — говорила она, возвращаясь из театра Петрушки, — боятся крокодилов, но я отлично вижу, что это обыкновенный кусок дерева, обшитый зеленой материей.

— А черт, Франсуаза? Ты видела его?

— Да это просто негр.

Иногда неожиданная катастрофа вызывает крушение строя, который казался всем непоколебимым. Няня не свергнута: она отрекается от царствования для того, чтобы посвятить себя любви. Вместе с ней исчезает для Франсуазы традиция и обрядность, являющиеся единственной основой этой маленькой, еще совсем несформировавшейся души. В течение года будут сменяться правительства, неустойчивые и лишенные каких бы то ни было достоинств. Дикая Леони, насмешливая Анжель, безвольная мисс Патрик — все эти коронованные авантюристки будут провозглашать кратковременные законы.

Какой авторитет может иметь Леони, если она сама ничего не уважает? Священные часы вставания, ванны и обеда неведомы ей. Когда ей об этом напоминают — она богохульствует. ‘Твоя няня была сумасшедшая’, — говорит она. Франсуаза сначала с возмущением, затем с любопытством входит во вкус свержения кумиров.

Родившись накануне войны, она видит в своем отце-солдате только грубого, проходящего мимо завоевателя. Больше всего на свете она любит мать. Но ее мать, пребывавшая в то время всегда в тревоге, всегда утомленная, не могла постоянно за ней следить. И затем недисциплинированная любовь не слишком успокоительно действует на сердце. Это маленькое животное, начинавшее относиться с уважением к справедливым законам, теперь вновь переходит в разряд хищников.

Она бьет вульгарную Леони, она ее царапает, осыпает ее проклятиями. ‘Вы отвратительны! Я вас презираю! Из-за вас я несчастна! Я хотела бы, чтобы вы умерли!’. Как может она ненавидеть так сильно? Где она слышала эти слова?

Испуганная Леони скрывается и уступает место кроткой ирландке, лимфатической и трепещущей. ‘Разница между англичанами и ирландцами заключается в том, что ирландцы умны!’ — говорит мисс Патрик. Она еще говорит: ‘У моего отца был красный охотничий костюм, а что касается меня, то я терпеть не могу детей’.

Франсуаза очень скоро составила себе суждение о мисс Патрик, и так как она к сожалению совсем не умеет лицемерить, то доводит до ее сведения свой приговор.

Между тем неурядицы увеличиваются. Эта маленькая девочка из которой каждый, казалось, мог лепить что хотел, превращается в новое чужое существо, наводящее ужас. Гневные выходки, сцены, решения непреклонные и противоречивые следуют друг за другом. Однажды утром она отказывается идти в школу и не идет. На следующий день она просит, чтобы ее повели в цирк, затем в последний момент объявляет, что она изменила свое решение.

— Франсуаза, это бессмысленно! Ведь ты просила взять билеты.

— Я не пойду.

— Она не пойдет, — стонет мисс Патрик, подавленная роком.

— Довольно, — говорит отец. — Это нелепо. Ты пойдешь, даже если мне придется тащить тебя силой.

Франсуаза начинает кричать, и в ее голосе слышится искусственная злоба. Время проходит, ехать в цирк уже поздно.

— Надо, чтобы она знала цену словам. Необходимо дать ей понять, что всякое обязательство должно быть выполнено. Она останется без сладкого.

— Хорошо, — говорит со вздохом мать, — она останется без сладкого.

Но когда после обеда Франсуаза, ласкаясь, садится к ней на колени и шепчет: ‘Мама, ведь вы дадите мне конфетку?’, мать очень грустна, и кажется, что наказана она, а не дочь. Она смотрит на мужа, который, желая остаться верным своим принципам, взглядом умоляет ее быть непреклонной. Она все-таки не решается отступить, но для того, чтобы смягчить горе Франсуазы, она находит очаровательную формулу:

— Твоих любимых конфет больше нет, моя бедная девочка.

С тех пор как наша юная дикарка оказалась замешанной в неприятные конфликты, она почувствовала твердую и смутную потребность создать себе воображаемую жизнь. Данте создал ад, чтобы поместить в нем своих врагов. Злоключения Мольера питали его гений. Франсуаза выдумывает Меип.

Меип — это название города, страны, быть может, вселенной, существующих в ее воображении. Тут находит она теперь убежище, когда внешний мир становится ей враждебным.

— Мы уходим сегодня вечером, Франсуаза.

— Я хочу пойти с вами.

— Это невозможно.

— Ах так! Тем хуже, тогда я отправляюсь обедать в Меип.

В Меипе никогда не идет дождь. Там дети целый день играют в больших садах. Все люди там веселятся. Отцы не читают с утра до вечера и не отвечают ‘мне надо работать’, когда им предлагают сыграть в Желтого Карлика. Кроме того, дети выбирают себе родителей в магазинах. В восемь часов взрослых отсылают спать, а маленькие мальчики уводят маленьких девочек в театр.

В те дни, когда Франсуазу оставляют без сладкого, кондитеры Меипа раздают прохожим пирожные. В те вечера, когда Франсуаза плакала, Меип, сверкающий тысячами огней, если на него смотреть сквозь слезы, бывал еще прекраснее, чем в другие дни. В Меипе такси не сходят с тротуаров, чтобы предоставить мостовую детям. Когда покупают книжку с картинками и платят два су, торговец дает сдачи сто тысяч су.

— Но, Франсуаза, ты-то ведь не покупаешь книжек: ты не умеешь читать!

— Я умею читать на языке Меипа.

— А какая самая интересная книжка в Меипе?

— Все знают, что это Перк и Флубер.

— Что?

— Вы не можете понять: это на языке Меипа.

— Но где же Меип, Франсуаза? Во Франции?

— О нет!

— Это очень далеко отсюда?

— Меип? Не дальше метра!

Меип в нашем саду и все же его там нет. Начинает казаться, что дом Франсуазы расположен на пересечении Меипа и земли.

Создавать воображаемый мир — это привилегия великих художников. Один за другим наши друзья открывают таинственное царство Франсуазы и почти каждый из них, помышляя о счастье, надеется его найти только в Меипе.

Первый круг Меипа, или Созидание.
Страдания молодого Вертера

Говорят, его так влекло к любви, что при встрече с женщиной, которая
ему нравилась, он тотчас же старался добиться у нее успеха. Если ему
это не удавалось, он писал ее и охлаждал таким образом свой пыл.
‘Жизнь фра Филиппе Липпи’

Страсбург

I

Франкфуртский дилижанс остановился перед гостиницей ‘Духа’. Немецкий студент сложил свои пожитки, удивил хозяина, отказавшись от завтрака, и бросился как сумасшедший к собору. Сторожа при башне, смотревшие, как он поднимался, переглянулись, немного встревоженные.

Остроконечные крыши возвышались над сухими и четкими линиями замка Роганов. Под полуденным солнцем блестела равнина Эльзаса, с ее деревнями, лесами и виноградниками. То был час, когда в каждом из этих селений молодые девушки и женщины предавались мечтам. Глядя на эту картину, еще не запечатленную кистью художника, на которой его желания намечали столько возможных и разнообразных радостей, он наслаждался ожиданием любви, ожиданием нежным и неопределенным.

Он часто приходил сюда. Когда он стоял на площадке, соединявшей части строения, ему казалось, что он парит в небесах.

Вначале он испытывал головокружение. Долго хворав в детстве, он сохранил болезненную чувствительность, заставлявшую его бояться пространства, шума, темноты. Он хотел отделаться от этой слабости.

Мало-помалу большая равнина, словно чистая страница, стала покрываться именами и воспоминаниями. Теперь перед ним вырисовались Цаберн, куда его повел Вейланд, и Друзенгайм, где начинается тропинка, ведущая среди чудесных полей к Зезенгайму. Там, в деревенском приходе, окруженном садами, заросшими жасмином, жила очаровательная Фредерика Брион.

На горизонте позади холмов, позади башен замка, сгущались темные тучи. Мысли студента следовали за маленькими человеческими тенями, тремястами футами ниже копошившимися на узких улицах. Как хотел бы он влиться в эти жизни, по-видимому чуждые друг другу и все-таки объединенные столькими тайными узами, как бы он хотел приподнять крыши домов, стать невидимым свидетелем скрытых поступков, дающих возможность сполна познать человеческую душу! Накануне, в театре марионеток, он смотрел ‘Фауста’. При виде облаков, бегущих над его головой вдоль церковной вышки, ему вдруг почудилось, что колокольня улетает и уносит его с собой. ‘А я? Если дьявол предложил бы мне на тех же условиях могущество, богатство, любовь? Подписал бы я этот договор?’ Он заглянул в глубь своей души. ‘Я не подписал бы его даже за обладание целым миром, — сказал он себе, — но я подпишу за познание… Слишком много в тебе любопытства, мой друг’.

Так как начал идти дождь, он спустился по узкой винтовой лестнице. ‘Написать ‘Фауста’? Его писали многие… Но ‘Фауст’ Шписса [Шписс (Шпис) Иоганн — немецкий издатель, напечатавший во Франкфурте-на-Майне в 1587 г. народную книгу ‘История о докторе Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике’], богобоязненного Видмана — все это очень посредственно. Их Фауст — вульгарный обманщик, проклятый из-за своей низости… Дьявола надули, он его все равно бы и так получил… А мой Фауст?.. Мой был бы более величествен, он походил бы на Прометея… Побежденный богами? Да, возможно, но по крайней мере за попытку вырвать у них их тайну’.

Внизу, в соборе, сквозь витражи просачивался свет, темный и бархатистый. Несколько коленопреклоненных женщин молились в сумраке. Едва слышно рокотал орган. Гёте взглянул на своды. Когда он смотрел на красивое дерево, ему часто казалось, что он сливается с растением. Его мысль поднималась, как растительный сок, распределялась по веткам, распускалась в листьях, цветах, плодах. Пышная и великолепная структура больших арок нефа, сходящихся в одной точке, напоминала строение растения.

‘Подобно творениям природы, все здесь законно, все соразмерно с целым… Хотелось бы писать книги, которые были бы подобны соборам… Ах, если бы можно было выразить то, что чувствуешь! Если бы можно было запечатлеть на бумаге огонь, который пылает внутри тебя!..’

Как только он углублялся в себя, он находил там целый мир. Он открыл Шекспира, он восхищался им, как человек, желающий померяться силами с противником. Почему ему не стать немецким Шекспиром? Он чувствовал в себе достаточно силы. Но как совладать с нею? Какую форму придать ей? Как хотел бы он видеть свой трепет, взятый, наконец, в плен и недвижимый, как эти крепкие своды. Может быть, некогда архитектор тоже сомневался и тоже приходил в отчаяние перед своим художественным замыслом.

Сюжет? Их было достаточно. История рыцаря Гёца фон Берлихингена… [Гёц фон Берлихинген — герой драмы Гете ‘Гёц фон Берлихинген, рыцарь с железной рукой’ (1773). Его историческим прототипом стал живший в XV-XVI вв. одноименный рыцарь. Он оставил подробное описание своей жизни, материалами которого и воспользовался Гете, ознакомившийся с ними еще в годы своего студенчества в Страсбурге] Фауст… Немецкие и деревенские идиллии в духе Феокрита [Феокрит (кон. IV в. — 1-я пол. III в. до н. э.) — древнегреческий поэт, основавший жанр идиллии, в которой предметом любования становится простота и естественность невзыскательного быта], но вполне современные. Быть может, Магомет… Быть может, Прометей… Всякий сюжет, который даст ему возможность бросить вызов миру, будет для него хорош. Списывать героев с самого себя, возвышая их своей творческой фантазией, оживлять их дыханием своего духа — эта гигантская задача его не пугала… Быть может, Цезарь… Всей его жизни не хватит для выполнения столь многочисленных планов. ‘Птичья натура, волнующаяся впустую’, — сказал про него его учитель Гердер. Но чтобы наполнить эти рамы, великолепные, но ничего в себе пока не заключавшие, нужны были образы, впечатления, нужно было жить, прожить тысячу жизней. Он повторил несколько раз: ‘Не хотеть быть чем-нибудь — хотеть стать всем’.

Не хотеть быть чем-нибудь… Даже мужем очаровательной Фредерики… Нет, даже не это.

Он представил себе слезы Фредерики. Имел ли он действительно право покинуть ее, хотя всем своим поведением он давал повод думать, что женится на ней, и пастор Брион его принимал как сына? ‘Право?.. Есть ли права в любви? Ведь это приключение доставило ей столько же удовольствия, как и мне! Разве Фредерика не понимала, что сын советника Гёте из Франкфурта не женится на красивой деревенской девушке? Разве мой отец согласился бы когда-нибудь на это? Да и была ли бы она счастлива в чуждом для нее обществе?’

‘Софизмы! Если ты предаешь, будь же по крайней мере откровенным с самим собою. Сын советника Гёте не стоит больше, чем дочь пастора. Моя мать была беднее Фредерики. А что касается чуждого ей общества, то разве она не была очаровательна этой зимой, когда танцевала на натертых паркетах знатных гостиных Страсбурга?’

‘Ты прав, но что делать? Я не могу. Нет, я не могу… Жениться на ней — это ограничить себя. Наша главная обязанность развивать все, чем обладаешь, все свои возможности. Я всегда останусь Гёте. Когда я думаю о себе, я мыслю себя как одно целое. Мои достоинства, мои недостатки — все хорошо, все естественно. Я был прав, когда любил Фредерику, потому что в то время я так чувствовал. Если я испытаю когда-нибудь потребность бежать от нее, то, покидая ее, я останусь тем же Гёте, и все будет так, как должно быть’.

В этот момент он представил себе Фредерику в слезах на краю дороги и себя самого верхом, удаляющимся с опущенной головой, не смея оглянуться. ‘Какая прекрасная сцена для ‘Фауста’!’ — подумал он.

II

Пергамент, скрепленный красной печатью, превратил студента в адвоката. Покинутая Фредерика плакала. Лошадь доктора Гёте направилась рысью по направлению к Франкфурту. Беганье на коньках и философия были сильнодействующими средствами против довольно чувствительных угрызений совести. Весной стаж при императорской палате в Вецларе показался советнику Гёте необходимым дополнением к юридическим занятиям сына.

Подле этого пышного и в то же время мерзкого судебного здания были расположены посольства. Благодаря этому в провинциальном городе образовалось небольшое общество, приятное и праздное. Прибыв в гостиницу ‘Кронпринц’, Гёте попал в шумную компанию молодых атташе и секретарей. Первая же беседа окунула его в сферу знакомых ему идей.

Европа переживала один из своих кризисов интеллектуальной тревоги. В продолжение девяти лет ее властители жили в мире, устаревшие учреждения были еще достаточно сильны, чтобы революция представлялась невозможной, контраст между пылкостью молодежи и затхлостью общества рождал нетерпение, отвращение, — ту меланхолию переходных мирных эпох, которую тогда, как и всегда, называли болезнью века. Молодые атташе Вецлара страдали ею, как все люди их возраста. Любители чтения, они искали у Руссо [Руссо Жан Жак (1712-1778) — французский писатель и философ, представитель сентиментализма], у Гердера [Гердер Иоганн Готфрид (1744-1803) — немецкий философ, критик, эстетик. В 1764—69 гг. пастор в Риге, с 1776 г. — в Веймаре: теоретик ‘Бури и натиска’, друг И.-В. Гете] сентиментальных указаний, а пока, пребывая в ожидании, в сомнениях, они сильно пили.

Похожий на них и, однако, стоящий намного выше, доктор Гёте привел их в восхищение. Как и они, он повторял при каждом обороте речи: ‘Природа… уважать Природу… жить сообразно Природе…’, так как Природа была для этой эпохи тем, чем Разум был для предыдущего поколения, чем Свобода, затем Искренность, затем Насилие должны были стать для будущего. Но для Гёте природа была самой жизнью, он растворялся в ней, он познавал ее с каким-то радостным самозабвением. В то время как его новые друзья, дипломаты и любители литературы, запирались в своих кабинетах, делая вид что работают, Гёте, имея мужество не скрывать своего презрения к имперскому двору и твердого намерения изучить общественное право только по Гомеру и Пиндару [Пиндар (ок. 518-442 или 438 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик. Его поэзия (в основном: торжественные хоровые песнопения, культовые гимны, эпиникии — похвальные песни в честь победителей на Олимпиадах и др. спортивных состязаниях) отличается сложностью строфической структуры, торжественной величавостью языка и прихотливостью ассоциативных переходов], отправлялся каждое утро с книгой в руках в прекрасные поля, окружающие Вецлар. Весна была очаровательна. Деревья на полях и лугах походили на большие белые и розовые букеты. Лежа в высокой траве подле ручейка, Гёте растворялся в тысяче маленьких растений, в насекомых, в голубом небе. После страсбургских мучений, после сомнений и угрызений совести во Франкфурте, им овладевало удивительное спокойствие, невероятный энтузиазм.

Он открывал Гомера и приходил в восхищение от этого повествования, столь человечного и созвучного эпохе. Молодые девушки у фонтана — ведь это Навзикая [Навзикая (лат. Nausicaa — Навсикая) — в греческой мифологии прекрасная юная дочь царя феаков Алкиноя и Ареты. Закончив стирку белья на берегу моря, куда она пришла вместе с подругами по побуждению Афины, Навсикая обнаружила у речного устья потерпевшего кораблекрушение Одиссея и привела его во дворец своего отца. В послеантичной традиции Навсикая вступает в брак с сыном Одиссея Телемахом. В литературе нового времени (фрагмент из ‘Итальянского путешествия’ Гете) этот сюжет толкуется трагически] и ее подруги! Этот зеленый горошек, это жаркое, которое женщина поставила в большой кухне харчевни, не походили ли они на пир женихов и кухню Пенелопы! [Пенелопа — в греческой мифологии прекрасная верная супруга Одиссея, которая ожидала его возвращения 20 лет, мать Телемаха. После смерти Одиссея стала женой Телегона и получила от волшебницы Кирки бессмертие. Имя стало нарицательным как пример верной и умной жены] Люди не меняются, герои — не статуи из белого мрамора, у них волосатая потрескавшаяся кожа, опухшие и подвижные руки. Подобно божественному Улиссу, мы блуждаем в открытом море, в утлой лодочке, скользящей над бездной, в полной зависимости от воли великих богов. Каким это кажется ужасным и вместе с тем восхитительным, когда лежишь на спине среди ласкающих трав, устремив глаза к небу!

По вечерам в гостинице ‘Кронпринц’, Круглый Стол [Круглый Стол — кружок молодых дипломатов] слушал с большим удовольствием, как доктор Гёте рассказывал об открытиях, сделанных им за день. Иногда это был стих Пиндара, иногда деревенская церковь, тщательно им зарисованная, иногда красивые липы на сельской площади, дети, хорошенькая фермерша. Он обладал даром вкладывать в свои рассказы почти наивную пылкость, придающую интерес самым незначительным вещам. Как только он входил, темп жизни становился более быстрым. От кого-нибудь другого кружок, несомненно, не потерпел бы этих странных и властных бесед, но как устоять перед этим потоком? Как не восхищаться этой силой? ‘Ах, Гёте, — сказал ему один из этих молодых людей, — как можно вас не любить?’

Скоро весь Вецлар захотел с ним познакомиться. Двое из секретарей, хоть и холостяки, были далеки от общества Круглого Стола. Один из них, молодой Ерузалем из брауншвейгского посольства, был очень красивый юноша, с голубыми, кроткими и грустными глазами. Он держался в стороне, как говорили, из-за несчастной любви к жене одного из своих коллег. Один или два раза он пришел к Гёте, заинтересовавшемуся его пессимизмом. Но настоящая дружба не могла завязаться: Ерузалем был слишком скрытен.

Второй отшельник был Кестнер из ганноверского посольства. Товарищи, говоря о нем, называли его всегда ‘жених’. Он, действительно, считался женихом одной местной молодой девушки. Он был чрезвычайно серьезен и его начальник, относившийся к нему с уважением, давал ему, несмотря на его молодость, ответственные поручения. Вследствие этого он не имел времени приходить обедать к ‘Кронпринцу’. Вначале похвалы, которыми осыпали новоприбывшего остряки дипломатического мира, не внушали доверия Кестнеру. Но однажды, гуляя за городом с одним из своих друзей, он набрел на Гёте, сидевшего под деревьями. Они затеяли глубокомысленную беседу, и после двух или трех встреч Кестнер признал, так же как и все, что он познакомился с замечательным человеком.

Окруженный восхищением тех, кто с ним встречался, свободный от всяких светских или школьных обязанностей, опьяненный красотой этой весны, Гёте был счастлив. Иногда мимолетное чувство омрачало эту восторженность, подобно легкой зыби, пробегающей по спокойному озеру. Фредерика?.. Нет, не воспоминание о ней колебало неподвижное равнодушие его мысли. Это чувство возникало будто тревожное ожидание. С холмов он смотрел на Вецлар, как некогда с вышки собора глядел на расстилавшийся перед ним Эльзас. ‘Испытаю ли я когда-нибудь приятную дрожь, открывая одну из этих дверей?.. Буду ли я способен прочесть хоть строфу, без того чтобы вызвать в мыслях чей-либо образ?.. Покидая молодую женщину вечером при свете луны, найду ли я ночь слишком долгой, утро слишком далеким?.. Да, все это придет, я это чувствую! И все-таки Фредерика…’

Он вспомнил: ‘В детстве я посадил вишневое дерево и следил с наслаждением за его ростом. Весенние заморозки погубили почки, и я должен был целый год ждать спелых вишен. Но их съели птицы, затем лакомка-сосед… И все-таки, если когда-нибудь у меня будет сад, я снова посажу в нем вишневое дерево’.

Так доктор Гёте гулял под цветущими деревьями, взволнованный этой новой любовью, объект которой был ему еще неизвестен.

III

Молодые люди из посольства устраивали в летнее время сельские балы. Назначали друг другу место встречи в какой-нибудь деревенской харчевне. Некоторые приезжали верхом, другие привозили в колясках барышень из Вецлара. Когда Гёте был в первый раз приглашен на один из этих маленьких праздников, было решено, что он заедет вместе с двумя молодыми девушками за фрейлейн Шарлоттой Буфф, которую все называли Лоттой.

Она была дочерью старого господина Буффа, интенданта Тевтонского ордена [Тевтонский орден (Немецкий орден) — католический, духовно-рыцарский орден, основанный в конце XII в. в Палестине во время крестовых походов. С XIII в. по 1525 г. в Прибалтике, на земле, захваченной орденом у пруссов, литовцев и поляков, существовало государство Тевтонский орден. Войска ордена были разгромлены в Грюнвальдской битве (1410). С 1466 г. вассал Польши. В 1525 г. его владения в Прибалтике превращены в светское герцогство Пруссию], и жила в белом здании Ордена, прелестном загородном дворянском доме. Выйдя из коляски, Гёте прошел под каменным порталом, пересек довольно обширный двор и, не встретив никого, вошел в дом. Молодая девушка стояла окруженная детьми, которым она раздавала хлеб с маслом. Это была блондинка с голубыми глазами, ее черты не были правильны, быть может, строгий судья не нашел бы ее красивой. Но человек преследует всю свою жизнь среди множества женщин тот тип, который, по таинственным причинам, один лишь может его волновать. Фредерика из Страсбурга была деревенской музой Гёте. Навзикая, дочь царя и прачка, послужит прообразом для создания им целого ряда таких же девственных и трудолюбивых образов.

То, что Шарлотта говорила во время пути, ее любовь к природе, ее детская веселость на балу, находчивость, с которой она сумела занять своих друзей различными играми на время пронесшейся грозы, довершили победу над доктором. К своей радости, он понял — в этом уж не было сомнений, — что он встретил наконец ту женщину, которую любил в течение двух недель.

Лотта заметила, что нравится ему. Она была этим счастлива. В продолжение целого месяца все ее друзья только и говорили об удивительном уме Гёте. Она проявляла особое кокетство, свойственное только честным женщинам, то есть самое опасное.

Поздно вечером Кестнер, как всегда засиживавшийся дольше всех за своей работой (он был педантичен, составлял черновик для каждого письма и никогда не отпускал курьера в Ганновер, не прочтя всего, что должен был подписать), прибыл верхом к своим друзьям, и по поведению молодой девушки Гёте понял, что Лотта Буфф и была его невестой. Это открытие причинило ему довольно сильное разочарование, но он владел собой и продолжал без всякого стеснения танцевать, веселиться и развлекать других.

Расстались только перед восходом солнца. Гёте повез своих трех спутниц через окутанный туманом лес и освеженные грозой поля. Только Шарлотта и он не спали.

— Ради Бога, — сказала она ему, — не стесняйтесь меня.

— До тех пор, пока я вижу эти глаза открытыми, — ответил он глядя на нее, — я не могу сомкнуть свои.

С этого момента они больше не произнесли ни слова. Делая движение, Гёте касался теплых колен молодой девушки и это неуловимое прикосновение доставляло ему одно из самых острых удовольствий, которое он когда-либо испытывал.

Красота утреннего освещения, немного смешные позы заснувших спутниц, блаженство, которое они оба испытывали, превращали их в нежных соучастников.

‘Я ее люблю, — думал Гёте, — это несомненно. Но неужели же это возможно? Ведь в это время в Зезенгайме… Ну так что же?.. Одна любовь вянет, другая расцветает. Так шествует природа… Но она невеста Кестнера — на что же я могу надеяться?.. А разве мне надо надеяться?.. Видеть ее вновь, смотреть, как она живет среди детей в своем доме, говорить с ней, слушать ее смех… Этого достаточно… Чем все это кончится? Кто знает и зачем стараться предвидеть последствия какого-нибудь поступка?.. Надо жить, как ручей течет’.

Когда, наконец, карета остановилась перед Тевтонским орденом, еще спящим в пасмурном утре, Гёте был вполне счастлив.

IV

На следующий день он зашел осведомиться о здоровье Навзикаи и познакомился с Алкиноем [Алкиной — мифологический царь феаков на острове Схерия, внук Посейдона, отец Навсикаи. Радушно встретил выброшенного при кораблекрушении на его остров Одиссея, который рассказал ему о своих приключениях. Любезно предоставил Одиссею корабль для отправки его на родину]. Старый господин Буфф овдовел год тому назад, у него было одиннадцать детей, которыми Лотта управляла с мягкой уверенностью. Гёте с первого же посещения завоевал, конечно, и старика и детей. Он рассказывал истории. Он выдумывал новые игры. Во всем, что он говорил или делал, было что-то молодое, увлекательное, неотразимо действовавшее.

Когда он уходил, все маленькое общество умоляло его поскорее вернуться. Улыбка Лотты подтвердила приглашение. Гёте появился на следующий же день. Ничто его не увлекало, он находил удовольствие только в обществе Лотты: он был не из тех, кто отказывается от счастья в тот момент, когда можно его завоевать. Его увидели вновь утром, потом вечером. Через несколько дней он стал постоянным посетителем этого дома.

Шарлоттой действительно нельзя было не любоваться. Гёте находил в ней все то, что он так любил в Фредерике: непринужденность, с которой она выполняла самые обыденные житейские обязанности, придавала им поэтичность. Она работала с утра до вечера. Она умывала малышей, одевала их, играла с ними, следила в то же время за занятиями старших детей, проявляя много здравого смысла. Она уводила Гёте собирать фрукты в саду, заставляла его лущить горошек или чистить бобы. Когда наступал вечер, вся семья собиралась в гостиной и там, по приказанию Шарлотты, не оставлявшей никогда друзей без дела, Гёте настраивал клавесин.

Лотта не была сентиментальна. Она была чувствительна, но слишком занята, чтобы иметь досуг или желание играть своими чувствами. Ее беседы с Гёте были интересны и серьезны. Он говорил ей о своей жизни, о своих идеях, иногда и о Гомере, и о Шекспире. Она была достаточно интеллигентна, чтобы оценить достоинства собеседника. Она чувствовала во всем, что он говорил, волнение, может быть — любовь. Это было ей приятно, но не трогало ее. Она знала, что ее собственное сердце оставалось спокойным.

‘Жених’ — тот был немного печален. Его верность долгу дипломата отнимала у него почти целый день. Когда он приходил к Лотте, он видел на террасе Гёте, сидящего у ног молодой девушки с мотком шерсти в руках, или находил их в углу сада, собирающих цветы. Они встречали его очень тепло, продолжая начатый разговор, и никогда тягостное молчание не наступало при его появлении. Все-таки Кестнер чувствовал, что Гёте не особенно рад его видеть. Он сам тоже предпочел бы остаться с Шарлоттой наедине, но Гёте, пользуясь раз навсегда полученным приглашением, не спешил уходить. Будучи оба философами и притом хорошо воспитанными людьми, они ничем не обнаруживали своих немного тягостных чувств, но отлично понимали, в чем дело.

Кестнер тем более тревожился, что он отличался скромностью. Он восхищался своим соперником, он находил его красивым, остроумным. Но хуже всего было то, что у Гёте было много свободного времени, а это большое преимущество в глазах вечных домоседок: им нравится, когда их отвлекают от надоедливых мыслей.

‘Жених’ был бы спокойнее, если бы знал сокровеннейшие мысли своего соперника. С первого же дня Гёте понял, что не будет любим. Женщины, подобные Лотте, не жертвуют Кестнерами для Гёте. Он был уверен, что нравится, это было много. К тому же, чего он хотел? Жениться на ней? Это было бы, без сомнения, полное счастье. Но он не желал его. Нет, он был и так удовлетворен. Сидеть у ног Шарлотты, смотреть, как она играет со своими юными братьями, ждать улыбки в награду за какую-нибудь услугу или удачную фразу, получать легкий, как ласка, удар, когда он осмеливался произнести слишком явный комплимент, — в этой ограниченной и монотонной жизни он находил бесконечное удовлетворение.

Весна была теплая, жизнь проходила в саду. Все события этой спокойной и чистой любви отражались в дневнике Гёте в виде маленьких идиллических сценок. Он строил, конечно, не крупное здание, не собор, но очаровательные греческие храмики на лоне прекрасной природы. Что выйдет из всего этого — он не хотел об этом думать. Он все больше и больше привыкал рассматривать свои поступки как явления природы.

Вечера становились все теплее. Когда приезжал Кестнер, трое друзей усаживались вместе на террасе и говорили до глубокой ночи. Иногда они гуляли при лунном свете по полям и фруктовым садам. Они достигли той степени понимания друг друга, которая придает столько прелести разговору. Никакая тема не казалась им смешной. Они испытывали друг к другу привязанность и то взаимное уважение, при которых только и возможна откровенность.

Говорил, главным образом, Гёте. Кестнер и Лотта наслаждались исключительным блеском его ума. Он рассказывал о своих друзьях из Франкфурта — о фрейлейн фон Клеттенберг, о докторе Меце, странном человеке с хитрым взглядом и ласкающей речью, выписывающем рецепты снадобий из мистических книг. Он передавал, как читал с ним сочинения алхимиков и населял вселенную сильфами, ундинами и саламандрами. Долгое время он увлекался пиетистами. Ему казалось, что более других они были склонны к культу личности и меньше были связаны пустой обрядностью. Затем ему это наскучило. ‘Это люди ограниченной интеллигентности, воображающие, что нет ничего вне религии, потому что им неведомо все остальное. Они нетерпимы, они хотят переделать все носы на один фасон’.

Гёте верил, что истина не могла заключаться в понятии о Боге, находящемся вне человека. ‘Верить в постоянное присутствие Бога подле себя! Как это должно быть стеснительно. Мне казалось бы, что у меня всегда под боком Великий курфюрст’ [Великий курфюрст — председатель коллегии Курфюрстов. Курфюрсты (нем. Kurfursten, букв. — князья-избиратели), в ‘Священной Римской империи’ князья (духовные и светские), за которыми с XIII в. было закреплено право избрания императора. Юридически коллегия Курфюрстов была оформлена Золотой буллой в 1356 г.].

Религия, после любви, — любимая тема женщин. Лотта следила за этими разговорами с большим интересом.

Часто, проводив свою

Андре Моруа. Меип, или Освобождение

Меип

Первый круг Меипа, или Созидание. Страдания молодого Вертера

Страсбург

I

II

III

IV

Читайте также:

Андре Моруа.
Меип, или Освобождение

Первый круг Меипа, или Созидание.
Страдания молодого Вертера